Бесплатный фрагмент - Король русалочьего моря

Друзьям, которые вдохновляли, поддерживали и оставались рядом

Пролог

15 марта1938 года

Парад был безупречным, впору залюбоваться даже избалованному глазу. Гордо вились на мартовском ветру черно-алые знамена, высоко неся хищно вцепившихся в древки могучих бронзовых орлов, чеканный шаг ни на мгновение не нарушался ни одной помаркой, и как один были молоды и веселы солдаты. И неудивительно, что хоть они и старались сделать лица подобающе суровыми и бесстрастными, глаза их блестели пуще начищенных шлемов, а поджатые губы еле скрывали улыбки. Это был час торжества, и более того — победа не стоила им ни капли крови.

Другое дело, что за то, чтобы эти весёлые молодые парни сейчас шагали по улицам одного из прекраснейших городов Европы под разудалые марши своей родины, неизменные со времен ландскнехтов, заплатили другие и немало. Собственно, Эрнст сам был среди тех, кто здорово потрудился ради этой победы. Но сейчас, слушая грохот звонкого солдатского шага и любуясь плывущими знаменами, он об этом нисколько не сожалел.

Его собеседник был явно иного мнения. То и дело вытирая вышитым платком потеющий лоб, он смотрел на бесконечную ленту марширующих солдат с бессильным унынием, будто перед ним описывали его имущество или уводили в рабство дочь за долги. Впрочем, это-то было недалеко от истины.

Разухабистая песня о прекрасной девушке Лоре, гремевшая в ту минуту на все окрестные улицы, совершенно заглушила звук шагов у них за спиной. Эрнст, правда, успел, так как привычка не позволила ему отмахнуться от прошедшего по спине холодка, а вот маркграф, не отрывавший печальных, как у бездомной собаки, глаз от марширующего строя, не шевельнулся и тогда, когда Эрнст уже низко склонился перед истинным хозяином торжеств.

— Прекрасный день, господа. Эрнст, друг мой, право…

Поразительно, как голос его господина, низкий мягкий, всё же был четко слышен — будто оркестр специально примолк, а солдаты стали ступать тише кошек. Но нет, конечно, стоило подпрыгнувшему маркграфу начать бормотать извинения, сразу же стало ясно, что этой магией владел только Магистр.

Извинения он прервал, едва шевельнув рукой.

— Начнем с дела, — только и сказал он, бесстрастно и вроде бы чуть суховато.

— Конечно-конечно…

Засуетившийся маркграф рванулся назад в полумрак комнаты, обернулся, будто ожидая, что они последуют, но Магистр уже не смотрел на него, одаряя безраздельным вниманием гордый строй внизу.

— Вот и начинается, Эрнст, — проговорил он, опершись о кованую решетку балкона, и опять Эрнсту не пришлось напрягать слух, чтобы расслышать его даже сквозь яростный бой барабанов и гром звенящих шагов. — Благодарю вас. Вы прекрасно поработали.

Эрнст решил, что неплохо было бы ещё чуть поклониться в ответ на похвалу.

— Мой повелитель, что теперь?

Его господин обратил на него ласковый взгляд угольных глаз.

— Жаждете новых задач, старина?

Эрнст счёл за лучшее промолчать, благо вниманием господина он владел недолго. Внизу на площади солдаты выстроились в каре и уже громовыми криками приветствовали невысокого человека, занявшего трибуну. Взгляд Магистра, на мгновение остановившийся на ораторе, стал ироничным.

— Хоть сейчас помолчат, — пробурчали хрипло из-за спины. Эрнст покосился в сторону. Да, так и есть, у входа на балкон, прислонившись худым плечом к косяку и будто сторонясь солнечного света, стоял неизменный спутник всех дорог Магистра — спокойный и безразличный, как всегда. В эту же минуту вернулся маркграф и при виде этого добавления к их компании вздрогнул, отшатнулся и застыл, растерянно переводя взгляд с одного на другого и бессильно опустив руку, сжимавшую в слабых пальцах шар из потемневшего от времени серебра, инкрустированного грубо отделанными камнями.

Снизу с площади самозабвенно орал давешний невысокий человек, яростно жестикулируя. Почему-то Эрнсту подумалось, что эту деталь этого утра он запомнит особо.

— Ну что же вы, — негромко подсказал Магистр. Дурной знак — чем более не в духе был он, тем тише становился его голос. Смертные приговоры он и вовсе озвучивал свистящим шёпотом, змея позавидует. Маркграф вздрогнул всем телом и не опустился — рухнул на колени, протягивая шар на вытянутых руках.

— Мой повелитель, прими этот дар как знак покорности и верной службы…

С неба дохнуло будто могучим порывом ветра, тягостным предвестником бури и молний. Но воздух остался недвижим, только по доселе голубой тихой реке прошла рябь, похожая на дрожь, и глухим гулом, словно ворчанием невиданного зверя, отозвалась внезапной буре земля. Внизу — Эрнст глянул — солдаты остались неподвижны, оратор и подавно не сбавил темпа своей пламенной речи. Они не чувствовали ничего, а он еле сдержал желание вжать голову в плечи. Маркграф съёжился, зажмурился даже, но не запнулся, не умолк.

— … моей, потомков моих и моего народа, пока жива наша земля и пока на то твоя воля…

Тишина вокруг стала нестерпимой, давящей. Казалось, ещё немного, и не вздохнуть.

— И прими в знак клятвы артефакт, хранящий землю Восточной марки — державу Рудольфа!

С отчаянием обречённого маркграф поднял шар над головой — и тонкие затянутые в чёрную кожу пальцы Магистра схватили его, сжали, и Эрнсту, хорошо знакомому с их нервной силой, подумалось: не раздавил бы.

— Я принимаю твою клятву, службу твоего народа и твою землю в свое вечное владение, — гулко, как колокол, отозвался низкий голос.

И тут же, будто от этого шара, сжатого властной рукой, разошёлся невидимый глазу прилив, волна незримой, но неодолимой мощи окатила их всех, и воздух вновь покорно стал свежим, лёгким и весенним, успокоилась окованная камнем река, прояснилось небо. Стоявшие внизу люди и вовсе не дрогнули. Хотя и действительно, что им, глухим и слепым без Дара, до истинной силы и власти?

Маркграф осел на пол, не в силах или не желая подниматься, только уронил голову на грудь.

— Вы свободны, — произнес Магистр.

Тут же (откуда только взялись и силы, и желание!) грузный человек на полу вскочил, нижайше поклонился и умчался прочь. Их господин проводил его взглядом и беззвучно рассмеялся, подбросив тяжёлый серебряный шар вверх и лихо прокрутив его на пальце как дворовый мальчишка. А потом бросил его в сторону не глядя, и так же не глядя, не отклеиваясь от косяка, сутулый седой человек поймал его.

— Неплохая штука, — оценил он, постучав по ней пальцем. Эрнсту подумалось, что и на зуб попробует, так, на всякий случай. — Теперь что?

Магистр широко улыбнулся, и у Эрнста вовсе от сердца отлегло — похоже, всё-таки доволен. Значит, можно подать голос.

— Моравия? Или вы хотите уже на запад?

Магистр стремительно повернулся к нему, будто только вспомнил, что он здесь, и пока ещё не определился, не угроза ли он. Мерзкая привычка; Эрнсту понадобилось семьдесят лет, чтобы научиться не отшатываться, когда он так делал. Магистра это, похоже, забавляло — когда не раздражало. Впрочем, сегодня его реакции можно было не бояться.

«Чёрт тебя подери, — подумал Эрнст. — Я кавалеристов Мюрата встречал не дрогнув, я и перед смертью не хныкал — а тебя…».

— Можно и на запад, — покладисто ответил Магистр. — Почему бы нет. Академия Трамонтана, пророчество… Не пора ли нам собирать камни, Менги?

Седой хмыкнул, блеснув синими глазами.

— Ваша воля, мессир.

— Какое пророчество? — рискнул поинтересоваться Эрнст.

— Хотя, — не слушая, хотя наверняка слыша, продолжил их господин, — лучше бы сначала разобраться с артефактом Иберии.

Эрнст не выдержал — выпучил глаза.

— Но Иберия покорна вам, повелитель! Я сегодня утром получил весть — они снова умоляют вас прибыть лично…

Глаза Магистра, чёрные, бездонные, резко сузились. Мягко-мягко, как крадущийся тигр, он шагнул к Эрнсту, вглядываясь в него, сквозь него, в самую душу — или в даль за Пиренеями, кому знать…

— Ну что ж, — сказал он, — пожалуй, этой чести они дождутся. А пока почему бы не насладиться днем нашей победы, друзья мои?

Будто дожидаясь этого момента намеренно, вилланские солдаты внизу, как один, вскинули руки в едином порыве, и, заглушая память о громе барабанов и яростном гневе небес, снизу полетело, весело и грозно:

— Хайль! Хайль! Хайль!

Глава 1. Исабель

Сентябрь,1939 год

Ещё до того, как на двери бесследно истлели сияющие милориевые росчерки символа Академии Трамонтана, шагнувшая в проём Исабель решила, что это самое неожиданное место из всех, что ей когда-либо доводилось видеть. Можно было бы сказать, что она не знала, чего ждать, но это было бы неправдой. Те в её семье, кто был готов рассказывать об Академии, не вдавались в подробные описания архитектурных тонкостей, но она так часто представляла себе это место, стараясь вообразить во всех деталях, что порой ей казалось, что она тут уже бывала.

И потом, в её воображении всё было логично. Раз Академия скрывалась в горном ущелье в Пиренеях, это должен был быть замок — да, огромный замок, грозный и могучий часовой, с толстыми стенами и узкими бойницами. Такими были самые древние из замков её рода, построенные в годы давних войн, и она, начитавшаяся рыцарских романов (других романов в её доме не водилось), невольно воображала Трамонтану их сверстницей.

Поэтому атриум, куда вела распахнувшаяся перед ними дверь, её разочаровал. Это был просторный зал под каменными сводами, но этим сходство с её предвкушениями заканчивалось. Своды были высокими, окна стрельчатыми и огромными, и через стекла светлых витражей было видно буйство красок ранней осени, багряные и золотые деревья казались тоже нарисованной частью этих витражей. И всё это было причудливо изукрашено со всем прихотливым искусством готики: из каменных лилий выглядывали озорные саламандры, в капителях колонн резвились сильфы, а на кресте, оказавшемся прямо перед носом Исабель, сидела, свесив хвост, ундина. Лилии и кресты повторялись в узорах всюду, и всюду были самые разные твари, и все они, казалось, смеялись над Исабель и её надеждами. Она невольно поджала губы.

На этом отличия зала от её ожиданий не заканчивались. Окажись она здесь одна, не зная, что к чему, она бы решила, что зал этот от какого-нибудь давно брошенного дворца: часть стен оплетал плющ, а посередине зал пересекал крохотный ручей, извиваясь между плитками, больше напоминавшими мостовую, чем нормальный пол. Исабель едва не споткнулась о древесный корень и окончательно перестала что-то одобрять и понимать. Между окнами в каменных проемах (тут плющ всё-таки догадались расчистить) то и дело вспыхивали ей пока неизвестные символы и гербы, распахивались двери, на мгновение приоткрывая то беспечально согретые теплом и солнцем дворцы юга, то уже готовившиеся к долгому снежному игу города севера. Через эти порталы в атриум входили всё новые и новые люди, и только это и доказывало Исабель, что они не заблудились, а оказались именно там, где и должны быть.

Нет, конечно, её дед не заблудился бы (одна эта мысль была абсурдной), но и то, что приемный покой Трамонтаны, где только лучшие из лучших среди рожденных с даром её народа могли надеяться учиться, будет выглядеть вот так… фривольно, было тоже на грани абсурда, а то, пожалуй, и за ней. Новоприбывшие же оглядывались, одни — словно зачарованные волшебством, которое видели впервые, другие — улыбаясь атриуму, как старому другу. Затем оглядывались более прицельно: искали родных и знакомых, обнимались, кланялись, расцеловывались — то по-дружески, то склоняясь формально или с фамильярным кокетством над дамскими запястьями. Всюду царил негромкий гул разговоров, обмена новостями и сплетнями, и в этот гул вплеталось, будто нежные голоса флейт в сумбурный оркестр, пение невидимых птиц.

Даже на редких приемах в доме деда Исабель не видела столько людей сразу и никогда — такого количества своих сверстников. Учитывая, что они прибыли не первыми, но далеко не последними, а люди всё продолжали прибывать, соискателей, стремящихся пройти Испытание и стать учениками Академии Трамонтана, в этом году будет много. Взрослые не спешили одергивать удивлённых и завороженных подростков, прибывших в это место впервые, и лишь следили, чтобы дети оставались рядом и не проявляли дурных манер.

Исабель держалась ровно на полшага позади деда — крохотное расстояние, подобающее случаю. Глава семьи был крайне требователен в подобных вещах, и она постоянно сверялась с внутренним списком того, как должно: дистанция, интонации, выражение лица. Дон Фернандо остановился, и девушка украдкой скользнула взглядом по его лицу. Здесь, среди множества людей, большинства из которых не коснулась ещё седина, дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба, казался глубоким стариком. Его смуглое остроскулое лицо, будто вырезанное из темного дерева, иссекали морщины, у сурово поджатых губ, между сведенными бровями они были особенно резки. Аккуратная эспаньолка и короткостриженые волосы уже наполовину обратились в старческое серебро, но порывистость хищной птицы, в мгновение переходящей от покоя к броску, и зоркость чёрных глаз, полускрытых под пергаментно-тонкими веками, как и неизменная военная выправка, сделали бы честь и юноше.

Она должна быть такой же безупречной, чтобы каждый, глядя на них, видел, что никто из рода не уронит достоинства и чести, и уж точно не будет пялить глаза по сторонам и позволять лицу выдавать все чувства. Но она… Исабель глянула на свои руки — так и есть, напряжение дало себя знать: пальцы нервно сжаты до белизны в костяшках. Стараясь расслабиться, она сделала тихий глубокий вдох, но тут же раздраженно нахмурилась, осознав свою ошибку, ведь Ксандер, безмолвно стоявший у неё за спиной, конечно, наверняка заметил. Эти глаза цвета темного моря отмечали всё, и особенно всё то, что касалось её — так следят за бешеной собакой или за ядовитой змеей. Она было вспыхнула злостью, но тут же поймала эту злость за хвост, успокоила, прежде чем к ладоням прилила первая волна гибельного жара.

Другие её ровесники, отметила она с некоторым удовлетворением, были ошеломлены и взволнованы не меньше, а держали себя в руках, пожалуй, и похуже: хоть послушно держались своих взрослых сопровождающих, отвешивая поклоны всем, кого те приветствовали, и то хорошо. Исабель снова посмотрела на полного достоинства деда, но успокоиться это не помогло. Как бы она ни следила за осанкой, плечи то и дело поднимались в неуютном защитном жесте, опускался подбородок, а распущенные волосы вместо того, чтобы как в рыцарских романах шёлковой волной растекаться по спине, угрожали зацепиться за пышную отделку плаща какого-нибудь прохожего. Дон Фернандо вопреки её опасениям не сделал ей ни одного замечания, так что она тешила себя надеждой, что хоть и на ватных ногах, но шла она ровно и даже почти величаво. Следовавший за ней Ксандер непроницаемо молчал, а ей, решила она, не подобало при всех одаривать его вниманием, которое можно было бы счесть благосклонным. Девушка не бросила ни взгляда в его сторону — только иногда краем глаза видела его золотисто-русую голову.

— Дон Фернандо, какая неожиданная радость! А это ваша очаровательная внучка?

Дед ответил и на поклон, и на приветствие грузного, лысеющего человека, но сделал это сухо и даже холодно. В реверансе Исабель, конечно, ничего подобного быть не могло — этого человека она знала, он когда-то бывал у них в доме, хотя сейчас и делал вид, что не видел её много лет и еле узнал.

С маркграфом Одоакром Бабенбергом, властителем Восточной марки, она могла быть только сугубо почтительна, как бы ни противно было ей прикосновение его влажной вялой ладони к её щеке.

— Милое дитя! А вот мой Клаус.

Исабель ожидала увидеть копию маркграфа, но обманулась: может быть, когда-нибудь сын и станет похож на отца, но сейчас наследник Восточной марки был хрупким и тихим, и, хотя по росту не уступал Ксандеру, казался рядом с ним несколько бесплотным. Глаза у него, когда он их поднял на Исабель, были огромные и испуганные.

— Вы, конечно, уже слышали новость, дон Фернандо, — доверительно наклонился толстый маркграф к её деду, старательно не замечая стоявшего рядом Ксандера. — Говорят, фон Ауэрштедт уже в Праге…

— Не сейчас, — отрезал дед, а когда Одоакр торопливо покивал, добавил уже мягче: — Мы поговорим после, если вы не возражаете.

— Конечно-конечно… Мое почтение ещё раз, дон Фернандо… сеньорита… Клаус!

Юный Бабенберг торопливо поклонился ещё раз и умчался следом за отцом. Исабель задумчиво проводила его взглядом. Маркграф был суетлив и глуп, раз дед его презирал, но на его шляпе пышное щегольское перо было скреплено аграфом с гербом академии. Значит, он тоже был выпускником. А вот её, Исабель, отец, хлипкий чужак из галльской земли, которого она никогда не знала — не был. Как и мать, донья Анхелика, которая не смогла пройти Лабиринт…

Она попробовала посчитать, сколько её сверстников сейчас в этом зале, и сбилась довольно быстро, но решила, что никак не меньше сотни. Скольким полагалась удача и успешное прохождение Лабиринта, она не знала, но помнила, что очень-очень немногим. У её деда было, помимо дочери, трое сыновей и один уже взрослый внук, все четверо имели честь тут учиться — и Исабель знала, что это было редкостным отличием для любой, даже самой знаменитой и древней семьи.

Как будет с ней? Будет ли она когда-нибудь так же, как некоторые здесь, с небрежной гордостью носить знак выпускника? Или уже этим вечером она вернётся в родовое гнездо без права когда-либо ещё испытать свои силы?

Дон Фернандо не путешествовал по залу, как другие. Выбрав себе удобную позицию, он стоял прямой и строгий, как аскетичные святые на церковных порталах, зорко наблюдая за окружающими из-под чуть опущенных, будто в высокомерном утомлении, век. Исабель попробовала последовать его примеру, но, должно быть, это требовало тренировки, потому что обзор её стал невыносимо узким, так что девушка просто подняла подбородок и старалась не крутить головой. Она внучка первого из грандов Иберии, и суетиться и выпучивать глаза ей не пристало. Не вертеться было сложно, тем более что прибывавшие были очень разные и любопытные.

Из одной двери (заснеженные горы сверкнули, словно засахаренные) шагнула полноватая статная женщина и такой же высокий под стать ей парень с полной головой светлых кудрей, похожих на баранью шерсть, и добродушным улыбчивым лицом. Гельвеция? Авзония? Это ведь были не Пиренеи…

Нет, не авзоны, этих ни с кем не перепутаешь, их группа была самой большой. Люди в ней, упоённо жестикулируя, обменивалась певучими рассказами о том, кто кому в какой степени родич. Дети голосили наравне с взрослыми, кроме разве что одной, беспокойно рывшейся в каких-то записях и поминутно оглаживавшей широкую юбку. Неподалёку от неё стоял широкоплечий серьёзный парень, зорко вглядываясь в каждого с легким прищуром, и казался по контрасту с девицей образцом спокойствия.

Галлов роднили не говор и не суета, а лёгкая небрежность манер и стиля. Исабель даже залюбовалась на шарфик одной дамы, пока не одёрнула себя, уж очень он изящно был подвязан. А вот на другую засмотрелся весь зал, во всяком случае, все мужчины. Тонкая, одетая по последнему слову безрассудной галльской моды, окутанная туманом таинственных духов и сама будто вся мерцающая, она лишь на мгновение приподняла тончайший шелк вуали с лица, чтобы поцеловать дочь, такую же точеную и золотоволосую, и в неё впились сразу все взгляды. Томно обозрев зал зелёными, как болотная вода, глазами, она улыбнулась и опустила вуаль. Слишком яркие были эти глаза, и Исабель хмыкнула, наблюдая, как повсюду в зале перешептывающиеся женщины раздраженно одергивают мужчин. Надо совсем разум потерять, чтобы заглядеться на ундину. Другое дело, что разум есть не у всех.

К её деду, заметила она не без удовольствия, подходили те, кто всё-таки умел или старался вести себя прилично и разумно. Некоторых — главным образом иберийцев, таких же строгих, гордых и полных сознания своего величия, как и её дед, и всё же почтительно ему кланявшихся, — она знала, и их детей, и фламандских вассалов этих детей, конечно, тоже. Вот Алехандра де Мендоса в шокирующе короткой юбке — едва на ладонь ниже колена, подумать только! — воспользовавшись невниманием своего отца, сделала быстрый намёк на книксен и подмигнула Исабель, тряхнув отливающими рыжиной локонами. Её фламандка, вечно тихая Катлина, еле заметно качнула головой в легком упреке, и Алехандра с покровительственной фамильярностью взяла её под руку; хотя и правда, в этом доме всегда слишком распускали своих вассалов, да и детей, похоже, тоже. Исабель почувствовала, как губы вновь норовят поджаться, и заставила себя вернуться в бесстрастие, надеясь, что получилось.

А ещё все фламандцы украдкой пожирали глазами Ксандера, безмолвно стоявшего у неё за плечом, но с этим ничего нельзя было поделать. Но что действительно раздражало, так это то, что в этом они были не одни. Она улавливала имя своего вассала в легком шепоте вокруг, — на каком бы языке кто ни шептал, искажалось оно не сильно, — и это было бы даже лестно, если бы слишком многие не смотрели на него с непонятным ей сочувствием. Знали бы они фламандца лучше, сочувствие адресовалось бы ей, подумала она и даже вздрогнула от неприятной мысли. Нет уж, лучше так. И правильно. Что ещё, кроме жалости и презрения, можно испытывать к одному из вассалов? Разве заслуживают другого те, кто веками терпит рабство и приносит клятву верности давним врагам?

— Здравствуйте, друг мой.

Высокий широкоплечий человек, чья шея была закована в высокий расшитый воротник, а бледное лицо от виска до подбородка рассекал старый шрам, не просто раскланялся с её дедом — они крепко пожали друг другу руки. Исабель опустилась в низком поклоне, узнав его сразу, как и любой в их народе бы узнал.

— Ваша внучка? — водянистые глаза Гийома де Шалэ, первого министра Галлии, прищурились, изучая Исабель, и она снова присела в поклоне. — Вы прелестны, сеньорита, желаю вам удачи. — И уже её деду добавил: — Я с младшим, но мальчики уже куда-то исчезли, должно быть, посвящают Франсуа в неведомые мне тайны.

Дед ответил слабой улыбкой, а его собеседник посмотрел за плечо Исабель — и удивлённо вскинул изломанную шрамом бровь. Впрочем, он не промедлил и мгновения, одаряя её вассала таким же спокойным, вежливым кивком, как и саму Исабель.

— Принц Ксандер.

Тот ответил почтительным молчаливым поклоном, а дон Фернандо лишь чуть скривил уголок рта, но не стал комментировать этот обмен.

— Можно порадоваться тому, сколько сегодня здесь людей, — сказал он так, будто ничего и не произошло. — Молодая кровь не подводит.

— Да уж, — отозвался галльский министр, — некоторых я давно не видел, а иных и не ожидал здесь увидеть.

— Например?

— Например, Нордгау. Я даже не знал, что у него есть дети. Вы когда-нибудь видели его жену? — Когда дон Фернандо чуть качнул головой, де Шалэ хохотнул. — Впрочем, не удивлюсь, если в его роду отпрыски вылупляются из яиц, как полагается змеям. Воля ваша, а я порадовался, что захватил с собой свою фляжку и, поверьте, не выпущу её из рук.

Дон Фернандо усмехнулся.

— Помилуйте, Гийом. Я понимаю, что академия будит во всех воспоминания отрочества, но вам не кажется, что это уже злопамятность? И потом, если я правильно помню, Луису досталось больше, чем вам, а сейчас они прекрасно общаются. В конце концов, герцог Рейнский — умный человек.

Исабель при упоминании старшего из своих дядей, наследника рода, постаралась вся обратиться в слух, тем более что её память не хранила никаких рассказов, которые бы объяснили слова высокопоставленных собеседников. Человека же, о котором так нелестно упоминал министр, она в глаза не видела: где бы дядя Луис с ним ни общался, в родовом гнезде Альба тот не появлялся.

— Все мы тут люди умные, — буркнул де Шалэ, — и поверьте, если бы речь шла только о детских шалостях, я бы не стал остерегаться. Общаться и мы общаемся, раскланиваемся и всё такое, но сегодня нам предстоит сесть за один стол. Вы же будете в Пье-де-Пор?

Дон Фернандо помрачнел.

— Конечно. И до того, если у вас есть время, хотел бы заранее кое-что с вами обсудить.

— Да?

— Я бы хотел узнать ваше мнение… о Праге, — понизив голос, сказал дон Фернандо.

Де Шалэ перевел взгляд на него, явно окончательно забыв и об Исабель, и о Ксандере, и вообще об остальных вокруг.

— Простите, но вы знаете мое мнение. Это зверь, причём сорвавшийся с цепи, и ничего хорошего нам ждать уже не приходится.

Голос он понижать не стал — скорее даже заговорил громче, словно бросая вызов кому-то невидимому, но вездесущему. Дед Исабель не вздрогнул, но чуть побледнел — точнее, посерел лицом — и сдержанно ответил:

— С ним можно договориться.

Де Шалэ дёрнул плечом.

— Я знаю вашу позицию, зная вас — её уважаю, и вы в своих действиях вольны, но и мы тоже, и вашему примеру следовать я не намерен.

— Есть те, кто скажет, что худой мир лучше доброй войны, — заметил дон Фернандо настолько бесстрастно, что даже Исабель, втайне гордившаяся тем, что могла угадать его чувства, не смогла понять, думает ли он так же.

Смысл разговора от неё ускользнул давно, но показывать этого было нельзя. Она постаралась изобразить на лице понимание и даже глянула на Ксандера, как посмотрела бы в зеркало, но тот всем своим видом ничего не выражал — ни одобрения, ни издевательства, ничего. Может быть, он что-то понимал?

— Речь не идёт о мире вообще, мой почтенный друг, — немного резковато отозвался де Шалэ. — Опять же при всём уважении к вам лично я не вижу выгод в вашем положении или, если на то пошло, Восточной марки. Теперь очередь Богемии и Моравии, и я уверен, что они тоже… Впрочем, — он вдруг улыбнулся неожиданно обаятельной, несмотря на изувеченную шрамом губу, улыбкой, — сегодня день совсем иных забот.

— Действительно, — кивнул дед, вновь успокаиваясь, — об остальном поговорим позже.

Вновь рукопожатие, благожелательные кивки, и де Шалэ удалился.

Издалека — слишком далеко, чтобы вдруг пробираться к ним, и слишком близко, чтобы не увидеть и не отметить, — им с безупречным изяществом и некоторой дружеской непринуждённостью поклонился высокий стройный мужчина, черноволосый как южанин, и бледный как истинный сын севера. Стоявшая рядом с незнакомцем худенькая девочка, чья голова чудом не клонилась под тяжёлым венцом светлых кос, присела в отточенном реверансе. Дед ответил на поклон как равному, и милостиво кивнул в ответ на реверанс.

Исабель почти уже решилась спросить, кто этот незнакомец, но не успела: к ним подошла дама, на плече которой красовался герб со львами Арагона и башнями Кастилии. Советник кортесов — это Исабель знала, и притом высокопоставленный, во всяком случае, поприветствовали они с дедом друг друга сердечно, улыбнувшись при обмене поклонами.

— Как летит время, дон Фернандо, — заметила она после обязательных вопросов о здоровье и благополучии. — Подумать только, теперь уже донья Исабель…

— Дети растут быстро, донья Инес, — с легчайшим из вздохов согласился дед. — Кто это с вами?

Гостья чуть шагнула в сторону, открывая их взору доселе скрытую её мантией фигурку. Новоявленная девочка — бесспорно иберийка — закусила бледные губы и мятежно сверкнула глазами из-под отросшей тёмной челки. Реверанс у неё получился несколько неуклюжий, несмотря на старание, и чиновница страдальчески свела тёмные брови.

Дед, впрочем, отреагировал на явление с явным для Исабель любопытством.

— Это та девочка, о которой вы мне писали? Вилланка?

Исабель не выдержала и уставилась на девчонку, жадно разглядывая каждую деталь — и одежду, в ткани которой было не угадать руки мастера, и странную обувь на явно не деревянной и не кожаной подошве, и алую пентаграмму на груди, которую девочка нервно поглаживала — амулет, должно быть. Девочка ответила ей взглядом исподлобья и снова опустила бедовые чёрные глаза. Вилланка! Исабель, конечно же, знала, что подобное случается время от времени, но слышать — это одно, а увидеть урожденную вилланку воочию — совсем другое. Даже молчаливый Ксандер, выверенно склонивший голову при появлении доньи Инес, с любопытством впился в вилланку взглядом.

— У неё и правда Дар, — заметил дед, разглядывая явленное ему существо с некоторым недоумением. — И должно быть немалый, раз отправили с ней вас и сюда.

Донья Инес чуть пожала плечами.

— Так и в кортесах рассудили, но, по-моему, тут определённо не скажешь. Вы же понимаете, в минуту смертельной опасности любой, даже виллан, может вдруг проявить… способность. Это ничего не значит, если это просто спонтанность, случайность.

— Вы не проверяли? — в голосе дона Фернандо скользнуло лёгкое неодобрение.

— Это сложно проверить, и потом, первый случай был впечатляющим, согласитесь!

— Соглашусь, — кивнул дед.

Исабель глянула снова в сторону вилланки, которая ковыряла носком своего необычного ботинка камень в полу и делала это упорно: камень немного шатался, поэтому ей удалось выковырять немного земли. Вилланы есть вилланы — им и тут надо развести грязь.

— И потом, у девочки как раз подходящий возраст, — услышала она голос доньи Инес, снова прислушавшись к разговору.

— И вы решили перенести ответственность и выбор на Лабиринт и Академию? Мысль не худшая, не подумайте, что я смеюсь, это может даже оказаться эффективным.

— Признаться, я не уверена, что она пройдет Испытание в любом случае, — сказала донья Инес доверительно. — Дети лучших родов не всегда проходят Лабиринт, что уж говорить о вилланах. Дар Даром, но планка Трамонтаны — высшая из всех, и…

— Это непредсказуемо, — осадил дед, впрочем, чуть улыбнувшись тут же, чтобы показать, что разделяет её мнение, хоть и должен остеречь от поспешности. Донья Инес вспыхнула и поклонилась, признавая промах. — Впрочем, будем надеяться.

— Будем, — вздохнула советница. — Поговаривают, что чем меньше знаешь о Лабиринте, тем больше шансов его пройти. Впрочем, я в этом вовсе не уверена…

И тут ясно и звонко запели трубы, а в витражные окна ударили лучи солнца. Единственный простенок, через который пока никто не проходил (Исабель даже подумала, что там так и нет ничего, кроме камня и плюща, даже окон в этой части стены не было), вдруг треснул, подался, разошёлся створом огромных ворот, украшенных тонкой резьбой. А из возникшего прохода навстречу притихшей толпе вышел человек.

— Добро пожаловать, дамы и господа. Я, Сидро д'Эстаон, волей судьбы ректор Академии Трамонтана, приветствую вас на её пороге.

Ректор, как и атриум, выглядел вовсе не так, как ожидала Исабель. Главу Академии она представляла себе почему-то глубоким старцем, одетым во что-то неопределённое вроде рясы, почему-то — высоким, но обязательно полусогнутым немыслимым возрастом, и, конечно, с длинной седой бородой. Эдакий волшебник Мерлин, каким он был на гравюре в томе артуровских легенд, которым она, бывало, зачитывалась. Даже на гравюре можно было разобрать таинственную улыбку на его губах, и она легко воображала, как сидит у ног такого учителя, почтительно внимая его урокам.

Д«Эстаон был прямой противоположностью её детским мечтам. Он был невысок, худощав, гладко выбрит, с безупречно прямой спиной, и одет строго, но со светской элегантностью. В руках он держал изящную резную трость, хотя вовсе не хромал; остановившись, он поставил её перед собой и сложил на ней руки — на правой полыхнул недобрым зелёным огнём крупный камень. Говорил он спокойно и учтиво, но не улыбался, а глаза его — бесцветные и прозрачные, как талая вода, — окинули слушателей таким жестким и цепким взглядом, что многие поежились. Подростки замерли, а большинство взрослых, — включая самых знатных и титулованных, — подобрались, встав едва ли не навытяжку. Стало очень тихо, умолкли не только люди, но и ветер, ручей и птицы, только откуда-то раздавалось тихое жужжание, похожее на пчелиное.

Ректор погладил трость, и жужжание чуть притихло.

— Я счастлив видеть здесь всех вас, — продолжил он на безупречной, звучной латыни, даже, пожалуй, слишком звучной и резкой на иберийский слух Исабель. — Всегда отрадно видеть, что наша кровь не оскудела талантами. Каждый из вас, соискатели, не только наделен Даром — правом, силой и долгом творить, менять мир, повелевать стихиями и служить благу земли и всего живого. В вас горит свет особенно яркий, даже среди нашего избранного, хранящего память и веру народа. Но стать учеником Академии — честь, которую заслуживают только лучшие из лучших, и через несколько часов мы узнаем, кто из наших юных гостей достоин её.

Он чуть повёл плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта лишённая окон стена была не просто так — ей атриум врастал прямо в гору. А ещё факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом — вырезанную из камня грозную мантикору. Барельеф был искусен — казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.

За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, и в этом вздохе было удивление. Он был в этом не один: хотя каменный зверь был огромен, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он был задернут завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.

— Вы войдете в эти двери и будете испытаны, — продолжил д’Эстаон. — Ваша задача проста. Каждому из вас будет дан амулет. В центре Лабиринта находится комната, где лежат двадцать два редких камня. Ребис — камень могущества, древний символ учеников Академии Трамонтана. Вы должны достичь сердца Лабиринта, если сможете, и обменять данный вам здесь амулет на один из таких камней. Те, кому это удастся, выйдут из Лабиринта учениками Академии. Путь будет труден, и тем, кто сочтет его непреодолимым, достаточно разбить свой амулет, и помощь придет, но Трамонтана будет для них закрыта с этого мгновения навсегда. — Он чуть улыбнулся. — Как, впрочем, и для тех, кто опоздает стать одним из двадцати двух.

Он сделал паузу, вновь обводя всех пронизывающим, проницательным взглядом.

— Испытание каждому положено своё, — наконец снова заговорил он. — Известно одно, но доподлинно: вам понадобится вся ваша воля, сила духа, крепость разума и, да, та искра в вашей душе, что делает каждого из вас магом. Никаких других правил нет. Если вы пройдёте, я встречу вас по ту сторону Лабиринта. Если нет — возможно, больше мы не увидимся.

Он перехватил трость поудобнее, снова сверкнул перстень, усилилось жужжание. Ректор повернулся в сторону ворот и замер, будто вспомнив об упущении.

— Вы можете входить когда угодно, — добавил он через плечо. — Как только вы соберётесь с духом. Но помните об условиях. У каждого из вас есть цель, и на пути к ней вы одни. Конечно, — он усмехнулся, — вы можете попробовать помогать друг другу… или мешать. Но вряд ли у вас будет на то много возможностей.

И шагнул во тьму под лапами каменной мантикоры, но прежде чем тени успели поглотить его, обратился в дым и туман, и исчез.

Правое запястье Исабель вдруг будто охватило холодными пальцами — она увидела хрупкий на вид браслет из неведомого ей прозрачного мерцающего камня. Судя по тому, что по всему залу все, кому на вид можно было дать её четырнадцать лет, столь же изумлённо изучали свои руки, это и был амулет, который следовало разбить в случае собственного малодушия.

Исабель упрямо сжала губы в тонкую линию. В её семье уважали отважных и храбрых людей, и она сделает всё, чтобы не подвести деда и дядей. Как бы то ни было, она справится. Пройдёт. Станет ещё одним из тех, кем гордится её род.

Толпа тем временем заволновалась. Министр де Шалэ вдруг чуть не с рыданием прижал к груди младшего из сыновей, пока старшие столпились вокруг, с показной бодростью хлопая брата по спине. Где-то рядом взвизгнула от предвкушения Алехандра и рванулась было к открывшемуся входу в гору, но её удержала мать, приглаживая её непокорные кудри и торопливо шепча ей последние наставления. Давешняя гельвецианка же, наоборот, со стоической строгостью протянула руку своему высокому кудрявому сыну, а когда он склонился над ней — торжественно перекрестила его затылок.

Исабель вдруг подумала, что сделала бы её мать. Плакала бы от волнения, советовала бы, прихорашивала бы, утешала, ободряла?

— Исабель, тебе пора.

Наверное, хорошо, что матери рядом нет. Она, до боли стискивая трясущиеся пальцы, почтительно склонила голову и ощутила почти невесомое прикосновение сухих губ на лбу. Ей показалось, что губы эти дрогнули, что дед медлил отпустить её, хотя скорее замедлилось бы само время, чем он.

— Иди, дитя мое.

Она привычно послушалась бесстрастного приказа, пошла к проему под лапами мантикоры с прямой до боли спиной, ступая, как могла твёрдо и уверенно. Впереди неё в этот проём уже входили — кто-то так же гордо, кто-то с показным безразличием, кто-то — быстро, словно и в самом деле с кем-то соревнуясь в беге, кто-то — наоборот, замедляя шаг, словно ожидая, что сейчас его окликнут, и никуда идти не придется. Один даже прижался к краю и заглянул внутрь, прежде чем прокрасться туда едва ли не на цыпочках.

Все боятся, заметила она с некоторым облегчением.

Рядом с её плечом еле слышно вздохнул Ксандер, и она не выдержала — бросила на него взгляд. Фламандец был спокоен — или нет, он как будто ожидал чего-то предсказуемого, невольно касаясь хрупкого браслета, охватывающего его руку. Конечно же, внезапно ясно поняла она, чувствуя резкий прилив жаркой ярости, он знает, что не пройдёт! Нет, ещё хуже — он решил, что не пройдёт. Он разобьёт амулет, едва шагнув за порог Лабиринта, и благополучно вернётся домой к отцу и матери, выбрав свободу от неё, а не обучение в академии. Ему-то что — его никто никогда не упрекнёт, что он не прошёл, ему не нужно поддерживать славу семьи, ему вообще ничего не нужно, кроме тех клочков свободы, которые только и может урвать прирожденный раб!

Пальцами, едва не искрившимися от бившегося в ней гневного огня, она вцепилась ему в руку, куда там той мантикоре на скале.

— Даже не надейся, — прошипела она фламандцу в ухо. — Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, пройти Лабиринт и стать учеником академии!

Удар сердца, другой. Он молчал, стиснув зубы, а под её пальцами уже начала дымиться его рубашка. Ещё удар. Что будет, если он сейчас упадет на глазах у всех, отказавшись?

— Слушаюсь, сеньора, — выдохнул он, и в глазах его плескалась тёмная ненависть.

А потом, стряхнув её руку со своей, Ксандер первым шагнул во мрак Лабиринта.

Глава 2. Лабиринт

Deze spaanse teef. Это было первой его мыслью, когда он переступил порог из чёрного гранита в беспросветную тьму и осторожно огляделся, сделав шаг в сторону — ещё не хватало, чтобы кто-нибудь, а пуще того, она влетела от усердия прямо ему в спину. Оттого что он огляделся и поморгал, тьма не поредела. А ещё было не видно и даже не слышно тех, кто их опередил, и это было вовсе странно: в каменный проём прошло немало, и шли они постоянным потоком. К слову, и Беллы рядом тоже не было, хотя он мог бы поклясться, что после того, что он сделал, она прыгнет следом, как ошпаренная кошка.

Godverdomme. И как прикажете пробираться по Лабиринту, которого даже и не видно?

Мысль о приказе, а точнее, Приказе, его моментально отрезвила. Каким бы ни было это странное место, какие бы препятствия его ни ждали, он должен пройти. Проклятая иберийка не оставила ему выбора. Вздохнув, он пошёл вперед, решив, что дверь за спиной послужит хоть каким-то ориентиром. Конечно, раз за ним не слышалось ни людей, ни даже звуков шагов, Лабиринт явно не намеревался следовать элементарным законам природы, но иллюзорная точка отправления всё же лучше, чем никакой. И, в конце концов, он — потомок тысяч мореходов, и чутьё, которое вело их к родному берегу помимо звезд и против волн, не должно было отказать и здесь. Хоть как-то. Хоть немножко. Не должно же?

Тьма оставалась прозрачной и непроглядной. В ней не ощущалось ничего — ни одного дуновения, ни единого запаха или звука, ни малейшего источника света. Настоящую ночь, хотя бы даже и беззвёздную, наводняли плески неутомимых рыб, мерцание зорких совиных глаз, затаённое дыхание хлопотливых мышей, вздохи ветра и шелест травы. И настоящая ночь была равнодушна — для неё человек был всего лишь ещё одним из её призраков, не более того. Эта же тьма рядилась в одежды земной ночи, как скоморох мажет лицо сажей, но скрыться под иллюзией не могла. Здесь тьма вся была единым организмом, а не мозаикой, и зоркость её была хищной, пристальной, хладнокровной и чуждой.

Ему стало зябко. Ещё очень захотелось побежать, и он не сразу сообразил, что уже несколько минут как ускорил шаг, а заметив, заставил себя замедлиться, даже остановиться и подождать, пока успокоится забившееся сердце. Чем бы ни была тьма, забавлять её своим смятением он не будет.

Но Приказ, чертов Приказ!

Пусть мчаться очертя голову и не стоило, он всё же пошёл быстрее вперед — надеясь, что это было именно вперед — в податливую тьму. Пещерный пол — должно быть, пещерный, какому же тут быть ещё — тут же сыграл с ним злую шутку: он попал ногой куда-то между камней, чуть не упал, еле вылез, чертыхаясь так, как можно было только на пристани. Вскочил снова и, уже не очень понимая, верно ли он идет, — и есть ли здесь вообще верное направление, — зашагал дальше.

Минуты текли как густейший мёд.

Анна, кузина Ани. Она тоже была здесь, она прошла, она как-то сумела — значит, всё не так плохо, значит, шанс всё-таки есть. Про Лабиринт Ани не рассказывала, только сказала как-то очень коротко, что было трудно, но ничего — а она бы предупредила, если бы что-то было серьёзно не так. Торопиться стоило всё равно, но…

На следующем шаге его нога вдруг попала в воду. Причём не просто воду, не лужу и даже не некое подземное озеро — нет, его ноздрей коснулся родной, безошибочно знакомый запах, запах горьковатой соли и свежести. Ботинок моментально промочила набежавшая лёгкая волна, и сразу стало слышно тихий неумолчный говор её товарок.

Море, здесь? Откуда?

Впрочем, это было не так уж важно, решил он, спешно снимая и промокший ботинок, и его пару, и носки. Задумался, стоит ли закатать штаны или просто обойти возникшее препятствие по кромке воды, понадеявшись, что где-то оно заканчивается. Но раз прохладная солёная волна нежно коснулась босых ног, как он понял, что никакой силы воли ему не хватит, чтобы отступить назад.

Тем более что где-то в немыслимой вышине разошлись тучи, повинуясь налетевшему ветру, и открывшиеся по-северному бледные звёзды, а вскоре — и почти полная луна осветили только узкую полоску берега, где стоял он, и море. Больше мало что было видно — за его спиной угадывался силуэт дюны и мерцал огонёк маяка, но перед ним была только вода.

И эта вода ласкалась к нему, как соскучившаяся по хозяину кошка, шепча и переливаясь в неверном ночном свете, — казалось, протяни руку, и волна выгнется упругой спиной, радуясь вниманию, восторженно покоряясь одной лишь мысли, малейшему жесту. Он сам не понял, как уже оказался среди радостно плещущей воды сначала по колено, а потом по пояс. Стоило ему на долю секунды испугаться этого неведения, как волны робко отпрянули назад. Он улыбнулся, досадуя на слабость, и позвал.

Торжествуя, море ответило внезапным приливом, взвыл в вышине ветер, заволакивая луну новыми облаками, но Ксандеру это было всё равно: отбросив последние сомнения, он рванулся навстречу порыву родной стихии, нырнул, чувствуя, как его будто подхватывает невидимая, могучая и во всём ему покорная рука. И пело море неразборчивым гулом, и в ответ ему пели те, кто жили в его глубинах.

Их Ксандер знал с детства.

…Когда из воды вдруг змеями метнулись бледные руки с перепонками между пальцев и острыми когтями впились в ноги стоявшего на сходнях Морица, тот закричал. Ксандер никогда не слышал, чтобы старший брат кричал так, и на минуту оцепенел от ужаса, но когда Мориц сорвался в воду, из последних сил цепляясь уже ободранными, кровоточащими пальцами за грубое дерево… он не знал, что делать, но знал одно — zeemeermin захотели его брата.

Об этом уже давно шептались, их уже пару месяцев не пускали одних к воде, а старая кормилица Лотта рассказывала им на ночь особенно жуткие сказки о Морском народе и их ненависти к строителям дамб. Испуганные слуги в доме говорили о том, что одна русалка погибла, запутавшись в сетях, и Морской народ поклялся отомстить. Четырехлетний Ксандер после этих рассказов долго не мог уснуть ночами, и Мориц крепко обнимал его и обещал, что ничего не случится, потому что он старший и сумеет оберечь меньшого братишку. И Ксандер верил, потому что Мориц, конечно, был слабее, чем отец или дядя Герт, но всё равно очень сильный и ловкий, и никогда не давал его в обиду.

И он нырнул, потому что больше ничего придумать не мог, а стоять и ждать помощи не мог тоже — брата надо было спасать, и спасать сейчас.

А ещё — море тоже никогда не давало его в обиду…

Сейчас они тоже оказались рядом — прекрасные, гибкие, они бросились радостно его обнимать. И пели о дальних берегах, куда не ходят корабли, о глубинах океана и редкостных рыбах, о тайфунах и бурях, неудержимых и яростных, и гигантских волнах, смывающих города. В такт их песням бесновалось и бушевало море, и он знал — стоит ему лишь захотеть, и корабли, и бури, и волны будут в его власти.

В его груди нарастал смех, стремясь наружу, горели изголодавшиеся лёгкие, а русалки пели, и он слышал в песне другую правду.

Пожелай только, и ты станешь одним из нас, выше нас, сильнее нас, море будет твоим королевством, свободным от клятв и приказов, и ты будешь волен и могуч, как мы!

Стихия жаждала прикосновения его Дара — знака, выражения его воли, согласия стать её неотъемлемой частью и забыть навсегда… Но что?

Он глянул вверх, сквозь толщу воды, и увидел — за прихотливым муаром неутомимых волн в неверном свете луны — ясный как звезда свет маяка. Где-то там, среди спящих садов, ветряных мельниц, сложивших паруса кораблей, его ждали, за него молились, на него надеялись.

Нежные руки морских красавиц стали настойчивей, песня громче. Он почувствовал, как неодолимая сила моря медленно, но верно понесла волны прочь, назад от берега. Час выбора настал. Он мог уйти с отливом, мог повелевать отливом, стать отливом — и спящая в нём мощь поглотит его навсегда, а свет маяка и молитвы больше не будут иметь над ним власти…

Он рванулся наверх, вырываясь из тесных объятий, а когда когтистые руки впились в его тело — властно позвал вновь. Стихия бесновалась, не желая подчиняться, но он собрал всего себя, всю свою волю в кулак, не давая морю ускользнуть из узды. Наконец хватка воды ослабла, будто разжались невидимые пальцы, и могучая ладонь покорно и печально вынесла его на песчаный берег, где он упал, задыхаясь и хватая ртом благословенный воздух.

Тут вдали победно и гордо ударил колокол, пробуждая землю — его отвоёванную у моря землю и её упрямых трудолюбивых людей. И сердце его билось в такт этому звону радостью и торжеством.

…Он сидел на камне, и рядом валялись совершенно сухие ботинки. И кроме них и аккуратно заткнутых в них носков он больше не видел ничего. Моря не было тоже. Но он кожей чувствовал его присутствие, правда, не снаружи, а изнутри, будто его и стихию связало единой цепью. Только её грозная мощь больше не грозила захлестнуть его, но отзывалась, пожалуй, послушнее.

Что делать с этим послушанием, он, впрочем, не знал.

Ничего, время разобраться будет…

Время! В памяти снова всплыли слова ректора д’Эстаона, а ведь он понятия не имел, сколько прошло того времени, и успевает ли он ещё выполнить приказ. Он торопливо натянул носки и обувь, огляделся и пошёл наугад.

А ведь если он ослушается здесь, он даже не успеет позвать на помощь. Он слышал рассказы об этом месте. Далеко не все получали доступ в Академию, но и не все выходили живыми по ту или эту сторону. Может быть, Трамонтана не хотела лишних жертв, но вовремя найти удавалось не каждого…

— Нет!.. Только не Ксандер!

Он вздрогнул, как от удара, от этого захлебывающегося крика из темноты, и рванулся опять вперед, даже не сразу поняв, что бежит. Где-то рядом плакала и кричала мама, звала его, оплакивала его, а он…

…А что он мог, когда ему не исполнилось и десяти? Он беспомощно смотрел, как мама, его бесстрашная грозная мама глотала слёзы и пила успокоительное зелье, заботливо сваренное старой Лоттой. Он мог только стоять рядом и слушать, обмирая от горя и ужаса, покорно прижимаясь к ней, когда она стискивала его до боли в объятиях.

— Пожалуйста… Пусть они оставят нас в покое! Скажи ему, этому чёрному иберийскому псу, пусть убирается! Я не отдам ему моего мальчика…

Мама снова всхлипывала, клацая зубами о край бокала, а папа молчал, растерянно поглаживая её вздрагивающие плечи. Но и папа, его спокойный благоразумный папа не мог тут ничего и, когда он попытался улыбнуться сыну, улыбка вышла горькой гримасой.

— Теперь ты старший, Ксандер. Тебе придется.

Старший. Нет. Единственный. Уже два дня, как единственный. С того самого часа, когда чёрный человек с сухим и жестоким лицом вошел в их дом и сказал им, что Мориц никогда не вернется. По его словам, брат неосторожно обращался с артефактом, но Мориц никогда не был неосторожен, и Ксандер понял внезапно и остро, что брата погубили проклятые иберийцы и теперь хотят забрать его.

С того дня весь оставшийся месяц до его отъезда мать плакала, когда думала, что её никто не видит. Отец хмурился и сыпал наставлениями, а домашняя прислуга смотрела на молодого господина с жалостью и перешептывалась вслед. Старая Лотта качала головой и совала Ксандеру в карманы сладкое, быстро осеняя мальчика крестом и шепча молитвы. Но это ничего не меняло. Они не могли ничего, и он не мог ничего, только одно — подчиниться и ждать того дня, когда чёрных псов Альба пожрет огонь ада.

А когда, наконец, чёрный человек — дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба и первый из грандов Иберии — шагнул в дверь, ведущую его домой, на юг, с ним ушел и Ксандер, и рука герцога лежала на плече фламандца.

Они вышли в напоенный солнцем зал, и герцог повёл Ксандера, которого ни разу не назвал по имени, только «юноша» и «принц», в просторный сад, где под одним из апельсинов сидела, прислонившись спиной к стволу, худенькая девочка лет десяти. Увидев герцога, она отложила в сторону свиток и встала, с любопытством разглядывая гостя, и стало видно, что по росту она Ксандера пока обгоняла: вровень с ним она стала только тогда, когда присела в лёгком реверансе.

Ксандер представлял себе эту встречу несколько не так. Его воображение рисовало будущую госпожу тощей девицей с чёрными углями в глазницах, отвратительно одетую в безвкусное платье, напоминающее кремовый торт. Тощей она была, но на этом схожесть заканчивалась: пожалуй, она была даже симпатичной, хотя Альба, как все жуткие монстры, не могут быть симпатичными — это мнение он составил ещё в раннем детстве, внимая объяснениям отца о навязанном вассалитете. Однако девочка на одержимое иберийским дьяволом чудовище никак не походила. Он смутился и не сразу заметил, что брови сами собой озадаченно нахмурились.

— Здравствуйте… сеньора.

Клятву он выучил наизусть ещё вместе с братом.

Отвечай, как положено, делай, что положено, и жди, шепнуло изнутри голосом Морица.

— Принц Ксандер ван Страатен, — изрёк герцог голосом, наполненным эмоциями не больше, чем треск костра. — Исабель, моя внучка.

— Очень приятно.

Она протянула руку. Спохватившись, Ксандер склонился в коротком поклоне, коснувшись губами этой бледной руки. Как бы то ни было, с этой девчонкой ему предстоит провести много времени, потакая её капризам. Вдох-выдох. Всё решено заранее. Это просто. Делать только то, что нужно. И никогда не волноваться.

— Я также счастлив знакомству, сеньора.

Отвечай, как положено…

— Буду рад служить вам.

— Исабель покажет вам дворец, принц, — герцог убрал тяжёлую, горячую ладонь с плеча юноши и сделал шаг назад, — а я вернусь к делам. Если вам что-то понадобится, Исабель позаботится об этом.

Иберийка на этом заглянула деду в глаза, и что бы она там ни увидела, успокоилась. Успокоилась? Она что, волновалась? Ей-то с чего?

Когда герцог ушел, она одарила Ксандера новым взглядом — более пристальным, даже критическим.

— Вы можете называть меня Исабель. Ваш брат звал меня «Альба», и против этого я также не возражаю. Предлагаю начать осмотр дворца с библиотеки — мне как раз нужно вернуть трактат, — она кивнула на лежащий на скамье свиток. — Вам интересна артефактология?

Ксандер вздрогнул. Издевается она, что ли? Или этот монстр в юбке собирается проделать с новой игрушкой то же самое, что случилось с его старшим братом?

— Мне нравятся библиотеки, сеньора.

Вот так! Правда, чистая правда, и не придерёшься. Он посмотрел на иберийку с самым невозмутимым выражением на лице, на какое был способен, тем, с каким он всегда уверял Лотту, что пропажа конфеты накануне обеда не имела к нему никакого отношения. А такой вот опасной твари нельзя ещё и дать почуять, что ты её боишься. Так его учил отец, когда в деревню зачастили зимой волки: если зверь почувствует слабину, то бросится на тебя. Ксандеру припомнились бурые ожоги на руках брата. Не злить монстра. Иначе бросится, полыхнёт, как все проклятые Альба, пламенем из ада. И мама будет плакать по ночам ещё и по нему, Ксандеру.

— Я люблю читать, сеньора, — Ксандер поднял со скамьи свиток и, стряхнув с него лепестки цветущего апельсина, подал девочке.

Так-то вот. Рука не дрожит, видишь?

Иберийка приняла трактат и кивнула с самым невинным видом, будто так оно и надо, и пошла прочь. Болтала она без умолку, стараясь притом делать это свысока, но это тоже не очень выходило. Болтала она о вещах понятных — драконах, мантикорах, Морском народе и прочем в том же духе. Удивительного в этом потоке слов не было ничего. «Все иберийцы много болтают», — говорила старая Лотта. А ещё иберийцы глупые, жадные и хвастливые. Хвастливые — это точно. Вот и эта Альба уже вовсю хвастается своими дядьями и драконами.

…Стоп.

Ксандер сморгнул. Цветущие деревья никуда не делись, хотя их ветки были гораздо ближе к его лицу, чем помнилось. Издалека раздалось юным голосом Исабель:

— Принц!

Иберийка возникла из-за осыпанного лепестками, будто снегом, куста, глядя на него внимательно и требовательно. Ей было десять лет, только десять лет, но их глаза были на одном уровне, и ветки вновь качались высоко над его головой.

— А я видел мантикору, — пробормотал он.

— О, мантикору? — глаза Исабель загорелись любопытством. — Дядя говорит, что они у нас не водятся, и я ни одной не видела, только на гравюре. Где ты её видел? А у неё правда скорпионий хвост?

Грозный зверь впился когтями в камень над входом в абсурдную, невозможную тьму…

…разнежившийся зверь мирно развалился на солнце, и только ядовитый хвост чуть подергивается во сне…

…делай, что положено…

Он потряс головой. В глазах прояснилось. О чём они говорили? Да… мантикора.

— Она красная, огромная, с острыми зубами и да, с хвостом скорпиона. Мы ездили в Амстердам в прошлом месяце, и там папа взял меня в зверинец своего друга, — Ксандер серьёзно взглянул на девочку, как будто бы сомневался, что она способна его понять. Затем подумал и осторожно добавил: — Сеньора.

Иберийка вызывающе подняла подбородок.

— Драконы всё равно лучше. Они сильные, быстрые, и легко могут убить вас, если зазеваетесь. Один-два плевка огнём — и вы уже не вы, а кусок поджаренного мяса. Родная матушка не узнает. — Она оценивающе прищурилась. — Я хочу завтра отправиться в драконарий, но вы, если боитесь, можете остаться здесь.

Хорошо бы всех Альба съели драконы!

— Мне нечего бояться драконов, — сказал он с вызовом.

Исабель на несколько секунд задумалась.

— Моего отца съел дракон, — сообщила наконец она. — Он был чернокнижником и очень глупым, и скрыл свои занятия от деда, чтобы жениться на моей матери и получить её приданое. Глупый жадный чернокнижник. Но от дракона-то не скроешь. Он чует.

Монстр одобряет монстра. Всё правильно. Все они тут такие. Сначала изучат и позабавятся, как с той мантикорой в зверинце, а потом…

…и жди.

— Ты ей соврал, что не боишься, — раздался из-за спины печальный строгий голос.

Он развернулся, не веря ушам, но так оно и было — Мориц!

Настоящий, живой, брат стоял прямо перед ним, чуть покачиваясь на каблуках, как всегда любил делать, укоризненно глядя из-под неровно отросшей чёлки. С минуту Ксандер пялился на него, пытаясь определить (хотя как?) не призрак ли он, но тут под каблуком хрустнул гравий, и он рванулся вперед, споткнулся и буквально повис у брата на — настоящей! крепкой! — шее. Мориц тоже строгости не выдержал — улыбка тронула сначала уголки губ, а потом он уже ухмылялся во весь рот и стиснул его так, что чуть ребра не затрещали, а уж Ксандер сам вцепился в него не хуже устрицы.

— Ты — живой? — выдохнул он в светлые волосы брата — светлее, чем у него самого, точно такие же, какие он помнил, и так же смешно щекотавшие нос.

Мориц промолчал.

— Ты был здесь? Живой? Нам сказали, ты…

— Умер, — глухо и безнадёжно ответил брат на ухо, замерли его руки, хлопавшие Ксандера по спине, и сердце Ксандера ухнуло вниз, как будто до того оно держалось именно в этих руках. — Так и есть.

— Но… — Ксандер стиснул пальцы на худом плече, до боли. — Ты же…

— Я тебя ждал.

На этот раз промолчал Ксандер. Просто не знал, что на это сказать.

— А ты вырос! — с немного натужной весёлостью сообщил брат, наконец разжав объятия и отодвинув от себя Ксандера на вытянутых руках.

— Почти как ты, — выдохнул Ксандер — и запнулся: Мориц помрачнел.

— Прости меня, — сказал он уже без всякой улыбки. — Так вышло, но… прости.

— Ты не ви…

— Виноват, — прервал его брат. — Я подумал, что она просто девчонка, что она ничего мне не сделает.

Ответить на это опять же было нечего.

— Я тогда расслабился, — сказал Мориц совсем тихо и сел на камень, и Ксандер сел рядом, чтобы расслышать. — Они оказались не такие, как рассказывала мама — ну, ты знаешь…

Ксандер кивнул — и тут же, без предупреждения, мир вновь перевернулся.

…Небольшой уютный зал со столом едва на дюжину человек. Сидели за ним сам герцог и два иберийца помоложе — явно близкая родня. Оба высокие, подтянутые, но пока ещё не похожие на скелеты. Один, с тонкой сеткой старых шрамов на смуглой коже, был одет только в чёрное. На безымянном пальце блестело обручальное кольцо, которого мужчина часто касался, сам того не замечая. Лицо его было не столько мрачным, сколько угрюмым и печальным. Второй был немного моложе, и в одежде предпочитал сдержанный синий цвет, а длинные волосы носил собранными в хвост. Его лицо было спокойным, а губы, казалось, забыли, что такое улыбаться. Они о чём-то негромко беседовали, и герцог внимал их беседе, время от времени кивая в знак согласия. Он же первым заметил вошедшего Ксандера и, встретившись с ним взглядом, тоже кивнул, приветствуя. Кажется, по тонким губам скользнуло подобие улыбки — и герцог сделал рукой приглашающий жест.

Мужчины перевели взгляды на мальчика.

— Ксандер ван Страатен, — отрекомендовал негромкий голос герцога. — Мой племянник Алонсо. Мой сын Франсиско.

Сначала кивнул тот, что в чёрном, потом тот, что в синем. Ксандер поклонился, надеясь, что вышло вежливо, но не подобострастно. И тут дверь за его спиной с грохотом распахнулась, пропуская, судя по резкому громкому голосу, его синьору.

— …Канделябром? Не верю!

— Клянусь задней лапой своего кота! — ответил ей мужской голос.

— Но у тебя нет кота!

Незнакомец явно тоже был Альба — такой же высокий, как остальные, с рассыпавшимися по плечам вороньими кудрями, но более светлокожим, чем герцог и его сыновья, а глаза его были не чёрными, а ясно-голубыми. В одежде он тоже отличался: никакого траурного чёрного или мрачного синего. Его красный камзол, щегольски расшитый золотом, был небрежно расстегнут, открывая белую рубашку. А ещё он сильно хромал, и на его шею под рубашкой была наложена повязка.

— Правда? — рассмеялся он на обвинение Исабели и покачал головой. — Тебя не проведешь, милая.

Девочка гордо улыбнулась, и только тогда они вдвоём очень церемонно поклонились старшим Альба.

— Добрый вечер, герцог, — почтительно проговорил мужчина, — Алонсо, Франсиско… — Взгляд голубых глаз остановился на фламандце, и вдруг ибериец улыбнулся. — Меня зовут Фелипе, и я непутёвый, но пока ещё достаточно целый внук дона Фернандо. А вы, полагаю, ван Страатен. Добро пожаловать.

Дед хмуро посмотрел на Фелипе, потом перевел взгляд на внучку, отчего она перестала улыбаться и стала очень серьёзной.

— Прошу к столу.

Сыновья сели ближе к герцогу, пропустив один стул. Фелипе, бодро обхромав стол по кругу, устроился напротив Ксандера и Исабели, усевшейся рядом с фламандцем так, будто так и надо было. После обязательной молитвы на столе появились различные кушанья.

Повисшее было молчание нарушил герцог:

— Итак, Фелипе, ты уже можешь ходить, как я вижу.

— Конечно, герцог! — молодой человек ответил деду белозубой улыбкой. — Мне попался прекрасный целитель, который в буквальном смысле пришил ногу туда, где ей надлежало быть. Проблема была только одна, но зато серьёзная: целитель — прехорошенькая сеньорита, а я перед ней, понимаете, не только без штанов, но и без ноги. Я бы предпочёл…

— Фелипе! Избавь нас от своих скабрезных шуточек!

Исабель уставилась в тарелку, слегка покраснев. Алонсо спрятал понимающую усмешку, а Франсиско, чуть откинувшись на спинку стула, спокойно заметил:

— Будет вам, отец. Пепе рад, что цел, вот и шутит… по-своему. А Хьела и так узнает подробности — не сейчас, так от подруг в школе. Или позже, когда выйдет замуж. То же касается и сеньора ван Страатена.

Исабель подняла голову и сердито посмотрела на дядю в синем.

— Меня это не интересует. Я не собираюсь замуж.

Франсиско насмешливо пожал плечами.

— Не зарекайся.

Ксандер почувствовал, как воздух вокруг Исабель стал горячее. В её глазах вспыхнули золотые искры. Тонкие пальцы скомкали льняную салфетку.

— Я. Не. Выйду. Замуж.

Салфетка в её руке задымилась. Фелипе привстал со своего места, пытаясь перехватить яростный взгляд девочки, но она смотрела на дядю. Франсиско сжал зубы.

— Успокойся! — голос герцога прозвучал хлёстко, как удар бича.

Исабель вздрогнула, и салфетка в её руке вспыхнула.

Как всё это глупо!

Все они, все были слишком… непредсказуемыми. Даже старый герцог. Ксандер вдруг понял, что злится. Исабель была проклятой Альба, иберийским чудовищем, но всё же его сеньорой, а его сеньора не должна вести себя как капризная девчонка из деревни. И потом, чего она разоралась? Ксандер всегда знал, что женщины из таких семей должны выходить замуж за достойных людей их круга. Ксандер тоже собирался когда-нибудь жениться. Конечно, не на такой кошмарной девочке, как эта Альба.

Мальчик одним движением перехватил руку Исабель и опрокинул воду из бокала на горящую салфетку.

— Если будете так говорить и делать, сеньора, вас и правда никто замуж не возьмёт.

Посмотрев ей в глаза, он потянул мокрую обгоревшую салфетку из её руки. Пусть не думает, что он боится её огня. Или её родственников. В наступившем неожиданно громком молчании Ксандер наблюдал, как гаснут золотые искры в широко распахнутых глазах Исабель. Она совсем по-девчоночьи хлопнула ресницами, отпустила салфетку и удивлённо посмотрела на свои мокрые и уже остывшие руки, потом перевернула их: на покрасневших ладонях вздувались волдыри. Она сделала короткий, судорожный вдох, торопливо опустила руки, спрятав обожженные ладони, и поднялась из-за стола, глядя в пол.

— Прошу прощения, — это вышло у неё как-то сдавленно. — К сожалению, я должна вас оставить.

Ее никто не останавливал, никто не шел за ней, вообще казалось, что взрослые все оцепенели. Даже бесшабашный Фелипе только опустился обратно на свой стул, но глаза его напряжённо следили за кузиной, пока она не вышла, а потом он перевёл глаза на Ксандера, и фламандец вдруг понял, что все остальные тоже уставились на него.

В полной тишине Ксандер положил промокшую салфетку на пустую тарелку и потянулся за чистой — вытереть руки. Поднимать глаза на взрослых Альба ему было боязно. Совершенно неизвестно, как отреагируют иберийцы на то, что фламандский вассал облил их отпрыска водой сразу же после приезда. Мальчик представил, как жутко вспыхивают глаза старшего герцога, как он швыряет в него, Ксандера, огнём из рук. Или… Сейчас кто-то из них, да любой, отдаст Приказ. Ксандер попробовал представить себе, как это — когда древняя магия начнёт душить его, выдавливая жизнь… Зачем он вообще вмешался? Пускай бы девчонка и дальше жгла салфетки и свои руки. А теперь надо что-то говорить.

— Мне жаль, — Ксандер наконец оставил чистую салфетку в покое и заставил себя поднять глаза.

В голубых глазах Фелипе плескались тревога и вопрос. Алонсо в своих чёрных одеждах сгорбился и будто постарел, его пальцы, посеченные шрамами, касались обручального кольца, а в жгучих глазах стояли тоска и горечь. Франсиско был то ли зол, то ли раздосадован, то ли и то, и другое — сидел он неподвижно, но глаза его были холодны, а крылья тонкого носа раздувались. Дон Фернандо смотрел на фламандца спокойно, с птичьим любопытством, чуть наклонив голову набок, а потом вдруг улыбнулся и одобрительно кивнул.

Фелипе тут же подался вперед, словно по сигналу.

— Как рука? Ожога нет?

— Нет, — на всякий случай Ксандер ещё раз осмотрел свою ладонь и обгоревший край манжеты рубашки, потом снова поднял глаза на иберийца. — Я не касался там, где горело. Сеньор.

Вроде бить не будут. По крайней мере, сейчас.

Ксандер всмотрелся в Фелипе, оценивая, волнуется ли он за своего вассала или ему просто любопытно. Внук дона Фернандо выглядел вполне искренне, и фламандец решил, что он заслужил некоторых объяснений.

— Я не знал, как ещё потушить свою сеньору. Поэтому облил водой.

Вряд ли им бы понравилось, если бы он стал сбивать с неё пламя скатертью.

— У нас такого ни с кем не случалось никогда, — уточнил он на всякий случай.

Фелипе вдруг рассмеялся легко, как смеялся до этого с кузиной.

— Отлично придумано! И, главное, сработало! Только, пожалуйста, не пытайтесь кинуть Беллиту в бочку с водой или запихнуть в фонтан. От этого она может разозлиться ещё больше… Вам что, не рассказывали о нашей маленькой особенности?

Фелипе выделил интонацией последние два слова и бросил на деда вопросительный взгляд, но дон Фернандо, похоже, вообще решил, что ситуация исчерпана, и безмятежно вернулся к своему ужину, лишь иногда вставляя негромкое слово в беседу, которую вполголоса продолжили его сын и племянник. Фелипе еле заметно пожал плечами, отрезал кусочек мяса — неловко, правая рука у него явно плохо слушалась, и повернулся снова к Ксандеру.

— Так получилось, сеньор, что во время сильных душевных волнений наш внутренний огонь становится внешним. А мы, как вы успели убедиться, личности порывистые и, кх-м, вспыльчивые, — он ухмыльнулся, но как-то невесело.

— Обычно наш Огонь просыпается у нас, когда нам исполняется одиннадцать-двенадцать лет. У Беллиты не было и этого времени — её Огонь пробудился, когда ей было восемь. Она не была готова. А Огонь… он коварен, — голос иберийца стал тише, печальнее. — Он причиняет боль, прежде всего тому, кто несёт его в себе. И эта боль ещё больше разжигает те эмоции, которые питают Пламя. Получается замкнутый круг, выйти из которого невозможно. Особенно, если в этот круг загнан ребенок, плохо контролирующий свои чувства.

Ксандер молчал. Ибериец явно рассчитывал на сочувствие, но кто сочувствует проклятым, тем более, если прокляты они справедливо? А в том, что потомки Альба, палача Нидерландов, прокляты по заслугам, во Фландрии не сомневался никто.

Интересно только, кто сказал: «Горите в аду!» так, что слова его были услышаны и стали для Альба явью. Кто-то из умиравшего от голода Лейдена? Из захлебнувшихся в крови Мехельна и Хаарлема? Или неправедно осужденный на Кровавом судилище? Теперь не узнать. Но одно точно — проклятье было заслужено трижды, сотню, тысячу раз.

— Вы прокляты, — вдруг сказал он вслух. — И вы знаете, за что.

Фелипе усмехнулся, и на этот раз в его усмешке не было ни унции веселья. Он наклонился к Ксандеру ближе, не отводя взгляда.

— За гордость. За жёсткость. За принципиальность. За то, что мы ставим себя выше других. За то, что не позволили тем, кто бросил нам вызов, распоряжаться на земле, принадлежащей нам по праву. За то, что мы смеем решать за других. А ещё за то, что мы сильны, — голубые глаза вспыхнули, но жара, как от Исабель, от Фелипе не шло. — На самом деле не «за что», а «почему». Потому что не смогли с нами справиться, но, проиграв, огрызнулись.

За столом снова стало тихо. Фелипе снова глотнул вина, сделал глубокий вдох, и золото в его глазах отступило, уснуло, затаилось.

— Они не учли только одного — мы стали гордиться этим их «подарком». Несмотря на него, наш род не вымер, и каждый живущий Альба есть доказательство тому, что какому-то огню нас не победить. Хотя нельзя сказать, что он не пытался, — он отсалютовал бокалом своим родичам. — Огонь в нас.

— Ибо мы крещённые пеплом, — откликнулись Альба: Алонсо печально, Франсиско с прохладной улыбкой, дон Фернандо с мрачной решимостью, Фелипе с дерзким вызовом. Но в каждом голосе звучала гордость…

— Они разные, — сказал Ксандер во внезапную темноту, где был лишь один звук — дыхание брата. — Всякие.

— Но все они проклятые, — отозвался Мориц, будто на пароль. — И все они враги.

Кому-нибудь другому Ксандер сказал бы только «да», но это был Мориц, ему можно было говорить не просто правду — всю правду.

— Не все из них могут быть только врагами, — сказал Ксандер, чуть помолчав. — Кузина Ани говорила…

— Ани! — фыркнул Мориц. — Для Ани вообще все небезнадёжные. Ей дай волю, она бы и Железного герцога попробовала понять.

Ксандер прикусил язык, но Мориц увидел это, не дал опустить голову — и так привычно это было, пальцы брата, сжавшие подбородок, что фламандец не выдержал.

— Она бы сказала, что каждый из них — человек.

Мориц не то, что не рассердился — даже усмехнулся. Не очень весело, но всё-таки одобрительно.

— Верно. Люди, не непобедимые монстры.

— Про непобедимость я не говорил, — пробормотал Ксандер.

…гордые иберийцы торжественно пьют, а мальчик среди них думает о своем — где-то там, в бескрайнем океане, его проклятый прадед капитан Хендрик ван Страатен пытается обогнуть мыс Доброй Надежды на своем «Летучем Голландце». Там кричат чайки, вспарывая морской бриз острыми белыми крыльями, плещут волны — и нет, и не может быть никакого огня.

Он, открыв глаза, смотрел прямо на единственного среди них, кто казался ему человеком.

Но ваш огонь можно потушить…

— Всякий огонь можно потушить, — повторил он вслух и посмотрел на свои руки, как будто в них ещё лежала обгоревшая мокрая салфетка.

Впрочем, в этом месте, где оживали воспоминания и мёртвые, всякое могло быть.

— Всё верно, — кивнул брат, — но сможешь ли ты?

Ксандер нахмурился.

— Ты о чём? Ты что, думаешь, я там слабину дал?!

— Да нет, — но по тому, как Мориц повёл плечом, Ксандер понял — именно так брат и думает, и почувствовал, как у него горят щеки от обиды. — Ты…

— Да ничего такого я не думаю, — губы Морица тронула примирительная улыбка и тут же исчезла. — Но понимаешь… так просто у них не выиграть. Надо никогда, понимаешь, никогда не забывать, кто они и кто мы. Я забыл — и вот… — он развёл руками так беспомощно, что у Ксандера защипало в носу.

— Как тут забудешь, — буркнул он, но уже ни капли не сердито.

— Забудешь! — только что бессильные руки вдруг крепко охватили его голову, заставляя смотреть прямо в серые глаза Морица. — Ксандер, ты же сам сказал — они люди, и ты так к ним и относишься, кто-то, мол, лучше, кто-то хуже… Но они враги, все и каждый! А ты их, — словно плевком, — жалеешь!

Щеки запекло на этот раз не гневом — стыдом. Но издевательская тьма воспоминаний тут же поглотила, не дала и минуты на возражение — да и что было бы возражать?

Брат был прав.

…Когда он тихонько вошел в небольшую комнату, Исабель стояла почти вплотную к камину, в котором, несмотря на тёплый вечер, весело плясало пламя. Руки у неё были перевязаны, и, увидев его, она поспешно спрятала их за спину.

— Проходи.

Ксандер шагнул на середину комнаты так уверенно, как только мог, и остановился в нескольких шагах от Исабели. Собрался с духом. Наконец склонил голову.

— Я прошу прощения, сеньора, за то, что позволил себе быть грубым с вами во время ужина.

Несколько секунд иберийка молчала, то ли застигнутая врасплох, то ли со злости. Хотя чего ей было злиться, он же извинился?

— Ваши извинения приняты, принц, — сказала она с таким высокомерием, словно и в самом деле ей было неловко, и она это пыталась скрыть.

А ещё — словно ей нравился его титул. Хотя, может быть, она привыкла обращаться так к Морицу и не собиралась менять своих привычек из-за смены вассалов?

— Постарайтесь больше не повторять этой ошибки.

Она отошла к камину, коснулась кончиками пальцев каменной полки. Странно — её ладони были обожжены, а пальцы — нет.

— Думаю, мне тоже стоит извиниться за эту безобразную сцену, — она усмехнулась, глядя на огонь. — Я, видите ли, не собираюсь повторять судьбу моей матушки, а также тёток и прочих родственниц, которым рождение ребенка стоило жизни. Поэтому меня… несколько раздражают разговоры о замужестве.

С минуту она задумчиво поизучала свои ладони, потом взглянула на Ксандера.

— Да, вы можете присесть, если желаете, — она указала на второе кресло у камина. — Вы не боитесь огня, насколько я могла заметить.

— Я почти ничего не боюсь, сеньора.

Ксандер остался стоять. Он не хвастался. Просто констатировал факт. Бояться можно только того, что тебе неизвестно. её же огонь теперь был известен и будет им, Ксандером, изучен и понят.

— Почти? — её как будто удивила его честность, и она словно бы подобралась, живо напомнив зверя, задумчиво принюхивающегося к жертве. — Чего же вы боитесь? Высоты, как ваш брат? Или более банальных вещей — боли и смерти?

— Я не уверен, — Ксандер сделал два шага к камину и остановился у Исабель за спиной, — возможно, я боюсь вашей власти надо мной, сеньора.

— Мне нравится, что вы честны. Только сильные люди могут быть честными. Ещё есть те, кто принимают за силу временную безнаказанность… Но вы не из таких, — она чуть повернула голову, искоса посмотрела на Ксандера. — Значит, вы сильный. Это хорошо.

Языки пламени тянулись к её рукам, подбирались ближе, словно чувствовали в девочке родную стихию. Взгляд Исабель из почти по-детски хитрого вдруг стал тёмным, опасным.

— Вы ведь ненавидите Альба? Должно быть, хотите, чтобы мы все сгинули в своем Огне, забрав с собой вашу позорную Клятву? Хотите?

«Вашу позорную Клятву».

— Хочу, — тихо откликнулся он, глядя куда-то мимо собеседницы на играющее в камине пламя.

Ему хотелось кричать — кричать, что не он приносил эту чертову Клятву, не ему бы её и расхлебывать, — но кричать было нельзя. Она усмехнулась. Это была тонкая улыбка, искривившая плотно сжатые губы и поднявшая правый уголок рта выше левого. Улыбка её деда. И с этой улыбкой она наклонилась и протянула руки в самый огонь.

Пламя в камине взметнулось выше, и пальцы девочки дрогнули, когда по ним прошлись оранжевые всполохи. Повязки на ладонях вспыхнули, поддавшись ласкам горячих языков. Завоняло запекающейся мазью. Манжеты рукавов задымились.

— Он говорит со мной, — негромко, почти напевно произнесла Исабель. — Он поет мне.

Да она сумасшедшая!

Словно оцепенев, он смотрел, как пламя охватило забинтованные руки, завороженно следя, как огонь заплясал на драгоценном кружеве. Чуя резкий запах жжёных бинтов и мази, он тут же одёрнул себя, закусил губу. Нет уж. Пусть она хоть вообще дотла сгорит и отправится в ад вслед за всеми Альба — уж он-то ей мешать не будет!

Пламя заплясало на манжетах платья девочки, весело вспыхнуло на забинтованных руках. Ну хорошо. Он поможет. Потушит огонь, сделает что-то. Пусть попросит. Сама попросит.

— Я думаю, вам нравится считать, что мы — демоны. Потому что тогда получается, что вы хорошие, добрые и все в белом. Несчастные страдальцы. Прямо-таки агнцы, — её голос задрожал, и она замолчала, сделала два глубоких вдоха и продолжила тише: — Только это не так. Просто вам нравится ненавидеть и бояться.

Она медленно встала, повернулась к Ксандеру, подняла руки так, чтобы он их видел. Повязки почернели и уже догорали, но вокруг ладоней и пальцев плясало пламя.

— Нравится, правда?

Её глаза зло сузились, и быстро метнувшись вперёд, прежде чем он и охнуть не успел, не то что отшатнуться, она схватила его за горло одной рукой, заставляя смотреть себе в лицо, прямо в пылающие глаза. Ксандер вцепился в горящие пальцы, но их будто свёл в судороге нестерпимый жар.

— Ты сама себя ненавидишь… глупая Альба… — фламандец всё же сумел оторвать пылающие пальцы от своей шеи и теперь хрипел в лицо обидчице, еле владея обожжённым горлом. — Сама… делаешь больно себе… и другим!

Он снова задохнулся жаром и подступившими к горящему горлу слезами. Так нельзя. Он должен что-то сделать. Сейчас же.

— Мне в наследство досталась проклятая Клятва… А тебе — огонь и… наша ненависть… — он резко оттолкнул от себя горящие руки и обхватил обожжёнными ладонями её лицо, заглядывая в глаза. — Так… научись жить с этим, Альба… Я же живу с чёртовой Клятвой!

Ему показалось, что у него в руках не девочка, а очумевшая кошка. Отчаянно мотая головой — её коса била его по плечам, как плетью — хватая его за руки, она кричала, пытаясь освободиться, и вдруг — отшатнулась назад, споткнулась и рухнула в кресло. Пылать она уже не пылала — просто сгорбилась, съёжилась, поставив локти на колени и держа обожжённые кисти на весу. Голову она опустила, растрёпанные волосы спрятали лицо, но он успел увидеть, как она кусает губы.

Это что же — плачет? Она плачет?

В комнате противно пахло палёным — мазью, тканью и кожей. Ксандер сбил пламя со своих рукавов и воротника, сжав зубы от боли, стянул тлеющую куртку. Кожу на шее и руках саднило так, что темнело в глазах. Дышать было больно, а опалённые ресницы и брови сильно щипало.

— Слева от двери столик. Мазь.

Стараясь шагать твёрдо, он последовал этим полузадушенным инструкциям, стараясь не думать, потому что если задуматься, то выйдет, что ещё чуть-чуть и он упадет. На помощь бы…

— Я… позову кого-нибудь… — прохрипел он, — всё будет хорошо… моя сеньора.

Со стороны кресла раздался странный звук, как будто Исабель чем-то поперхнулась. Он обернулся — а она подняла голову, и стало понятно, что она смеется, глотая слёзы. Лицо её было бледно-пепельным, а руки — красными и покрытыми волдырями.

— Не нужно звать, — выдавила она, всё ещё посмеиваясь.

Оттолкнувшись локтями от колен, она встала, сделала несколько неверных шагов и остановилась рядом с ним. Вздохнула.

— Хорошо всё равно не будет. Держи банку. — Она наклонилась и сноровисто сорвала крышку зубами, выплюнула её на пол. — Они её всё время закрывают. Я думаю, они издеваются. — Окунув пальцы в баночку, поморщилась, прикусила губу и стала осторожно распределять мазь по кистям.

Молча наблюдая за ней, Ксандер невольно поднял руку к своей шее — и чуть не взвыл в голос, едва коснувшись. Похоже, у него ожог не меньше. Впрочем, если она надеется всё скрыть, он сможет тоже. Если подумать, то на шею можно навязать платок. Запястья — он глянул на обгоревшие рукава — не будут видны под манжетами, а ладони…

Он в свою очередь зачерпнул мази из банки и стал тихонько размазывать, иногда искоса поглядывая на иберийку. Исабель молчала, сосредоточенно вымазывая руки в целебном средстве, кусая нижнюю губу и стараясь дышать если не спокойно, то хотя бы не слишком часто. Как-то потёрлась щекой о плечо, словно чтобы почесать нос — и тут он увидел слёзы.

Вообще-то он бы и сам был не прочь разреветься, уж очень было больно, но если рядом плачет девочка, ему это как-то было уже совсем неуместно. Смотреть на неё, плачущую украдкой, он спокойно тоже не мог — не мог и всё тут. А что делать? Уйти? Снова извиниться? Или позвать кого-то? Тот же сеньор Фелипе мог бы успокоить её и… И что?

Девчонка, одно слово. Пусть и злая — а всё равно девчонка.

— Я никому не скажу об этом. Хочешь? — горло очень болело, получалось только шептать или хрипеть. Он подошёл поближе, присел перед ней на корточки и посмотрел девочке в глаза снизу вверх. — Сделаем вид, что ты не горела.

Она воззрилась на него сначала удивлённо, будто он невесть что сказал, а потом внимательно. Вздохнула. Взяла ещё мази.

— Ты не замазал вон тут… и ещё вон там, — она нагнула его голову, заглянула за спину, подцепив пальцем расползшийся под жаром ворот. — И тут… Ладно. Потерпи. — И стала мазать.

— Ну не тумака же ей было отвешивать, — попробовал он отшутиться, но глаза Морица были неумолимо холодными, как море в ноябре. — Она же была совсем мелкая. И… ей тоже было больно. Ты же сам знаешь, это больно — ожоги.

— Знаю, — спокойно, даже мягко сказал Мориц. — И ты знаешь. И откуда мы это знаем, скажи?

Так же стремительно, как тогда Исабель, он схватил Ксандера за локоть, поднял его руку вверх. Манжета сползла совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы в неверном блуждающем свете стал виден рельеф изрытой шрамами кожи.

— Они у тебя до сих пор, — сказал брат, не меняясь в голосе, и отчего-то именно поэтому Ксандеру стало жутко. — Дорогого стоит наша наука, а, Ксандер? И что, научился ты её понимать? Может быть, скажешь, что ей так можно? Ей же тоже больно? Она же тебя тоже пожалела?

— Ничего ей нельзя! — отрезал Ксандер и нахмурился, так по-мальчишечьи это вышло. — О чём ты? Ну… пожалела, она же не со зла тогда.

— А-а, — протянул брат насмешливо. — Не со зла-а…

… — Знаешь, принц, — вдруг сказала Исабель, когда он заправлял последний бинт на её руке. Его собственные запястья были уже перемотаны — одно его собственными силами, с другим помогла она. Шея, поддавшись целебному действию, почти не болела, и холодок вечернего ветерка был даже приятен.

— Что? — это вышло мычанием, затянуть узел без помощи зубов ему не удалось — руки тоже уже не болели, но противно ослабли.

— Я не хотела смерти Морица.

Он замер.

— Это правда. Мне было интересно… испытать тот артефакт. Но я не хотела, чтобы он умер.

Он не успел придумать, что ответить на такое, когда она заговорила вновь — на этот раз с той лёгкостью, с которой говорят люди, покончившие с неприятным разговором.

— С другой стороны, теперь у меня есть ты. И это хорошо. Ты куда более занятный, чем твой брат.

Он выпрямился и встал. Даже шагнул назад.

— Занятный?

— Угу, — она потянулась, взяла с блюдца предусмотрительно кем-то очищенный апельсин, откусила. — Налей мне соку.

Он машинально потянулся к кувшину, стоявшему рядом с блюдцем. И бокалу. Бокал там был один.

— Он был трус, — безмятежно продолжала иберийка, поглядывая на него из-под выбившихся из косы волос. — Боялся драконов. Боялся меня. Всех нас. Впрочем, — она слизнула с губы брызнувший сок, — это было даже забавно.

— Забавно, — повторил он.

А потом одним спокойным плавным движением, будто так оно и надо было и так он всегда и делал, вылил весь кувшин ей на голову.

Он был готов к визгу и воплям. Но она не завопила — просто закрыла глаза и глубоко вздохнула. Потом медленно выдохнула, отвела мокрые волосы от лица, встала и отошла к окну. И не глядя на Ксандера, заговорила. Она говорила спокойно и негромко, даже вкрадчиво, так, что ему поневоле пришлось прислушиваться:

— Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, немедленно слизать с пола весь сок, который на него пролился. Приступай.

И тут повернулась, глядя ему в глаза.

Он не поверил ушам.

Всё ещё держа в руке пустой кувшин, он растерянно посмотрел на лужу сока на полу, затем на девочку. И отрицательно помотал головой, потому что это было безумие, ничуть не меньшее, чем совать обожжённые руки в огонь.

И сразу же невидимая сила резко сжала горло, безжалостно выдавила из лёгких воздух. Он пошатнулся, попытался вдохнуть. Зазвенел выпавший из руки кувшин, разбившись на мелкие осколки. Фламандец рванул ворот рубашки, судорожно всхлипнул в попытке глотнуть ртом воздуха. Горло продолжали сдавливать невидимые пальцы, перекрывая дыхание, не давая кислороду нормально входить в лёгкие. В глазах потемнело, мир поплыл. Ксандер рухнул на колени, испуганно забился, держась за горло и хрипя.

— Забавно, — подтвердила Исабель. Стряхнула с плеча сладкие капли и покачала головой. — Ты должен был сказать «слушаюсь, сеньора». А вообще, ты, конечно, не должен был делать так с соком. Выливать что-то на свою сеньору — плохо. Ты понял?

Всё вокруг расплывалось у него в глазах, но вот её он видел четко. Торопливо кивнул, проклиная себя за эту торопливость и плещущийся в нём ужас. Задыхаясь, уткнулся головой в пол. Перед глазами плыли разноцветные круги, лёгкие горели. Это было хуже, чем тонуть. Много-много хуже.

Хуже этого был только огонь.

— Так-то лучше. Я, Исабель Альварес де Толедо, прощаю тебя, Ксандер ван Страатен.

Невидимая рука отпустила, прекратила сжимать горло. Ксандер глубоко вдохнув, закашлялся, и задышал тяжело, хватая ртом живительный воздух. Поднять глаза на Исабель он не решался.

Зато она не смутилась. Сначала помолчала, видимо, наблюдая, а потом присела на корточки рядом и за подбородок подняла его голову, заставляя смотреть на себя.

— Я думаю, ты всё понял, принц. И больше не будешь так делать…

…Придя в себя, он вдруг понял, что кашляет до сих пор. И ещё что он лежит, по-прежнему сжавшись в комок, а брат пытается его поднять, бормоча ругательства. Вдвоём они справились — во всяком случае, Ксандеру удалось сесть, привалившись к какому-то камню, а Мориц плюхнулся рядом, ткнулся лбом в свой рукав — будто бы вытереть пот, но Ксандер углядел — слёзы.

— Человек, — сказал брат зло, будто выплюнул. — Она-то себя человеком считает. А ты кто тогда? Человек что ли для неё? Скажешь, с людьми так поступают?

— Не скажу, — выдавил из себя, отдышиваясь, Ксандер.

— Вот, — утвердил брат с каким-то горьким удовлетворением. — Не человек. Игрушка. И ты, и я, и все мы для них, для каждого. Хочешь — заботься, одевай вот в одежку разную, — он подцепил пальцем вышитый ворот чёрного на иберийский манер ксандерова камзола. — А хочешь — сломай. Одну сломала — потребуй другую. А мать с отцом поплачут, но куда ж денешься — отдадут. Всё по указке сделают. И ты…

— Что я? — вскинулся Ксандер и закашлялся, горло ещё болело.

— Ты тоже будешь жить по указке, — жёстко ответил брат. — Как и отец, и дядя Герт, и дед наверняка, и Ани. Вот и здесь. Ты зачем здесь?

Ксандер прикусил язык.

— То-то же.

— Можно подумать, с Приказом можно что-то сделать, — буркнул он.

В серых глазах Морица заплясали искры — так, как когда-то в детстве, когда он уверял мелкого братишку, что точно-точно знает, как прокрасться на кухню мимо старой Лотты, или что мама нипочём не схватится, что они сбежали в ночной прилив на рыбалку.

— Вообще, конечно, нет, — лукаво прищурившись, так, что у Ксандера аж сердце защемило, сказал брат. — Но ты ж не думаешь, что я тут просто так тебя ждал?

У Ксандера перехватило горло от внезапной безумной надежды — он даже закашлялся снова, горло всё-таки ещё саднило, а Мориц уже улыбался своей доброй залихватской улыбкой.

— Ты же понимаешь, тут место особое. Они на свою беду тебя взяли — может, хотели посмеяться, а может, ещё что. Они думают, что победили раз и навсегда. Но победим — мы, — рука брата снова обхватила его за плечи, стиснула. — Ты. Ты ведь наш последний шанс.

Ксандер кивнул. Это он уже слышал.

Так говорила мать каждый раз, стоило ему вернуться домой. Вот и сейчас, словно не Мориц, а она стояла перед ним — гордая, волевая — и проникновенно и пронизывающе смотрела ему в глаза, будто желая вложить в него ту часть этой гордости и воли, которой, по её мнению, ему недоставало.

— Mijn bemind zoon, ты должен понять…

Он понимал как никто. Она, конечно, была права. Она родилась в другой стране, которая четыре столетия назад завоевала свободу, стала единой и носила имя Нидерландов, и дочь этой страны не хотела мириться с тем, что народу её мужа и детей выпала иная судьба. И оказываясь рядом с ней, что ему едва позволялось на месяц раз в году милостью иберийских хозяев, он тоже не хотел мириться.

Вот и сейчас…

— Всё можно изменить, Ксандер, — убежденно говорила она. — Ты наследник трона, истинный и законный король. Люди тебя любят, они пойдут за тобой. Тебе дана великая сила, и ты должен использовать её на благо своей страны.

Он не смотрел никуда, кроме её лица, но чувствовал, что они не одни, что домочадцы и слуги вокруг, и многие из них сейчас слушают, затаив дыхание и отчаянно молясь, чтобы она его уговорила, чтобы он ответил «да».

Можно подумать, он был против!

— Мне нужно вернуться, — сказал он, но голос его звучал не мягко, а скорее вяло.

Руки матери сжали его плечи, будто глину, как если бы она старалась вылепить из него некое подобие самой себя.

— Я должен…

— Ты ничего не должен этим spaanse moordenaars! — серые глаза матери горели яростным огнём. — Ты должен нам, ты принадлежишь нам, а не им!

Почему-то её слова его неприятно поразили, но он знал, она может и неудачно выразиться, главное — смысл…

— Мы ведь можем как сделать, — вкрадчиво, как всегда, когда предлагал очередную невероятную и такую замечательную проделку, говорил Мориц, и Ксандер даже тряхнул головой — заснул он, что ли? — Я могу тебя отсюда вывести. Приказ… — Брат щёлкнул пальцами. — Вот тебе на твой Приказ! Ну, что скажешь?

Так же привычно, как было ему слышать сумасшедшие замыслы брата, Ксандер задумался и почувствовал, что ненатурально живая тьма замерла, словно выжидая.

— Погоди, — начал он, стараясь, как всегда, распутать нагромождённую на него информацию аккуратно, рассудительно. — Тут всё не так просто. Ты прав — это не просто место. Если я пройду, я учиться смогу…

Брат присвистнул.

— К чему это? Ты и так умный. И сила у тебя есть. Помнишь русалок?

— То-то и оно, — согласился Ксандер. — Я ж ничего с этим не умею делать. Толку с неё, с той силы…

Рука брата упала с его плеч, и даже не глядя на лицо Морица, Ксандер мог легко себе представить, как тот хмурится.

— Толк в том, что ты будешь на свободе! Королем!

— Король должен много уметь и знать, — возразил Ксандер. — Иначе это… Бессмысленно это. Это ж не деревенских мальчишек строить, Мориц! Чтобы победить, нужно знать не меньше, чем они. И я хочу нормально учиться, а не слушать того и этого, и выискивать нужное в тех немногих книжках, которые удалось сохранить!

Серые глаза снова сузились, на этот раз недобро.

— И поэтому, — холодно сказал брат, — ты сделаешь так, как хотят они. Наши враги. А не так, как хочет мама, как хочет отец, как хочет вся твоя страна, наконец!

— Я сделаю так, как хочу я!

Воцарилась тишина. Звенящая, как после лопнувшей струны. Ксандер вдруг понял, что он вскочил, и понял, что последние слова он прокричал прямо в рассерженное, а теперь застывшее лицо брата.

— Уверен? — уронил Мориц.

Браслет на руке вдруг стал очень холодным — будто ледяные пальцы охватили правое запястье, и вот уже мороз идёт по коже, вливается в вены, пробираясь до самых костей, пронизывая всё от кончиков пальцев до плеча. Холод стал подбираться и дальше, стремясь к отчаянно колотившемуся сердцу, и Ксандеру неодолимо захотелось сорвать проклятую штуку и отбросить от себя подальше, будто ядовитую змею. Повинуясь слепому инстинкту, он немеющей от адского холода левой рукой рванул браслет с яростно пылавшим камнем, и металл неожиданно легко поддался. Оставалось последнее — просто разжать пальцы…

Мориц радостно улыбнулся.

Ксандер даже закрыл глаза на мгновение, чтобы не видеть эту улыбку. Зажмурившись, он сжал браслет в кулаке и держал, пока ему не стало казаться, что вот-вот и рука разлетится ледяной крошкой, просто от бившей всё тело безудержной дрожи.

Отпусти… — прошептал ему внутренний голос, который так долго был голосом брата. — Отпусти и уйди к своим. Там твой путь. Там те, кто тебя ждут. Там твой долг.

— Я сам решу, где мой путь и мой долг, — сказал он вслух.

Пальцы свело от холода, но даже если бы он мог их разжать, сейчас отпустить его он не смог бы за все блага мира. Решив так, он втиснул в него руку — и открыл глаза.

— Прости, Мориц.

Брата перед ним не было.

Перед ним вообще ничего не было, даже тех камней, на которых они только что сидели. Только тьма. Выжидающая.

Он глубоко вздохнул, выдохнул, закашлялся, ещё раз вздохнул. И побежал в эту тьму — как можно быстрее, как позволяла тянущая боль в ноге. Всё-таки он, похоже, не просто так споткнулся, спеша к Морицу, да и горло ещё саднило.

Он должен быть успеть.

…От усердия он не успел затормозить перед неожиданно возникшим перед ним порогом, споткнулся ещё раз той же больной ногой, и едва не влетел лбом в дверь — удержался в последний момент, уперевшись в косяк. И очень это было удачно, потому что иначе — как понял он, толкнув послушно распахнувшуюся дверь — он влетел бы головой вперед прямо в узорчатую колонну скрывавшейся за дверью комнаты. Точнее нет, не комнаты — небольшой круглой залы. Кольцо из колонн окружало небольшое пространство в центре, где на ещё одной колонне пониже взвилась на дыбы искусно изваянная из темного полупрозрачного камня мантикора. Должно быть, из какого-то отверстия в потолке (Ксандеру из-под сени галереи не было видно) на мантикору струился свет, но приглушенный, видимо, отверстие было небольшим. А под опиравшимися с одной стороны на стену, а с другой на колонны сводами, в полумраке, он увидел стрельчатые ниши.

В нишах мягко светились камни. Не во всех — некоторые уже были пусты, но десятка полтора ещё оставалось. И на мгновение Ксандер аж ослабел от облегчения — успел! Дверь за ним плавно захлопнулась, и, оглянувшись, он увидел только гладкую стену. Другого выхода видно не было.

В нем шевельнулось беспокойство, но как-то вяло — после всего, что с ним случилось, новая проблема показалась не очень-то угрожающей. Пожав плечами, он двинулся вдоль стены, разглядывая камни. Они были небольшими — с четверть ладони, неровными, будто только что высеченными из породы, и какими-то… одинаковыми. Если он как-то должен был почувствовать в одном из них свой, на первом обходе залы ему это не удалось.

Ректор, кажется, сказал просто — «взять»…

Он протянул руку наугад к первому попавшемуся — и еле успел её отдернуть, когда камень вдруг затопило ревущее пламя. Хотя нет, вот это было не так. Не просто успел — его спиной впечатало в колонну, так он отшатнулся, и понадобилась ещё минута, прежде чем он смог успокоиться.

Пламя. Проклятое пламя!

Так, может быть, это был знак, что камень выбран неверный. Как выбирать, он по-прежнему не понимал, поэтому рассудил, что самым разумным будет попробовать с ними по очереди. Рано или поздно…

Дверь вдруг снова проявилась и открылась. В залу влетел парень — высокий, ростом с Ксандера, но смуглый, с утянутыми кожаным шнурком чёрными волосами и блестящими, как маслины, глазами. Едва оглядевшись, он издал победный клич, сделал несколько па какого-то дикарского танца — впрочем, довольно ловко и изящно, приветственно ухмыльнулся Ксандеру (тот не удержался и улыбнулся в ответ) и рванулся к привлекшему его внимание камню.

Однако перед камнем, едва протянув руку — красивую, худую, впору девушке — он застыл, враз не то что посерьёзнев, а прямо весь посерев лицом, явственно исказившимся горькой мукой. Впрочем, должно быть, он просто волновался, потому что пламени никакого не возникло: выдохнув, даже зажмурившись, после долгого-долгого мгновения парень сжал камень в руке, и тот податливо вышел из своего гнезда, будто так и надо было.

Взявший уставился на камень так, будто не верил, что ему это удалось, а потом снова издал свой торжествующий взвой, ободряюще подмигнул Ксандеру и рванулся к двери, той самой, через которую пришел. Дверь вознамерилась уже захлопнуться, но смуглый успел и в последний момент вставил носок сапога в щель, а там и рукой распахнул её снова. При виде тамошней тьмы он снова помрачнел, сплюнул, пробормотал какое-то ругательство и даже как-то поник — но потом собрался, махнул Ксандеру на прощание и исчез во тьме.

Ксандер проводил его взглядом, но тут дверь захлопнулась — показалось, даже поспешно, как будто опасалась, что Ксандер решит последовать примеру нахала, и он пришел в себя. Тому парню вольно было делать что угодно — камень-то он взял, а Ксандеру это ещё только предстояло.

На тот случай, если он вдруг упустил подсказку подсознания, он ещё раз обошёл зал, но камни остались равнодушны. Тогда он протянул руку к следующему камню за тем, который уже испытал — и спустя минуту уже наблюдал, дрожа, как воет по ускользнувшей добыче пламя.

Отдышавшись, он пошёл дальше. В какой-то момент удалось ускориться, он смог заставить себя не дожидаться, пока огонь угаснет, прежде чем идти мимо него, но очень скоро был вынужден признать себя побеждённым. Все, абсолютно все оставшиеся камни затапливал огонь, стоило ему их коснуться.

Попытка выцепить камень с помощью пояса стоила ему погибшего в пламени пояса, а камень остался незыблем. Больше ничего, чем можно было бы его выковырять, у него не осталось, а зала была неутешительно пуста. Неожиданно для себя, он вдруг разозлился. Подумать только, и здесь проклятый огонь стоит между ним и тем, что ему нужно!

Злость поднялась в нем неотвратимо как штормовая волна, сметая всё на своем пути, и всё ещё во власти этой злости, тщательно её удерживая, как щит перед страхом, он сунул руку в первую же оказавшуюся перед ним нишу, во взревевшее пламя, и сжал камень в кулаке. Руку, ещё помнившую мертвенный холод заледеневшего браслета, снова свело, но на этот раз слепящей болью огня. Его ноздрей коснулся сладковатый запах горящей плоти, но сквозь слёзы и бьющий его озноб он держал и тянул на себя проклятый камень, ругаясь на чём свет стоит, зажмурившись, а потом уже и взвыв от боли. И камень поддался.

Всё вокруг стихло, и он открыл глаза, чтобы оценить глубину бедствия. Камень всё ещё светился мягким, почти убаюкивающим светом сквозь абсолютно целые пальцы. Ладонь, когда он её разжал, была целой тоже. Даже манжеты рубашки, надёжно скрывавшие былые шрамы, были — ну, не белы, кувыркание на камнях, похоже, было вполне реальным, — но нисколько не обуглены.

И камень светился, словно улыбался ему, Ксандеру.

Им овладело непривычное желание расхохотаться во весь голос, подпрыгнуть и затанцевать, как тот парень, победным воплем разбудить воцарившуюся тишину. Как всегда, он подумал над этим.

Танец у него вышел и вполовину не таким изящным, как у того незнакомца. Это, впрочем, было неважно. Всё ещё смеясь, запыхавшись, он протянул левую руку — в правой был надёжно зажат камень, его камень, — и потрепал по холке вздыбленную мантикору.

Та дверь, через которую он прошёл и с которой так бесцеремонно обращался незнакомец, распахнулась снова, пропуская озадаченно озирающегося галлийца. Как когда-то тот, другой, Ксандер приветственно махнул ему рукой и ухмыльнулся.

И тут рядом с ним медленно, почти торжественно, открылся портал.

Глава 3. Башня Воды

Прежде чем шагнуть через заветный порог, Исабель крепко зажала завоёванный камень в руке, а уже занеся ногу — зажмурилась. По словам ректора, испытание, собственно, на этом заканчивалось, но после всего произошедшего пещерный зал с талисманами был таким надёжным, таким… настоящим, что уходить было почти невмоготу. Да и кто поручился бы, что представший ей огромный, гулкий даже шёпотами, зал под высокими сводами — не очередная иллюзия?

Исабель замерла, разглядывая как в полусне и взглядом выхватывая только отдельные детали: своды украшала карта то и дело двигавшихся созвездий — в глаза ей бросался Овен, с энтузиазмом наскакивавший на опустившего грозные рога Тельца. На выступавших из стен могучих колоннах вознеслись статуи со светильниками в руках — впрочем, света в зале, что от них, что от огромных стрельчатых окон, было не так уж много: день клонился явно к закату. Хотя, учитывая, сколько длилось испытание — не иначе, целую вечность… или — её дёрнуло ознобом — сейчас и день вовсе уже другой?

Мимо неё проскользнул щуплый Клаус фон Бабенберг, летящей походкой ушедший вперед, не оглядываясь, и она тоже посмотрела туда, где были ещё люди, прищурилась, стараясь разглядеть лица.

В конце зала, на небольшом возвышении, стояло кресло, и в нём уютно расположился ректор — во всяком случае, фигурой и одеждой сидевший очень его напоминал. Как бы то ни было, Клаус ему почтительно поклонился и тихонько отошел в сторонку. На мгновение по нему скользнул луч света от колонны — там прекрасная дама, надменно вздернувшая голову с тяжёлыми косами до пят, одной рукой опиралась на длинный посох с пылающим набалдашником, а другую положила на спину готовой к прыжку пантеры. Под колонной уже стоял, сощурившись, широкоплечий авзон, которого Исабель приметила ещё в атриуме. Впрочем, угрюмым авзон, похоже, вовсе не был: подошедшему Клаусу он протянул руку. Что сказал Клаус, расслышал разве что его собеседник, да и то ему пришлось наклониться ближе, — а вот у авзона голос был зычный.

— Джандоменико Фальер, — донеслось до Исабель.

Венецианец, значит. Гордая Венеция не признаёт себя частью Авзонии и знает один закон — волю своего дожа и сената, это осталось в памяти Исабель. Обычно политику она находила скучной и бесполезной, но идея, что один город в стране может не считать себя частью страны, ей показалась слишком смешной. Впрочем, когда она поделилась своим весельем с дедом, тот неожиданно её одёрнул и сказал, что это вопрос серьёзный. Да и род Фальер, прославившийся казнённым за измену республике дожем, удержался в её памяти — и вот, поди ж, пригодилось!

У подножия противоположной колонны, которую освещала покорёженная временем лампа в исхудавших руках древнего старца, шевельнулась тень, и проходившую мимо Исабель дёрнуло туда поглядеть. Каменный старец смотрел исподлобья, подозрительно подняв свою лампу, словно чтобы получше изучить потревоживших его покой, а рядом — толстые кольца частью сползли с резного камня, нависая над полом — огромная змея подняла плоскую морду почти к его уху, словно шепчась с ним. Под этой-то змеей Исабель и разглядела давешнюю светлокосую девочку, чей реверанс одобрил её дед там в атриуме. Впрочем, кос на ней уже не было: теперь её бледные волосы были обрезаны неровно и так коротко, что она едва могла бы зачесать их за уши. На свет она не вышла — наоборот подалась назад, почти исчезнув в полумраке.

Сделав свой поклон — и в самом деле это был ректор Сидро д'Эстаон, и приветствие Исабель он принял благосклонным кивком, чуть улыбнувшись, — она стала вглядываться в лица тех, кто её опередил. Только эти трое? А нет — вот из-за широкой спины Джандоменико (вот уж кто нисколько не смущался присутствием ректора и спокойно разглядывал статуи) выплыла та полуундина, которая умудрилась в Лабиринте ни волосы не растрепать, ни платьице не помять. Просияв улыбкой, она протянула Клаусу нежную руку, и остмаркский мальчик залился краской.

— Мишель Дюбуа, — звонко прожурчал её голос.

Клаус ответил неслышно, но улыбка Мишель стала ещё ласковее, а Клаус из алого стал пунцовым. Правда, кряжистый венецианец тоже побагровел и пододвинулся поближе, но остановился как вкопанный, едва лучистая галлийка обернулась к нему.

Нашли чем заняться, и главное — где!

Едва кивнув — наверное, по правилам вежливости этого было мало, но уж как-нибудь обойдутся, благо на неё оба парня еле глянули, а галлийская стерва лишь заулыбалась ещё шире, — Исабель отвернулась от них и стала вглядываться в другие группки в тенях колонн и во входящих. Вот прошагал мимо кудрявый гельвет… Так, если посчитать — она прищурилась — их было уже одиннадцать человек, не считая её самой.

Двенадцать. А ректор сказал — всего будет двадцать два?

Она замерла, будто ноги обратились в свинец, и оглянулась ещё раз, проверяя подсчет с растущим беспокойством: трое… одна… там ещё пятеро… тут двое, нет — четверо, она ошиблась, и ещё она, да этот вот идет, значит — пятнадцать!

Проклятье, что с ней такое?!

Она рванула воротник, чувствуя, как подкатывает удушье к горлу, и одновременно — как льдом разливается по жилам озноб. Шаги кудряша теперь казались гулкими как колокол. В последний раз с ней было такое два года назад, когда Ксандер…

Ксандер. В зале не было Ксандера.

Задыхаясь, она напряжённо, до рези в глазах, вглядывалась в тени под статуями, в каждого нового входящего, даже в ректора — будто он мог знать и каким-то жестом или взглядом намекнуть ей. Лицо д’Эстаона оставалось усталым и бесстрастным, и если он и видел, что с ней творилось, то не торопился ей помочь. А в ушах у неё издевательски звенели слова отданного Приказа, за который она уже была готова себя проклясть. Потерять вассала вот так, по глупости, дав задачу, которую и со всем желанием не пройдет и один из тысячи! При мысли о том, что скажет ей дед, она чуть не застонала. Опять, опять она сделала прежде, чем подумала — и теперь что, у неё опять нет вассала?!

— Только после вас!

При первом же звуке этого голоса у неё отлегло от сердца — так стремительно, что она пошатнулась даже, жадно впиваясь взглядом в новопришедших. В дверях чуть не столкнулись — да, Ксандер, живой и невредимый, и тот парень, которого так бурно обнимал министр де Шалэ. Посмеявшись, они обменялись быстрым рукопожатием и пошли вперед, галлиец — уже явно представляясь на ходу. Но не успели они дойти до середины зала, как разговор оборвался, а когда, отдав должное ректору, они поравнялись с Исабелью, лицо Ксандера было как обычно замкнутым.

— Сеньора. Поздравляю вас.

Сейчас, глядя в это лицо и холодные, изучавшие её словно особенно отвратительную тварь глаза, она напрочь забыла, почему ещё минуту назад была хоть сколько-то рада его видеть.

— Тебя тоже есть с чем поздравить, принц, — сказала она, стараясь не сорваться на шипение и сцепив до боли наливающиеся предательским жаром руки. — Сумел выполнить Приказ. Для тебя это даже неплохо.

— Ваша уверенность, что мне легко удастся то, что по плечу только лучшим из лучших, придавала мне сил, сеньора.

Исабель не успев огрызнуться, вдруг задумалась — издевается он или льстит. Пока она молчала, подошёл тот галлиец Франсуа, точно — Франсуа де Шалэ, Исабель порадовалась своей памятливости. Он глянул на Ксандера с той жалостью, которая вечно Исабель раздражала, безмолвно кивнул ей и отодвинулся — сухо пожать руку Клаусу и остановиться поближе к Джандоменико, которого, похоже, откуда-то уже знал.

«У Альба всегда всё самое лучшее», — пришло ей тут на ум, прекрасная фраза ведь, ничего не возразишь! Но она молчала уже слишком долго, теперь отвечать на дерзость было поздно, и опять выходило, что последнее слово осталось за Ксандером. Чувствуя, как запылали уши от обиды, она раздраженно потянулась поправить волосы — и нащупала в ближайшей пряди колтун.

Она сложила потеплевшие руки ладонь к ладони, спрятав их в складках юбки. Вдох. Выдох. Ещё раз. Как учил дед, она поискала, на чем бы сосредоточиться — да хоть бы на светильнике на ближайшей колонне. Да, в нём горел огонь, но белый и холодный. Постепенно похолодели и её пальцы, и она бросила исподлобья взгляд на Ксандера — заметил ли? Если фламандец что и заметил, то промолчал и сейчас просто стоял, глядя перед собой, спокойный, если не считать тонкой складки между бровями.

— Исабель, querida!

Что бы ни случилось с кудрявой Алехандрой в Лабиринте, на её весёлую энергичность это не повлияло. С быстротой особенно неуемной белки она подскочила к Исабели, таща за собой Катлину — надо же, и эта прошла! — и узкоплечего парня с лисьим лицом.

— Мой кузен Хуан де ла Серда!

Лисообразный Хуан никак это не оспорил, только улыбнулся и поклонился, ловко прикрыв при поклоне рваную дырку на щегольски вышитом рукаве.

— Целую ваши ноги, сеньориты!

Это подошёл Мигель Геваро-Торрес, и представлять его компании довелось уже Исабель: его дядя был в кортесах человеком не последним, и в доме Альба бывал не раз, так что и племянник был ей не чужим. Впрямую ног целовать Мигель, конечно, не стал, ограничившись поклоном над руками, что подали ему и Исабель, и Алехандра, а с Хуаном они обменялись изящными полупоклонами, после чего Мигель занял почётное место близ Исабель, демонстративно повернувшись спиной к Ксандеру. Ксандер, впрочем, никак это не отметил и вообще стал тихонько переговариваться с Катлиной, так что упражнения юных кабальеро в надменных усмешках и брезгливых взглядах пропали втуне. Исабель никак не могла решить, приятно ей это или нет. Конечно, наглость вассала поощрять не стоит, но…

— Добро пожаловать.

Шелест разговоров тут же стих. Все как по команде вытянулись и даже выстроились. Кто-то попробовал ответить — судя по акценту, кто-то был из неугомонных авзонов — но на него шикнули, и воцарилась окончательная тишина.

Ректор ещё с минуту обозревал их, опершись подбородком на сложенные ладони, а потом встал и вышел вперед, опираясь на свою трость.

— Вы молодцы, — сказал он наконец в это гробовое молчание, и на его лице вдруг появилась усталая, но тёплая улыбка. — Вы замечательные молодцы, знайте это. И запомните этот день и этот час, потому что что бы ни случилось с вами потом, вы навсегда останетесь теми, кто выдержал испытание Академии.

По залу прошёл лёгкий вздох, и Исабель поняла, что в нём был и её выдох облегчения. Все расслабились, заоглядывались, словно и в самом деле пытались запомнить окружающее во всех деталях, заулыбались друг другу; кто-то из парней одобрительно хлопнул соседа по спине, другие приосанились. Алехандра, оказавшаяся рядом с Исабель, порозовела от удовольствия и обняла свою фламандку за плечи. Исабель решила, что она тоже довольна. Одно дело — знать, что ты лучшая хотя бы по праву крови, и совсем другое — когда это признают другие, и по твоим заслугам.

— И не думайте, — продолжил ректор, и все сразу вновь умолкли, — что здесь будут иметь значение ваша кровь или слава ваших родственников. Вы попали сюда только своими силами, и здесь вас будут судить только по вашим словам и делам. И постарайтесь, чтобы вы и дальше оставались достойны звания учеников Трамонтаны. Приобрести это достоинство и потерять из-за небрежности и глупости — вот это будет настоящий позор.

Теперь уже никто не улыбался, не выпячивал грудь и не сохранил румянца. Исабель и сама вдруг ощутила что-то вроде тяжести, будто каждое слово ректора д‘Эстаона было камнем, и все они падали ей на плечи — но сутулиться было нельзя…

Ректор же, сделав паузу, окинул их ещё одним взглядом серых, как свинец, глаз и вдруг нахмурился. В режущей слух тишине раздалось громкое жужжание и снова смолкло, но на этом лоб д‘Эстаона разгладился, и он снова улыбнулся.

— Но теперь вам надо освоиться — ведь Академия отныне ваш второй дом, а в доме надо устроиться как следует, не так ли? Поступим мы так, — он прижал указательный палец к губам, задумчиво постучал им, словно ещё решая, куда их всех девать. — Вы сейчас вернетесь к той двери, откуда вы все вошли… Не переживайте, в Лабиринт вы оттуда уже не попадете… Там вас ждут ученики нашего старшего курса, и они-то вас и проводят туда, где в этом году вам назначено жить.

— О да, — выдохнула рядом Алехандра, — сейчас бы ванну!

— Другое дело, что там вас ждёт ещё одно небольшое испытание, — сообщил ректор, прищурившись. — Сущие мелочи, право, по сравнению с тем, что вам уже удалось пройти — поэтому я верю, что уж с этим препятствием на пути к еде и сну вы справитесь легко. Благо теперь вы вместе.

На лицах окружающих — волей-неволей многие при этих словах переглянулись, и Исабель решила, что беды не будет, если она сделает то же — отразился тот же сплав сомнения, готовности и беспокойства, который наполнял и её.

— Что ещё… Завтрашний день принадлежит вам — кроме, конечно, ужина, который всё-таки в вашу честь, — улыбка ректора стала немного ироничной, — так что постарайтесь его не пропустить. А теперь я желаю вам успеха и доброй ночи, господа… студенты.

И развернувшись на каблуке, он снова, как тогда в атриуме, исчез.

Озадаченные этим действием, они все, как один, ещё мгновение просто пялились туда, где только что стоял глава Академии. Наконец кто-то шевельнулся, кто-то потянул за рукав соседа, кто-то сказал первое слово — и двадцать два новоиспеченных студента пошли к той двери, откуда так недавно победно появились.

— Нас двадцать один, — сказал Ксандер за её спиной, будто прочитав её мысли.

Она не обернулась, только кивнула: ей-то какое дело?

Но невольно стала пересчитывать — только быстро сбилась со счета и бросила это занятие.

***

Перешагнув порог, она, уже готовая, несмотря на уверения, увидеть былую комнатку, обнаружила белопесочную дорожку и аккуратно подстриженный газон. Её спутники тоже заоглядывались — кто-то даже наклонился потрогать траву. Исабель оглянулась тоже: позади была самая что ни на есть обычная дверь и изящное, всё в причудливой готической резьбе здание. Над головами шумели вполне обычные деревья, через которые были видны вдали могучие стены гор. А впереди, с торжественной важностью ожидая их, стояли двое — молодой человек и девушка, и на груди у каждого сиял звездой тот самый камень, что теперь был у каждого из новичков.

— Добро пожаловать, братья наши меньшие, — сказал наконец парень, завладев всеобщим вниманием.

— И сёстры, — поправила его девушка, и глаза у неё искрились таким же несколько снисходительным весельем; они переглянулись и перемигнулись.

— Вам сейчас за нами, — продолжил парень.

— Только не отставайте! А то тут недолго и заплутать.

И больше ничего не говоря и только лукаво улыбаясь на просьбы об объяснениях, они пошли вперед, и их подопечным ничего не оставалось, как идти следом, как и было указано.

Так они пересекли центральную шестиугольную площадь и прошли сквозь платановую рощицу. При первом же виде полагавшегося новичкам жилища провожатые опять улыбнулись, оставив их и пожелав удачи. Впрочем, новички, уже увлечённо разглядывавшие доставшуюся им резиденцию, задерживать их не стали.

От одного взгляда на их новый дом Исабель поёжилась.

Дело было даже не в том, что один его вид легко доказывал, что его создатели не только ничего не знали о земном тяготении, но и знать не хотели. Будто созданные из струй весенних ручьев и летних ливней, взмывали ввысь своды в сверкающей дымке брызг. Сам камень башенных стен был, казалось, полупрозрачным, как зеленоватый алебастр или неогранённый аквамарин. Всюду в прихотливом узоре мелькали искусно выточенные рыбы, взлетали на гребнях каменных волн веселые ундины, поддерживая на тонких руках ажурные балконы, и причудливо, как водоросли, изгибались немыслимые лестницы. Над озером, окружавшим башню как широкий ров, полускрытым лотосами и склоненными ивами, парил на стройных арках лёгкий мост, на котором едва прошли бы плечом к плечу двое. И отовсюду, словно полотном вывешенных на праздник знамен, бесшумно и блистательно лилась вода.

Даже авзоны — дети лагун Средиземноморья — уставились на это видение с откровенным изумлением, а уж Исабель, рождённой в выжженных солнцем горах Иберии, и вовсе стало немного дурно. Огонь, всегда согревавший её руки, притих настолько, что она даже озябла, вдруг осознав, что вокруг сентябрьские сумерки и вовсе не жарко. И это ещё до того, как она увидела двери — точнее, то, что здесь сходило за двери. Там, где во всех нормальных домах можно было бы ожидать ворота, в этом сумасшедшем строении низвергался в зеленую воду рва водопад. И при одном виде его становилось ясно как день: любого, кто дерзнет подойти к нему по ажурному, но очень уж узкому и лишённому перил мосту, полускрытому дымкой брызг, он попросту смоет.

Ещё одно испытание?

— Прелесть какая, — проговорил рядом негромкий голос.

Исабель покосилась: это была та самая белобрысая.

— Ничего себе, — едва не в унисон ей отозвалась давешняя вилланка Леонор Как-то Там, опять нервно погладив свою пентаграмму. — У вас тут что, на каждом шагу пытаются людей убить?

— Но мы же туда не пойдём, правда? — озабоченно спросила беспокойная авзонийка, подергав за рукав Джандоменико Фальера, изучавшего замок всё с тем же своим прищуром, будто обдумывая штурм.

— Не в лесу же спать, — резонно возразил он, стряхивая её руку. — Что скажете, парни?

Парни всех мастей и национальностей на этот призыв только переглянулись — главным образом, как показалось Исабель, чтобы удостовериться в своем единодушии. Единодушие было полное: никому явно не хотелось идти первым, но и выказать робость не согласился бы никто. Немного покидав друг другу взгляды, вызывающие и испытующие, они почти незаметно сбились каждый в свою кучку, убедившись не без удовольствия, что быть героем и первопроходцем не жаждал ни один.

Легчайшее прикосновение юбки к юбке — Исабель бросила взгляд через плечо: к ней поближе придвинулась Алехандра, вопросительно и искательно заглянув ей в лицо. Двое юных кабальеро, закончив свой безмолвный петушиный бой с иностранными сверстниками — однокурсниками, теперь уже так — тоже оказались рядом, с гордым видом готовые защищать прекрасных дам от всего и вся. И даже вилланка Леонор, несмотря на показную независимость, подобралась к их маленькой группе; впрочем, заподозрила Исабель, вполне возможно, что она попросту не знала иного языка, кроме иберийского. Кто ж их знает, вилланов?

Ксандера рядом не оказалось. Он стоял почти у самого обрыва, вполголоса что-то говоря (Исабель услышала характерное хриплое «г», по-фламандски, значит) и глядя на замок как зачарованный. А рядом с ним была алехандрова Катлина — ей и говорил, и её очаровывал вовсе не замок.

— Надо идти, сеньоры, — объявил Мигель Геваро-Торрес с той важностью, с какой все мальчишки на памяти Исабель копировали манеру мужчин. — Разделимся, я так думаю. Кто-то останется с дамами, — он чуть поклонился в сторону Исабели и Алехандры, — а я пойду первым. Кто со мной?

Алехандра, похоже, была вполне готова остаться на берегу и восхищенно порукоплескать отважным героям, но Исабель это не устраивало. Она и так еле удержалась от того, чтобы не закатить глаза.

— Ничего подобного, — это она сказала сухо и отрывисто — получилось почти как у деда.

Во всяком случае, все сразу уставились на неё. Теперь надо было сказать обдуманные слова, но на обдумывание времени не было. Впрочем, как правильно, было понятно и так — идти надо было ей, а Мигель мог её сопровождать, если уж так ему въелось. Она вдохнула напоенный влагой воздух, чтобы это им сообщить, и глянула на мост.

Лучше бы она этого не делала. Проклятая вода всё лилась, мост ничуть не расширился — даже, похоже, сузился; а ров был и на второй взгляд очень глубоким. Она собралась с духом, чтобы всё же выдавить из себя правильные слова, но даже образ деда и дядьев, как один отважных и суровых, помог несильно.

И тут за то мгновение, что она провела в непростительных колебаниях, к мосту подошла Мишель Дюбуа. Полуундина одной нежной улыбкой заставила расступиться подначивавших друг друга мальчишек и шагнула на мост с такой безмятежной уверенностью, будто это была мостовая её родной Лютеции. Кто-то сзади неё охнул, но она не повела и одной безупречной бровью — прошла, легко переступая, к самому водопаду и протянула к нему руку.

Водопад взревел, как взмывший в прыжке кит — Исабель видела это жуткое диво у берега Атлантики, — и вроде даже подался назад. Но едва они затаили дыхание, уже почти уверенные в чуде, как он вдруг обрушился вниз с новой силой, будто в него вылили титаническое ведро, и облако водяной дымки скрыло и его, и Мишель плотно и безнадёжно.

Исабель, стоявшая в первых рядах, невольно поёжилась и оглянулась, чтобы оценить, какой это эффект оказало на её спутников. Эффект был удручающим. Даже Мигель выглядел растерянным, Алехандра и вовсе отвернулась, прижав сведённую судорогой ладонь ко рту, а второй по смелости среди мальчишек, Хуан де ла Серда, хоть и положил покровительственно руку на её плечи — кузен всё-таки — рука эта заметно дрожала. Авзоны после минуты потрясённого молчания вновь отчаянно залопотали между собой, особенно было слышно Джандоменико — потомок дожей и адмиралов явно унаследовал голос, способный перекрыть даже шум морского боя, но вот воодушевления в нём было маловато. Давешней светловолосой худышки, ни в одной группе до того не задержавшейся, и вовсе не было видно — должно быть, побежала за взрослыми, таких вот правильных Исабель навидалась.

— Сеньора, смотрите! — крикнул девичий голос, звенящий от страха.

Алехандра обернулась так резко, что отлетела в траву сдерживавшая её буйные кудри заколка. Исабель, конечно, обернулась тоже, хотя более плавно: дед говорил, что слишком быстрые движения могут ввести других в панику, а сейчас только этого не хватало. Но — проклятье! — вот тут-то совет и пример был выбран неудачно.

По мосту шел Ксандер.

Он шел не с бездумной грацией Мишели, а скорее чуть враскачку, как моряк по кораблю, иногда бросая сторожкие взгляды по сторонам — но шел уверенно и твёрдо. Следом за ним таким же шагом шел Джандоменико, а у самого плеча венецианца — высокий кудрявый гельвет, как его — Франц, Фриц? Оба широкоплечие и крепкие, они смотрелись как телохранители юного принца, не отставая от него ни на метр. А у входа на мост ломала руки Катлина, явно разрываясь между желанием последовать и боязнью ослушаться своей сеньоры — она-то и крикнула.

Первым порывом Исабель было осадить негодного вассала Приказом, но, даже кипя гневом, она всё-таки осознала очень вовремя, что он вряд ли её услышит сквозь шум треклятого водопада, а уж оглядываться на неё он и не думал. Оставалось скрипнуть зубами и смолчать.

А вот Мигель и Хуан не стерпели: рванулись к мосту так, что едва не смели по пути Катлину в ров… жаль, что не снесли. Им наперерез, не желая проиграть в петушином бою, помчались и пылкие авзоны, и кое-кто из галлов, и что уж вовсе было нетерпимо — вилланка Леонор. У моста образовалась кутерьма. Исабель и сама опомниться не успела, как оказалась там же — а когда из водяного тумана вдруг раздался короткий вскрик и куча-мала на мгновение застыла, Исабель обнаружила, что уже стоит на влажных от брызг камнях моста впереди очень многих, и с обеих сторон узкой каменной тропы — обрыв и зелёная, как жаба, вода.

Бежать назад было глупо, а учитывая, что рядом стояла вилланка, и неприлично. Она зябко скрестила похолодевшие руки на груди, зажмурилась на секунду и пошла вперед, прямо к водопаду. Вблизи поток воды выглядел ещё неприступнее, чем издали. Но делать было нечего: вздрогнув при мысли, что одна из огненных Альба кончит жизнь в каком-то болотном рву, она выдохнула, призвала на помощь тени предков и шагнула под тугие струи.

И тут же оказалась, абсолютно сухая, перед гостеприимно распахнутыми воротами. Их никто не ждал. Башня Воды была, похоже, пуста. Хотя нет — не совсем: откуда-то с причудливой галереи вдруг донёсся зычный голос Джандоменико:

— … как ты, а я тут устроюсь!

— Это что ж, комнаты мы выбираем себе сами? — недоверчиво отозвалась Леонор, зябко потирая плечи. — А что, неплохие порядки.

Исабель кивнула и решительно направилась к входу, намереваясь выбрать, раз уж было можно, так, как советовал дед — с окнами на юг. И, конечно, лучшую. Как определить юг, она знала, этому её учили, и дед сказал, что это было важно. Но в этом лишённом малейшей строгости и четкости здании это значило заглянуть во всякую дверь, и только почти отчаявшись, она нашла искомое — ту комнату, чьи окна по законам физики должны были смотреть в нужную сторону.

Проблема была в том, что искомое было заперто. Подавив приступ усталой злости — не ломиться же туда, в самом деле, — она постучала, со всей вежливостью. А когда чертова дверь отказалась открыться, собралась повторить маневр — но стоило ей занести руку, как дверь распахнулась.

На пороге стояла та самая беловолосая. Вблизи, да ещё на фоне освещённой комнаты, она выглядела ещё худее, а огромные на узком лице глаза были невозмутимы, насмешливы и прозрачны, как вода из замкового рва.

Исабель призвала на помощь подобающую случаю вежливость. Под этим взглядом это было несколько сложно, но она справилась.

— Что вы делаете в моей спальне?

Бледные губы девочки дрогнули. Да она сейчас рассмеётся ей в лицо, не иначе!

— С кем имею честь?

К ректору они прибыли не вместе, но Исабель почему-то казалось, что незнакомка знает её имя — впрочем, кто же не знает! Но если решаешь быть вежливым, надо продолжать. Она наклонила голову с достоинством, как подобает.

— Исабель де л’Анж и Альварес де Толедо, герцогиня Альба.

Девочка наклонила голову в ответ — с той же грацией, с какой сделала реверанс её деду, и от которой Исабель снова почувствовала себя неуклюжей и резкой. И протянула руку.

Руку полагается пожимать, и Исабель это сделала, решив про себя с внезапной злостью, что стоит нахалке почувствовать настоящую хватку на своих хрупких пальчиках, как она поймёт, с кем имеет дело, благо её собственные руки уже яростно пылали. Альба никто не бросает вызов безнаказанно!

Но огонь её подвел.

Нет, он не утих — собственные Исабель ладони остались горячими, и пламя внутри яростно требовало выхода — но не находило, будто Исабель не другого человека касалась, а опустила руку в прохладную воду. А незнакомая девочка изучала её и, пожалуй, с интересом. Глаза её, теперь прищуренные, были холодными. И не такими уж светлыми, на поверку — скорее свинцово-серыми, как лёд северных рек. Правда, льда воочию Исабель не видела, но на картинках в книге о Снежной королеве…

Эта — не человек, пришла ей острая и ясная мысль. То есть, может, и человек, но как бы не меньше, чем красавица Мишель.

— Одиллия де Нордгау-Мочениго, — мягко отозвалась девочка и разжала пальцы.

И вдруг сделала приглашающий жест, шагнув в сторону и открывая путь в комнату.

— Комната предназначена для двоих, донья Исабель. Располагайтесь.

Страх и сомнения показывать нельзя, это Исабель выучила ещё на драконах.

Со всей возможной царственностью она прошествовала в комнату, кивнув в ответ на приглашение, и услышала, как за спиной гулко захлопнулась дверь. Старательно изгнав из мыслей сравнение с захлопнувшейся ловушкой, почему-то враз пришедшее на ум, она сделала небольшой круг по комнате, намеренно повернувшись к бледноволосой спиной. Спина неуютно чувствовала взгляд, но надо так надо.

Одна из широких укрытых легким пологом кроватей была пуста. На другой лежал лёгкий чёрный плащ или шаль — не разобрать — чем-то неуловимо напоминая сброшенное оперение.

— Что ж, я остаюсь, — решительно заявила Исабель, снимая собственный плащ и бросая его на вторую кровать. — И — приятно познакомиться.

Одиллия вздохнула, легчайшим из вздохов. Святая Мария, потрясённо осознала Исабель, да она же тоже волновалась!

— Мне тоже, — ответила она с чувством.

Исабель вдруг словно кожей ощутила, что та так же устала, голодна и скучает по дому, и не знает, как они ещё устроятся здесь… Иберийке стало тепло — не жаром её проклятого Дара, а просто по-человечески тепло.

Внимательные глаза Одиллии снова чуть сощурились, а губы венецианки снова изогнулись в улыбке.

— Говорят, как все устроятся, нам дадут поесть, — сказала она с такой уверенностью, что Исабель не сразу сообразила спросить, кто же такое успел сказать. — Похоже, остальные тоже уже сообразили, что к чему.

Тут Исабель решила поверить на слово — смотреть на водопад, чтобы проверить, все ли его прошли, ей совершенно не хотелось. Оглядевшись, она обнаружила, что сундук, украшенный гербом Альба, уже стоит в избранной ею половине комнаты, и решила, что самое время разместиться.

Укладывая сундук, кормилица Мерседес не забыла ничего, явно рассчитывая и на холодные вечера, и на согретые весенним солнцем дни. Даже мешочки с душистыми травами и цветами то и дело попадались под руку. Исабель подумала и кинула парочку в комод, а последний, прежде чем закрыть резную дверцу, сжала в пальцах, вдыхая глубоко аромат дома. Но тут же вспомнила, что не одна, вздрогнула, быстро опомнившись, закрыла дверцу и села, положив на колени веер.

Новая соседка, если что и заметила, виду никак не подала. Собственно, она на Исабель и не смотрела: вдумчиво — иного слова не подберешь — перебирала книги, придирчиво решая, в каком порядке их поставить, и порой замирая над ними — то просто поглаживая кожаные переплеты длинными худыми пальцами, то открывая наугад, чтобы потом с видимым усилием оторваться от чтения. Безжалостно и неровно обрезанные волосы она нетерпеливо заправляла за уши.

Лицо, которое таким образом оставалось всегда открытым, красивым Исабель бы не назвала. Черты его были правильные, но каждый раз, словно в насмешку, чуть-чуть не дотягивали до нужного: губы бледные и тоньше, чем следовало бы; нос хоть и прямой, но, пожалуй, длинноват и с намеком на горбинку; подбородок узкий. Но было в ней нечто — неколебимая внутренняя уверенность человека, сомневающегося во всём, кроме себя, и это патрицианское спокойствие и влекло, и раздражало.

Фигурой она тоже не вышла, и в отличие от Исабель, чья южная кровь оставляла надежду на относительно скорое исправление, явно собиралась оставаться худощавой, узкоплечей и малогрудой до конца, как это случается у северян. Впрочем, и изящно-хрупкой, по галльской моде, она не была — открытая спина и тонкие руки были сплошь сплетением сухих мускулов, как у чистокровной лошади. Зато каждое движение, каждая поза были такие, будто она их месяцами репетировала, а осанка была и вовсе несгибаемая; Исабель еле удержала вздох тихой зависти. Другое дело, что эта красота была слишком выверена, даже нарочита в своей четкости, и потому тоже раздражала, словно венецианка была на сцене и каждую минуту рассчитывала на эффект.

— Я танцую, много.

Проклятье! Исабель и не заметила, что объект её внимания в свою очередь наблюдал за ней краем глаза. Она спешно схватила веер и обмахнулась им пару раз — и почувствовав, что резное дерево зловеще хрустнуло в пальцах, так же поспешно свернула и положила на столик.

— Конечно, — ответила она, как могла спокойно, и только тут значение сказанного новой соседкой дошло до её мозга.

Танцует! В мире Исабель знатные дамы, конечно, танцевали — ей и самой приглашали как-то учителя — но величавые придворные контрдансы, приличествующие дочерям благородных домов, не дают подобной мускульной выучки. Такое Исабель видела только раз — точно, вот где! — когда в Монтерей пришел табор, и цыганки, такие же вот поджарые и жилистые, изгибались в своих страстных и нечестивых плясках на площади у самой церкви. Но новая знакомая не шла с ними ни в какое сравнение — в первую очередь потому, что страсти в ней не чувствовалось ни на грош, да и их животной, но всё же естественности тоже.

Наверняка — решила Исабель твёрдо про себя — есть и приличные виды танцев. Мир большой, как любил говорить дядя Алехандро, и люди в нем бывают разные, а уж обычаи — тем более. Исабель и сама читала о разгульных венецианских карнавалах — может, женщины Венеции и танцевать могут напропалую, и ничего в том дурного нет?

Новая знакомая — Одиллия, да — поставила последнюю книгу на полку, изучила результат, задумчиво покусывая верхнюю губу, а потом, видимо, решив удовольствоваться достигнутым, развернулась и уселась на кровати по-турецки. Заодно завернулась в лежавшую… да, таки шаль, но огромную: открытыми — и тем подчёркнутыми — остались только ни на дюйм не ссутулившиеся плечи (неужели ей так удобно?) и голова на длинной, по-лебединому изогнутой шее. И уставилась на Исабель.

Исабель на своем стуле невольно выпрямилась, готовясь ответить на вызов — но венецианка смотрела не вызывающе, а словно Исабель была такой же книгой, и надо решить, куда её поставить и скоро ли понадобится. А потом Одиллия сморгнула, и наваждение вдруг рассеялось.

— Я думаю, — пояснила она, — не стоит ли пойти на разведку.

— Тем более что самое время поужинать, — отозвалась Исабель, стараясь попасть ей в тон, и еле сдержалась, чтоб не поморщиться: получилось как-то… резковато. То ли новой соседке помогала авзонийская привычка говорить чуть нараспев, то ли ещё что, но по контрасту у Исабель вышло опять же почти как у деда. Почему-то это на этот раз её не порадовало.

— На ужин я бы не очень рассчитывала, — заметила Одиллия так, будто для неё это было дело обычное, — но осмотреться у нас время есть. На людей посмотреть и себя показать, — последнее она сказала так, будто кого-то цитировала, пробуя чуждую себе фразу на вкус.

Вот эту небрежность скопировать было уже полегче, чем акцент.

— Да, ты права. — Откинуть голову — да, вот прямо так, и плечи… легко! — Мне ещё надо найти моего вассала. Отдать ему распоряжения.

Светлые бровки Одиллии слегка сошлись.

— Вассала?

— Да, — проронила Исабель, ещё чуть приосаниваясь. — Ван Страатен, фламандский принц.

Она немного подчеркнула последнее слово на тот случай, если новая знакомая не в курсе, но лицо венецианки осталось бесстрастным как маска.

— Даже Альба позволяют фламандцам учиться?

Исабель могла бы сказать, что фламандцы в Академию попадали хоть и редко, но не настолько, чтобы их появлению тут дивиться, но это звучало бы как оправдание, а до этого она решила не опускаться.

— Конечно, не всем, — твёрдо отрезала она. — Но мой Ксандер лучший. А превосходство заслуживает своих привилегий, — ввернула она слова дяди Луиса.

— Конечно, — отозвалась Одиллия, снова то ли соглашаясь, то ли желая распробовать слово. — Раз он здесь. И тем более, если ты его хвалишь. — Последнее она сказала будто недоуменно. — Интересно будет на него посмотреть.

— Я его тебе представлю.

Уголки бледных губ тронула улыбка.

— Думаю, нам всем друг друга не миновать. Но… спасибо. Правда, фламандский я так и не выучила.

Тут пришла очередь Исабель сморгнуть.

— Тебе-то зачем?

Одиллия чуть пожала плечами.

— Наш северный дом недалеко от Нидерландов.

— Фландрии, — поправила Исабель, вскинув бровь.

— И Фландрии, и Голландии, и Гельдерланда, — охотно отозвалась Одиллия. — Так что одним словом называть проще.

Серые глаза были распахнуты, пожалуй, нарочито наивно. Исабель уже приготовилась ответить подобающей отповедью, но вдруг ощутила опять неприятный озноб как от подмороженной мартовской реки. Даже гневный огонь отказался согреть руки, словно прячась подальше от этого стылого льда.

Когда Одиллия опять внезапно улыбнулась, тепло и лукаво, Исабель еле подавила порыв отшатнуться — или наклониться ближе.

— Пошли? — только и сказала венецианка.

***

В коридоре не было никого, но пустынности не было и на волос. Из-за дверей раздавались голоса, кто-то, судя по скрипу, двигал мебель; едва не стукнув их дверью, выскочила Леонор, глянула на них, безнадёжно вздохнула и закрылась обратно, крикнув кому-то невидимому: «Нет, не мужики!». Одиллия хмыкнула. Тут же распахнулась другая дверь — Исабель еле успела отскочить.

— Я сейчас съем быка! — объявил оттуда решительный голос кудряша Франца, ненадолго опередив хозяина. — Ой, фрейлейн, простите! Я так неуклюж!

— А вы уже устроились? — вынырнул откуда-то из-под мышки гельвета Клаус. — И вы знаете, где добыть еду?

— Мы шли на разведку, — сообщила ему Одиллия таким заговорщическим тоном, будто разведка была не меньше чем в стан дикой орды. — Идёмте с нами?

— Если сеньориты позволят, — Мигель возник рядом с Исабель по другую сторону от Одиллии, — я буду счастлив сопровождать.

Исабель признательно подала ему руку, которую он бережно положил на свою. Она бросила взгляд на Одиллию, желая поглядеть, какое впечатление на новую знакомую окажет настоящая галантность, но тут раздался самый невыносимый голос на свете и, как всегда, испортил красоту момента.

— В сражении с таким врагом, как ужин, — констатировал Ксандер, — помогать дамам легко и приятно.

Смуглое лицо Мигеля посерело, и он шагнул вперед — но в то же мгновение открылась дверь на лестницу, и появились те самые старшекурсники, которые провожали их до башни Воды. Мигель чуть поиграл желваками и закусил губу, но промолчал, благо на него уже никто не смотрел. Исабель бросила украдкой взгляд на Одиллию: венецианка смотрела на Ксандера, пристально, чуть прищурившись, и так же одними уголками губ улыбалась, словно сама не знала, что улыбается.

— Ну что, устроились и проголодались? — звонко спросила старшекурсница. Даже, пожалуй, слишком звонко: Исабель бы прижала уши, если могла, с акустикой в коридоре было всё хорошо.

Ответом же послужил нестройный гул, на который провожатая кивнула.

— Тогда айда за нами!

— Интересно, — шепнула Одиллия в самое ухо Исабель — даже не шепнула, а скорее выдохнула. — У нас что, будет ещё испытание?

У Исабель тоскливо засосало под ложечкой.

— С чего ты решила?

— А ты посмотри, как они нервничают.

Исабель послушно посмотрела. И парень, и девушка — она почему-то только сейчас сообразила, что они не представились — весело отбивались от вопросов следующих за ними новичков, обещая скатерть-самобранку с прочими чудесами и перемигиваясь друг с другом. Девушка вот разве что потёрла руки — может, и волновалась, но ничего сверхъестественного в том Исабель не нашла: наверняка сопровождение новичков — дело ответственное и важное.

— По-моему, всё нормально.

Одиллия дёрнула худым плечом.

— Посмотрим.

Но венецианка оказалась неправа: к небольшой столовой на первом этаже, где уютно горели свечи и круглый стол был действительно уставлен на диво разнообразными яствами, они добрались безо всяких приключений. Исабель было шагнула в ту сторону, где Мигель уже отодвигал для неё стул, и потянула за собой Одиллию, но тут задержавшаяся у двери старшеклассница их остановила.

— Домна де Нордгау, вас хочет видеть ректор.

Бесцветные брови Одиллии взвились, но она кивнула, аккуратно высвободила руку из хватки пальцев Исабель, улыбнулась ей и пошла прочь со своей сопровождающей. Отчего-то Исабель заметила, что старшекурсница чуть подволакивала правую ногу — а вот Одиллия шла будто по воздуху плыла.

— Сеньора?

Нахмурившись, она вскинула глаза на Ксандера, который оказался прямо рядом с её плечом.

— Что такое?

— Сеньора уже добрые пару минут пялится на дверь, — пояснил фламандец с ледяной любезностью. — Я бы не возражал, но синьору Геваро-Торресу вряд ли необходимо столько времени стоять согнувшись.

— Я задумалась, — отозвалась Исабель и тут же одёрнула себя: ещё не хватало оправдываться! — Мигель, благодарю вас.

Ибериец усадил её, заверив в своей безграничной преданности и ловко заняв соседний стул. Ксандер почти неслышно фыркнул рядом, а Исабель отметила, что когда Мигель кланяется или кивает, становится особенно заметно, что у него длинная шея, пожалуй, тонковатая для мужчины.

— Повезло! — вдруг сказал венецианец Джандоменико через стол от неё, принимая от Хуана огромное блюдо с жареными в оливковом масле осьминогами. — Надо же, чтоб в первый… Нет-нет, синьорина, не пытайтесь поднять, оно тяжёлое! Я подержу, а вы возьмёте…

— Ещё чего! — отрезала вилланка Леонор, сверкнув глазами. — Вы что, думаете, я совсем слабачка? Да уж почище всяких неженок буду!

На этом она попробовала отнять блюдо. Справедливости ради, оно действительно вряд ли было таким уж неподъёмным, да к тому же она перед этим украдкой погладила свою странную пентаграмму, а ведь амулеты могут быть сильными. Но Джандоменико не собирался позволять усомниться в своей мужественности и продолжил жонглировать блюдом, стараясь держать его подальше от худеньких ручек своей визави.

— Женщинам тяжёлое всё равно лучше не поднимать, — высказался он.

На этом Леонор, которая уже вскочила, стараясь сохранить свою хватку на блюде — её соперник вознамерился попросту его поднять так, чтобы при её небольшом росте ей было не дотянуться — сощурилась и подбоченилась.

— Тяжёлое, вот как?! А ведра ты, товарищ дорогой, носил? А корову доил?

Наследник дома Фальер не нашёлся что ответить, и в зале воцарилась тишина: видимо, и остальным не меньше Исабель хотелось услышать, что ещё доводилось делать вилланке.

— А дрова рубить и хворост носить тебе доводилось? А, — она перевела дыхание, и на ещё детском личике отразилось торжество, — ружья заряжать и стрелять?

Из уст присутствовавших вырвался общий вздох, и начался пандемониум.

— Ружья?! — аж взвизгнула Алехандра. — Прямо настоящие? Ты их щупала?

— И стреляла? — это от Катлины: глаза фламандки были круглы, что блюдце.

— Я стрелял из аркебузы, — важно сообщил всем и никому конкретно Франц. — Но из лука удобнее.

— А я стрелял из пушки! — отпарировал обидевшийся Джандоменико. — Что там эти ружья!

Леонор, до того наслаждавшаяся успехом своего заявления, такое пропустить никак не могла.

— Знаю я ваши пушки, — небрежно заявила она. — И что, по человеку будете из пушки палить?

— По человеку, — вдруг раздался очень серьёзный и тихий голос, — теперь стреляют из самолётов, с воздуха.

Они все умолкли и как по команде посмотрели на вдруг заговорившего старшекурсника. А он сидел неподвижно, лицо его было бледнее бумаги, и даже показалось, что его тёмные кудри подернуты пеплом.

— Тут же неподалёку… тот город, — всё так же тихо продолжил он почти шепотом, и Исабель наклонилась вперед, чтобы точно расслышать. — Точнее, был. Теперь там развалины. И погибли тысячи. Я и не знал, что такое бывает… Здесь земля тряслась, как в лихорадке, и такое зарево…

Молчание нарушила Мишель. Тонкая рука галлийки скользнула по столу к руке старшего, осторожно погладила, будто раненую птицу.

— Кажется, я видела об этом картину, — в тон ему тихонько проговорила она. — Дома. Все о ней говорили, я упросила отца посмотреть…

Он благодарно ей улыбнулся.

— Да, говорят, такую написали.

— Точно, — раздался резкий голос Леонор. — Товарищ Ибаррури об этом в газете напечатала.

— Да что там, все знают, — пробасил Франц. — Матушка чуть не поседела, говорила ещё нехорошие слова, а мне сказала, что вообще их говорить нельзя, но бывают такие люди, про которых можно.

— А моя мама молилась, — тоже тихо, что было уж вовсе необычно, сказала Алехандра. — И попросила нашего капеллана прочитать заупокойную. Папе мы, конечно, не сказали — он в кортесах… — Она подняла голову и потупилась, столкнувшись с сочувственным взглядом Клауса.

Исабель закатила глаза. Действительно, зачем бы сеньору де Мендоса этакие нежности знать! Да и где это произошло? Картину видели в Лютеции, значит, наверно, в Галлии и дело было — вечно по ту сторону Пиренеев невесть что происходит. Сеньора де Мендоса, это правда, богомольница знатная: ей лишь бы падать на колени перед алтарём, она и галлийцев, и альбатроса в Южном море пожалеет.

— Я бы не хотел, чтобы такое случилось у меня на родине, — услышала она голос Клауса.

А вот Леонор вежливости не понимала — фыркнула не хуже дельфина.

— Поэтому вы вообще решили не драться за себя!

К удивлению Исабель, худенький мальчик из Остмарка не стушевался, наоборот, глянул исподлобья, и что-то нехорошее сверкнуло в его глазах.

— Можно подумать, — отрезал он, — тем, кто решил драться, это сильно помогло.

Ручки вилланки сжались в кулачки, и какое-то время казалось, что она кинется на Клауса, как растрёпанный бойцовый петушок, но она вдруг сникла и осела на стул. Клаус сглотнул, встал, робко коснулся её плеча — она дёрнулась от прикосновения, но глянула на него и примирительно кивнула.

Старшекурсник откашлялся — видно, он тоже чувствовал себя неловко.

— В общем, ребята, давайте не будем про стрельбу, войну и всякое такое. Это вообще нехорошо как-то, — добавил он немного беспомощно. — Кто его знает, как оно теперь обернётся… И давайте-ка есть. Леонор, ты не против, если я тебе помогу и подержу блюдо?

***

— Чёрт знает что такое, — пробормотала Исабель себе под нос.

Ужин уже давно закончился, сокурсники разошлись по своим комнатам, притихшие и серьёзные — проклятый город и его гибель так всех впечатлили, что потом никому в горло кусок не лез. Исабель заглянула к себе, но Одиллия так и не вернулась. Иберийка попробовала полежать с книгой, но все привезённые ею почему-то оказались ужасно скучны, а книги Одиллии трогать она поостереглась. Повалявшись просто так, она не утерпела, вскочила, закуталась в тёплую, крупной вязки шаль и пошла искать Ксандера.

Спален в их извилистом, как змея, коридоре, как она выяснила, было всего одиннадцать, а в нужной стороне от её собственной двери — три. В одной из них кто-то негромко напевал песню на языке, похожем на фламандский, но голос был женским, и Исабель вычеркнула эту комнату из списка потенциальных убежищ своего непутёвого вассала. В других двух комнатах царила тишина, и она замерла, вслушиваясь. Наконец в одной из них голос — и голос не фламандца — предупредил: «Я гашу свет, Карло!», и она с облегчением постучалась в другую дверь.

Ксандер открыл не сразу — судя по пижаме и уже смятой постели, он уже лег и, может быть, даже спал. При её виде он поднял бровь.

— Сеньоре что-то нужно?

— Не могу уснуть, — сказала она и прошла мимо него в спальню.

Свои вещи фламандец расположил только в одной половине комнаты, как и все, но вторая половина оставалась пустой. Она прошлась, потрогала пальцем деревянный маяк, стоявший на окне, и повернулась наконец к нему.

— Я думала о том, что у галлийцев вечно всё не как у людей. Вот, например, этот город. На него напали, а они только что картину намалевали.

— Галлия тут ни при чём, — вздохнув, сказал Ксандер и аккуратно поправил маяк. — Это было по другую сторону Пиренеев.

— Чушь, — отрезала она. — Сотни и тысячи убитых и обстрелянный город — это война. Если бы где-то рядом с нами была война, мне бы сказали.

— Вы уже забыли, как нас два года назад увезли в горы и запретили выходить без сопровождающих?

Исабель помнила. С ней поехал дядя Алехандро, добрый и весёлый, всегда готовый рассказывать истории о приключениях благородных идальго, а Ксандеру рассказывавший про травы и мази. Она совершенно не возражала против такого путешествия, поэтому не стала особенно расспрашивать, почему планы деда на её лето изменились. И потом она же Альба и понимает всю важность слов «долг» и «надо».

Но что-то всё-таки в памяти застряло, и она победоносно это вытащила.

— Это были небольшие беспорядки, — сказала она со всей надменностью дяди Франко. — Вилланские беспорядки. И всё.

— Леонор бы с вами не согласилась.

Исабель пожала плечами так пренебрежительно, как могла. Это вышло не очень — при упоминании Леонор она вспомнила её сжатые до белизны маленькие кулачки и бледное детское личико, горевшее яростью, а потом поникшую от горя спину — но кто-то всегда страдает, и дед говорил, что такие мелочи не должны мешать государственному мышлению. Говорил он это Фелипе, но потом жаловался, что Фелипе это никак не запомнит, а вот Исабель помнила твёрдо.

— Леонор — вилланка!

Ксандер опять вздохнул.

— Будь по-вашему, сеньора.

— К тому же, если бы это было что-то серьёзное, — выпалила она, — ты бы только порадовался!

Ее наградой были распахнувшиеся на всю ширину глаза фламандца — уж что-что, а шокировать его удавалось ей нечасто.

— Я же не зверь, сеньора! — а потом, словно застыдившись, и даже чуть сощурившись, он добавил: — И пострадали же просто люди, а не…

Она дожидалась этих слов с почти болезненным удовольствием. Ладони уже начали теплеть, а на языке вертелись слова Приказа, и она даже в душе подгоняла его — давай-давай, скажи про мой проклятый род!

— Исабель? — раздалось из коридора. — Ты спишь?

При звуках этого голоса Ксандер умолк, и по его упрямому лицу она поняла: больше он ничего не скажет. Развернувшись на каблуке, она прошествовала мимо него к двери и вышла — туда, где в их комнату заглядывала Одиллия.

— А, вот ты где.

Бледное лицо венецианки почти светилось в темноте. Исабель шагнула ей навстречу, на мгновение подумав, что вот сейчас бы и представить ей Ксандера — но тут же забыла об этом: глаза Одиллии смотрели прямо перед ней, и будто вовсе не видели ничего. Что бы ни ужаснуло так венецианку, сейчас было не до куртуазности, да и вряд ли она будет благодарна, если Ксандер увидит её такой. Иберийка схватила новую подругу за худую жилистую руку и затащила в их собственную спальню.

— Что случилось?

Одиллия досадливо дёрнула уголком губ.

— А что от тебя было нужно ректору?

Одиллия ответила не сразу — сначала нащупала стул, села, завернулась в шаль, нервно завязала её в узел на груди и раздраженно тут же дёрнула. Ещё помялась, должно быть, подбирая слова, и наконец подняла глаза — не на Исабель, а куда-то на окно.

— Мой брат пропал.

Глава 4. Дар

— Доброе утро, господа студенты.

Ректор стоял прямо как палка, опираясь на свою жужжащую трость и немного покачиваясь на носках. Те, кого он так титуловал, тоже послушно вытянулись и вперились в него взглядом. Одиль, которой выпрямляться было не надо (воспоминание о приложении трости учительницы танцев к вздумавшим сутулиться лопаткам было всегда ярким), воспользовалась возможностью и украдкой их оглядела. Некоторые — вот, например, высоченный Франц и казавшийся особенно щуплым рядом с ним Клаус — пялились на ректора с восторженностью верноподданных, слушающих коронационную речь, и это сходство при полном физическом контрасте её порядком рассмешило. Кто-то — лисообразный Хуан и полненькая суетливая гельвецианка Марта — уже и бумагу приготовили и теперь держали перья наготове, причём у Марты на кончике пера успела набухнуть капелька чернил. Белла сидела прямая и серьёзная, словно перед причастием, а вот Алехандра явно еле сдерживала желание ещё что-то шепнуть своей Катлине.

— Сейчас мы поговорим о самых азах, — прервал наблюдения Одили ректор, — о базовом и простом, и одновременно — самом важном. Но начнем мы так: скажите мне, господа студенты, что делает наш народ, если так его назвать, особенным?

— Don, господин ректор, ой, то есть, простите, Дар! — тут же звонко отозвалась Алехандра, но ей уже вторили на самых разных языках, наперебой.

Одиль присоединяться к хору не стала — наверняка тут был подвох.

— Не знаю, как вы там зовете себя, — врезался в эту какофонию чуть скрипучий голос Леонор, — но меня у нас в деревне звали ведьмой. И ваш Дар бы прозвали колдунством или ещё чем похуже.

Одиль бросила на неё взгляд, благо сидела недалеко. Иберийская вилланка сидела нарочито развалясь и сощурившись, и смотрела на ректора с вызовом. А вот он вдруг улыбнулся и поднял руку, призывая к тишине.

— А вы что думаете, госпожа Гарсиа? — спросил он в эту тишину.

Леонор сморгнула, но тут же оправилась.

— Если по вашему Лабиринту и нашей башне судить, — всё так же громко и небрежно сказала она, — то не такая уж это неправда.

По залу пробежали смешки. Белла рядом с Одилью недовольно поморщилась, но её плечи выдали другое: они горделиво расправились. Совсем чуть-чуть, но Одили подумалось, что соседка вовсе не против того, чтобы вилланы считали её ведьмой.

— Интересно, почему вы смеётесь, — вдруг сказал ректор, всё ещё улыбаясь уголками губ. — Вы ведь многие думаете то же самое, что эти крестьяне. Молчите! Просто помолчите и подумайте, сколько раз вы говорили себе: мы не вилланы, мы особенные, мы одарены. Чем? Вы и сами зовете это магией!

Последнее слово он выдохнул в мертвенное молчание.

— Но мы здесь занимаемся не магией, господа студенты, — продолжил он без малейшей драматической паузы, мерно и спокойно шагая по залу, — точнее, не магией в конвенциональном смысле, и нет такого, чем вы были бы одарены, а остальные, те же вилланы, обделены совсем, даже не думайте. Но, тем не менее, Дар у нас есть.

Он оглядел свою аудиторию, но высказываться на этот раз никто не поторопился.

— Этот дар — вера. Не религия — это уж каждому свое, — но всё же вера в определённом значении и есть основа того, что мы делаем, того, как мы живем. Она — источник любого человеческого могущества. Во что вы верите — то вы можете. Вот и всё.

— Чушь, — снова проскрипела Леонор. — Вот наши — они верили в победу. И что?

Ректор остановился перед ней.

— Вовсе нет, госпожа Гарсиа, — сказал он немного иронично и немного печально. — Ваши верили в то, что завоюют славу в смертном бою. Так и вышло. И смертный бой, и слава — я вас уверяю, что ещё много лет о них не забудут.

Леонор вскинула голову и ответила ему яростным взглядом блестящих глаз.

— Они хотели победить! Но никто не может совершить невозможного!

— А вот тут вы неправы, госпожа Гарсиа. Я знаю, как в одной деревне безоружная девочка заставила отступить пьяных от вина и крови солдат, оскорбивших её мать и собиравшихся ограбить дом. — Она вспыхнула, но он уже не смотрел на неё, повернувшись к остальным. — Солдат, которые за меньшее расстреляли целую семью в соседнем селе, на случай, если вы думаете, что это было легко. Это была та самая невозможность, в которую не верил никто — кроме девочки, которая всерьёз верила, что она скажет нужные слова, и они устыдятся.

— Может быть, она просто нашла те самые слова? — проговорила Одиль, раз уж остальные, даже Леонор, молчали.

Губы ректора снова тронула улыбка.

— Это какие же, госпожа де Нордгау? Давайте, порассуждайте. Я не прошу точных формулировок, но какой эффект они должны были иметь? Угрожать небесным судом, умолять о пощаде, взывать к человечности пробовали и те, кого солдаты убили.

— Её слова, — Одиль решила подыграть шараде и сделать вид, что автор слов не сидела с ними в одном помещении, — заставили их поверить, что они лучше, чем думали о себе?

Ректор в два шага преодолел расстояние до её стола.

— Нет, госпожа де Нордгау, — сказал он мягко и лукаво, — не приписывайте другому человеку свое оружие. Нет, наша героиня ничего такого не могла и не хотела. Она их попросту испугала, если хотите знать.

По залу прошёл шепоток и кое-где смешки, и громче всех фыркнула сама Леонор.

— Да-да, — ректор отвернулся от Одили, — испугала, а что вы думаете? В тот момент она верила, свято верила, что за ней сила — сила дочери оскорбленной и измученной женщины, сила хозяйки дома, сила сторонника правого дела, наконец, хотя мы об этом ещё поговорим. И эта сила была настолько велика, что четверо вооружённых до зубов мужчин, четверо, что уж греха таить, отпетых мерзавцев и убийц спасовали перед ней.

— Невероятно, — прищурился Хуан.

— Почему же? — ректор снова начал мерить шагами зал. — Люди, бывает, творят и куда большее. Дети в отчаянии поднимают глыбы, под которыми погребены родители, врачи бросают вызов чуме и выживают в эпидемию, хотя каждый день рискуют жизнью. Безоружная девушка как-то выехала одна к вражеской армии и заставила её уйти без боя. Предел тому, что возможно и невозможно, человек кладет сам, — он вдруг наклонился к сидевшей тихо как мышка Катлине, и легонько коснулся её лба, — вот здесь.

— Если бы всё было так просто, — негромко сказал Ксандер, — то сейчас…

Сидро д’Эстаон резко выпрямился.

— Просто? Вы думаете, господин ван Страатен, что вера — это просто?

Леонор снова не выдержала.

— Вас послушать, так и в самом деле просто! А если я вот сейчас из этого окна прыгну, потому что верю, что могу летать — что, полечу?

Ректор наклонил голову набок, как любопытная птица.

— А вы верите?

Адриано бы верил, укололо Одиль под сердце.

— Нет, но…

— Я знаю ваши убеждения, госпожа Гарсиа, но всё-таки и вы, и все здесь наверняка слышали, что очень давно один весьма… выдающийся человек сказал, что даже очень маленькой доли веры достаточно для того, чтобы буквально двигать горы. Слышали же, господин ван Страатен?

— Это же притча, — сказал Ксандер с той вежливостью, которую в исполнении Одили их старая Мария называла «я не трушу и упрям». — Даже о магах я не слышал, чтобы кто-то двигал горы.

— Странно, что не слышали, — отозвался ректор чуть вкрадчиво. — Потому что нет никого, кто бы не знал, что именно ваш народ, господин ван Страатен, заставил отступить море и поднял из-под волн землю для своих городов.

— Это другое!

— Неужели?

— Это действительно другое, господин ректор, — вмешался Мигель Геваро-Торрес с холодной учтивостью. — Это же не взмахом руки делалось, а лопатой.

— Вы слишком презираете лопату и слишком романтизируете жесты, — качнул головой д’Эстаон. — Это внешнее. А важное — то, что люди задумали и осуществили невозможное, точнее, то, что другие считали невозможным. Именно что, — он подмигнул Ксандеру, — сдвинули горы. По вере своей.

— В других делах, — подал голос крепкий Педро, сидевший по правую руку от Мигеля, — этим же людям никакая вера не помогла.

— И не только им, — вдруг эхом отозвался Клаус.

Ректор изобразил намёк на поклон, словно благодаря за уместную ремарку.

— А вот тут, господа студенты, у нас начинаются тонкости. Вы совершенно правы — да, и вы, господин ван Страатен, когда сказали, что всё не так просто, и дело не только в том, что верить — само по себе не так уж легко, как кажется. Дело ещё в том, что ваша вера имеет прямое влияние только на вас.

Марта, всё это время торопливо поскрипывавшая пером, подняла голову и нахмурилась.

— Простите, господин ректор, я не поняла…

— Конечно, — лучезарно улыбнулся ей д’Эстаон, — и я даже вас уверяю, что большинство здесь не поняли, так что вам совершенно не за что просить прощения.

— Но вы же объясните…

— Объясню, безусловно, и прямо сейчас. Ваша вера, господа студенты, даёт силы вам. То, во что вы верите, определяет, что вы можете, что вы видите, что вы испытываете. Именно вы. Но как бы вы, господин Баумгартен, — он положил руку на широкое плечо Франца, — ни верили, например, что господин фон Бабенберг может… ну, хотя бы летать, пока он сам в это не поверит, никуда он не полетит.

— А если я поверю и полечу, а Франц, наоборот, не поверит?

— Прекрасный вопрос! — обрадовался ректор. — И я вам отвечу на него другим вопросом: как вы думаете, господин фон Бабенберг, почему о существовании здесь академии знают только люди из нашего народа?

— А вот это легко, — пропела Мишель, с точёным изяществом повернув безупречно причёсанную головку к д’Эстаону. — Помилуйте, господин ректор, но здесь же совершенная глушь!

Многие рассмеялись в голос, даже ректор.

— Справедливый укор, госпожа Дюбуа, но, увы, дело не в нашей удаленности от бульваров Лютеции. Конечно, у нас тут практически деревня, но Пиренеи — место исхоженное и пастухами, и армиями… галлийскими в том числе. И что же мешает, скажем, какому-нибудь контрабандисту — а уж эти тут все тропы исходили, — отметить и нас на карте?

— Защитные чары? — рискнула Марта.

Одиль не выдержала.

— Логически, — начала она, — он увидит чудесную готическую веранду, массивные ворота и мантикору в три раза больше его самого. И всё это на глухой тропе в Пиренеях. — Когда никто не вставил ни слова, она оглядела своих новоиспечённых товарищей. — Да он попросту глазам своим не поверит!

— Именно, — согласился ректор. — Вот вам и ответ, господин фон Бабенберг: если вдруг ваш товарищ не желает категорически верить в вашу способность летать, он просто останется слеп. Собственно, — он поднял руку, призывая к вниманию, — это и есть то, что отличает нас от вилланов. Не кровь ни в коем случае, не какие-то мистические способности — а вера и верность вере. Только поэтому мы можем то, что другим кажется невозможным, и видим то, к чему другие слепы.

— Значит, это может любой? — робко заметила Катлина.

— Абсолютно любой. Все дети рождаются с этим — они не имеют этих границ и запретов вообще, они не знают, что что-то невозможно — и поэтому видят всё. Другое дело, что потом они решают сами себя ограничить — и теряют доступ к источнику сил, но вернуться туда они могут всегда. И поэтому люди и творят удивительные чудеса… стоит им забыть хотя бы на мгновение, что чудеса им не полагаются.

— И вы здесь нас будете учить вере? — Леонор скривилась от последнего слова так, будто оно было особенно незрелым лимоном.

— Зачем же? — обернулся к ней д’Эстаон. — Вы и так это умеете, раз вы здесь. Мы будем вас учить осознанности этой веры, умению её поддерживать, пользоваться её возможностями…

— Верить в шесть невозможных вещей до завтрака? — вырвалось у Одили.

Ректор опять улыбнулся лукаво и светло.

— А как же! Только с этим будут трудности.

— Почему? — снова поднял голову Ксандер.

— Потому что всё меньше будет в жизни вещей, которые будут для вас невозможны.

По залу снова прошёл шепоток, но на этот раз восторженный: новоиспечённые студенты явно уже предвкушали это блистательное будущее.

— Подождите, господин ректор, — легкое грассирование в звонкой латыни выдавало Франсуа с головой, — но вы сказали, что дети совсем не имеют проблем с верой. Но они же далеко не всё могут!

— Точно подмечено, господин де Шалэ. Кстати, поверите ли? Точно то же самое мне — в былые времена, конечно, — сказали ваш отец и ваш средний брат. Положительно, мне стоит пересмотреть свою позицию по наследственности.

Франсуа рассмеялся едва ли не веселее, чем все остальные вместе взятые. Смех у него был чудесный, отметила Одиль: лёгкий, как ласточка, и открытый, как окно по весне, и очень похожий на смех Адриано.

— Итак, — прервал её мысли ректор, — господин де Шалэ сим нам напомнил, что вера — это не единственное, с чем мы имеем дело. Да, вера — источник силы, но её же надо уметь использовать. Я сейчас скажу то, что вам покажется противоречием с тем, что я говорил до этого: иногда веры совершенно недостаточно.

Он отошёл к окну и присел на край подоконника, громко стукнув тростью об пол, словно желая вколотить дальнейшее прямо в умы.

— С детьми на самом деле всё просто. Младенец верит в чужие силы, не в свои — когда ему плохо, он призывает на помощь всемогущих и всеблагих родителей, а сам он, обладая неизмеримыми возможностями, попросту не знает, что с ними делать. Несчастная мать, бьющаяся над умирающим ребенком, может верить всей душой в то, что его можно спасти, но она помещает эту веру в другого — в Бога, врача или знахарку, отказывая себе в праве лечить. И так мы приходим к следующей грани нашего треугольника — праву.

— Не знаниям? — снова подала тихий голос Катлина.

— О знаниях позже, — отозвался д’Эстаон. — Почему горюющая мать призывает врача или молится? Потому что внутри неё, — он постучал суховатым пальцем себя по груди, — живет червячок, который подтачивает её веру. Да, она хотела бы, чтобы ребенок жил и был здоров — но она не верит в свое право, не верит в себя, часто — что спасение будет, или что даже если повезёт — не станет залогом худших бед. Она ищет посредника — она не чувствует себя вправе решать.

— Но сомнения есть у всех, — нахмурился Ксандер.

Трость в руке ректора свистнула, моментально вытянувшись в параллельную полу струну и указав безошибочно на него.

— Блистательное объяснение тому, почему таки люди редко двигают горы, не правда ли, господин ван Страатен?

Ксандер закусил губу и кивнул.

— Подумайте, господа студенты, что будет, если у вас в руках будет самый совершенный в мире лук, но при этом, когда вы уже наложите стрелу на тетиву, ваши руки задрожат? Вы промахнётесь, именно так, каким бы точным ни был ваш глаз, каким бы верным ни был лук, какой бы круглой ни была тетива — и какой бы достижимой ни была мишень. Сомневаться можно до или после, но тогда, когда перед вами мишень, вы должны уметь отбросить всё и разумом, — на этот раз палец постучал по лбу, — направить силу в цель.

— Разумом? — опять фыркнула неуёмная Леонор. — Это после славословий вере-то?

— В том-то и прелесть, госпожа Гарсиа, а если подумать, то и логика — что нечто столь иррациональное, как вера, должно быть уравновешено рациональностью и разумом, не так ли?

Пришло время кивать Леонор, хотя она это сделала куда более неохотно, чем Ксандер.

— В мгновение, когда вам пришла пора действовать, вы сможете использовать свою силу только в том случае, если вы знаете, что вы вправе это делать, иначе она уйдёт впустую. И да, этому мы тоже вас будем учить.

— Вы говорили о треугольнике, — заметила пока что молчавшая Белла.

— Верно, говорил, госпожа Альварес де Толедо. Но с третьей стороной всё очень просто — это воля. Как отмечают мудрые народные поговорки, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить её пить. Так и с вами: какими бы силами и правами вы ни обладали, пока вы не захотите что-то сделать, выбрать ту самую мишень — применить всё это вы не сможете.

— Тут наверняка тоже есть какая-нибудь тонкость, — пробормотала Белла.

Возможно, она предназначала это только для ушей соседей, а то и одной Одили, к которой она отвернулась, но ректор подхватил это с такой готовностью, словно она декламировала на весь зал.

— Очень верно! Но и тонкость проста. Кто рискнет подсказать? Госпожа де Мендоса?

Алехандра, рьяно вскинувшая руку, едва он задал вопрос, даже вскочила с места.

— Мы же все разные! — заявила она. — А если бы дело было только в вере и праве, то я бы… я бы могла так же играть с огнём, как Беллита. Я ведь верю, что так можно, и что в этом плохого, я же не убивать им буду. Но он мне не подходит, понимаете? Это не моё. Я могу что-то сделать — но не так. Простите, я сумбурно…

— Вы совершенно правы, госпожа де Мендоса, — голос ректора был ласков. — Это тоже часть воли. Наши силы даны нам для того, чтобы творить — и каждый из вас выбирает тот способ изменять мир, который по душе лично ему. По-настоящему, глубинно по душе — это не вопрос минутного восхищения, это вопрос резонанса. С каждым из нас мир говорит по-своему. И как лучше его слышать, и как лучше говорить в ответ — этому вы тоже будете учиться.

— Выходит, мы здесь потому, что у нас громкие голоса?

Голос Франца Баумгартена был удивительно тихим для его могучего корпуса, поэтому ректору пришлось подождать, пока господа студенты отхихикают.

— Примерно так, — согласился он.

— И всё-таки с верой непонятно, — заявила Леонор. — Выходит, и всякие мантикоры взаправду есть?

Ректор только улыбнулся, но иберийку это не смутило.

— Но я слышала, что если в кого верили, а потом перестали верить, то они исчезают!

— И в самом деле, исчезают, — покладисто ответил д’Эстаон, — от глаз тех, кто не верит. Но исчезнуть вообще? Только ребенок думает, что если зажмуриться, то злое чудовище исчезнет. Материя не зависит от глаз смотрящего… к счастью или к несчастью.

— А может ли появиться?

Ректор медленно повернулся на каблуке. Очень у него это эффектно получилось: длинное его одеяние, похожее на мантию, немного обвилось вокруг ног, сделав его похожим на змею, приготовившуюся к броску.

— Уточните вопрос, госпожа де Нордгау.

— Если человек видит то, во что верит, то, что будет, если его убедить, что он видит то, чего нет на самом деле?

Так же медленно и по-змеиному д’Эстаон улыбнулся.

— Этот вопрос, — вполголоса отозвался он, — вы зададите другому человеку, дитя моё.

— А если мы тоже хотим это знать? — прозвенел голос Алехандры.

— Спросите у вашей однокурсницы, — был лишённый сочувствия ответ. — Вас интересует только это?

— Подождите, господин ректор, — Клаус был мягко вежлив, — но у меня другой вопрос. Если нас ограничивает только треугольник веры, воли и права… я имею в виду, есть ли что-то ещё? Я понимаю, что есть законы…

Сухопарая рука ректора легла ему на плечо.

— Не волнуйтесь, господин фон Бабенберг. Вы правы, конечно. Есть другие ограничения.

Класс снова притих, но ректор заговорил не сразу — сначала занял свое место у окна, поставил перед собой трость и сложил на ней руки. Напряжение в воздухе к этому мгновению можно было резать ножом.

— Оговорюсь сразу: эти ограничения уже относятся скорее к этике… хотя, пожалуй, лучше назвать их техникой безопасности. Да, это наилучшая формулировка. Поступайте в соответствии с этими законами, и с вами всё будет хорошо.

Он сделал небольшую паузу.

— Итак, первое ограничение — свобода воли. Если вы хотите, чтобы ваша воля уважалась — уважайте чужую, это логично. К счастью, что-либо сделать с чужой волей крайне трудно, а менталистов — крайне мало. Впрочем, вы все молоды, и вполне возможно, что когда-нибудь страсть или искажённое чувство справедливости, или что-то ещё может столкнуть вас с этим законом. Просто запомните сейчас и вспомните тогда, что невинность — лучшая защита. Не замарайтесь насилием, и ваша собственная оборона будет крепка.

Опять пауза, чтобы перевести дыхание.

— И второе — естественная логика мира. Мир — ваш собеседник, ваш соавтор в творчестве, а собеседников и соавторов надо уважать. Не творите неестественного, как бы вам ни хотелось. Пример… кто-нибудь приведет пример?

— Нигромантия, — выдохнул Клаус.

Д«Эстаон бросил на него взгляд, который Одили показался странно печальным.

— Да, например, нигромантия, хотя не она одна. Поймите, — голос его напрягся до гулкости, — есть могущество выше вашего и право выше вашего, есть грань, на которой вы должны будете отступить. Называйте это как угодно — судьбой, Творцом, высшими силами — это неважно. Важно то, что одним из самых страшных соблазнов для вас станет гордыня. Учитесь смирению, и тогда мир всегда будет вам благоволить.

— Но есть ведь те, кто…

— Есть, — негромко сказал ректор, — но подумайте об этом так, господин фон Бабенберг, хоть вы ещё очень юны: можно очаровать девушку, а можно взять силой. И у того, и у другого способа есть достоинства и недостатки, и результат — кратковременный — будет один и тот же. Но землю наследуют те, кто хочет любви.

На этот раз ему никто не возразил и ничего не спросил. Одиль тоже. Её охватил озноб.

Адриано, гад, братишка, где ты…

Д«Эстаон окинул их всех медленным испытующим взглядом и, похоже, остался удовлетворён.

— Доброго дня, господа студенты. Идите. Вас ждут уроки.

— Господин ректор?

Притихшая или нет, Леонор явно не собиралась уходить без последнего слова. Довольный их реакцией или нет, он тем более не собирался уходить, оставив её без ответа.

— Да, госпожа Гарсиа?

— Чем же тогда вы отличаетесь от… остальных? Если то, что можете вы, может любой?

Одили показалось, что ректор выдохнул с облегчением.

— А вот это совсем просто, — сказал он. — Как мы стараемся сохранить веру, так другие стараются её потерять.

— Почему, если это значит — уметь видеть и, — она запнулась, — творить чудеса?

Д«Эстаон погладил свою трость, и жужжание из неё стало громким, как урчание объевшегося сливками котенка.

— Чудеса обязывают действовать, — ответил он, — а умение видеть мешает закрыть глаза и притвориться, что чудовищ не существует.

— А они существуют?

Трость внезапно умолкла, и тишина стала оглушающей.

— Да, — просто сказал в эту тишину ректор. — О да.

***

Из своего первого класса они вышли, не переговариваясь, всё ещё под впечатлением, и это сыграло с ними дурную шутку: когда на башне ударил колокол, призывая к следующему занятию, они как по команде переглянулись и без слов поняли, что никто из них не помнил, куда идти.

Выручила их Катлина. Дёрнутая за рукав Алехандрой фламандка явно испугалась, обнаружив себя главной надеждой, но покорно полезла за пергаментным листком.

— Сегодня у нас у всех одно и то же, — сообщила она, — следующей — символистика… это… сюда. Да, точно.

«Сюда» оказалось чем-то типа зимнего сада. Изнутри все стены были скрыты от глаз буйными зарослями цветущих с энтузиазмом кустов, солнце, лившееся со стеклянного потолка, едва пронизывало кроны гордых пальм, а по укрытому коврами полу были живописно разбросаны яркие подушки. Посреди этого царства жары и ароматов — у Одили враз немилосердно заболела голова — на низком диване сидел мужчина слоноподобной комплекции и настоящим водопадом курчавой бороды. Борода и голова были вдобавок щедро залиты каким-то душистым маслом, и Одиль опасливо спряталась за Беллой и Ксандером, искренне надеясь устроиться как можно ближе к двери.

Беллу это всё великолепие не смутило ни чуточки.

— Простите, профессор Баласи, — сказала она почему-то громко, — мы немного заплутали.

Мужчина повёл огромной, унизанной кольцами рукой, аккуратно сжимавшей курительную палочку.

— Что вы, моё милое дитя. Я понимаю, Сидро и первая лекция, это всегда немного дезориентирует. Садитесь, мои дорогие, располагайтесь. Сегодня я не буду вас мучить! Берите подушки, устраивайтесь, как вам удобнее. Не торопитесь, сегодня у нас много времени!

Класс принял приглашение, и на какое-то время в оранжерее воцарилась несусветная суета. Первой уселась Мишель, избрав затенённый неведомой Одили лианой уголок недалеко от мэтра — должно быть, её благовония не пугали. Тут же рядом с ней материализовались неразлучные Клаус и Франц, и если Джандоменико они в свою компанию ещё пустили, то, когда к ним подумал пристроиться ещё и Франсуа, Франц так выразительно повёл своими могучими плечами, что галантный галлиец передумал.

«Адриано было бы наплевать», — пришло Одиль на ум.

Белла было вознамерилась сесть по другую руку мэтра, но глянула на Одиль — и то ли венецианке удалось передать свои чувства по этому поводу старательно умоляющим взглядом, то ли на неё подействовало то, что Алехандра решила сесть подальше, но она тоже кинула подушку поближе к дверному сквозняку. Алехандру, похоже, уговорила Катлина: от запаха благовоний по и без того бледному лицу фламандки разлилась уже нездоровая синева, чему Одиль сочувствовала от души. Позади них, уперевшись спиной в хрустальную стену, безмолвно уселся Ксандер, а по сторонам — остальные иберийцы за минусом Леонор, которая не без вызова плюхнулась прямо на корни какой-то пальмы, презрев подушки. Бородатый мэтр наблюдал за их передвижениями с благостной отрешённой улыбкой.

— Ну что ж, начнём, — пробасил он, когда всеобщему устраиванию и ёрзанию наступил конец. — Итак, символистика. Это мой предмет… да. Тут, признаться, всё довольно просто…

— А она зачем?

Мэтр вдруг вскочил — со всей грацией вспугнутого носорога — и рванулся к Леонор так стремительно, что она отшатнулась, впечатавшись спиной в пальму, и даже ойкнула.

— Ты из вилланов?! — вопросил он с таким неподдельным восторгом, что она и вовсе замерла, только глаза выпучила, и безропотно позволила его толстым смуглым пальцам ухватить её за подбородок и помотать так и сяк. — Потрясающе!

Рядом шевельнулась Белла, и глянувшая на неё Одиль не разочаровалась в том, что отвлеклась от эксцентричного профессора: иберийка, пожалуй, представляла собой зрелище позанятнее. Она выпрямилась ещё яростнее, чем до того, руки, что она церемонно сложила на коленях, были сцеплены до белизны в костяшках, и Одили показалось, что даже часть её чёрных, распущенных волос встала дыбом и искрила, как у рассерженной кошки.

— Профессор, — отчеканила Белла тоном, который на слух Одили принадлежал кому-то гораздо старше, — это к делу не относится.

Мэтр Баласи с мгновение смотрел на неё, будто озадачившись тем, откуда она взялась, потом глянул на ещё удерживаемую им Леонор, охнул и отпустил так стремительно, будто обжёгся.

— Простите, дорогая! — покаянно пророкотал он и для надёжности осторожно погладил её по голове, чему всё ещё ошалевшая Леонор не воспротивилась. — Я потерял голову, ведь вы такая редкость! Да… А вы, дитя моё…

— Исабель Альварес де Толедо, — всё так же чеканно произнесла Белла, но пальцы её, полускрытые юбкой, расплелись. Остальные иберийцы смотрели на неё с нескрываемым восхищением, даже бунтарка Леонор кинула ей благодарный взгляд, и Белла буквально лучилась.

— Конечно. Вы так похожи на вашего дядю!

Одили подумалось, что Белла сейчас лопнет от счастья.

— Профессор, — вмешалась уже она, чтобы предотвратить именно такой исход, и снова мэтр опомнился, на этот раз от галантности.

— Да, вопрос хороший, — проговорил он, вернув себе враз свою важность. — Я ведь знаю, что вам сказал Сидро. И вы наверняка думаете, дети, что раз дело в чисто ваших качествах, то зачем вам нужны какие-то ещё подпорки, так?

— Точно, — подтвердила пришедшая в себя Леонор.

Мэтр снова развернулся к ней, обметя ноги доброй дюжины своих новых учеников полами сияющих вышивкой одеяний, а заодно обдав их волной запахов (будь они неладны, мрачно отметила Одиль, уже чувствуя первый болезненный укол в виске). Леонор на всякий случай шарахнулась, но мэтр предусмотрительно больше не сделал к ней ни шагу.

— Деточка, — пробасил он, — ты умеешь ездить на лошади?

Когда Леонор смущается, она опускает глаза и трогает амулет, а уши краснеют, но только уши, скользнуло быстрой рыбкой наблюдение в память Одили.

— Не очень, — призналась та. — У пастухов ездила. Но не то чтобы как… знатные господа.

— В седле? — поинтересовался мэтр.

— Когда как…

— Но с уздечкой?

— Бывало и с недоуздком.

Рядом кто-то уважительно присвистнул. Одиль глянула в ту сторону, чтобы понять, кто тоже был бы не прочь — оказалось, Педро. Леонор неожиданно беззлобно усмехнулась ему в ответ. Мэтр тоже улыбался — и молчал. И вдруг Леонор вскочила на ноги.

— Я поняла! — от её возгласа даже стекла зазвенели. — Это тоже недоуздок! — Но тут же она осеклась. — Но ведь…

— Ты думаешь о том, дитя, что тебе удалось всё безо всяких символов, — вновь разлился в воздухе бас профессора. — И это правда, может быть и так, и так часто бывает. Но вам-то нужно не просто чудо на крайнем напряжении сил, дети. И не всегда. Во многих вещах вам нужен эффект, повторяемый результат, в котором вы могли бы быть уверены. Опора.

Он взмахнул рукой, всё ещё сжимавшей курившуюся палочку, и дым вдруг обратился в знаки, а знаки зажглись огнём.

— Можно ехать на лошади и безо всего, если лошадь вам покорна, а вы сильны и внимательны, — продолжил вещать он, но по тому, как он прижал другую руку к груди, стало очень понятно, что восторженные ахи вокруг ему доставляют истинное наслаждение. — Но если вы хотите ездить на любой лошади и в любой час, вам нужны уздечка и седло. Уверенность. Да. Вот что вам нужно.

Пламенные знаки в воздухе плавно слились, обратившись в змею, и вдруг у змеи выросли крылья, она взмыла под потолок — и камнем бросилась вниз, свернувшись мирным, но тёплым и не потухающим пламенем у ног мэтра.

— Вы должны быть уверены, например, что в лесу будет у вас костёр, или вы найдете воду, или хотя бы…

Костерок обратился в дым, а дым метнулся к двери, изогнувшись причудливым символом. Мэтр подошёл плавно и торжественно и с таким видом, с каким, должно быть, жрецы былого совершали таинства, дверь распахнул.

За порогом была не та осенняя пожухлая трава, по которой они только что сюда дошли — там, насколько хватало глаз, царила пустыня, бесстрастная и безжизненная. От самой двери пески рассекала каменная дорога, где плиты были уложены так ровно, что между ними Одиль не вставила бы и шпильку. По краям дороги лежали двумя ровными рядами такие же торжественные и бесстрастные львы, а вдали возвышались руины когда-то огромного храма.

Поскольку на класс опустилось онемение, слышно было только дыхание, и стук сердец, и мягкий шелест песка.

— Или хотя бы найдете дорогу домой, — немного печально сказал мэтр и закрыл дверь. — А теперь давайте начнём.

***

— Для начала кто-нибудь из вас задаст мне самый дурацкий вопрос, который только можно задать, если подумать о странствиях духа. Давайте. Я знаю, что рано или поздно кто-нибудь его задаст. Лучше сейчас. Кто смелый?

Очередной их учитель их был очень высок и худ, хотя широк в кости, с длинной гривой тусклой рыжины, и говорил на латыни с резкостью, которую невольно хотелось назвать «варварской». Ещё, несмотря на осенний холод за окном, он был одет только в льняную рубашку и кожаные штаны, даже рукава закатал, обнажив поросшие густым волосом крепкие руки. Впрочем, это-то было немудрено: Пиренеи не могли заморозить шотландца.

Великой тайной превращений он овладел вполне… всплыло в памяти Одили.

— Это правда? — выпалила она.

Его глаза удивительной детской голубизны сощурились.

— Что именно, девочка?

— Что вы умеете превращаться во что угодно, — ответила она, поторопившись добавить: — Так говорят слухи, профессор Скотт. Что умеете.

Майкл Скотт усмехнулся.

— Если верить всему, что обо мне говорят, то сейчас я должен не вас тут учить, — его удивительно длинная рука обвела широким жестом притихший класс, — а бродить во рву в восьмом кругу ада. Но нет, должен тебя и вас всех разочаровать. Не умею. И никто не умеет.

— В моем роду умели! — подала голос Алехандра, мятежно тряхнув кудрями: должно быть, этот жест она полагала неотразимым. — Жена одного моего предка во время осады от отчаяния прыгнула с башни, превратилась в сокола и привела армию мужа на подмогу!

Класс заволновался.

— Я веду свой род от колдуньи Мелюзины, — поведала окружающим Мишель тоном столь же безапелляционным, сколь и нежным. — По бабке. А она — Мелюзина, не бабушка, конечно — превратилась на глазах у кучи свидетелей в дракона.

— Конечно, — тут же согласился с ней Джандоменико. — Антонио Фальер спасся от турок в Константинополе, став дельфином. Это все знают… в Венеции.

Одиль не удержалась и фыркнула, тут же порадовавшись, что за шумом этого никто не слышал: вот уж эту-то историю наследник дома Фальер сочинил явно на ходу, вдохновленный не призраками прошлого, а лучистыми глазами галлийской сокурсницы.

— … обратилась зимородком, про это даже миф есть!

— … и тогда все испугались и отступили, а её объявили невиновной!

— … огромный лев…

— Хватит! — Майкл Скотт, казалось, и сам вот-вот в кого-нибудь обратится — во всяком случае, рыкнул он так, что гвалт утих тут же.

— Вы ещё вспомните байки про то, что если перекувырнуться через голову назад, волком станешь, — выплюнул он презрительно в воцарившуюся тишину. — Всё то, что вам няньки и бабки рассказывали — это что угодно, но не превращение, а чаще всего — иллюзия. То, чем мы займёмся, когда свой дух можно поместить в животное… а потом невежи-крестьяне, — его взгляд вновь полоснул по ним, — выдумывают невесть что.

Он остановился у окна, глядя сквозь прозрачный хрусталь вдаль, заложив за спину руки. Ладони у него тоже были огромные и мозолистые.

— Корпореальная трансформация, — проговорил он с несказанной нежностью и словно бы тоской, — стоит того, чтобы о ней мечтать и слагать легенды. Но вышло так, что дух и тело должны быть едины. Вы представляете себе, что это такое? Давайте порассуждаем. Сразу всё и выясним и потом весь семестр будем делом заниматься.

Класс в едином порыве потерял дар речи. Скотт фыркнул.

— Хорошо, начну я. Что значит быть мышью? Ну? Вот хоть ты, деточка, — он повернулся к Катлине, — ты мышей видела?

Та закивала с таким усердием, что Одиль испугалась за сохранность её шеи.

— Замечательно. Вот представь, что ты враз стала мышью. Ты потеряла сколько-то времени, приноравливаясь к телу — мышь-то не ходит на двух ногах, а тебе не сподручно на четырёх, так?

— Бывают люди, которые быстро на четвереньках бегают, профессор, — заметила худенькая фламандка.

— Да? Пусть так, хорошо. Допустим, ты из таких. Вот побегала ты, приноровилась, и что теперь? В чём задача мыши?

— Найти еду, — с готовностью отозвалась та. — Но я знаю, что едят мыши, профессор! Значит, я буду знать, где это найти. А если среди людей, так я знаю это даже лучше многих мышей!

Скотт хитро улыбнулся.

— Всё так, девочка. Но разве это всё?

— Ещё есть хищники, — уже с меньшим энтузиазмом ответила она и была вознаграждена: Скотт поднял высоко длинный рыжеволосый палец, призывая к вниманию.

— Та-ак, вот это уже важно!

— Но я и хищников знаю, профессор!

— Конечно, знаешь, — легко согласился он. — Кошки, ястребы, совы, змеи — их ты всех видела. Но как видела?

Наступила пауза.

— Как человек, девочка! — наконец прервал молчание он. — Ты знаешь кошек как человек! Твоя домашняя киса никогда на тебя не охотилась! Ты можешь её погладить, накормить, поиграть, наказать, наконец, но ты не знаешь, как от неё убежать, как вычислить, куда она бросится, как её укусить, чтобы отпустила. Пока внутри у тебя сидит человек, пока ты думаешь про себя «я — человек», плохая из тебя мышь!

Он развернулся к классу.

— Хуже того, я вам скажу — помните, я говорил о единстве тела и души? Пока ваша личность, ваше «я» осознает себя человеком, ваше тело будет бороться за то, чтобы быть человечьим. Вы будете заниматься не беганием от хищников или поиском еды, а тем, чтобы остаться мышью хотя бы на минутку. И хорошо ещё, если вы не обратитесь обратно в человека, уже залезши в нору!

Одиль представила живо себе эту картину и фыркнула, и, судя по звукам вокруг, описанный образ пришел на ум не ей одной.

— Но предположим, — вмешался в это поветрие голос Ксандера, — что мне это удалось? Можно же и понаблюдать, подготовиться. Поучиться у настоящих мышей?

Профессор Скотт выслушал его с явным удовольствием, причём вполне серьёзным.

— Верно, — сказал он после небольшой паузы, — всё верно. Можно. И понаблюдать, и поучиться. Можно даже заставить себя по-настоящему поверить в то, что вы мышь, господин ван Страатен.

Кто-то из иберийцев — похоже, Хуан — хихикнул, но Майкл Скотт бросил на виновника быстрый и острый, как удар кинжала, взгляд, и тот аж подавился. Профессор же мягким рысьим шагом подошёл к Ксандеру и навис прямо над ним, опершись обеими руками о спинку его стула. Ксандеру пришлось закинуть голову, чтобы профессор смотрел ему в глаза, а не в макушку.

— Но смотрите, какая тут закавыка, — негромко продолжил тот. — Вы можете быть и оставаться мышью, если ваша вера в то, что вы мышь, совершенна. Но ваша вера творит, не так ли?

Договаривать ему не понадобилось: Ксандер додумал всё сам и медленно кивнул. Майкл Скотт кивнул в ответ и резко выпрямился, оборачиваясь к остальному классу. На его бледном, усыпанном веснушками лице играла усмешка.

— А так-то рецептов полно, что там! Может, кому из вас и встретится в лесу бабка с зельем, оборачивающим в сокола, или там карлики Тарнхельм поднесут — вот и наоборачиваетесь на здоровье. А пока что придется вам слушать меня — и учиться слушать всякую тварь, авось хоть кого-то из нас услышите. Вот вам и весь сказ.

Переглядываясь, кое-кто и вздохнув украдкой, его новые ученики потянулись за перьями и замерли, увидев нахмуренные брови.

— Это ещё что? Хотя, — пробормотал он себе под нос, — оно, конечно, понятно… Нет-нет, эту всю бумажную дрянь уберите. Незачем. Я как-то тоже целую книгу написал, лучшему другу доверил, даже мёртвым притворился, чтобы он крепче проникся тайной — и всё равно выдал меня, гад… Не надо этого. Как-то мне граф Дуглас сказал, что благодарит Небо за то, что никто из его сыновей, кроме одного, епископа, грамоты не знает — и в чём-то был прав. Нет, мы будем по старинке. Слушайте…

***

О том, что они пропустили обед, вспомнилось как-то только тогда, когда они перешагнули порог их омытого водопадами и прудами дома. Большую часть пути все шли задумчивые, медленным усталым шагом. Белла молчала тоже, хотя её размышления были бурными: она то и дело вскидывала голову, что-то бормотала себе под нос и снова опускала глаза долу. Раз она сжала кулак и поднесла его к груди, а потом медленно разжала пальцы, словно ожидая там что-то увидеть; видимо, ожидание её обмануло, потому что после этого она бессильно уронила руку и мотнула головой.

— Получится не сразу, — сказала вслух Одиль, чтобы вставить что-то в этот диалог иберийки с самой собой.

Та резко замерла и взглянула на неё так, будто Одиль ей поведала невесть какую тайну. Мгновение Белла просто ошарашенно пожирала её глазами, а потом вдруг сощурилась.

— Ты же умеешь читать мысли, да? Ты ведь менталист? Д’Эстаон же на это намекал?

Отрицать было глупо — несмотря на взрывной характер, иберийка вряд ли была дурой.

— Я буду менталистом. Когда-нибудь. Когда научусь. А мысли читать я не умею… точнее, — решила признаться она неожиданно для себя, — я их могу слышать, если человек громко думает.

— Это как?

В серых глазах Исабель горел знакомый азарт, и Одиль едва подавила вздох.

— Вот сейчас и ты, и Ксандер, — за спиной пошевелились, будто кто-то вздрогнул, — думаете: смогу ли я прочитать ваши мысли. Заодно вы думаете, что бы такое подумать, чтобы проверить. А ещё — как бы это так скрыть.

— Ух, — выдохнула Белла.

Ксандер сзади усмехнулся, но беззлобно.

— Это логично, — сказал он, шагнув поближе, чтобы оказаться с ними в одном кругу. — Наверняка так вообще все думают.

— Все, — кивнула Одиль.

— Так что, сейчас ты на самом деле не читала мысли? — уточнила Белла, и в голосе её звучала нотка разочарования.

Одиль на это могла только улыбнуться.

— Из того, что чьи-то мысли предсказуемы, не следует, что их не читают, сеньора, — ответил за неё Ксандер.

И улыбнулся тоже. Чуточку, но всё-таки улыбнулся, и ей. Она не могла отплатить за этот намёк улыбки ни ложью, ни молчанием.

— Пока мы шли, ты думал о том, можно ли как-то сделать так, чтобы и завтра было солнце, — сказала она, глядя прямо в глаза цвета северного моря.

Он вздрогнул, моргнул и даже шагнул назад, а потом вдруг улыбнулся снова, но шире, пусть и изумлённо.

— Правда, — прошептал он.

Она снова кивнула.

— Обычно людям становится в этот момент немного страшно.

— Вообще-то это здорово, — возразила Белла твёрдо и немного сердито, а потом разжала руку — сжатую в кулак в складках юбки — и протянула её Одили. — Не знаю, чего тут бояться особо. Пошли есть уже.

Одиль осторожно взяла эту руку. Пальцы иберийки были горячими — горячее, чем можно было бы подумать, глядя на её худобу.

— Чего тут бояться, я понимаю, — негромко сказал Ксандер.

Изгнать холод в спине Одиль не смогла. Но смогла заставить себя повернуться и снова посмотреть ему в глаза. Говорить, впрочем, она не рискнула: есть минуты, когда совсем не к месту дрожащий голос. А её бы дрогнул, заговори она, обязательно.

— Но нас всех тут, пожалуй, есть за что бояться, — продолжил он. — А поесть — это, сеньора, вы правильно придумали.

И больше не говоря ни слова, они пошли догонять однокурсников в опускающихся на школу теплых сумерках.

***

Одиль проснулась посреди ночи резко, рывком, будто вынырнув из-под тяжёлой воды. И огляделась. В их с Беллой комнате царила тишина, прерываемая разве что шумом ветра и листьев из открытого окна и мерным дыханием спящей иберийки. Снаружи, насколько можно было судить, тоже было тихо — во всяком случае, никто не производил достаточно громких звуков, чтобы пронизать дубовую дверь и надёжные каменные стены. Она бросила взгляд на часы — ещё не пробило полуночи, но легко можно было поверить, что её одноклассники, из которых многие клевали носом ещё на ужине, вряд ли вдруг обрели энергию для приключений на ночь глядя.

И всё-таки…

Она осторожно выскользнула из-под шали, которую натянула на себя в зябкой дремоте, и прокралась за дверь. В коридоре действительно было тихо, хотя спали далеко не все: прислушиваясь у дверей, она различила в какой-то момент возглас Алехандры, в другом месте — смех Франсуа, у третьего порога — отголоски серьёзного обсуждения между Клаусом и Францем, хотя о чём, в бормотании было не разобрать. Так или иначе, то, что разбудило её, явно никак не встревожило остальных.

Но что же это было?

Всё так же стараясь бесшумно ступать — и уже, признаться, немного замерзая, поскольку в своем конспирационном усилии вышла босой — она так дошла до двери Ксандера. С этой стороны коридора эта дверь была последней, и, удостоверившись, что и там никто особенно не шумел, она повернулась, чтобы уйти.

И тут услышала голос.

Сначала она замерла, не веря ушам, потом дёрнулась, приникла к замочной скважине. Долгую минуту томительного молчания она слушала, как там, за дверью, открывали шкафы, что-то куда-то клали, как тренькнули струны на перекладываемой гитаре. На этом последнем звуке она и вовсе затаила дыхание, боясь пошевельнуться, боясь упустить ещё какой-то звук за бешеным стуком собственного сердца.

Ещё немного…

И голос зазвучал снова. Тихо глухо, укрытый камнем и деревом, но зазвучал, лёгкий и певучий, как летний ветер.

Первым её импульсом было распахнуть дверь, ворваться, надрать уши, задушить владельца этого голоса. Расцеловать тоже. Но и задушить. Можно одновременно.

Но — нет. Нет-нет-нет.

Слишком легко.

Тихо посмеиваясь от бурлящего внутри счастья, дрожа от наступившего вдруг в глубине души покоя, она пошла, тихонько ступая, к той комнате, где мирно спала Белла.

Глава 5. Адриано

— Привет!

Когда открылась дверь, Ксандер от книги не оторвался, потому что было незачем. Единственный, кто мог бы войти без стука, была Исабель, а с ней вскакивать, как он знал по опыту, было бессмысленно: если она в настроении добром или хотя бы задумчивом, то не этикета заметит, а если в злом — всё равно к чему-нибудь придерётся. Но вот этот бодрый голос был точно не её, если она, конечно, каким-то колдовством не сменила пол.

— Привет, — повторило явление, на поверку оказавшееся довольно высоким — как бы не с самого Ксандера — парнем.

Впрочем, на росте и принадлежности к полу сходство заканчивалось: он был смугловат, темноволос и при этом — с удивительно яркими бирюзовыми глазами, и ухмылялся так, будто занимался этим с рождения без перерыва и просто не представляет себе, как можно носить на лице другое выражение. А ещё его лицо было смутно знакомым, хотя откуда, память отказывалась выдавать.

— Привет, — отозвался Ксандер, отложив книгу и встав.

На это действие парень шагнул к нему с такой радостной готовностью, словно собирался обнять, но вроде передумал — только протянул руку, которую Ксандер осторожно пожал. Рука была сильная, мозолистая, и такие мозоли Ксандеру были знакомы: такие оставляют только весла.

— Я Адриано Мочениго, — всё так же бодро и радостно, словно не веря своей удаче, сообщил новопришедший. — Мы это, соседями будем. — Видимо, на лице Ксандера что-то отразилось, потому что он добавил: — Понимаю, но видно, тут такое уж правило, один бы ты не остался.

Надежде Ксандера на одиночество не исполнилось и дня от роду, сжиться он с ней не успел, поэтому хоть и не без сожаления, но кивнул.

— Ксандер ван Страатен, — представился он и приготовился, не без некоторого злорадства, к привычной реакции.

Реакции не последовало.

— Нидерландец? — легко поинтересовался его новый сосед, бросая объёмистую сумку в угол у оставшейся до сих пор незанятой второй кровати. — Это здорово. А я из Венеции.

— Фламандец.

Адриано глянул через плечо. Теперь он был занят тем, что бережно распаковывал на кровати укутанную в кожу и мягкую ткань гитару. Вот уж не хватало! Чего-чего, а этого добра Ксандер наслушался ещё в Иберии, и вовсе не жаждал продолжить знакомство ещё и в Трамонтане.

— Извини, я у вас почти не был, только там, где… в общем, на Рейне, так что Фландрия или там Зеландия…

— Я имею в виду, — безжалостно уточнил Ксандер, — что я из тех, кто связан Клятвой.

Только в этот момент его осенила мысль, что парень мог быть вовсе из вилланов и потому совсем не в курсе Клятвы, но Адриано оставил свою гитару и выпрямился так, что стало ясно: из какого бы он ни был рода и племени, про Клятву он знал.

Что будет дальше, Ксандер видел не раз. Вариантов было два: либо откровенное презрение, либо жалость, и он бы не смог сказать, что было хуже. Но был и несомненный бонус: с объятиями сосед больше не полезет и гитарку свою терзать будет где-нибудь подальше, а то и вовсе заходить будет только переночевать.

С минуту Адриано его изучал. Лицо при этом у него было странное: без тени былой ухмылки, с нахмуренными бровями и жёстким прищуром, и было это даже немного неприятно — будто на Ксандера смотрел кто-то другой, взрослый и недобрый, и при этом всё ещё странным образом знакомый. Но вот презрения в этом лице не было, как, впрочем, и жалости.

— Ладно, — наконец сказал венецианец, — потом разберёмся. Скажи только сразу, что в чём выражается, и когда за помощью бежать.

— Не в чем тут разбираться, — отрезал Ксандер, — и помогать незачем.

— С помощью — это как знаешь, дело твоё, — покладисто согласился Адриано, отворачиваясь обратно к гитаре, но перед тем успев снова подарить фламандцу свою кривоватую ухмылку. — Но рассказать придётся, потому что если с тобой что случится, а я испугаюсь с непривычки, дураками выйдем мы оба.

И тут память очнулась и выдала воспоминание: полумрак зала с колоннами, мерцающие в нишах камни — и весёлый будущий однокурсник с его варварским танцем восторга.

— Ты тот самый парень!

Адриано сощурился снова, но с любопытством.

— Ты тогда взял камень и убежал — обратно в Лабиринт?

Тот враз поскучнел и неохотно кивнул.

— Было дело.

— Зачем?

— Потом расскажу. Как-нибудь. Если захочешь.

Ксандер пожал плечами. Похоже, большего ответа от него не ожидалось и не желалось: Адриано ничего требовать не стал, просто повернулся обратно, чтобы закончить с вещами, разложенное где-то поправил, ещё раз погладил гитару и, видимо, сочтя, что на этом неприятную для него тему можно бы и замять, сел на кровать и снова уставился на Ксандера.

— Как тут вообще? Я ж пропустил, что сегодня было.

— Нормально, — не стал упираться Ксандер, — уроков-то и было всего три, если честно, так что ты не много пропустил — разве что вот лекцию ректора…

Странное дело: эта лекция в памяти сохранилась как живая, он мог бы, закрыв глаза, даже представить д’Эстаона прямо перед собой, услышать голос, словно ещё сидел в том зале — но пересказать… не то чтобы был бессилен, но стоило ему подумать о том, как бы он её пересказал, выходило несколько беспомощно и вполовину не так красиво и доходчиво, во всяком случае, на его взгляд. Впрочем, Адриано требовать пересказа не стал, только кивнул.

— Это-то он мне изложил после того, как меня вытащили, и зубы стучать перестали.

— Из Лабиринта?

Глаза Адриано блеснули.

— Я ж там заблудился. Ну не то чтобы заблудился… В общем, я пошёл назад, а там ничего. Совсем. Только огоньки где-то и голоса слышны, но за голосами идти… короче, зря я это затеял. А потом вообще всё исчезло, и огоньки выключили, и стала просто темь непроглядная. И холодно ужас как, я продрог до последней косточки. Лёг, где вроде было немножко поглаже, и думал, что просто усну тут и помру.

— А как же… — Ксандер запнулся.

Испытание у каждого своё, и спрашивать о чужом — он бы о собственном не рассказал вот так первому встречному. Адриано, впрочем, понял.

— Нет, так, как было на Испытании — вот этого не было вообще, — сказал он уже бодро, словно о жутком, но всё-таки захватывающем приключении. — Только ничего не видно — ну, совсем ничего, даже пальцев вытянутой руки, а ведь я хорошо в темноте вижу. В общем, устроился я, свернулся поплотнее, чтоб не так холодно, и думаю: всё, кранты мне, тут-то я и кончусь, прощай, мой добрый мир. И тут — он!

— Кто?

— А чёрт его знает, — уже почти восторженно поведал новый сосед. — Чёрный человек. Вижу — идёт, и словно вглядывается в темноту, и улыбается — так улыбается, скажу я тебе, что у меня сердце в пятки ушло, и как я в эти камни не просочился — не знаю, но старался, как мог. Думаю, надо зажмуриться, но страшно же! Так и смотрю, как он подходит всё ближе, и ближе…

Его голос упал до драматического шёпота, и Ксандеру пришлось наклониться почти голова к голове, чтобы расслышать мягкий, словно в латыни специально для него нашлись ещё гласные, вкрадчивый этот шёпот.

— И тут он как схватит меня за плечо! Я аж заорал!

От такого резкого перехода и вдобавок демонстрации — смуглые пальцы сжали Ксандерово плечо с внезапной силой — Ксандер сам чуть не заорал, поэтому легко такое сразу понял. Зато это действие слегка стряхнуло оцепенение от шёпота, поэтому он выдохнул:

— А он?

— А он смотрит на меня своими чёрными глазищами… У тебя, кстати, не чёрные? А то мало ли, может, это я в обиду…

— Нет, — Ксандер даже чуть повернул голову, чтобы на свету было виднее, — я чёрные тоже не люблю.

— Ну да, верно… Смотрит он своими чёрными лупалками, словно дырку во мне прожигает, и у меня враз горло перехватило, и рад бы дальше орать, а не могу. Только что есть силы к себе камушек мой прижимаю, он же мой честно, так?

Ксандер кивнул.

— Ну вот, прижимаю его прямо к сердцу, и тут он его увидел. Ну, думаю, всё, теперь точно убьёт или умучает, а мне, как назло, ни одна молитва на ум нейдёт, так, думаю, и помру нераскаянным, и будет мне холодно всю вечность теперь…

— В аду же жарко, — не выдержал и уточнил Ксандер.

Адриано поднял бровь.

— Да ну? Ты Данте читал?

Ксандер читал, но было это немного и слишком давно — ещё дома, — и до ужаса скучно, память отказалась сохранить хоть какую-то деталь из постоянного списка неизвестных ему людей, с которыми классик упоённо сводил счеты, поэтому возразить ему было особо нечего.

— Во-от, — удовлетворённо отозвался венецианец, — а рассуждаешь.

— Так чего чёрный человек-то?

— Этот-то? Посмотрел он на камень, на меня, потом опять на камень, улыбнулся опять своей страшной улыбкой, и говорит: «Вот как… добро пожаловать, юноша, в Академию».

Ксандер выдохнул и фыркнул.

— Учитель, что ли?

— А чёрт его знает, — повторил Адриано, чуть пожав плечами. — Только вытаскивать он меня не стал, повернулся и ушёл. А потом пришли уже другие.

— Значит, на помощь позвал.

— Не знаю, чему там помогать, — хмыкнул Адриано. — Подняли и повели, только и всего, не то чтобы там с чудовищами сражаться пришлось. И если это он за помощью ходил, то его только за смертью посылать — я потом там в темноте просидел ещё невесть сколько, не очень-то они торопились.

— Кто ж их знает, — отозвался Ксандер, но даже на его собственный слух это звучало неубедительно.

— Да ладно, — махнул рукой венецианец, — не берём в голову. Если он учитель, то я его найду здесь и спрошу, тогда и узнаем. А теперь — айда спать? Или поизучаем окрестности?

— Спать, — решительно сказал Ксандер.

***

Всю ночь ему снился чёрный человек. Во сне он был похож на всех Альба сразу, и Ксандер от него убегал со всех ног, но человек превращался в чёрного пса — нет, даже в целую стаю псов с угольями вместо глаз и пламенем из пасти, и когда они лаяли, всё вокруг пылало. В конце концов они загнали Ксандера в круг пламени, он съёжился внутри, понимая уже, что это конец, и тут к нему прямо из огня протянулась рука…

— Смотри, какое утро! — возопил до отвращения бодрый голос.

Его выдёрнуло из кошмара словно ушатом холодной воды. Он сдёрнул с себя влажное от пота и потому противное одеяло и вскочил, вздрагивая всем телом под веявшим из окна прохладным ветерком.

На окне сидел Адриано. Одет он был совсем по-простому, в льняную рубашку и льняные же, закатанные почти до колена штаны, но это смотрелось на нем ладно и щеголевато, словно в этом наряде был неизвестный Ксандеру форс и фарт. Фламандец даже с тоской подумал о том, что в его гардеробе не было ничего подобного, а была только куча безупречно мрачных, разной степени вышитости иберийских тряпок.

Другое дело — дома, вздохнул он и глянул на часы.

— Какого чёрта! — чуть не простонал он. — До первого урока ещё два часа!

Венецианец ничуть не смутился.

— Зато можно искупаться, — заявил он и глянул через плечо туда, где плескалась вода озера или рва, или омута, или что оно там было: Ксандер в пресной воде разбирался не очень. А вот то, что их комната была от этой воды на высоте небольшой мачты, оценить он мог, как и то, что под непроглядно-зелёной поверхностью могло скрываться что угодно.

— Только отсюда прыгать не вздумай, — предупредил он, уж больно готовым к этому выглядел его безумный сосед.

Адриано перевёл глаза на него и пару раз сморгнул, так что Ксандеру стало ясно: если он и был безумен, то явно не настолько. А потом вдруг вздохнул.

— Я должен тебе сказать очень важную и тайную вещь, Сандер.

— Что ты не такой идиот? — «Как кажешься», — добавил фламандец в уме.

— Что я чудовищный, — венецианец подтянул ноги, садясь на подоконнике по-турецки, — невероятный, — его спина отодвинулась так, что касалась бы окна, если бы оно не было распахнуто настежь, — трус.

И чуть откинулся, падая спиной вперед туда, в высоту и непроглядную воду.

Ксандер и охнуть не успел, как уже кинулся сам к окну — но увидел только мелькнувшие в воздухе и утреннем тумане ноги и штаны из небеленого льна. Впрочем, увидел он и то, что венецианец был хоть и сумасшедшим, но не совсем самоубийцей: он ловко извернулся в воздухе и сумел войти в воду как рыба, почти без плеска. Томительный удар сердца спустя из омута вынырнула темноволосая голова, и Адриано махнул рукой.

— Эгей!

Самое разумное было, конечно, пойти в тёплую ванную и нормально помыться, раз уж спасательных действий не требовалось, а последние остатки сна слетели — и не такой это был сон, чтобы Ксандер стремился в него вернуться. Можно было, судя по восторгу плававшего внизу соседа, ещё спуститься и в самом деле окунуться в наверняка холодную, но бодрящую воду — не прыгать же отсюда, в самом деле…

Не прошло и минуты, как Ксандер стоял на подоконнике.

— Сигай сюда, тут здорово! — звал певучий безумный голос.

И Ксандер сиганул.

Адриано не соврал: вода была и в самом деле здоровская. Речная или там какая, но она надёжно смыла с Ксандера последние остатки ночной жути, порядком освежила и взбодрила, и, согревшись сначала в горячем душе, а потом — здоровенной чашкой кофе с вафлей на меду, он решил, что сумасшествие соседа было, может, и заразным, но не таким уж больным, как сперва показалось.

— Ван Страатен, ван Страатен, — задумчиво бормотал Адриано над своим кофе — порядком испорченным на вкус Ксандера изрядной дозой молока и даже каким-то сиропом. — Где же я… святой Марк и его лев! Так «Летучий голландец» же!

— Есть такое, — признал Ксандер, приятно удивлённый: в Иберии никого сказки и легенды вассалов не интересовали. — Капитан ван Страатен — мой предок.

— Ух ты! — радостно выдохнул Адриано. — А ты его видел?

— Однажды. Он же обычно там, на юге…

— Пытается обмануть дьявола и обойти мыс Горн, — с готовностью подхватил венецианец.

— Ага. Но раз в семь лет он приходит к нашим берегам — в старину как-то они даже мешок кинули на проходивший мимо корабль, а там…

— Сокровища?

— Почта, — чуть улыбнулся Ксандер. — Моряки «Голландца» написали домой родным. Только их корабля так долго боялись, что никто не подходил достаточно близко, а когда подошёл — было уже слишком поздно. Все, кого они знали на земле, умерли. Письма-то доставили, но толку с того.

— Но ты его видел, да?

— Ага. Я тогда ещё совсем мелким был, ещё до того, как меня забрали. Дядя Герт посадил меня на плечи, и я увидел — так-то там толпа собирается, это у нас почти праздник.

Он словно воочию увидел это снова: опустевшую бухту и прижавшиеся испуганно к берегу лодки, судёнышки и даже один, невесть как забредший, фрегат; примолкшую кучу людей, вытягивающих шеи, чтобы получше разглядеть, и — его: словно вставший на рейде, едва вблизи берега, на мучительно небольшом расстоянии — корабль, от которого остался остов, обвисшие паруса, истрёпанные тысячей бурь, и измождённые силуэты на борту, тоже напряжённо вглядывающиеся и ждущие — чего?

— Страшно было? — тихо сказал Адриано.

— Не страшно, — чуть мотнул головой Ксандер, — скорее… грустно. Они же уже все давно мертвы, но не могут даже мёртвыми вернуться домой, пока живо проклятье, и могут только посмотреть на родину — и опять уйти.

Как и он, потомок их капитана.

— Да, — с неожиданным пониманием кивнул рядом венецианец. — Это очень-очень грустно — быть проклятым.

— Очень мило, — раздался от двери столовой голос, об обладательнице которого Ксандер в кои-то веки успешно забыл и не очень-то по этой памяти скучал.

Он вскинул голову — так и есть, на пороге стояла уже одетая как на парад Белла, а за её спиной виднелась светловолосая голова Одили — но голос её был сух так, будто там был дон Франсиско, не иначе.

— Это ещё кто? — шепнул Адриано.

Ксандер вздохнул и встал, и венецианец встал тоже — причём так, что когда Белла подошла, ни одному из них не пришлось говорить с ней через стол.

— Позволь мне представить тебе Исабель Альварес де Толедо, мою сеньору.

Слегка расширившиеся глаза были всем предупреждением, какое он получил, прежде чем она со всей дури залепила ему пощёчину. Ладонь была горячей — разозлилась, видно, не на шутку. Но когда заговорила, этого огня в голосе не оказалось ни на йоту.

— Ксандер, я бы посоветовала вам немедленно отправиться в библиотеку и выучить правила этикета.

Он сморгнул невольную влагу и встретился глазами не с ней — незачем злить — а с Одилью. Вид у той был слегка ошалелый — видно, не ждала таких разборок — и чуть сдвинулись брови, но она промолчала, только глянула в сторону Адриано, как будто передавала пас ему. Ксандер глянул в ту сторону тоже, и тоже слегка ошалел.

Оказалось, его новый сосед умеет изобразить не просто поклон — а поклон безупречный, какой и в доме Альба одобрили бы без оговорок. Только вышло у него это при этом с такой залихватской дерзостью, будто он был пират, кланяющийся найденной на захваченном корабле прекрасной донье, или уличный мальчишка, поймавший брошенную из кареты монетку.

— Мое восхищение, madonna! Вы так строги, что я трепещу!

Белла, похоже, онемела. Одиль кусала губы, явно стараясь не рассмеяться.

— И я в отчаянии, что косвенно вызвал ваш гнев, поэтому не буду больше рисковать и умчусь следом, — заверил его сеньору Адриано, блестя своими диковинного цвета глазами, и развернулся к Ксандеру так, будто они все танцевали, и этот поворот был давно согласованным шагом. — Не дело заставлять сеньору повторять дважды, не так ли, друг? Целую ваши ноги, madonna!

И поволок Ксандера прочь буквально за рукав, по ходу подмигнув беззвучно смеющейся Одили — хотя почему, Ксандер не понял, хотя, впрочем, и не стал разбираться. Щека всё ещё горела — рука у сеньоры была тяжёлая, что и не подумаешь по её виду. И чего, спрашивается, разозлилась? Нет, теперь он припоминал что-то насчет того, что женщин не представляют, но…

— Прости за эту сцену.

На Адриано он не мог смотреть. Как он ни старался, но совсем не переживать после каждого публичного рукоприкладства Исабели у него не получалось.

Адриано расхохотался.

— Помилуй, Ксандер, о чём ты? Она восхитительна, твоя сеньора! Какой пыл, какая страсть! Истинная иберийка, клянусь святым Марком и его львом!

— Да уж, — проворчал Ксандер, — вот уж в чём можно не сомневаться.

— Надо позвать её на танец. Вы же тут вечерами танцуете? Ну, после уроков?

Вот уж чего не хватало!

Танцы Ксандер не любил. Его учили, конечно — учил дон Алехандро, который вообще намеревался из него сделать приличного идальго, и танцы, как и фехтование, были тут важной частью. Учила и мать, но немного, и тоже совсем не тем танцам, которые ему нравились-таки: весёлым и заводным круговым пляскам, которые любили во фламандских кабаках после изрядной дозы доброго пива. Мать предпочитала всякие «приличные» вальсы, фыркая даже на польку.

— Лучше позови её подружку, хоть не обожжёшься.

— Нет, эту бессмысленно, — легко отозвался Адриано. — Танец — это страсть и огонь, мой друг, а тут этого не будет.

— Откуда ты знаешь?

Адриано фыркнул, как будто вопрос был редкостно дурацкий.

— Кому, как не мне. И потом, знаешь ли, танцевать по-нормальному тут — ну, не инцест, конечно, но где-то по ту сторону извращений…

Ксандер почувствовал, как у него запылали уши.

— Какой инцест, ты о чём?

Адриано с мгновение смотрел на него, нахмурившись, а потом хлопнул себя по лбу.

— Я кретин, — сказал он с подкупающей искренностью. — Я ж не сказал. Тем более там всё так драматично развивалось… Она моя сестра.

— Одиль? Одиллия де Нордгау?

— Одиллия де Нордгау Мочениго, — поправил венецианец. — А я Адриано Мочениго ди Нордгау.

— Подожди, — Ксандер остановился сам и тоже ухватил Адриано за рукав для верности. — Но раз вы на одном курсе — вы же не близнецы?

Адриано расхохотался так, что с ближайшей крыши с шумом снялась целая стая голубей. Ксандер и сам прыснул: по здравому размышлению, он знал мало людей более друг на друга непохожих, чем призрачно-бледная Одиль и этот сын адриатических лагун.

— Нет-нет, ты что, — отсмеявшись, ответил венецианец, — Дали меня на полгода старше даже. Нет. У нас один отец, это да, только матери разные. Я и вырос при маме, а он меня к себе забрал, когда она умерла, нам с сестрой тогда по семь было, и признал. Ты не подумай, я сестренку люблю, и она меня, но просто — ну, не так, чтобы… как в танцах.

Уши Ксандера на этом всерьёз вознамерились отгореть напрочь, судя по ощущению.

— Что ж ты не сказал?

— А я не знал, прошла ли она, — пожал плечами Адриано. — Я ж так, украдкой сюда, отец сказал, что не пустит, что я не пройду и помру. Собственно, я и учиться-то не думал особо — точнее, не думал дальше, чем пройду ли. Кстати, об учёбе — у нас сегодня-то что?

***

Ловкость Адриано в нырянии и поклонах загадочным образом не распространялась на полезную деятельность, как выяснил Ксандер сначала на уроке истории будущего, где простейший расчет завтрашней погоды закончился взрывом, а потом на уроке артефактологии, который шел вполне мирно до того момента, пока из статуэтки быка минойского периода не поползли змеи, стоило Адриано покрутить её в руках. Впрочем, надо было отдать должное артефактологу мадам Энкоссе: урок она не прервала, только позвала профессора Скотта зачаровать змей, а от класса потребовала порассуждать, почему вдруг безобидная тысячелетиями штука могла так отреагировать и на что.

После урока — Исабель хотела было к нему подойти, но Одиль её утащила — Ксандер подошёл к Адриано. Венецианец печально сидел и тыкал пальцем в почти уснувшую змею, которую Майкл Скотт деловито клал на плечи. Ещё пара змей устроились на его руках, и похоже, замечательно там себя чувствовали.

— Ничего, моя хорошая, сейчас выйдем и выпущу тебя, — проворковал рыжий профессор. — Ван Страатен! А что это вы тут делаете?

— Так у нас сейчас обед будет, профессор, — пояснил фламандец, чуть улыбнувшись и кивнув в ответ просиявшему Адриано.

— А это вас двоих не касается, — бодро сообщил им Скотт. — У вас это, ориентация. Ректор хотел сам зайти, но послал меня, а тут как раз Шарлотта со змеями, вот и сложилось…

— Ориентация? — это они сказали в унисон, и скептическое лицо Скотта смягчилось.

— В нормальной ситуации вы все учитесь этот год одинаково, — объяснил он, — чтобы мы точно знали, что все будут знать необходимую базу. А потом, по идее, ученики уже могут более уверенно определиться в том, что хотят в будущем. Но!

Он поднял вверх палец, вокруг которого обернулся самый кончик змеиного хвоста.

— Есть и те, кто уже определился — как вы, ван Страатен, если я правильно понимаю, и вы, Мочениго. Поэтому вас, — палец ткнул Адриано в грудь, и видимо, чувствительно, потому что венецианец поморщился, — я отведу к ректору. А вас, — тыкать Ксандера Скотт не стал, но указал в его сторону, — уже ждут в лазарете.

***

Лазарет Академии оказался на поверку небольшим каменным строением под вытянувшимися ввысь крепкими, как колонны, соснами. Он постучал, но ему никто не ответил, и тогда он вошел осторожно, оглядываясь, но внутри по-прежнему не обнаруживалось никого живого. Зато был ряд уютных комнаток — признаться, он бы не отказался полежать в такой — и наконец кабинет с полками едва не до потолка, где нижняя половина была сплошь уставлена крайне любопытными склянками и бутылочками.

— Так ты, возможно, мой новый ученик.

При первом же звуке этого шелестящего голоса, внезапно раздавшегося у него над ухом, Ксандер, за размышлениями забывший о времени, вскочил на ноги, опрокинув стул. Почти беззвучный смех был ему наградой. Несколько обескураженный, он обернулся, чтобы посмотреть на своего неожиданного собеседника. Точнее, собеседницу. Миниатюрная — она едва доставала ему до подбородка, — худенькая и какая-то вся хрупкая, она потирала тонкие, несколько высохшие, руки и всё смеялась. Волосы её соперничали белизной с её простым льняным платьем. Лицо, когда-то несомненно красивое, с правильными крупными чертами, теперь было прочерчено морщинами, но удивительно большие, тёмные и влажные, как у оленя, глаза смотрели ясно и зорко.

— Господин Сидро говорил мне, — проговорила она, ещё посмеиваясь, и взявшись обходить его кругом, — что один из новых учеников уже сейчас знает, что хочет заниматься врачеванием. Значит, это ты — Ксандер ван Страатен?

— Да, — выдавил он из себя.

— Это хорошо… ты здоровый. Ты ведь здоров?

— Да, — ответил он, невольно глянув на свои руки.

Либо его собеседница отметила этот взгляд — хотя ему-то казалось, что её больше интересовали в тот момент его ботинки, — либо его выдало что-то ещё, но её сухая лапка деликатно, но твёрдо отодвинула длинную манжету. С минуту тёмные глаза изучали представший им шрам, а потом она так же мягко поправила рукав.

— Это несчастный случай.

— Можно сказать и так, — почти неслышно, явно самой себе, сказала она. — Да, ты здоров. Это хорошо. Мой учитель говорил, что лучшие целители выходят либо из тех, кто воплощает здоровье, либо из тех, кто привык сам бороться с болезнью и смертью.

На это Ксандеру было нечего ответить, поэтому он просто дождался, пока это странное существо не закончит свою инспекцию и не встанет вновь перед ним.

— Хм-м, — сказала она тогда, глядя ему в лицо и чуть наклонив набок голову, как птица. — Скажи, а ты ведь из того… морского народа с дамбами?

— Да, из Фландрии… — в его памяти вдруг всплыл вчерашний вечер, певучий голос нового соседа, перечисляющего провинции, а одновременно с этим потеплела ушибленная пощёчиной щека, и, улыбнувшись с вызовом, он поправился: — Нет. Из Нидерландов.

Дерзость ответа его собеседница либо не заметила, либо проигнорировала.

— Я тоже в некотором роде из Нижней страны, — безмятежно сообщила она ему. — Только южнее твоей. Меня зовут Мерит-Птах.

Он сморгнул.

Потом сморгнул ещё раз.

— Сколько же вам лет? — вырвалось у него прежде, чем он успел прикусить язык.

— Много, — всё так же спокойно отозвалась она, но веселье всё ещё пряталось в морщинках у миндалевидных глаз. — Очень много, наверное. Поэтому я и знаю много, и буду хорошо тебя учить. А вот будешь ли ты хорошо учиться — это уж твоё дело.

Завороженный, он только кивнул.

— Скажи мне, ты хочешь научиться ради себя, всех или кого-то одного? Отвечай, не бойся: каждого приводит свой путь, но приходят все к одной цели. Но мне хотелось бы, чтобы тебе сразу было интересно.

— Мне интересно будет, наверно, всё, — осторожно сказал он. — Но нужнее всего…

— … как лечить ожоги, — закончила она. — Договорились, Ксандер. Ты же не против, если я буду звать тебя по имени?

Он помотал головой, понимая, что попросту пялится во все глаза на неё — и снова услышал её смех, и почувствовал, как сухая узкая ладонь легонько коснулась его щеки, той самой, по которой пришлась пощёчина.

— Как же вы краснеете, северяне! Никак не привыкну!

Он не мог не улыбнуться.

***

Первое, что он услышал, подходя к Башне Воды спустя два часа — два восхитительных часа того, что он решил записать в память как инициацию в профессию, — была гитара. В небольшом дворике замка звон её струн разносился на диво, а ещё — стук каблуков по камням, лёгкий, словно кто-то отбивал ритм. Иберийская гитара, и иберийский танец, хотя во дворике, на нагретых за день солнцем камнях, сидели все его однокурсники.

И играл к тому же вовсе не ибериец, а Адриано. Он играл, вовсе не глядя на танцующих и слушающих, словно говорил наедине со своей гитарой, и пел словно вполголоса и только ей одной, хотя пел хорошо, надо было признать. И только когда Алехандра, весело тряхнув кудрями, крикнула ему прямо посередине песни, в той бесцеремонной иберийской манере, к которой Ксандер так и не смог привыкнуть, какое-то ободряющее восклицание, венецианец поднял голову с неожиданно доброй и смущённой улыбкой, будто его застали целующимся с любимой девушкой, и хоть и не посмеялись, но…

Из тех двоих, кто танцевали, иберийка была только одна. И это была Белла.

Ксандер хмыкнул, вспомнив слова Адриано про страсть: вот уж чего тут не было, того не было. Сеньора танцевала, будто сдавала экзамен: как всегда прямая, решительная и даже чуть поджав губы в напряжении. Вообще она ничего так не напоминала, как птицу, обнаружившую что-то у ног и аккуратно переступающую, чтобы никак не коснуться неожиданной находки.

А вокруг неё с гибкой грацией лебедя на воде скользила Одиль, и каждый её изгиб был мягким, и каждый шаг — естественным, будто никакого другого и сделать было нельзя, и это было очень красиво, но и в этом страсти не было ни капли.

Только в середине танца они, видимо, как-то приспособились друг к другу — во всяком случае, Белла подняла глаза, улыбнулась, немного расслабилась — и последнюю часть танца они уже исполнили весело и гордо, похваляясь каждая умением другой и словно празднуя друг друга.

Дотанцевав и получив аплодисменты, они отошли в сторонку, но Адриано остался там, где сидел, и Ксандер присел рядом с ним.

— Решил не танцевать с сеньорой?

Адриано поднял голову от гитары и подмигнул.

— Я пригласил! Это она отказалась. Ну ничего, ещё успеется. Как твоя ориентация? Кстати, я забыл спросить, кем ты…

— Врачом, — отозвался Ксандер.

— Дело стоящее, — одобрил тот.

— А ты?

На лице венецианца опять появилась та смущённая улыбка.

— Я хочу летать.

Ксандеру сразу вспомнилась первая лекция профессора Скотта, который наверняка уже услышал и про желания Адриано, и наверняка уже и ему объяснил, почему это невозможно.

— Став птицей, что ли?

— Я буду авиатором, — пояснил венецианец. — Понимаешь, в самолёте. Не будешь смеяться?

Ксандер бы, может, и посмеялся, но вспомнил и другое: маленькую племянницу Филиппу и её сокровище — жестяной сундучок, куда половину её жизни — целых три года — вся семья добавляла всё больше и больше открыток и фотографий странных летательных аппаратов, в которые она влюбилась в тот же час, как увидела один из них в небе над Амстердамом.

— Не буду, — серьёзно сказал он.

Адриано кивнул, словно этого и ждал, и облокотился на гитару.

— Знаешь, меня ждёт самолёт. Правда, я не вру. Четыре года назад я упросил отца съездить в Милан, там была большая выставка, и столько самолётов, — он каждый раз любовно выговаривал это слово. — И с двумя крыльями, и с одним даже…

— Это как это — с одним? — засомневался Ксандер, представив себе эдакую несуразицу.

— Так у них два крыла, — Адриано провел ладонями параллельно земле, будто гладил эти воображаемые крылья, — это одно на самом деле, цельное. Это у птиц их два, а самолёты-то летают, а крыльями не машут.

— Всегда думал, как это у них получается.

— И я, — рассмеялся Адриано. — И всех там расспрашивал. Правда, по-настоящему мне отвечал только один. Он был с востока, его звали Алессандро — почти как тебя, кстати, — и он был совсем молодой, наверное, поэтому и был не против, что пацан какой-то под ногами вертится. Даже фотографию мне надписал, вот.

— Здорово, — сказал Ксандер, которому как раз было довольно-таки всё равно, как эти странные громыхающие железяки держатся в воздухе, но уж больно Адриано был в этот момент похож на маленькую Филиппу. Вот уж кто бы от такого рассказа сразу потребовал показать ей и фото, и подпись, и ещё в подробностях пересказать объяснения молодого инженера.

— И Алессандро вдруг меня по плечу хлопнул и говорит: мол, парень ты дельный, видно, приезжай к нам, как подрастёшь, будешь летать, если отец, конечно, отпустит. А отец и говорит: отпущу, чего ж не отпустить, но только вы мне обещайте, синьор Яковлев… его так звали, смешное имя… что вы сделаете ему самый лучший самолёт на свете. А то тут тевтоны, нет, немцы, вот, они говорят, что ваши самолёты куда хуже их, а так, чтобы с одним крылом — так и летать не смогут. Это правда, был там один такой, всё прыгал, орал и говорил, что у тех, с востока, макеты стоят на выставке, а не настоящие самолёты. А они настоящие, я точно знаю, я трогал, они летали…

— А Алессандро что? — Ксандер почему-то немного даже посочувствовал неведомому своему тёзке.

— О, он просто рассмеялся и сказал, что в небе его самолёты ещё себя покажут, и немцев там побьют. И обещал сделать мне самый лучший самолёт, как только выучусь. Видишь, значит, мне надо крепко учиться…

— Я видела этих, с одним крылом, — вдруг сказал над ними скрипучий голос Леонор. — Они правда самые лучшие. Но всё равно они не победили.

Адриано ободряюще ей улыбнулся.

— Ничего, ещё победят. Увидишь.

Ксандер чуть подвинулся, чтобы Леонор могла сесть, если захочет. Это была единственная иберийка, какую он знал, кому было наплевать на этикет и церемонии, и со всеми её странностями, он ей сочувствовал больше, чем остальным, да и ей, похоже, не казалось зазорным побыть в его компании.

— Нет, — отмахнулась она, — спасибо, но я уж побегу. Меня тут в библиотеку отправили, — она выудила из кармана косо оторванную бумажку, которую, чуть охнув, расправила, и которая на поверку оказалась убористо написанным списком. — Я ж меньше остальных знаю, надо догонять.

— Так ты подожди, — подобрав гитару, встал Адриано. — Нас тут тоже поутру, — он подмигнул Ксандеру, — в библиотеку отправили. Не знаю, туда ли, но пошли, хоть вид сделаем.

Строго говоря, Адриано-то никто никуда не отправлял, но Ксандер оценил готовность разделить его неудачу.

— Пошли, — согласился он, тоже вставая. — А куда…

— Эй, Мочениго! Айда к нам!

От группки иберийцев отделился Мигель — ого, неужто сам взялся, не послал никого послом, честь-то какая — и приветливо махал рукой. Остальные тоже вовсю изображали радушие и единство с мнением своего негласного лидера. В центре их компании, как королева, сидела Белла, а сбоку расточала всем улыбки Алехандра. Катлины рядом с ней не было — но мало ли, побежала за чем-то, порадовать сеньору. С ними не было и Одили, что даже удивило Ксандера: за эти пару дней он как-то привык видеть её рядом с Беллой, неразлучно как тень.

Адриано, уже вскинувший гитару за плечо, чуть замер. Ксандер тоже умолк, ожидая, как сейчас сосед отбреет зазнаек.

— Давай! — продолжил уговаривать Мигель. — Ты здорово играешь, вот бы ещё чего сыграл?

Адриано чуть тряхнул головой и повернулся к Ксандеру.

— Давай тогда в библиотеке встретимся? Я тут поиграю ещё немного и приду. — И, не дожидаясь ответа: — Сейчас, ребята!

Ксандер проследил взглядом, как тот, кого он уже счёл — ну, не другом, конечно, но всё-таки приятелем, чуть не вприпрыжку помчался на зов тех, кого фламандец по праву считал если не врагами, то недругами. Может, конечно, и не вприпрыжку. Но с ничуть не меньшей готовностью, чем собирался составить компанию ему. А то и с большей. Ещё бы.

Сплюнул и пошёл.

***

— Ксандер!

Он оглянулся. Ни в какую библиотеку он не пошёл, конечно, сейчас от одного этого слова его воротило с души, а просто пошагал подальше от весёлой компании и звенящей гитары куда глаза глядят. Так он дошёл до главной площади, с вызовом посмотрел на готический донжон, где помимо главного зала, как он успел узнать, и находилось проклятое книгохранилище, обошёл его и побрёл дальше, особенно не разбирая дороги.

— Ксандер же!

Катлина почему-то пряталась в каком-то кусте, отчаянно на него шипела и манила его к себе. Это было на неё не очень-то похоже, поэтому, заинтригованный, он тоже шагнул в небольшой проем в живой изгороди. За изгородью виднелся изящный двухэтажный особнячок с крепкими каминными трубами, уютными даже на вид мансардами и легкими балконами. Архитекторы, должно быть, старались придать ему какое-то родство с монументальным главным зданием, приделав ему декоративные башенки и украсив оконные своды гербами, но от этого два дома были похожи скорее как суровый пожилой отец и кокетливая дочь на выданье.

Впрочем, при виде домика на сердце у Ксандера немного потеплело: такие иногда попадались на родине и были — в отличие от могучих замков, которых за всеми войнами не очень-то во Фландрии осталось — как раз тех времен, когда Нижние провинции решили завоевать свободу.

— Это учительская, — пояснила всё так же шёпотом, и на фламандском, Катлина, хотя никого рядом он не заметил. — Тут они живут.

— А нам сюда зачем?

— Сейчас увидишь.

— Что вы, в сборе? — зашипели из соседнего куста, опять же на их родном языке.

Пока Катлина продолжила изображать из себя змею, Ксандер вгляделся в темноту, где виднелось два силуэта, по всему — парень и девушка. Фламандскую стать не скрыть: парень уже был выше Ксандера едва не на голову, хотя и был немного нескладен, словно ещё не приноровился к своему росту. Девушка тоже была крепко сбита, и даже в неверном свете фонарей от учительской было видно розоватую бледность её кожи, какую дают детям Фландрии прохладное северное солнце и густое молоко лучших коров их родины.

— Пошли, — дёрнула его за рукав Катлина.

— А кто это? — шепнул он ей.

— Пока не дойдём до тайного места, имен не называем.

Он чуть не фыркнул — так ему это напомнило игры дома с Морицем в индейцев и следопытов, — но предусмотрительно удержался: судя по мрачному и торжественному виду их спутников, шутки бы тут никто не понял и не оценил. Ничего не оставалось, кроме как последовать за высокой парочкой дальше в кусты, в обход уютного и удобного крыльца, увенчанного резными мантикорами, поддерживавшими упрятанный в завитушки и полустёртый до неузнаваемости герб. Наконец, прошелестев по прошлогодним листьям куда-то за угол, незнакомый парень повозился, судя по скрипу, с замком и распахнул перед ними низкую дверь над вросшим в мох порогом.

— На порог не наступай, перешагни, — подсказала девушка, оказавшаяся во время этих манипуляций за спиной Ксандера, — чтобы мох не примять. Это нас выдаст.

Ксандер искренне сомневался, что их компания уже не протоптала достаточную дорожку, чтобы выдать их любому мало-мальски внимательному глазу, благо парень в силу своих габаритов не раз был вынужден проламываться сквозь кусты. Но хозяевам этого странного места было виднее, да и инструкции на родном языке было как-то приятнее выполнять, чем приказы на иберийском, поэтому он чуть пожал плечами и послушно сделал так, как ему сказали.

Внутри было совсем темно, даже пробираться пришлось наощупь, стараясь не поскользнуться на ведущих вниз ступеньках, и чтобы дать Катлине и неведомой парочке пройти внутрь следом за ним. Наконец парень задвинул дверь на место и зажёг свечу, освещая небольшую комнатку без единого признака окон — должно быть, в подвале. Комнатку явно использовали как кладовую: тут и там стояли окованные железом сундуки, в одном углу стоял заброшенный шкаф со сломанной дверцей и весь в резных завитках, тоже частично обломанных. А ещё всё это было щедро сдобрено пылью — Ксандер едва не чихнул, но взглянув на испуганное этой перспективой лицо неизвестной девицы и вспомнив про всю сопутствовавшую их приключению конспирацию, сумел удержаться.

— Добро пожаловать в наш клуб, — торжественно и наконец-то не шепотом сказал парень. — Я — Вендель ван Гарет. Вассал, — это слово он чуть не сплюнул, — Летисии Тофаны. А это моя сестра Вита. Мы близнецы, и оба с курса Огня.

— Катлина ван Тасселл, — Катлина даже чуть присела в небольшом учтивом реверансе. — А это…

— Ксандер ван Страатен. Мы знаем. — Девица — Вита — вдруг опустилась в низком поклоне, не книксену Катлины чета. — Мы вас так долго ждали, мой король!

О нет. Только не это.

— Я пока не король, — сказал он твёрдо и четко. — И давайте вы сначала расскажете нам, что это за подвал и зачем вы нас сюда притащили.

Близнецы — оба рыжие, стало видно в неверном свете свечи, только Вита потемнее, — переглянулись, но, похоже, не удивились.

— Это наш клуб, — охотно ответил Вендель. — Точнее, это место тайных собраний. Все фламандцы, кто попадал в школу со времен Клятвы, в нём состояли. Мы передаем знания о нём и посвящаем в него тех, кто младше. Иногда, когда здесь появлялись новички, на старших двух курсах не было никого, чтобы поделиться знанием, и тогда им оставляли записки или ещё как-то сообщали, что здесь — место для своих, и здесь безопасно.

— Здесь нас никто не найдет, — словно эхом отозвалась Вита. — Как бы ни искали. Даже сеньоры. Особенно они.

Ксандер огляделся ещё раз. В то, что здесь никого не искали, и наверняка с основания Академии, он мог легко поверить.

— И что… мы, — он осторожно сказал это слово, — здесь будем делать?

— Как что? — вскинул на него изумлённые глаза Вендель. Глаза эти были голубые, как апрельское небо в погожий день. — Теперь, когда здесь ты, мой король, мы можем думать, как освободить нашу страну. Мы готовы тебе помочь во всём, пока мы здесь.

— А раньше что делали?

— Раньше… — Вита чуть запнулась. — Раньше мы просто собирались. Можно было поговорить о доме, на родном языке… помечтать даже немного, — она смущенно улыбнулась, — утешить тех, кто пострадал от сеньоров.