Бесплатный фрагмент - Константин Григорьев

Из двенадцати членов подпольного комитета, действовавшего в Минске на начальном этапе оккупации (1941 — 1942 гг.), войну пережили двое: Алексей Котиков и Константин Григорьев. Вопрос о судьбе еще одного участника событий, Ивана Ковалева, отчасти остается открытым: многие историки придерживаются мнения о его гибели в январе 1943 года в Тростинце или, возможно, на стадионе «Динамо»; впрочем, и старая версия (Ковалев, будучи арестованным, не выдержал пыток и стал сотрудничать с оккупантами, был вывезен в Германию, где следы его затерялись) жива до сих пор, подробнее об этом мы расскажем в очерке Иван Ковалев.

Котиков и Григорьев тоже хлебнули горя. Оба в свое время были арестованы органами НКВД/НКГБ (в декабре 1942 года Котиков, в сентябре 1944 Григорьев), получили сроки (15 и 5 лет соответственно), 27 марта 1956 года Григорьев был реабилитирован, Котикову же в реабилитации отказали, но срок заключения снизили до 10 лет; впрочем, к тому времени он был уже освобожден по амнистии. При этом, как утверждала детально исследовавшая события тех лет Вера Сафроновна Давыдова, обвинения против Григорьева строились в том числе и на свидетельствах Алексея Котикова, который на своих допросах давал на него клеветнические показания.

В частности, на состоявшемся 8 мая 1946 года в МГБ БССР допросе Котиков заявил, что Григорьев после мартовских 1942-го года арестов от работы в подполье самоустранился и перестал выполнять отдаваемые ему задания. Он прекратил скрываться, легализовался, даже не менял фамилии и адреса своего проживания, несмотря на то, что был известен многим предателям и агентам гестапо.

Первоначальная реакция подполья на этот его демарш была однозначной: Григорьев струсил. На одном из заседаний подпольного комитета был даже поставлен вопрос о его уничтожении, но потом, по словам Котикова, подпольщики «… посмотрели — вреда не приносит — оставили».

Процитированные показания Алексея Котикова не содержали клеветы. На одном из первых (если не на первом) своих допросов в НКГБ БССР (архивная копия документа датирует его 23 июня 1944 г., чего не могло быть по определению; вероятно, допрос состоялся 23 июля 1944 года) Константин Григорьев и сам подтвердил, что после нанесенного в марте 1942 года удара он утерял связь с подпольем и легализировался, а на уточняющиие вопросы следователей отвечал, что все годы оккупации проживал по адресу, по которому был прописан (Чкалова, 58), но арестован не был.

Впрочем, как это часто бывает, повлиявшие на его судьбу события разворачивались намного драматичнее, чем это видно из протоколов его допросов, рассказов бывших соратников и исследований историков послевоенных лет.

Первые дни войны

Константин Денисович Григорьев родился в 1895 году, с 1909 по 1914 годы работал на Путиловском заводе фрезеровщиком. В июле 1914 года за участие в забастовке был осужден к 9 месяцам тюремного заключения. Весь 1915 год работал на Балтийском заводе, а в 1916-м был призван в армию, в которой состоял рядовым до 1918 года. С 1918 по 1923 год находился в Красной Армии, правда службу проходил вне строя, работал фрезеровщиком в армейских радиомастерских. В 1919 году вступил в партию. С 1923 по 1932 г. жил в Казани, где занимал ряд руководящих должностей в системе Главнефтесбыта. Позже отучился в нефтяной Промакадемии имени Кирова в Баку, после окончания которой в 1936 году Наркоматом нефтяной промышленности СССР был направлен в Минск. Здесь он получил должность управляющего Белорусской республиканской конторой Главнефтесбыта.

Занимая этот пост, он в свое время принимал на работу Исая Казинца. Это было уже в 1940 году, после присоединения восточных областей Польши к БССР и Григорьев отправил его в Белосток на должность главного инженера созданного там отделения белорусской конторы нефтесбыта.

В ноябре 1940 года Григорьева назначили, а в январе 1941 года Постановлением ЦК КП (б) Б утвердили в должности начальника спецстроительства №20. Речь, судя по всему, шла о строительстве Козыревской нефтебазы в южном пригороде Минска, в послевоенном письме в Комитет партийного контроля Григорьев сообщал, что эта база строилась в его бытность и под его руководством. Этот пост он занимал до 24 июня 1941 года.

ПРИМЕЧАНИЕ 1. Текст дальнейшего нашего повествования во многом (по большей части) основывается на официальных документах государственных учреждений последних военных и первых послевоенных лет (главным образом это протоколы его допросов в органах НКГБ/МГБ), а также на свидетельствах, оставленных Константином Денисовичем Григорьевым лично — в воспоминаниях послевоенной поры, переписке с государственными и общественными организациями, с редакциями газет, в опубликованных и неопубликованных статьях. В этой связи следует отметить, что составленные им в 50 — 60-е годы рассказы о становлении подполья в оккупированном Минске изобилуют многочисленными неточностями; в первую очередь это относится к важным деталям (последовательности и датировке событий) и, по мнению некоторых современных историков, к попыткам фальсификации отдельных событий. В связи со сказанным, в дальнейшем нашем повествовании мы будем опираться по мере возможностей не на его описания и придумки послевоенных лет, а на протоколы допросов (его и других подпольщиков) — несмотря на явное давление следователей, они все же содержат меньшее количество ошибок, а зачастую и заведомо ложных суждений. В тех случаях, когда воспоминания К. Д. Григорьева нами все же будут использованы, на содержащиеся в них неточности мы будем отдельно указывать.

О первых днях войны он рассказал так.

Уже к вечеру 23 июня значительная часть Минска была уничтожена налетами авиации. Город горел, а железнодорожный узел был уничтожен.

ПРИМЕЧАНИЕ 2. Как сообщает историк Ирина Воронкова, первая бомбардировка Минска состоялась около полудня 23 июня; в этот день немцы бомбили лишь Товарную станцию (район улицы Суражской), аэродромы в Лошице (Аэропорт Минск -1) и в Слепянке (р-н улиц Столетова, Уральской), а также расположение 69-го отдельного разведывательного батальона 100-й стрелковой дивизии в Уручье.

В скором времени город оказался отрезанным и единственным путем для выхода из него было Червенское (и Борисовское — Е.И.) шоссе, по которому на восток шли толпы народа.

На своем первом допросе в НКГБ Григорьев рассказал, что на строительстве Козыревской нефтебазы у него не было своего транспорта (руководство Главнефтесбыта 23 июня 1941 года забрало грузовые машины), но он рассчитывал эвакуироваться с наркоматом топливной промышленности, которому был подчинен. С этой целью Григорьев поддерживал связь с наркомом Хотько, но тот выехал из города, не сообщив об этом сотрудникам.

Ко всему прочему, вечером 23 июня были получены деньги для выплаты занятым на строительстве рабочим. Условившись с бухгалтером встретиться утром в конторе для производства расчетов с людьми, он заночевал у себя на квартире, располагавшейся в доме напротив гостиницы «Белорусь» на пересечении улиц Кирова и Володарского. Жена Григорьева, Кашечкина Людмила Михайловна, работавшая заместителем заведующего Минским облаздравотделом, в связи с подготовкой к эвакуации была задержана на своем рабочем месте. Четырехлетнюю дочь Наташу Григорьевы оставили у няни.

В отправленном в Мосву в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС письме (апрель 1958 г.) Григорьев сообщал, что в ту же ночь к нему пришел из Белостока Исай Казинец. В состоявшеся беседе тот заявил, что 23 июня 1941 года по распоряжению местных организаций Белостоцкая нефтебаза была уничтожена, а семьи работников базы вывезены на автомашинах в направлении г. Минска. Сам Казинец ушел из Белостока в тот же день и уже вечером пришел в Минск.

Совершенно очевидно, что происходившие в Белостоке и перечисленные Григорьевым события не могли уместиться в один день. Позже (апрель 1962 года) в статье для газеты «Советская Белоруссия» он и сам попытается исправить очевидную ошибку и будет говорить о появалении Казинца в Минске 25-го числа, однако, и эта его датировка, вероятно, ошибочна. Исследовавший историю возникновения подполья в Минске Евгений Барановский установил, что Исай Казинец прибыл в Минск с потоком беженцев с прежнего места работы в Белостоке лишь в июле 1941 года и, таким образом, их встреча не могла состояться ни 24, ни 25 июня.

Отдельные детали их разговора, впрочем, вполне могут соответствовать действительности и представляют особый интерес для нашего исследования. Казинец сообщил ему, что добирался до Минска он вместе с давним знакомым, однокурсником по Саратовскому техникуму Вячеславом Юрыгиным, но тот не дошел до Минска, погиб под бомбежкой. По дороге они познакомились с майором Георгием Семеновым — работником политотдела одного из воинских подразделений, отступавших на восток. (Так у Григорьева; архивные документы свидетельствуют, что Семенов имел звание техника-интенданта 2 ранга (соответствовало званию старшего лейтенанта), и занимал должность начфина одной из расквартированных в Августове Белостокской области воинских частей). У Семенова в Минске были родственники и знакомые. На случай возможной встречи в будущем он дал Казинцу несколько адресов в городе.

Переночевав у Григорьева, утром Казинец пошел разыскивать семьи эвакуированных работников предприятия. В девятом часу, к открытию конторы, отправился в город и Григорьев.

Расставаясь, они условились вечером снова встретиться у него на квартире. Эта встреча, однако, не состоялась. Придя в контору, Григорьев обнаружил ее сгоревшей от попавшей в здание бомбы (24 июня первый налет немецкой авиации состоялся в 9 часов 40 минут утра). После этого он направился в ЦК, затем в Совнарком. Но там уже было пусто.

ПРИМЕЧАНИЕ 2: Как сообщает Ирина Воронкова, приказ командующего Западным фронтом Д. Г. Павлова об эвакуации из Минска ЦК КП (б) Б, Совнарком БССР, Президиум Верховного Совета БССР, Минский горком и райкомы партии, горсовет, облисполком, райисполкомы, ЦК ЛКСМБ и некоторые другие организации получили 24 июня в 8 часов вечера. Руководители БССР из столицы выехали на автомашинах в Могилев в промежутке между 2.00 и 4.30 утра 25 июня.

Галина Кнатько полагает, что решение на эвакуацию было тайным, жители города о нем не подозревали; этот же историк сообщает, что официальная эвакуационная комиссия была создана только 25 июня, когда руководство республики находилось уже в Могилеве, куда оно выехало еще вечером 24 июня после того, как противник целый день бомбил город.

В облздравотдел его не пустили, так как в учреждении готовили документы к эвакуации.

Вечером, однако, и в это здание попала бомба, все служащие вышли наружу, после чего вынуждены были заботиться о себе самостоятельно. Григорьев разыскал в возникшей неразберихе жену, они забрали у няни свою дочь и попытались уйти на восток по Червенскому шоссе. На следующий день под Смиловичами путь бегущим от войны людям преградил немецкий десант. В скором времени Григорьев вынужден был привести свою семью обратно в Минск. Вернулись они, судя по его послевоенным высказываниям, 28 или 29 июня 1941 года. Дом по Володарской улице оказался разрушенным бомбой, поэтому обосновались они у няни их дочери Громыко Дарьи Прокофьевны, проживавшей по Койдановскому тракту 58 (прежнее название улицы Чкалова).

***

На допросе в НКГБ БССР (23 июля 1944 года) Константин Григорьев назвал другую дату их возвращения «из беженства»: 5 июля 1941 года. Тем самым он, вероятно, пытался оградить себя от излишних вопросов относительно его возможного пребывания в лагере, устроенном немцами в Минске в первые дни оккупации. 2 июля по городу был распространен приказ военного коменданта о регистрации мужского населения; регистрация проводилась 3 июля, результатом этой акции стало заточение практически всей мужской части жителей города в лагере на Сторожовке (позже лагерь был перемещен в огороженное колючей проволокой поле в Минском пригороде под Дроздами) — на несколько дней, для выявления партийных функционеров, евреев и других нежелательных с точки зрения оккупационных властей для дальнейшего проживания в городе лиц. Утверждая, что он вернулся в Минск уже после завершения регистрации, Григорьев давал понять, что никак не мог оказаться в лагере. Остается неизвестным, поверил ли Григорьеву в этом отношении допрашивавший его следователь — тем более, что и на несколько следующих вопросов касательно его обустройства в оккупированном городе Григорьев давал явно неудовлетворительные ответы: по поводу прописки никуда не обращался (его супруга Людмила Кашечкина спустя месяц после их возвращения сходила в домоуправление и прописала семью в доме у Громыко Дарьи Прокофьевны); требуемую оккупационными властями регистрацию коммунистов он проигнорировал, в контакты с управдомом района не вступал, и в первый период немецкой оккупации (до мая — июня 1942 года) официально нигде не работал.

Инициативная группа. «Нефтяники»

Потом дал знать о себе Исай Казинец.

Первую их встречу Григорьев датирует первыми днями июля. Вскоре после возвращения в город Людмила Кашечкина на развалинах их дома обнаружила записку Казинца (углем на уцелевшем обломке стены), после чего разыскала его и привела на Койдановский тракт, 58.

В беседе с ним Григорьев выяснил, что Казинец установил связь с еврейским гетто и оказывал помощь его обитателям — однажды он заговорил с женщинами из рабочей колонны, те сетовали, что на работу их водят по улицам, на которых невозможно купить продукты и лекарства.

Казинец вызвался помочь оказавшимся в беде людям. Возможно, от безысходности, они доверились незнакомцу: утром по пути в город узницы гетто снабжали Казинца деньгами, при возвращении колонны в лагерь он передавал им необходимые в их положении вещи.

Совершенно очевидно, что их встреча если и произошла в обозначенные Григорьевым сроки (первые дни июля), то пересказанный разговор с Казинцом не мог состояться в те дни; такая беседа вообще не могла проходить в июле, поскольку создание гетто, о связях с которым говорил Казинец, было завершено лишь 1 августа.

Ошибка Григорьева в датировке событий не отменяет, однако, контактов Казинца с узниками этого лагеря, но, как это видно из сказанного, они могли состояться не ранее августа. На первых порах его связи с обитателями того лагеря явно ограничивались актами гуманитарного характера, но это в скором времени перестало удовлетворять Казинца.

Летом 1941 года в доме №75 по Червенскому тракту часто (почти ежедневно) встречались несколько человек, знакомых по довоенной работе. Этот дом принадлежал родителям бывшего сотрудника транспортного отдела Главнефтесбыта Вячеслава Никифорова. Помимо него и двух других нефтяников (Григорьева и Казинца) к ним часто присоединялся попутчик Казинца по бегству из Белостока Георгий Семенов. Собирались обычно в саду этого дома, под яблоней с широкой кроной; вполне можно полагать, что дело у них не ограничивалось одними только беседами.

На очередной такой встрече по инициативе Исая Казинца они сговорились создать «Инициативную группу по оказанию помощи Советским людям». На допросах 1944 — 1946 годов Григорьев датировал это событие августом 1941 года.

Руководство группой было возложено на Григорьева, вероятнее всего, по старшинству — как по возрасту, так и по довоенному положению он был старше Казинца и Никифорова. Георгий Семенов был среди них новичком и не претендовал на лидерство.

Четырьмя указанными лицами состав «инициативной группы», в сущности, и ограничивался. Жену Константина Григорьева Людмилу Кашечкину и Лелю Ревинскую, с которой жил Казинец у нее в доме по адресу Берсона, 12а (угловой дом рядом с польским костелом), лишь с определенной долей натяжки можно считать ее членами, их, по словам Григорьева, привлекали к работе время от времени, главным образом для установления связей с оставшимися в городе знакомыми коммунистами.

В некоторой степени это относится и к Зубковскому Антону (до войны работал председателем [проф] союза нефтяников), Лаврову Ивану, (бывшему начальнику милиции 1-го района Минска) и Демченко (начальнику спецчасти комбината (?) довоенной поры, имя его не известно). В качестве участников их с Казинцом инициативной группы Григорьев упоминает названных лиц лишь несколько раз — в своих показаниях на следствии, перечисляя состав этой группы и потом, рассказывая следователю о дальнейшей их судьбе. Согласно его показаниям, Зубковский был арестован в апреле 1942 года и повешен немцами в ходе весеннего разгрома подполья, а Демченко и Лавров летом того же года ушли в партизанский отряд, дальнейшая их судьба на момент допроса Григорьеву известна не была.

На том же собрании в саду у Никифоровых они распределили роли. За Исаем Казинцом оставили возложенную им ранее на себя обязанность поддерживать связь с гетто, Семенов должен был слушать сводки информбюро (у него был радиоприемник) и готовить листовки для информирования людей. Вацлава Никифорова Григорьев называет ответственным за организацию типографии, которая, впрочем, будет создана только к началу 1942 года. Сам Григорьев брался привлечь к участию в сопротивлении знакомых ему коммунистов, работавших в железнодорожном депо и конторе «Заготзерно».

К вопросу о Доппарткоме

Инициативная группа нефтяников была оной из первых в городе, но не единственной из числа заявивших о себе на начальном этапе оккупации. Изданный в 1978 году справочник «Подвиги их бессмертны» оценивал число таких групп пятьюдесятью по состоянию на декабрь 1941 года. В их числе это издание упоминает подпольные организации в Октябрьском районе Минска (инициативная группа Казинца и Григорьева), в железнодорожном депо станции Минск товарный, на вагоноремонтном заводе имени Мясникова, а также ячейки на на 1, 2 и 3 кирпичных заводах, ТЭЦ-2, в хлебопекарне на Сторожовке, подпольные группы на Комаровке, в гетто и в других районах Минска.

Вопрос об их объединении под единым руководством встал ближе к октябрю. При этом, совершенно очевидно, что в условиях тех лет руководящий орган (центр) объединившихся подпольных групп мог быть образован, существовать и получить послевоенное признание только в форме партийного комитета.

10 сентября 1959 года в КГБ при Совете Министров БССР была составлена справка «О Минском подпольном городском комитете партии периода 1941 — 1942 годов» (среди коллектива авторов отметим подполковника Бровкина — за три дня до этого его доклад заслушивался на посвященном деятельности партийного подполья в г. Минске заседании Бюро ЦК КПБ у Кирилла Мазурова).

Рожденный в недрах КГБ документ процесс создания общегородской подпольной организации в Минске сводил к следующему: инициативная группа Григорьева и Казинца, как наиболее активная, «поглотила» несколько возникших к тому времени в городе подпольных групп: «…по мере установления связей с членами других… подпольных организаций [инициативная группа] переросла в общегородскую подпольную партийную организацию», — резюмировал подполковник Бровкин. При этом, как полагали в этом ведомстве, Казинец, Григорьев, Семенов и Никифоров, предполагая наличие в Минске оставленного партийным руководством республики для подпольной работы строго законспирированного городского партийного комитета, пытались установить с ним связь, но не смогли разыскать никого из его членов.

В этих условиях в сентябре [так в тексте — Е.И.] 1941 года

инициативной группой был создан дополнительный по отношению подпольному горкому руководящий орган — доппартком.

Отметим, что Константин Григорьев (единственный из числа выживших организаторов доппарткома) не называл его на первых порах таковым (в НАРБ хранятся выписки из протоколов 16 его допросов и ни в одном из них он не называет подпольный комитет доппарткомом — только городским подпольным комитетом (ГПК)).

В его интерпретации процесс создания на базе их инициативной группы подпольного комитета выглядел довольно незамысловато. На состоявшемся в марте 1946 года допросе Константин Григорьев заявил, что «Минский подпольный партийный комитет был избран в середине сентября в саду у Никифорова. Для избрания подпольного комитета на совещании инициативной группы присутствовала старая «шестерка», т.е., я, Козинец, Никифоров, Семенов, Лавров и Демченко.

В состав комитета были избраны три человека: Козинец, Семенов и я…».

Время спустя представленная Константином Григорьевым версия (собрались вшестером в саду у Никифоровых и избрали горком) перестала удовлетворять историков и партийное руководство и потребовала усовершенствования — в его изложении процесс создания подпольного горкома партии противоречил концепции о массовом (всенародном) характере антифашистского подполья.

Вера Сафроновна Давыдова попыталась придать некоторую наукообразность утверждениям Константина Григорьева и, соответственно, сделанным на их основе выводам, содержащимся в упомянутой выше справке КГБ.

Согласно Давыдовой, «учредительное» собрание подпольщиков носило общегородской характер и было проведено не в саду у Никифоровых, а в доме родителей Георгия Семенова по улице Луговой, 5 (после войны — дом №34, некоторое время оставался единственным по четной стороне улицы домом; сегодня не существует). На нем присутствовали представители нескольких подпольных групп: Исай Казинец, Константин Григорьев, Вячеслав Никифоров, Георгий Семенов («Нефтяники»), Степан Заяц, Степан Омельянюк (Комаровская группа), Иосиф Степуро, Алексей Котиков (железнодорожный узел), Михаил Гебелев (гетто), а также Назарий Герасименко, Антон Орсик, Николай (или его брат Викентий — Давыдова не называет имени этого человека) Герасимович, и другие.

Первоначальный состав подпольного комитета (вслед за аналитиками из КГБ Вера Давыдова называет его доппарткомом) она ограничивает названой Григорьевым тройкой (Казинец (секретарь), Семенов, Григорьев), однако, из контекста ее утверждений видно, что доппартком был создан путем голосования представителей присутствовавших на совещании групп, а не вследствие позднейшего их поглощения «нефтяниками».

Впоследствии, когда стало ясно, что подпольного горкома в городе не оставлено, доппартком стали именовать городским подпольным комитетом (ГПК), а его состав был расширен до 8 человек. В январе 1942 г. (согласно утверждениям Давыдовой) от Комаровской группы в состав доппарткома были введены Степан Заяц и Василий Жудро, от подпольщиков железнодорожного узла — Алексей Котиков; в состав комитета включили также бывшего третьего секретаря Заславльского райкома партии Ивана Ковалева, а от Военного совета партизанского движения (ВСПД) — его руководителя Ивана Рогова. Алексей Котиков уже на исходе своих дней (10 марта 1982 год) в отправленном Первому секретарю ЦК компартии Белоруссии той поры Тихону Киселеву заявлении расширяет первоначальный состав подпольного комитета до 9 человек — упоминает о вводе в его состав еще одного «нефтяника» — Вячеслава Никифорова.

Примечательно, что даже один из участников тех событий, Алексей Лаврентьевич Котиков о доппарткоме впервые упомянул лишь после освобождения из лагеря. 29 мая 1958 года в своем выступлении на заседании комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью, он высказался об этом буквально так: «… когда я был в Москве [на следствии — Е.И.], меня все время просили рассказать о дополнительном комитете, а я не то что не хотел, я совершенно забыл об этом. И вот когда я освободился и проходил мимо этой улицы, я ходил искать работу, вспомнил ту квартиру, и тут только припомнил, что это за дополнительный комитет».