Бесплатный фрагмент - Конференция

О книге

Издательство Ridero предлагает читателю второе издание книги Светланы Данилиной «Конференция».

Впервые книга «Конференция» была издана в издательстве Российского союза писателей в 2016 году.

Она включает в себя несколько рассказов и повесть.

Действие происходит на стыке ХХ — ХХI веков в Латвии и России.

Основное внимание сосредоточено на создании психологических портретов главных героев, наших современников, действующих в самых обычных жизненных ситуациях.

Книга написана в реалистической манере, её отличают высокая духовность, занимательная манера изложения, оптимизм, тонкий юмор, ироничный взгляд на жизнь, богатство языка.

Книги С. А. Данилиной

Коллекция характеров. — Рига: Gvards, 2008.

Коллекция характеров. Sequel. — Рига: Gvards, 2010.

Всё та же коллекция. — Рига, 2013.

Портреты, прелести, причуды. — Рига, 2014.

Конференция. — М.: Авторская книга, 2016.

Гуманитарная миссия. — Рига, 2017.

Арт-галерея. — Рига, 2020.

Предисловие

…И таких маленьких, но поразительных мелочей я мог бы привести сотню… Все мы проходим мимо этих характерных мелочей равнодушно, как слепые, точно не видя, что они валяются у нас под ногами. А придёт художник, и разглядит, и подберёт. И вдруг так умело повернёт на солнце крошечный кусочек жизни, что все мы ахнем. «Ах, боже мой! Да ведь это я сам — сам! — лично видел. Только мне просто не пришло в голову обратить на это пристального внимания»…

А. И. Куприн

Случалось ли вам видеть воплощение мечты?

Мечты — вашей собственной, но претворённой в жизнь кем-то другим, причём лучше, — полнее и совершеннее, — чем это могли бы сделать вы сами?

Мечты, воплощённой мастерски.

Для меня таким воплощением задумки о некой галерее образов, персонажей, стало неожиданное и чрезвычайно обогащающее знакомство с прозой Светланы Данилиной, выпустившей к моменту нашей встречи уже два сборника рассказов и повестей: «Коллекция характеров» и «Коллекция характеров. Sequel». Немногим позже мне посчастливилось стать одним из первых читателей других её книг — «Всё та же коллекция», «Портреты, прелести, причуды», «Конференция».

Филолог, журналист и редактор, прозаик, лауреат сетевой премии «Народный писатель» 2013 и 2015 годов в номинации «Выбор экспертов», знаток и тонкий ценитель мировой и русской литературы, как современной, так и классической, Светлана Данилина является продолжателем лучших традиций последней. Все её произведения написаны в классической манере, великолепным русским языком.

Автор предстаёт перед нами как истинный художник слова, на полотнах которого нет ни одной лишней детали, и чьи работы не перегружены и не тяжелы для восприятия: все краски в них свежие и яркие, все тона и оттенки светлые, лёгкие, тёплые. Всё необычайно живо, по-настоящему. Все произведения глубоко психологичны — все герои в них узнаваемы.

В прозе Светланы мы не найдём каких-либо конкретных, срисованных с действительности персонажей, — все образы собирательные. Однако, погружаясь в атмосферу любого из произведений, читатель начинает припоминать: да-да, так и было!.. Каким-то чудом автору удаётся извлечь воспоминания о людях и событиях не только из своей творческой копилки, но и из копилки памяти читающего. Всё это делает прозу Светланы Данилиной необыкновенно близкой широкому кругу читателей.

Нет в её работах и откровенных шаржей или карикатур. Автор не ставит перед собой целей «обличать» и «бичевать». Автор — художник, мастер, который просто делает своё дело: пишет. Описывает, выписывает — тщательно, правдиво, но в то же время незлобливо, что в наш век уже само по себе редкость.

Лаконичность повествования и неожиданная развязка, узнаваемость персонажей, добродушный юмор и сочувствие героям сближает работы Светланы с короткими рассказами А. П. Чехова раннего периода творчества. Таковы её рассказы «Кошелёк», «Чудодейственное средство», «Ода бетономешалке», «Умытое утро», а также вошедшие в настоящий сборник «Призма, вписанная в сферу» и «Пар из-под крышки».

Любование людьми и природой, наличие «жанровых сценок», глубокая и искренняя народность произведений делает их близкими творчеству Н. В. Гоголя в ранний его период. Это и «Фольклорная практика», и «Первый закон Ньютона», и «Морской пейзаж» (вторая и третья книги).

Некоторые рассказы Светланы напрямую отсылают к тому или иному шедевру мировой литературы, ведут с ним своеобразный диалог, тем самым приближая и заново открывая нам классику с новой, подчас неожиданной стороны, а также приглашая нас по-новому взглянуть на современность. Таковы её «Привет Диккенсу» и «Аллюзии, или Воспоминания о миргородском гусаке» (первый и четвёртый сборники соответственно).

Проза Светланы Данилиной — это богатство живописных приёмов и великолепное ими владение, это ясность мысли и безукоризненная чистота языка. Знакомство с очередной книгой этого талантливого автора подобно глотку свежего воздуха, а погружение в чтение дарит отдых душе. Все работы Светланы способны порадовать слух и глаз самого искушённого и взыскательного читателя, критика; а собрата по перу ещё и вдохновить на дальнейшее творчество.

«Конференция» — так называется этот, уже пятый по счёту, сборник, который мне выпала честь здесь представить. Всего в книгу вошло девятнадцать произведений. Это рассказы, повесть и миниатюры.

Окунитесь в чтение, погрузитесь в него — и, быть может, вы узнаете себя или кого-то из близких… Ну, или не очень близких знакомых.

Поверьте, и в этом тоже есть своя, особая прелесть! Ведь всё выписано автором-живописцем не просто искусно, а с большой любовью, — и не только к русскому языку и литературе, но — и это прежде всего! — к человеку.

Нина Русанова

филолог, переводчик,

поэт, член Российского союза писателей

Призма, вписанная в сферу

Дмитрию Воронину

с благодарностью за сюжет

Небольшая залитая солнцем уютная деревенька посреди России.

Разгар июльского дня.

По протоптанной вдоль домов тропинке, иногда забегающей в спасительную тень растущих в палисадниках деревьев, а иногда выпрыгивающей на жгучий солнцепёк, идёт полный молодой мужчина в светлых шортах и белой смешной дачной панаме. Рубашки на нём нет, и его загорелые живот и плечи лоснятся от пота — жарко.

Следом за ним, трогательно ступая след в след, топают два совершенно одинаковых мальчика-близнеца лет семи в таких же нежно-белых панамках и коротеньких штанишках.

У каждого из белопанамной троицы в руках по светло-зеленоватому яблоку, от которого они время от времени откусывают по кусочку. Пространство вокруг них наполняет сочный аромат белого налива.

Ковёр густого ярко-изумрудного спорыша (он же мурыжник, муружник, гусятник, гречиха птичья, горец птичий etc.) сверкает на солнце каждым тянущимся вверх к теплу и свету листочком.

Издалека с выгона пахнет свежескошенной травой, а из садов — яблоками.

— Папа-а-а, ну когда будет ре-е-ечка? — слышится иногда тянуще-канючащий тонкий голосок.

— Скоро уже! — бодро и уверенно отвечает папа, отбрасывает подальше в сторону огрызок и, как ледокол, уверенно двигается вперёд, с видимым удовольствием дожёвывая большой яблочный кусок.

Мальчики семенят в кильватере и осторожно грызут почти прозрачные нежно-зеленоватые яблоки.

Навстречу им по тропинке идёт пожилая женщина в синем в мелкий горошек платье и белом ситцевом платочке.

— Марья Петровна! — вдруг резко останавливается и замирает мужчина, поравнявшись с ней. — Издалека и не узнал! Здравствуйте!

— Павлик?! — смеётся в ответ женщина. — И я тебя сразу не узнала! Здравствуй, дорогой! Приехал?

Павлик укоризненно смотрит на детей, и те почти хором тянут:

— Здра-а-авствуйте.

— Здравствуйте, — улыбается им Марья Петровна и спрашивает Павлика, — твои?

— А то чьи же! — восклицает мужчина и, кладя руку на голову каждому мальчику, с гордостью представляет. — Тихон и Родион.

— А-а-а, — понимающе говорит Марья Петровна, — в честь дедушек назвали. На тебя похожи. Ты такой же был в первом классе.

— Точно! — смеётся Павлик.

Он широко улыбается и кажется раскрепощённым, но в душе остаётся испуганным школьником, трепещущим и стоящим навытяжку перед строгой всезнающей учительницей математики.

Дальше следует разговор о жизни — обычная беседа с докладами и отчётами, которые дают друг другу при встрече давно не видевшиеся люди, когда-то тесно связанные и не один год прожившие, что называется, бок о бок.

Павлик, отвечая на вопросы, сообщает о семье, занятиях, месте жительства и родственниках.

Впрочем, часть информации Марье Петровне известна — в деревне всё обо всех знают.

Мужчина душит в себе неизвестно откуда взявшийся детский страх и нарочито раскрепощённо переходит к лирическим воспоминаниям:

— Вы строгая были, Марья Петровна! Всё видели! Помню, в десятом классе: стоите у доски к классу спиной, какой-то куб в сферу вписываете и говорите: «Павлик! Не отвлекайся! Смотри на доску!» А откуда вы знали, что я на неё не смотрю?

— Ты молодец был! — хвалит его Марья Петровна. — Хоть и непоседа. Говорят, в Думе сейчас. Депутат?

— Да какой я депутат! — смеётся мужчина и добавляет. — Референт у депутата.

И чтобы сбавить пафос, пускается в воспоминания:

— И никогда не умел этот ваш квадрат в призму вписывать. Не работает у меня пространственное воображение!

— Зато как старался! Исполнительный был, хоть и отвлекался иногда, — хвалит его Марья Петровна. — И всё равно с медалью школу окончил!

Павлик краснеет от удовольствия, потом смущается, но поучительно и назидательно смотрит на мальчиков.

— Ну а вы как? — вопрошает её Павлик.

— Хорошо, Паша, — отвечает она, — вот только что из Питера вернулась. — Правнучка у меня родилась, так я ездила на неё посмотреть.

— А-а-а! — радуется Павлик. — Правнучка — это хорошо! Я в Питере часто бываю. На чём же ездили?

— На поезде.

— Сейчас в Питер хорошо ездить! Сел на «Сапсан» — и через четыре часа уже на месте, — улыбается бывший ученик.

— Нет, Паш, я простым поездом ездила, — не разделяет его восторга Марья Петровна.

— А что же не «Сапсаном» -то? Удобно! Я часто мотаюсь. Сел, не успел газетки просмотреть, коньячку выпить и уже на месте!

— Не поехала я на нём, Павлик! — говорит с лёгкой печалью учительница.

— Это почему же? — недоумевает тот.

— Не по карману, — разводит руками Марья Петровна.

— Да там билет-то недорогой! Четыре тысячи — и все дела! А в эконом-классе — и того меньше, тысячи полторы, — приводит весомые доводы референт.

— А ты знаешь, какая у меня пенсия? — теряет терпение Марья Петровна.

— Ну-у-у, тысяч сорок? — озабоченно прикидывает Павлик, собирая складки на лбу.

— Пятнадцать, — поправляет его учительница математики, — тут ни на какие «Сапсаны» не хватит, каждую копейку экономишь.

Павлик ахает и пристыженно переминается с ноги на ногу.

Беседа продолжается, но он никак не может избавиться от неожиданной неловкости, словно опять не смог вписать куб в сферу и произвести расчёты.

— Ты бы ко мне за яблоками зашёл, — говорит ему на прощанье учительница, — полный сад, девать некуда.

— Зайду, — смущённо и виновато говорит Павлик, — мои тоже не знают, куда их деть. А поговорить зайду.

Собеседники расходятся.

Марья Петровна идёт искать наседку с цыплятами, а Павлик ведёт детей купаться.

«Вот тебе и ромб в шаре!» — с досадой и стыдом думает он.

Человек-ЧП

Лечу это я, лечу!

М/ф по сказке В. М. Гаршина «Лягушка-путешественница»

История, которую поведал автору товарищ N, произошла довольно давно — четверть века назад точно, не менее.

Она была рассказана как анекдот и называлась повествователем конкретно и чётко: «Человек-ЧП».

Автор, прослушав её, рассмеялся, потом призадумался, потом погрустнел. Потом решил, что не годится она для написания, ибо выдержана не в его стиле и духе.

Но, поразмыслив ещё, понял, что характер героя стоит того, чтобы отступить от традиций.

Тот ещё характерец — вспыхнувшая лампочка! Свету от неё! Блеску! А уж треску — когда перегорит!

В момент, когда произошло событие, пилот Коля работал в малой авиации на Дальнем Востоке. Он летал на АН втором, в низовьях Амура, — опылял поля, раскинувшиеся между многочисленными притоками великой реки.

Был в те счастливые годы Коля молод и весел, спортивен, строен и холост.

Жил в общежитии на третьем этаже гостиницы, находившейся невдалеке от аэропорта.

И любой его приход в комнату коллег сопровождался очередным бурлескным рассказом.

Так произошло и в тот раз.

«По жизни» Коля со Стасиком занимались тем, что распыляли удобрения над полями.

Работа эта, надо заметить, тяжёлая и неблагодарная.

Хорошо говорить: «Человек летает! Человек живёт и дышит небом! Он любит небо!»

Со стороны вроде даже романтика.

На самом же деле разбрасывание удобрений c воздуха — дело грязное, скучное и даже вредное, потому что и дышать там особенно нечем.

Как-то Коля заглянул в соседнюю комнату коллег-авиаторов на третьем этаже, попросил «пригоршню» крутого одеколона, поскольку собирался на свидание «с та-а-акой дамой» и поведал о приключившемся с ним когда-то инциденте.

С его слов, тот достопамятный июльский день был жарким и душным.

Под крылом расстилался привычный пейзаж: жёлтые поля, зеленоватые поля, коричневые поля, серые дороги между полями. Вот над этими разноцветными четырёхугольниками, словно методично заштриховывая их карандашными линиями, и мотался кукурузник, в котором сидели Коля и Стасик.

В бункере у них лежало чуть больше тонны сухих гранулированных удобрений.

Процесс казался однообразным, малосодержательным и нудным.

Внизу на конкретном объекте опыления всё казалось жёлто-однотонным — пшеница отколосилась и жадно наливалась спелостью.

Вдали просматривались синие красивые рукава Амура, а в стороне виднелся военный аэродром, где происходили учебные полёты.

И вот, глядя на примелькавшийся и поднадоевший пейзаж под крылом, Коля заметил на поле прогалину.

Среди ярко-жёлтых, блестевших под солнцем пшеничных колосьев ясно выделялась хорошо вытоптанная или примятая небольшая полянка, а на ней лежали две загорелые нагие женские фигуры — в центре золотого великолепия.

Стройные фигурки сразу привлекли к себе внимание убаюканных надоевшим агрономическим процессом, но вмиг встрепенувшихся младых авиаторов.

Коля прекратил сбрасывать удобрения — то ли нитраты, то ли фосфаты (автор, да простит его взыскательный читатель, не силён в подробностях агрономической науки), снял респиратор, снизился метров до семи и прошёл над оазисом.

Неудачно уединившиеся девушки подняли головы и долго смотрели вверх на начавший кружить над ними АН второй.

Воодушевлённый Коля призывно помахал им крыльями!

Соблазнительные обнажённые нимфы прикрылись сарафанами и засмеялись — это было видно.

Коля, как ему казалось, почти явственно услышал этот хрустальный, похожий на звон колокольчиков, смех.

Девушки быстренько надели сарафаны — красный и синий (хороша палитра, а?) — и, задрав прелестные головки, смотрели на две смутно, но всё же различимые молодые счастливые и довольные мужские физиономии, уставившиеся на них из окошек аэроплана.

— Чур, моя та — блондинка в красном сарафане! — перекрывая шум мотора, крикнул Коля Стасику.

— Ладно, командир! — отозвался тот.

Стасику и на самом деле больше понравилась темноволосая девушка. По общим очертаниям, конечно, но это неважно.

Сверху они казались ослепительными красавицами. Да и много ли надо молодым людям, соскучившимся от монотонной работы, полным сил, здоровья и жизнерадостных желаний?

— Что делать будем? — спросил Стасик.

— Ты давай — пиши записку, прикрепи её к вымпелу, и сбросим им, — сразу решил-придумал Коля.

Под вымпелом подразумевался любой тяжёлый попавшийся под руку предмет.

— Что писать-то? — Стасик уже вырывал из блокнота лист бумаги и держал наготове карандаш.

— Пиши, что мы работу закончим и в шесть часов к ним приедем. Пусть ждут!

— На чём приедем, Коль? — любознательно поинтересовался тугодум-Стасик.

— На велосипедах! — уверенно ответил Коля.

— А где возьмём? — опять притормозил второй пилот.

— Да, найдём у наших! — отмахнулся от его занудной педантичности находчивый авиатор.

— Хорошо, командир, готово! — Стасик быстренько настрочил текст.

— Припиши там, слышь? Что если согласны, пусть руками помашут!

Стасик добавил необходимое в текст послания, приклеил изолентой записку к пассатижам и сбросил получившийся вымпел вниз.

Пассатижи упали недалеко от девушек.

Те подбежали, подняли импровизированный вымпел, прочитали записку и дружно помахали руками развернувшемуся и ещё раз пролетевшему над ними самолёту, из которого на них восторженно смотрели две расплывшиеся в широченных белозубых улыбках авиаторские физиономии.

Коля для вящего «эффекту» ещё раз махнул красавицам «серебряным крылом» и полетел делать дело — но подальше от полянки, чтобы не портить девушкам, да и себе тоже, экологическую обстановку.

Через энное количество времени работа была закончена.

Коля со Стасиком предвкушали, как сейчас прилетят в аэропорт, быстренько примут душ, переоденутся, возьмут велосипеды и махнут в поле. Время они рассчитали точно. И даже от нетерпения шли с опережением графика.

Напоследок, возвращаясь на аэродром, Коля решил пролететь ещё разок над прелестницами, махнуть крылом и рукой. Полюбоваться и удостовериться, что Дульсинеи на месте и ждут своих Дон-Кихотов. Если кому-то не нравятся такие наименования (всё-таки рыцарь был в годах и взаимностью своей дамы похвастаться не мог), назовём их иначе: две Пенелопы и два Одиссея. Ну, или там два Пера Гюнта и парочка пребывающих ещё в цветущем юном возрасте прекрасных Сольвейг.

Впрочем, знакомством с Пером Гюнтом Коля похвастаться не мог. Он хотел только получить удовольствие от созерцания сверху двух стройных соблазнительных тел. Прелестницы, надо напомнить, изначально загорали нагишом — не зря же они уединились и скрылись подальше от глаз людских.

Уже издали Коля со Стасиком заметили заветную полянку и летели прямо на неё.

Подойдя поближе, они увидели два лежавших невдалеке от «делянки» велосипеда.

В сердце у Коли сразу появился и зашевелился неприятный холодок.

Встревоженный пилот подозрительно и с нехорошим предчувствием взглянул вниз и увидел в «своём» оазисе, в «своём» «парадизе», мечты о котором лелеял последние часы, четыре фигуры.

Две были в красном и синем сарафанах — нимфы или полевые русалки (кому как угодно), а две нагло облачены в военную форму цвета хаки. Красок в палитре прибавилось.

— …! Ты глянь! — только и смог растерянно сказать Стасик.

— …! Вояки! — воскликнул оскорблённый в лучших чувствах Коля. — С аэродрома своего гады прикатили!

Он с досады демонстративно низко и угрожающе-мстительно, метрах на пяти, пролетел над оазисом.

Четыре фигуры, подняв головы, посмотрели на него вверх.

Ревнивый Коля в сердцах погрозил блондинке кулаком.

Он был взбешён.

Да к тому же недавно он расстался со своей Настей, потому что увидел её на улице с другим молодым человеком. А Коля к Насте относился трепетно, можно сказать, даже любил. Ну, насколько сильно, серьёзно и глубоко, остаётся только предполагать и догадываться. Но удар по самолюбию и самооценке он схлопотал тогда хороший, увесистый и ощутимый.

Очередная «измена» на сей раз незнакомой светловолосой Дульсинеи в красном сарафане повергла его в шок и ярость.

Снаряд, словно специально, плюхнулся в ту же воронку.

Картина, увиденная под крылом, разбередила ещё незажившую и свербящую Колину рану. И жестоко напомнила о потере, а точнее, об уязвлённом чувстве попранного собственного, Колиного, достоинства.

Сильно обиженный авиатор пролетел над «местом преступления» ещё раз.

— А чё? — рассказывал он «в ходе своего визита» заворожённым слушателям на третьем этаже аэропортовской гостиницы. — Несколько килограммов у меня на борту ещё было. Я развернулся, пошёл назад — на них, открыл бункер и высыпал остатки.

И улетел, и скрылся из глаз в бескрайнем ясном голубом небе, отомстил то есть — всему неверному, непостоянному и коварному женскому роду.

Вот прямо почти бабелевская «конармейская» «Соль»: «И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики».

Не так трагично, конечно, поступил прямолинейный Коля, но ощутимо — опылил, так сказать. Хорошо, что только гранулами.

— Так, Коль! — возражали ему слушатели на третьем этаже. — Откуда ж они знали-то, КТО к ним приехал? Вы ж написали, что на велосипедах! И те — на велосипедах!

— А мы написали, во сколько приедем? — грозно вопрошал оскорблённый Коля.

— В шесть! — отвечали внимательные слушатели-авиаторы.

— А было пять! — обвинительно кричал Коля. — Мы ж — ради них! Спешили! Торопились! Рассчитывали!

— Ну, мало ли! Что, они вас в лицо, что ли, разглядели и запомнили? — защищали бедных Сольвейжек сострадательные зрители-соседи.

— А пусть знают! — с жаждой справедливого возмездия в голосе строчил Коля. — Нечего! Они, что? Не видели, что мы гражданские, а те военные? По самолёту что — не видно?

— Так девушки ж, Коль! Они ж не различают! Им — по барабану!

— Должны различать! Что, в школе не учились? С луны свалились?

— Так вояки ж, может, тоже что-нибудь им сбросили, пока над ними летали? И тоже договорились — встречу назначили. Как и вы! Может, они, вообще, первыми её застолбили?

— Тем более! — рычал и рокотал, как камчатский вулкан, Коля. — Ишь, какие нашлись! Тогда не надо было руками нам махать! Обнадёживать!

— Так они ж их за вас, наверное, приняли! — пытались вразумить разбушевавшегося «мавра» трезвомыслящие друзья-авиаторы.

Но Отелло был непробиваем.

— Думать надо! — упёрто твердил он и потрясал воздух своим пудовым кулаком.

О настроении Стасика повествователь умолчал. Или просто ничего о нём не знал.

Автор же додумать сей нюанс не в состоянии.

А Коля закончил прения, получил свою порцию одеколона, вытер мокрыми ладонями свежевыбритые щёки, вздрогнул всем телом, потряс головой, сказал «бр-р-р!» и убежал на свидание.

О моральном и физическом состоянии пострадавших история умалчивает. Но, надо полагать, своё неудовольствие они выразили, потому что авианачальство за тот злополучный инцидент Колю поругало и даже как-то наказало, хоть и «не больно».

Со временем Коля вырос и стал командиром АН-24.

Но это уже другая его феерическая история.

Сюрприз

Я дам вам парабеллум!

И. Ильф, Е. Петров

«Двенадцать стульев»

Как сделать человеку приятное и оставить о себе память?

Если у него день рождения? И не простой, а настоящий юбилей.

Событие отмечалось в головном отделе огромной организации с большим числом филиалов.

Представители каждого подразделения стремились переплюнуть друг друга в оригинальности, бескорыстии, практичности и толковости, но и не оказаться смешными, нелепыми и неуклюжими при выборе подарка.

В большом зале был накрыт стол, приглашённые сотрудники съехались из разных городов и весей.

Посреди помещения в окружении гостей стояла виновница торжества Ольга Сергеевна и принимала поздравления, подарки и цветы.

Ольгу Сергеевну любили и знали все, она много лет работала с коллегами из филиалов в разных регионах.

И вообще, отношения в большом коллективе были приятными и доброжелательными.

В зале звучали поздравительные речи, шутки и смех. Атмосфера царила располагающая, радужная и прекрасная.

На столе в вазах благоухали цветы, а рядом лежали коробки с подарками — кухонным комбайном, кофеваркой, чайным сервизом. Наверное, посланники от коллективов каким-то образом согласовывали список, потому что предметы были разными, не повторялись.

И вот к Ольге Сергеевне подошёл коллега с большим букетом и мешком. Рогожным картофельным мешком светло-коричневого цвета, перевязанным алой атласной лентой. На фоне парадного костюма, белой рубашки и галстука он смотрелся очень контрастно, даже как-то вызывающе. Подошедший держал его в вытянутой вперёд руке.

Сияющий от важности момента Василий Евгеньевич вдохновенно произнёс довольно длинный поздравительный спич, а затем под общие аплодисменты вручил юбилярше букет.

Ольга Сергеевна поставила цветы в одну из заранее заготовленных ваз.

И потом приняла из рук Василия Евгеньевича мешок.

— Вот! — торжественно и важно провозгласил он, передавая дар. — Примите от всего нашего филиала этот сюрприз. С большим уважением! Такого вам никто не подарит, это точно!

Его краснощёкое лоснящееся широкое лицо сияло загадочностью и мальчишеским озорством.

Ольга Сергеевна взяла мешок в руки, не зная, что с ним делать, но намереваясь положить его в общую кучу, чтобы посмотреть потом — сейчас надо было думать о гостях.

— Не-е-ет! — почувствовал её порыв нетерпеливый даритель. — Вы посмотри-и-ите!

Сотрудники с разбуженным интересом разглядывали странный мешок в руках Ольги Сергеевны.

Она положила подарок на стол.

— Развяжи-и-ите! — предвкушая эффект, радостно и с интригой в голосе на высоких захлёбывающихся нотах пропел поздравлянт.

От ожидания бурной реакции присутствующих его щёки и уши отливали насыщенным густым малиновым цветом.

Ольга Сергеевна, улыбаясь, послушно развязала бант.

Но даритель не выдержал и, опередив её, быстро распахнул мешок сам.

Ольга Сергеевна с любопытством потянулась к подарку.

— А-а-а-а! — с нарастающими громкостью и мощью в голосе возопил Василий Евгеньевич.

Ольга Сергеевна заглянула внутрь и ахнула.

Ахнули и счастливцы, стоявшие рядом с ней и тоже посмотревшие в мешок.

— Ха-ха-ха! — заразительно захохотал даритель. — Это вам от нашего подсобного хозяйства!

В мешке сидел петух.

Находившийся рядом народ засмеялся.

Такого никто не ожидал увидеть. Всё-таки люди собрались городские, ни к чему подобному не привыкшие.

И Ольга Сергеевна тоже рассмеялась. На автомате. Она ещё не знала, что её ожидает. Ей просто надо было как-то отреагировать — поблагодарить и выразить удовольствие. А осмысление переносилось на вечер.

Василий Евгеньевич вытащил птицу из мешка и, держа её обеими руками, вдохновенно поднял над головой, чтобы все увидели.

— Краса-а-авец! — с гордостью сказал он.

— Ого! — прошелестело по залу восхищённое междометие.

— Вот так подарок! — выразил кто-то главную мысль.

— Такого у нас ещё никто никому не дарил! — с энтузиазмом задорно завопил Василий Евгеньевич. — Это вам, Ольга Сергеевна! С любовью от всего нашего филиала!

Ольга Сергеевна, до конца не осознавшая своего счастья, смеялась вместе с развеселившимся коллективом.

Обалдевшие от неожиданности сотрудники потрясённо разглядывали экстравагантный подарок.

Петух был красив: яркая рыжая сияющая пламенем грива, лоснящиеся чёрные крылья с изумрудно-зелёным отливом, длинные чёрные дугой загибающиеся перья на хвосте, жёлтый грозный клюв, высокий фигурно вырезанный ярко-красный гребень, лежащий нижним основанием на клюве и гордо устремлённый вверх всеми острыми уголками, красные миндалевидные полукружья подбородка, жёлтые высокие ноги, светло-соломенные серёжки, умные чёрные, правда, перепуганные глаза.

— Ой! Как бы он вас не… того! — воскликнул кто-то из гостей.

— А мы его обратно! — находчиво сказал Василий Евгеньевич и сунул петуха обратно в мешок.

И даже завязал концы. И сам лично положил подарок на стол рядом с коробками, на которых были изображены кофеварка и всё остальное. Мешок он аккуратно пристроил в самом углу.

Дальше опять пошли поздравления, речи и подарки.

Потом гости уселись за стол.

Мероприятие прошло очень славно и весело.

Люди много смеялись и разговаривали.

О работе, о жизни — обо всём.

Сначала Василий Евгеньевич поведал сотрудникам, откуда взялось «такое богатство». А потом о диковинном даре никто уже и не вспоминал. На стол с подарками не смотрели.

И мешок с петухом сиротливо и «смирно» лежал в самом углу. Неприметно. Словно никого в нём не было.

Когда застолье закончилось и гости разошлись, коллеги помогли Ольге Сергеевне убрать со стола, перемыть посуду и привести помещение в порядок.

После чего отпустили юбиляршу домой пораньше.

Ольга Сергеевна оставила коробки на работе до лучших времён, оделась, взяла только цветы, мешок с петухом и пошла домой.

А куда его было деть?

Ведь он же живой!

За ним надо ухаживать!

Кормить, поить!

Мысли о том, что его можно съесть, Ольге Сергеевне в голову даже не приходили.

Хотя она понимала, что именно это и подразумевали бескорыстные и доброжелательные дарители.

Но как это можно сделать!

Он же живой!

И такой красивый!

Пока Ольга Сергеевна шла к остановке, пока ждала трамвай, пока полчаса ехала по городу, мешок «вёл себя» очень спокойно.

Петух сидел в нём смирно, как будто уснул. Даже не шевелился.

В этот день Ольга Сергеевна вернулась с работы домой первой из всего семейства.

Петуха она сразу выпустила из мешка в ванной комнате.

И постаралась создать ему самые благоприятные условия для жизни.

Положила на ванну деревянную палку от старой швабры, остававшуюся где-то на лоджии после ремонта. Получилось что-то вроде насеста.

«Хорошо, что не выбросили, — пригодилась!» — мысленно похвалила она себя и домашних.

Ещё она принесла птице воды в мисочке, пшена на блюдечке, покрошила на другое блюдечко хлеб.

Все полотенца, мыло, расчёски и прочую мелочь, стоявшую на полочке, из ванной комнаты пришлось вынести.

Петух, выпущенный из заточения, сразу принялся разминаться. Для начала он пружинисто вытянул назад правую ногу, потом левую. Затем захлопал крыльями, натужно вытянул вперёд шею, широко распахнул клюв и громко заорал:

— Кукареку!

— Ты мой хороший! — похвалила его Ольга Сергеевна. — Засиделся, бедняжка! Целый день в мешке! Погуляй! Попей! Поклюй!

Петух посмотрел на Ольгу Сергеевну, склонил голову набок и медленно, как будто о чём-то вслух размышляя, вопросительно проскрипел голосом нечто вроде «ко-о-о?», после чего принялся ходить по полу между ванной и стиральной машиной. Обнаружив еду и питьё, петух стал по-джентльменски звать на трапезу невидимых подружек.

— Ко-ко-ко! — радостно, завлекательно и отрывисто говорил он и разгребал лапами корм.

В стороны со звоном полетели оказавшиеся ненужными блюдца.

Затем он попил воды и принялся клевать угощение.

Насытившись, петух взлетел на свой импровизированный насест и уселся над ванной.

— Умница! — сказала птице доброе слово Ольга Сергеевна. — Сиди тут!

С этими словами, подняв уцелевшие блюдца, она вышла из ванной комнаты. Свет выключать не стала — не оставлять же беднягу в темноте, да ещё в незнакомой обстановке.

Ей было очень жаль живое существо, выдернутое из привычной среды обитания и целый день просидевшее в заточении.

Ольга Сергеевна не представляла себе, что с ним делать.

Она расставила цветы в вазы, переоделась и отправилась на кухню готовить ужин.

К вечеру с работы один вслед за другим вернулись муж, дочь и зять.

Ольга Сергеевна, загадочно улыбаясь, со словами «посмотри, кто у нас есть!» предлагала каждому вновь прибывшему заглянуть в ванную.

Муж, дочь и зять поочерёдно засовывали головы в дверной проём и, увидев зооуголок, спешили поскорее ретироваться.

Известие о прибавлении в семействе радости никому не доставило.

Все констатировали несомненную красоту птицы, яркую рыжину гривы, изумрудно-зелёный отлив и блеск чёрных величественных перьев, великолепную пышность хвоста, оригинальность и неординарность идеи, но восторга от присутствия в доме представителя фауны не выражали.

На полу ванной комнаты уже присутствовали продукты жизнедеятельности, которые требовалось время от времени убирать. Запах курятника не радовал придирчивые носы. А мыть руки и умываться пришлось на кухне, что было совсем неудобно.

Вообще-то, день рождения Ольга Сергеевна отпраздновала с родными ещё накануне. Просто на работе по объективным причинам его перенесли.

За ужином на семейном совете царила озабоченность — решалась судьба петуха.

— Что с ним делать-то будем? — беспомощно вопрошала дочка.

О том, чтобы съесть птицу, как подразумевали дарители, и речи не шло.

Во-первых, для этого её надо было умертвить.

А сделать это никто не смог бы.

Мужчины отказались сразу, категорично и наотрез, даже не обсуждая подробностей проблемы.

О женщинах в этом контексте вовсе не упоминалось.

Во-вторых, как это вообще возможно: вот он живой красивый и хороший, а вот ты его вдруг ешь. Ужас какой!

Нет, конечно, все понимали, что булки и сосиски на деревьях не растут, и откуда берётся мясо, тоже прекрасно знали.

То есть чисто теоретически были осведомлены.

Но сделать это самостоятельно! Никогда!

Предложить и передать петуха кому-нибудь из тех друзей, кто оказался бы знаком с обстоятельствами добывания невегетарианской пищи, тоже не представлялось возможным.

Да и каким образом узнать, кому! И для кого такой подарок не станет столь же тяжкой обузой, как и для них самих? Зачем создавать людям проблемы?

И кто сейчас из городских жителей сможет зарубить и ощипать петуха?

К чему ставить кого-то в такое же странное и неловкое положение?

Хотя можно было обзвонить знакомых и поинтересоваться, не нужна ли им в хозяйстве такая живность.

Но тогда пришлось бы петуха куда-то везти или нести на ночь глядя. Или делать это завтра утром.

Отношений с соседями у семейства не водилось никаких. То есть на лестничной площадке все друг с другом здоровались, улыбались, сетовали то на дождь, то на жару. Словом, общались только в пределах необходимого минимума.

И предложить кому-то из них петуха представлялось совсем уж немыслимым.

К этому прибавлялась главная проблема: петуха пришлось бы отдавать на неминуемое заклание. То есть его обязательно бы съели.

А к нему уже привыкли. Он вызывал жалость и сострадание. И хотелось, чтобы он жил!

Выход придумался как-то незаметно: надо поискать курятник и отдать птицу в «хорошие руки» — в общество ему подобных, где петух в своей компании проводил бы дни и ночи, встречая рассветы жизнерадостным кукареканьем.

Рабочий график в семье у всех выглядел по-разному. Мужчины завтра отправлялись на работу, а женщины оставались дома и потому ответственность за судьбу птицы взяли на себя.

Решение наконец приняли: завтра мама с дочкой встанут пораньше и пройдут по району, застроенному частными домами. Район находился рядом с их многоэтажками. А вдруг у кого-нибудь обнаружится курятник? И почему не предложить людям прекрасного петуха?

Дочка даже вспомнила, что вроде бы когда-то видела во дворе возле какого-то одноэтажного дома белых курочек, цесарок и перепёлок и слышала громкое кукареканье. Правда, с тех пор утекло немало воды. Ну а вдруг? Почему не использовать все шансы и не поискать птице приют?

Но поздним вечером это не представлялось возможным. Экспедицию, как уже отмечалось, запланировали на утро. А пока предстояло как-то провести ночь в обществе петуха.

Пользоваться ванной оказалось совершенно невозможным. И все легли спать немытыми.

Свет на ночь в ванной комнате выключили, пожелав петуху спокойной ночи и пообещав достойно организовать судьбу.

Петух выслушал добрые слова и заверения, как будто всё понял, успокоился и уснул. Отправились спать и хозяева квартиры.

В четыре часа ночи Ольга Сергеевна проснулась от истошного вопля из ванной комнаты.

— Кукареку-у-у-у! — орал петух, заявляя о том, что земля совершила очередной оборот вокруг своей оси и скоро наступит утро.

А может быть, он просто выспался, проснулся, испугался темноты, одиночества, непривычной обстановки и звал на помощь?

Забывшая ночью о новом обитателе квартиры Ольга Сергеевна спросонья тоже перепугалась и вскочила с кровати.

Пока она накидывала халат, надевала тапки и бежала из спальни в ванную, петух ещё пару раз громогласно возвестил миру о надвигающемся неминуемом рассвете. Или о своём безысходном ужасе?

Как ни странно, никто, кроме Ольги Сергеевны, в квартире не проснулся.

Она же боялась, что петух перебудит весь двенадцатиэтажный дом. И покой семьи тоже берегла. У мужа завтра первой парой значилась лекция. Да и зятю тоже надо было вести занятия.

Когда она включила свет и вбежала в ванную, петух щурился на яркий светильник под потолком, лучился бодростью, активностью, шумно хлопал крыльями и готовился возопить ещё раз.

В ванной комнате уже царил настоящий курятник. Пленник проявил недовольство вынужденным затянувшимся заточением, рассыпал всё пшено по полу, разлил воду, перевернув миску. Повсюду хаотично валялись куски хлеба. Находилось на полу и то, что должен был оставить любой живой организм. Резкий запах бил в нос, заставлял задержать дыхание и вызывал желание немедленно выскочить из этого неожиданно организованного птичника.

Видя, что петух собирается в очередной раз душераздирающе закричать, Ольга Сергеевна взяла его на руки.

Но петуха это не успокоило. И он осуществил своё намерение, находясь в руках у Ольги Сергеевны. Правда, сидел он послушно, не вырывался и не клевался, чего Ольга Сергеевна поначалу опасалась. Но напрасно — у петуха был миролюбивый и добродушный нрав. Только почему-то в четыре часа ночи (а по его представлениям, наверное, утра) он сделался чересчур «словоохотливым», общительным и отчаянно певучим.

Кукарекать ему вдруг стало крайне необходимо. Так он был запрограммирован.

Боясь, что петух перебудит всех соседей, Ольга Сергеевна осторожно и бережно закрыла ему клюв пальцами, аккуратно и несильно сжала и больше не отпускала.

План разваливался на глазах.

Надо было ждать рассвета — как-то дотянуть до утра. Идти на поиски курятника среди ночи не представлялось возможным.

Стоять с петухом под мышкой в ванной, держа пальцами закрытый клюв, и дышать спёртым специфическим воздухом, оказалось совсем нехорошо.

Ольга Сергеевна вышла в коридор.

Домашние почему-то ничего не слышали и спали.

Она, не включая света, пошла на кухню к окну. Раскрыв свободной рукой шторы, Ольга Сергеевна выглянула на улицу. Там царствовала глубокая ночь. Зима была бесснежной. Чёрный обледенелый скользкий асфальт едва блестел в свете ночного фонаря. В его лучах качались на ветру голые ветки деревьев.

— Видишь, — шёпотом сказала Ольга Сергеевна подопечному, — ещё ночь. Все спят! Что ты раскукарекался?

Петух с удивлением посмотрел на неё снизу вверх и покрутил головой.

Ольга Сергеевна поняла, что если она отпустит клюв, то он опять начнёт кричать.

Они смотрели в окно довольно долго. Потом Ольге Сергеевне это надоело. И она пошла с петухом в гостиную.

А что ей оставалось делать?

Время тянулось медленно, и казалось, что до утра ещё очень далеко.

Они долго стояли у окна в гостиной.

Потом Ольга Сергеевна умудрилась накинуть пальто и вышла с петухом на лоджию.

Предстояло дотянуть до семи часов.

Так и гуляла Ольга Сергеевна с птицей в руках от окна к окну. При этом она заходила в ванную и пыталась кормить и поить подопечного. Но каждый раз он вместо того, чтобы клевать или пить, делал попытки громко кричать. Но Ольга Сергеевна все поползновения пресекала, закрывая петуху клюв.

Иногда она пыталась развлекать его тихими разговорами — всё-таки живое существо оказалось в непривычной обстановке. Его приходилось успокаивать и комментировать происходящее.

— Пойдём хлебушка поклюём? — предлагала она птице. — Хлебушек вкусный!

Она понимала, что у петуха стресс.

У Ольги Сергеевны тоже был стресс.

Но она считала нужным заботиться о слабом и беспомощном существе.

А потому героически ходила три часа по квартире с петухом в руках, иногда гладила его по головке и тихонько объясняла, что не надо ни шуметь, ни кричать, а необходимо набраться терпения и подождать, пока рассветёт, что он попал в хорошие руки и о его судьбе позаботятся.

— Не волнуйся! — приговаривала она. — Сейчас солнышко взойдёт! И мы пойдём искать тебе дом!

Ольга Сергеевна надеялась, что хоть какой-то курятник они обнаружат.

Конечно, она могла бы засунуть крикуна в мешок, где тот, возможно, затих бы. Но это казалось ей негуманным.

— Масляна головушка, шёлкова бородушка! — ласково приговаривала она ему, гладя и по лоснящейся головушке, и по мягкой бородушке.

— Что ж ты рано встаёшь? Людям спать не даёшь? — интерпретировала Ольга Сергеевна под личную ситуацию классический текст.

К утру она начала сочинять стихи и нашёптывать их птице:

— Вот какая чепуха —

Нам вручили петуха!

Петух послушно сидел у неё под мышкой, внимательно слушал и не делал попыток вырваться.

В семь часов утра прозвенели будильники. Ольга Сергеевна отметила про себя, что никогда так не радовалась этим утренним трелям.

Все встали, услышали рассказ о ночном бдении, удивились тому, что ничего не слышали и посочувствовали самоотверженной Ольге Сергеевне. Завтрак прошёл в скомканном виде и в обществе петуха, которого по-прежнему пришлось держать на руках. При попытке закрыть его в ванной он принимался бурно вопить. Соседей было жалко. И неловко от одной мысли, что эти звуки придётся как-то объяснять.

Вскоре мужчины ушли каждый на свою работу. А Ольга Сергеевна и дочка посадили петуха в большую хозяйственную сумку и отправились искать приют бедной птице.

Они ходили по улицам и внимательно вглядывались во дворы — не гуляет ли там какая-нибудь курочка. И пристально вслушивались — не слышно ли кукареканья или квохтанья.

Ольга Сергеевна с дочкой долго дефилировали по дорожкам между одноэтажными домами, но не заметили никаких признаков хотя бы одного птичника. Всё-таки это был город. Из пернатых им на глаза попадались только вороны, галки, голуби, воробьи и синицы. Где-то на сосне стучал дятел. Но такая компания совсем не подходила их подопечному.

Пленник тихо сидел в сумке. Он не шевелился и молчал.

Может быть, его укачало и он уснул в темноте замкнутого пространства. К тому же бедолага так настрадался! Всё-таки два дня ужасной нервотрёпки, наверное, окончательно выбили его из колеи.

Проходив пару часов между частными домами и ничего не обнаружив, Ольга Сергеевна и дочка расстроились.

Однако безысходность ситуации заставила их быстро соображать, и решение возникло спонтанно.

— А давай его в зоопарк отнесём! — предложила дочка.

И они отправились в зоопарк, находившийся неподалёку.

Билетёрша в кассе с большим удивлением выслушала объяснения Ольги Сергеевны о желании пройти в администрацию, дабы передать в дар зоопарку домашнего петуха. По её изумлённому, недоумевающему лицу было видно, что она-то не стала бы терзаться сомнениями и решила бы проблему просто — так, как задумывали дарители петуха. Но тем не менее объяснила, куда надо идти.

Научная сотрудница, молодая девушка, встретила посетительниц очень приветливо.

— Конечно-конечно! — сказала она. — Очень хорошо вас понимаю! Мы с удовольствием возьмём его. У нас есть сельский уголок. И он будет там жить. Мы даже специально вывозим таких животных на выставки и занятия в школы.

— Скажите, а его не съедят? — стыдясь вопроса, осторожно спросила дочка.

— Ну что вы! Он будет у нас жить! И вы в любое время сможете прийти и посмотреть на него! — очень обнадёживающе пообещала девушка.

Ольга Сергеевна осторожно извлекла петуха из сумки и передала его в руки научной сотруднице.

— Какой красивый! — ласково заворковала та, разглядывая блестящие огненного отлива пёрышки. — Не волнуйтесь. Всё будет хорошо! Спасибо вам!

— И вам спасибо! — хором сказали Ольга Сергеевна и дочка.

Домой они летели как на крыльях — с чувством огромного облегчения и освобождения.

— Хороший вы подарок зоопарку к новогоднему столу сделали, — прокомментировал вечером глава семейства.

Но Ольга Сергеевна и дочка свято верили услышанным обещаниям.

А через неделю, волнуясь о судьбе подопечного, дочка потащила мужа в зоопарк. Успокоилась она только тогда, когда увидела в сельском уголке — большом вольере — полыхающее всеми красками огня оранжевое чудо и услышала жизнеутверждающее мощное кукареканье.

— Жив! — радостно сказала она маме, вернувшись домой. — Кукарекает!

У Ольги Сергеевны отлегло от сердца.

Вот такой незабываемый подарок!

А уж какой оригинальный!

Диалектика

Каждый кого-нибудь спасает. …Даже если и не догадывается об этом.

Эрих Мария Ремарк

«Чёрный обелиск»

Начальник расчёта пожарной части капитан Иванов писал планы предстоящих занятий, когда в дверь его кабинета коротко постучали.

— Заходи! — сказал он, зная, что это кто-то из своих.

В проём действительно заглянул боец.

— Командир! — сказал он. — К тебе пришли.

— Кто пришёл? — спросил капитан Иванов.

— Мужик какой-то, — растерянно ответил подчинённый и пояснил. — Говорит, что мы его уронили.

— Кого уронили? Когда? — встрепенулся начальник расчёта и, оторвавшись от бумаг, вскинул голову вверх.

— Да вроде давно. Разбираться, наверное, пришёл. Может, выгнать?

— А-а-а! — вспомнил Иванов. — Не надо. Не гони! Зови давай!

«Куда ж деваться!» — подумал он.

Дверь закрылась. Боец, громко бухая ботинками по гулкому коридору, пошёл за посетителем.

Начальник сразу забыл о планах и помрачнел.

История была неприятной.

Да, уронили они человека. С уровня первого этажа, правда. Но всё равно — уронили. Хотя перед этим из огня вытащили. Однако ногу тот сломал. В больнице лежал. Ну что ж! Отвечать, так отвечать! В глаза смотреть! Никуда не денешься!

Они приехали на тот вызов зимой, ночью.

Расчёт из двух пожарных машин остановился на дороге перед горевшим домом.

Дымилась квартира в старой небольшой двухэтажной «деревяшке».

На обледенелом тротуаре напротив дома кучкой сиротливо стояли перепуганные одетые кто во что жильцы — немного, человек десять.

Из окна второго этажа напористо валил густой дым, наружного пламени ещё не было, но внутри злосчастной комнаты явственно были видны его рыжие пугающие сполохи.

— Люди там есть? — сразу крикнул группке погорельцев начальник расчёта, выскакивая из машины.

— Там Димыч! — бросился к нему бомжеватого вида небритый и нетрезвый мужичонка в замызганной порванной на рукаве куртке.

— Где? — коротко спросил командир, оценивающе глядя на здание.

— Там! — мужик отчаянно указал рукой на окно на втором этаже, рядом с тем, откуда зловеще вырывались клубы сизовато-чёрного дыма.

— Больше никого там нет? — оглядывая здание, уточнил Иванов.

— Не-е-е. Все здесь. Димыч только! — жалобно скулил мужичонка.

Командир отработанными за много лет фразами и жестами быстро расставил боевой расчёт.

Бойцы привычно растянули брезентовые пожарные шланги и начали поливать окно.

Сам начальник расчёта связался страховочной верёвкой с двумя бойцами. Они втроём надели КИПы и один за другим с пожарным шлангом пошли внутрь здания.

Вслед им слышались причитания мужика:

— Спаси, а? Сосед мой! Сгорит же! Или задохнётся. Пьяный он.

— Не успеет! — бросил ему на ходу замыкающий боец.

Жильцы немного успокоились, почувствовав себя под защитой и видя уверенные действия пожарных. Им оставалось только ждать.

Самым простым было сделать первый шаг и войти внутрь горевшего дома. Впрочем, всё для пожарных давно стало делом привычным и отработанным. Лестница начиналась сразу за входной дверью, она оказалась узкой и крутой. Командир с ломом в руках шёл впереди, ощупывая им ступени, чтобы невзначай не провалиться — кто знает, что там цело, а что не очень. Бойцы подсвечивали ему путь электрическими фонариками.

Лестницу преодолели без приключений и, свернув направо, оказались в узком задымлённом коридоре.

Возгорание, по всем расчётам, происходило за первой дверью. Они проследовали мимо неё — человек находился в следующей квартире.

Подойдя ко второй двери, командир выбил ломом замок и распахнул её.

— Эй! — крикнул он в чёрный дымный проём. — Есть кто?

Ответа не последовало.

Командир пошёл внутрь, оглядывая помещение при свете фонариков. Остальные двигались за ним. Чёрный густой дым окутывал всё пространство. Человека предстояло искать. Капитан увидел два дверных проёма и выбрал один — за ним находилась комната — в матовом свете длинных лучей он заметил стол и стулья у окна, во втором помещении стояла плита, значит, там была кухня. Там человек спать не должен. В такой обстановке Димыч уже мог надышаться и отравиться угарным газом. Только бы остался живым!

Войдя в комнату, командир в свете фонарика увидел человеческую фигуру на диване. Мужчина, одетый только в трусы, не шевелился, рядом лежало откинутое одеяло,

— Живой? — крикнул капитан, бросаясь к пострадавшему, хотя ответа и не предполагал получить.

— Кто ж его знает, — подскочил вслед за ним к кровати один из бойцов и перевернул неподвижное тело. — Вроде сердце бьётся.

— Пламя в коридоре! — закричал замыкающий.

Надо было спешить. Пожарные спинами почувствовали надвигавшийся страшный жар. Обстановка становилась всё более серьёзной и угрожающей.

Эвакуировать пострадавшего по коридору теперь стало невозможным.

Оставался единственный путь — окно.

Сначала требовалось спасти человека, а потом тушить огонь — здесь вопросов не возникало.

Действовали слаженно и дружно.

Командир быстро обвязал мужчину верёвкой и подтащил к окну. Боец к тому моменту успел распахнуть створки.

Внизу уже стояли двое пожарных, готовых принять пострадавшего. Остальные тушили успевшее вырваться из соседнего окна непослушное своенравное пламя.

Конец верёвки капитан передал бойцу и принялся осторожно высовывать неподатливое тело из окна, потом спускать его вниз. Человек оказался тяжёлым. Сначала всё шло нормально. Верёвку, которой был обвязан бедняга, пожарные теперь держали вдвоём. Они плавно и в меру неторопливо спускали неподвижное тело вниз, но где-то на уровне середины окна первого этажа верёвка быстро соскользнула с полуголого туловища, и Димыч упал на асфальт.

Бойцы не успели подхватить его. Пострадавший словно проскочил мимо их широко расставленных рук.

Невдалеке стояла машина скорой помощи.

Упавшего человека быстро положили на носилки и понесли к ней.

А пожарные продолжили своё дело — они тушили пламя.

Когда огонь загасили, помещения проверили и всё было закончено, то принялись выяснять подробности.

Прежде всего, спросили по рации, жив ли человек.

Выяснилось, что жив. Отравился угарным газом и сломал ногу при падении. Его отвезли в больницу.

Командир всю жизнь работал в пожарной части и людей спасал регулярно. Судьба вытащенного из огненной ловушки бедолаги его беспокоила, впрочем, как всегда, его волновали судьбы пострадавших. Он думал и переживал о них. А этого несчастного в спешке уронили и покалечили, хоть предварительно и вытащили практически из огненной стихии.

На следующий день после дежурства капитан выяснил, в какую больницу отвезли спасённого, и отнёс ему пакет с фруктами.

К пациенту его не пустили — тот был ещё тяжёл. А пакет взяли и привет обещали передать.

И ещё несколько раз ходил капитан Иванов к бедняге Димычу в больницу, носил ему бананы, яблоки и апельсины.

К больному его пускали, и всякий раз тот твердил:

— Спасибо! Жизнь ты мне спас! Никогда не забуду!

А потом пострадавшего из больницы выписали — поправился пациент. Иванов успокоился и ничего больше о нём не слышал.

С тех пор прошло три года.

«Что ему нужно?» — думал капитан.

Вскоре в кабинет вошёл человек, наверное, тот самый — спасённый.

Начальник расчёта не узнал его, как не узнал бы, встретив случайно на улице.

Три года назад в дыму ночного пожара он стаскивал с дивана и спускал на верёвке в окно тело пьяного худого длинного полуголого мужчины, находившегося без сознания.

Конечно, лицо его он тогда не разглядывал!

Во время посещений в больнице Иванов видел сидевшего на кровати, одетого в коричневого цвета пижаму слабого человека с пропитой оцарапанной физиономией, чуть виновато улыбавшегося и произносившего слова благодарности — пациента на больничной койке.

Да и визиты его были короткими.

И покаянными.

— Здравствуйте! Это я вас из квартиры вытаскивал. Вы уж простите, что так получилось! Спешили — огонь подступал. А верёвка соскочила, — говорил он. — Поправляйтесь!

И несколько слов слышал в ответ:

— Ну что ж делать! Хорошо, что так! Спасибо, что спасли! И за яблоки — тоже спасибо!

Вот и все визиты.

Вошедший в кабинет полный мужчина был одет в светлый дорогой костюм. В руке он держал респектабельную барсетку, а вид имел самый ухоженный, приличный и даже представительный. А уж на того полубомжа Димыча совсем не походил.

«Что ему надо?» — думал капитан.

— Ну, здравствуй, спаситель ты мой! — сказал человек, появившийся в двери.

— Здравствуйте! — ответил ему Иванов, чувствуя неизгладимую вину, и готовый бесконечное число раз извиняться.

— Я к тебе не просто так пришёл! — начал вошедший торжественно.

— Да, вы проходите, садитесь, — тихо сказал командир.

— Помнишь, как вы меня уронили, а? — задорно улыбаясь, спросил визитёр.

— Да уж помню! Вы нас простите! Так получилось.

— Да ты что! Какое простите! Я тебе в ноги пришёл кланяться! — воскликнул посетитель.

— Угу, — промямлил капитан.

Он ждал не расправы, конечно, но, по меньшей мере, разбирательства.

Человек уселся на предложенный стул.

— Пришёл я к тебе сказать спасибо за то, что жизнь спасли! И отдельное спасибо — за то, что уронили!

— Это как? — опешил Иванов.

— Да вот так! Как я тогда об асфальт-то брякнулся — у меня словно что встряхнулось! — Димыч с многозначительным выражением лица повертел широко расставленными большим и указательным пальцами у виска, словно лампочку вкручивал. — Другим человеком стал! Новую жизнь начал! Если бы не вы!

— Ну? — только и мог с неопределённой интонацией спросить командир.

— А вот слушай, — и собеседник принялся рассказывать.

— Я ведь совсем опустился тогда. А был нормальным человеком. Главным инженером завода работал. Семья имелась — жена, две дочки. Только выпить любил. И пил. Помногу. Нехорошо всё шло, по наклонной. С работы меня выгнали. Жена со мной развелась. Из квартиры выписала. Хорошо, что дедова комнатушка оставалась. Хотя спился бы совсем, это точно. Но как упал тогда, в мозгах что-то встряхнулось! Всё по-другому переосмыслил! Вылечили меня, нога зажила. Из больницы выписался. В себя пришёл. На работу устроился. У меня ведь образование. И котелок ещё варит! Пить сразу бросил. Зарабатывать стал. Потом и дело своё открыл. Хорошо всё пошло. Фирма теперь есть. Квартиру купил. Женился. Всё благодаря вам! Не уронили бы вы меня тогда — загнулся бы! Это точно. Подожди! Сейчас приду!

Человек торжественно и загадочно улыбнулся, вскочил и поспешно вышел.

Командир, не зная, что будет дальше, сидел, смотрел на оставленную открытой дверь и молча ждал спасённого.

Через несколько минут убежавший было визитёр опять появился в кабинете. В руках у него был чёрный пластмассовый ящик с бутылками, на широкоскулом лице сияла всё та же ясная и открытая улыбка.

— Вот! — радостно сказал он и поставил ношу на стол.

— Ты ж завязал! — напомнил ему капитан.

— Это тебе и твоим ребятам! От меня — ящик коньяку. Спасибо вам! Земной, как говорится, поклон!

— Ну, давай, за спасение! — растерялся Иванов и даже потянулся было к дверце шкафа.

— Не, я совсем не пью! Это вам в знак благодарности. Не вы бы… Э, да что там говорить! Пошёл я! Ну, будь здоров!

И с этими словами человек поспешно покинул кабинет.

— Спасибо! — крикнул ему вслед командир.

Так он и остался с ящиком коньяка и пониманием меры человеческой благодарности.

Вперёд!

Татьяне с любовью

Плакала Саша, как лес вырубали,

Ей и теперь его жалко до слёз.

Сколько тут было кудрявых берёз!

Н. А. Некрасов

«Саша»

Середина лета.

Маленький российский провинциальный городок.

Площадь перед автостанцией — небольшим белёным домиком с пронзительно-синей режущей взгляд крышей.

Перед зданием — клумба с яркими розовыми и белыми воздушно-лёгкими, похожими на экзотических порхающих бабочек петуниями, которые торчат из хорошо утрамбованного дождями и высушенного солнцем и ветром, покрытого непробиваемой коркой чернозёма.

Рядом с клумбой три толстых пня, оставшихся от спиленных несколько лет назад деревьев.

Времена, как это с ними обычно водится, в диаметральном порядке поменялись: когда-то деревья в городке повсюду сажали, теперь спиливают. Аргументы для сего вандализма супержелезные: вот будет ураган — деревья сразу упадут прямо на дом или, того хуже, его находящаяся в тени крыша вдруг вздумает сгнить. Ураганы здесь редкие гости, много лет ничто никуда не падало, а нежно оберегаемая ультрамариновая крыша даже не подавала признаков гниения, но теперь паника подвигла всех к необходимости пилить-пилить и ещё раз, рук не покладая, отчаянно пилить.

Новых деревьев взамен никто не сажает — зачем создавать проблемы?

Высохшие толстые пни хороши и крепки, ничто не показывает признаков ветхости и болезней, то есть видно, что деревья могли ещё расти и расти, давая спасительную тень или защиту от дождя.

Возле многострадальных пней стоят три скамейки. Когда-то в летний зной на них можно было спрятаться от жестокого солнцепёка. Теперь же усталой спасённой от древопадения публике только и остаётся сидеть под палящим солнцем.

Светило жжёт и печёт так, что лучи его отражаются от асфальта, как от зеркала.

Вся площадь так и пышет нестерпимым жаром.

В целом она напоминает хорошо раскалённую сковородку, саму по себе излучающую обжигающую энергию.

Внутри домика в зале с двумя зарешёченными кассовыми окошечками сидят на скамейках ожидающие своих рейсов пассажиры. Но воздух здесь, как в настоящей парилке, и неизвестно, где лучше находиться — на улице или в таком помещении-душегубке. Потные измученные люди, выбравшие для себя пытку «сауной», изнемогают от духоты.

Те, кто предпочёл пытку солнцем, устроились на улице — на скамейках.

Часть пассажиров прячется за домом в тени стены. Но эти «счастливчики» вынуждены наслаждаться стоя. Рядом с ними прямо на земле лежат их плотно набитые тяжёлые сумки.

Среди публики — в основном женщины, выбравшиеся в районный город из ближайших деревень за покупками на воскресную ярмарку.

Рядом со зданием автовокзала на специальной площадке в ожидании стоящего неподалёку автобуса собралась немалых размеров группа пассажиров ближайшего рейса.

Они толпятся на самом солнцепёке и с нетерпением смотрят на шофёра. В глазах у всех читается одна мысль: когда же наконец тот соизволит подъехать. Но детина сидит на своём месте за рулём и не обращает внимания на изнемогающих от жары людей. До рейса ещё пятнадцать минут, и он никому ничем не обязан. Пусть пассажиры побудут на солнышке, подождут, ничего страшного, никуда не денутся. А ему надо отдохнуть.

Но вот проходят положенные пятнадцать минут, и автобус подъезжает к площадке.

Толпа оживляется. Зрительно кажется, что она утягивается и внутренне мобилизуется.

Впереди пожилых пассажирок стоят две девушки, худенькие и субтильные, явно не местные.

Двери подъехавшего автобуса открываются как раз перед ними.

— Ой, как хорошо! — говорит одна другой.

Но та не успевает высказать ответной радости по поводу того, что судьба подарила им шанс первыми войти в салон.

Потому что сразу перед барышнями вдруг вырастает женская фигура — мощная потная спина, а чуть пониже — дважды выпуклая внушительная филейная часть, заполняющая почти весь дверной проём. Огромная женщина активно и напористо лезет вперёд по ступеням, волоча в обеих руках увесистые наполненные до отвала сумки. Пассажирка одной большущей загорелой, усыпанной мелкими рыжими веснушками рукой хватается за поручень и подтягивает всё своё грузное тело вверх, тяжело затаскивая одну тяжёлую неповоротливую ногу за другой на ступеньки.

Девушки вздыхают и уже собираются последовать за ней, но перед ними с другой стороны откуда-то возникает ещё одна бой-баба, орудующая локтями, всеми частями тела и сумками. Она тоже легко и очень органично оттесняет тоненькие и худенькие фигурки, стоящие у неё на пути, и карабкается вверх по ступеням.

Девушки не ввязываются в бой и опасливо пропускают конкуренток вперёд, даже не пытаясь следовать за настойчивыми пассажирками, думая о том, что после них-то наконец смогут войти в автобус.

Но перед их наивными глазами неизвестно откуда вырастает женщина с двумя детьми — худенькими светловолосыми лет семи-восьми мальчиком и девочкой, которые, как послушные хвостики, следуют за мамашей. Разумеется, девушки благовоспитанно и с пониманием пропускают и их.

Вслед за детьми перед девушками слева втискивается бескомпромиссная энергичная нагруженная пудовой поклажей потная тётка, которую те опять интеллигентно пропускают, даже не пытаясь конкурировать.

Справа выдвигается такая же непримиримая и прямолинейная в своей целеустремлённости женщина с мокрыми от пота зализанными в пучок-косу волосами.

И после неё барышням не удаётся сделать ни шагу вперёд.

Потому что автобус энергично штурмует решительная сухощавая старушка, которую девушки тоже воспитанно пропускают — «старикам везде у нас почёт».

Незадачливых молодых пассажирок толкают и отодвигают в сторону, как мешающееся на пути препятствие. И те с недоумением наблюдают за напористыми распаренными локтями, руками, плечами, бёдрами, спинами и ногами, которые по очереди появляются и маячат перед ними, с разной силой отталкивая, отстраняя и оттесняя от дверей.

Пассажиры надавливают, пихаются и лезут-лезут-лезут вперёд и вверх. На их лицах нет ни злобы, ни раздражения, ни ожесточения, а есть только тупая озабоченность. Процесс кажется им привычным и почти рутинным. Их фигуры последовательно продвигаются к поставленной цели. Всё происходит почти безмолвно.

Только один раз девушки слышат комментарий.

— Чего встала-то? Пусти! — весёлым голосом бросает одной из них сухопарый средних лет мужчина с большой коробкой в руках.

Он быстро и легко взбирается на ступеньку и оттуда объясняет самому себе:

— И-и-и, москви-и-и-чки!

Барышни с недоумением смотрят на его тёмно-бордовую не по сезону наглухо застёгнутую рубашку с длинными рукавами и белую хлопчатобумажную кепку.

Оказавшиеся в салоне пронырливые и ловкие счастливцы покупают билеты у шофёра и занимают места. В результате автобус заполняется по самое не́куда.

Незадачливые девушки вскоре обнаруживают себя далеко от дверей, на самом краю не поместившейся в салон толпы.

Автобус переполнен. Забиты даже ступени.

— Степановна, ты бы подобрала свои телеса, что ль! — слышится задорный зычный мужской голос. — А то я не помещуся!

— Следующим поедешь! — отвечает ему Степановна.

Но мужчина подталкивает и надавливает на свою односельчанку, в результате чего вскоре оказывается на нижней ступеньке, довольный и улыбающийся.

Мокрые пассажиры плотно утрамбованы.

Сидящие удовлетворённо смотрят в окна, кто-то даже ест неизвестно как уцелевшее в посадочной давке мороженое. Стоящие в салоне терпеливо ждут. Всем им повезло — они скоро поедут.

Оставшиеся за заветными дверьми неудачники поочерёдно вздыхают — следующий автобус отправляется через два часа.

«Задвинутые» девушки, смеясь над собственными неприспособленностью, непрактичностью и нерасторопностью, дивясь местным нравам, осознают своё волшебное перемещение от дверей в самый хвост толпы и смеются.

Двери с вымученным отчаянным скрипом закрываются, автобус фыркает, дёргается и наконец едет. Вскоре он поворачивает за автовокзал и скрывается из раздосадованных глаз тех, кто не смог взять его штурмом.

Удачливые и пронырливые попутчики, сидящие в салоне, тупо и нелюбопытно смотрят в окна на пыльную придорожную траву, красную кирпичную водонапорную башню, на покосившийся деревянный серебристо-серый сарай с выкрашенной в белый цвет дверью и на сидящую возле него рыжую худую дворняжку с жалкими усталыми глазами.

Толпа не знающих, чем занять себя в ближайшие два часа людей, вяло рассасывается. Кто-то бредёт по магазинам, кто-то направляется к зданию автостанции — в «сауну», кто-то — на раскалённую скамейку, кто-то — в тенёк за стену, кто-то находит приют под растущими не так далеко от места событий высокими кустами сирени с пыльными листьями. Девушки идут через площадь покупать мороженое.

А на площадке начинает собираться толпа пассажиров, которые нетерпеливо поглядывают в сторону очередного пустого автобуса — их рейс через двадцать минут.

Понимай, как знаешь!

Я поведу тебя в музей!

С. В. Михалков

— Материал сложноват и суховат, — сразу предупредили по телефону Лидию Петровну, заказавшую музейную экскурсию для иностранных студентов, едва начавших изучать русский язык.

— Всё-таки тема «Партийные конференции», теории там много. Может быть, мы их в пятый зал сводим? — с зазывными нотками предложили ей в массовом отделе, куда позвонила преподавательница, — там как-то попроще, подоступнее — на стене картина большая, экспонатов много, события интересные, диорама опять же…

Лидию Петровну в музее хорошо знали — она часто приводила учебные группы на занятия. Но и Лидия Петровна была неплохо знакома с экспозицией. Наверное, она ей успела поднадоесть. И Лидии Петровне просто хотелось чего-то новенького. Или требовалось тему освоить. Или в воспитательные планы вуза такое мероприятие входило. А выставку как раз недавно открыли.

— Нет, так надо, пусть слушают живую речь, — сказала она.

Слушать такую речь было трудно даже носителям языка. Но в массовом отделе спорить не стали и заказ приняли.

В одиннадцать утра условленного дня научная сотрудница ждала группу в вестибюле.

Лидия Петровна привела студентов даже чуть раньше.

— Вы уверены, что они что-то поймут? — ещё раз на всякий случай, скорее, для проформы поинтересовалась вооружённая указкой девушка, в недавнем прошлом такая же студентка, прекрасно понимавшая интересы и потребности аудитории.

Уж она-то знала, куда поведёт людей. Такое мало кто мог вынести. Они ещё и языка толком не знают, а ты им про вооружённое восстание, теорию перманентной революции и народно-хозяйственные планы! Да ещё целый час. Они же взвоют!

Но Лидия Петровна была непреклонна:

— Пусть слушают! Вы, главное, чётко и медленно говорите. И скидок не делайте. А рассказывайте, как обычно.

— Хорошо, — пообещала научная сотрудница, подумав о том, что «обычно» люди на такое не очень-то и ходят.

Первые ознакомительные фразы она всегда произносила в фойе. И эти слова были выигрышными и очень доступными. Так что сначала всё шло как по маслу.

Группа стояла под мрачными взглядами двух гранитных «пламенных» трёхметровых революционеров, облачённых в длиннополые шинели и строго взиравших на студентов в тёмно-синей авиационной форме.

Экскурсовод представилась и поведала основные сведения о музее, здании, экспозиции и истории. Данные о толщине средневековых стен и высоте башни с увязшими в ней ядрами всегда шли на ура.

— В башне хранили порох, — сообщила молодым людям Татьяна и, направляя указку в сторону лестницы, ведущей вниз, в гардероб, добавила, — а в мрачных подвалах пытали государственных преступников.

На этой фразе она всегда чувствовала, как по спинам экскурсантов пробегал холодок, будь то беспечные туристы или весёлые легкомысленные студенты.

Начало было положено, «консенсус достигнут», настроение создано. И экскурсовод повела молодых людей на второй этаж, понимая, что всё самое интересное она уже сказала и ничего особо захватывающего их там не ждёт. Довольная Лидия Петровна, облачённая в ту же, что и студенты, тёмно-синюю форму с жёлтыми лычками на погонах, замыкала шествие.

Летом 1988 года немолодой коммунистической партии вздумалось провести очередную партконференцию, форум по теоретическим вопросам.

И, естественно, в историческом музее по следам этого события осенью (аккурат в самом начале учебного года) открыли соответствующую выставку.

Популярностью среди посетителей она не пользовалась. Но музей своё дело сделал — событие отразил, осветил и выложил основательную историческую справку. Девятнадцать стендов — по числу конференций — занимали целый зал. На стендах красовались фотографии — людей и документов. Предметы напрочь отсутствовали.

И рассказ экскурсовода должен был содержать в себе, помимо исторических фактов, ещё и теоретические положения. Что живости и веселья действу не придавало.

Только два человека в музее знали эту неудобоваримую экспозицию и водили по ней группы — завотделом, в муках её создавший, и Татьяна, на которую руководство почётную миссию торжественно возложило.

Посетители выставку не жаловали. Могли зайти, воспитанно пробежаться мимо стендов, даже посмотреть на «картинки» и с чувством облегчения выскочить.

Были в музее и плановые посетители — туристы, которых поставляла специальная туристическая фирма. Но тех на выставку не водили, понимая, что люди этого просто не выдержат.

А вот заказные экскурсии для студентов практиковались.

Татьяна материал добросовестно выучила и разбавляла его всяческой любопытной и занимательной информацией, стараясь, чтобы у слушателей не сводило скулы от скуки. На час сил на это, как правило, хватало.

Рассказывать требовалось ух как интересно и увлекательно. Максимально приближённо к тому, как это происходило в фойе первого этажа — чтобы по спинам ползли мурашки и пробегал чуть заметный волнующе-устрашающий холодок.

Присутствие-дуновение этого ветерка-холодка трудно было вызвать даже сообщением занимательных фактов из истории или, на худой конец, из биографий партийных деятелей, а уж тем более пересказом хода работы партийной конференции. Ну ладно, одной, ну двух, ну трёх. Но девятнадцати! Хотя творческий порыв и стремление к увлекательности иногда пользовались успехом.

Впрочем, Татьяна привыкла и старалась артистично, в меру весело и интересно говорить о неинтересном.

События надо было излагать живо и экспрессивно, желательно с ненавязчивыми комментариями. И при этом внимательно следить за реакцией слушателей, ловить момент, когда люди устанут. И пока их глаза не начали стекленеть, а фигуры деревенеть, требовалось срочно переключать внимание — шутить, острить, балагурить, каламбурить, вспоминать занятную байку или выкладывать исторический анекдот.

Как правило, это работало.

Сейчас проблемы вскрылись немедленно — на первых же фразах.

Татьяна сразу увидела, что люди её не понимали. Вообще. Поскольку были иностранцами и русского языка не знали. Хотя её предупреждали об этом. И она, в соответствии с договорённостью, старалась говорить просто и доступно, без зауми и фразеологизмов. Короткими и простыми предложениями.

К тому же студенты не знали истории страны. Поэтому надо было как-то выкручиваться и из этого. В двух словах сообщая, что же всё-таки происходило.

Хотя часть группы всё-таки в повествование худо-бедно в общих чертах «въезжала». И сей факт сразу бросался в глаза. Некоторые молодые люди, где надо, улыбались или грустили, радовались или печалились. Вот Лидия Петровна реагировала как надо! Здесь всё работало безупречно.

Итак, часть группы что-то в рассказе понимала. Это были, как Татьяна догадалась, студенты-европейцы, изучавшие и русский язык, и европейскую историю ещё в школе.

С темнокожими студентами всё обстояло сложнее. Те ничего не понимали, поскольку выдаваемые им мысли на их лицах не отражались. Но зато эмоции они ловили с полуоборота — на их щеках иногда играли улыбки, а в глазах в соответствующий момент пробегала тень сочувствия.

Хуже дело складывалось с азиатами. В их глазах не происходило ничего. Прямо перед Татьяной стоял молодой человек и воспитанно смотрел на стенды и на экскурсовода. При этом его луноподобное лицо оставалось совершенно непроницаемым. На нём не появлялось ни одной мысли и ни одного чувства. Студент просто слушал. И не выказывал абсолютно никакой реакции.

К середине зала Татьяна поняла, что начала работать только на это лицо, пытаясь вызвать на нём хотя бы подобие улыбки, лишь бы слегка пошатнуть традиции менталитета. Но всё тщетно — будущий авиатор не реагировал ни на что.

Европейцы слушали и немного понимали. Негры слушали и не понимали, но сочувствовали. Азиаты и особенно один из них присутствовали, не понимали и ничего не выражали.

«Сплясать, что ли?» — подумала Татьяна, повествуя уже о девятой конференции, и посмотрела прямо на индифферентного молодого человека напротив. Но он был безразличен и равнодушен, а в его непроницаемых глазах стояла ничем непробиваемая стена холодной безучастности.

К двенадцатому стенду дождаться конца экскурсии не могла уже и сама гидесса. Информация удручала, шутки не работали.

Одно её радовало по-настоящему — довольная и удовлетворённая поощрительная улыбка Лидии Петровны.

«Наверное, так надо», — успокаивала себя Татьяна.

Переходя вместе с послушной группой от стенда к стенду всё ближе к заветной входной двери, она предчувствовала скорое освобождение. Терпеть экзекуцию становилось всё мучительнее. К тому же она очень старалась не уронить достоинства и не скомкать концовку. С чувством непередаваемого облегчения экскурсовод довела группу до выхода. Вслед за студентами тихо и неспешно передвигалась бабушка-смотрительница, зорко, внимательно и насторожённо оглядывая экспозицию.

— На этом наша экскурсия закончена, благодарю вас за внимание и терпение, — с радостью сообщила экскурсовод не менее, чем она, обрадованным студентам возле выхода.

Лидия Петровна тоже сказала в ответ слова благодарности.

И все стали спускаться по мраморной лестнице вниз — в гардероб, в ранее разрекламированную «пытошную». Хотя настоящую «пытошную» они только что покинули.

Вообще-то, внизу, в зловещем помещении со стенами средневековой кирпичной кладки находилась мастерская музейных художников — милейшей супружеской пары.

— А вы здесь часто бываете? — спросил Татьяну чернокожий студент в пролёте между вторым и первым этажами.

«Ого! А я им про марксизм-ленинизм! — подумала она. — А язык-то немного знают! И общаться умеют. Молодец Лидия Петровна!»

— Конечно, — радостно с дурацкой официальной улыбкой сообщила гидесса, — каждый день. Мы работаем с десяти до пяти, кроме понедельника и вторника. Приходите, у нас очень интересная экспозиция.

За дюнами

Море любит солнце, солнце любит море…

И. Северянин

«Солнце и море»

Говорят, что у каждого рижанина есть свой любимый пляж.

Многие не жалуют Юрмалы, если они только не живут в Задвинье, откуда удобно ездить в город-курорт. Но в нём слишком много туристов. Особенно летом. Особенно в июле. Особенно в те две недели, когда не идёт дождь.

Большая часть горожан, не чурающихся летних загораний и купаний, предпочитает ездить «в другую сторону». И самое близкое место с «другой стороны» — это Вецаки.

Если выйти на пляж в Вецаки и отправиться не направо, где через полкилометра вам примутся досаждать своим внешним видом откровенные и беззастенчивые нудисты, а свернуть налево, то можно найти свой кусочек берега, где, кажется, никого, кроме вас, нет.

Хотя ещё время от времени вам придётся миновать отдельные колонии — скопления-всплески коллективно загорающих — то у самой кромки воды, то ближе к дюнам.

Но если преодолеть эти пляжные залежи нагих жаждущих солнца и (при счастливом стечении обстоятельств) тёплой воды тел, можно опять оказаться в пустоте и уединении.

И вездесущие велосипедисты здесь не ездят, потому что песок тут мягок, рыхл, не утоптан и не утрамбован.

Только иногда вам будут встречаться такие же, как и вы, любители дальних морских прогулок по побережью.

И пока вы не дойдёте до маяка, до устья Даугавы, вы сможете наслаждаться морем, песком, солнцем и своей компанией.

Без посторонних — в полном уединении.

Хотя уединение это кажущееся, мнимое и весьма эфемерное.

Ибо при первой же попытке обосноваться за любой дюной вы увидите, что там уже кто-то есть.

Тот, кто там уже лежит. И разговаривает.

Пусть даже и тихо.

Но это всё равно нарушит ваши уединение и покой.

Поэтому вдоль моря лучше идти. Например, от Вецаки до маяка на Мангальсале и обратно. Это составляет в целом около семи километров. Наверное. Да и какая разница, «сколько это будет в попугаях»! Ведь удовольствие наполняет целый день.

По пути можно останавливаться, присев на гладкое отшлифованное солёной водой бревно или причудливо изогнутый бело-блестящий на солнце ствол выброшенного морем дерева, сидеть на нём, глядя на набегающие непохожие одна на другую волны, тихо переговариваться, иногда можно искупаться и продолжить праздное путешествие.

И вот представьте, что вы со своим спутником отмахали босиком уже километра три, сидите на толстой отполированной волнами глянцевой коряге, беззаботно смотрите в беспрестанно шевелящуюся водную даль, считаете стоящие на рейде возле самой линии горизонта корабли, ждущие своей очереди для захода в порт, болтаете ни о чём, предаётесь релаксу и не хотите ничего видеть, кроме песка, воды и солнца.

И тут из-за дюны раздаётся недовольный мужской вскрик:

— Ну Маринк, ну ты ва-а-аще, о чём думала?!

Вы удивляетесь тому, как всё, оказывается, близко и незаметно. Но идти дальше вам сейчас не хочется. И вы сидите и становитесь невольными слушателями всех задюнных перипетий.

Впрочем, из-за дюн вас видно и слышно прекрасно. И соседи хорошо понимают, что у них есть зрители.

— Ну что случилось, Алик? — спокойно и интеллигентно откликается женский голос.

Контраст разителен. Вы восхищаетесь выдержкой невидимой Марины.

— Ты мне что курить взяла? — по-базарному возмущается склочный Алик.

— Там всё в сумке лежит, — терпеливо мягким голосом отвечает Марина.

— Где лежит, Мань? Я что, ту пачку докурил, и всё, что ли?

— Там ещё одна есть, — словно оправдываясь, говорит Марина.

— Ну так дай! Я, что, сам, что ли, её искать должен? — на высоких нотах говорит он.

Голоса смолкают. Воцаряется тишина. Но вы уже в теме. И потому мысленно представляете, как бедная Марина копается в пляжной сумке.

— На! — коротко говорит она.

Вместо ожидаемого «спасибо» из-за дюны вскоре просто слабо тянет сигаретным дымом. Всепроникающий ветер делает вас и ваши носы невольными участниками событий.

Вероятно, порция никотина действует на вздорного Алика успокаивающе, потому что больше разговоров вы не слышите. И ничто не отвлекает вас от созерцания волн, которые выбрасываются на берег, каждая со своим изысканным вывертом.

Через какое-то время вы слышите женский голос:

— Ты купаться пойдёшь?

И вы вспоминаете об уже забытых, но незримо присутствующих рядом с вами Марине и Алике.

— Ага! Сейчас! — опять визгливо возмущается мужчина. — Куда я пойду — вода холодная!

— А я искупаюсь, — невозмутимо сообщает женский голос.

— Ну и иди! А я тут полежу.

Вскоре из-за дюны выходит девушка.

Вы не смотрите в её сторону.

Вам неудобно проявлять любопытство. И показывать, что вы стали нечаянными слушателями не самой красивой и приятной для неё сцены.

Вы представляете, как неловко ей обнаружить вас, как ей горько и обидно. И стыдно от того, что с ней так разговаривают.

Вы болтаете друг с другом. Но всё-таки в какой-то момент смотрите на девушку.

И видите идеальную фигуру, красивый купальник. По пути к морю ваша соседка поднимает руки к голове, отчего кажется ещё стройнее, скручивает светло-русые волосы в большой пучок и скрепляет его заколкой.

А потом, когда она, подойдя к самой воде, поворачивает голову налево и смотрит на далёкий белоснежный паром, держащий курс к шведским берегам, вы видите её лицо.

Но тут вы отвлекаетесь на огромный, похожий на многоэтажный дом корабль и наблюдаете, как он выплывает практически из лесу, а на самом деле из невидимого отсюда русла реки. Вы созерцаете редкое почти фантастическое зрелище и уже потом, когда паром выходит в море, вспоминаете о девушке и смотрите на неё. Оказывается, что она тоже стояла и наблюдала, как прекрасный многопалубный красавец-лайнер выдвигался в водную ширь. Вы отмечаете, что вашей соседке на вид лет тридцать и она очень хороша собой.

Марина начинает свой путь в море.

Заходить в холодную воду Рижского залива — занятие противное и требующее немалого мужества.

Идти надо долго. Собрав в кулак всё мужество и силу воли, привыкая к холоду.

Девушка ступает по воде очень естественно и органично, не ёжась и не содрогаясь. Она просто идёт, легко и чуть пружинисто преодолевает расстояние.

Кажется, что холодная вода ей не страшна и ласково принимает в объятья её точёную фигуру.

Вы любуетесь купальщицей и содрогаетесь, представляя, что она чувствует. Ведь совсем недавно вы подвергали собственное тело такому же истязанию.

Марина быстро и целенаправленно заходит по пояс и, вытянув руки вперёд, словно уже начиная плыть, мягко ложится на воду, погружаясь в неё. Она красиво и хорошо двигается, по-спортивному, и в каждом взмахе её рук чувствуется, что не один год девушка провела на занятиях в бассейне. Плывёт она далеко в море. Вы считаете светлые полоски воды — мели, которые Марина преодолевает.

И напряжённо смотрите за ней, удивляясь то ли её смелости, то ли ловкости, то ли безрассудству.

Плывёт она долго.

Пляж пустой.

Кажется, что в мире нет никого, кроме вас, девушки и задюнного Алика, которому, кажется, на всё наплевать.

Поэтому вы чувствуете ответственность и не спускаете глаз со светло-русой головы с пучком волос, которая всё удаляется и удаляется от берега.

Вы успокаиваетесь только тогда, когда она поворачивает назад.

Вскоре Марина минует одну мель, потом другую, потом прекращает плыть, встаёт из воды, идёт к берегу. Выходит она так же неспешно, грациозно и органично.

И здесь вы наконец перестаёте думать о случайной возможной судороге, об отсутствии других людей на пляже и отводите глаза.

Странно, что теперь вы тоже представляете и почти физически ощущаете, какой тёплой кажется ей вода.

Вы отвлекаетесь на собственные разговоры.

Марина проходит мимо вашего бревна, служащего ей ориентиром, и скрывается за своей дюной.

— Ну как? — раздаётся из-за песка томный и какой-то обалдевший мужской голос.

— Хорошо! — отвечает Марина.

Её голос бодр, свеж и вызывает желание спопугайничать и тотчас же пойти поплавать.

— А я тут пивка-а-а выпил, — сообщает Алик.

И вы слышите нетрезвые нотки и представляете, как он противно развалился на песке и как пил из горлышка тёмно-коричневой бутылки пиво, даже не глядя на свою спутницу, которая плавала в море одна и подвергала себя опасности.

И начинаете сильно не любить разомлевшего нетрезвого безответственного холерика Алика.

— Да, кажется, не только пивка, — горько констатирует Марина.

— Жа-а-арко, — между тем, говорит он, — погладь мне спину мокрой рукой, а?

Марина, судя по всему, выполняет его просьбу, и пляж содрогается от громкого вопля:

— Ну ты дура?! Ну ты что, Мань, делаешь?!

— Спину тебе глажу, ты же сам просил.

— Так осторожно ж! Рука ж холодная! Соображать надо!

— Как знаешь, — с достоинством отвечает Марина.

И вы чувствуете, что она, наверное, наконец обиделась и отвернулась от своего вздорного спутника-плебея.

Вскоре раздаётся музыка.

И вы удивляетесь той мелодии, которую люди слушают на пляже, и восхищаетесь красивой традицией, и радуетесь вкусу и воспитанию.

Ибо звучит весёлый, радостный гармоничный гений — Моцарт. Это очень неожиданно и совсем непривычно для пляжа.

Вы наслаждаетесь красотой музыки.

И радуетесь неожиданному соседству.

Но счастье продолжается недолго.

Потому что вскоре прерывается недовольным:

— Ну Мань! Убери! Не могу я эту байду слушать! Дай сюда!

Вероятно, Марина передаёт капризному Алику гаджет. И вскоре окрестности оглашаются откровенным блатняком.

Вы морщитесь и думаете о том, что надо встать и продолжить ваше путешествие. Но вам лень. И хочется ещё немного, ещё чуть-чуть посидеть. Или достать пляжное полотенце, расстелить его и полежать.

К тому же музыка звучит не очень громко.

И солнце такое приятное.

И лежать, наверное, так хорошо. Хотя и сидеть на бревне тоже совсем неплохо.

А до маяка ещё так далеко! И путь долгий.

И прошли вы немало.

А идти дальше совсем почему-то уже и не хочется.

И вы сидите и смотрите на стоящие на рейде далёкие корабли.

Но тут из-за беспокойной дюны раздаётся мелодия мобильника.

Очень быстро классический отрывок смолкает.

И Марина начинает говорить по телефону по-английски.

Говорит она довольно долго, что-то объясняя.

— Кто звонил? — спрашивает её Алик по окончании телефонного разговора.

— Джейн, — коротко отвечает она, — по конференции.

— А-а-а! Эти твои кардиологи, блин! — цедит Алик, и вы слышите, как он плюёт на песок.

— Неонатологи, — поправляет она его.

— Да какая разница, Мань! Я эту вашу дурь не разбираю. Чё хотела?

— Это по докладу. И спросила, во сколько вылетаем, — не очень-то посвящает своего странного спутника в подробности Марина.

— Нигде покоя нет! — с досадой говорит он.

— Отвезёшь? — спрашивает она.

— Куда я тебя в два часа ночи повезу? — взвивается он. — Мне ж утром на работу! Такси вызовешь и доедешь!

Вы возмущаетесь, представив, как бедная Марина поедет в аэропорт одна ночью на такси, а Алик продолжает со скандальными нотами в голосе:

— Я, между прочим, физически работаю! Не то, что некоторые. Языком: «Бла-бла-бла»! Пришла, халатик белый нацепила. «Рот открой! Рот закрой! Дыши-не дыши!»

Марина не успевает ничего ответить — раздаётся звонок. И она опять долго говорит по телефону по-латышски.

— Ну чё, ты сказать не можешь, что отдыхаешь? Выходной, Мань! — возмущённо отмечает конец её беседы Алик.

— Успокойся, — отвечает она.

— А ты приёмник сняла? — вдруг спохватывается он.

— Ой, нет! — говорит девушка.

— Ну Мань, ну ты чё, совсем, что ли? Его ж украдут!

— Да не украдут, — урезонивает Марина мужчину, — среди бела дня!

— Ага! — начинает причитать Алик. — Там стоянка фиго́вая!

— Ну прости, забыла.

— У Митрича в прошлом году стекло разбили и вытащили.

— Да ничего не будет.

— Ага! Мань, сходи, сними!

— Слушай! Это моя машина! Что ты заводишься?

— Твоя! А чинить кто будет? Пушкин? Или эти твои — проктологи?

Марина не отвечает.

Опять звонит телефон, но мелодия уже другая.

Очень быстро музыка, почему-то именуемая «шансоном», смолкает.

На сей раз разговаривает Алик. Голос его странно меняется, фразы становятся замедленными, он словно поёт их. И, как будто смакуя все произносимые слова, отделяет одно «драгоценное» предложение от другого длинными весомыми обстоятельными паузами. Вы даже слышите, что он при этом с удовольствием и значительно улыбается:

— Приве-е-ет, Диан!

— Не-е-е-е-е!

— Я завтра не могу-у-у.

— Рабо-о-отаю.

— Да-а-а.

— Тогда приеду — посмотрю.

— Во-о-от…

— Да ты сама подгреба-а-ай!

— Ну пока-а-а.

— Что у неё там? — коротко спрашивает Марина.

— Да что-то машина плохо заводится. Ду-ду-ду, а не схватывает! Понимаешь? Зажигание, наверное. А я ей ещё на той неделе говорил, чтоб заехала! Чё тянет? Давно надо было отремонтировать. Как будто некому!

И у вас появляются нехорошие подозрения насчёт позвонившей Дианы и ставшего вдруг активным, деловым, заботливым и при этом каким-то томно-расслабленным и приветливым Алика.

Голоса за дюной надолго стихают.

Вы, лишившись впечатлений, отправляетесь купаться.

Вода сначала кажется вам обжигающе-холодной, но при выходе она вдруг становится очень тёплой и приятной.

Когда вы, освежившись и встряхнувшись, возвращаетесь к своему бревну, то опять попадаете в диалог.

— Дай бутерброд, — слышен из-за песка голос вашего соседа.

— Держи! — откликается через какое-то время Марина.

— А это с чем? — подозрительно интересуется Алик.

— С колбасой.

— А с ветчиной, что, не взяла, что ли? — возмущённо ахает он.

— Нет, — просто и без объяснений отвечает женский голос.

— Я ж просил! Говорил: «С ветчиной сделай!» — продолжает ныть привередливый Алик.

— Её там мало осталось. Ешь этот! — отрезает Марина.

— Ни о чём попросить нельзя! Ты дура, Мань!

И вы слышите, как неразборчиво и противно с набитым жующим ртом Алик произносит эту фразу. Голос его утробно вибрирует от аппетита и удовольствия.

Но маяк вас ждёт, и вы решаете наконец продолжить путь.

И когда собираете свои вещи и встаёте, то видите выходящего из-за дюны дожёвывающего бутерброд Алика.

Любопытству вашему нет предела. Вам уже очень интересно посмотреть на это чудо чудное и диво дивное. Ничего хорошего и симпатичного вы не ожидаете увидеть. Но реальность превосходит все смелые предположения. Кому может подчиняться и чьё хамство безропотно терпеть «красавица, спортсменка и умница» Марина? Вы предвосхищаете лицезрение какого-нибудь самовлюблённого квадратного амбала.

Но к морю выходит тщедушный невысокий задохлик на коротеньких кривых тоненьких ножках. Пивное пузико нависает над его длинными ярко-зелёными с крупными белыми полосками-лампасами пляжными «труселями». На предплечье красуется большая разноцветная красно-сине-зелёная витиеватая наколка.

Лицо Алика красно, узко и невыразительно.

Глазки мелки, головка плешива, шейка тонка, ручки щуплы, тельце нескладненько и неладненько.

Он вразвалочку подходит к самой кромке воды и осторожно пробует её пальцами своей белой с синими венами ноги. Но проворная озорная волна набегает на всю ступню.

— У-у-у! — громко «дурниной» вопит Алик, трясёт бледной нижней конечностью и опасливо отпрыгивает от весёлых хулиганистых волн.

За дюной вскакивает красавица Марина и встревоженно смотрит на своего беспокойного заморыша.

А вы оставляете эту странную парочку недалеко от вашей стильной коряги и продолжаете путь к маяку.

Вы уходите и невольно уносите с собой ворох впечатлений, искренне сочувствуя Марине и дивясь её выдержке, терпению, благородству и странному вкусу.

Хотя главные ваши чувства — это непонимание и недоумение.

«Взрослый человек! И что её с ним держит?» — думаете вы, удаляясь от пристанища красавицы с её хилым чудовищем.

Хотя в сказке оно было совсем даже и неплохим.

А перед вами очередной ориентир — торчащий из воды давно затонувший недалеко от берега корабль.

Глоток свободы

Нине Русановой с благодарностью

за её книгу «Ключ под ковриком»

и навеянные воспоминания

Замыслил я побег.

А. С. Пушкин

Воспитательниц в старшей группе детского сада было две — Антонина Ивановна и ЛюдмиНа Ивановна.

Да, именно ЛюдмиНа.

А как ещё могли называть её дети, приводя всё к общему знаменателю?

Ход рассуждений прост: воспитательница, Антонина Ивановна, ну и, конечно, имя любой другой воспитательницы тоже должно оканчиваться на -ИНА, то есть ЛюдмИНА. Ведь АнтонИНА же!

Они были очень разными.

Антонина Ивановна — добрая, а Людмина Ивановна — так совсем наоборот.

По всем правилам лингвистической логики сюда просится антоним «злая».

Или, на худой конец, «недобрая».

Хотя не была она ни злой, ни недоброй.

Людмина Ивановна была строгой и требовательной.

Вот именно такой — всё у неё должно было быть в порядке: дети у родителей приняты, накормлены, одеты, построены, выгуляны, спать уложены и родителям сданы.

Всё — в соответствии с правилами, чётко по расписанию, как надо.

Она даже не улыбалась.

Такое у неё было анатомическое строение лица — не расположенное к улыбкам. Казалось, что трудно Людмине Ивановне улыбаться. Губы её плохо растягивались, казалось, что им неудобно и неловко находиться в таком вымученном, неестественном для них положении, да ещё вдобавок с приподнятыми вверх уголками (к чему такие выверты!). Они предпочитали быть поджатыми, напряжёнными и озабоченными.

А вот в Антонине Ивановне скрывалась женщина приветливая и мягкая, всегда готовая расплыться в самой широкой улыбке. И глаза у неё сверкали хорошими светлыми искорками, и на щёчках красовались аппетитные ямочки, и курносый нос придавал её лицу особое выражение добродушия.

Хотя Антонина Ивановна тоже порядок поддерживала.

Но главным достоинством Антонины Ивановны считалось то, что она не заставляла есть.

Ни свёклу, ни винегрет, ни борщ.

Именно эти блюда вызывали у Тани особое неприятие.

Вообще-то, она считалась очень воспитанным ребёнком, послушным, некапризным.

Вот только эти яркие бордово-красные продукты вызывали у неё отвращение и отторжение.

Настоящий тошнотворный рефлекс.

Поэтому даже с винегретами сама Людмина Ивановна не усердствовала.

Не заставляла есть винегреты. Иногда.

Потому что один раз попробовала это сделать.

Оказалось, что себе дороже.

Пришлось, наверное, кого-то или что-то отмывать.

Таню ли, её платье, тарелку, стол или пол? История умалчивает.