Бесплатный фрагмент - Колесо судьбы

Глава 1. Скальд

Драккары завернули в узкое горло фьорда. Пронзительная, почти торжественная тишина повисла в воздухе. Остался за кормой шорох волн неспокойного Северного моря. Высоченные стены скалистых берегов и неподвижная поверхность свинцовой воды окружили корабли, скользившие по дремлющей глади сквозь призрачную дымку северной ночи. Лишь крики чаек да звеневший время от времени вдали шум водопадов, что срывались с сумрачных утёсов, нарушали величественное безмолвие.

Отвесно вздымались берега, спускались по ущельям потоки ледников, и зелёные шапки ельников теснились на плоских вершинах гор.

Воины возвращались домой.

В землянке Вилмара пол устилала пожухлая трава — пора бы сменить, да Ливе всё не до того. Кажется, и детей в доме давно нет — ушли искать счастья в дружинах эрлов, да так и пропали там, а всё она чем-то занята. Ткёт и ткёт свои полотна, на которых ничего не разобрать — только полосы да мрак, будто землю всю застилает дождь — и смотрит на восток. Чего Лива ждёт? Вилмар давно перестал гадать.

Кряхтя, он опустился на корточки у круглой печи и пошевелил угли кочергой.

Ночь выдалась холодная, а станет ещё холодней — близится зима.

Пора бы вернуться сыновьям, без них будет трудно собрать урожай — да никто не идёт. Видно, много счастья подарили им чужие края.

Вилмар замер, услышав стук в дверь. Опустил кочергу.

«Неужто Торвальд?» — промелькнуло в голове, мгновенная радость накрыла старика — но тут же ушла.

Нет, Торвальд вернуться не мог. Если три года его нет, то откуда теперь сыну взяться?

— Старуха, дверь открой! — рявкнул Вилмар.

Лива, кряхтя и бранясь, отложила шитьё. Неторопливо поднялась на ноги, но к дверям идти не спешила, а только поинтересовалась:

— Опять Олафа ждёшь? Медвежья твоя нога!

Вилмар сплюнул на пол и, отчаявшись совладать с женой, поплёлся открывать.

— Кого там Мейли принесла… — пробормотал Вилмар.

Дверь скрипнула, и хозяин замер, разинув рот и разглядывая заслонившую очертания ночного леса фигуру в меховом плаще и тканевой маске в пол-лица. Секунду стоял так, а затем подпрыгнул на месте и радостно проквохтал:

— Лива, так тебя и разтак! Неси пиво! Неси рыбу! Это ж скальд! Эх, жаль Олаф уехал вчера!

— Не надо Олафа! — странник предупредительно поднял руку. — Я на одну ночь, и то не останусь до утра. Пусть хранит Фрея тебя и твою супругу, хозяин, просто нацеди мне пива и дай сыру — я не ел от самого побережья, два дня.

— А то! — радостно согласился Вилмар. Старик отлично знал, что ни один из сородичей не забрался со своей усадьбой так далеко на северо-запад, как он. А скальд, стало быть, только что с корабля. — Только уж сказка с тебя! Куда плавал и что отыскал на тех берегах!

Странник улыбнулся под маской, но Вилмар всё равно не увидел его лица. Тогда скальд поблагодарил Вилмара и принялся располагаться у очага.

Лива, все ещё ворчала, но с мужем спорить перестала. Пошла отпирать сундуки и зарылась в них в поисках достойной еды для трапезы.

Наконец, накрыли стол. Странник утолил первый голод и завёл рассказ…

— Когда месяц сбора яиц только вступал в права, мы выдвинулись в путь.

Покинув берега родных земель, отправились туда, где заходит солнце, и не так уж много времени прошло, как показалась земля. Голая и скалистая, возвышалась она над морской гладью. Мы назвали её Земля Утёсов. А за ней, следуя на юг, отыскали еще одну новую землю — равнинную и покрытую дубовыми лесами. Мы дали ей имя Мариланд — Лесная страна. Или Край дубовых рощ.

А ещё к югу нашлась третья страна, где мы и сошли на берег.

Там мы построили хорошие хижины, но лето выдалось тёплое. Оно настолько отличалось от нашего, что по полям вились лозы со сладкими ягодами, и имя, которое мы дали этой благодатной земле, было Страна лоз.

Разные племена живут там в лесах и кочуют в степях со своими стадами. У них нет ни аллодов, ни права наследства. Они двигаются за своими коровами и овцами в поисках лугов и пастбищ.

Но, конечно, занимаются они не только животными. Они ещё и прекрасные воины. Они сражаются меж собой и захватывают стада побеждённых племён.

Боевые дружины те люди собирают из родни. В каждой по десять десятков воинов — и все одна кровь. Одной семьей перенеся все превратности судьбы, они остаются неразлучны и сменив кочевую жизнь на осёдлую.

А плечом к плечу неподалёку от них обитают совсем другие племена.

Там жрецы деревьев — друиды — прячутся в лесах с остатками своих последователей и приносят жертвы богам, толкуют их волю. Обучают молодёжь и радуются огромному уважению. Их слово последнее на суде, они же определяют и вину, и то, как её искупить. А если кто-то — не важно, один человек или все племя — не захочет принять их решение, отлучают виновного от обрядов жертвоприношений. Таков самый суровый приговор в тех землях и среди тех племен. Кто подвергся ему, тот лишается защиты и богов, и законов людей. Он вечно будет скитаться бесприютный. Все станут обходить его стороной, не захотят ни говорить, ни сидеть с ним за одним столом, чтобы не пал и на них гнев древесных жрецов. Что бы ни случилось, суд не соберется для его дела, и ни одну работу ему не предложат.

Жрецы эти на равных говорят с вождями и видят то, что будет завтра. Среди них есть один, кто стоит над другими. И когда он умирает — тот, чьи заслуги признаются большими, занимает его место. А раз в год друиды собираются на всеобщий совет в землях карпутов. И в эту землю со всех краев идут те, кто жаждет защиты старых богов, кто верен древним обычаям предков.

Скальд перевёл дух. Потянулся к кружке с пивом, поднёс к губам и сделал глоток.

— Нашу дружину составили девять кораблей, — продолжил он. — Шесть не вернулись назад. Третий вели два брата — сын конунга Эрика, доблестный Рун, и Льеф, воспитанник конунга, сын ярла Хальрода от рабыни, его побратим.

Вилар горестно покачал головой и прицокнул языком.

— Вот времена, — вставил он, — дети рабов ведут доблестных викингов в бой…

Странник не ответил на его слова и продолжал:

— Льеф — замечательный мореход, мастерство его превосходит даже ганзайцев. Нападения его всегда внезапны и приносят успех. Рун тоже хорош — бесстрашен, силён и смел, но в венах его течёт более сильная кровь. Прирождённый воин, всегда ищущий чего-то нового, он не знал поражений. Куда бы он ни приходил, тех, кто жил на этих землях, ожидала гибель. Высаживаясь на чужие берега, дружинники его забирали себе все, что им нравилось, уводили жителей в рабство, и кровь лилась от их мечей потоками горных рек. Они подбрасывали вверх детей, и те падали на подставленные копья. А из одного пленного вождя Рун соорудил кровавого орла.

— Ух, — заметил Вилмар, — хотел бы я посмотреть на его дела. Далеко полетел тот галл?

— Рун своим мечом сделал надрезы на его спине, вывернул рёбра наружу, как два крыла, и двое суток Конахт отходил к богам.

— Да… Дела… Одину такая жертва мила…

— Мы обустроили крепость на холме у берега и поселились там, пока Рун думал, против кого нам идти теперь. Но солнце ещё не добралось до утра, когда галлы первыми нанесли удар. Словно стая волков кинулись дружины на овец, попавших в засаду. Как хищники разрывают коров и коз, так и мы в клочья порвали блеющих галлов. Наши драккары набрали добычи так много, что просели на добрый альн** и взяли курс домой. Но едва ударил гром, едва взметнулись палки битв, как Льеф замер, поражённый волей богов. Кипела буря мечей, а он стоял и смотрел: перед глазами Льефа явилась она — колесница. Необыкновенная, с четырьмя колёсами, стремительная, летящая над землёй. С покрывалом над ней цвета летней листвы и повозкой с легким и устойчивым передом, с маневренностью, необходимой для участия в бою, с длинными боковинами… Прекрасная, с двумя конями, несущими ее — резвыми, сильными, длинноухими, храбрыми, взлетающими с земли. Кони эти были со сверкающими глазами и мощной грудью, с переливающимися мускулами и развевающимся хвостом. С большими копытами и стройными сильными ногами. С одной стороны упряжки конь белый, с широким крупом, галопирующий как дикая лесная кошка, и грива стелется за ним морской волной… Конь гнедой, кудрявый, скоролетный, с широкой спиной — с другой. Приличествовали они коршуну, взмывающему со своего гнезда в вихрь ураганного ветра, подобны порыву зимних бурь в темную ночь, или лосю во время охоты в скачке от собак из тернистых кустов. Два коня мифического воина, запряжённые в колесницу. Они бесновались и били о землю, будто шли по разверзшейся этой земле в погоне за войском.

— Да! И я бы от такого видения обомлел!

— Но не кони поразили нашего предводителя в сердце копытами, не спицы колесницы пронзили могучую грудь. Льеф обезумел, поражённый наговором — рыжеволосая ватесса, скальд из чужих земель, его околдовала. Это видели все. Битва кипела, а девка с волосами рыжими, как мёд, стояла и пела. Она не держала меча и не умела сражаться, но наш предводитель Льеф был сражён.

Вилар покачал головой.

— Молодёжь… Разве можно верить чаровным словам?

— Так и вышло, что мы потеряли одного из своих вожаков. Когда откипела буря, и затих голос волн, когда падших предали огню, как завещал нам Тор, Льеф уже был по другую сторону снов. Он отыскал ватессу среди неподвижных тел и забрал с собой. Он сказал, что тронутая волей Тора будет теперь его рабой. Но так не заботятся о рабах!

Вилар понимающе закивал.

— Он взял чужачку с собой на корабль и всю дорогу выхаживал — впрочем, девка всё равно умирала. Меч Руна успел сразить её в плечо — так кровь брата была отомщена до того, как пролилась.

— Так что же теперь? Льеф привёз чужачку домой?

— А то! Он отправился на тинг вместе со всеми, кого привёл с юга. Явится завтра на двор конунга, сложит дары к его ногам, и конунг его благословит. Но я видел. Я знаю — сердце Льефа потеряно в других краях. И не он, но злой дух вернулся в его теле.

Раньше, чем солнце заглянуло в маленькое окошко под крышей, скальд поднялся на ноги и бесшумно вышел во двор. Отряхнул плащ от сухой травы, на которой спал, завернулся в него и, заколов на плече, двинулся прочь.

Призрачные звёзды заливали холмы тусклым серебром. Реннарт, сын Ханнара, скальд из Седых Земель, шел через лес с горки на горку, без путей и проложенных троп, шёл уверенным шагом, спокойным и не знающим устали. Он не скрывался, не выжидал за кустами, не обходил освещенных прогалин, не оглядывался через плечо, хотя сапоги из мягкой кожи и ступали бесшумно. Ловко перепрыгивал Реннарт валежники, огибал еловые лапы. Он знал эти места как свои пять пальцев, хотя не бывал здесь несколько лет. Арфа покачивалась у него за спиной, слабо мерцала струнами в свете звёзд. Реннарт знал, что прибудет к месту раньше, чем над горизонтом заалеет рассвет.

Глава 2. Возвращение

Звуки скрипок и дудок плыли над долиной тинга, погрузившейся в вечерний сумрак.

Прислужники скользили между столов с чарками, полными воды, и полотенцами, чтобы пирующие могли ополоснуть руки и лицо. Подобно валькириям, что подносят вино героям в Валгалле, женщины наполняли кубки и рога пивом и мёдом и подавали их своим мужчинам. Перед каждым — тарелка с едой, приготовленная именно для него. Конунг принимал победителей как дорогих гостей, и не было одной общей посуды для всего стола, как случалось иногда. Бочонки с мёдом стояли тут и там, и мореплаватели, вернувшиеся со славой и почетом, то и дело зачерпывали его.

Пиво пили из костяных рогов — кубки имели только те, кто привёз их с запада. Бока многих рогов изрезали руны, и каждому хозяин нарекал собственное имя. Рог Льефа звали — Доблесть. Рог Руна — Слава.

По центру, между длинными столами, колыхался «продольный огонь» — в длинной траншее, протянувшейся от стены до стены, плясало пламя, и через него проносили рог или кубок мёдом, прежде чем их наполнить.

В полумраке зала под звуки труб и барабанов плясали молодые мужчины и незамужние девушки. Те же, кто танцевать не любил, внимали скальдам, певшим о подвигах и доблестных героях. Устроившись у огня и терзая струны, странствующие сказители вспоминали саги о великих битвах.

Льеф сидел за одним из столов с рогом в руках и смотрел на шестерых воинов, плясавших с клинками. Танцоры подняли мечи в ножнах и трижды повернулись кругом. Вынули клинки из ножен и опять взметнули вверх. С лёгкостью и изяществом обратили оружие друг на друга и в этом подобии боя показали зрителям составленную «звезду» с лучами лезвий. Резко разошлись, и мечи их снова взлетели, вычерчивая над головами четырёхугольные звезды. Движения мужчин становились всё стремительнее, под звуки барабанов и волынок клинки скрещивались с клинками, пока в один момент все шестеро танцоров не подскочили вверх, чтобы тут же отпрянуть назад от центра круга — пляска завершилась.

Трижды в год собирались Люди Севера на великие празднества. В священных местах и храмах проводили пышные обряды. И все от мала до велика спешили поучаствовать в церемониях в честь одного из древних богов.

Тут же на пирах произносили слова клятв и принимали обеты. На таком же пиру прошедшей зимой Рун, побратим Льефа, встал со скамьи, поднял рог и дал обет, что не пройдёт и двух зим, как он отправится с дружиной к западным берегам и убьёт тамошнего конунга Альдадра.

И пусть обещания звучали в момент веселья и, скорее всего, от жажды славы, когда головы туманил пряный мёд, исполнялись они верно. Победив или умерев, но клятву следовало сдержать.

Льеф, как и должно свободному северянину, прославил себя доблестью и храбростью в бою. Доброе имя и слава стали целью его жизни. И как любой из его братьев, обвинений в трусости он боялся больше, чем смерти. С детства Льеф слышал слова отца и дядьёв: «Слава переживет воина на века» и «Только одно не имеет смерти: погибшего слава».

Невыполненный обет виделся ему страшнейшим из возможных грехов. Обман он считал позором воина, а ложь — наиболее противным поступком для свободного человека.

Льеф встал следом за Руном и сказал, что вместе с ним выполнит клятву.

Прошло полгода. Из плаванья вернулось три драккара из девяти. Зато палубы их полнились добычей — дорогими тканями, золотыми браслетами… и рабами.

Льеф со свистом втянул воздух и снова выпустил его из ноздрей. Поднёс кубок к губам, но так и не сделал глотка.

Сегодня утром он принёс дары к трону конунга. Конунг Эрик встал со своего места, обнял его и приветствовал как сына. Но всё же Эрик задал вопрос, который заставил Льефа испытать стыд.

— Всю ли добычу ты мне показал, благородный Льеф?

Эрик был мужем высоким и статным. Все соглашались, что не было среди знатных северян более привлекательного и представительного. Густые мягкие волосы его блестели как золото. Сильное тело, умные глаза.

На пиру он был весел, на тинге — красноречив, к друзьям великодушен, а к врагам — суров.

Иными словами, Эрик был красавцем. И хотя имел жену, не одна девушка смотрела с тоской ему вслед.

Льеф смотрел в его бледно-голубые, как чистое небо зимой, глаза, пытаясь угадать, есть ли в словах конунга подвох.

«Он не мог знать. Наверное, не мог. Да и разве изменит что-то в хозяйстве конунга одна рыжеволоса рабыня? Раненая чужачка и в поле-то работать не сможет».

— Я всё тебе показал, — сказал Льеф, — что достаточно ценно, чтобы тебя заинтересовать.

— Вот как? — Эрик нахмурился, как будто что-то всё-таки проведал.

— Конечно. Ведь не захочешь же ты, чтобы я клал к твоим ногам снятый с убитого башмак? Или другой мешок кожи, такой же бесполезный?

— Пожалуй, так, — Эрик, казалось, развеселился. Он хлопнул Льефа по плечам, и тот перевёл дух. — Ты хороший воин, Льеф. И ты выполнил данный обет, как и твой брат. Вы двое — гордость моя. Не зря я тебя воспитал.

Он крепко обнял Льефа, задержав в объятьях немного дольше, чем тот хотел, но затем отпустил и, взмахнув рукой, приказал:

— Сегодня устроим пир. Пусть женщины достают лучшие яства из закромов! Сегодня с юга вернулся мой сын! И ещё один юноша, которого я люблю не меньше!

Напоследок конунг выбрал себе из добычи лучшие украшения и одарил Льефа наручем, который достал из сундука — как одаривал только лучших из героев, вернувшихся с чужих берегов.

— Носи его, — сказал Эрик негромко, надевая изукрашенный орнаментами обруч на руку Льефа, — и помни меня.

Льеф сглотнул, но ответил лишь кивком.

— Сестра моя выткала знамя, и ворон распускал крылья для полёта на том полотне. Удача рода конунгов передалась нашей дружине через её руки, и едва мы высадились на берег, знамя наполнил ветер, предвещавший победу — как всю дорогу наполнял наши паруса! — голос Руна, возвышавшегося над дружинниками, перекрыл шум музыки, и все взгляды устремились на него.

Дружинники, вместе ходившие в поход, по возвращению домой сидели рядом и на пиру. И Рун был во главе их стола, а Льеф — по правую руку от него, хотя на чужом берегу они вместе направляли дружину в бой.

В венах Руна текла чистая кровь, в то время как судьбу Льефа навсегда запятнала судьба его матери, рождённой от рабов.

На плечах Руна лежал шёлковый плащ до пят, вышитый золотом. А сверху стлались волны золотистых, как лучи утреннего солнца, волос.

Льеф отвернулся, предпочитая разглядывать гостей. Он был в таком же плаще из тонкого же шёлка, с искусным шитьём по краю.

Женщины, как велел обычай, расположились за отдельным столом. Самая знатная — во главе, а другие — по бокам от неё. Они тоже сидели по старшинству, как и мужчины, и чем выше положение мужа, тем знатнее считалась и жена. Порядок этот был настолько важен, что нередко из-за него между гостями возникали громкие споры, кончавшиеся смертельной враждой.

Девушки в платьях из льна и шерсти скользили вокруг столов, разнося рога с напитками. Разноцветные юбки их казались всполохами пламени на фоне тёмных одежд мужчин.

Головные повязки покрывали заплетённые в косы волосы. Яркими пятнами выделялись в полумраке алые, шитые золотом ленты. Желая выделиться перед подругами или привлечь взгляд мужчины, каждая по-своему укладывала эти ленты — кто конусом, кто шаром.

Длинные волосы дозволялось носить лишь свободным людям: рабам и женщинам дурного поведения их обрезали.

Лишь светлые кудри считались признаком красоты — такие, как у Руна. Терпимо относились и к каштановому цвету. Любили, правда, и рыжие — подобные шевелюре Тора.

Но чёрные, как у Льефа, считались безобразными. Если же кому-то не везло родиться ещё и со смуглой кожей, а затем борода его оказывалась густой, как у тролля, внешность его служила верным признаком колдовской крови.

Борода у Льефа толком не росла — и когда ему едва исполнилось двадцать, Льеф начал коротко стричь её, оставляя лишь небольшую щёточку вокруг подбородка и губ. Мягкие шелковистые волосы падали Льефу на плечи. Чёрные, как сердце колдуна, они доходили до пояса, и хотя Льеф был довольно красив для полукровки, его шевелюра выдавала происхождение с головой.

Ещё в детстве он чувствовал себя вороном среди голубей. Мальчишки частенько смеялись над Льефом. И только сила помогала разобраться в том, кто прав.

Когда он едва появился на свет, служанки оставили его, завёрнутого в пелёнки, на полу. Он лежал так несколько часов, пока отец решал — что делать с сыном рабыни. И всё же ярл Хальдор поднялся на ноги, подошёл к младенцу и, взяв на руки, уложил к себе на колени. Это значило, что ярл признаёт сына и готов дать ему имя. И тут же няньки захлопотали, отыскивая чаны с водой, чтобы искупать малыша.

— И тут брат мой вскочил на борт драккара и, пробежав по вёслам, спрыгнул на берег. Он первый пошёл в бой, и сразу же противники окружили его со всех сторон. Прыжком уклонился он от копья, летевшего в грудь, чтобы тут же нанести удар мечом. И два клинка с такой скоростью плясали в его руках, что казалось, их три, не меньше, — продолжал тем временем Рун.

И Льеф обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Он легонько толкнул Руна локтем под ребро, давая понять, что пора сворачивать рассказ, но Рун, ничуть не стесняясь, продолжил:

— Меня самого окружили. Копья и мечи смотрели на меня со всех сторон. Я оттолкнулся ногами от мягкой земли и прыгнул через головы врагов, чтобы тут же нанести удар в спину их вожаку, вот так! — он продемонстрировал приём движением руки, и все взгляды снова обратились к нему. — Я резал и кромсал, и никто от меня не ушёл!

— Льеф, а Льеф! — раздался звонкий голос из-за спины, и Льеф обернулся на оклик.

Перед ним стояла девушка в зелёном льняном платье с рукавами, украшенными шитьём. Плечи её укрывала шерстяная шаль, из-за пояса виднелось множество мешочков и кошельков, а на высокой груди лежали в несколько рядов золотые бусы.

— Сигрун?

Огненные пряди девушки взметнулись вверх, как танцующие вдоль стола языки огня.

— Да, это я. Я ждала, когда вернётся ваш драккар. А вы даже не заглянули ко мне.

— Скажи это Руну, — Льеф вышел из-за стола, чтобы говорить с ней на равных. — Он мчал как бешеный пёс Севера, только бы скорее преклонить колена пред отцом.

— Я заметила, что у него нет времени со мной поговорить, — заметила Сигрун и протянула Льефу рог, наполненный мёдом. — Прими из моих рук. Может, тогда он увидит, что есть на Севере и другие мужчины, кроме него.

Льеф едва заметно улыбнулся и принял игру. Пригубил мёд и попытался вернуть рог Сигрун, но та не взяла.

— А где же твой главный трофей? — спросила она. — Все о нём говорят.

Льеф помрачнел.

— Взял бы её на пир, — добавила Сигрун. — Нечего скрывать. А тут ей не причинили бы вреда.

— Об этом я ещё хотел поговорить, — сказал Льеф. — Думаю, ты видела её.

Брови Сигрун поползли вверх. Она хотела что-то ответить, но не успела — Рун вырос по правую руку от них и, отобрав у Льефа рог, осушил одним глотком.

— Ты не хочешь поздороваться со мной, Сигрун? — спросил он.

— Я уж думала, это ты не хочешь здороваться со мной, — улыбка озарила губы Сигрун, и она повернула голову к рослому викингу, стоявшему рядом так близко, что они касались друг друга плечами.

Льеф кашлянул.

— Я пойду на воздух, — сказал он и, заметив, что никто не услышал его, скользнул прочь.

Миновав ряды гобеленов и толпы веселившихся гостей, он выбрался из пиршественного зала и замер, глядя на простиравшуюся почти до горизонта каменистую равнину и видневшийся у кромки неба сосновый лес.

Веселье в тот вечер его не радовало, и как бы ни старался Льеф слиться разумом с толпой, мысли то и дело возвращались к рыжеволосой чужачке, которую он привёз на корабле.

Кена — так её звали.

Льеф не знал, с каких пор его интересуют имена рабов.

Стоило воину увидеть, как мечутся по ветру огненные косы чужачки, как тонкие пальцы скользят по струнам арфы — и заклятие пронзило его сердце. Одна только мысль о лице пленницы, о её стройном теле, исчерченном варварскими узорами, причиняла Льефу боль. Жаром наливался живот.

— Проклятая саамка… — бормотал он и добавлял про себя: «Только бы никто не узнал». Но похоже, скрыть что-либо от собратьев уже не мог.

Будь воля Льефа, он не приходил бы на тинг и не сгибал колени перед конунгом, а сидел бы сейчас в полумраке и тишине у постели Кены и гладил её рассыпавшиеся по покрывалу волосы.

— Что со мной? — Льеф приподнял к глазам руки, которыми почти ощущал прикосновение мягких волос. — Боги лишили меня ума?

Льеф сильно подозревал, что это так.

Он развернулся и направился к стойлам коней. Пир в самом разгаре, и вряд ли кто-нибудь обратит внимание на отсутствие одного из гостей.

Глава 3. Изба травницы

Люди Севера обитали в каменистом краю, где скалы перемежались куцыми лоскутками пригодной для пахоты земли — потому и не строили больших городов. Семьи жили в просторных усадьбах, расположенных в дне пути друг от друга.

Обитатели усадеб холодными снежными зимами зачастую не могли навестить даже соседние поместья, не говоря о родне, чьи владения располагались слишком далеко. Только на равнинах возникали небольшие деревушки.

Дом Сигрун и вовсе стоял на отшибе — отец её погиб много лет назад, и мать от тоски отправилась следом.

Женщина, тем более такая, как Сигрун, у северян пользовалась особым почтением и обладала особыми правами. Потому, хотя одинокая Сигрун и жила сиротой, никому бы в голову не пришло её трогать.

Особенно уважали тех, кто вёл себя правильно, не нарушал обычаев и был красив. И если первыми двумя чертами Сигрун не могла похвастаться, то последней боги наделили её сполна. Кроме того, как и полагалось настоящей северянке, она обладала трезвым умом, гордым нравом и твёрдым духом.

Северяне верили, что у смелой и храброй женщины родятся такие же дети, и потому многие уже сватались к ней. Но и Сигрун знала себе цену и тщательно отбирала претендентов в мужья. Ей нужен был супруг, который проявил бы себя во время битвы, доказал свою доблесть и храбрость на поле брани. И она знала того, кто подходит больше всего — вот только он до сих пор не говорил ни нет, ни да.

Сигрун исполнилось двадцать, но ранние браки и не приветствовались у северян. Конечно, случалось такое, что замуж брали и шестнадцатилетних девушек, однако всё же не слишком часто.

Женщины Севера славились гордостью и трезвостью ума и предпочитали дожидаться достойного жениха. Девушки редко выходили замуж раньше двадцати, а мужчины женились и того позже.

Иногда что женитьба откладывалась на несколько лет. Если такое случалось, то обычно задержку оговаривали с самого начала, при сватовстве. А бывало такое нередко — или невеста слишком молода, или жениха на борту драккара ждали друзья, готовые отплыть в далекие земли. Тогда девушка становилась «названной женой».

Сигрун названной женой не была.

Всё, что мог сказать ей Рун, он говорил наедине, так что Сигрун оставалось лишь гадать — где правда, а где ложь. Но, что бы ни значили его слова, они не имели силы перед конунгом, его отцом.

Сигрун вспоминала об этом в часы сумерек, когда в доме заканчивались дела, в остальное же время ей было не до того — Сигрун, обладавшая нежными руками и открытым сердцем, все дни проводила в заботе о раненых и больных, за что, впрочем, получала достаточно даров, чтобы хватало на мясо и мёд.

На сей раз вернувшиеся с запада воины привезли семерых.

Двоим она помочь не могла — слишком много времени они провели в пути. Раны загноились, и Сигрун понимала, что вопрос лишь в том, когда настанет их срок.

Ещё двое шли на поправку так быстро, что вовсю говорили ей сладкие слова, которым Сигрун не верила ни на грош.

С двумя оставшимися дело обстояло сложней. Рана одного сильно кровоточила, но Сигрун наложила повязки и напоила его отваром из ромашки, снимавшим боль. Оставалось ждать.

Другая удивила с первого взгляда тем, что волосы её отливали таким же пламенем, как и у самой ведуньи. Лицо покрывали метки солнца, хотя девушка не была северянкой.

Воин, доставивший меченую Тором, строго-настрого завещал следить, чтобы с чужачкой не случилось беды. Велел кормить хорошо и положить на добрый топчан. И только наутро, после пира, Сигрун догадалась, что это за невольница.

Девушка лет двадцати на вид, слишком хрупкая, чтобы держать в руках копьё, металась в бреду с тех пор, как оказалась в лекарской избе. Она говорила на незнакомом языке, и из всех слов, что произнесла чужачка, Сигрун, почти не знавшая западных наречий, разобрала лишь одно слово: «брат». Чужачка повторяла его и плакала, так что Сигрун становилось неловко. И всё же она продолжала выхаживать южанку.

На четвёртый день чужачка открыла глаза.

Кена увидела девушку, стоявшую перед ней — стройную, с волосами такими же рыжими, как у неё самой.

Стан девушки обнимали складки свободного платья-рубахи с длинными широкими рукавами. На плечах лежала шаль, заколотая оловянной брошью. На поясе висело множество сумочек и нож.

Приняв ведунью за одну из своих, Кена торопливо и громко заговорила, пытаясь рассказать о том, что произошло, но Сигрун непонимающе смотрела на неё, и Кена замолкла. С детства Кена слушала саги и песни, что приносили чужеземные скальды из дальних краёв. Некоторые учила и переводила сама, чтобы затем пересказать братьям. И потому хорошо знала северные слова.

— Где я? — спросила она на другом языке, который знала немного, пусть и не слишком хорошо.

— Ты в окрестностях Бирки, в лекарском доме. Друг просил меня проследить за тобой.

Кена закрыла глаза. Перед внутренним взором её встало лицо викинга с заплетённой в косы золотистой бородой, который вонзил клинок в её плечо.

— Я в плену?

Сигрун пожала плечами.

— Тогда уж вернее сказать, что ты рабыня. Но я не знаю, чья. Мне просто наказали сделать так, чтобы ты продолжала жить.

Сигрун отвернулась к котелку и медным черпаком принялась переливать какое-то варево в стакан.

«Рабыня», — Кена покатала слово на языке. Такое могло случиться с кем угодно — только не с ней. Лекарка, конечно, лгала. Потому что не стал бы никто выхаживать рабу.

— Пей, — сказала ведунья тем временем и сунула чашу с варевом Кене под нос. — Боль пройдёт.

Плечо и правда нестерпимо болело, и Кена послушно сделала глоток. Потом ещё один, и ещё, пока не осушила чашу до дна.

Кена быстро уснула и вновь очнулась через несколько часов. Ведунья снова оказалась рядом, как будто и не уходила никуда. Стояла у соседней лежанки и колдовала над другим больным.

— Как тебя звать? — окликнула Кена травницу.

— Сигрун, — девушка обернулась через плечо.

— Я — Кена, — сказала южанка и на какое-то время замолкла, наблюдая за лекаркой.

Девушка закончила с больным и, повернувшись, присела на краешек покрывала, которое набросила на мужчину.

— Правда, что ты колдунья? — спросила травница.

Кена приподняла бровь. Она догадывалась, о чём говорила Сигрун, но не спешила отвечать. Во многих землях, куда добралось учение нового бога, о старой магии следовало молчать.

— С чего это ты взяла?

— Все говорят, — Сигрун смотрела с насмешкой. А подумав, добавила: — Говорят, ты пела колдовские песни, и галлы бросались в бой как безумные, оборачиваясь бешеными лисами.

— А если и так… Разве ты не такая же, как я?

Сигрун прищурилась.

— Трудно сказать.

Она поднялась и снова принялась что-то помешивать в котле.

— Мы, люди Севера, знаем три вида магии: руны, гальдр и сейд, — произнесла она, когда тишина надоела.

Зачерпнув в чашу варева, но уже другого, Сигрун подошла к Кене и принялась бережно снимать повязку с её плеча. Руки у лекарки были нежные и мягкие, так что Кена с трудом верила, что она сестра врага.

— Руны вырезают на камне, на дереве и на кости. Гальдры поют — как умеешь петь ты, — сказала Сигрун. — Но в основе любого ведовства — сила слова. Что сказано однажды, осуществится когда-нибудь. Слово властно над миром живых. Сила рун — не только в знаках, но и в руке, что высекает знаки на камне. Кто пишет руну — пробуждает силу, живущую в ней. И лишь от способностей ведающего зависит, насколько наложенное заклятье будет верно. Так мы говорим с духами, молим их помочь. Тролли и эльфы властвуют в диких горах и лесах. Есть и другие духи — у каждого дерева, у каждого камня, у каждого протока. И если кто хочет обратиться к духам — просит женщину-колдунью начертать руны, а то и провести темный обряд. Сейд. Мужчины боятся рун… Считают, что магия рун для них постыдна… Но к колдуньям приходят конунги и даже боги. На это у них нет стыда. Иное дело гальдр. Эту магию творят скальды своими песнями, и слово их тоже сильно. Но есть и другие колдуны, их зовут саамы. Саамы ведают сейд, как никто другой. Они живут в тайной стране Бьярмин — далеко на севере отсюда. Даже воды вокруг них пронизывает колдовство. Так и называется их залив — Гандвик, Воды Волшебства. В бою саамов не победить, а ведут их дружины оборотни.

— Неужто же никто из северян не творит такую магию, как они? — Кена прищурила глаза.

— Наши колдуньи напевают свои заклятья по ночам, — спокойно продолжала Сигрун, делая вид, что не расслышала вопрос. — Они собирают травы в священных местах и хранят знание рун, недоступное другим.

— Магия рун может защитить от беды?

— Руну можно вырезать на любом предмете: кинжале или браслете. Заклятье вступит в силу, как только вещь попадёт в руки к тому, для кого оно создано. Но руны не помогут наслать ненастье или отвести глаза. Только сейд. Говорят, что саамы даже покидают тело и принимают облик животных.

— А ты? Когда-нибудь пела сейд? И разве ты не сказала, что эта магия — зло?

— Зло? Магия не бывает доброй и злой. Всё зависит от того, для чего мы её применяем. Так, если сейд применят против крушения драккара, отравления, для защиты человека или выздоровления от недуга, он станет добром. Если же гальдр совершат, чтобы навредить ненавистнику или даже убить, то за свои заговоры придётся ответить на тинге. Но гальдр мне не доступен, — закончила лекарка, — а в рунах я кое-что понимаю — так же, как в варении зелий и трав. Трудно сказать, владею ли я колдовством. Иногда мне кажется, что это колдовство владеет мной.

Сигрун закончила отирать рану пленницы смоченным в отваре лоскутом, наложила сверху повязку и, разгладив её рукой, сказала:

— А теперь тебе нужно спать.

— Сколько я буду здесь?

— Пока твой хозяин за тобой не придёт.

Северяне разбирались в науке трав и отваров и умели врачевать. Болезнь они, конечно, считали наказанием богов, но и с ранами справлялись хорошо.

В доме, куда направился Льеф, было семеро тяжелораненых. Сигрун перевязывала их. На земляном полу горел огонь, и травница грела на нём воду для промывки ран. Льеф сел у дверей и стал ждать. Люди, которые ухаживали за ранеными, входили и выходили.

Наконец, девушка заметила викинга.

— А… вот и ты пришёл.

— Ждала? — спросил Льеф.

— А то, — она кивнула в сторону стоявшей у окна лежанки. — Расскажи Руну, как я хорошо тебе помогла.

— Обязательно, — Льеф поднялся и пересел на топчан, на который указала Сигрун.

Чужачка лежала, закрыв глаза. Её длинные волосы разметались по покрывалу, напоминая лучи светила, что пылало в полуденном небе.

— Её зовут Кена, — шепнула Сигрун, заметив, какой нежностью наполнился взгляд воина. — И она в самом деле тебя околдовала.

— Ну и что? — бросил Льеф, не глядя на лекарку.

— Ничего, — Сигрун повела плечом и вернулась к делам.

А Льеф всё сидел и смотрел, пытаясь понять, в чём же тайная магия лица раненой южанки, и зачем он притащил сюда, на север, эту рабыню.

Кена открыла глаза — ясные и голубые, как у самых красивых из северян. В зрачках её таился страх — как будто она Льефа узнала.

Чужачка попыталась немного отползти назад, но Льеф перехватил её запястье и удержал.

— Я — твой господин. Я взял тебя по праву победителя, и ты не должна меня чураться. Твоя жизнь в моих руках.

Кена сглотнула.

«Всё-таки это правда», — с отчаяньем подумала она, и слёзы навернулись на глаза. Никогда больше ей не увидеть зелёные просторы Элриа, никогда не услышать песен своего народа. И здесь, в чужой земле, она больше не была дочерью вождя, а стала всего лишь рабыней.

Льеф смотрел на девушку в недоумении. Он никогда не видел, чтобы плакали те, кому больше десяти лет.

Однако суровый и часто без меры жестокий в бою, Льеф никогда не посмеялся бы над незнакомой девушкой. За насмешку же над собой тотчас вызывал на бой.

— Перестань. Ты сама выбрала свою судьбу.

Чужачка отвернулась к окну.

— Разве кто-то дал мне возможность выбирать?

— Я предпочёл бы смерть бесчестию. Никого из людей Севера не склонить на свою сторону силой — только доводами разума. Для любого из нас смерть достойнее и желаннее, чем бесславное и бессильное существование. Ты же позволила себя увести.

— Ты спросил меня, хочу ли я умереть?

— Я могу помочь тебе с этим прямо сейчас.

Кена замолкла и опасливо посмотрела на Льефа.

Мужчина с чёрными волосами, что густой волной струились по широким плечам, мало походил на северянина и, казалось, был Кене знаком. На плечах воина лежал плащ из волчьей шкуры, а одежда его состояла из меховой куртки и штанов. Бёдра викинга оплетал широкий металлический пояс, с которого на цепочке свисал меч.

Жившие на юге одевались иначе: они носили меховой плащ и куртку, сшитую из двух шкур, а для украшения надевали янтарные бусы и зубы животных.

— Вы убили всех моих родных, — тихо сказала Кена. Во взгляде её тлела мольба, будто она надеялась, что Льеф опровергнет её слова.

Но на Севере не говорили с человеком о его несчастьях — разве что для того, чтобы предложить помощь. А помочь чужачке Льеф уже ничем не мог — даже если бы и хотел.

— Ты должна свыкнуться. Никто не избежит участи, назначенной роком — как говорит мой отец.

Люди Севера свято верили в то, что судьба определяет земной путь как людей, так и богов. Ни воля воина, ни мольбы женщины не изменят предначертанное. Все свои поступки воины объясняли тем, что рок позаботится обо всем, и все происходит так, как решено волей норн.

«Нельзя противиться судьбе, — слышал Льеф с малых лет и не раз испытал правильность этих слов на себе. — Никому не сделать даже шага вперед, если судьба так пожелает».

— И какова же… — Кена прокашлялась. — Какова же моя судьба?

— Принадлежать мне.

Льеф встал, не обращая более внимания на рабыню, и обернулся к Сигрун.

— Продолжай за ней наблюдать. Я приду через несколько дней.

Затем снял золотое обручье и протянул ведунье.

— Не забудь сказать Руну! — крикнула Сигрун вслед, когда Льеф покинул избу.

Льеф вышел на воздух. Только теперь он ощутил, какой тягостный дух лука и лечебных трав стоял в избе. Он смотрел на кромку леса вдалеке и думал о том, как неудачно придумал притащить сюда чужачку.

Южанка не годилась для северной жизни. Льеф предчувствовал, что ему придётся день изо дня оберегать девушку — но уже в следующую секунду при мысли об этом по груди разливалось тепло. Тело Кены было даже хрупче, чем у Сигрун, и один вид рабыни рождал в животе Льефа ощущения, которые его пугали.

«Нужно держать её на расстоянии, — подумал Льеф. — На расстоянии… но так, чтобы дотянуться рукой».

Кена тем временем лежала и смотрела в окно — на покрытый волчьей шкурой силуэт северного воина, который приходил её навестить.

«Где же я его видела?» — думала она, но вспомнить не получалось.

Запястье всё ещё горело, словно ощущая жёсткие пальцы, и Кена слегка дотронулась до него.

Мысль о руках северянина, которых она будто бы касалась таким образом, разожгла в теле Кены огонь.

Кена снова посмотрела в окно. Северянин взбирался на коня. Он ударил гнедого пятками по бокам и неторопливо направился прочь. А Кена всё смотрела и смотрела ему вслед, пока силуэт всадника не растворился в сизой дымке сна.

Когда Кена открыла глаза в следующий раз, над горизонтом алел закат. Лучи холодного северного солнца ласкали щёки, и в бликах его Кена не сразу разобрала, что в дверях избы стоит воин с пшеничной бородой, заплетённой в косы. На плечах северянина лежала шкура полярного волка, а пальцы унизывали перстни, среди которых Кена разглядела и свое, подаренное ей отцом, кольцо.

Северянин какое-то время стоял неподвижно. Затем шагнул вперёд.

Кена попыталась отползти, но северянин поймал её за подбородок и потянул вверх, заставляя смотреть себе в глаза.

— Льеф захотел тебя, да?

Кена сглотнула, не зная, как отвечать. Северянин усмехнулся. Красивое лицо его озарила холодная улыбка, в голубых глазах стоял такой же лёд.

— Он наиграется с тобой. И выбросит, если не дурак. И тогда моё время придёт, галльская колдунья.

Северянин резко убрал руку, плащ его взметнулся вверх, и дверь захлопнулась за спиной.

Глава 4. Учитель и друг

Королевский двор походил на усадьбы богатых бондов: лишь величина построек давала понять, что здесь живут правители. В остальном же имения конунгов и ярлов от жилищ простых бондов отличало только наличие приёмного покоя, который называли «палатой».

Льеф остановил коня и бросил поводья треллю, вышедшему навстречу.

Днём зала, где три дня и три ночи пировали вернувшиеся из похода викинги, напоминала комнату в жилищах простых воинов и выделялась только пышностью резьбы и красотой гобеленов, укрывавших в праздничную ночь стены. Эта зала была так велика, что конунг мог в ней принимать прибывавших к нему с визитами ярлов и знатных бондов — те свободно помещались внутри со всей своей огромной свитой. А кроме того, на пиры созывались все именитые люди с окрестных земель — и для них тоже хватало места за столом.

Льеф огляделся по сторонам.

Стены ещё были убраны цветными щитами, оставшимися после пира, шлемами и кольчугами, так что палата выглядела воинственно.

Конунг Эрик стоял в полумраке и рассматривал драгоценности.

Льеф остановился у лавки, покрытой шитым золотыми нитями «чужеземным» полавочником. Не только на кресле конунга, но и на лавках лежали великолепные подушки в наволочках, украшенных искусными узорами.

— Конунг, — окликнул воин, и только тогда Эрик обернулся.

Взгляд его, устремлённый на пасынка, был рассеянным, и всё же конунг отозвался тепло и даже с нежностью:

— Льеф?

— Да, мой господин, — Льеф склонил голову, — я пришёл предупредить, что уезжаю домой.

Конунг несколько секунд всё так же задумчиво смотрел на него, а потом кивнул собственным мыслям и сказал:

— Пойдём.

Следом за конунгом Льеф покинул пиршественную залу и, минуя главный, бревенчатый дом, протянувшийся с севера на юг, направился к ещё одному сооружению — палате, стоявшей немного особняком.

Короли, ярлы и лагманы помимо пиршественной палаты выстраивали в своих имениях специальный зал для приёмов, где проводили встречи, переговоры и советы, принимали просителей и гостей. К такому залу и повел конунг пасынка. Мужчины вошли внутрь, и Льеф остановился, разглядывая с детства знакомые стены, которые, тем не менее, давно не видел.

Столбы по обе стороны высокого сиденья, видневшегося у одной из стен и предназначенного для самого конунга, украшала резьба необыкновенного мастерства. Такие же узоры испещряли стены.

Одна часть резьбы изображала подвиги Хаддинга и его путешествие в царство мертвых, другая — сражение Видара с волком Фенриром, третья — Улля, направлявшего стрелы в цель.

Северяне часто отдавали сыновей в обучение к родичам, чтобы из них получались настоящие викинги.

Так и Эрик Красивый находил радость и пользу в том, чтобы принимать сыновей именитых соседей и обучать их на своём дворе. Первыми из таких воспитанников становились, конечно, дети его собственных братьев и знатных ярлов — таких, как отец Льефа.

Льеф попал в семью конунга, когда ему не исполнилось ещё и пятнадцати лет. С ним обходились хорошо, а за столом сажали возле хозяина. И Льеф сохранил лучшие воспоминания о временах, которые провёл в этом доме. Конунг всегда был добр к нему и относился по-родственному. Конечно, воспитанники делали работу, которая требовалась в поместье: рубили дрова и помогали кузнецу, строгали доски и делали мебель, и много чего еще. Но тем же занимались и родные сыновья — такие, как Рун.

Льефу нравилось в доме Эрика. Здесь всегда с радушием принимали гостей. Скальды, лекари — все находили тут приют. И Льеф понимал, что никогда бы не узнал и не увидел так много, оставаясь у себя в усадьбе, как узнал и увидел здесь.

Двор конунга представлял своего рода военную школу. И сыновья знати, и просто свободные юноши мечтали поступить в королевский хирд и обучиться здесь воинскому мастерству, а если повезёт — то и снискать славу в дальних походах.

Все они, как и взрослые дружинники, получали при дворе конунга кров и стол. Сопровождали своего повелителя в поездках, когда летом тот разъезжал по поместьям бондов, собирая «хромой налог». Получали свою долю трофеев в военных походах. За подвиги конунг дарил им мечи и копья, красивую одежду и драгоценности, а мог пожаловать и драккар.

Двор в то же время был и его войском. Насчитывал он почти тысячу человек. Встречались здесь как северяне, так и чужеземцы.

В округах, где чаще всего случались нападения врагов, отвечали за оборону подвластные конунгу военачальники — ярлы.

В бой ходили все: и конунги, и бонды, и просто свободные люди. И все они хотя бы раз в жизни ступали на палубы драккаров, которые несли храбрецов к далеким берегам.

При дворе конунга состояли люди из разных краев Севера, все они были равны между собой — и свены, и даны, и сами люди Севера.

Северяне разбивали усадьбы на островах Ледового океана и вдоль побережья материка, но корабли их ходили за добычей далеко: в западные земли, в Британию и даже к племенам франков, добираясь до самых южных краев, где правили шахи и султаны.

Собственные же земли викингов были скудны и прокормили бы совсем немного жителей — потому каждой весной люди Севера выступали против Юга войной. Иногда они ходили грабить и воевать, иногда попросту искали новые торговые пути — ведущие, как правило, на восток.

Северян вела жажда власти, «доброго имени» и воинской славы.

Все они — кроме преступников — перед богами были равны. Только нарушивших закон не считали людьми, и их мог убить любой.

Даже конунг имел в своей власти лишь такой надел, какой могла обработать его семья. Он правил свободными людьми, и другого дохода, кроме того, что получал с поместья, у него не было.

Когда люди Севера только пришли в этот холодный край — и многими поколениями позже, пока оставались ещё бескрайние пустоши и дремучие леса, не имевшие хозяев — каждый присваивал и возделывал столько ничейной земли, сколько желал.

Тот же, кто хотел построить усадьбу на общей земле, там, где простирались поля и пастбища, собирал три стога сена, закладывал дом о четырёх углах и с двумя свидетелями обходил эти владения, чтобы обозначить границы — что мог объехать зимним днём верхом, то становилось его. Земля принадлежала тому, кто первым ставил на ней жильё. Именовалось такое владение — одаль.

— Вы вернулись домой рано, — сказал Эрик, усаживаясь на покрытую полавочником скамью и взбивая подушки, расшитые красными нитками, чтобы удобней устроиться между них.

— Так и есть.

— Ещё не наступил месяц убоя скота.

— Да.

Осенью северяне неизменно устремлялись в страны, где рос виноград — рассчитывали время так, чтобы пристать к берегу в дни праздника сбора урожая и забрать на родину вино. Особенно ценилось в северных землях франкское.

Винодельцы успели изучить подобную тактику и старались укрыть драгоценный напиток от алчных завоевателей, однако это почти не помогало.

Конунг ждал объяснений, и Льеф продолжил:

— У нас были раненые. Шесть наших драккаров погибло.

— Вышел не очень удачный поход, да? — Эрик нахмурил брови.

— Рун поторопился… — Льеф замолк, чувствуя, что сказал не то. — Он хочет славы, мой господин. Все мы идём в бой ради неё.

Конунг замолк, размышляя о его словах.

Вспыльчивость была на Севере не в цене. Она показывала неумение как владеть собой, так и принимать решения с холодной головой. Не любили, правда, и тех, кто дразнил вспыльчивых.

«У кого ума больше, тот и отступит», — так говорили старшие в роду.

Даже расквитаться с убийцей друга или родственника сразу же, не остыв, принималось за позор — чем больше времени обиженный ждал подходящего момента для мести, тем большего уважения он заслуживал.

— Рун со временем остепенится, — произнёс Льеф.

— Ты знаешь, Льеф, он мой сын, и я тоже его люблю. И я ценю твою преданность ему, Льеф, ты его кровный брат. Но этого не случится никогда.

Северяне считали, что кровные братья связаны особыми узами. Юноши, выросшие вместе, как Рун и Льеф, или воины, плечо к плечу стоявшие в бою, часто совершали обряд смешения крови, и союз этот был нерушим.

Обряд проводился в торжественной обстановке и с соблюдением особых ритуалов.

Состоял он в том, что двое проходили под полосой дёрна, свежевырезанной из земли и закрепленной на копьях с высеченными на их древках рунами — тайными магическими письменами.

Так было с Льефом и Руном.

Перед тем, как вместе отправиться в первый бой, они вышли на середину долгой отмели и срезали большой пласт дёрна, оставив его края прикрепленными к земле. Подставили под него копья с рунами такой длины, что стоя можно было достать рукой до того места, где наконечник соединялся с древком. Пройдя под дёрном, оба пустили себе кровь. Она потекла по земле, и перемешались земля и кровь между собой. Мужчины опустились на колени и дали обет хранить верность друг другу весь век. Они поклялись мстить друг за друга, как брат за брата, и призвали в свидетели всех богов.

Названые братья коснулись земли, а, встав с колен, заключили друг друга в объятья. Клятва давалась один раз на всю жизнь. Каждый из мужчин в любой миг был готов защитить брата и в битве, и в мирной жизни. А когда ход времени призывал побратимов отойти от боевых дел, то и дома свои они строили недалеко друг от друга — чтобы по-прежнему иметь возможность помочь. Души их связывала между собой общая кровь. Если же валькирии уносили одного в чертоги Вальхаллы, то второй должен был отомстить за него.

Вместе ступали они на палубы драккаров. В битвах с неприятелем корабли их стояли борт о борт. Если же случалось так, что оба оказывались на одном драккаре, то один всегда занимал место у мачты, где кипел самый лютый бой, а другой — у побратима за спиной.

— Я люблю Руна, — повторил Эрик, — но я не уверен, что из него получится хороший конунг. Или хотя бы хороший король. Но ты всегда был при мне, так же, как он. Ты знаешь, что у отца твоего есть со мной родство.

Льеф молчал, понимая, к чему клонит Эрик, но не зная, что сказать в ответ.

После смерти конунга титул не передавался по наследству — хотя новым и становился чаще всего сын прежнего. Конунгом мог стать любой, кто имел хотя бы дальнее с ним родство. Законность происхождения была не важна.

— Ты знаешь, конунг, я никогда не стремился к власти. И тем более не желал отнять её у брата.

Эрик снова взбил подушку и задумчиво произнёс:

— А может, так и должно быть? Может, власть сумеет удержать тот, кто никогда к ней не стремился?

Льеф молчал, и конунг продолжил:

— Тот, кто займёт моё место, станет и первым воином, и верховным жрецом. Он будет вершить суд и созывать дружины со всех земель. Решать, отправится ли войско в поход. Наказывать преступников, а иногда и сам станет сжигать дома тех, кто преступил закон. Но он и должен будет защищать берега нашей земли от набегов недругов, хранить мир и безопасность наших людей. Дело не в том, чего хочет каждый из нас. Дело в том, кто сможет нести бремя королевской судьбы.

— Конунга выбирает тинг. А ты знаешь, что думают люди о Руне и обо мне.

— Конунга выбирает тинг. Но эрлы пока ещё верны мне.

— Я могу управлять кораблём, — упрямо повторил Льеф. — Мне нравится свежий ветер моря и плеск вёсел за кормой. Большего мне не нужно. Моя дружина — моя семья. Если бы вдруг я стал конунгом — я стал бы выше её.

— Тебе не хватает семьи? — конунг испытующе посмотрел на него.

Льеф стиснул кулак.

— Я нашёл её при твоём дворе.

— Тогда почему теперь ты хочешь от меня уехать?

Льеф отвёл взгляд. Причина была одна, и её звали Кена.

Дни тянулись за днями. В лекарской избе ничего не менялось. Даже Сигрун перестала навещать раненую.

— Ты почти здорова, — говорила она, но Кена подозревала, что дело не только в том, что рана зажила.

Сигрун исчезала из избы по вечерам и возвращалась — то грустная, то весёлая — когда высоко в небе уже стояла луна.

Трое из воинов, лежавших рядом с южанкой, отправились к богам. Остальные встали на ноги и покинули лекарский дом.

Только Кена продолжала лежать и ждать. В голове её всплывали образы викингов — то один, с золотыми волосами и глазами колкими, как лёд, то другой, похожий на южную ночь. Но, к радости или к печали, к пленнице не заглядывал ни один из них.

Кена потихоньку свыкалась с мыслью о том, что ей никогда не вернуться домой.

Только раз она обратилась к Сигрун с вопросом:

— Что такое судьба?

Сигрун с удивлением посмотрела на неё, а затем в глазах её проскользнула насмешка:

— Тебе-то что? Ты — рабыня. Ты потеряла свою удачу навсегда.

Кена отвернулась к окну, и Сигрун, пожалев о своих словах, присела рядом с ней на краешек топчана.

— Урд, Верданди и Скульд — Судьба, Становление и Долг — вот имена норн, что живут в чертогах Одина под сенью ясеня Иггдрасиль, — сказала она. — Они плетут нити судьбы. Какой узор выткут — тот и будет твоей судьбой. Начертанного ими нельзя изменить и нельзя избежать. Скульд, младшую из норн, с валькириями Гунгой и Рингой, отправляет Один во все битвы, и они выбирают тех, для кого этот бой станет последним. И на конях своих валькирии заберут их с собой на вечный пир. А кто вернется с похода живым — время того ещё не пришло, у каждого свой путь и у каждого свой конец. Другие духи приходят в момент появления ребенка на свет, чтобы установить младенцу срок жизни: одни из рода ассов, другие из рода светлых альвов. Они являются человеку в начале жизни и определяют для него судьбу, а затем всю жизнь сопутствуют ему. Самых одарённых, сильных и именитых сопровождают в их пути могущественные духи-спутники. Через предчувствия, сны и предсказания боги извещают людей о своей воле и предопределяют их судьбу. Так, если во сне явится странница, взмахнет крыльями птица или другое животное обратится к тебе — то это твой дух хочет тебя предупредить.

— Но норны оставили меня, — закончила Кена за неё.

— Есть и такие ритуалы, что возвращают удачу, — Сигрун провела кончиками пальцев около её спутавшихся за время болезни волос. — Судьба — это не рок. Но внутреннее предназначение человека. Ты должна проявить свою волю, быть достойной судьбы.

Кена не ответила, и Сигрун её покинула.

А вечером следующего дня стук копыт разрезал тишину за окном, и всадник, закутанный в меховой плащ и капюшон, в маске, защищавшей лицо от ветра, остановился у дверей.

Какое-то время Кена слышала за стеной негромкий говор, а потом Сигрун вошла в дом.

— Собирайся, — сказала она, — он приехал за тобой.

Глава 5. Дорога

Дороги изрезали землю северян вдоль и поперёк. Там, где их пересекали многочисленные речки, ручьи и водопады, были насыпаны броды.

— Идти можешь? — спросил Льеф.

Кена кивнула, и тут же, не слезая с коня, Льеф накинул верёвку ей на запястья, а в следующую секунду ударил коня по бокам — легонько, но тот всё равно припустил вперёд так, что Кене пришлось бежать следом трусцой.

Колючая верёвка натирала руки, петля выворачивала плечо. Спутавшиеся волосы метались при каждом прыжке и лезли в глаза, так что Кена едва успевала сдувать их с лица. Через несколько минут она, непривычная к подобным нагрузкам, запыхалась, но Льеф, казалось, ничего не замечал.

Северянин верхом сидел ровно и был полностью погружён в собственные мысли.

Кена изо всех сил старалась поспевать за ним.

Новый «господин» — даже мысленно слово это по-прежнему давалось Кене с трудом — был суров, и всё же Кена радовалась, что её забрал не тот, другой.

Златобородый её пугал. И Кена хорошо запомнила, что он отобрал у неё брата. Этот, другой… он не походил на северян, и Кена пока что не знала, как его понимать. В нём не было холода, хотя и тепла Кена в его словах не слышала.

Кене стало страшно. Будущее виделось ей в мрачных тонах. Снова и снова мысли возвращались к тем часам, когда она потеряла семью и род. Кена знала, что не должна бояться, но справиться с собой не могла.

Отец и братья всегда говорили: «У тебя чуткая душа». Это значило — она чувствует то, что другие и понять не могли.

Кена умела видеть облик богини в солнце, опускавшемся за горизонт, или знаки грядущего лета в первом весеннем дожде.

Братья родились воинами, как и отец, но хотя сила много значила для народа Кены, они ценили её способность видеть мир, считая девушку «тронутой волей богов».

Теперь не осталось ни братьев, ни отца. А здесь, на Севере, воля их богов никому не нужна.

Всю свою юность Кена провела в изучении легенд, но вряд ли они кого-то заинтересуют здесь, в чужих краях.

Кена не знала, чего ждать. Она не умела работать в поле или пасти овец — последнее братья пытались ей поручать, но выходило не особенно хорошо. Кена постоянно заглядывалась на закат и кого-то теряла.

«Он меня убьёт, — думала Кена, тяжело дыша, прыгая с камня на камень за спиной у северянина и снизу вверх вглядываясь в суровое лицо, — а может, это и хорошо. Только бы всё кончилось быстро, не так, как…»

Кена сглотнула, и на глаза её навернулись слёзы, когда она вспомнила брата, ещё живого, с вывернутыми наизнанку внутренностями и безумными от боли глазами, кричащего беспрерывно, до хрипоты.

Конахт был жив, он всё понимал и ещё дышал — но в то же время мёртв, потому что самый искусный лекарь его бы не спас. Наверное, он желал смерти, скорого забвения и лунной дороги, ведущей к богам — Кена не знала, но боялась, что это было так.

Её собственные последние часы затянулись дольше. Приходя в себя на корабле, Кена со страхом думала о том, что смерть настигнет и её — но смерть не шла, и вот теперь северяне выходили её, чтобы сделать рабыней.

Глядя снизу вверх в бледно-голубые, как у всех у северян, глаза «хозяина», Кена всё более убеждалась в том, что внешность его обманчива, и он, должно быть, такой же, как все здесь. Льеф стоял среди тех, кто терзал тело Конахта. Среди тех, кто пронзил сердце её отца.

Ненависть просыпалась в сердце пленницы.

«Я убью его, — думала Кена, — пусть только наступит темнота… Я сниму с его пояса нож и убью сначала его, потом… — Кена сглотнула. — Потом себя. Или нет. Лучше сбежать. Вокруг пустынная земля. Никогда северяне меня не отыщут».

Ждать до темноты оставалось не так уж долго. Слева и справа тянулись бесконечные леса и каменистые скалы. Кена не знала, как ещё держится на ногах, потому что солнце клонилось к закату, и она бежала много часов.

Льеф с трудом заставлял себя не смотреть на южанку, перепрыгивавшую с камня на камень по правую сторону от крупа коня.

«Какая же она слабая», — думал северянин и не знал, что в нём сильнее — презрение или жалость, которой Льеф до тех пор не испытывал никогда и даже имени которой не знал.

Южанка тяжело дышала, и взгляд Льефа то и дело спускался к её горлу, напряженно дрожавшему в вырезе льняной рубахи — и снова поднимался к палево-синим, как воды Северного моря, глазам. Волосы южанки метались всполохами пламени, и Льеф с трудом справлялся с желанием запустить в них пальцы, поднести к лицу и вдохнуть аромат. Там, на корабле, южанка пахла прелой травой. Чем она пахла теперь — Льеф не знал, но то, что подобные мысли посещают его, Льефа пугало.

«Почему тебе не возжелать северную женщину, Льеф? — спрашивал он себя. — Красивую и свободную, как Сигрун. Она бы хранила твой дом, когда ты уходишь в поход. Она бы любила тебя и однажды стала твоей женой».

Но северянок Льеф не желал никогда — до последних пор считал, что слишком молод и силён, чтобы привязывать себя к земле и камням, а теперь понимал, что сердце его всё это время искало чего-то ещё.

«Кен-на», — перекатывал он на губах. Имя подходило южанке как нельзя хорошо. В нём тлело пламя её волос, отражались льдинки глаз.

Отказать конунгу было Льефу нелегко. Как и любой северянин, он жаждал славы — а разве можно заработать её больше, чем будучи королём?