Бесплатный фрагмент - Когда запоют снегири

Когда запоют снегири

Сознание возвращалось мучительно. Вначале появились звуки, то нарастающие, то медленно нисходящие к безмолвию, вплоть до абсолютной тишины, будто, для того, чтобы, напитавшись исполинской энергией, через мгновение вновь накатить могучей волной. Этот неистово пульсирующий гул, с неимоверной силой бьющий по вискам, сейчас и составлял, для лежащего на обрызганной кровью траве красноармейца, весь окружающий его мир. На самом деле, происходящее вокруг не было доступно для восприятия бойца, а шум, угнетающий его медленно возвращающееся сознание, возникал где-то внутри него, и постепенно начинал перемежаться чем-то еще. Это приходила боль. Тупая, ноющая, она вначале пронизывала все затекшее тело, но затем, исподволь, начинали проявляться ее источники. Тут же появилось весьма невнятное понимание, что это он, и с ним что-то происходит, что ему плохо. Но кто он, и где он, было не ясно. Беспорядочная муть в голове делала тщетные попытки хоть как-то оценить происходящее. Это давалось нелегко, потому что, даже отдаленный намек на появление проблеска мысли, отзывался невыносимым спазмом в затылке. Прошло неизвестно, сколько времени, прежде чем человек начал ощущать собственное тело и скорее всего, пока что рефлекторно, попытался им управлять. Вдруг возникла и уже не отпускала назойливая, звенящая, бесконечно повторяющаяся фраза, — головой отвечаешь, головой отвечаешь, за лошадей головой отвечаешь, — и это вызвало нечто напоминающее тревогу, и заставило двигаться. Но движений не получалось, а вышло едва заметное судорожное подергивание, мгновенно отозвавшееся протяжной, глухой болью в правом плече, и правых же голени и колене.

Резкий толчок в спину, почти окончательно, вернул в реальность. Послышалось странное бормотание, вперемешку с приглушенным гоготом, и это вызвало желание, превозмогая головную боль, разомкнуть веки. По глазам ударил непривычно яркий свет, что заставило веки тотчас же сомкнуться, и повторить попытку через мгновение. Сквозь белесую пелену, и идущие поперек глаз, расплывчатые серо зеленые полосы, взору предстала коричневато черная гора, с размытым весьма сложным очертанием, но в следующий миг стало понятно, что это голова лошади. Она лежала совсем рядом и это означало, что тело животного всей своей тяжестью сковывает его движения, и является главной причиной онемения и боли в ноге. Впереди произошло некоторое невнятное движение, в результате чего перед глазами возникла пара сапог. — Встайт, — послышалось сверху отвратительное рявканье, сопровождаемое настойчивым толчком в левое плечо. — Немцы, — прострелила стремительной молнией все его члены, убийственная догадка. Отчаянная попытка освободить правую ногу из-под тяжеленной туши ни к чему не привела, но в тот же миг неведомая дьявольская сила вырвала потрепанное тело из оков, и тут же поставила на ноги. Устоять было невозможно, онемевшая, бесчувственная правая нога предательски подвернулась, и ничего не соображающий беспомощный солдат рухнул на землю, усугубив при этом свои страдания от боли в плече. Где-то сбоку лязгнул затвор винтовки. — Все…, — встрепенулось, а затем замерло похолодевшее сердце и провалилось так глубоко вниз, насколько это было возможно. — Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый; — почему-то прозвучало в нем, и душу сдавила дикая тоска. — Не уж-то, вот сейчас, ты Петр Стриж, тридцатилетний здоровый мужик, бесследно, бесславно, навсегда исчезнешь в мрачной бездне небытия. — И все? В отчаянии, но все — таки с совсем ничтожной толикой надежды, он повернул голову в ту сторону откуда донесся зловещий звук, заставляя себя сквозь боль и обреченность, в последний раз взглянуть в ужасающие глаза смерти. Увиденная сцена, никак не соответствовала логике происходящего, во всяком случае, логике человека, приготовившегося к смерти. Поодаль молодой веснушчатый верзила, с размаху хрястнул прикладом винтовки о землю, и, отшвырнув оставшуюся в руке часть, в расположенную неподалеку воронку, наклонившись, поднял какую-то железку, которая тут же исчезла в одной из многочисленных складок его одежды. Петр понял, — это был затвор от его винтовки, исковерканные останки которой теперь покоились на дне воронки от бомбы, разорвавшей на части его судьбу. — Пук пук, — произнес, со странным оскалом, который в другой ситуации можно было принять за добродушную ухмылку, дородный немец средних лет, стоящий впереди, одновременно тыча стволом винтовки в лицо безоружного пленника. Сознание вполне окрепло, хотя боли в голове стали какими-то резкими. Мозг работал исправно, и, расценив действия немца как угрозу расстрела в случае неповиновения, заставил, превозмогая боль, встать на ноги. Правая нога подчинялась хотя и судорожно подрагивала, но все-таки опереться на нее полностью мешала какая-то тягучая, ноющая боль. Один из немцев, наигранно изображая услужливость и бормоча при этом, что-то на его взгляд, весьма остроумное, вызвавшее у двух других его спутников достаточно сдержанный смех, сунул в руки Петра кривую сучковатую палку, предварительно довольно артистично продемонстрировав, как ее использовать. Это придало дополнительный импульс веселью. — Ржете суки; — с хрипом выплеснулась всплывающая, дурманящая разум ярость, по-видимому, проявившаяся в его взгляде или намеке на угрожающее движение, потому что, в следующее мгновение вновь лязгнул затвор, и он получил не очень сильный, но достаточно болезненный удар в спину, что заставило его опереться на импровизированный костыль. И это последнее в его понимании как ничто другое означало, почти что окончательное и полное смирение. От осознания собственного бессилия и явного превосходства этой отлаженной, адской, разрушительной машины, огромным катком давящей его, его землю, его армию, его города и села, его страну, Петра накрыла мелкая дрожь. Тем временем, сзади послышался не внятный окрик, напоминающий какую-то команду, после чего в плечо слегка подтолкнули, и это приходилось воспринимать, как единственный, и неоспоримый, свершившийся факт; дорога в неизвестность и неведомые испытания, дорога в срам и унижения, дорога в плен открыта.

Он плелся уже около получаса. Ходьба, как ни странно, несколько облегчила его физические страдания. Толи боль в ноге действительно поутихла, толи сработал появившийся неизвестно из чего, действенный механизм привыкания. Так или иначе, но боль в эти минуты была хоть и достаточно ощутимой, но все-таки сносной, что позволяло, хромая на правую ногу, идти не получая тумаков в спину. Маршрут пересекал однопутную, извилистую железную дорогу в том месте, где она, огибая довольно протяженный березовый колок, уходила резко вправо. Сразу за поворотом чуть вдалеке виднелись дымящиеся, оскалившиеся, замысловатыми рваными пробоинами вагоны поверженного пассажирского поезда.

— За лошадей головой ответишь; — вновь выскользнула из глубины памяти, странная, как заклинание абракадабра, разбавленная идущим из той же глубины, звуком пикирующего самолета. Теперь он вспомнил все: Как ожидал в течение нескольких часов политрука Полянского, который уйдя на несколько километров вперед, занимался каким-то важным делом. Вспомнил, как ожидая командира наспех стреножив и расседлав лошадей в самой непроглядной лесной чаще, дремал, при этом умудряясь прислушиваться к приближающейся канонаде. И как этот до безумия перепуганный политрук орал на него, тряся пистолетом зажатым в детском кулачке, грозя расстрелять на месте по закону военного времени за то, что лошади оказались расседланными, и по этой причине не были готовы к мгновенному отходу. Вспомнил, как политрук выронил из крохотной не очень умелой руки свой пистолет, пытаясь на скаку, для чего-то извлечь его из кобуры, и что бы исправить ситуацию на мгновение приостановился. Но вероятно осознав тщетность поиска небольшого предмета в густой траве, и учтя фактор времени, с силой пришпорил разгоряченного коня. Политрук спешил. Спешил, когда отдав команду, — за мной, — поскакал в сторону, противоположную месту расположения их батареи. Спешил, когда приближаясь к остановившемуся поезду на скаку объяснял маневр, — у меня важное и секретное задание, а на тебе лошади. Спешил, когда заскочив на подножку последнего вагона отправляющегося поезда, визгливо выдавливал из себя, — за лошадей головой отвечаешь. Когда через некоторое время началась страшная бомбежка, Петр понял, какое и чье важное задание должен был выполнить младший политрук Полянский. Этот тщедушный, изрядно начитанный, курчавый почти еще мальчик, ежедневно вбивавший в заскорузлые мозги красноармейцев очень важные идеи, касающиеся только одного, как правильно Родину любить, в ту минуту способен был выполнять команду, или просьбу, или заклинание только одного единственного человека. Он слышал только его, самого умного, самого справедливого, самого важного для него командира, собственную мать. Ведь она, без сомнений, провожая сына на войну, сквозь слезы умоляла; — сыночек, постарайся остаться живым, — и ему было плевать на все другие команды, их просто не существовало. И что из того, что на самом деле, за эти долгие два не полных страшных месяца бомбежек, крови, грязи и смрада, два месяца упорных боев и тягостных отступлений, было отдано и получено столько приказов, что и не счесть. И он, вчерашний комсорг, какого-нибудь факультета философии, не только был обязан проводить разъяснительную работу среди бойцов, что и выполнял с запредельной ретивостью. Нет, он и сам, наверняка был убежден в том, что каждый приказ должен быть выполнен любой ценой. А цена была такая неподъемная, такая высокая, дорогая цена, и платили ее ежедневно на его глазах десятки бойцов, казалось без всякой гарантии хоть как-то повлиять на ход происходящего. Внезапно Петру пришла в голову неожиданная мысль; — ведь он сегодня дважды был в шаге от смерти. Но от осколков бомбы спасло тело поверженной лошади, а незадолго до того, политрук не смог справиться, со своим оружием, теперь уже понятно для чего выхваченным из кобуры. Ведь тот сделал выбор и ему в этом не нужны были попутчики, а тем более свидетели. Одно оставалось не ясно, помог ли этот выбор уцелеть в огне? Это вряд ли. А у самого Петра, в сложившихся обстоятельствах, не было, ни возможности, ни права на выбор. И это, наряду с тем фактом, что он еще жив, и почти здоров, приводило его в непонятное смешанное состояние полного смятения. Не было ни радости, ни печали, его поглотила тягучая, удручающая, мрачная тоска, убивающая волю к жизни. Даже тогда, когда под обстрелами и бомбежками приходилось гнать лошадей тянущих за собой уцелевшие в жестоких перестрелках орудия, не было так скверно на душе. Да, в любой момент упавший неподалеку снаряд или бомба могли разорвать тебя в клочья, или покалечить. Но страх, уже не сковывал твоих движений и мыслей, как в самых первых боях, а наоборот, заставлял действовать стремительно и слаженно, насколько позволяла ситуация. А ситуация, как правило, заставляла, насколько возможно скорее поменять дислокацию, дабы твои командиры да и весь уцелевший расчет вместе с тобой, могли более надежно использовать вверенное вам всем орудие. Ты дважды уходил от опасности попасть в окружение. В первый раз вам удалось это сделать почти без потерь. Батарея прорвалась в полном составе, за исключением утраты одного разбитого орудия, да гибели двоих бойцов. Но в следующий раз, при выходе из стремительно сжимающегося кольца, ты уцелел среди немногих. Погибло больше половины, личного состава батареи, в том числе ее командир, капитан Булавин, да еще два офицера. Раненые наверняка попали в окружение и были пленены. Лишь несколько из них, в основном с легкими ранениями, проскочили вместе с другими «везунчиками». Вы смогли вывести всего два орудия, в том числе и сорокапятку твоего расчета. Но выпрыгнуло, вместе с этим орудием через горлышко вас двое здоровых, кроме тебя еще сержант Протасов, да раненый в левую руку, кажется на вылет, красноармеец Демирханов.

А отражение атак на позициях? Среди разрывов и свистящих пуль, в грязи и смрадном маслянистом дыму. Когда лишь мельком можно было обратить внимание, к примеру, на корчившегося от невыносимой боли, с разорванным животом сержанта Мамина, который только что орал во всю глотку, торопя бойцов, и покрывал всех подряд, несусветным трехэтажным матом. Ты был диким, загнанным зверем, из всех сил стремившимся выжить и растерзать, порвать, загрызть врага.

Был животный страх, но и он оставлял, пусть и совсем мизерный, но все-таки, кусочек надежды, что вот-вот упремся да и направим события в нужное русло, и, что тебе повезет и ты уцелеешь в этой кровавой бойне. А сейчас, ты плелся вначале один затем в узеньком ручейке, таких же, как ты измученных горемык. Ручеек, постепенно разрастаясь, превращался в полноводную реку, медленно текущую, и уносящую всех попавших в нее, куда-то на запад. По поведению пленных можно было без особого труда понять, кто и как, относится к собственному пленению. Многие из попутчиков шарили глазами по лицам рядом идущих, постоянно озирались, как бы выискивая знакомых, либо еще кого-то, подходящего, для чего-то, только им ведомого. В глазах таких, читался страх потерять их теперешний статус, и упаси бог, попасть вновь в окопы. Они, наверняка видели в происходящем действе, перспективу остаться в живых. Некоторые, так же как и Петр, наоборот, понуро плелись уперев свои взгляды в пыльную дорогу ни на кого не глядя, были погружены вглубь себя, в собственные мрачные размышления. Они, во всяком случае это точно относилось к Петру, воспринимали пленение как нечто ужасное, что могло привести к полному краху и крушению, каких — либо, надежд. И это в свою очередь, никак не способствовало сохранению, и так изрядно истраченных сил.

Раздался протяжный металлический звон, исходящий из подвешенного на колючей проволоке, полутораметрового куска рельса. Огромная человеческая масса, сплошным ковром застилающая низину, что прилегала к двум довольно добротным скотным загонам, пришла в движение. Люди выходили из оцепенения, в которое их вгоняла гнетущая обстановка неопределенности, не проходящего чувства голода, и отупляющего безделья.

— Сибиряк, — послышалось из-за спины, — кушать подано, мать их через колено, пойдем, может быть хоть сегодня, чего-нибудь перехватим, иначе я точно отдам богу душу.

— О Коля, да мы ее разве не отдали еще, только совсем другому товарищу, прости господи, — с трудом вставая на ноги, пробурчал Петр слова сомнения по поводу наличия в них бессмертной души.

— Ты что, сибирячек-кержачек, шибко верующий? Так обрати внимание на вот тех суетливых воинов, — Николай кивнул в сторону стремительно обгоняющей их довольно плотной группы, — пади душу спасать бегут, шевелись, не то загнемся за колючкой.

— Это запросто, — легко согласился Петр, и, они, дружно прихрамывая, заметно прибавили хода, но пройдя таким шагом несколько десятков метров, уткнулись в хвост внушительной очереди. Очередь являла собой три длиннющие колонны по два, и этот порядок свято соблюдался каждым измученным, голодным беднягой, жаждущим получить миску свекольной похлебки да кусок хлеба с древесной или соломенной мукой.

— Фрицы научили, — подсказал, еще во время вчерашнего стояния, вновь прибывшему Петру, здоровяк из-под Саратова, Коля Чекмарь, местный старожил с недельным стажем. — Накормили, два дня тому назад, досыта, свинцовой кашей троих самых нетерпеливых и пронырливых ребяток. — Вот тебе и три колонны по двое, порядок мать их через колено, ну это я думаю, пока новых добровольцев ни пригонят. А сегодня, стоя справа от своего более искушенного в лагерных делах соседа, менее искушенный Петр, внимательно следил за тем, как безнадежно, медленно продвигается ненавистная маячащая спереди спина. И как с каждым разом, все глубже погружается метровая палка с прикрученным к ней ковшом в парящий чан с похлебкой, чтобы вычерпать, как ему казалось, последнее. — И чего они там топчутся, — подталкивало Петра нечто отдаленно напоминающее рассудок, — сейчас же все растащат, — все больше заводился он, подаваясь всем корпусом вперед, — добровольцев на вас нет, стоп, стоп, что это я, — успел остановить, от накатывающего звериного порыва, вовремя включившийся разум. — Остынь дубина, — обругал себя Петр, — не такой уж ты и голодный, ну как, например, этот волжанин. А он-то, вон какая махина, пожрать только подавай, а вроде бы и не ноет. Кстати, что он там вчера про добровольцев изрек, надо бы расспросить. И, продолжая рассуждать на эту тему, незаметно для себя, принялся пересчитывать значительно поубавившихся, впереди стоящих, очередников из правой колонны.

По установленному немцами правилу, есть у места раздачи, под страхом расстрела, было нельзя, и поэтому получившие паек арестанты, не мешкая возвращались на свои насиженные места, обходя на приличном удалении колонны, своих менее удачливых собратьев по несчастью.

— Не ешь все сразу, — предупредил Николай своего спутника, принявшегося активно расправляться с куском теста, размером с гусиное яйцо, которое почему-то пахло древесной смолой, — растяни насколько сможешь, тогда вернее почувствуешь насыщение.

— Угу, — гукнул, с готовностью соглашаясь ничего не соображающий собеседник, отправляя в последний путь остатки желто-серой массы, частично прилипшей к не очень чистым, но таким сладким пальцам.

— Да вы сударь я погляжу, гурман еще тот, теперь аккуратней, с так сказать, первым блюдом, не ровен час…

— Трое суток во рту ни крошки, — парировал Петр. А ты, растягивать намерен, дразнить меня будешь?

— Ну ничего, потерпишь, зато за науку тебе сойдет, а похлебку помедленнее наворачивай, она сегодня немного богаче, чем обычно, — демонстрировал свои немалые познания в специальной кулинарии Николай, — свеклы, вроде больше, да и чувствуешь ржавый рыбный привкус, либо кишками сдобрили, а возможно, консервные банки ополоснули. А вообще-то, ты свои главные калории только что проглотил, хотя там максимум сто граммов муки, а остальное думаю, древесная пыль или еще какая-то подобная этому, «изысканная» добавка.

— Ну и сколько, при такой кормежке протянуть можно? — усевшись удобнее на облюбованное место неподалеку от поваленной изгороди, спросил Петр, обращая вопрос в большей степени к самому себе, — неделю, две, три.

— Думаю в самом лучшем случае ты протянешь полтора месяца, я и того меньше, — прозвучал безжалостный приговор. — Это если немцы не кокнут раньше времени, а они всегда готовы, за каким хреном им орда такая. Они, я думаю, и не ждали, подобные столпотворения на содержание, им меньше народа, больше кислорода, так что споткнешься, пуля в лоб и все дела. Ну а если пулю не подловим, так через полмесяца вот в таких «атлетов» превратимся, — кивнул Николай на слегка обособленную группу сильно изнуренных, исхудавших пленников. — Ты посмотри, сколько их вокруг, до десятка трупов ежедневно уносят. Благо мы с тобой вроде не очень изувеченные, хотя по сравнению с основной массой добровольцев изрядно потрепанные.

— Что-то я не пойму, ты добровольцами кого называешь?

— Да ты что сюда с небес свалился, разве не в общей колонне притопал? А то там не разглядел, как бравые ребятки, почти строевым шагом идут сдаваться. Тебя-то, к примеру, сразу видно, не по доброй воле тут. Да, понятно простаку любому, — настаивал Николай, почувствовав некоторое смущение в реакции собеседника. — Первым делом, видно навскидку, у тебя каких-либо друзей приятелей в этом «санатории», точно быть не может. Так ведь, к тому же, не такой уж ты свежий огурчик. Хромой с рукой не порядок, да у тебя и фотокарточка слегка подпорчена. Может быть, ты подсадной? Да нет, это скорей ты обо мне можешь такое думать, я же тут ветеран, и с тобой первый заговорил. Но во мне тоже будь уверен, — продолжал он, спрятав миску и ложку, и перейдя почти на шепот, — хотя провокаторы среди этой публики тоже есть, дней пять тому одного придушили. Поначалу, как настоящий трибун за побег агитировал, приличную аудиторию, между прочим собрал, а затем неосторожно чесночком срыгнул. Салом с чесноком здесь вряд ли пленников когда-нибудь кормили, вот благодарные слушатели вовремя и среагировали на столь редкий в этих местах кулинарный изыск. Так что Петруха, утекать надо пока силенки есть, — хлестануло по барабанным перепонкам именно то, что вытекало из логики всего разговора, но противоречило логике последней фразы, — да ты не думай, провокаторам нужна большая толпа, что бы охрана чуть-чуть постреляла для нашей острастки и дело сделано, отдыхай спокойно. Чтоб тебе, да и мне спокойней было, друг от друга не отходим, если есть план, позже скажешь. У меня-то точно есть вроде нормальный план, мать его через колено. Охране, мне кажется наплевать на нашу сохранность, тяп-ляп они нас стерегут. Так что думай, если нет, я один дуну, — прозвучало, как призыв к решению ребуса. — Я подремлю пока, — и моментально свернулся калачиком.

Запахнув, как можно плотнее свою видавшую виды шинель, втянув голову в плечи так глубоко, насколько позволяла ширина поднятого воротника, Петр, в тяжелых раздумьях, расположился неподалеку.

— Думай, — повторил он, как ему показалось, самое важное слово из только что услышанного, — легко сказать. То, что выжить здесь почти невозможно, он и сам понимал без всяких наставлений. А желание бежать, казалось таким естественным, и только усиливалось с того момента, когда его впихнули как в помойный ручей, в беспорядочный строй военнопленных, обреченно бредущих навстречу мучениям. Из этой пылящей, растянувшейся на добрую версту колонны, он с завистью дважды наблюдал, как группы по несколько бойцов, сопровождаемые нестройной, ленивой канонадой винтовочных выстрелов, бросались в близлежащие лесные заросли, вызывая у недавних попутчиков возгласы сочувствия и одобрения, а меж ними, впрочем, и довольно дружные язвительные окрики. Он бы, не задумываясь, побежал вместе с этими смельчаками, но сил на это не было. Ушибленная нога, тянущая боль в грудине и правом плече, головная боль, отдающая прострелами в виски при каждом резком движении, едва позволяли выдерживать темп неторопливой ходьбы. Сейчас же, как ему казалось, он значительно окреп, и, мог бы, при случае, «сделать ноги». Тем более что он понимал — при местном рационе его относительное здоровье продлится всего несколько дней. Так что, вопрос номер один; — бежать, не бежать? — закрыт с самого начала. Но тут же возникает, не менее важный вопрос; — верить, не верить? — вот где голову сломаешь, чужая душа, потемки. Вызывало некоторое сомнение то, что Николай как будто и не слышит его, а пытается внушить мысль о побеге, не очень-то интересуясь мнением собеседника, уж очень умело, и как бы по заученному тексту выдавая все важнейшие аргументы в пользу побега. Или это только кажется, от страха, и чрезмерной осторожности? Ведь, он говорит то же самое, о чем думаешь и ты, и, это неоспоримый факт. Факт и то, что он тоже не слишком-то доверяет, или просто делает вид, а на самом деле, всё, отлично понимая, играет, преследуя какую-то только ему понятную цель. А с другой стороны, уж слишком все мудрено, где та важная птица, ради которой стоило огород городить, наверняка он не кривит душой, а точно собирается бежать, и тебя с собой за каким-то лядом зовет. Вот то-то и оно, вроде, дюжий мужичина, говорит, что план побега есть, беги, не задумываясь, так нет же, что-то мудрит. Для чего? Тебе это надо? Зачем переливать, из пустого, в порожнее? Понятно же, не побежишь — сгинешь к бабке не ходи — решишься, — может быть, выживешь, не получится, — ну хоть не издохнешь, как безропотная скотина в загоне. От осознания правильности принятого решения, по озябшему съежившемуся телу пробежала сладостная, ласковая, теплая волна. Она овладела им полностью и унесла измученное обмякшее сознание в мир ничем не сдерживаемых грез:

По залитой ярким солнечным светом, широкой устланной сочным, зеленым ковром из молодой травы-муравы, улице, шествовала невиданная, никогда до сих пор не существовавшая, невозможная красота. Она плыла от колодезного журавля, что живописно возвышался у края села, неся на расписном коромысле, опертом на узенькие, хрупкие плечи, до краев наполненные серебрящейся студеной водой, большущие ведра. Блики от воды складывались в ослепительные лучи, которые причудливо поигрывая на лицах многочисленных зевак, заставляли тех, щурясь и широко улыбаясь, уклоняться от назойливых и шустрых солнечных зайчиков. А она плыла, едва касаясь невысокими каблучками своих золотистых сапожек, поверхности почти незаметной, обозначенной всего лишь слегка примятой травой не очень широкой дорожки, и никого казалось, не замечала, и этим еще больше привлекала к себе внимание окружающих. А те, разделившись на несколько неравнозначных по численности компаний по интересам, как будто заранее приготовившись к чему-то важному, провожали ее долгими взглядами, выражающими все что угодно, от восхищения и до крайней степени неприятия и осуждения. Саша, а это была именно она, уже оставила позади самую малочисленную группу, состоящую из нескольких авторитетных бородатых мужиков, безмолвно и степенно оценивших все ее внешние достоинства. Гордо пронесла свой ладный стан мимо активно нашептывающих что-то друг дружке, стоящих внушительным кружком, взрослых деревенских матрон, миновала беспорядочную толпу восхищенных, изрядно обескураженных парней, с оглупленными гримасами вожделения, лицами. Не обратив и малейшего внимания на девиц плотно обступивших, по-видимому, самую словоохотливую подружку, выдававшую наверняка что-то весьма едкое, подразнив нарочитым пренебрежением эту пеструю подбоченившуюся сарафанную ватагу, устроившую обстрел завистливыми взглядами, медленно приближалась. И это был восторг, сковывающий дыхание, и, пронесшийся легким ознобом по всему телу, необычайно волнующий душу восторг.

— Укради меня милый, — послышался до боли родной шепот, прозвучавший, как показалось настолько громко, что его можно было принять за голос из репродуктора, подвешенного на высоком столбе у сельсовета, — укради меня поскорей.

— Ох, Саня Санечка, что же ты трубишь на все село, это и так секрет неизвестный разве что бабке Парашке по причине ее полной глухоты и слепоты, — рассуждал удачливый соискатель любви, а вслух произнес, — сегодня за полночь будь готова, красота моя. В мгновение ока жаркий, солнечный, многолюдный полдень превратился, в морозную звездную ночь, стерегущую их великую тайну. А пара гнедых, друзья на веки, как будто понимая значимость происходящего, без устали делали свое дело, неся по санному следу этих двоих, так нужных друг другу молодых людей, укутанных единственным, необычайных размеров, пахучим овчинным тулупом. А упивающиеся собственным долгожданным счастьем двое, почти ничего не соображали. Они и не замечали, ни огромной бесстыдно улыбающейся во весь рот луны, ни безразлично выпучившихся на них звезд, бесстрастно освещающих их путь в, несомненно, радостную, а как же иначе, но неизвестную новую жизнь. Не замечали комьев снега, летящих на них из-под копыт, разошедшихся не на шутку лошадей, и будто бы предназначенных охладить жар, укутывающий пуще безразмерного тулупа, не замечали приближающейся погони. А между тем огромные комья снега превращались в непрерывный, сплошной снегопад, нависший над миром сплошным студеным покрывалом, сквозь которое доносились тревожащие, быстро приближающиеся зловещие звуки погони. Полы тулупа распахнулись, лицо и грудь обожгло острыми морозными колючками. Сквозь нарастающие завывания ветра и беспорядочный сумбур из обрывков человеческой речи, вперемежку с грязной бранью, донеслось, — беги Петруша, беги мой милый, беги.

— Давай вставай, — послышался Петру почему-то мужской и от того невыносимо противный голос, — вставай быстрей Петруха не унимался Николай, — промокнем совсем.

Моросил нудный, осенний, что называется, поздний гость до утра, ледяной дождь. Судя по густоте нависших над грешным миром, иссини черных мрачноватых туч, дело шло к природному катаклизму, а может быть, так просто казалось спросонья, тем более что уже заметно вечерело. Тем не менее, призыв поспешить в укрытие был как нельзя кстати.

— Эх, — промелькнула щемящая мысль, — вот так-то реальность встречает. Вокруг суетился обездоленный, неприкаянный народ, начинающий мерзнуть пока что от промозглого порывистого ветра, да в большей степени от осознания перспективы вначале промокнуть насквозь, до нитки, чтобы затем уже наверняка околеть. — Ну, ты и мычал во сне, как будто тебя толи пирогами с ливером обкармливали, толи писаные красавицы до полусмерти затискали, — ехидничал, с некоторым оттенком зависти, говорливый волжанин. — Эх, — только и смог ответить, не до конца проснувшийся Петр. — И что ты надумал, — продолжал он практически без паузы, и какого-либо видимого перехода, хотя и так было понятно, что тема разговора вернулась, то есть, становилась куда более серьезной. — Да надумал, надумал, — как бы нехотя буркнул Петр, — куда деваться от такого агитатора или пропагандиста, никак не уловлю разницы, да тут сама ситуация по важнее любого агитатора будет, или пропагандиста, хрен его разберет, только я ума не приложу, как и что.

— Вот и ладненько, ты на небо посмотри, я думаю, что сама природа нам поможет, — начинал излагать свой стратегический замысел, рождающийся прямо на глазах самопровозглашенный командир, вставая и одновременно внимательно оглядывая место пристанища, как будто опасаясь не забрать с собой что-то из пожитков, которых, если говорить по правде, просто не существовало.

— Теперь слушай внимательно, идем вместе со всеми в сторону скотных дворов, вон у той разбитой емкости останавливаемся, как бы отлить, и там пока прячемся, места в ней хватит, дальше расскажу на месте. Шевелись, не то промокнем раньше времени, только бы еще кто не увязался.

Через четверть часа большое переселение народа благополучно завершилось. Нудная морось продолжалась, но разместившиеся в чреве десяти, а может быть пятнадцати кубовой бочки беглецы, чувствовали себя вполне уютно и устроено, уж во всяком случае, более устроено, чем их собратья по несчастью, что битком набились в скотные корпуса. Некоторое время сидели, молча, так как слова, сказанные даже не очень громко, внутри звучали так звонко, что казалось, распространялись на всю округу. Затем, поочередно утыкаясь губами, друг другу в ухо, шепотом обсуждали план дальнейших действий, из чего Петр мало что понял, но понял одно точно — главное, не отставать. Когда наступила кромешная тьма, изредка рассекаемая медленно ползущим лучом прожектора, и послышалось призывное пора, сердце мгновенно уперлось в глотку и бешено забилось радостно и тревожно. Все дальнейшее происходило, словно в тумане. Колючую проволоку преодолели довольно просто, переползя под ней по дну русла пересохшего ручья, а ведь это препятствие казалось самым сложным. Дальше гонка в сумасшедшем темпе. Бег по пересеченной местности, пролетающие мимо стволы столетних деревьев и бьющая в лицо мокрой травой вздыбливающаяся земля, затяжные подъемы по раскисшей глине и беспорядочная круговерть обрывистых спусков, все это продолжалось, как бы вне времени и пространства и прервалось мгновенно, когда силы оставили беглецов. Едва пробивающиеся сквозь медленно ползущие тучи, лучи идущие от бледного, стареющего месяца, слегка освещали зыбкую поверхность водной глади безымянной реки, так нежданно и непрошено возникшей на пути. Двое лежали на неприветливом берегу, в одночасье обессилевшие не только от неподъемных нагрузок, но в большей степени, от неожиданно возникшего, и от того, кажущегося непреодолимым, препятствия. Оба ощущали себя слабыми, совершенно ничтожными, скудоумными козявками, не пригодными для совершения, чего-либо, мало-мальски путного, да к тому же, накрепко подчиненными какой-то неведомой и не доброй воле. — Ну и какие умные мысли начинают зарождаться по поводу происходящего, в умах великих стратегов, — слегка отдышавшись, пробурчал Петр, язвительно крякнув пару раз, не отрывая лица от земли. Ответа не последовало, но само сказанное не понятно каким образом, но несколько приободрило. Вставать не очень хотелось, тем более что для этого не было не лишних сил, да и осмысленной необходимости так же не присутствовало. Вопреки ожиданиям, дождь не превратился в катастрофический ливень, не успев основательно промочить одежду, истощался. Лишь изредка он напоминал о себе слабой моросью, и это в свою очередь добавляло толику оптимизма. Лежали погруженные в беспорядочные, сумбурные мысли, прислушиваясь к ночной звенящей тишине, изредка нарушаемой гулом отдаленной канонады. Легкий порыв ветра донес слабо различимые звуки собачьего лая, и тут же услужливое воображение многократно усилило их интенсивность, и основательно упорядочило мысли, придав им конкретики.

— Петро, ты слышал, или мне показалось, — прервал затянувшееся молчание Николай, чем сразу же добавил красок во внезапно всплывшую в памяти, недавно увиденную, страшную картину расправы над несчастным пленным. Тот несчастный довольно быстро и, как казалось, легко бежал в сторону кромки леса по извилистой траектории, наверняка считая основной опасностью выстрел в спину. До лесной чащи оставалось преодолеть всего несколько метров. Но, в это мгновение, огромный пес, разъяренный погоней, взлетев на спину бойца, мгновенно сбил того с ног, к радости еще двух подоспевших, оскалившихся чудовищ. Собаки праздновали победу, как подобает это делать охотнику, зверю, только что удачно затравившему добычу. Бедняга тщетно пытался хоть как-то защищаться, но тут же потерял все признаки жизни. Захлебывающиеся собственным рыком овчарки рвали безжизненное тело жертвы, с остервенением трепали окровавленные клочья одежды, пытаясь освободить от них собственные клыки. Прозвучал винтовочный выстрел, а за ним громкий окрик, означавший, по-видимому, некую команду собакам, те вдруг нехотя оставили жертву и, устроившись чуть поодаль, принялись прихорашивать свой внешний вид. Все завершилось тем, что двое немцев проволокли за ноги истерзанное тело вдоль изгороди из колючей проволоки так долго, пока не вмешалась их усталость, а может быть и лень. Расчет немцев запугать, срабатывал безошибочно, увиденная сцена, вряд ли, добавляла решимости совершить побег. И сейчас все это мгновенно пролетевшее перед глазами действовало угнетающе, и казалось, должно было парализовать волю, но что-то неуловимое все-таки, препятствовало установлению безоговорочной власти животного страха. Николай продолжал молчать, и этот факт говорил о том, что он тоже не в полной мере подавлен страхом, и, наверняка каким-то образом пытается осмыслить происходящее, одновременно прислушиваясь к потоку слабых, но разнообразных звуков. Между тем отдельные звуки становились все более и более различимы по причине внезапно возникшей необходимости в их распознавании и спонтанному подключению рассудка к выполнению этой работы. Вновь донеслись звуки заливистого лая, повторившегося несколько раз, причем на разные голоса, это усердствовали наши, неухоженные наверняка косматые, родные русские дворняги. Жить стало лучше, жить стало веселей, вспомнились великие слова вождя. Захотелось сразу же поделиться радостной догадкой с соседом, одновременно продемонстрировав свою опережающую сообразительность. — Да что тут слышать, — нарочито равнодушно буркнул Петр, — деревня в верстах двух, или хутор какой, вон как собачки заливаются, — добавил он, не без оттенка гордости в голосе, завершая свое, как ему казалось, глубокомысленное умозаключение.

— Это понятно, — незамедлительно парировал Николай, — весь вопрос на том, или на этом берегу этот самый хутор, мать его через колено, и, конечно же, есть ли там немцы, тоже интересно. — Ну, так не слышу команды, какого черта разлеживаться, не на печи у тещи, косточки хрен прогреешь, а слегка простудиться в раз можно, — продолжал бодриться добровольный подчиненный. — Двигаем вдоль берега на лай, а там видно будет. На том без лишних пререканий и сошлись.

В хорошо протопленной, бревенчатой, с одним узеньким окошком баньке, присутствовал рай. Во всяком случае, его точно ощущали двое расположившиеся на полке внушительных размеров, дабы отдохнуть часок другой, и хорошенько прогреться. Уснуть не удавалось по двум причинам, в первую очередь мучила жажда после съеденных по нескольку штук на брата вяленых рыбин, снятых с пенькового шнура, протянутого тут же, под навесом, от чего приходилось раз за разом черпать воду медным ковшом из деревянной лохани. К тому же, через полчаса стало жарко, и пришлось приоткрыть дверь. Вместе со свежим воздухом ворвался все тот же прерывистый собачий лай на разные голоса.

— Красиво собачки лают, на нас не реагируют, это хорошо, — подумал Петр, ловя себя на мысли о том, что нечто подобное он уже испытывал, и казалось не так уж и давно, но все-таки не здесь на войне, а в той далекой но такой устроенной и уютной мирной жизни. Он силился связать свои ощущения с каким-то событием, очень значимым, он это чувствовал, но память отказывалась способствовать его устремлениям, к тому же, что-то извне начинало отвлекать его от интенсивных раздумий. Послышались слабо различимые звуки, толи не связной человеческой речи, толи визга побитой собаки. Но практически тут же, вырвались из тишины нечленораздельные, вопли подвыпивших мужиков.

— Откуда они взялись, — прошептал Николай, — будто черти из табакерки.

— Эй, хозяин открывай ворота, встречай дорогих гостей, — заорал во всю глотку, по-видимому слегка тронутый верзила.

— Наливай хозяйка щей, я привел товарищей, — вторил его, слегка картавый собутыльник, — Метрий, не затискай там Фиску до смерти, давай поднимайся, и лодку не забудь привязать.

Прибывшие барабанили в дверь и окна хаты, и через некоторое время окна бледновато засветились, слегка вычленив из темноты очертания добротного, бревенчатого строения. Со свирепым, протяжным визгом отворилась дверь, и на довольно высокое крыльцо, как будто выкатился приземистый дед, заросший большой кудрявой бородой, которая казалась совершенно белой в лучах света от керосиновой лампы, какую он держал в левой руке.

— Кого ешшо чэрти прыперли, — услышал Петр, почти родной белорусско-хохляцкий говор, на коем изъяснялась добрая половина его земляков односельчан, потомков столыпинских переселенцев, наверняка и из здешних мест тоже. — Ас як пальну, с двух стволов, — продолжал дед потрясая дробовиком в правой руке. — Так яечачки и отлетят, псам голодным в корм. Это ты Василь, ли шо?

— Да я это дядь Кондрат, а ты чего начальство не признаешь? Давай ребят своих сюда, гулять будем, — налегал на командные интонации в голосе этот самый Василь. — Да пошевеливайся, новая власть перед тобой, — с распирающей все его существо, гордостью, выпалил он, от чего надолго, и истошно закашлялся.

— Ну и дурэнь же ты со ступой, — не задумываясь, выдохнул дед, — як я побачу так ты самый тупый во всей округе, вырядился-то. Полицай ли шо?

— Но ты, не очень-то, не на колхозной сходке, а то не погляжу, что родич, зараз шлепну как тех красноперых. — Да буди уже ты сынков, — примирительно добавило новоявленное начальство. Снова со звериным визгом распахнулась дверь, и на крыльце появилось два дюжих молодца в исподнем, с изрядно мятыми физиономиями. — Выпить есть, проходи, с усилием провернул язык один из, хозяйских сыновей, а то добавить бы не мешало. Но старик буквально спихнул сыновей с крыльца, бормоча при этом, — куды проходи, там мать с бабкой. Пущай спять, вон под навес дуйте к баньке, там и рыбки, вяленной полно, да уж только не гогочите пуща жеребцов. Последняя просьба возымела обратный эффект. Начался балаган в виде; дружеских объятий, с попыткой отрыва друг дружки от земли, беглого и сбивчивого обсуждения последних новостей, и прочей не связной болтовни, в том числе, частое и не лестное, упоминание Метрия с Фиской, и вяленой рыбки.

В воздухе повисла напряженность. То, что встреча с этими хлопцами не сулит ничего хорошего, было ясно с самого начала. Но, теперь еще и шансов избежать этой встречи оставалось ничтожно мало.

— Давай потихонечку обратным ходом, а затем к лодке попробуем, — прошептал еле слышно Николай, — только вот вокруг поленницы проскользнуть как-то надо, а это у них совсем под носом. Рядом что-то зашуршало, и сразу же послышался звонкий женский голос, — Митя, а Мить тут и в правду рыбка вялится, вкусненькая, наверное, наливай, эй хлопцы, айда скорей сюда.

— Пошли, — хоть и шепотом, но почти зарычал Николай, и мгновенно выпрыгнул в предбанник, а там зацепившись за угол скамьи, споткнулся и буквально выкатился кубарем во двор. Раздался истошный вопль Фиски, ватага ринулась в направлении бани. Петр, вооружившись увесистым поленом, бросился на помощь товарищу. Тот, не мешкая, вскочил на ноги. Резким ударом левой руки, точно в подбородок, он надежно уложил на землю, возникшего на пути «Метрия». Затем, во все ноги, ринулся, вдоль поленницы. Компания мгновенно разделилась, трое устремились ему вдогонку, но было видно, что догнать беглеца они не смогут. К Петру бросились два полупьяных хозяйских сына, один из них тут же скорчился, получив удар поленом в ребра, но второй угадил Петру в переносицу, а тот, оседая, хрястнул обидчика своим оружием ниже колена. Верзила взвыл, но вместе с подоспевшим к нему на подмогу Дмитрием, они, в два счета подмяли под себя соперника, и принялись, методично не жалея сил дубасить без разбора, куда придется. Неожиданно раздался винтовочный выстрел, затем еще один, экзекуция тотчас прекратилась. По-видимому, возобладало желание нападавших, тотчас же узнать о причинах и результатах стрельбы.

— Отбегался сука, — смачно выругался Василь, — вы, что еще одного захомутали, дайте-ка я его, вдогонку отправлю, разбегались тут.

— Успокойся прыдурок, чаго он тебе сробил, и так хлопца измочалили вусмэрть, — оттеснял полицая подоспевший дед, — и того за коим хрэном стрельнул, нехай бы топали по добру, восвояси.

— Ну ладно пусть поживет еще, — смилостивился меткий стрелок, и хлестко врезал лежащему на боку бойцу ногой под дых, — завтра, с утра пораньше, к немцам в лагерь свезу, если не поленюсь.

Его примеру последовала вся гопкомпания за исключением старика да девицы, которая напротив всячески пытались урезонить своих дружков.

— Да успокойтесь вы изверги, забьете мужика, лучше выпейте, обмойте уж, коли так, свой неслыханный, очень лихой героизм. Толпа отпрянула, разместилась неподалеку под навесом за столом. Стали наперебой с жаром обсуждать произошедшее, изредка прерывая это увлекшее их занятие, на еще более увлекательное, питье горилки. Петр лежал на уже высохшей холодной траве лицом вниз, уложив голову на, ладони, с большим усилием подтянутых под голову, рук. Смерть в очередной раз прошла мимо, слегка прикоснувшись принеся страдания и боль телу, и одновременно лишила надежды на какой-либо благополучный исход. Она унесла его товарища, за могучую спину которого, так уж получается, он прятался практически во всем почти сразу же после знакомства, признав в нем для себя непререкаемого авторитета. А теперь, этот волжской богатырь, лежит где-то рядом, совсем бездыханный. Для него все закончилось. Боль, жалость, непреодолимое отчаяние, ощущение полного одиночества и безысходности, все это приводило Петра к навязчивой и омерзительной, но такой простой мысли о том, что он, будто бы завидует своему погибшему товарищу.

— Эй, «Антика воин», — прервали мрачные размышления чьи-то исковерканные пьяным дурманом слова, — ну-ка глотни за помин души дружка твоего, коль уж тебе так повезло, что жив остался.

— Или не повезло?

В разбитый нос ударило резким запахом пережженной, наверняка свекольной, сивухи, источавшийся из литровой медной кружки, которую один из собутыльников, совал Петру, упирая ею в висок. С трудом, задействовав правую руку, Петр повернулся на левый бок, оперев локоть левой руки в землю, слегка приподнял тело. Перед глазами все потемнело, затем окружающий мир несколько раз искривился, одновременно погружаясь в легкую дымку, которая постепенно начала рассеиваться, и следом за этим, реальность приняла почти привычные очертания. Перед ним на корточках, едва удерживая равновесие, восседал светловолосый, кудрявый парень лет восемнадцати, глупо улыбаясь во всю пьяную физиономию, не в силах произнести ни слово, мыча и гримасничая, протягивал Петру почти полную кружку. Из-за стола донеслись вопли одобрения более искушенных в пьянстве, чем этот безусый юнец, а посему и слегка менее опьяневших гуляк.

— Давай-ка, дорогой товарищ, прими нашего угощения, хотя мы тебя и так изрядно угостили, — хихикнул, по-видимому полицай Василь. — Выпей, чтоб не так страшно было, да и мне спокойней, только все до дна, не то расстреляю, — беззлобно добавил он.

Петр поднял, уже стоящую на земле вместительную кружку дрожащей рукой, с трудом поднес ее к разбитым губам успев при этом сглотнуть обильно выделившуюся слюну, и стал очень медленно, цедя сквозь едва разжатые зубы, как он это делал всегда, вливать в себя отвратительного запаха жидкость. На удивление быстро кружка опустела, и Петру показалось, что он выпил не больше граненого стакана, что тоже немало, на самом же деле в кружке изначально было ни как, не менее полулитра самогона.

— У, — громко загудели за столом, — сибиряк не иначе. Давайте его в бане запрем, нехай отсыпается, а то сами-то как пить дать напремся в пашню. Убежит ненароком, чем черт не шутит.

— Да и хрен с ним, — подумалось Петру, лежащему навзничь на холодной земле. И его еще слегка теплящееся сознание, вместе с телом, устремилось вслед за поднимающимися в небо ногами, увлекающими всего без остатка в темноту к тучам и звездам, и Бог знает куда еще.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Черниговка заметно опустела и приобрела женское лицо. Война выполняла свое дело настойчиво и бесцеремонно, приглашая на ратный подвиг, все новых и новых мужчин. Уходили целыми семьями, по три, четыре человека. Вначале, провожали матерых, понюхавших пороху, обученных воинов. Казалось, что на этом все и закончится, ведь война не может продолжаться очень долго. Были и такие, особо убежденные в силе красной армии, «знатоки», которые, вполне серьезно, пытались убеждать своих не очень-то легковерных земляков в том, что война вот- вот закончится, и их, переодетые в военную форму, односельчане благополучно вернутся к своим женам, мамкам и деткам, так и не успев доехать до мест сражений. Степан Павлович Стриж шестидесятитрехлетний ветеран империалистической, относился к подобным рассуждениям, как к пустой болтовне, не знающих жизни людей. Он-то представлял наверняка, что с германцем придется повозиться изрядно, что еще много раз бабы будут лить слезы, провожая своих героев на фронт, а потом истошно реветь, получив похоронку. Так оно и происходило. Сам он проводил на фронт старшего, из двоих сыновей, Петра, да двух зятьев. Обе дочери, как и полагается, давно покинули отчий кров. Старшая, Ганна, жила собственным хозяйством, с детьми, в доме, который они с мужем построили в году, наверное, тридцать восьмом. Арина, с детьми, жила вместе с родителями мужа, в их доме. А так как ее муж был их единственным ребенком то об отделении никто и не помышлял, тем более что места хватало всем с лихвой. Этот факт, на протяжении уже нескольких лет, не давал Степану покоя. Нет, с Ариной-то все хорошо, живет в довольствии, при муже, и его родителях. Все чин чином. Беспокоил Петр, покинувший отчий дом с диким скандалом, и со срамом, как когда-то, казалось Степану, а после, ютившийся в тесной и ветхой избушке, доставшейся его жене Александре от покойной бабки. Теперь, когда от ушедшего на фронт, одним из первых, Петра, уже три месяца не приходило ни весточки, это беспокойство отца превратилось в тягостное чувство вины. Иначе и не могло быть. Он, овдовевший пару лет тому назад, роскошествовал, вместе с пятнадцати летним Яковом и тринадцати летней Маней, в просторном, крестовом доме. А, его старший, по сути главная и единственная надежда, оставил свое семейство, жену красавицу, что уж теперь отрицать, с полуторагодовалой дочкой, в тесной развалине.

Нахлынувшие воспоминания, почему-то, перенесли Степана в пору его собственной молодости. Времена были беспокойными, насыщенными ожиданием каких-то перемен. Украинская деревня Черниговка, затерявшаяся где-то в Черниговской губернии, бурлила. По молодости лет, а ему в ту пору было шестнадцать — семнадцать, Степан не особо вникал в суть происходящего, но ему, все-таки, было понятно, что все разговоры, сходки и даже очень частые скандалы, происходившие в последнее время среди взрослых отцов семейств, были связаны с возможным переселением в какие-то далекие, сибирские земли. Взбудораживалось местное население частым появлением различных агитационных листков, в коих, это самое население призывалось оставить насиженные места и перебраться туда, где ничего, пока что, нет кроме диких лесов, да бесконечных степных просторов. Начальство не жалело щедрых посулов. Он не мог их не помнить, ведь это было едва ли не единственной темой для разговоров в течение, года, а может быть и полутора лет. Каждой семье предлагалась перевозка в любую, из выбранных ею, подлежащих заселению, местность, по сниженным ценам на проездные билеты, а детей обещали перевезти и вовсе бесплатно. Каждой семье обещали, в бессрочное владение, огромные, в понимании украинских крестьян, земельные наделы, по пятнадцать десятин на каждого члена семьи мужского пола. Так же, обещались субсидии на обзаведение хозяйством, лошадьми и прочей домашней живностью, необходимым сельскохозяйственным инвентарем. Кроме того, желающие могли получить беспроцентные кредиты на строительство домов, с отсрочкой его возврата на пять лет, с последующей выплатой в течение десяти лет. В первые три года пребывания в Сибири обещали бесплатные билеты на поезд, для поездки на родину. Ребята призывного возраста получали отсрочку от службы в армии на пять лет. Все это, конечно, выглядело весьма заманчиво, особенно если учесть не очень роскошную жизнь, в которой пребывало большинство крестьян, в основном малоземельных. Но, что-то не устраивало это самое большинство, привыкшее к той мысли, что от властей добра не жди.

— Какого ляда тащиться черти знает куда, бросая земельку кормилицу. Мчаться, сломя голову, туда, где морозы лютые, лес да чисто поле. Земли, говорят, там очень бедные, ничего не родят, сколь их потом ни поливай, да ни обрабатывай, — твердили наиболее благополучные мужики, имеющие мало-мальски приличные земельные наделы, да не большое количества ртов. — Так там еще и самураи косоглазые совсем под боком вы что, думаете, это правители о нас с вами пекутся, да хрена с два, земли, пустующие, царь батюшка заселить хочет, что б мы их там и обороняли.

— Про японца, верно, сказано, правительству, конечно, нужно нагнать народцу на безлюдные земли, поэтому-то оно точно пойдет на большие расходы. Да и здесь уж невмочь; прокормить наши выводки, — возражали многодетные, да обладатели совсем уж захудалых земель, да безземельные батраки. — К тому же Япония, совсем у черта на куличках, на острове, за морем, а нам туда какого беса тащиться, Сибирь большая, прямо за Уральским камнем начинается.

Долго продолжались подобного рода дебаты, не приводившие к каким-либо сближениям двух противоположных мнений. Страсти накалялись. Решение пришло из самой Сибири. Две семьи, к коим жители Черниговки не особо серьезно относились, по причине, как казалось, их не очень дюжих умственных способностей, и не слишком выдающегося трудолюбия, пару лет, как покинули родную деревню, будто бы перебравшись в Сибирь. Про них и думать забыли, но вот они напомнили о себе в письмах к родственникам, содержание коих говорило о том, что живется им не плохо, уж во всяком случае, намного вольготнее, чем прежде. Родственники из числа уважаемых мужиков, которые раньше считали переселение авантюрой, стали, во всех местах скопления народа, тряся конвертом, всячески расхваливать житье, на сибирской чужбине, зачитывая самые важные отрывки. Если верить первопроходцам, земля в тех местах, не столь плодородна, но это с лихвой компенсируется ее количеством. Сочное разнотравье, стоит по пояс и выше, так, что корми скотины столько, твое здоровье позволит, да сколько мест для зимнего содержания соорудишь, что тоже не проблема, вокруг леса полно. Все обещанное, начальство выполнило; так, что живут они, припеваючи, в просторных новых домах, о каких на родине и помышлять не могли. И, как правило, заканчивали добровольные агитаторы свои проповеди тем, что цитировали слова содержащий призыв к землякам, не сомневаться, а смело перебираться на вольные места, пока правительство не передумало, чем черт ни шутит.

Земляки поделились на партии или на узкие группы по принципу; родня, кумовья, соседи. Все обсуждения теперь уже происходили в таком узком кругу, и сводились к одному, как сделать переезд более выгодным.

— Степан, — как-то по-особенному в тот раз, заговорил отец, — тебе Сонька Павлюкова нравится? Хороша девушка, красивая, да и не заморыш какой, конь конем.

— Батя, да у нас вроде бы лошадь есть, зачем нам еще кобыла необъезженная, — не совсем понимая, с чего вдруг отец завел этот разговор, съязвил Степан.

— Да ты мне не зубоскаль, — урезонивал парня отец. — Я серьезно говорю, тебе ведь уже восемнадцатый год, что болтаться по девкам. Натворишь, чего не надо, потом женись, на ком попало. А Сонька, девушка справная, отличной женой тебе будет, да и работящая, а не объезженную кобылку объездить, одно удовольствие.

— Ну, ты даешь, — рассчитывая отделаться шутками, ощерился улыбкой потенциальный жених, — не хочу я жениться, а на Соньке, к тому же, еще и страшновато. Твой младшенький отлупить может, он за ней так и подглядывает, вот пусть и женится.

— Что ты мне все улыбы строишь, у Никитки твоего, еще сопли по колено, да и все из рук валится. Тринадцать лет, а толком ничего делать не может. Вы с Егором в его возрасте уже вполне пригодными к разной работе были, а теперь уж ты и вовсе любого взрослого мужика за пояс засунешь, готовый хозяин.

— Не пойму я, что-то бать, с чего ты так моей женитьбой озаботился. Боишься, натворю чего? Напрасно, а давай я на Алене Бобок женюсь, если так уж тебе не терпится, — продолжал Степан, теперь менее шутливо, — чем тебе не невестка, да и красившей Соньки твоей будет.

— Сынок, да они ж, эти Бобки, захудалые совсем, голь перекатная, — продолжал напрягать, парня Павел Яковлевич, — Павлюковым разве чета, у тех все чин чином. Да и, дочка ихняя нисколько не страшнее Аленки тобой хваленой, только покрепче будет.

— Ну да, как ты говоришь, конь конем.

— Хватит Ваньку валять, — прервал, отец, — женишься, а мы с Прокопием Кузьмичом, вам крепко поможем, свадьбу закатывать не будем, не до того, но денежек чуток подкинем, зато на новых землях, как глава семейства, все сполна получишь, — раскрыл отец, одной фразой, свой выдающийся стратегический замысел.

Так оно все и вышло. Перебрался Степан вместе с женой, родителями и братьями, в составе группы односельчан, состоящей из двадцати семей на новое место жительство. А там и зажил своей семьей, как исправный хозяин. Денег, что подкинули отец с тестем, в купе с теми, что он получил на обзаведение хозяйством, хватало на постройку большого дома, покупку лошади, двух коров и кое, какого инвентаря, да еще оставалась небольшая сумма. Но они с Софьей решили немного попридержать расходы, присмотреться, как да что пойдет в хозяйстве, а уж там потратиться с наибольшей выгодой. Дом поставили не такой большой, как многие, а для чего хоромы, пока детей не наплодили. Купили лошадь, коров да пару овец, а косилки, сеялки да веялки, использовали, родительские. Тем более что поначалу, пока его, да двое Сонькиных братьев, были подростками, — обрабатывали землю гуртом. Года, как по заказу, выдались урожайные, а цены скупщики давали достаточно высокие. Это позволило Степану, продавая зерно, собранное со своего, хотя и не очень большого надела и с долей от отцовских и тестевых земель, за три года, сколотить приличный капитал. Куда вложить денежки, у Степана вопроса не возникало. Ведь, он давно вынашивал план обзавестись мельницей, а в тот момент настало время, это сделать, пока не поздно. В деревне на тот момент собственной мельницы не было, не дешевое это удовольствие, на помол пшеницу мужики возили в соседнюю деревню, верст за десять и каждый был не прочь исправить ситуацию в собственную пользу, как только появится достаточно средств. Самым изворотливым и оказался Степан. Купил оборудование для мельницы, да к ней, немалой мощности крупорушку, а к этому присовокупил еще одну лошадь. После того, как мельница была построена и все отлажено, хлебопашец потянулся к нему нескончаемым потоком. Привозили по нескольку кулей пшеницы, а с ними заодно куль другой овса или ячменя, для приготовления крупы, на корм скоту. Мука выходила отменная, самого тонкого помола, что не мог не оценить народ, и вскоре к Степану стали свозить зерно уже и из окрестных деревень. Цену он брал божескую, при этом его доходы возросли многократно, ведь работы на мельнице хватало, чуть ли не до самой посевной, только поворачивайся. Трудились с раннего утра и до вечера, на пару с Софьей, которая в работе не только не уступала мужу, но привыкшая с молодых лет считать себя обладательницей чуть ли не мужской силы, хваталась делать то, с чем и не каждый мужик мог сладить. Степан, частенько, поругивал супругу за чрезмерное рвение, но толку это имело мало. Он привлек к работе на мельнице своего младшего брата Никиту, да шурина Василия, обоим в ту пору по шестнадцать исполнилось, здоровые бугаи вымахали, чего в зимнюю пору по деревне разгуливать, на девиц заглядываться. В деревне стали появляться пришлые, да и некоторые местные люди, которые предлагали свой труд за умеренную плату, но и тогда, Софья продолжала работать по хозяйству, наравне с мужиками, на корню отвергнув предложение мужа, нанять работников, — еще чего не хватало, срамиться, это ж барство какое-то будет. Только, когда выяснилось, что она на сносях, и уже не первый месяц, Степан решительно, с привлечением всей родни, попытался укротить чрезмерный энтузиазм своенравной супруги, и отчасти, это ему удалось. Но она, по-прежнему, вертелась неподалеку от него, выполняя какую-нибудь, как ей казалось посильную работу. А Степан, частенько, ловил на себе ее улыбчивый взгляд, не совсем понимая, что является причиной ее всегдашнего радужного расположения духа. Он все понял, гораздо позже. Не тогда, когда в слякотном августе, ни повитуха, ни появившийся гораздо позже фельдшер, не смогли спасти ее, и она умерла, истекши кровью, оставив ему, как бы в напоминание о себе, звонкоголосую дочку. Не тогда, когда, похоронив жену и отдав дитя на попечение бабок, беспробудно пьянствовал, приглашая разделить с ним горе всех, кто подворачивался под руку. И не тогда, когда накопившиеся заботы приказали впрягаться, как лошадь, в повседневные дела, а верной помощницы, как раньше, под рукой не оказывалось. Нет, гораздо позже. Минуло больше года, когда из соседней деревни, приехал его старинный знакомец Пантелей с двумя подводами зерна. Одной из подвод правила его дочь Мария, чернобровая, синеглазая, как Степану показалось совсем, малолетняя. Она, лишь единожды взглянула на хозяина, покрывшись при этом ярким румянцем, а Степан ответил сдержанной ироничной улыбкой так, как бы он это сделал, например, дурачась с младшей сестрой. Обговорив с хозяином все обстоятельства сделки, Пантелей с дочерью, быстро уехали, ответив отказом на предложение выпить кваску, сославшись на занятость. А Мария, как будто и не уезжала, ежеминутно напоминая о, своем существовании, днем и ночью маня к себе, будто мощным магнитом. Вот тогда Степан и понял все про покойную жену; и причину ее сияющей улыбки, и чрезмерный порыв в работе. Ей просто хотелось быть рядом, жить его заботами, дышать с ним одним воздухом, видеть его, и радоваться жизни, беспричинно, как ему тогда казалось, улыбаясь. Он ощутил щемящую тоску, разбавленную пониманием собственной вины перед ней. Ну, а Мария вскоре стала его женой, и у них появились на свет Арина и долгожданный сынок Петр. Наследник, как не без гордости, часто, называл его Степан, рос шустрым сорванцом, скорым и на поступки, и на слово. С малых лет, с каким-то упрямством любопытствовал, что да как происходит на скотном дворе. Особенно его интересовали лошади, коих к тому времени, в отцовском хозяйстве было целых пять. Частенько, застав сына в очередной раз на конюшне, отец уводил его к своему главному детищу, на мельницу, и там, в очень интересной и доходчивой форме, как ему казалось, рассказывал о тонкостях мукомольного дела. Сын слушал с большим интересом, а иногда и спрашивал, почему да зачем, что не могло не радовать родителя, но в следующий раз на мельницу не шел, а мчался к лошадям, доказывая, как понимал это отец, свою излишнюю строптивость. Когда миновали страшные года; война империалистическая, затем, еще более страшная, гражданская война, да кровавая пора продотрядов, и наступило послабление для крестьянства в виде продовольственного налога, и самого НЭП, Петро, из малолетнего сорванца, постепенно превращался в крепкого парня, и первого помощника, особенно на полевых работах. Перед самой революцией, когда Степан с братом Егором, почти одновременно вернулись с фронта, братья решили произвести родственный обмен хозяйствами. Причиной этому послужило то, что Егор, пришедший с войны с покалеченной ногой, не мог обрабатывать свои поля, которые были гораздо обширнее, чем у Степана. В результате, мельница отошла Егору, а все поля достались Степану. Все складывалось достаточно удачно и привело к обоюдному удовлетворению. Егор, вопреки сомнениям Степана, оказался весьма оборотистым мужиком и к началу коллективизации заметно расширил свое хозяйство, обновил оборудование, вдвое увеличил поголовье скота. На скотном дворе и на мельнице у него управлялись наемные работники.

— Папка, — прервал воспоминания звонкий голос Мани, — я к Семенчикам сбегаю на часок, тетка Матрена нас с Наташкой обещала научить вязать каким-то хитрым узлом, а потом пойду с Наденькой поважусь.

— Да сходи, конечно, хлопотунья моя, а где Яшка бродит, — осведомился отец без особого энтузиазма.

— Да где-то здесь болтался, — донеслось из-за распахнутой двери.

Через мгновение, съежившаяся, маленькая Манина фигурка промелькнула в проеме окна. За окном было прескверно. Третьи сутки, первый ноябрьский снег вперемежку с запоздалым дождем, начиная с полуденного часа, падая на подмороженную за ночь землю, к вечеру разжижал дороги на улочках, заодно увеличивая владения бесконечного количества луж.

— Полезу, наверное, я, на печке спрячусь, — подумал Степан Павлович, — заодно и косточки прогрею, а то поясница совсем распоясалась, сейчас мы ей покажем, как себя правильно вести, — бурчал он себе под нос, удобнее, располагаясь на пахнущих дрожжевой опарой овчинах. Тягостные мысли не заставили себя долго ждать.

Как получилось так, что он, и его родной сын, не смогли, в какой-то момент, понять друг друга, накопили горы взаимных обид, общались как едва знакомые люди, что на селе особенно тяжко. Степану казалось, что уж теперь-то, он наверняка бы все смог разрешить, очень легко и просто, и он частично это сделал, когда, собравшись с духом, поговорил с Александрой:

— Дочка, ты прости меня ради бога, — вспоминались ему эти слова, произнесенные с комом в горле. — Не прав я был, давно уже собирался повиниться перед вами, да вот видишь, как все оно вышло. Давай-ка не вредничай, перебирайся к нам, что ты с дитем ютиться здесь будешь, у нас места полно, да и нянька готовая есть, так всем будет лучше.

— Да я на вас Степан Павлович, зла не держу, — неторопливо отвечала невестка, продолжая прихорашивать светлые, жиденькие волосики на голове дочурки, уставившей свои искрящиеся голубенькие глазки на деда с улыбкой и одновременно со смущением, рассматривающей его во всех подробностях. — Только не могу я мужа ослушаться, да еще в такой ситуации, а он мне запретил у вас жить, пока сам все не перерешает, так и сказал.

Вот такой разговор, тяжелый, но одновременно обнадеживающий. Ну, что же теперь-то, ни письма, ни весточки, какой, остается только ждать да надеется на благополучный исход. А с другой стороны, ну никак не может быть по-иному, во имя справедливости высшей, не может Петро сгинуть на этой проклятой войне, так и не примирившись с отцом, нелепо это и неправильно. — Да, натворил ты, старый хрен, — обругал себя и другими, самыми последними словами Степан, а память, услужливо перенесла его в те самые времена:

Сходка продолжалась уже более двух часов. Народ, расположился вокруг здания сельского совета, как кому заблагорассудится; сидя на немногочисленных скамейках, на бревнах, прямо на траве, некоторые восседали, на предусмотрительно захваченных из дому, табуретах, но в основном стояли кружком поодаль от крыльца, на котором и рядом с ним топталась небольшая кучка мужиков, представляющих так называемую сознательную часть крестьянства.

— И, негоже, нам подводить власть советов, давшую освобождение землепашцу и пролетариату от ярма эксплуататоров. Она и сейчас, в заботе о благе трудового крестьянства, вновь указывает верный путь, который обязательно приведет всех нас к лучшей жизни, — чеканил слова районный агитатор. — Партия учит, что только коллективный труд позволит поднять сельское хозяйство на новую высоту, не удивительно, что многие крестьяне проявляют сознательность и объединяются в коллективы.

— А, много ли на сегодня в нашем районе артельных мужиков насчитывается? — прервал монотонную речь Никита, младший брат Степана, — судя по нашей деревне, не особливо-то стремится справный мужик избавляться от нажитых годами хозяйств.

— По сводкам на апрель тридцатого года, коллективными формами труда, в нашем районе объединены около семи процентов крестьянских хозяйств, — продолжал районный начальник, как будто не услышав вопроса, — однако, как подсказывает нам партия, к декабрю текущего года, коллективизация должна охватить восемьдесят процентов крестьянских хозяйств. Ну, а в том, что это будет выполнено, как и любое другое задание партии, можете не сомневаться, — закрепил он сказанное резким, коротким движением ладони правой руки, с растопыренными пальцами. — Нам не смогут помешать в этом, никакие препятствия; ни бессознательность середняка, ухватившегося за хвост собственной коровы, ни буржуйские замашки кулака — мироеда. Пускай, он показывает свой звериный оскал, — угрожающе уставил он леденящий взгляд в Никиту и стоящих радом братьев.

— Да хрен вам в зубы, — полушепотом, но с вызовом, выпалил Егор, ни к кому не обращаясь, — отдай все, и стань ровней голодранцам? Так они, что и там, за камнем, что тут, всегда в носу ковырялись, да сивуху лакали, почем зря.

— Притормози, брат, — слегка подтолкнул его Степан плечом в плечо, — они все сделают, не уж-то ты не понял, в Дмитровке, говорят, раскулачка прошла, слышал, что было. — Думать надо.

С этого момента, как сейчас представлялось Степану, жизнь и дала трещину. В результате раздумий о том, чтобы, хоть как-то, сохранить свое немалое хозяйство, и не оставить семью без куска хлеба, ему пришла в голову мысль, разукрупнить это самое хозяйство, и возможно, сойти за середняка, а там как уж сложится. Для этого ему нужно было раздать земли детям. Но Арина сама имела богатые угодья, Ганна с мужем собирались вступать в колхоз. Оставался только Петр — двое младших были еще совсем, малыми. Но, чтобы все было чинно и законно, его нужно было отделить, а для этого, непременно, женить. Это и было самым сложным. В свои девятнадцать лет Петр и не помышлял о женитьбе, хотя многие девушки заглядывались на него. В те времена молодежь в деревне, хотя и оставалась приверженной старым традициям почитания отцовского слова, но в основной своей массе, в отличие от старшего поколения, приветствовала новую жизнь. Да для нее она и не была новой, молодежь выросла при этой власти. Петр не оставался в стороне от общественных забот, тех, что возникали практически ежедневно, часто засиживался в читальне, и приходил домой за полночь, а иногда и с утренними петухами.

— Бать, ну, что ты придумываешь? Зачем это все? Понятно же, что только коллективный, труд даст подъем урожайности, — кипятился сын, выслушав, но не до конца, отцовское предложение. — Пора бы уже пойти в ногу со временем, а то и вправду за кулаков сойдем, ведь по всем параметрам, пока, оно так и получается, земелька-то наша одна из самых богатых да крупных.

— Так я тебе, о чем и говорю, дослушай, — урезонивал горячащегося парня отец, — мы с тобой кто? А мы, кулаки, и не как иначе. А с кулаком, у твоей власти, разговор короткий. Но еще мы родные, что бы ни произошло, друг друга в беде не бросим, ведь так? Мне, ко всему, малышню поднимать надо. Про урожайность это ты лихо подметил, забыл еще про кровавые схватки на меже, да про прелести механизации повторить агитки районного начальства. Я и спорить не хочу, это пока что пустая болтовня, а вот как с крепкими хозяевами власть расправляется по событиям в соседних селах видно. Ну и чего ждать, когда разденут догола, да в пыль разотрут?

— Ну? — вставил Петр, и мина на его лице добавляла, — так я же об этом и говорю.

— Баранки гну, — резко одернул его Степан, — не перебивай отца на полуслове. Как там в этих колхозах будет, неведомо, а у нас с тобой все покудова ладненько и без ихних тракторов, но думается, что ненадолго. Ты, как я погляжу, не против нынешних выкрутасов власти, так я тебя понимаю, вы при ней выросли, вот она вам как родная и есть. Но давай, все-таки, поступим, как я тебе уже говорил, разделимся, станешь сам себе господин. Незачем нам очертя голову в артель мчаться, наравне с захудалым людом, что только и ждет, когда мы их поля, да скотные дворы удвоим. То, что у тебя получится удачно хозяйствовать, на сей счет сомнений, ничуть нет, вот только хозяйку хорошую подобрать надобно. Какое же хозяйство, без хозяйки. У тебя на примете, однако, есть какая-то дивчина, они-то на тебя так и поглядывают.

— Да не собираюсь я хомут на себя с таких пор вешать, мне и холостому, пока что, не очень — то скучно, — теперь уже как бы отшучивался парень, и тут же продолжил, — а не боишься, что я, будучи самостоятельным, в колхоз запишусь? Сам ведь говоришь, что эта власть, моя власть.

— Запишешься, ну и ладно, — на удивление сына, не задумываясь, согласился Степан. — Видно этого все равно не избежать, уж слишком рьяно взялись, бесштанные активисты за это дело. Но зато у нас, пока что мои угодья останутся, а там видно будет. Но жениться нужно, обязательно, иначе ничего не получится с отделением, будет выглядеть неправильно, не по закону. Вон Дуська Ладанник, хорошая девка, просто залюбуешься, — предложил Степан не самый ожидаемый сыном вариант, от того и не самый худший. — Они по нынешней жизни, получается, самые уважаемые люди, хотя и не дюже работящие, но зато вся родня в совете сидит, метить их мать.

Никогда раньше, Степан не вспоминал этого разговора. Как-то так получилось, что Петр, в тот раз, вопреки своей природе, не слишком-то артачился, и после непродолжительного отцовского увещевания, выдавил из себя, что-то вроде, — ну ладно. Все, как тогда думалось Степану, да все — таки, так оно наверняка и было, вышло как нельзя кстати. Вскоре, деревенские начальники, поддерживаемые комсомольцами, комбедовцами, вдохновляемые, суровыми окриками из района, закрутили чудовищную карусель. Коллективизация стала смыслом жизни для одних и страшным ударом для других. Разгоралась новая гражданская война, в которой победитель был заранее известен. Война бессмысленная, даже более бессмысленная, чем та большая, самая великая и кровавая гражданская, раны от которой до сих пор еще давали о себе знать. И тогда, случалось, что брат шел на брата, но чаще армия на армию, истребляли друг друга с чудовищной жестокостью. Но, в той войне, отвратительной и чуждой природе человеческой, была какая-то, хотя и искаженная, искореженная противоположными идеями и лозунгами, но все-таки простая и понятная логика. Одни, не хотели расставаться с прежней жизнью, в которой они были успешными, другие, называя первых эксплуататорами, стремились отстоять власть рабочих и крестьян, то есть угнетенных. И отстояли, и установили, ценой огромных жертв, эту самую рабоче-крестьянскую власть. Но теперь-то, получалось, что новая, как будто бы родная, власть, ради установления которой, было загублено столько невинного люда, ополчилась против тех, ради которых пролилось столько крови. В Сибири, горечь несправедливости ощущалась особенно остро. Всего лишь поколение назад, крестьяне были приглашены сюда царским правительством со всех концов России, где большинство из них влачило жалкое существование. И только тут, мужики стали на ноги, превратились в исправных хозяев, каждый в меру своих способностей и трудолюбия, достиг определенного достатка для своих семей. Отдавать нажитое тяжким трудом кому же захочется, поэтому-то, позаимствованная у царской власти стратегия, которая была применена той в годы так называемых столыпинских реформ, стратегия убеждения крестьянства, на этот раз в неочевидных прелестях коллективизации и отказа от старого сельскохозяйственного уклада, обернулась вполне ожидаемым провалом. Это и понятно. Царь батюшка, в свое время, предложил вчерашним полукрепостным, бесправным мужикам, поехать на край света ради лучшей жизни, взять землю и обрабатывать ее как полноправные хозяева. И тогда, крестьянин не сразу поверил власти. А кто и когда ей с ходу верит? Ну а теперь-то, эти, новые говорили; — отдайте, что нажито, и будет вам счастье. Отторжение такого призыва большинством крестьян, конечно, было естественной реакцией. В ход пошла, впрок заготовленная большевиками, теория обострения классовой борьбы, по мере достижения Советской властью, все новых блестящих успехов. Десятилетиями, мужик, обрабатывающий землю был; либо, в большинстве своем исправным хозяином, достигшим благополучия для семьи и авторитета у односельчан каждодневным трудом, да житейской смекалкой, либо, доходягой, не обремененным излишним трудолюбием, но не противником всласть погулять во хмелю. Так бы и жил крестьянин в «темноте», не ведая, кто он есть на самом деле, если б не власть, которая все разложила по порядку, по полочкам. Оказывается, есть не просто крестьяне разного достатка; богатые, бедные и среднего дохода, но они еще и принадлежат к различным враждебным друг другу классам. По этой, стройной теории получалось, что богатый мужик, особенно если он когда-то использовал наемный труд, то есть «кулак», ни кто иной, как, новоявленный буржуй, разъевшийся на народном горе. А буржуев, заодно с помещиками, раздавил пролетариат с помощью собственной диктатуры. Так оказывается, пролетарий он и в деревне пролетарий, беднейшее крестьянство по теории большевиков, или доходяги и голодранцы, по не очень лестному определению большинства односельчан. А, между этими двумя, уж точно, «антагонистическими» классами, уютно обосновался середнячок. Он, дескать, и бедняку, по имущественному признаку, как брат родной, но и от кулака не очень-то отдален, особенно по частнособственническим настроениям. Вот эти настроения и стали определять судьбы крестьян, и не только середняков. Повсеместно, в сельские советы, под натиском районных агитаторов с маузерами, начали избираться в основном эти самые пролетарии, да вдобавок к ним, приезжие «передовые» рабочие, не иначе как очень хорошо разбирающиеся в вопросах хлебопашества, и особенно в проблемах коллективизации. И наступила в сибирской деревне диктатура пролетариата, а с ней, тягучая полоса периода сплошной коллективизации. Активисты, не мудрствуя лукаво, по-быстрому объединили свои, не очень-то ухоженные поля, согнали скот в объединенные загоны, и под ироничными, заинтересованными, но в то же время настороженными взглядами «несознательного» большинства, начали хозяйствовать по-новому. Но хозяйствовать не очень-то получалось. Коллективный труд, это, прежде всего мудрое руководство, ну а как же иначе, а руководителями стало почти все правление, пока еще не очень многочисленного колхоза. Понятно, что не получившие, какой ни есть маломальской должности, колхозники, конечно же, не являлись примерными энтузиастами, чувствуя себя обделенными, относились к делу спустя рукава. К тому же; обобщенное поголовье скота не было достаточно велико, а пастбища, сенокосные и земельные угодья колхоза были изрезаны в лоскуты наделами единоличников, что являлось и вовсе не преодолимой проблемой. Попытка решения оной, не заставила себя долго ждать. Сельсовет и правление многократно усилили свою агитацию за вступление в колхоз. Агитация, в основном, сводилась к неприкрытым угрозам расправы. Многие, главным образом из числа молодежи, среди которых был и Петр, который к тому времени успел стать самостоятельным, согласились войти со своими хозяйствами в колхоз. Тем самым, они значительно его укрепили. Но, добрая половина дворов, преимущественно наиболее зажиточная, оставалась единоличными. Их хозяева пока что, упорствовали в своем нежелании, подчиниться. Некоторые мужики, понимая, что их в покое все равно не оставят, и в конце концов, отнимут все нажитое, стали прятать в лесах свое имущество; зерно, муку, крупный сельхоз инвентарь, загоняли в труднодоступные лесные чащобы скот. Это не было тайной ни для кого, тем более для колхозных активистов и сельсовета. Реакция власти оказалась молниеносной и жестокой. Началось раскулачивание. Прибывший из района отряд во главе с визгливым, чахоточным уполномоченным, для начала, видно для пущей острастки, перестрелял особо рьяных, цепных псов. Затем, руководствуясь каким-то списком, стали выгонять из домов их хозяев, заставляя тех грузить на одну подводу все, что, по мнению тех, пригодится на новом месте. Разрешая взять с собой еще одну запряженную лошадь, чекисты, под истошный бабий рев, отправляли эти семьи в неизвестном направлении. Поначалу, у некоторых усадеб, собирались толпы односельчан, выражающих сочувствие своим соседям, чиня препятствия действиям вооруженных людей, но несколько выстрелов поверх голов, быстро подавило волю к сопротивлению. Степан, вместе с Никитой и всей их ребятней, еще долго, выйдя далеко за пределы села, пока не прозвучал винтовочный выстрел, демонстративно направленный в их сторону, сопровождали повозки с семьей несчастного брата Егора, подавленные предчувствием того, что видят его в последний раз. Позорная процедура длилась не более четырех часов, но вопли, рыдания с проклятиями, еще долго доносились со всех сторон осиротевшей деревни, и постепенно стихли только глубоко за полночь.

На следующее утро жители, не сговариваясь, потянулись к сельскому Совету, дабы попытаться понять, что происходит, а пуще того, что их самих ожидает в ближайшей перспективе. Там, на крылечке, в окружении местного руководства, стоял все тот же, вчерашний уполномоченный. Он с жаром, активно жестикулируя, вдалбливал в «слаборазвитые» мозги этого самого руководства, что-то очень важное, не вызывающее у него самого ни малейшего сомнения, но, что, как казалось, приводило в смущение его слушателей. Тот факт, что он находился здесь, и как будто знал, что народ обязательно соберется с утра пораньше, на лобном месте, говорил о том, что этот человек был большущим специалистом по раскулачиванию, и, что ждать от него добрых вестей не нужно.

— Товарищи, — взвизгнул уполномоченный, дождавшись момента, когда собравшаяся толпа прекратила увеличиваться в размере, — В то время, когда сознательное крестьянство объединяется в коллективные хозяйства, чтобы в едином порыве начать новую жизнь, затаившиеся и явные враги Советской власти не оставляют попыток сорвать эти созидательные планы. Кулаки и подкулачники, не в силах распрощаться со старым, обветшалым устройством жизни, а более того с добром, накопленным за счет эксплуатации беднейшего крестьянства, и есть главное препятствие на пути повсеместного установления колхозного строя. Партия учит — «кулак», злейший враг трудового крестьянства, должен быть ликвидирован как класс, и он будет ликвидирован, беспощадно и решительно. Всем товарищам, которые пока еще колеблются, советуем; отбросьте все сомнения, вступайте в колхоз. Не связывайте себя, с враждебным Советской власти и трудовому народу, элементом, «кулаком мироедом». Если кому-то, что-нибудь не понятно, спрашивайте.

— Что ждет вчерашних арестантов, куда же их отправили, в какую тьму тараканью? — после непродолжительного общего перешептывания, не много заикаясь, выдавил из себя Никита. — Весточку какую-нибудь, от них мы сможем получить, или как? — закончил он уже более уверенно, и замер в ожидании ответа. Наступила полнейшая тишина. Народ устремил свои взгляды в сторону уполномоченного. Уполномоченный слегка наклонил голову к местному главе партийной ячейки, и выслушал, по-видимому, краткую характеристику автора вопроса. Во всяком случае, мина секретаря как бы говорила, примерно, следующее, — да так, пустомеля один, но не из бедняков. Уполномоченный понимающе кивнул, бросил в сторону секретаря какой-то настоятельный совет. Уставив взгляд поверх толпы, он ответил, — с вашими односельчанами, я думаю, будет все в порядке, компетентные органы определят место их дальнейшего проживания. И если в новых местах они станут на путь исправления, то Советская власть простит их. Но выселение, это всего лишь одна, хотя и крайняя мера воздействия на враждебный Советской власти элемент. Есть и другие, не менее действенные способы, поставить зарвавшегося врага на место, и помочь разобраться сомневающемуся крестьянину в текущем моменте.

Всего лишь месяц понадобился местным активистам колхозного строя, для того, чтобы в основном завершить коллективизацию. В Черниговке, на всю деревню, осталось два единоличных хозяйства, по-видимому, не загнанные в колхоз, с целью доказательства гуманности Советской власти. И те, как бы подтвердив добровольный характер вступления в колхоз, выдержав трехмесячную паузу, сдались на милость победителей. К концу тридцатого года коллективизация была полностью завершена. В ходе ее; одиннадцать семей, в полном составе, от стариков до младенцев, так называемых кулаков, были высланы куда-то на север, за Васюганские болота, или как говорили в здешних местах в Урман. Что с ними произошло на самом деле, неизвестно до сих пор. Во всяком случае вестей от них не получал ни один из родственников. С десяток мужиков, как «активные пособники» врагов Советской власти, были осуждены, и приговорены к различным мерам наказания, от поражения в правах, до десятилетнего тюремного срока. Их имущество автоматически становилось колхозным, в том числе дома и личные подворья. Степан, в сравнении с братьями; Егор сгинул за болотом, а Никита был лишен права голоса, прошел эту крупорушку достаточно благополучно. Если не считать горя, от утраты, близких родственников, а оно, до сих пор, отравляет ему жизнь, так же, как и ощущение своего бесправного, почти рабского положения, после вступления в колхоз. Петр, как казалось отцу, достаточно легко вошел в новую жизнь, да так оно, по-видимому, и было, ведь он все-таки практически добровольно вступил в колхоз, а работать он умел, с самого детства, и делал это всегда легко и непринужденно. Колхозное руководство направило его, в район на шестимесячные курсы сельхоз специалистов, по окончании коих он вернулся, не много не мало, а зоотехническим селекционером по осеменению. Первые два слова в названии профессии, в виду их некоторой замудренности, быстро были забыты односельчанами, и все называли его просто, Петькой семенником, что, с учетом его общительного нрава, иногда звучало несколько комично, во всяком случае, весьма двусмысленно. Степану казалось, что и в семье у старшего сына все так же складно, царит мир и согласие. Да он не слишком-то над этим задумывался. А напрасно, хотя, что он мог поделать.

Однажды, за какой-то мелкой надобностью, он зашел к молодым во двор, и застал Евдокию, хлопочущей по хозяйству, и делавшей это как бы нехотя, без настроения, чего он раньше за ней не замечал. Присмотревшись, сразу понял; — плакала. И это были не пустяшные бабские слезы, а наоборот, вызванные какими-то серьезными переживаниями.

— Дусь, что грустная такая, случилось что-то? — без особого нажима, как ему казалось, как бы вскользь, поинтересовался Степан, и тут же добавил, — что-то ты как в воду опущенная?

— Да нет, все нормально, просто не выспалась видно, — ответила невестка, и в интонации ее голоса чувствовались нотки, подтверждающие сомнения свекра.

— Угу, значит все не очень-то ладно, — подумал он, а вслух добавил, — а Петро-то где, с работы пришел? Уж пора вроде, или все из себя передовика корчит?

— Да не было пока еще, он поздно приходит, можно сказать, почти, вовсе дома не бывает, поесть да переодеться только и забегает, — выпалила Евдокия.

— Ну, что ты, так уж убиваешь себя, работы и впрямь мне думается сейчас немало, сезон ведь, — выдавил из себя Степан. Время упустишь — останется колхозное стадо лишенным приплоду молодняка. А для него это дело новое, не так-то просто приноровиться, вот на ферме и торчит спозаранку до самых сумерек. Вам бы о своем потомстве уже позаботиться, почитай более полутора лет живете вместе, — добавил он. Степан повернулся, с намерением завершив, как ему казалось, этот бессмысленный, да и не очень-то приятный для обоих, разговор, отправиться восвояси.

— О каком потомстве вы разговор ведете, где его взять-то, это самое потомство? — посетовала Евдокия таким тоном, будто говорила, к примеру, о том, что надо бы вот в хозяйство новую корову приобрести, да денег вовсе нет. — Да мне с вами и говорить-то об этом совестно, и от людей совестно становится, в деревне ведь, у всех на виду, живем, каждому ведь не станешь объяснять, что да почему, а сами, если догадаются, так это совсем уже срам несусветный получается.

— Что-то я в толк не возьму, какая уж такая сложность дитя сладить, само собой вроде, получаться должно, — теперь уже, попытался продлить беседу Степан.

— Вы у сына своего спросите, в чем сложность, как вернулся с этих клятых курсов, так и вовсе в мою сторону не смотрит. «Секселеонер семенной» одно слово, — сквозь слезы произнесла она, отшвырнув в сторону вилы, на которые опиралась во все время разговора, направилась в сторону крыльца дома, добавив при этом, — уйду я от него, к родителям уйду.

— Вот это да, — рассуждал ошарашенный Степан Павлович, — вот, хреновина-то, какая получается. Дожили, мать твою, теперь сраму, на всю округу, не оберешься. Как это? Чтобы молодая баба, собралась и ушла от здорового работящего мужика, да такого сраму, в сибирских деревнях не слыхивали, — распалял он себя, — это ж получается, что сын мой совсем уж никуда не годный. Ну и позор, намечается, засмеют ведь и ославят всю семью, нет, ни как нельзя такого допустить, — заключил он, в нетвердой надежде, каким-то образом повлиять на поведение Петра. Однако, разговор с сыном, ни к чему путному не привел. Более того, оба, затаили друг на дружку тяжелую обиду, которая только усилилась после того как Евдокия, все-таки, ушла к родителям. А еще более усугубилась, после безобразной, как казалось Степану, женитьбе сына на Александре.

— Батя, — послышался голос Якова, почти мгновенно после раздавшегося скрипа открывающейся входной двери, — пошли к Шурке, там беда какая-то приключилась, да ты где вообще. — Где-где, в бургунде, чего разорался? — Погреться не дадут, — бормотал, разнеженный долгим лежанием на печи, Степан, нехотя спускаясь, с теплого места. — Чего там такого страшного приключилось, что старого, больного человека с печи обязательно стаскивать нужно, в такую непогоду слякотную, ну, чего там стряслось?

— Да не понял я ничерта, вижу только, наши к ней почти всем гуртом побежали, и соседи, тоже вместе с ними ринулись. Дверь в избе вовсе распахнута, а оттуда рев идет несусветный, — дребезжащим голосом, не очень-то внятно, протараторил сын и с нескрываемым раздражением добавил, — да пойдем уже. Легко сказать, пойдем. Ноги не слушались, сердце, стремясь выскочить на свободу, уперлось в кадык, перекрывая потоки воздуха.

— Петро, Петро, Петро, — молотом барабанило в виски, когда, не замечая луж, напрямик, он мчался к избе, из которой и впрямь доносились разномастные причитания.

— Пришла беда, отворяй ворота, боже ж мой, — приговаривала Арина, обматывая при этом, белой холщовой тряпицей, стопу правой ноги Александры. Та, при этом, распластавшись поперек кровати и опершись плечами в стену, прижав к себе, рассматривающую, всех поочередно, большущими глазищами, Надю тихо постанывала, периодически задерживая дыхание на очень глубоком вдохе.

— Что случилось–то, — полушепотом спросил Степан у старшей дочери Ганы, стоявшей рядышком с заплаканным лицом, и покачивающейся головой, опертой подбородком на сложенные кулаки, из стороны в сторону. Ему показалось, что причина, общей, столь бурной реакции, не очень-то соответствовала степени самой реакции.

— Ой, пап, беда-то, какая, — всхлипнула Ганна, и бросилась к отцу на грудь, — Петю убили, в конце сентября еще, да вот из-за распутицы, только сегодня бумагу принес почтальон, прям на работу Шуре, на ток.

— Да где, бумага-то, что там написано? — глотая слова, вместе с ускользающим воздухом, осведомился Степан.

— У Мани, кажись, она только, что читала, Маня, иди сюда, — негромко подозвала она младшую сестру, — папке прочитай документ.

— Давай Маруся, читай документ. Только со всеми подробностями, все, что там прописано, ничего не пропуская, — наставлял отец младшую, самую грамотную, как ему казалось, из них всех, дочь. Он уповал на то, что, вдруг, в этом невзрачном клочке бумаги есть что-то, что оставит ему хоть какую-то надежду. Ведь всякое бывает, — думал он, — случаются иногда и хорошие сюрпризы. Почему бы, не случится ему именно в этот раз? Ну, просто ошибка, какая-то, быть может, вышла.

— Читаю, все подряд, — сквозь слезы начала Маруся, и в комнате воцарилась полная тишина. — Извещение. Ваш муж, Стриж Петр Степанович, проживающий по адресу, и наш адрес. Дальше, между строчек, под словом «ваш», нацарапано от руки, «солд», солдат, наверное. Теперь, печатню, — в бою за Социалистическую родину, верный, воинской присяге, проявил геройство и мужество. А тут, от руки; — пропал, б-вести в сентябре 1941г. И снова печатно; — похоронен, — тоненький девчачий голос предательски задрожал, что вызвало, всеобщий плачь.

— Цыц, дурры, — прикрикнул отец, — читай дочка дальше, до самого конца, рано реветь.

Маня, вновь, уставилась в документ, — настоящее извещение является документом, для исходатайствования пенсии по приказу НКО. Печать и подпись, военком такой-то. Все. В комнате вновь стало абсолютно тихо, лишь Александра, безвольно скатив по стенке, голову к левому плечу, едва слышно постанывала. Все ожидали, что же скажет Степан Павлович.

— Ну и что вы реки соленые распустили, где тут написано, что погиб Петро, кто-то из вас, как будто бы, видел настоящую похоронку, — с горячностью, отчитывал он родню.

— Как не видеть-то, я видела, и сама читала тетке Прасковье, неделю тому назад, — вставила Арина, — так, точно такая же бумажка пришла, что дядька Григорий ее погиб, и что проявил себя, и, что похоронен, и, что для назначения пенсии.

— Мать твою, — одернул ее отец, — что ты путаешь, кислое, с пресным, там погиб, а тут, пропал без вести. Чуешь разницу, ну и вправду, бестолочи и есть.

— Док, пропал же, и написано, что он похоронен, — давясь слезами, вставила Ганна. И ощутила себя, почему-то, такой виноватой, после этих, в общем-то, правильных слов. Казалось ей, что она, вдруг, стала совсем беззащитной и маленькой, такой же, как Надя, которая в этот момент, ковыряясь в носу, с еще большим интересом, рассматривала многочисленных родственников, и соседей.

— Не написано, а напечатано, понимаешь разницу? — прервал ее Степан, — видно командиры, яти их мать, по одним заготовленным бумажкам отписки строчат, где им там разбираться, народу столько пропадает, гибнет, да калечится. А Петро жив, даже не сомневайтесь, или в окружении, где-то мучается, а хуже этого, в плен к германцу попал, но не погиб, — заключил он. Но через мгновение продолжил, — у нас, в империалистическую войну, случай был. Значит, пропал, в оборонительном бою, вот так же солдат, толи Ненужный, толи Забытый, какая-то на подобии этого фамилия. Через неделю, ротный начальник сидит, на него рапорт сочиняет, для вышестоящих командиров, врет при этом, что рядовой Забытый, выполняя задание командира роты, по взятию «языка», пропал без вести. Не успел он записать эти последние слова, как в помещение, спотыкаясь, вваливается австрийский офицер. При довольно высоких погонах, как помнится, и с избитой в кровь мордой, а следом за ним, является и сам Забытый, с еще более красивой мордой. Командир опешил, а потом говорит, — ни хрена себе красавцы. Вы кто господа? Тьфу ты каналья, Забытый, ты ли, красавчик, а этот, как я понимаю, твой трофей. Во как изящно, получается, и исправлять ничего не нужно. Сейчас допишу всего лишь, — и геройски выполнил задание. Прошу наградить. Вот как бывает, так, чтобы я, не видел ни слезинки, и тем паче, разных причитаний по живому человеку, — закончил он свое, как ему казалось убедительное выступление.

— Может быть, и вправду все обойдется, всякое в жизни бывает, — подхватила Ганна, — чего это мы, раньше срока, слезы-то распустили, не правильно это как-то. Федор мой, вот тоже, всего одно письмо прислал, еще в июле, так всплакну, тихонько, в одиночку, а на люди выносить, не дело это. Общая радость — хорошо, а тоску печаль, при себе держать нужно, и так с этой войной проклятой, в каждом доме горя под завязку, так если его еще, раньше срока, надумывать, да в кучу складывать, то оно нас совсем к земле придавит. Терпеть нужно.

— Вот молодец дочь, просто мудрец какой, древний, — поддержал отец, — а что у тебя с ногой? — обернулся он к невестке.

— Да, ничего, пройдет, поранилась чуток, — вяло ответила она, — на мне как на дворняге все зарастает, похромаю немножко, оно и заживет.

— Ничего себе чуток, гвоздище, ржавый, вот такой толстенный, насквозь ступню прошил, почитай с большой палец будет, — вновь запричитала Арина, — я бы, упаси бог, там же, на месте, от страха и боли и от кровищи, сразу же и околела, ей богу. Это же надо, а она еще, после такого страшенного увечья, сама собой, смогла до дому дотащиться. Вон кровушки-то сколько, по всей длиннющей дороге растеряла, сплошной ручей от зернохранилища так и тянется. Хорошо еще, что люди заметили да вовремя подсказали. Это ужас какой-то.

— Как это тебя угораздило, будто дитя не разумное, где же такой гвоздь подцепить-то можно? — спросил Степан у самой Александры, подметив при этом, что и она, слегка, окрепла духом.

— Да господи, я как извещение это прочитала, в мозгу все помутилось. Ничего не соображаю, ринулась куда-то бежать, ну домой, скорее всего. А там, у конторки, тока, мужики крыльцо ремонтировали, ну и разбросали, идолы, доски старые, оторванные рядом с конторкой. Вот я, выбегая оттуда, сослепу, и наскочила на гвоздик. Стою, к доске как прибитая Кулема, в голове туман сразу же прошел, смотрю, а он, сволочь, торчит, размером с мизинец. Сразу, боли не было, но это не долго, несколько мгновений, а потом, так скрутило, и голова закружилась, вот-вот в обморок рухну. И что тут делать? Наступила другой ногой на эту самую доску, да и сдернула раненую ногу. Чуть сознание не потеряла. Ну да ладно, мужикам нашим там еще больнее бывает.

— Ни хрена себе, приправа, рану-то хоть обработали как-нибудь, не ровен час, заразу занести раз плюнуть, запросто можно, — забеспокоился свекор, — да и фельдшеру, не мешало бы показаться, для пущей надежности.

— Ой, семь верст киселя хлебать. В такую слякотную непогодь, да у меня вот какой, свой доктор, домашний, имеется, — и она прижала к груди, слегка растерянную Наденьку. — Мочой дочкиной промыли все, да подорожник, размоченный приложили с обеих сторон, надеюсь, что затянет. Только боль какая-то тянущая, не затихает пока.

— Вот, я и говорю, — пытался настоять на своем Степан, — давай я тебя в Косколь отвезу. Борис Борисыч, тебя быстро на ноги поставит, там народ на него молится.

— Да ну его, так заживет, — перебила, не дослушав Александра, — а вы по правде думаете, что Петя живой.

— А, как же, — без тени сомнения, подтвердил Степан, — я ведь говорю, командиры там, на фронте, как лошади взмыленные. Слышали, как германец налегает без устали, и где тут им успеть, в одних и тех же заготовленных бумажках, все по полочкам разложить, чтобы всем получателям, да еще с нашей-то грамотностью. Сразу же все понятно было. Да, и сами-то, эти командиры, как мне почему-то кажется, не слишком хорошо грамоте обучены, ей богу. Нет Петро живой, мыкается где-то, но живой.

— Боже, спаси и сохрани, — трижды перекрестилась Александра, хотя, всегда казалась приверженкой новых, комсомольских традиций. — Не дай боже пропасть папке нашему, — зарыдала она, вновь прижав к себе малышку.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Лагерь, в который сдали Петра полупьяные полицаи, разительно отличался от того, первого, и прежде всего дисциплиной и чрезмерной, даже для немцев, организованностью. Это удивляло более всего, ведь большую часть персонала, так, во всяком случае, казалось, составляли русские. Немцы, как будто наблюдали со стороны, да еще охраняли, наряду с овчарками, некоторые объекты внутри, и по периметру объекта. Сразу же, после того, как Петр переступил границу лагеря, его доставили в канцелярию, представлявшую из себя наспех сколоченный дощатый сарайчик, с вывеской над дверью на немецком языке. Внутри, в самом слабоосвещенном месте, безучастно, сидел какой-то немецкий чин. Казалось, что он дремал, во всяком случае, за все время допроса, он не проронил ни слова. Допрашивал, а вернее зачитывал вопросы из списка, лежащего перед ним на столе, белобрысый парень лет двадцати, двадцати двух, слегка окающий. Другой, на вид ровесник Петра, записывал ответы, а чаще делал краткие пометки в другой бумаге. — Личное дело арестанта, — подумал Петр. Вопросов этих было много, в основном, как ему казалось, пустяшные, ничего особенного не значащие; где родился, где учился, номер части, и еще множество подобного. Но вот прозвучало, — пострадала ли семья во время коллективизации.

— Ах вы суки драные, посочувствовать решили. Что тут отвечать-то, японца в кружку? — опешил от неожиданного вопроса Петр. — Уж вы-то точно, настрадались, рыла вон как лоснятся, собаки бездомные.

— Ну, что Стриж Петр Степанович, в Сибири нет крестьянской семьи, не хлебнувшей лиха от большевиков при коллективизации, так вся ваша братия говорит. Или ты сам из активистов колхозных? — подмигнул белобрысый, — что скажешь?

— Да обошлось, вроде бы, мы с отцом середняками числились, — достаточно уверенно, ответил Петр, а в памяти его промелькнула сцена прощания, на веки вечные, с дядькой Егором, и всем его семейством, — так что, нет, не пострадали, — повторил он.

— Не понимаешь ты ни хрена, солдатик. Каюк большевичкам пришел, а ты плетешь, несуразицу, — «просвещал пленного, удачно устроившийся, давно, и правильно все понявший, соотечественник». — Ну, смотри, тебе жить. Пиши Василий, как хочет товарищ, — не пострадал. Так? — вновь уставился он на Петра.

— Так, — нехотя, выдавил из себя Петр, ощущая, надвигающуюся тревогу, из-за слишком смелого ответа, как ему показалось. Но он, тут же погнал прочь, это самое ощущение. Но, тревога вперемешку со стыдом, эта липучая смесь, осталась, а допрос продолжался.

— А, что, может быть, ты еще и добровольцем на войну записался? — съехидничал Василий, — с такого бравого вояки, станется.

— Нет, был призван, по повестке военкомата, как и большинство.

— Понятно, — лениво, протянул белобрысый, уперев нетрезвый взгляд в потрепанную обувь арестанта. При каких обстоятельствах сдался в плен немецким войскам? — продолжал он, подкрепляя свой вопрос, соответствующим выражением глаз.

— Ты, что, сволочь, полковой комиссар? — напрашивался, встречный вопрос. — Это комиссаров да чекистов должно интересовать; как, я, красноармеец, к врагу в плен угодил. А тебе, шестерке германской, на кой черт, это все нужно, чтобы в дерьмо меня окунуть? Так ты сам, в нем по уши барахтаешься, тварь продажная, — все больше и больше распаляясь, думал Петр.

— Ну, так как, в плен-то сдался, — ехидно прервал, нелегкие размышления, очень мерзкий голос главного допрашивающего.

— Да не сдавался я, а был взят в беспомощном состоянии и без оружия, — выпалил Петр, так четко, как если бы его на самом деле, сейчас допрашивал, к примеру, батальонный политрук.

— Смотри, Василий, какой правильный воин к нам заглянул, — констатировал факт немецкий подручный. — Не хочет, наверное, признавать, крах Красной армии, не верит в полную победу Германии. Думает, — не признаю нового порядка, не буду служить ему, вот какой я герой. Так, что ли? Да, вот черта лысого, будешь, как миленький. Конечно, будешь, даже не сомневайся, либо со стволом, либо под стволом, как раб на плантации, вместо лошади пахать, это в лучшем случае, если Бауэру, какому-нибудь понадобишься. Ну, а уж если совсем герой, то, как говорится, герой с дырой. Тут мы не возражаем. Ну, что, где у нас эта категория, «несгибаемых», в четвертом секторе. Пусть Чирок на беззубость и заразу глянет, да отведет к другим туристам. С виду, вроде бы, без каких-нибудь особых серьезных болячек.

Четвертый сектор ничем особенным не отличался, на первый, взгляд от всех остальных. Та же колючая проволока вокруг, та же изрытая норами земля, и одно единственное сооружение на всей территории, деревянный, просвечивающийся насквозь сортир. Петр понимал, что вся разница кроется только в том, кто помещен в эти разные сектора. Про себя и своих соседей, он все понимал, объяснили при «теплой» встречи. Значит, есть сектор, в который помещены какие-то «сгибаемые», это понятно. Но есть еще, как минимум, две категории этих самых секторов. Почему лагерь был разделен на сектора, становилось понятным, если слегка присмотреться к его планировке. Вся территория объекта огорожена двумя рядами колючей проволоки, включая и административно хозяйственные постройки, и канцелярию. Эта площадь, примерно в десять соток, отделена от арестантской зоны дугой, чуть ли ни правильной формы по окружности, из колючки. На пару с внешней дугой, параллельной первой, они образовывали коридор, из которого, через охраняемые ворота, можно было попасть; за территорию лагеря, в администрацию, и в арестантские сектора. Сектора, в дополнение ко всему, к тому же были разделены меж собой, все той же, замысловато заплетенной в несколько рядов колючей проволокой.

— Не поскупился немец на забор, целый город из улиц и переулков, для нас выстроил, — размышлял Петр, бредя по территории своего нового, возможно не очень долгого, кто ж его знает, места пребывания, стремясь отыскать закуток, где можно было хоть к чему-нибудь прислониться. Он надеялся, либо встретить знакомого, либо, что кто-то пригласит его в компанию. Но этого не происходило, и он, со щемящей душу грустью, подумал, — нет тебя Коля, отмучился, брат. Прости, меня. В отчаянии, присел прямо на землю, опустив ноги в небольшое углубление. Неподалеку, метрах в десяти, кто-то, весьма выразительно, что-то рассказывал, а скорее всего, читал какой-то текст. Он прислушался. Получалось так, что пленные читают, ни что иное, а какую-то, знакомую ему, из прошлой жизни, советскую газету.

— По сообщениям из города Ленина, — читал зычным голосом, человек, явно привычный это делать, — рабочие заводов «Большевик», «Электросила» имени Кирова, решили отчислять в фонд обороны, однодневный заработок, ежемесячно. Почин ленинградцев, с большим воодушевлением поддержали все рабочие московского завода «Динамо» и некоторых других предприятий.

— Ну, это понятное дело, это мы умеем, это мы завсегда готовы, ты читай, что там, на фронтах происходит. За какое число газета-то? — вмешался самый, по-видимому, нетерпеливый слушатель.

— Так, о-го-го, за семнадцатое августа, двухмесячной давности, — недовольно процедил, только, что бодро читавший товарищ. — А где вы ее взяли, вроде бы не очень-то затертая, почти как новенькая, как из почтового ящика, не фрицы ли сами изладили.

— Да брось ты, на кой им это сдалось, нет, вроде настоящая, я эту газетку до войны частенько просматривал, — высказался веснушчатый великан, повертев газету в руках, — но выглядит и вправду как вчерашняя, да ты давай, не томи, читай дальше, про фронт.

Между тем, аудитория слушателей постепенно увеличивалась. Петр слушал Геннадия, так его назвал кто-то из его компании. Он стоял среди полукруга расположившихся, жаждущих информации, о жизни в тылу, и особенно с фронтов, пленных.

— А, ну вот, — продолжал Геннадий, — про войну, так про войну, — по сообщениям военных корреспондентов с мест событий, войска Северо-Западного фронта тринадцатого и четырнадцатого августа, нанесли сокрушительный контрудар по немецкой группировке, из района северо-восточнее Старой Руссы, в северо-западном направлении. К вечеру четырнадцатого, советские войска продвинулись на этом направлении на шестьдесят километров, глубоко охватили правый фланг старорусской группировки противника, и создали угрозу удара группировке, вышедшей в район Новгорода, — почти, что торжественно завершил Геннадий, чтение, столь оптимистичной статьи, двухмесячной давности. Много ли человеку надо, — подумал Петр, — хрен знает, когда все это было, уж давно все поменялось, а бальзам на душу капнул.

— Когда, фрицу-то двинули, а? — прозвучал воодушевленный голос, из толпы, сзади него стоящих слушателей, по-видимому, только что подошедших, захвативших только последние фразы, и по этой причине создававших почти, что праздничный гул.

— В, августе, землячок, в августе, — ответил кто-то, из более осведомленных собеседников, вызвав этим ответом, дружный вздох разочарования.

— Но, кажется, немчура не так уж лихо шагает по нашим просторам, получает иногда по зубам, может и по правде все путем будет. Ну, что еще там пишут? Все мгновенно затихли и устремили свои взоры на Геннадия, как будто приготовились услышать, совершенно свежую, и судьбоносную, новость. Тот, уставившись в газету, почему-то, медлил. Хотя, по его виду, было понятно, что он внимательно изучал содержание какой-то, интересной заметки, и та его взволновала.

— Слушай, Ваня, ты же эту херню притащил, — внимательно рассмотрев со всех сторон газетку, гневно обратился он к своему ближайшему соседу, до этого почти незаметному парню. — Где взял-то.

— Утром же, у котла с баландой, какой-то серо-черный ряженый всучил, поведал Ваня. — Я еще подумал, — ты посмотри, и среди их брата люди с понятием тоже видно иногда встречаются.

— Держи карман шире, ну теперь понятно, — заключил, весьма самоуверенно Геннадий, — это их разлюбезные хозяева заставляют, подкидывать нам такую вот информацию к размышлению, а они посмотрят, как мы будем гнуться и ломаться. Последние слова показались Петру излишне смелыми. Уж не провокатор ли сам этот Геннадий. Но его размышления прервал голос, стоящего чуть впереди него, наискосок:

— Что ты мертвого за хвост тянешь, давай, читай дальше.

— Мужики, тут такая хреновина, получается, что мы с вами, все, суки продажные, и проклятые изменники Родины, — давясь подступившим к горлу комом, с трудом выдавил из себя Геннадий.

— Читай ты уже, твою мать, — среди общего крайнего возмущения выкрикнуло сразу несколько человек, — что нюни-то, так уж распускать прежде срока, добавил, по-видимому, самый здравомыслящий.

— Ну, хорошо, читаю, — уступая общему напору, согласился тот. — Шестнадцатого августа 1941 года ставкой ГКО издан приказ номер 270 о борьбе с трусами, дезертирами и паникерами. В приказе говорится о том, что наряду с высокой стойкостью советских войск, имеют место позорные факты сдачи в плен, не только красноармейцев, но и среди командующего состава. ГКО требует; всем военнослужащим, драться до последней возможности, а сдающихся в плен, уничтожать всеми средствами. Семьи, сдавшихся в плен красноармейцев, лишать государственного пособия и помощи. Вот так, — свернув газету в трубку и шлепнув ею по колену, закончил чтение Геннадий. Толпа хранила молчание. Некоторые, понуро поплелись к своим местам, иные ошарашено всматривались в лица рядом стоящих товарищей. Они, будто пытались отыскать в выражениях этих лиц, ответ на единственный, не совсем четко сформулированный каждым из присутствующих, вопрос, — как поступать в дальнейшем, если, вдруг, появится выбор? Так думал Петр, глядя на бровастого парня, лицо и осанка которого, показались ему знакомыми. Он вспомнил. Этот парень служил на соседней батарее, и они пересекались пару раз, а еще раньше, вместе были на двухнедельной подготовке, в учебной, если можно так сказать, артиллерийской части. Горбатко, — почему-то, очень легко вспомнилась ему фамилия, и кажется Сергей.

— Привет землячок, не ожидал тебя тут встретить, после того как вашу батарею, дней десять тому целиком, говорят, накрыло, — с некоторой миной удивления, после того, как Петр коснулся его плеча, поздоровался однополчанин, — ты сам как, давненько тут обитаешь, что-то я раньше тебя ни разу не встречал?

— Здорово, коли не шутишь. Если не ошибаюсь, Сергей?

— Точно, а тебя-то как, что-то не могу припомнить имени?

— Меня Петр зовут, мы ж с тобой гаубицу, к бою вместе развертывать учились, забыл, что ли. Я сюда сегодня только прибыл, а вообще-то у немцев, на пропитании около недели. А ты, видать, старожил местный, или как? — осведомился Петр.

— Пятый день, — коротко ответил Сергей, — я так понял, что ты еще квартирку здесь не отыскал, так пойдем со мной, там еще двое из нашего дивизиона, вот те, точно старожилы, больше месяца в лагере, совсем доходяги. Они меня и приютили, как однополчанина.

— Это, мне очень даже сгодится, а то я уж и не знал, куда приткнуться, — ни секунды не раздумывая, согласился Петр.

— Говоришь, неделю в плену, а где до сих пор скитался, — спросил Сергей, шагая ведущим по территории четвертого сектора.

— Вспоминать не хочется, — в растяжку ответил шагающий следом, Петр. — Сначала, в другом лагере был, оттуда деру дали с одним хорошим парнем. Но вот так получилось, что свои же иуды его застрелили, а меня сюда определили. Благо еще, спьяну видно, не доложили фрицам, что беглец. А напарника жаль, очень душевный был человек с понятием, Коля его звали.

— Отсюда не сбежишь, — пробурчал себе под нос Горбатко, — разве, только, вперед ногами.

Двое обитателей подобия жилища, действительно выглядели изрядно потрепанными лагерной жизнью, но не настолько, как представил себе Петр, после описания Сергея. Жилище представляло, из себя, яму, напоминающую могильную, с подкопами, на две стороны, выполненными на высоте примерно в полметра от дна ямы. Небольшой лист ржавого железа, не перекрывавший и половины, площади ямы, да кусок рваной рогожины, служили кровлей этой норе. Вниз можно было спуститься по трем аккуратно сформированным ступеням, подкрепленным, для прочности, чем придется, от кусочков шифера и деревянных колышков, до достаточно толстых стеблей лопуха. Вокруг этого, незамысловатого, сооружения, как и вокруг множества других, подобных ему, была голая, будто бы выжженная земля. Вероятно, трава, давно была вырвана под корень, дабы, она могла послужить обитателям подобием постели. Хозяев, Петр застал сидящими на поверхности, и опустившими ноги на верхнюю ступень.

— Что Серега, грелку себе привел, — несколько странно, пошутил один из радушных хозяев, ответив на приветствие нового жильца, — ты земляк извини, у нас юмор такой, специфический, обхохочешься. У Сереги, сосед по лежанке, не выдержал местного комфорта, два дня как унесли, вот он и заскучал в одиночестве. А если серьезно, в тесноте, не только не в обиде, но кажется немного теплее, да ты устраивайся. Ну, что вы там новенького выведали? — завершил он, без всякого перехода свой краткий, но весьма познавательный вводный инструктаж.

— Да пока, ничего хорошего, — недовольно пробурчал, Сергей, — если честно, я там вообще почти ничего не понял, может Петр расскажет, он вроде бы с самого начала слушал.

— Такая вот ерунда, получается, — вступил в разговор Петр, — газетку, похоже на то, что советскую, читали мужики, да будто бы сами немцы ее и подкинули. Только вот вопрос, на кой черт, им это?

— Да видно, для чего-то нужно, эти просто так ничего делать не будут, — в задумчивости кивнув, высказался тот, что постарше, Андрей Максимыч. — Как думаешь, Евгений, — поднял он взгляд на второго старожила, интеллигентного вида парня, — ты грамотнее нас всех будешь, целый учитель, как ни как.

— Вот, я тебе сейчас все распишу, тут стратег многоопытный, думаю, не разберется. А что в ней, в газетке этой, такого уж очень интересного написано? — адресовал он этот вопрос Петру.

— Старенькая она, еще августовская, а с виду, как вчера из-под печатного станка, не зачитанная. В ней, приказ ГКО опубликован, называется, кажется, — о борьбе с трусами, паникерами и дезертирами. В приказе том, это мне запомнилось, сказано; — сдающихся в плен трусов, каждый обязан уничтожать, любыми средствами.

— И за это еще и награду, возможно, обещают? — вспылил Андрей Максимыч, так это получается, что мы все тут вне закона, в плен попал — к стенке, и все дела.

— Пока еще фрицы, нас с тобой в обиду не дадут. Не ровен час, сами за милую душу, шлепнут и не поморщатся, — успокаивал, старшего товарища, Сергей. — Нам тут неизвестно; кто, когда, и, за что, отвечать будет. Немец, он дядька аккуратный и настырным через край бывает, говорят, — будто под Москвой уже стоит.

— Может быть и стоит, но судя по тому, что не слышно пока, что бы праздновал победу, получается, что ни беса у него не получается. Как в июле, да в августе, нахрапом, — рассуждал Евгений, и чувствовалось, что он и вправду, учитель. — А, по времени, если учесть, какими темпами немец продвигался в начале, уже давным-давно, должно было бы все их победой закончиться.

— Так оно и есть, — поддержал, сказанное учителем, Петр, — в этой же газетке, забыл сразу сказать, пишут о мощном контрударе Красной армии. — Кажется под Старой Русой, там, вроде бы, немцы даже в окружение могли попасть, а это в августе было.

— Так-то, оно так, но, что-то армии нашей, вместе с Буденным, да Ворошиловым, здесь пока не наблюдается, — не менял, своего настроения Андрей Максимыч. — Пока, что, германец гуляет по нашей земле, а где же это самое; — воевать будем на чужой территории, причем, малой кровью, да могучим ударом. А как же иначе, стратеги херовы, ядрена вошь в вашу душу мать.

— Умеешь, все-таки ты Максимыч, красноречием своим дух собеседников, на должную высоту приподнять, — явно иронизировал Евгений. — Где это видано, чтобы нападающий внезапно, словно из-за угла, сразу же и проиграл. Даже дурачку должно быть понятно, что любой напавший исподтишка, всегда, на первых порах имеет преимущество. Особенно, если нападает на доверчивого партнера. А, коль скоро, до сих пор, не может справиться с Красной армией, стало быть, вот-вот по физиономии получит, обязательно должен получить так мне кажется.

— Выходит, как не крути, один хрен, тупик, здесь не передохнем, так свои, дорогие товарищи с превеликим удовольствием расстреляют, — заключил Сергей. — У них, это, за милую душу, раз плюнуть.

— Да, шлепнут кого-то, — согласился Евгений. — А как же, но думается мне, не всех и не каждого. Наверняка разбираться будут. Ведь согласитесь, все мы в плен попали при различных обстоятельствах; кто-то, быстрей фрицев, бежал, с поднятыми руками, к ним навстречу. А другой боец, дрался до последнего, специалисты дознаются, кого-то, возможно, даже наградят.

— Ну, ты Женя хватанул. — Наградят, конечно наградят, а потом догонят, да и еще наградят, так, что мало не покажется, — взволнованно зачастил Андрей Максимыч, — кому, мы на хрен, сдались? Смотри, вон какая лавина, каждый со своей торбой поступков, да думок потаенных, об этих самых поступках, и все без исключения с надеждой выжить любой ценой, а как выжить, вот это и есть, мне так кажется, главная думка каждого из нас. И какой специалист, скажи мне на милость, сможет разгрести все это говнище. Если даже по своей доброте, и захочет это сделать, в чем, исходя из опыта предвоенных лет, приходится основательно сомневаться? Что-то не верится мне, что кто-нибудь из нас, сможет выйти сухим из воды, какую-то кару придется терпеть, каждому. Если уж очень повезет, каким-то единицам, то возможно отделаются небольшим сроком, но думаю это лучшая из возможных перспектив.

Разговор затягивался. Но, чем дальше собеседники углублялись в эту непростую тему, тем более очевидным было, что прийти к общему мнению, им вряд ли удастся, и, что на любой казалось бы, неоспоримый довод одного, у кого-то обязательно найдется, свой не менее весомый аргумент. Становилось понятным, что легче от копания в том, о чем очень мало знаешь не становится, и что, каждый останется при своих, нелегких мыслях.

— Ладно, что мы переливаем из пустого в порожнее, будет время, будет и пища. Нам, пока что, ночь коротать предстоит, значит опустимся на грешную землю, и даже ниже, — остроумно подвел черту Евгений. — Кажется мне, ночка выдастся холодноватая, и то ли еще будет, вот о чем пока что, думать надо. А мы в непролазные дебри лезем, нельзя сделать даже второй шаг, не сделав первый, так ведь, новосел? — обратился он к Петру, таким тоном, что было понятно — ответ не предполагается.

— Согласен, — вместо Петра ответил Андрей Максимыч, и, протяжно, со свистом, закашлялся, — они бы сволочи лучше табачку подбросили чем газетки подсовывать. — Все, веселее бы было, — добавил он, с трудом подавив кашель. А ночка и впрямь не жаркая ожидается, — заключил, по-видимому, заядлый курильщик первым спустившись к своей лежанке. Удобнее устроившись, в той мере, в какой допускали царящие здесь обстоятельства, вскоре, затих.

По рекомендации Сергея, Петр сгреб под себя все, что осталось незадействованным на их лежанке; сухую траву, солому, высохшие, здоровущие листья лопуха, листву деревьев. Затем, учтя только что услышанный кашель и рассудив здраво, — лучше руку переохладить, чем застудить легкие, — подняв воротник шинели и подсунув под себя все ее выступы, улегся на левую руку. Было не очень удобно, и он прижался спиной, к спине Сергея, сразу почувствовав, некоторое уменьшение нагрузки на левый бок и руку. Вспомнилась недавняя банька, с ее перегретым воздухом, и неутолимой жаждой, а еще вспомнилось, вдруг то, что же напоминала ему, та обстановка. Тогда, в тепле и на сытый желудок, он никак не мог вспомнить, да и времени на воспоминания, практически не было. И вот, надо же, как все-таки устроена человеческая память, сейчас, когда предстоит провести ночь в холодине, все всплывало, как наяву: Ленивый лай собак, не слишком активных, не торопящихся пресекать присутствие чужаков, пары лошадей, да человека из соседнего села. И, такая же, хорошо протопленная, банька. И тревожное, длящееся казалось, бесконечность ожидание. Ожидание момента, когда разомлевшие после субботней бани мужики; отец, да братья Александры, изрядно выпив по такому случаю самогону и плотно закусив, прекратят веселую болтовню и утихомирятся. И как прибежала Наталья, тринадцатилетняя забияка, сестра Александры, которая казалось, была влюблена в Петра даже более чем ее старшая сестра. Принесла какой-то сверток, не иначе как с «приданным» невесты, и заговорщицки сообщила, что Саша сейчас подойдет. При этом казалось, что она хотела сказать совсем другое, — посмотри какая я хорошая, а ты дурачок большой, выбрал Саньку. Эх. Чмокнула его в щеку и мгновенно исчезла в темноте двора. И как после, с Сашей долго не могли оставить, все увеличивающийся жар, этой самой маленькой но такой уютной баньки. Все это, мгновенно промелькнуло перед глазами, как наяву, и тут же, перенесло его из жарких объятий, в холодную яму, где спина соседа, являлась единственным источником тепла. Чувствовалось, что никто из соседей не спит, хотя все хранили молчание, но выдавали свое бодрствование, то легким вздохом или позёвыванием, а то едва уловимым движением.

Разбудил голос из скрипящего и шипящего громкоговорителя. Подробности разобрать было невозможно, но все сводилось к тому, что после приема пищи, весь контингент лагеря должен выстроится, вдоль коридора разделяющего сектора и администрацию. Цель этого мероприятия Петр не особенно понял, так как в этот самый момент, отвлекся на занятие, как он любил говорить, спортивным шевелением, дабы слегка согреться. Но, кажется, все шло к тому, что перед пленными будет выступать какая-то важная персона.

Примерно через час, когда последние арестанты управились с едой, в виде половника каши из крупы непонятного происхождения, да куска липкого черного хлеба, контингент сосредоточился вдоль колючки, и стал вяло переговариваясь, ожидать начала важного, а здесь иных и не бывает, выступления. На противоположной стороне коридора, неподалеку от ограждения, красовался деревянный помост, высотою около двух метров, на который медленно поднималось несколько немцев в форме, и двое в гражданской одежде. Получалось так, что любой арестант мог легко расслышать звук голоса, доносящегося с этого помоста, ведь до каждого из секторов, расстояние было практически одинаковое, не более двадцати, двадцати пяти метров. Петр, в очередной раз, удивился организаторским способностям немцев, когда отчетливо услышал чистейшую русскую речь.

— Солдаты, — громким командным голосом, заговорил щеголеватый мужчина, лет сорока, — я капитан, теперь уже бывший капитан, Красной армии, Колов Иван Сидорович. Так же, как и вы, я честно, не щадя себя, воевал за свою Родину, Россию матушку. И воевал бы, возможно, и по сей день, если бы не случилось того, что случилось со всеми нами. Только, попав в плен, я осознал, что это было неизбежно. Нас, таких сынов отчизны, миллионы. Но давайте, рассудим здраво, — кто в этом виноват? Разве виноваты те воины, кто храбро дрался в окопах, но не мог противостоять, лучшей в мире армии, за которой идет вся цивилизованная Европа. Или, может быть, виноваты те, чьи судьбы были изломаны, большевистской жидовской властью, прошедшей серпом и молотом по головам, ни в чем, не повинных граждан. Это, ведь они, пархатые активисты, гноили народ в годы безумной индустриализации, и они, силой, загоняли свободного землепашца в колхозное ярмо, оставляя их семьи без куска хлеба, а непокорных награждали клеймом «кулак» и всячески преследовали, вплоть до физического уничтожения целыми семьями. Скажите мне, виноваты жертвы всех этих бесчинств большевизма, в том, что пережив множество издевательств не захотели отдавать свои жизни, за эту бесчеловечную власть? Нет, — отвечу вам я, не виновны граждане, а безусловно, правы. И таких россиян как я, кто так думает, миллионы. Среди нас, не только рядовые красноармейцы и младшие командиры, но и многие генералы, разуверившиеся в правоте и силе большевистской жидовской власти, и по этой причине, добровольно сдавшиеся германскому командованию. Назову вам лишь двоих из них, фамилии, которых запомнил, это генерал- майор Кириллин, и генерал-майор Понеделин. Но повторюсь, генералов среди принявших единственно правильное решение, не один десяток. Уж им ли не знать истинное положение дел, и на фронтах, и в самой большевистской верхушке, которая, из-за животного страха перед своим же высшим офицерским составом, устроила жесточайшую расправу над преданными генералами, в самый канун войны, тем самым, облегчив немецкой армии, выполнение задачи, полного разгрома Красной армии. Ну, и как верить такой власти? Власти, устроившей геноцид собственного народа, власти бросающей в мясорубку войны миллионы мало обученных, почти безоружных солдат, под командованием неопытных командиров, и власти, которая отказывается от этих самых солдат и командиров, попавших в плен по вине все той же власти. Только СССР, единственная страна Европы, не пожелала подписаться под женевской конвенцией, об обращении с военнопленными. Представьте себе, пятьдесят три страны подписали, а Советский Союз нет. Мало того, они предлагают, любому желающему, уничтожать каждого, кто сдался в плен, об этом прямо говорится в зверином, сталинском приказе номер двести семьдесят. Вот у меня в руках швейцарский еженедельник, а в нем ответ Сталина, на вопрос представителей Красного креста, о положении военнопленных. — У нас нет военнопленных, у нас есть предатели, — как вам это нравится, а, доблестные воины? Мы все предатели, и всех нас ждет суровая расправа. Вот такая она, эта «распрекрасная», так называемая, рабоче-крестьянская власть. Но пусть они не надеются, не долго, им осталось хорохориться. Немецкие войска, стоят уже на пороге большевистского логова, на окраинах Москвы. Дни, коммунистической заразы, и жидовского владычества, сочтены. И я, спрашиваю вас. — Ради чего, вы должны, томиться, и ожидать, на свою голову, возвращения кошмаров, большевистского правления? Никакого возвращения не будет. Не за горами тот час, когда, немецкие войска, в парадном строю, пройдут по улицам Москвы. Вот тогда-то, начнется новая жизнь для России, без большевистских комиссаров, бесчинств НКВД, без навязанных крестьянству колхозов. Германия заинтересована в том, чтобы Россия была ее верным союзником, и сделает все, чтобы так оно и было. Но сделает она это, только с помощью настоящих патриотов новой России, которые верят, что, в установлении нового порядка, который приносит великая Германия, залог будущего процветания нашей любимой Родины. И тогда, патриоты спросят, — а где были вы, когда мы боролись с большевистскими бандами, за освобождение нашей Отчизны, от их гнета, чем вы занимались, в это время, и как собираетесь жить в новой России? И, что же, мы им ответим, и не будет ли поздно, что-то отвечать? Великая Германия дает нам шанс, организовать новую жизнь на нашей с вами земле. Дело найдется каждому, из тех, кто захочет способствовать установлению нового порядка. Нужно только сделать правильный выбор, и тогда Германия, а вместе с ней мы, настоящие патриоты России, примем вас в свои ряды. Только представьте себе, вместо жалкого, без какой-либо надежды на благополучный исход, существования, в статусе никому не нужного, предателя Родины, вы, сразу же, становитесь патриотами новой России. Вместо скудного лагерного питания — полновесный, солдатский паек, вместо невыносимых условий — светлые, сухие и хорошо отапливаемые помещения, вместо изношенных лохмотьев — добротная, свежая и теплая одежда, и еженедельная баня, куда же русской душе без баньки. Вот так, сегодня живут все те, кто уже сделал, единственно правильный выбор. Те из вас, кто согласен присоединиться к нам, и готов служить великой Германии и новой России, оставайтесь на месте. Остальные, могут разойтись по своим местам, и крепко подумать, над своей судьбой и судьбой Родины. Солдаты, вступайте в наши ряды, и тогда, мы вместе, добьем большевистскую гадину. А после, построим новую, справедливую Россию, которой можно будет, по-настоящему гордится, и нам и нашим потомкам! — с наигранным пафосом, наконец-то, завершил свою пространную речь, бывший капитан Красной армии, и уступил место оратора другому гражданскому, видимо из администрации лагеря.

— Не буду повторять слова капитана, вы сами все слышали, скажу только одно, — желающие, могут уже сейчас, остаться у ограждения, все, кто надумает позже, могут, в любое время, как это было и раньше, это сделать, подойдя к охране. Разойдись, — сбивчиво, подвел итог произошедшего действа, плюгавенький мужичок в мятом пиджаке, явно с чужого плеча, надетом на малиновую косоворотку, плотно застегнутую на все имеющиеся у нее пуговицы, в том числе и на самую верхнюю.

— Ну что, делаем правильный выбор, или топаем до любимого жилища, — донеслись, до слуха Петра, слова сказанные Андреем Максимовичем таким тоном, будто бы, произошедшее не произвело на него ни малейшего впечатления. Продолжительный кашель соседа, окончательно вывел Петра из состояния легкого оцепенения, и погружения в суть, только что услышанной речи. Они, лениво медленно поплелись к своему пристанищу. — Ты, Петро, наверное, впервые слушал подобных златоустов. Красиво поет сука, главное, почти не врет, очень подготовленные иуды. Каждый раз, немало народу у колючки остается, я их не очень-то и осуждаю. Не знаю, как бы сам поступил, — неожиданно признался он, — если бы болячка, не помогала, этот самый выбор сделать. Один хрен, подыхать скоро, до больших морозов, вряд ли дотяну. Не хотелось бы, чтоб, сыновья мои узнали, что их папка, полное, говно. Они, почти одновременно остановились. Не обнаружив рядом своих соседей, обернулись. Народ, медленно, в основном по одному, или небольшими группками, растекался по своим насиженным местам. Изредка оглядываясь и приостанавливаясь, ожидая кого-то, либо, поддаваясь возникающему, вдруг, сомнению. Немного постояв, и, убедившись что, толпа у ограждения, хотя и основательно поубавилась, но все же, оставалась достаточно внушительной, Петр, со старшим товарищем по несчастью, отправились восвояси. Они, так и не сумели, как не старались, заприметить своих соседей.

— Я так понимаю, Максимыч, что подобные агитаторы, или пропагандисты, японца в кружку, никак не пойму разницы, частенько здешним постояльцам, мозги промывают. Да надо же сволочь, все по больным мозолям, и прямо в душу. Истину ты сказал, ничего гаденыш, не врал ведь, все вроде на правду похоже, разве что, про генералов набрехал для пущей убедительности. Как думаешь неужели, генералы тоже сдаются, наравне с рядовыми бойцами? — замедляя шаг перед землянкой, спросил Петр, — что-то мне не очень в это верится.

— Про генералов, не знаю, они брат ты мой, еще как натерпелись от власти. Не все конечно, некоторые очень даже нежно обласканы ею. Но, чтобы добровольно сдаваться это, скорее всего, вранье, но очень действенное вранье, — усаживаясь на свое привычное место, согласился с собеседником Андрей Максимыч. А еще, думается, что и по поводу этого самого приказа, двести семьдесят, что ли, тоже не все правда, уж очень активно немчура на него ссылается. Не может Сталин такого сказать, как это так, — нет пленных, есть предатели, — да еще иностранным щелкоперам. Кажется, тут наш учитель прав, каждому, думается мне, раздадут по заслугам, кто чего натворил, за то и получи.

— А, сейчас, он бы с этим согласился, что-то я его рядом с нами не вижу, — съязвил Петр, указав кивком головы в сторону по-прежнему толпящегося у колючки народа. Численность этого самого народца впрочем, заметно уменьшилась, и составляла, насколько это можно было прикинуть с такого расстояния, примерно тридцать или где-то около этого, человек.

— Теперь уже не знаю, чужая душа потемки, хотя он этих агитпропов немало прослушал, может быть, что-то задержало, знакомца, например, какого-нибудь давнего, встретил. А вот тебе, как мне кажется, вся лежанка теперь достанется, спи как барин.

— Да они, наверное, вместе, или там, — и Петр вновь указал в сторону оставшихся у ограждения пленных, которые как раз в этот момент, тоненьким ручейком, потянулись к выходу в коридор, или, как ты говоришь, — с кем-то общаются.

— Возможно, и общаются, но вместе — вряд ли, — возразил Андрей Максимыч, — между ними симпатии с самого начала не наблюдалось, думаю, — Евгений скоро подойдет.

Но, Евгений не подошел. Не подошел не скоро, ни вечером. И только утром, в очереди за едой, какой-то знакомый, поведал Андрею Максимовичу, что наблюдал как, безжизненное тело, бывшего учителя, их общего приятеля, волочили, двое охранников, за территорию сектора. Выяснить какие-либо подробности, кроме того, что, голова Евгения была окровавлена, а его тело было обнаружено на месте вчерашнего сборища, уже после того, как толпа рассеялась, никакой возможности не было. — Вот и улетучились, соседи наши, ответили на вопрос о дальнейшей судьбе, — бормотал себе под нос, Андрей Максимыч, стоя у их осиротевшей норы, и уперев взгляд в землю, после того, как с едой было покончено. — Видно, Женька, что-то слишком остро прокомментировал, по привычке, из сказанного залетным певуном. И это, не очень понравилось, совсем уже, окончательно, определившимся ребяткам. Вот, суки конченые, такого мужика загубили, ублюдки. Давайте, теперь, усердствуйте, фрицевских задниц на всех вас, хватит. Вылизывайте всласть, — продолжал он приглушенно, с хрипотцой, сглатывая ком в горле. Вот тебе и новоселье, Петро, с проводами, — наконец-то, обратил он внимание на присутствие соседа, — такая ерунда получается на постном масле. Про Горбатко-то, я понимал, не выдержит паренек такого напряга, ну, а на Евгения надеялся, думал, что он меня разденет, на прощание. Видно тебе, теперь придется, когда я богу душу отдам. Да ты не тушуйся, — заметив некоторое смущение и удивление соседа, добавил он, — у меня шинелька более твоей будет, так что, ты в ней очень даже хорошо разместишься, может быть, вспомнишь добрым словом, когда в морозы, в кол не замерзнешь, — торопливо, заключил он, и отвернулся, захлебываясь тяжелым кашлем.

Теперь, когда прошли чуть больше десяти дней, Петр лежал на своем привычном месте, одетый в две шинели. Прижимаясь спиной, к спине парня, который перебрался в более добротное, по его мнению, пристанище, вместе с двумя другими горемыками, он вспоминал, этот недавний, но казалось такой далекий, разговор. И эти воспоминания, наравне с наследством Андрея Максимовича, и вправду согревали его. Между тем, стремительное шествие ноября, не сулило ничего хорошего. Природа брала свое, и календарь настаивал на том, что, очень скоро, наступят дни, когда обитатели лагеря, могут, запросто, превратятся в куски льда. Петр это понимал. Но, он понимал, а вернее чувствовал, и нечто другое. В лагере происходили какие-то, не понятно с чем связанные, перемены. И он пытался разобраться, что к чему. Количество пленных, — размышлял он, — не только не увеличилось, с того момента, как он попал сюда, но доже несколько уменьшилось. Что же это может значить? Многие умерли, да. Многие, устроились у немцев — тоже, правда. Но, это все убыль, а где же, массовая прибыль? Тьфу ты, японца в кружку, сказанул тоже, — прибыль. И все же, пленных на много меньше стало, свежих, поступать. А это значит; либо наши уперлись, и немец остановился, либо, тележка покатилась вспять, и немцы отступают. Какие, уж тут пленные, как бы самим не попасть к Красной армии на содержание. Так или иначе, но лагерь понемногу становится меньше населенным, хотя от этого, особенно с учетом похолодания не становится легче. Еще одно изменение, которое произошло дней, пять тому назад. Еды, стали давать заметно больше. И теперь, как подметил один из новых обитателей землянки, — весь день думаешь о холоде, а к вечеру о еде, — а раньше, даже в холод — только о еде. Да, голод и холод, это то, что, главным образом, убивало и ломало людей. Баня, да пироги, два самых навязчивых бреда, в которые ты попадаешь, помимо своего желания, почти сразу, после того, как только сумеешь, усилием воли, если хватит сил, выбраться из этого изматывающего состояния. И так продолжается целый день, лишь к ночи, усталость дает о себе знать, но все равно, даже в полудреме или во сне, ты полностью не расстаешься с этим сладким бредом. Но, все-таки, паек стал больше, а по какой причине? Контингент, ужался, это понятно. Но, кажется, тут есть еще какая-то, главная причина. Что это не милосердие, абсолютно точно. Видимо, немцам стало не выгодно гробить нас пачками. Не уж-то, мы им для чего-то понадобились живыми? Так те которые им нужны, уже с ними. На кой хрен им еще и доходяги, упертые? От непонимания ситуации, от холода и голода, от щемящей тоски, что с родни тоске, загнанного в угол зверя, от звенящего одиночества, Петр заплакал. Он плакал, как когда-то, шестилетним мальчишкой, увидев, предсмертные мучения цыпленка, покалеченного соседским псом. Но тогда, его смогла пожалеть и успокоить, мама, тем, что, вместе с ним, устроила погибшей птахе, подобающие случаю похороны, в одном из уголков огорода. Кто теперь, утешит его?

Между тем, перемены, в судьбах военнопленных, действительно начали происходить. Связано это было с провалом немецкого плана «молниеносной войны». Война затягивалась, и содержать у себя в тылу, огромную армию противника, даже и плененной, становилось, не только накладно, но и опасно. К тому же, затяжная война, требовала все больше материальных и людских ресурсов, которые стремительно истощались. В такой ситуации, нацистская верхушка не могла не воспользоваться, имевшимся в ее распоряжении, огромным потенциалом бесплатной рабочей силы. Промышленность в германии, ждала трудоспособных пленных взамен, рабочих молодого возраста, которые ранее были освобождены от призыва, а теперь, конечно же, понадобились вермахту, особенно на востоке. Во все лагеря были разосланы директивы, предписывающие, начать отбор и подготовку кандидатов, для отправки в Германию. Первым делом, были немного увеличены нормы питания. Через неделю, в лагере начался отбор, кандидатов подходящих, по состоянию здоровья, для отправки. Процедура отбора была предельно простой. Пленного заставляли пять раз присесть, с вытянутыми вперед руками, оголиться по пояс, и наконец, продемонстрировать состояние зубов. Прошедшие отбор, коих, было не более половины, сразу же, переводились в отдельный сектор. На них оформлялись какие-то документы. Затем, по мере подачи и формирования поездов, их кормили, вручали сверток с пайком на четыре дня, и грузили в вагоны, крытые или вовсе без крыши, кому какой выпадет.

Петру, как ему тогда казалось, несказанно повезло. В тот день, когда его, среди других, выживших пленных, доставили на территорию лагеря, затерянного где-то в центре Германии, стояла ясная теплая погода, напоминавшая сибирское бабье лето. Но это было первое, обманчивое впечатление. Днем позже, заявила о себе ветреная, пасмурная, влажная, немецкая зима. Температура колебалась где-то, около нуля, от, минус одного до, плюс трех градусов, и это было по-немецки; нудно и стабильно. С трудом выбравшиеся из грузовых вагонов, служивших их бессменным пристанищем не менее двух недель, арестанты растерянно толпились тут же у вагонов, озираясь по сторонам, с тревогой ожидая дальнейшей участи. Толпа представляла собой жалкое зрелище. В основном молодые парни, восемнадцати тридцати лет, выглядели измученными исхудавшими, дряхлыми стариками, много чего повидавшими на своем веку. По количеству надетого на каждого из них тряпья, опытный глаз мог легко определить, сколько пассажиров было набито в вагоны в самом начале пути. Бушлаты, шинели, телогрейки и даже полушубки, были натянуты на изможденные тела, в произвольном порядке, в два, а то и в три слоя. И теперь, все это распахнутое настежь, гардеробное разнообразие, воспринималось многими, в том числе и Петром, как демонстрация благодарности, тем, кто не выжил, еще в сборном лагере или в поездке, но своим теплом согрел уцелевших товарищей, по несчастью. А они, эти «везунчики», пережив лютые русские, морозы, как будто попадали в ласковую весну. Но это была не весна, это такая зима, немецкая зима.

— Петро, — прервал мрачные раздумья, до боли знакомый, кажущийся очень родным, как будто мальчишеский голос, донесшийся вроде бы, слева из толпы, — живой, черт носатый.

— Никита…, Лунок, — изумленно, почти взвизгнул Петр, не мешкая, заключив в объятья, не весть, откуда взявшегося односельчанина. — Не может быть, да ты посмотри, какой красавец. Как я рад тебя тут …, фу ты, японца в кружку. Дурэнь же я несусветный, прости, идиота, нашел, тоже мне повод, чему уж здесь радоваться-то.

— Да ладно тебе, я сам готов выдать, чего попало, — сделав рот до ушей, выпалил Никита. — Вдвоем-то, в любом случае хоть как веселей, ну да обхохочешься тут, ядрена вошь. Ну, ты тоже, как я погляжу, метить тать, красавец, хоть куда. Первый парень на деревне, только, надо же, вовсе, без гармошки, а так хорош.

— Так, а ты что, тоже с этой партией прибыл, или как? Могли бы, и увидеться, столько дней, коченея, болтались по железке. Так бы копыта откинули, и лежали бы где-нибудь на обочине рядышком, и вовсе не ведая, что хладный дружище рядом.

— Да уж, вполне могло и так статься, а встретится, не знаю, судя по расположению твоего вагона, вас прицепили к поезду через две остановки, после нашей погрузки, — как-то неожиданно смутился Никита, — ну теперь держимся вместе. Да, слушай, у тебя сухарика, какого-нибудь, не завалялось, не осталось. Петр машинально сунул правую руку в укромное место под шинелью, где когда-то хранились остатки хлебных крошек. Так он делал уже не в первый раз, и не в первый раз, его пальцы не могли обнаружить ничего, даже если он предельно тщательно обследовал все потайные уголки и складки кармана. Он помнил, что три репы, пять картофелин, и буханка черного хлеба, то есть то, что составляло его дорожный рацион, закончились никак не позднее, чем двое суток назад. Но рука не понимала этого, и периодически ныряла под складки одежды, на мгновение, возбуждая искру надежды, которая тут же гасла, приводя к всплеску отчаяния. Петр виновато взглянул на земляка. Увиденное, поразило его. Никита так смачно что-то пережевывал, что захотелось двинуть в его бессовестную челюсть. Но Петр сообразил, что это имитация еды, к которой прибегал и он, чтобы погасить приступ голода. Однако довольно быстро сообразил, что, подобный суррогат, лишь дополнительно истощает, а в результате, имеет обратное действие. В голове помутилось, колени задрожали, руки обвисли как плети, перед глазами возникла сплошная темная пелена, простреливаемая изломанными молниями. Наступило какое-то полуобморочное состояние, боковое зрение исчезло, силуэты расплывались, он едва ощущал реальность, и практически ничего не соображал. Он слышал какие-то выкрики и собачий лай, его несколько раз грубо толкали, кто-то его поддерживал и что-то бормотал. Плелся вместе с толпой, неизвестно куда и зачем, едва переставляя ноги, и казалось, что это продолжается, целую вечность. Затем, наступил момент, когда пелена перед ним окончательно сгустилась, и его поглотила абсолютная, и непроглядная темнота. Наверное, так наступает смерть.

Нет, это был голодный обморок, из которого он вышел, как ему показалось, очень быстро, а на самом деле, пробыл без сознания не менее пяти часов. Он ощутил себя немного бодрее, как это обычно бывает, после короткого сна. Не потому, что выспался, он бы проспал и сутки, но его сон кто-то растревожил. Немного кружилась голова, и слегка подрагивали руки. Но это в последнее время, постоянно сопутствовало его обычному состоянию. Когда, с трудом разлепив веки, огляделся, стало ясно, — он лежит на втором ярусе нар, а над ним, в полуметре, нависает еще один ярус. Сразу подумалось, — если третий ярус не самый верхний, это не очень-то удивит, уж слишком рачительные хозяева немцы, чтобы не сотворить такую гадость. Рядом, кто-то засуетился и громко прокряхтел, выражая, тем самым, нескрываемую радость.

— Петро, очнулся, наконец, ну ты меня напугал, — причитал Никита, — думал все, не жилец уже вовсе. Хорошо еще ребятки помогли сюда, на нары затащить, иначе песец бы тебе, пристрелили бы немцы, за милую душу. Тут, я со старостой договорился, пожрать, тебе чуток оставил. Здесь завтрак, обед, да, и ужин. Обещали, — еще будет, — порадовал он, подавая миску, как он сказал, наполненную сдобренным овсяным супом. Содержимое миски в мгновение ока, очутилась в желудке Петра, вызвав, вначале, сладостную тошноту, тут же, перешедшую в очень острую боль, которая длилась несколько минут, а затем, как-то незаметно, прошла. Петр вопросительно посмотрел на соседа, односельчанина. Тот, поняв суть безмолвного вопроса, ответил, — тут и завтрак, и обед, все вместе. Через мгновение добавил, — на тебя, ведь, посуды не напасешься. Да ладно, скоро ужин, потерпим, самого колотит от голода.

— А куда мы, вообще-то попали, твой староста, ничего такого не сказал? — имея большое желание, убить время до ужина, завел разговор Петр, — что за «санаторий» такой, и чем тут народ лечат.

— Как же, все рассказал. Это, как можно было понять с самого начала, трудовой лагерь. Иначе, для какого хрена, они нас сюда привезли? А порядки здешние, такие. В пять часов подъем, после завтрака, а это кружка жижи, называемая, почему-то, кофе — на рудник, тачанки с камнями катать. Там же, на месте, обед. Давали миску крупяного супа, с куском «русского хлеба», вот, метить тать, придумали. На ужин, опять же, этот самый кофе, да кусок хлеба. Это в восемь вечера, а там, спи, сколько влезет. Да, после завтрака и перед отбоем, — построение, на перекличку и для прослушивания важной информации. Завтра, например, с утра, нас регистрировать будут, и нумеровать. Вот так, и будешь ты — не Петр Стриж, а, например — номер тридцать пять тридцать семь. А, я — тридцать пять тридцать восемь, а не, Никита Иванович Лунок, — нарисовал Никита, красочную перспективу, их ближайшего будущего.

— С такими разносолами, мы им «много», этих тележек накатаем, — отозвался на новости Петр, — как бы самим, до смерти, не укататься.

— Это да, харчи жиденькие, не борщ с бараниной, на таком и лежа в тепле, долго не протянешь, думать надо, иначе кранты. — Ну, ты мыслитель еще тот, тебе тут что, колхоз «Десять лет без урожая» или артель «За индустрию»? Думать он будет…, пинка под зад, в лучшем случае, и все думки псу под хвост. Станешь, как лошадь загнанная, тачанку гонять, пока не околеешь, — распалялся Петр, а сам подумал, — этот Никита в прежней жизни, всегда мог неплохо устроиться, но, чтобы здесь, а чем черт не шутит.

Потянулись однообразные, нескончаемые, каторжные дни, безжалостно отбирающие силы у обитателей лагеря. Сочетание скудного рациона питания и непосильного труда на руднике по тринадцать часов, не могло не отражаться на состоянии пленных. По утрам, бывало, то один, а то и несколько человек из барака, оказывались мертвыми, или, не находили в себе сил, чтобы подняться. Таких несчастных, стаскивала с нар охрана, и они больше не возвращались. Мертвых же, по заведенному порядку, обязаны были выносить из барака их соседи. Иногда, перед утренним построением, тут же, неподалеку, рядком укладывалось до десятка тел. Не лучше обстояло дело на руднике. Стоило, какому-нибудь горемыке, приостановиться, чтобы слегка отдышаться, как он тут же слышал грозный окрик, в лучшем случае, или же получал удар стволом винтовки, а иногда и плеткой, если ему не везло, когда охрана была рядом. В таких случаях пленный, как правило, погибал. Если после удара падал на землю, и у него не хватало сил сразу же встать, его тут же убивали. Некоторые, окончательно отчаявшиеся храбрецы, дабы прекратить мучения, пытались имитировать побег, успешный побег был не возможен, и это все понимали. Выловив, незадачливых беглецов с помощью овчарок, их показательно избивали, и только после этого пристреливали. Другие арестанты, заканчивали свои жизни, набрасываясь на ненавистных охранников, почти мгновенно получая, такую желаемую и выстраданную пулю.

— Вот сейчас отмучается бедняга, — подумалось Петру, когда увидел, как впереди него, метрах в двадцати, пленный, отбросив тачанку в сторону, и выхватив из нее, довольно увесистый булыжник, метнулся в сторону проходящего мимо охранника. Прозвучало несколько выстрелов. Но прежде чем упасть, нападавший успел запустить камень, и попасть в голову замешкавшемуся охраннику. Тот, слегка присел, попятился назад, и, оступившись, опрокинулся навзничь. К нему уже спешили еще двое, неизвестно где отыскавшие на это силы, арестантов. Петр отбросил тачанку, мгновенно решив, — вот он, случай, — но, потеряв равновесие, впопыхах не поняв от чего, упал на камни.

— Лежи придурок, — шепотом, орал на него, Никита, только что, едва волочившийся следом, — убьют же, за не понюшку табака.

— Да японца в кружку, нахрена ты подлез, — почти рычал Петр, — ну шлепнули бы, и все, понимаешь, все; свобода, равенство и братство, и вечный покой, — хрипел он сквозь слезы. Но, за плотной канонадой, винтовочных выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, никто его крика не слышал, даже он сам. — Вставай трус, баба худая, урод в жупе голова, — ругал он себя, самыми грязными словами, содрогаясь всем телом. — Встань, дерьмо на палочке, тряпка помойная, встань, это же так просто, одно движение и тишина. Но встать, не было сил, да и где их взять, когда, вдруг, стало так страшно умирать. Нет, не боли он боялся, той, что обязательно присутствует, при неестественном уходе из жизни. Ее-то, боли, он натерпелся изрядно, к тому же, она продлится всего лишь мгновение. Она, едва ли перевесит, весь ужас и страдания, пережитые им, — старался убедить Петра, какой-то другой Петр, все чаще в последнее время, возникавший в нем, и советующий, а иногда и требующий, поступать так, как он сам, не хотел бы. Он не понимал, для чего, и как, но ему, просто до отчаяния захотелось жить. Он ненавидел себя за это. Еще больше, ненавидел, спасшего его, только что, Никиту, — пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — вспомнилось, как будто бы и не к месту, много раз слышанное от матери. Учетчик, расчетчик, затрепанный, — продолжалось перекладывание вины, на товарища. — За свою жизнь отвечай, не хрен лезть, куда тебя не просят. Вон сколько счастливчиков, освободилось — пробурчал он. Пристраиваясь к тачанке после команды, «работать», добавил, — а ты, умник обделанный, тяни — таскай, пока не околеешь. Вот так-то, чучело, — завершил он, свой гневный выпад, обращая слова, то ли себе, то ли Никите. Как будто выговорив все, что возможно, надолго замолчал.

Вечером, после переклички, Никита, некоторое время, не появлялся. Это, случалось с ним и раньше, поэтому не удивило Петра, и тот, в отсутствие соседа вспомнил несколько эпизодов которые им вместе пришлось пережить, в той, мирной жизни. Вспомнилось, как передовик районного масштаба, учетчик из их родного колхоза, комсомолец Никита Лунок, ласково называемый друзьями Луня, произносил пламенную речь, на слете этих самых передовиков. Ему поручили это важное задание, не просто так, не за красивые глаза, а потому, что он заслуживал, тем, что умел это делать. Он научился говорить зажигательные речи в те времена, когда, будучи ярым сторонником коллективного труда, призывал своих односельчан, а после и жителей других сел в районе, отбросить сомнения, и смело вступать в колхозные ряды. А уж для того, памятного слета, посвященного, встрече со знаменитым летчиком, выходцем из их мест, героем, более подходящего оратора, было не отыскать. Правда, из того, что говорил Луня, Петр, как не старался, ничего вспомнить не смог. Но зато, помнил слова, сказанные летчиком на прощанье; — я, благодарю вас дорогие земляки, за теплую встречу, которую не забуду никогда, особенно пожелания молодого колхозника, о том, чтобы, наши летчики были самыми умелыми, а аэропланы, самыми лучшими в мире. Уверяю вас — наши, советские летчики, лучшие в мире асы, а аэропланы, летающие в Америку через северный полюс, можно смело называть, лучшими в мире, самолетами, — закончил он, под бурные аплодисменты и оживленный смех.

— Не спишь? — прервал воспоминания, плавно перешедшие в дремоту, незаметно возникший, рядышком на нарах, Никита.

— Да сплю уже, какого черта разгуливаешь где попало, будто за день не набегался? Откуда силы, не устал видно, — недовольно отозвался Петр, сквозь протяжную зевоту. — Утром за ноги стаскивать ребятки с плетками, сонных нас с тобой, будут.

— Обязательно будут если копыта не откинем, а к этому все идет, да ты потерпи чуток, выспишься, не так уж еще и поздно, послушай, — очень тихо почти вплотную к уху, шептал Луня.

— Ну что ты пристал, до утра потерпеть нельзя? «Мочи нет, как спать хочется, — недовольно, тоже шепотом, с сонной хрипотцой, произнес Петр», — говори быстро, не тяни уже кота за хвост.

— Тут, братишка, очень быстро не получится, я тебе сейчас все скажу, а ты крепко подумаю. Спорить ведь не будешь, надо как-то выживать пока еще не преставились… — Согласен?

— Ну, — прервал, затянувшееся вступительное слово, Петр, — излагай, что ты мямлишь.

Никита, оглядевшись и поняв, что ближайшие соседи беспробудно спят, продолжил, — сегодня пронесло, пулю в башку не получили, а завтра, послезавтра, окочуримся, к батюшке не ходи. — Дело только времени, не от пули, так с голодухи, или от заразы какой, а хуже того псы загрызут ненароком.

— Японца в кружку, — выругался Петр, — что ты воду в ступе толчешь, я, что ли, этого не знаю, развел тут партактив.

— Все, только ты терпения наберись, дослушай и не перебивай. Думаешь, где я был? Я со старостой барака разговаривал, не плохой, кстати, мужик оказался. Так вот, он рассказал, — что, если мы захотим, то он может нас на хозяйственные работы, по лагерю, устроить. Сказал, — чтобы не тянули, а то претендентов, на такие места, всегда предостаточно, и если решим, то утром, перед перекличкой, он отведет нас, куда следует.

— Что-то, я в толк никак не возьму; все работы, и так пленные из бараков делают, не очень-то в глаза бросается, чтобы им слаще, чем нам жилось. Сами, ведь, трупы с нар снимали не раз, да и котлы с баландой тоже таскали. Какие тут у них проблемы, кого сграбастали, тот и пошел, или, я что-то не понимаю? — пожал плечами Петр.

— Да все ты понимаешь, эти работы, кто-то организовывать должен, иначе неразбериха и бардак будет, а простому арестанту, в итоге, только хуже, ну это как всегда и везде было.

— А мы значит, с тобой на пару, все так организуем, что, нашему барачному обитателю, баланда борщом, со сметаной покажется, а нары — периной, со гладкой бабенкой. Совсем, ты меня запутал. На кой хрен, мы им сдались, если, я так понимаю, нас еще и кормить поить, как хрюшек на убой будут, иначе, нам с тобой, за каким бесом, огород городить. Так что, Луня, не крути хвостом, как радостный Бобик, предлагаешь ты, не какой-то хитроумный план, а просто, пойти на службу к немцам, заделавшись в капы. А что, правильное решение, другой возможности выжить, здесь, в лагере нет, и большинство надзирателей, да старост, только по этой причине, становятся капо, не от любви же, безмерной, к немецким порядкам.

— Конечно, — как будто, с некоторым облегчением, вздохнул Никита. — Капо, тоже разные бывают, некоторые, очень даже часто, народу жизнь облегчают, мне наш староста об этом, кое-что, поведал.

— Ты сам, будто и не видишь этого, как староста нас от немецкой пули спасает, то в рыло заедет, то плеткой обласкает, а иногда, совсем нежно, облает как цепной пес, давно бы мы без него на том свете обосновались. Так, друг Никита? — спросил, полностью взбодрившийся ото сна, возбужденный Петр.

— На сто процентов, а ты, чувствуется мне, будто сомневаешься. Я согласен, да, не красиво, со стороны выглядит как предательство, в иной ситуации, и я бы так думал. Но, подыхать, неизвестно за что, и без всякой пользы, разве это лучше. Все равно, у Красной армии кишка тонка, такую махину остановить, только миллионы, нашего брата, погибнут зазря. В конце концов, немец победит, а мы трупики, вот красота, кому от этого, какая радость? — как будто, самого себя спросил Никита.

— Луня, ты какого хрена сюда, в саму Германию прискакал? — оборвал, его логические выкладки, Петр. — Мог, ведь, по дороге, нечаянно, преставиться. Там в России, на Родине, все бы и решил. Уже глядишь, и сытый и одетый и в тепле был, да возможно, и у немцев, каким-нибудь учетчиком бы стал. Или ты, там, в пересыльном лагере, в чем-то еще сомневался.

— Да не в чем я не сомневался, некогда было. В плен попал, три дня в лагере, и в вагон, вот и все сомнения. А ты, скажи мне, чего тут забыл? Мог бы, как мне советовал, тоже пораньше все решить, ну если как герой хотел. Охранников сплошь да рядышком полно бродит, взял бы, да и кокнул, и все дела, давно бы отмучился. Так нет же, видно тоже жить хочется.

— Хочется, — признался Петр, — еще как, хочется, только вот, не очень-то получается. Как не крути, всюду клин. Если, в чем ты уверен, немцы победят, то кто мы у них будем? Рабы бессловесные, на самых грязных работах, «руссише швайне», скот и быдло, и не как иначе. А, если вдруг, надломится фриц, и не хватит у него силенки, тогда что? Коли, наши верх возьмут, тогда, нам с тобой, столб позорный; пуля в лоб, либо лагерь в любимой стране, и клеймо иуды, на всю жизнь. Вот и выбирай, что слаще. Но наши войска, мне кажется, пока что, не добиты, и думаю, немцы нас сюда вряд ли бы перебрасывали, если бы война двигалось к завершению. Но, конечно, если на счастье, события обернутся вспять, то, и в таком случае, это нам вряд ли поможет. В теперешних условиях, много не протянешь, может месяц, а может быть и завтра конец, какого черта, ты меня сегодня остановил. Так что, выбирай, хочешь, не хочешь, — закончил он срывающимся, дрожащим голосом.

— Да, — пробормотал, озадаченно, Никита. — Темный лес, тайга густая, давай спать, а то вставать уже скоро, — добавил он, отворачиваясь на бок.

Это были последние слова, услышанные Петром из уст его земляка, активного сторонника колхозного строя, передовика производства, Никиты Лунка, которого в их селе, почти все, называли просто, Луня. Когда утром, проснувшись от хлесткого щелчка плетки, обжегшего правую щеку, он не увидел соседа рядом, ему стало все ясно, — ушел. Пару раз Петру довелось увидеть его издали, когда тот, сопровождал по нескольку пленных, перетаскивающих какие-то тяжести. Но ни разу, их взгляды не встретились, да и не могли встретиться, потому что, Луня упрямо смотрел под ноги сопровождаемых им несчастных арестантов. Петр, конечно же, презирал его, точно так, как и другие пленные не жаловали, всех без исключения, пристроившихся различными помощниками к немцам. Неизвестно, откуда взялось, это не ласковое и пренебрежительно позорное «капо», но это прозвище, которым называли, обитатели лагеря, а порой и сами немцы, всех лагерных пособников, казалось, очень кстати подходило к ним. По словам некоторых пленных, которые по каким-то причинам, были знакомы с порядками в советских лагерях, эти самые капо, практически не отличались от тамошних активистов. Они, жили в тех же бараках, вместе с другими пленными, но были освобождены от тяжелых работ, лишь следили за порядком, иногда вмешиваясь сами, а иногда донося на нарушителей охране. Конечно, хозяева, их за исправную службу, подкармливали, но чаще они сами устраивали себе усиленное питание за счет других пленных. Те, ненавидя капов, тем не менее, считали, — что без них, было бы еще хуже, что лучше плетка, чем пуля в затылок, — а очень многие, им завидовали, и были не прочь занять их место. Петр, тоже завидовал Луне. Руки бы он ему, при случае, конечно, не подал, но все же завидовал. Нет, он завидовал; не тому положению, которое тот занял, не тому, что у того больше шансов выжить, это понятно. Он рассуждал, — ну вот, этот учетчик-расчетчик, как всегда, смог устроиться. Дрань еще та конечно, но ведь решил-сделал, а ты все жвачку жуешь как корова яловая, все болтаешься как кизяк в проруби, и так тебе не хорошо, и так плохо, эх жизнь, — содрогнулся он, в беззвучном плаче.

Между тем, заканчивался январь сорок второго года, и лагерников, по какой-то причине, перестали ежедневно выгонять на работы. Вначале, были перерывы в один — два дня, а вот уже целую неделю, как очень остроумно подметил один из соседей по нарам, — контингент, страдал от безделья. На самом деле, эта приостановка, вызванная, по словам старосты барака, какой-то крупной аварией на горно-обогатительном комбинате, очень многим спасла жизни. Во всяком случае, Петр, о себе знал точно, — это еще одно чудесное спасение. Несколько дней назад, он едва волочил ноги, почти ничего не соображал, по утрам просыпался и сползал с нар, как и большинство обитателей барака, только после побоев. А вечером, чудом уцелев, мгновенно проглотив скудный паек, замертво проваливался в сон. Все чувства притупились, человек постепенно превращался в животное, а затем, в совсем уже бесчувственную машину. Машина работала на пределе возможностей. Казалось, что она вот, вот, заглохнет. Заклинит, закипит, остановится, рассыплется, превратится в прах. Теперь же, почти не замечалась враждебность среды, которая по-прежнему, ежесекундно, окружала измученных до предела доходяг. Легче переносились, ежечасные построения, и беспричинные ночные побудки. Грубые, унизительные окрики, часто заканчивающиеся избиениями, стали казаться пустяковыми, дежурными наказаниями. Но, наконец, все пленники, за исключением тех, в ком не осталось ни капли сил, ощутили себя отдыхающими, какого-нибудь заштатного санатория. Природа брала свое. Организм, используя передышку, мобилизовался. Он исправно залечивал многочисленные болячки, и создавал некоторый запас сил, будто бы предчувствуя, скорый приход новых потрясений. Петр, чувствовал себя уже достаточно сносно. Но, когда услышал, сразу же привлекший его внимание, оживленный все нарастающий шум голосов, доносящихся из противоположного угла барака, мгновенно, вновь почувствовал себя обессиленным и покалеченным. — Все, лафа закончилась, — подумалось ему, — видно, опять впрягаться, о чем еще, можно так бурно шушукаться. Но вглядевшись в то, как реагируют, на содержание разговора, обитатели нар, он стал понимать, что, новость, залетевшая к ним неизвестно откуда, вызывает у людей обратные, ожидаемым им, эмоции. Весточка приближалась, переходя из уст в уста. Наконец, до его слуха донеслось, — под Москвой, говорят, в пух и прах, разнесли фрицев, вроде бегут, только пятки сверкают, и убиенными валяются, сотни тысяч.

— Да не уж-то, дождались? — отозвался Петр, сквозь пробивающуюся слезу радости, когда сосед повторил ему, только что услышанное. — Хрен вам в грызло, а не Москву, чувствовали ироды, что русский не лягушатник какой-нибудь, по сусалам еще как, накидать может. Вот и пригнали нас с тобой, землячок, подальше от нашей землицы, от греха подальше, на них горбатиться.

— Может быть и ладно, что пригнали, там-то у нас и вовсе шансов не было, а здесь, глядишь, да и выдержим как-нибудь, только бы наши, и вправду проперли бы их в задницу…

— То-то, я погляжу, какой ты выдюживший, да и я не лучше, — перебил соседа Петр, — завтра, тачку в руки и вперед, заново гробиться. Меня от одной мысли об этом, трясти начинает, но как-то терпеть надо…

— Всем заткнуться, — в свою очередь, перебил его рассуждения, свирепый рык старосты, сопровождаемый свистом плети, — или я вам глотки быстро заткну, в один миг. Разорались тут, недоумки долбанные, хана краснозадым вашим, не сегодня — завтра. Нехер сплетни, ихние, слушать. Всем, все понятно? Или вопросы, какие возникли? Так я, по быстренькому объясню, а кому не понятно будет, так немцы, еще быстрее в чувство приведут. Все, тишина, — закончил он.

— Кажется, не сплетня это была, — рассуждал Петр, в мертвой тишине, — нет, не сплетня, уж очень непривычно яростно, изводил себя в бешеном крике, староста. Почувствовал, сука, запах жареного, воротник туговат, становится, предвкушает веревку на шее, а петля затянется, рано или поздно, обязательно должна затянуться.

Беда, одна не приходит, — всем известный факт. — Пришла беда, отворяй ворота, — часто повторяем мы банальную фразу, именно тогда, когда напасти следуют одна за другой, порой, независимо друг от дружки, а, зачастую, не имея причинно-следственной связи. Наверняка, и у других народов есть, возможно, в другой форме выраженные, наблюдения этой закономерности. А, о нас и говорить нечего. Приученные, многолетним опытом, великих перемен, когда неприятности посещали нас, с регулярным постоянством, мы и не сомневаемся, порой напрасно, что беда пришла — жди беду следующую. Совсем наоборот мы относимся к приятным событиям. Тот же опыт нам подсказывает, — не радуйся очень — спугнешь. Не напрасно, в нашей речи твердо закрепилось словосочетание «нечаянная радость», то есть; незаслуженная, совершенно случайная, без всякой на то причины, свалившаяся нам на голову. Вряд ли, найдется какой-нибудь, наивный русский, у которого, ненароком, промелькнет мысль, — а вдруг, радость пришла, а следом еще и еще. Тем более, глупо надеяться на серию приятных новостей, которые могут вызвать радостные чувства, у людей, находящихся в жутких условиях вражеского плена, на грани выживания. По этой причине, новость, об успехах Красной армии, притом, возникшая в такой подходящий момент, воспринималась, большинством обитателей лагеря, с нескрываемым восторгом, как чудо. Но все понимали, что их реакция на новость слишком бурная, и не может остаться незамеченной лагерным начальством. Понимали и то, что, совсем скоро, неминуемо последует наказание, и за фиаско немецких войск под Москвой. Но особенно за то, что, об этом стало известно, самым обездоленным и бесправным, но все же советским людям, которые, и в этом аду, в большинстве своем, остаются преданными своей измученной Родине. И когда, на следующие утро, малорослый молодец, среднеазиатского обличья, сиплым голосом стал выкликать по номерам пленных, которые должны будут остаться на месте, после построения, Петр подумал, — вот он, ответный ход. Не стали фрицы откладывать в долгий ящик, это вам не русский Ваня, что долго собирается отомстить, пока совсем не забудет. Он обреченно ждал, когда произнесут его номер, приготовившись к худшему. Прозвучала команда, — остальным разойтись по своим местам. Толпа «счастливчиков», в одно мгновение, увлекла его за собой в душный, но казалось, спасительный, на четверть опустевший, барак. В тревожной тишине, слышно было, как колотится растревоженное сердце. — Спаси меня Господи, — неожиданно прозвучало в нем, однажды под бешеным обстрелом, сказанное одним из его однополчан, совсем еще мальчишкой. Он помнил, что тот, видимо усмотрев во взгляде Петра нечто, вроде изумления, тут же добавил, — в окопах не бывает атеистов.

— Семьдесят восемь, двадцать три, — разорвал тишину истошный вопль, вломившегося в барак старосты, сопровождаемого, двумя дюжими надзирателями, — ты что, баран, оглох совсем или хитро-мудрый такой, из строя свалил, думал, авось забудут о тебе?

— Да не расслышал я видно, когда меня выкликали, — причитал несчастный, совсем щуплый, изможденный мужичок, прикрывая голову обеими руками, что никоим образом, не спасало его от многочисленных тумаков.

— Давай, мухой в строй, покупатель ждать не будет, у них такого мусора, вагон, и маленькая тележка, — продолжал орать староста, — бегом, еще спасибо скажешь, если не расстреляют. — Ну, а вы, что шары выпучили, интересно стало? — Не волнуйтесь сверх меры, не сегодня, завтра, и ваша учесть решена будет, — завершил он более сдержанно, закрывая дверь барака за собой, предварительно, пропустив пленного, сопровождаемого надзирателями. Взбудораженный, уже который раз к ряду, заметно поредевший, контингент, вновь, но теперь уже ненадолго, погрузился в ту же, господствовавшую над ним, еще некоторое время назад, тишину. Всех, кто способен был еще, хотя бы слегка, соображать, интересовало, — что же может означать, в данной ситуации, простое слово, «покупатель». А главное, чего ждать, от этого самого «покупателя»? Барак, медленно, но верно, наполнялся приглушенным шепотом. На нарах, в разных углах, высказывались и обсуждались различные варианты. Смысл большинства мнений сводился к тому, что покупать собираются их родимых, только непонятно, за деньги, или что называется, фигурально выражаясь, чтобы больнее, ударить. То есть, торговать будут как вещью, как скотом, или как рабами на невольничьем рынке, кому как больше нравится, тот так и понимай. Промелькнула еще одна, не пустяшная мысль, — жить будем, во всяком случае, пока, ибо, глупо приобрести раба, чтобы тут же его и загубить. Все эти догадки, спустя всего час, подтвердил один из двоих, вернувшихся на свое привычное место, пленных:

— Подбирали работников на какой-то химический комбинат, ну и пятерых забраковали, у нас профессии другие есть, — сказал он, кивая в сторону лежащего неподалеку от него, напарника по возвращению, — а троих по здоровью отфильтровали, те доходяги совсем, уж и не знаю, куда-то их сразу же, всех скопом, и отвели.

Мысль о предстоящей продаже в рабство, несколько покоробила Петра. Но он здраво рассудил, — насколько я разбираюсь, рабство это; лишение права, быть нормальным человеком, иметь такую же свободу, как хозяин. Это; подневольный, каторжный труд, от зари до зари, на благо хозяина, это; ограничение передвижения, куда бы тебе ни захотелось, и общения с кем захочется. Если у тебя, это все было, и вдруг, ты лишаешься всего этого то, наверное, стоит переживать об утраченном благе. Но плен, мало чем отличается от рабства, разве что, более почетным способам попадания в неволю, но тут, как говорится, возможны варианты. А, что значит, сама смена статуса? По сути ничего не меняется, в твоем, по-прежнему незавидном, существовании, и как обычно, все дело в мелочах, куда попадешь, к кому попадешь, повезет, не повезет.

Вдоль строя пленных, выставленных на показ после переклички, деловито прохаживались, важного вида господа. Они, поочередно отделялись от группы, стоящей неподалеку, и, в сопровождении офицера из комендатуры, а, так же, надзирателя, изображая знатоков торговли, весьма придирчиво выбирали покупки. Их внешний вид, явно указывал на то, что, происхождения, все они, были неаристократического. Обветренные лица, натруженные руки, манера держать себя, и даже походка, все говорило Петру о том, что перед ним, обычные крестьяне, причем, даже в большей степени, приросшие к земле, чем он сам. Тем нелепее выглядели они, окутанные ореолом значимости, переполняемые, беспредельной гордостью, за «великую отчизну». Наконец-то, держава, выполнив свое обещание, делает их всех, господами. А как же, еще вчера, они; гнули свои спины на пашнях, полях, выращивая зерно и заготавливая корм скоту, ухаживали за многочисленным поголовьем свиней, топая по их испражнениям, дабы вырастить, для себя и настоящих господ, хрюшек на аппетитные сосиски к пиву. Теперь — они все, ровней некуда, единая нация господ, призванная повелевать, а работать на них будут покоренные народы.

— Ну и как нам не лопнуть от гордости и самолюбования, — читал Петр на самодовольных физиономиях покупателей, пока стоял в ожидании решения собственной участи. — Вот этот, кажется, должен забрать меня, — подумал он, в тот момент, когда старик, лет пятидесяти пяти, сноровисто и довольно тщательно ощупывал его почти высохшие мышцы на руках, молча сопровождая процедуру недовольной миной.

— Гут, гут, — повторил Петр про себя, слова немца, произнесенные тем, в момент, когда в покупательском азарте, он с нескрываемым почти счастливым, удивлением любовался отменными зубами Петра. — Позавидуй, хряк беззубый, у тебя видно никогда, такой красоты не наблюдалось.

— Гут, — еще раз, довольно прожевал покупатель, слегка встряхивая Петра за оба плеча, сопровождая это подобием улыбки, такой, с которой часто, хозяева похлопывают любимых лошадей по загривку, — гут.

Так Петра, на пару с совсем еще молодым парнем, лет двадцати, двадцати двух, по имени Игорь Бернов, приобрел, потертого вида, крестьянин, Пауль Шваб. Приобрел, наверняка за бесценок, что можно было понять по его довольной физиономии после возвращения из конторки. Он был весьма доволен. А Петр, глядя на своего нового товарища по несчастью, думал, — вот Игорек, не известно нам с тобой, двум доходягам, с чего этот старый хрен, такой довольный. — Толи работников в нас увидал исправных, а возможно рад тому, что беречь этих самых работников, коих дают по дюжине за три копейки, вовсе не обязательно. Вот и подумай, да все одно, толку ноль, хоть мозги поломай, уйму уже таких передряг пережили.

— Закончится ли эта проклятая, бесконечная череда мытарств когда-нибудь? — Сколько можно, на дворе февраль, это ж ведь, уже за полугодие перевалило, — подумал он.

— — — — — — — — — — — — — — — — —

Савраска, без всякой команды, вновь перешел с, так нелюбимого им, нудного, а от того, утомительного шага, на мелкую рысцу. Он всегда допускал подобное самоуправство, как только попадал на улочку, на противоположном конце которой, красовался хозяйский дом. По отшлифованной, мартовским ветром с легкой поземкой, до состояния льда, дороге, сани катились, легко и просто, с веселым поскрипыванием при боковом проскальзывании. Улица едва освещалась блеклым светом мерцающего полумесяца, редкими звездами, да слабыми огоньками из окон, укутанных снежными барханами, домов.

— Однако разметается, — подумал Степан, обратив внимание на усиливающийся ветер, — зря послушал скотников, да не отправил их к Ложку, сена стога два притащить. На ферме-то с гулькин хрен осталось, как завьюжит, из тех мест не пробьешься, вот и будут коровки газетки читать, мыча недовольно. Ну да ладно, авось, обойдется, в крайнем случае, зеленкой поддержим, ее вроде пока в достатке.

В размышлениях не заметил, как лошадь, уткнувшись в привычное место забора, остановилась и закивала головой, издавая при этом глуховатый звук, напоминающий команду остановки, которую она слышит от хозяина уже много лет.

— Тпру, — машинально отозвался хозяин, и выбрался из саней, — все золотце, спасибо за службу, день прошел и ладно, сейчас мы тебя накормим, напоим и спать уложим, — бормотал он еле слышно, медленно отворяя широкие ворота.

— Бать, давай я распрягу, а ты иди, там уже Маня заждалась, — услышал Степан голос Яши, — похвалы хочет, борщ знатный сварганила, и вправду, пальчики оближешь.

— Ну давай, только воды не пожалей, а так вроде накормлена, сенца малость предложи, — согласился отец, — куда на ночь глядя намылился?

— Ой, какая ночь, восьми часов, вроде еще нет, да я ненадолго, часок другой и дома, иди уже, и так совсем заработался, голодный, наверное, с утра дома не был. Отец на самом деле был зверски голоден, поэтому, оставив сына разбираться по хозяйству, поспешил в дом.

У стола, как заправская хозяйка дома, суетливо хлопотала Маруся. Запах из чугунка и почти до краев наполненной, вместительной миски, мгновенно довел, и так не дремлющий, аппетит, до предельного состояния.

— Ох, дочурка, выручай папку, — торопливо раздеваясь, сглатывал слюну Степан. — Голодный как волк. О, да ты у меня, на самом деле, хозяйка, каких поискать, — кивнул он в сторону стола, и добавил, потирая руки уже за столом — красавица моя конопатая.

— Вот тебе и здравствуйте, — с наигранной обидой, ответила дочь, — я его от голодной смерти спасаю, а он меня еще и обзывает почем зря, ни какая я тебе не конопатая, а очень даже похожая на тебя.

— Если на меня, то конечно не конопатая, — продолжал подтрунивать отец, — не конопатая, а курносая, и как ты на меня можешь походить, у тебя нос, пипка какая-то, а у меня, вон какой большой и красивый.

— Еще ни хватало, «шнобель» такой на лице носить, — язвила Маня, — толи дело, маленький, аккуратненький носик, вот ты какой…, знала бы, обязательно бы борщ пересолила.

— Да ты и так его пересолила, но вкуснятина получилась несусветная.

— Вот спасибо, — округлив глаза, будто бы возмутилась девочка, — то, страшная красавица, а то, несусветная вкуснятина, умеете вы папуль дочку порадовать.

— Ты что, обиделась что ли, это я так, для бодрости настроения, языком болтаю. Спасибо золотце мое, накормила отца, — лениво отодвигая опорожненную посудину, расплылся Степан Павлович в довольной улыбке, — и как бы я без тебя справлялся, ума ни приложу. — Ты у Александры-то давно была? — добавил он без малейшей паузы, — как они там справляются?

— Да вот, только часа два, как пришла, все с Надькой дурачились, — ухватилась за любимую тему Маруся. — Ох, и лепетунья же она, так и чешет эти свои, кале — бале, ни ляда не поймешь, но такая умора. А, как сказки слушает, глаза по плошке, — и Маруся выпучила глаза, пытаясь скопировать племянницу, — так и светятся.

— Это наша порода. Батька ее, тоже сметливым сорванцом рос, всюду лез, ох и любопытным же был, — хвастливо поддержал умиленный дед, и тут же осекся. А про себя подумал, — что это — был, почему — был? Вроде бы и понятно, был таким в детстве, и сейчас есть, такой или другой, но есть. И, как будто бы, к месту сказанное слово, но так резануло по сердцу, значит не к месту. Как, все — таки, слова и мысли связаны меж собой, особенно затейливо тогда, когда смысловой связи, вовсе и нет. Аккуратнее, нужно словесами разбрасываться, старый хрен, — дал себе дельный совет Степан, — а то, так вот, по чуть- чуть, и порвешь себя на кусочки. А сынок, мучается где-то, ну ничего, он справится. Вот тогда: и порадуемся, и поплачем вдоволь и от души, и напьемся в дугу, как раньше ни разу не бывало, и не думалось даже, как-то об этом. А ныне, он уже в который раз, представлял себе эту картину: они с Петром, разомлевшие, после баньки, за столом, а. на столе четверть и два граненых стакана. И долгий, долгий разговор, без конца. Когда уже это случится, скоро ли?

— Ну, я не буду рассказывать, — прервала его рассуждения, слегка недовольная дочь, — ты меня совсем не слушаешь. — Но, заметив, что отец, вновь был готов вникать в ее рассказ, с воодушевлением продолжила, — меня, Муся называет, а тебя, — Дудя. Обезьянка, еще та, такие рожицы строит, что обхохочешься. Узнает почти всю родню, когда я вас как-то изображаю. Если бороду почешу, как ты это делал, когда пытался ее отпустить, то, корчит, строгую мину, с губами в трубочку, и бормочет что-то не внятное. Я из этого понимаю только, — дудя. А если подношу к носу щепотку как будто с табаком, и чихаю, то она, раскрыв, рот шире ворот, передразнивает меня. То есть, конечно, Ганну, а затем со смехом катается по кровати бормоча, при этом, — пци Гане.

— Ну а Александра, чего там, как?

— Да не знаю я, сегодня фельдшер приезжал, шептались они о чем-то, — в свою очередь, почти прошептала Маруся, — вроде бы, как я поняла, сказал, что в райцентр опять ехать придется.

— Ладно, с утра забегу обязательно, может что нужно, — задумчиво произнес отец, — сама-то никогда не спросит, а ты что ночевать к ним не собираешься, темень вон уже хоть глаз коли.

— Она Наталью с Людкой ждала к вечеру на ночевку, куда еще, мне путаться под ногами, наверное, уже приехали, так что, я сегодня дома, хоть вдоволь высплюсь, — сладко зевнула Маня.

Сестры почему-то задерживались. Прислушиваясь к завыванию ветра в печной трубе, и поглядывая на неутомимые ходики, едва различимые в слабом свете падающем из окна, стрелки которых указывали на то, что скоро девять, Александра начинала беспокоиться за девчат. Хотя и ехать им тут всего ничего три версты, но в такую непогоду, упаси бог, в чистом поле оказаться.

— Да уж, думается, матушка сообразила, не отпустить их. Сами-то, по молодости, совсем бесшабашные, примчались бы ни смотря ни на что. Ну и ладно коли так, в следующий раз заночуют, — подумала она, поправляя сползшее с плеча дочери одеяло. Та, тихонечко посапывая, лежала на левом боку, подложив под щеку, крохотную, словно игрушечную, ладошку, уперев колени в стену с ковром. А, по ковру, горделиво разгуливает пучеглазый олень, козыряя огромными, ветвистыми рогами, размер которых многократно превышает размер самого лесного красавца. Им хорошо вместе, ведь они друзья. Дикий исполин, с интересом засматривается на девочку, не отводя от нее своих большущих и сказочно красивых глаз. А она, понимая это, начинает играть с ним, то прикрывая лицо ручками, то прячась за кроватью. Но, потихонечку выглядывая из укрытия, дабы убедиться в надежности своего маневра, малышка понимает, что по-настоящему, полностью укрыться ей не удается, что олень все видит. А еще она понимает, что ему интересно с ней играть, а от того и ей становится совсем радостно и хорошо, почти, что как с мамой. По вечерам, когда спускаются сумерки, мама всегда говорит ей, — смотри, твой дружок захотел спать, сейчас пожелает тебе спокойной ночи и уйдет к себе домой. — Она ложится лицом к стене, и наблюдает за тем как старательно размалеванный, художником из окрестного села силуэт, медленно скрывается за сумраком ночи, чтобы вновь встретить ее на пороге нового дня. По утрам Надя, всегда, улыбается ожидающему ее оленю. Она привыкла к этому, ведь пока что, не было случая, чтобы милый дружок опоздал к ее пробуждению.

— Хорошо быть маленькой и несмышленой, живи себе да радуйся. Радуйся любому пустяку; что мама рядом, что все, кто бы ни появился в доме, с открытой улыбкой, стремятся поиграть с тобой, да так, чтобы тебе обязательно стало весело, или даже очень смешно, — размышляла Александра. Что ждет тебя впереди, доченька моя? Не знаешь, да и я этого не знаю, и папка твой не знает, и нет того человека, который бы мог предугадать, что с тобой, да и с ним самим будет потом. Ничего, бог даст, дождемся мы с тобой папку, вот тогда заживем. Правда, вот, на кой я ему такая, культя? Но это уж потом, как-нибудь да разрешится, главное, чтобы вернулся он, хоть каким, лучше бы конечно здоровым, но лишь бы вернулся. Тебе, с ним хорошо будет, уж во всяком случае, на много лучше, чем со мной. С меня, какой теперь толк, сама беспомощная, хуже дитя малого. Он же, в тебе души ни чает, а как иначе, ты ведь у нас долгожданная, — вновь повторила она будто заученные еженощные мысли, ощутив в этот момент легкий озноб, распространяющийся по всему телу. Так бывало с ней три предыдущие ночи подряд. Но, тогда, лихорадка наступала под утро, во сне, который начинал, вдруг, чередоваться с тяжким бредовым состоянием. В бреду, какие-то яркие, очень солнечные сцены, мгновенно сменялись необъяснимо мрачными кошмарами, вгоняющими в сковывающий и разум, и тело, ужас. То грезился ей сенокос. Там она, совсем еще маленькой девочкой, залихватски скачет, между только что, выложенными копнами, наперегонки со своими младшими сестренками, которые почему-то выглядят совсем уже взрослыми, как сейчас. А сестры дразнят ее, — дылда, дылда, не можешь обогнать нас на своих длинных ногах, — и заливаются безудержным смехом. Вдруг, налетает сильный, порывистый ветер, и уносит за собой сорванные с места, клочки сена, а вместе с ними и всю ее родню. С небес спускаются, иссини черные тучи, тут же превращающиеся в отвратительное, мохнатое чудовище, вселяющее в душу непреодолимый страх. Чудовище окутывает со всех сторон, будто поглощая свою жертву в собственную утробу, где царит полнейший мрак. Становится невыносимо жарко. Александра, накрепко сдавленная, словно гигантскими тисками, с жадностью, заглатывает воздух, которого, как ей кажется, вовсе нет. В полной тишине слышит собственное учащенное сердцебиение, через которое, до ее слуха начинает доноситься звук от чужого выдоха. Страх многократно усиливается, но по мере приближения звука, в нем возникают, знакомые, а после и очень родные нотки. Так дышит Петр. Мгновенно наступает восторг, экстаз и высшее блаженство, после чего, жара и полное отсутствие воздуха становятся непереносимыми, и отброшенный ими тулуп, мгновенно, переносит в нестерпимый холод. За тем, наступало временное, не очень продолжительное, просветление сознания, после которого, бред вновь брал свое, и все повторялось в разных вариантах и пропорциях, пока не наступало забытье. По утрам она просыпалась в холодной, влажной постели. Суставы рук и ног поламывало, как это обычно бывает после перенесенного жара, или к непогоде у стариков. Третьего дня, она, впервые почувствовав что-то неладное в обоих коленных суставах, не задумываясь, поспешила их слегка растереть. Когда левой рукой не нащупала колена, а уперлась в обрубок ноги, тут же, ощутила острую боль, такую, какой после последней операции, ни разу не испытывала. Колено отсутствовало, но оно болело, более того, ей показалось, что вновь появилась боль в ране ступни, причине всех бед. Но фантомные боли затихали почти сразу, после того, как рассудок подсказывал, что их быть не может, зато с большей силой начинала беспокоить культя. Заехавший сегодня в обед фельдшер, осмотрев рану, тихим голосом, озадаченно сказал, — как бы нам с тобой не доиграться Александра. Там у тебя воспаление, кажется началось гангрена может возобновиться упаси бог, давай я тебя с утра в район отвезу, от греха подальше, — и, обнаружив на лице больной, слабое выражение несогласия, уверенно и более громко добавил, — придется ехать в район.

— Хорошо, — тихо, так, чтобы не услышала находящаяся чуть поодаль Маруся, ответила Александра, — только просьба у меня, не надо Мане об этом знать.

— Понял, — кивнул старый лекарь, — значит, к утру будь готова, — прошептал он, поднимаясь со стула.

— Легко сказать, будь готова, — вспомнился сейчас тот разговор, — сестер, теперь уже, точно не будет. На кого же Наденьку оставлю? Тут, хочешь или нет, придется свекра беспокоить, а так не хотелось его посвящать, раньше срока, в эти мои скорбные обстоятельства, и так уже натворила черти чего и сколько. Совестно, — вспомнила она, настойчивые увещевания Степана Павловича, не затягивать, а как можно скорее показать медикам раненую ногу, едва до настоящего скандала, тогда, не дошло. Так нет же Шурочка — дурочка, как всегда ослицу упрямую не обуздала, все нет да авось. Вот и получай теперь по заслугам, баба глупая. Еще и людей, сколько из-за тебя страдать будут, — сглотнула слезу Александра, и поежилась от усиливающегося озноба.

Упрямство, было чертой характера, передаваемой в их семье по материнской линии. Маленькая Шура, частенько наблюдала, как ее мама с бабушкой, часами спорили о каком-нибудь, ничего не стоящем пустяке, например, о том, сколько в кадке осталось квашеной капусты; чуть меньше половины, или немного больше. При этом каждая из них, отвечала на, казалось бы, резонное предложение другой, пойти и проверить, всегда одной и той же фразой, — тебе надо, ты и проверяй, а я и так знаю. Отец, с большой готовностью, поддерживал это увлечение тещи и супруги, частенько подливая масла в огонь, дабы, оставаясь над схваткой, а пуще того, выходя из зоны их внимания, к своему вящему удовольствию, безнаказанно опрокинуть в себя, лишний, стаканчик другой самогону. Саша, напротив, с огорчением смотрела на подобные сцены, и наверняка знала, что, когда вырастет, точно не будет такой. Однако, со временем, все встало на свои места.

— Ты вылитая бабушка, такая же упертая, — однажды сказала ей мама, по какому-то пустяшному случаю.

— Это вы с бабулей, как две капли воды, похожи, особенно характером, — не согласилась дочь с материнской оценкой, — а я, как папа, ни с кем по разным глупостям спорить не буду, — заявила тринадцатилетняя егоза. И в течение нескольких дней, дочь с матерью, приводили друг дружке, казалось бы, неоспоримые доводы, но, так и не договорившись, остались каждая при своем мнении. Александра, уже понимала, что не права, ведь, даже сам этот случай, был явным доказательством, правоты матери, но ничего с собой поделать, как не старалась, не могла, тупо продолжала упорствовать. Она вспомнила, как влюбилась. Влюбилась, раз и навсегда. Напрасно Галя Басова, ее лучшая подружка, с которой ни как, невозможно было не поделиться, возникшими в ней непривычными чувствами, пыталась донести до ее сознания мысль о том, что это не хорошо и неправильно.

— Ты просто маленькая дурочка, он ведь женатый это раз, а еще говорят. По нему взрослые девки, да и бабы молодые, сохнут, — заговорщицки излагала Галя страшную, для пятнадцатилетних девочек тайну, — и он как будто, ни одной не пропускает, а тебе-то это для чего нужно, в подоле притащить захотела? — ехидно хихикнула она.

— Сама ты дурочка, — обиженно отозвалась Саша, и ее щеки запылали, — такую ерунду несусветную несешь, подруга называется. Врешь ты все, за бабками беззубыми, разные сплетни повторяешь. Тем понятно, делать нечего, вот они что попало и собирают. А если вправду гуляет, то ясно как белый день, что жена у него не любимая, а это значит, что рано или поздно он все равно ее бросит. Уж это-то, девицы на выданье всегда чувствуют, вот и строят глазки, так-то, а ты совсем, ни ляда не понимаешь. А я за него замуж выйду, обязательно, — огорошила она, и так уже изрядно пораженную, глубокими и весьма обширными познаниями, в области различных житейских тонкостей, подружку, — вот увидишь. Так оно в итоге и вышло, добилась своего. Значит, быть упрямой не всегда плохо, вот именно, что не всегда, но очень часто, но все-таки иногда очень даже правильно, — в полусознательном состоянии рассуждала она.

— Санечка, — послышался ей родной голос, — ну что, совсем плохо тебе? — звучало, как будто наяву, — давай я сватов зашлю и все дела. На кой нам с тобой огород городить, двадцатый век на дворе, ну кому нужны эти глупые забавы. Тебе-то это для какой такой радости?

— Хочу, — ответила она, едва шевеля непослушными губами, и попыталась добавить, — укради меня.

Все, что на этот каприз ей отвечал обескураженный Петр, до ее сознания не доходило. Да и с чего бы вдруг? Она и тогда будто не слушала его слов. Услышала только эти, — хорошо, договорились, только обещай, что больше никогда в жизни не будешь со мной врединой.

— Конечно, миленький мой, обещаю, — тут же согласилась, обрадованная таким широким жестом, невеста, — обещаю и клянусь, больше никогда в жизни не быть упрямой врединой, ни с тобой, и ни с кем-нибудь еще, и вообще, буду очень покладистой девочкой.

— Вот ты какая, как это, ни с кем, — наигранно, будто бы возмутился Петр, — ты со мной будь паинькой, а с кем-то другим будь врединой, еще как будь, и клясться не нужно, просто пообещай. Вот эти слова, а вернее суть сказанного, завершили ее воспоминания с примесью, туманящего сознание бреда, и вернули в реальность. Она почувствовала, что силы стремительно уходят. Культя сильно распухла и пылала невероятным жаром, любое прикосновение отдавалось в теле нестерпимой болью. Казалось, что именно там бьется сердце, каждый удар которого воспринимался теперь, как попытка выскочить наружу. Сердце гнало по жилам горячую, как кипяток кровь. Но в этих потоках возникали мелкие льдинки, а они, своим холодом, обжигали тело в разных местах. Александру лихорадило, она заметила, что изо рта начал идти пар, и это удивило. Только сейчас она вспомнила о том, что печь на ночь не протоплена. Маня, принесла из поленницы достаточно дров, которые лежали рядом с печью, а растапливать не стали, так как было достаточно рано, они и решили, что позже это сделают сестры. Нужно было попытаться растопить самой, иначе, при таком, не стихающем, шквалистом ветре, к утру в ее холопе будет царствовать настоящий ледник. Попытка не удалась. Она даже не смогла добраться до печи, упала на пол, сразу же, как только опустила с кровати здоровую ногу и попыталась перенести на нее вес тела. При падении, больная нога, бесконтрольно шлепнулась, вызвав болевой шок, и в глазах мгновенно потемнело. Некоторое время, как ей показалось, минут пять или чуть более, она пробыла в беспамятстве. Но холод, которым так и тянуло от пола, уверенно диктовал свои условия. Придя в себя, Александра распрощалась с надеждой протопить избу. В первую очередь сообразила, что следует, для начала, как можно надежнее укутать дочку, ведь неизвестно, как там дальше дело сложится. До утра еще уйма времени, ночью, вряд ли кому взбредет в голову заглянуть к ним, а с нее самой толку ноль без палочки. Но, легко сказать, укутать, для этого, нужно хотя бы подобраться к ребенку. С большой осторожностью, превозмогая боль и слабость, она придвинула табурет, стоявший неподалеку тут же у кровати, на котором лежало какая-то одежда Наденьки. Затем, аккуратно встав на колени, за несколько попыток, притянула к себе валенки, с помощью одного из костылей, и им же достала полушубок, предварительно помучившись, срывая его с вешалки. Неизвестно откуда взявшаяся сноровка, позволила ей водрузить все это спасительное тряпье на постель и самой, хоть и не без труда, оказаться рядом с укрытой ватным одеялом дочкой. Та, поначалу, слабо реагировала на манипуляции матери, лишь чуть слышно слегка постанывала. Но одеть спящего ребенка, и здоровому человеку, не очень-то легко и просто, а уж находясь в полуобморочном состоянии, совсем проблема. Задача, поставленная ей самой, — успеть, — заставляла торопиться. В спешке, все валилось из рук, и простые движения приходилось выполнять неоднократно, каждый раз беспокоя при этом ребенка. Наденька захныкала, начала оказывать сопротивление, беспомощным, а от того беспорядочным, но одновременно настойчивым действиям матери. Вскоре, она заплакала навзрыд, но, спустя некоторое время, утомившись, а возможно, и почувствовав тщетность такой формы протеста, как это часто бывает у детей, затихла. Она уснула под одеялом, в валенках и полушубке, укутанная в большущую пуховую шаль, с завязанными за спиной двойным узлом, углами, для надежности просунутыми под рукавами полушубка. А, в ослабевающем сознании, рядом лежащей матери, ничего не изменилось. Она, так и не узнала, — смогла ли, успела ли, — для понимания этого не осталось сил и времени. Более того, она уже не способна была понять, что же такое это «успеть», которое, постепенно затихая, настойчиво пульсирует в ней. Как будто, удерживая ее от чего-то, смутного и необратимого, что вот-вот, должно произойти. Наконец, и это прекратилось. Мозг угасал, прекращая реагировать на все, не только на то, что могло беспокоить извне, но и, на происходящее, в утратившем последние силы, умирающем теле.

Метель, закончившаяся к утру, оставила после себя многочисленные сугробы, разнообразной, иногда очень замысловатой формы, у изгородей и во дворах, сделав некоторые из них почти не проходимыми. Степан, ловко орудуя, предусмотрительно захваченной с собой широкой деревянной лопатой, расчищал дорожку к низенькому, а от того, полностью скрытому под снегом, крыльцу ветхого домика невестки. Что-то тревожило старика, сегодня спозаранку, и он, дабы поскорее развеять душевную смуту, с усердием налегал на работу. Снег, спрессованный недюжинным ветром, бушевавшим всю ночь, и крепчающим морозцем, ложился на лопату увесистыми монолитами, почти не раскрашиваясь. Лопата уже начала ударять в ступеньки крыльца, когда за спиной послышалось, — бог в помощь Палыч, с утра пораньше к внучке заскочить решил, — узнал он голос местного лекаря, и сердце екнуло, усилив тревогу.

— Здоров Борисыч, а ты чего такую рань, хренова-то, что ли совсем с Санькой, — опершись на черенок лопаты, спросил Степан. — Так мне что-то Маня ничего не сказала, а ну да, вроде что в район ехать придется, слышала от тебя, ну я так понял, как будто не очень-то и к спеху, ну уж во всяком случае, никак не сегодня.

— Да сегодня нужно, обязательно, и то, как бы уже не поздно было, гангрена у нее заново разыгралась. Совсем дела никудышные, — огорошил Борис Борисыч, и глубоко затянулся из остатка цигарки. — А дочке твоей, Александра сама запретила сказывать про это, вроде как тебя не хотела беспокоить раньше срока.

— Вы что, одурели совсем, как дети малые, беспокоить они не хотели, заговорщики чертовы, — выругался Степан, и в несколько размашистых движений, освободив крылечко и дверь от снега, стремительно вломился в сени. Входная дверь из сеней в дом, по всему проему, особенно сверху и слева, была обрамлена аккуратной рамкой изморози. Поверх двери, по слегка намерзшей за ночь изморози, едва парило. Это выходили последние остатки тепла. Проходя обледеневший порог, Степан, потерял равновесие, наступив на какую-то тряпицу, которая тут же, вместе с ногой, заскользила вдоль проема двери. Устояв, и внимательно присмотревшись, в тусклом свете рассмотрел, что наступил на шерстяную варежку, по-видимому, оброненную вчера Марусей. Она-то, эта рукавичка, попав между проемом и створкой двери, и стала главной причиной утечки тепла из дома. Подняв глаза, Степан увидел перед собой, закутанную во все, что можно, внучку, сидящую на корточках подле, лежащей, совершенно безучастно матери, и тормошащей ее что есть мочи. Заметив на пороге деда, девочка с тревогой и удивлением залопотала, широко разводя ручонки по сторонам, — дудя, мама пить, — и вновь, с еще большим усердием принялась будить мать. Борис Борисыч, внимательно осмотрев больную, проверив пульс и ощупав лоб Александры, почти обреченно сказал, — давай Палыч, быстренько в сани ее, может быть, еще справится, хотя…, драная, жизнь, мать ее метить, как можно таких молодых терять, — сплюнул он.

Дед, с внучкой молча, смотрели вслед удаляющимся саням, пока не послышался гудок паровоза, со стороны проходящей неподалеку железной дороги.

— Дудя, мама туту? — нарушила, на удивление долгое молчание, будто бы понимающая всю серьезность происходящего, Наденька, и широко раскрыла свои удивленные, голубые глазки.

— Туту мама, — подтвердил догадку девочки, все понимающий дед, — туту, — повторил он, сглатывая слезу, еще крепче прижимая внучку к собственному сердцу. — Туту, — не однократно повторяясь, не утихало в нем, пока он усаживал малышку рядом с собой в кошевку, плотно набитую душистым сеном, после того как сани, увозящие ее маму, скрылись в дали. — И мы с тобой тоже туту, коза дереза моя, поехали внученька к дедушке в тепленький домик, там и маму твою, бог даст, поджидать будем, авось все сладится, — как молитву, еле слышно, твердил он.

Ничего не сладилось. Через час полтора, когда Степан, устроив у себя дома внучку, и собрался было отправиться на ферму, выправлять производственные дела, к его усадьбе подъехал Борис Борисыч, и стало ясно, что Александры больше нет. Она скончалась по дороге, не приходя в сознание, видимо, по предположению фельдшера, от заражения крови, вследствие развития гангрены.

Хоронили Александру всей деревней. Так случилось, что с начала войны, это были первые похороны, и возможно поэтому, не единый человек, за исключением неходячих стариков, не усидел дома. Короткая по времени процессия, да и само погребение, сопровождалось непрерывным, то слегка затихающим, то вновь, многократно усиливающимся, бабьим ревом. Накопившееся горе, которое не миновало с началом войны практически не единого дома, вырывалось наружу. Оплакивая Александру всем миром односельчане, оплакивали и своих погибших, на этой проклятой войне. И те, в чей дом пришла беда, вместе с похоронкой, понимая всю неестественность и нелепость, гибели молодой женщины, здесь, в тылу, а не на фронте, искренне сочувствуя близким покойной.

Одновременно, им завидовали, как например, Марфа Астапчук, ежедневно заходившаяся в истошных рыданиях, вот уже скоро как месяц. Как жить после известия о гибели младшенького ее сыночка? Ведь родня Александры, со временем, пережив тяжелую утрату, будут знать, что у них есть место, куда можно пойти, поклониться и уронить горькую слезу на могилку, когда прижмет тоска, до такой степени, что будет совсем невмоготу. И им, наверняка, станет легче. Ведь, их родненький человек будет лежать в своей земле. А рядом, место упокоения ее предков, как это и положено по православным, да и по всем другим людским законам. Так рассуждала она, — а куда податься мне со своей печалью, зная, что сынок лежит где-то на чужбине, наспех и, наверняка, как попало зарытым, в землю далекую от родимого дома, не отпетый и не оплаканный родной матерью. Как же это, так, получается? — недоумевала несчастная мать погибшего солдата. — Забрать мальчика моего, Родину оборонять от врага лютого, ненавистного, это без труда. Это всегда, пожалуйста, раз, два, и готово. А возвращать-то, кто будет? — спрашивала обезумевшая мать неизвестно у кого, по-видимому, у самой себя. Не находя ответа, продолжала, — не уж-то, собрать воедино, одним махом, сотню и больше мужиков, а по большей части, безусых мальчуганов, из окрестных деревень проще. Одеть, накормить, научить воевать, и доставить всю эту орду на фронт, намного легче нежели, привезти одно бездыханное тело солдатика его матери? Да нет, конечно, — была убеждена Марфа, всякий раз, как только, вновь и вновь, начинала рассуждать о своем горе, — знать, не слишком-то это важно для больших командиров, да великих героев маршалов, наверное, их сыночки не гибнут от фашистских пуль. А вот она, кроме малыша своего, еще одного старшего сына, да и мужа отдала в их власть. Как ей теперь с ума окончательно не сдвинуться, не дойти, до полного умопомешательства? Между прочим, знающие люди, сказывают, — что, должна бы власть, ее старшенького из окопов вытащить, и живехонького матери вернуть, потому, как он есть единственный, оставшийся в живых сынок. Будто бы, так бывало при старой «ненавистной» царской власти. — Вот бы, было благо, если ее деловитый, трудолюбивый и на удивление рассудительный Ванечка, взял бы, да и вернулся. — Уж тогда бы…, — прерывала она свои несбыточные мечтания. — Господи, спаси и сохрани безвинных воинов, Ванечку, сыночка моего, да Макарушку, отца его, хозяина нашего, упокой светлую душу раба твоего, сыночка моего ненаглядного Кирюши, — трижды перекрестилась Марфа, после того как, подойдя в длинной очереди к могилке, бросила на крышку гроба три пригоршни земли. Через полчаса на кладбище стало малолюдно и совсем тихо. Слезы, по-видимому, закончились. Народ, ни громко переговариваясь, медленно ручейками растекался по селу, преимущественно направляясь к большому дому, свекра Александры, где отныне будет и дом ее дочери Нади. Так уже договорились, после непродолжительного выслушивания различных доводов сторон, на семейном совете, то есть мать Александры, бабушка Прасковья и дед Степан. Степан сразу же пресек различные разговоры, хотя бы издали, пусть даже полунамеком, касавшиеся сиротства внучки. — Цыц, девоньки, — резко оборвал он жалобные причитания Арины во время поминок, едва та, заключив в крепкие объятья Наденьку, растроганно затараторила. — Иди к тетушке родной, дитятко мое горемычное, сиротинушка наша…

— Чтобы я этого впредь не слышал больше никогда, иначе отстегаю как Сивку, тем, что под руку подвернется. Дети сиротами и при живых родителях часто бывают, если те родители непутевые, совсем неправильные, а моя внучка, какая она вам сиротинушка, при такой-то родне, да и батька у нее кровный имеется, дай бог, обязательно вернется, — окинув испытывающем, взглядом всех присутствующих. Чуть помолчав, добавил, — жив солдат, пока похоронки нет, запомнить стоит всем. А пока у нее, Наденьки, то есть, бабушка родная и дед есть, они-то вырастят как надо, не хуже других. Так ведь Прасковья Даниловна? — обратился он к сватье.

— Да, о чем уж тут говорить, не пропадет малышка наша, — ответила та, утирая с лица так и не прекратившийся ручеек слез, — выходим и обласкаем, насколько сможем, да ведь мы уже все это будто бы решили.

Жизнь в доме Степана Стрижа развернулась другой стороной. Так как, самым важным членом семьи стала внучка, то размеренный, и можно сказать, скучный ход событий, мгновенно обернулся стремительным и часто очень суетливым кавардаком. Днем, Надя оставалась, по очереди, то под присмотром Яши, что казалось, не всегда радовало их обоих. Или изредка забегала, на часок другой, старшая дочка Ганы, пятнадцатилетняя Ира, или же, появлялись, почему-то обязательно вместе, тетки Наталья с Людой. Но главной нянькой, и это никем не оспаривалось, как и прежде, оставалась Маруся, для которой, водиться с племянницей, казалось, было не только не в тягость, а наоборот становилось наилучшим развлечением. Насмотревшись за день на беготню, разные выкрутасы, а иногда и маленькие, безобидные проделки племянницы, по вечерам она обо всем этом, часто с избыточными подробностями, рассказывала, сияющему при этом деду. Да, именно деду, потому, что с этой поры, как-то незаметно, родня, а постепенно и все прочие, стали называть шестидесяти трехлетнего мужика именно так. А он и не протестовал. Зачем, ведь это, на сей момент, его главное назначение, и наивысшее звание.

— Я догадалась, чего внучка твоя нам рассказать хотела, вчера перед сном, а мы и не поняли, — хвастливо объявила Маня за вечерним столом, — хочешь, объясню.

— Хочу, не хочу, ты же все равно расскажешь, так что, конечно хочу. Рассказывай, мы с Надей с удовольствием послушаем твои побасенки, правда, коза дереза, — подмигнул он, сидящей напротив малышке, внимательно рассматривающей его, из проема между ладоней, подпирающих ее крохотное, слегка веснушчатое личико.

— Да ну тебя, — недовольно поморщилась дочь, — побасенки мальчишки шалопаи рассказывают…

— Ну, в кого ты такая обидчивая у меня удалась? Понять никак не могу, я же пошутил, все молчу и слушаю, — покорно сложив перед собой руки, отец изобразил на лице мину, намекающую на предельное внимание.

— В кого я такая чудесная дочка, тебе лучше знать, — отчеканила, как по писанному с легкой ехидцей, Маруся. — А вот это чудо, похоже, точно в тебя будет, — кивнула она в сторону, хитровато улыбающейся во весь редкозубый рот, Нади, внимательно наблюдающей за малопонятным разговором взрослых. — Вырастет, наверное, тоже над всеми подтрунивать начнет, с шуточками своими, народу проходу нигде давать не будет, это уж точно, как пить дать.

— Вот и хорошо, а то получится, боже упаси, маленькая старушка, вроде тебя. Давай уже порадуй нас, или забыла, чего хотела, ну правда, очень интересно, кроме шуток, — теперь будто бы вполне серьезно, попросил отец.

— Ну, ты помнишь, что она спать вечером, никак улечься не могла? — с важным видом наставника, напомнила Маня, — и все твердила, — мама туту, лень тю-тю, пять. При этом, заглядывала в окошки и в другие разные места, по всем углам, вокруг кровати, тыкая пальчиками в стенку, у которой койка и стоит, — с вызовом подбоченилась Маруся, так, как это обычно делают скандальные бабы, когда хотят подчеркнуть свою правоту, вовремя перебранки с другими любительницами от души пошуметь.

— Так, ведь она мамку свою искала. Видела, как уезжала, может быть думает, — что вернулась, да и прячется где-то тут, — вполне резонно рассудил дед. На мгновение, задумавшись, добавил, — а, вполне возможно, к себе домой нас звала. Там, как ей, наверное, кажется, мама ее дожидается. Он приветливо улыбнулся внучке, которая в этот момент, будто подтверждая сказанное дедом, залопотала, — мама туту, лень топ-топ, — и умиленно поддержал, как ему казалось, ее простую мысль, — правильно, крохотуля моя синеглазая, мама уехала, и лень ей прийти, ну ничего мы подождем.

— Вот, — с хитрецой протянула Маня, — я так и думала, что ты ничего не поймешь.

— Что, тут понимать то, тоскует ребенок. Это и взрослому-то перенести такое, невмоготу, а уж малютке не смышленой, от мамки оторваться и вовсе, беда страшная, — смахнул Степан не прошеную слезу, — ну ничего, детская память неокрепшая, нам в этом, думается мне, поможет. Так Наденька? А время, говорят, лечит.

— Да она же, не только о маме тоскует, ей еще и оленя на стенке не хватает, так — что, лень это не лень, а олень. Который на коврике, в их доме над ее кроваткой, — через легкий хохоток, раскрывала тайну племянницы, довольная собой тетка. — А, я, его принесла и на место повесила, вот тебе и «лень топ-топ» — олень пришел.

— Дудя, мама туту, — развела ручки по сторонам и пожала плечиками Надя, а затем, мгновенно оказавшись подле деда, и ухватов того за рукав рубашки, повлекла за собой, к своему заветному месту, при этом в захлеб приговаривая, — дудя, лень топ-топ, виясь.

Со стены, на них взирал лесной красавец, проливая неестественный, сказочный, синий свет из своих грустных глаз, не очень правильно, то есть не симметрично, разместившихся под развесистыми, ветвистыми рогами, занимавшими добрую половину этой стены. Вследствие, не очень умелого закрепления коврика, ржавыми гвоздями, губы оленя были несколько перекошенными, что выглядело пренебрежительно и высокомерно.

— Да ты, у меня настоящий сыщик-дознаватель, — похвалил Степан Павлович дочку, — и хозяйка, хоть куда, и вообще, тут на тебе теперь все держится, одним словом, главная персона в доме. Только нос, очень-то не задирай, есть еще, кое-кто, кто по главнее, нас всех будет, — и, заключив внучку в могучие, но ласковые клешни-пятерни, под ее заливистый смех, несколько раз подбросил девочку к самому потолку, приведя ее тем самым, в полнейший восторг.

— Осе, пик-скок, осе, осе, — сквозь визг настойчиво просила Надя, повторения. И дедушка, с готовностью, шел ей навстречу, до тех пор, пока той самой не надоело это занятие. Тогда она, соскочив с цепких рук, ударилась в бег сломя голову, по всему просторному дому, и, выглядывая, то из-за угла, то из-за какой-нибудь занавески, хитро щурясь, громко выкрикивала, — дудя, ку-ку, моментально прячась после этого за укрытием. А деду, ничего не оставалось, кроме принятия предложенных правил игры, и начать, будто бы безуспешные поиски, так «надежно» спрятавшейся от него внучки, при этом поощряя ее уверенность в этой самой «надежности», словами, — куда же запряталась моя девочка, где, эта хитрая коза дереза? Когда, она уверенная в собственной победе, выпрыгивала навстречу с привычным возгласом, — куку дудя, — они, крепко обнявшись, дружно праздновали это, очень важное для нее, событие звонким, неуемным смехом.

— Вот и ладно, вот и хорошо, — подумал довольный дед. — Оттаивает, постепенно ребенок, глядишь, со временем совсем все наладится. Здесь-то, среди нас, ей хорошо должно быть, а про утрату, в таком возрасте, и понять трудно, да и забыть легко. И, помолчав еще некоторое время, вслух добавил, — нужно, однако, во двор шагать, со скотинкой управиться, иначе…, иначе она нас кормить перестанет. Тогда совсем худо будет, — обращаясь к Марусе, добавил, — забавляйся, а я на часок выйду, поуправлюсь.