Бесплатный фрагмент - Когда увидишь меня — плачь

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Oh, something won’t let me

Go to the place

Where the darklands are

And I awake from dreams

To a scary world of screams

And heaven, I think

Is too close to hell

The Jesus and Mary Chain, «Darklands»

I need help, I’ve seen bad things

And I cannot make them disappear

I want flesh to bring me happiness

Cause I feel nothing, I feel nothing

IAMX, «North Star»

1

Октябрьское солнце прилично грело, совсем не то что в прошлом году. Том с удовольствием потянулся и подставил лицо под его мягкие лучи. Они коснулись кожи, словно чьи-то ладони, и он закрыл глаза, потому что так в это было легче поверить. Даже кособокое складное кресло вдруг показалось удобным, хотя жёсткая спинка по-прежнему впивалась в лопатки. Обычно Том подкладывал под спину подушку, но сегодня она сохла вместе с одеялом и пледом после стирки, которую Адам затеял с утра. «Как будто забыл, что мы собирались попить кофе в саду», — подумал он, впрочем, без особой досады. День был слишком хорош, чтобы беспокоиться о пустяках.

Скорее всего, это последние тёплые выходные в году, и вечером они сложат кресла, унесут их наверх и спрячут в тесной кладовке у Адама в квартире до весны. Встречаться они тоже станут реже: зимой никому неохота надолго покидать нору и тем более тащиться в гости через холодный мрачный город. Но, даже если бы им вздумалось прогуляться в пустынном парке под дождём, они бы только привлекали внимание патрулей, которые от скуки обязательно пристанут с проверкой. Конечно, оставались ещё полутёмные бары, где можно скрыться за дымовой завесой и предаваться долгим неспешным разговорам. Но Том давно уже странно охладел к этим местам, они потеряли для него всякий шарм, и если задуматься, то он легко вспомнил бы, когда именно произошла эта перемена. Вот только меньше всего ему хотелось над этим задумываться.

Впрочем, сегодня не верилось, что холода уже близко, и они мирно дремали в запущенном саду под окнами пятиэтажки, скрытые от чужих глаз зарослями кустарника и вишнёвых деревьев. Листья окрасились пылающим багряным и солнечно-жёлтым, но оставались ещё достаточно густы, чтобы защитить Тома и Адама от любопытства посторонних. Здесь они не боялись говорить: из окон их не услышат, а единственную тропинку, ведущую на поляну, оба не упускали из виду. Пробраться с любой другой стороны было невозможно без шума и треска ломаемых веток и крепких проклятий, когда одна из них непременно ткнётся в глаз.

Правда, сегодня они разговаривали мало, разомлев на солнце, пока кофе остывал в кружках. Где-то негромко играла музыка, обманчиво расслабленная, но Том сразу узнал мелодию, — это Билли Холидей пела «Мрачное воскресенье». Кто-то поставил проигрыватель у открытого окна, и весь двор наслаждался переливами её голоса. И хотя сегодняшнее воскресенье вовсе не было мрачным, Тому вдруг показалось, что солнце ненадолго скрылось за облаком, и лицо охладило дуновение по-осеннему стылого ветра.

— Кто это из соседей у тебя такой смелый? — спросил он лениво, не открывая глаз.

— Макс, — отозвался Адам и коротко добавил, как будто это всё объясняло. — Ему шестнадцать.

Том хмыкнул. Сейчас в шестнадцать можно быть бунтарём или хотя бы считать себя таковым, и тебе ничего за это не сделают. Выговор в школе, предупреждение от патруля, штраф родителям — вот и всё, да и то лишь в том случае, если тебя поймают с поличным. Этот Макс наверняка воображает себя чертовски смелым, а попробовал бы он провернуть эту выходку лет десять назад. А ещё лучше двадцать. Впрочем, ему бы тогда и в голову такое не пришло. Если бы его семье хватило духу хранить дома записи Билли Холидей или кого угодно, не попавшего в одобренный государством список, они бы сделали всё, чтобы об этом никто никогда не пронюхал.

Эти мысли заставили Тома почувствовать себя ужасно старым. Двадцать лет назад он вовсю трудился на заводе, а по вечерам они с Оскаром разносили в щепки подмостки «Джина с молоком». Значит, уже тогда времена были куда менее суровыми, чем в его детстве, — что уж говорить про сегодня. Билли Холидей играет на весь двор, вы подумайте.

По лицу снова пробежала волна прохладного воздуха, и Том со вздохом открыл глаза. Магия тёплого раннего вечера как-то померкла, будто солнце стало греть чуть слабее. Совсем ненамного, но этого хватило, чтобы очнуться от послеполуденных грёз.

Адам сидел в кресле напротив, вытянув длинные ноги в чёрных кроссовках. Хотя кроссовки были уже немолоды — Том сам купил их в Пустом доме ему на восемнадцатилетие, — они по-прежнему выглядели новыми и вовсе не потому, что Адам надевал их лишь по особым случаям. Так было со всей его одеждой, со всеми вещами: он заботился о них тщательно, почти фанатично, и они годами не теряли вид. Сколько бы Том ни посмеивался над тем, как Адам настойчиво оттирает почти невидимый след шариковой ручки с кожаной сумки, эта чёртова сумка выглядела как в тот самый день, когда мальчишка получил её в подарок от покойного отца. То же было с его мебелью, посудой, книгами, да и всем остальным, — Адам содержал их не просто в порядке, он часами вытирал с них пыль, обрабатывал защитными средствами, удалял едва заметные пятнышки. Благодаря таким стараниям его тесная студия в этом полузаброшенном районе на отшибе города казалась не убогой норой, а не лишённой вкуса холостяцкой квартирой, а сам Адам мог сойти за благополучного служащего банка, которому не приходится пересчитывать деньги перед каждым походом за продуктами.

Адам открыл глаза и повертел головой, разминая затёкшую шею — похоже, тоже заметил перемену погоды. Потянувшись к кружке, он глотнул остывший кофе и поморщился.

— Да, уже не сделаешь вид, что всё ещё август.

— Брось, когда в последний раз ты видел такой тёплый октябрь?

Он не ответил, а Том вдруг подумал, что ляпнул не то. Вот болван. Единственная осень, которая запомнилась всему городу небывалым теплом, случилась в тот год, когда Адам впервые попал в Управление. Мягкий свет, фантастические краски, город будто окутан волшебной дымкой. С улицы уходить не хотелось, и даже патрульные в кои-то веки выглядели довольными жизнью, а их нашивки в виде ангельских крыльев красиво играли на солнце. В такое чудесное время не могло произойти ничего плохого, ведь даже самые жестокие сердца наслаждались последним за год теплом.

Все, кроме Алмазных Псов. Эти твари не знали простых человеческих радостей, потому что попросту не были людьми.

Том поспешно отогнал от себя образ избитого подростка с кровоподтёками по всему телу. Это было последнее, о чём он хотел вспоминать сегодня, но было уже поздно. Бросив взгляд на Адама, он понял, что тот мысленно увидел ту же картину. Чёрт, как легко всё испортить одной дурацкой фразой. С другой стороны, Тома угнетала необходимость обдумывать каждое слово, ведь на любое счастливое воспоминание у всякого человека находилась парочка горьких, и проще уж тогда вообще не бередить память, чтобы ненароком не наступить на больную мозоль себе или своему ближнему.

Так или иначе, самое время было сменить тему, и Том спросил первое, что пришло на ум:

— Ну как дела на работе?

Адам лениво зевнул.

— Да вот всё думаю, не уволиться ли из моей богадельни.

Так он отвечал почти каждый раз на протяжении четырёх лет.

— Что, Дамер совсем достал?

— Ага. Мне кажется, если я ещё хоть раз увижу его постную рожу, то не сдержусь. В пятницу он снова меня вызвал и опять полчаса нудил о том, что я недостаточно пылаю энтузиазмом и сам себе гублю карьеру. Ты представляешь? По-моему, это единственное его развлечение в жизни.

Том покачал головой.

— И как ему до сих пор не надоело?

— Таким, как он, никогда не надоедает. Отчитывать меня гораздо приятнее, чем какого-нибудь новичка из отдела, ведь новички со временем пойдут дальше, а я так и останусь сидеть в зале для механических обезьян.

Адам хмуро смотрел перед собой, скрестив руки на груди. Воскресенье шло на убыль, и впереди маячила новая рабочая неделя, полная бессмысленной рутины и придирок от начальства. Том удивлялся его упрямству и нежеланию уходить, но Адам держался за место в Бюро статистики из чистой принципиальности. По всем законам мира, в котором они жили, у него не было никаких шансов попасть туда, как и получить высшее образование, однако ему удалось и то и другое. И это не было чудом, а лишь результатом упорства и отчаянности человека, которому нечего терять.

— А знаешь, мне даже нравится быть занозой у него в заднице. Он всячески намекает, что меня тут держат из милости, но у него кишка тонка сказать мне это в лицо. Как будто боится призрака родителей.

Музыка затихла, и во дворе наступила странная тишина. Негромко шелестели листья, где-то вдали лаяла собака, и Том вдруг почувствовал беспокойство. Воскресный день перестал казаться умиротворённым, как будто в его притворной сонливости затаилось нечто зловещее. Он попытался отмахнуться — всего лишь приступ паранойи, какие иногда бывают с каждым. Но на всякий случай осторожно огляделся — не хрустнет ли где-то ветка, не мелькнёт ли чьё-то лицо в зарослях кустарника. Встретившись глазами с Адамом, Том понял, что паранойя настигла не его одного. Но тот мотнул головой, прогоняя назойливые мысли.

— Может, всё-таки подумаешь насчёт другой работы? — без особой надежды спросил Том.

Адам сухо улыбнулся.

— Почему бы и нет, меня же с руками оторвут. Сын предателей Республики, аннулированных за измену, — просто мечта любого работодателя.

В этом не было ничего смешного, но оба фыркнули.

— Хотя, если возьмёшь меня в помощники, я, пожалуй, не откажусь. Правда, придётся сменить имя и не попадаться на глаза твоему шефу, но, думаю, с этим я справлюсь. Буду подавать тебе катушки и кричать «мотор!», или что ты там кричишь, запуская фильм.

Том рассмеялся.

— Обычно я говорю «поехали», и в этот момент меня слышат разве что мыши. Но если серьёзно, то выгоднее играть по барам, чем сидеть в рубке пять дней в неделю.

— Но и тем и другим ты занимаешься исключительно из любви к искусству.

— Само собой.

Они снова расслабились, мимолётное напряжение рассеялось в тёплом осеннем воздухе. Том откинулся на жёсткую спинку кресла и заложил руки за голову. Почти шезлонг, не хватало лишь пляжа или на худой конец бассейна поблизости. Ну и какого-нибудь цветного коктейля вместо чашки остывшего кофе.

Как это часто бывало, Том даже не задумался о том, что нарисовавшаяся в мыслях картинка пришла из другой реальности, не той, где он жил. В его голове хранился богатый каталог фильмов, которые никогда не покажут в кинотеатре «Победа», фильмов, которые в детстве заменяли ему унылую действительность. В них было место бассейнам, коктейлям с бумажными зонтиками и многим другим немыслимым вещам, но, если бы Тому вздумалось рассказать о таком вслух, на него в лучшем случае посмотрели бы, как на идиота. Ну а в худшем — донесли бы в Управление.

Только Адам и Полли, а когда-то ещё и Оскар, понимали, что всё это значит. Только им, своим лучшим друзьям, Том доверял самое ценное, что у него было. Разумеется, он не мог ничего показать им: теперь этих записей не найти даже в Пустом доме, но его пересказы были настолько красочными и живыми, что воображение вполне справлялось самостоятельно.

Он вырос в семье, где фильмы любили больше, чем набитый холодильник, и где много лет соблюдалась традиция: с наступлением темноты опускались тяжёлые шторы, выключался верхний свет, и тогда мама раскидывала по полу подушки, а папа, сидя на паркете к ним спиной, при свете торшера перебирал десятки, сотни цветных коробочек. Они хранились на тёмных извилистых антресолях, тянувшихся по потолкам вдоль комнат и коридора их старой квартиры, и извлекались на свет строго по вечерам, когда ни один приличный сосед уже не постучался бы в дверь попросить соли.

Годы спустя Том понял, что скудной едой на столе был обязан не столько бедности, сколько неукротимой родительской страсти к кино. На то, чтобы раздобыть эти фильмы в самых дальних уголках чёрного рынка, уходили почти все их скромные деньги, но ни тогда, ни сейчас Том не согласился бы променять их домашние вечера на кусок бифштекса.

Родители объясняли, что это очень большой секрет, и, если он проболтается хоть кому-то, нарушит завет, как сказочный герой, которому запретили разговаривать семь лет и семь дней, — волшебство рассеется, погибнет, а Том навсегда будет изгнан из миров, которые успел полюбить. Он серьёзно кивал и послушно молчал, нося в себе тайну, сулившую смерть не только вечернему ритуалу, как он думал тогда, но и всей его семье.

Наконец они укладывали подушки вдоль стены, рассаживались напротив большого телевизора и вытягивали ноги на матрасах. Отец щёлкал пультом, и на их лица падал бледный голубоватый свет. Новая история начиналась.

Иногда это были комедии, и Том не понимал, где нужно смеяться. Тогда папа или мама объясняли ему, что много лет назад люди жили в мире, где казалось забавным, что таксист и его друг полицейский попадают в дурацкие истории и неизменно выходят сухими из воды.

Таксист дружит с полицейским. И это никакая не фантастика, а обычная незатейливая комедия о буднях тех, кто жил когда-то на той же самой планете. Это, как и многие другие вещи, поначалу не укладывалось у маленького Тома в голове.

Зато после такого сериал про парня в строгом костюме, попавшего в плен к злым духам в таинственном лесу, казался Тому почти правдоподобным. Впрочем, и то и другое, как и множество космических приключений лохматых существ, вообще не похожих на людей, было в равной степени далеко от мира, где родился Том, а потому он принимал как должное любую фантастическую нелепицу. Кому, в самом деле, придёт в голову удивляться говорящим животным из сказок? Так и Том уже давно не находил ничего удивительного в картинах о якобы когда-то существовавшем мире.

Но иногда попадались фильмы, которые будоражили воображение и прогоняли всякий сон. На первый взгляд, и особенно по сравнению с похождениями волосатых пришельцев, в них вовсе не было ничего необычного. Было лишь одно — странное убеждение Тома в том, что эти события происходили в его реальности когда-то давно. В отличие от захватывающих сюжетов, например о кудрявом частном сыщике, который распутывал преступления на пару с лучшим другом, эти фильмы напоминали документальную хронику, и Том не сомневался в её подлинности. Часто это были чёрно-белые ленты о войне, где на фоне разрушенных городов, так похожих на город Тома, разворачивались истории жизни измученных голодом и несчастьями людей.

Родители только разводили руками на его бесконечные вопросы — они знали так же мало, как и он. В учебниках истории не найдёшь и намёка на подобные вещи, а других источников у них не было. Оставалось только поверить в то, что фильмы, обходившиеся без пришельцев и злых духов, более или менее отражали настоящую жизнь того времени.

Детство Тома помнилось ему волшебным, но закончилось очень рано. Когда ему было пятнадцать, за ними пришли погожим осенним днём. Не ночью, как об этом принято было думать, а обыкновенным сентябрьским полднем, когда солнце почти по-июльски грело, а листья ещё и не начинали желтеть.

Он никогда больше не увидел ни родителей, ни фильмов, так и оставшихся покоиться в прохладе антресолей, но, скорее всего, извлечённых оттуда, вырванных из пластиковой скорлупы, растоптанных железными подошвами ботинок Алмазных Псов.

Том давно привык к мысли, что вряд ли снова посмотрит хотя бы один из них, но смириться с тем, что кино полностью исчезнет из его жизни, так и не смог. Работа киномехаником была хоть и слабой отдушиной, но лучше, чем ничего. Полли её не одобряла, считая, что куда достойнее мыть школьные туалеты, чем пудрить детям мозги поделками вроде «Дорогой революции», и Тома это огорчало, но он ничего не мог с собой поделать. Он подозревал, что просто нещепетилен, неразборчив и, возможно, не слишком достоин уважения, однако странным образом его это почти не волновало. Он понимал, что должно бы волновать, но на самом деле единственное, о чём он переживал, — это осуждение Полли. Остальное значения не имело, ведь он нашёл своё дело, даже целых два, и был счастлив этим. Разговоры о морали ненадолго заставляли Тома чувствовать себя виноватым, но от них в нём только росло упрямство и уверенность в том, что именно так он и хочет жить.

День за днём он крутил агитационные плёнки в кинотеатре «Победа» в память о настоящем кино, которого больше не существовало. Том не был уверен, что родители одобрили бы это, но надеялся, что они бы, по крайней мере, его поняли.

Адам ведь понял. Как никто другой, он знал, каково это — потерять всё, что тебе дорого, и остаться ни с чем в кромешной, ужасающей пустоте. Ему и в голову не приходило упрекать Тома в неразборчивости. Ведь в этом мире выбор развлечений был очень невелик.

— А, может, мне купить гитару? — мечтательно произнёс Адам, выдернув его из размышлений. — Вдруг гены не подведут?

Том чуть не поперхнулся от неожиданного перехода к теме, которую тот обычно избегал. Определённо, что-то странное витало сегодня в воздухе.

— Ты что же, хочешь из серьёзного человека превратиться в кабацкого музыканта? — хмыкнул он.

— А почему бы и нет? Вы ведь давно выступаете без гитариста. Да и платят в кабаках, как ты говоришь, неплохо.

Том прищурился и внимательно посмотрел на него. Адам до странности не походил на брата ни в чём: внешне и по характеру они с Оскаром настолько различались, что иногда в компании шутили, будто один из них подкидыш. Представить Адама с гитарой на сцене на месте пропавшего брата само по себе казалось нелепостью. Во всяком случае, когда-то казалось. Сейчас Том уже не был так в этом уверен, и, хотя Адам просто веселился, выдумывая дурацкие идеи, он попытался представить, что было бы, если…

— Да не смотри так, я шучу. У меня детская травма: однажды я взял гитару Оскара — просто пощупать, подёргать за струны, а он так орал, будто я решил её поджечь. С тех пор ни к каким гитарам я и близко не подхожу.

— Да уж, к гитаре он относился…

— …лучше, чем ко мне.

Хотя Адам улыбался, печали в этой улыбке было больше, чем веселья. Том не стал с ним спорить, но в глубине души он считал, что все их кровавые распри были просто детской игрой. Обычное дело для братьев, тем более с такой разницей в возрасте. А с другой стороны, ему-то откуда знать?

Адам допил свой кофе и взглянул на часы. Солнце уже садилось за многоэтажками, и почти летнее тепло понемногу уступало октябрьской прохладе. Ещё немного, и они начнут ёжиться от холода, да и сидеть в сумерках среди зарослей казалось сомнительным удовольствием.

— Сворачиваемся? — спросил Адам, и Том согласно кивнул.

Поднимаясь по плохо освещённой лестнице, он чувствовал приятную усталость от хорошо проведённого дня. Странные нотки, всплывшие в их разговоре, уже забылись и никак не омрачали его настроения. Лишь когда Адам запер стулья в кладовке, Тома кольнула грусть. Похоже, лето действительно кончилось, а впереди — долгие тёмные месяцы, полные холода и тревожного ожидания. Ожидания чего, — он или не мог, или боялся себе объяснить, но так уж сложилось, что всю зиму он только и делал, что глушил тревогу и неясные предчувствия.

— Передавай привет Полли, — сказал Адам на прощание, стоя в дверях в квадрате электрического света. — И, если всё-таки у вас появятся вакансии, дай мне знать.

Он улыбался, и Том улыбнулся в ответ и помахал ему, а потом дверь закрылась, оставив его в темноте.

Когда Том шёл через заросшие кустарником дворы к трамвайной остановке, от тёплого дня не осталось и следа. Осень наползала неумолимо, как ядовитый туман, и спрятаться было негде. Он прибавил шаг, чтобы поскорее выбраться из этих безмолвных зарослей, выйти на освещённую улицу, где есть хоть кто-то живой. По вечерам эти запущенные дворы превращались в жутковатые джунгли — люди не высовывали нос из квартир, будто опасаясь чего-то или кого-то, притаившегося в темноте. Том никогда не понимал, почему Адам выбрал именно этот район, — ему хватило бы денег снять квартиру чуть ближе к центру. А в подобных трущобах любого нормального человека преследовало чувство, будто люди здесь лишние. Природа понемногу брала своё, тут и там пробиваясь дикими стеблями сквозь асфальт, разрывая корнями бетон и поселяясь на крышах пятиэтажек. Она наступала — и вовсе не дружелюбно. Казалось, пройдёт ещё десяток лет, и в полуразрушенных домах не останется ничего, кроме кустарника, одуванчиков и полыни.

Добравшись до метро и зайдя в вагон, Том вздохнул с облегчением. Поезд нёс его домой, и он с удовольствием думал о том, как продолжится вечер: они с Полли сядут на кухне и заварят чай, будут болтать до полуночи, а может, и дольше, пока кто-то из них не начнёт валиться на стол от усталости. Приятное завершение приятного дня.

Если, конечно, она придёт домой ночевать.

2

Неоновый свет больно бил по глазам. Буквы загорались по очереди, потом трижды мигали все вместе, потом гасли, — и всё по новой. Кислотно-зелёные, они будто разъедали сетчатку, но как бы Доминик ни старался, он не мог отвести взгляд надолго. Глаза вновь и вновь возвращались к остроконечной «Р», вслед за которой вспыхивали «У», «И», «Н», «Ы», и слово намертво впечатывалось в его болезненный мозг. Даже закрывая усталые глаза, он видел перед ними лишь эти чёртовы пылающие «Руины». Тогда он опускал взгляд на переливавшиеся разноцветными огнями ряды бутылок, надеясь удержаться от мучительной тяги вновь уставиться на буквы. Он знал, что надолго его не хватит.

Стакан перед Домиником не пустовал ни минуты — пожалуй, единственное преимущество сидения за барной стойкой, — и он машинально глотнул ещё виски. Он точно не знал, сколько выпил, по ощущениям, не меньше половины бутылки, и этого было недостаточно. Он будет пить, пока не уймётся дрожь после синта. Клин клином — так он привык поступать с тех пор, как обнаружил, что виски придаёт ему сил, когда таблетки отпускают. Теперь Доминик не дожидался, пока тело покроется липким потом, а слабость не даст ему выползти из постели. Он держал бутылку рядом с кроватью как экстренное средство, но сегодня ему даже хватило сил дотащиться до бара. И это было к лучшему, потому что синт здесь не продавали, а дома где-то ещё оставалась заначка, и он непременно её отыскал бы.

Как и всегда, в часы тошнотворной слабости Доминика всё бесило. Он думал о том, что мерцающая вывеска способна вызвать эпилепсию и у более здорового типа, чем он, и что этот вечер добром не кончится. Но если на вывеску усилием воли он мог бы не смотреть, то затыкать уши, чтобы не слышать блеяние Боно, было бесполезно. Он ненавидел U2 всей душой и в лучшие дни, а сейчас Доминику и вовсе казалось, что его жестоко пытают.

— Эрик!

Он собирался крикнуть, но голос подвёл, и вышел лишь невнятный хрип, потонувший в пафосном припеве «Головокружения». Доминик признал, что в этом есть какая-то мрачная ирония, потому что голова его действительно кружилась.

— Эрик, мать твою!

Он постучал стаканом по столешнице, но в гуле голосов и звоне бокалов этого тоже никто не услышал. Бармен наливал пиво и болтал с кем-то на другом конце стойки и, как бы Доминик ни старался, даже головы не повернул в его сторону.

— Чёрт бы тебя побрал, — пробормотал он, утешаясь новым глотком.

Он почти жалел, что не остался дома, пусть это и не закончилось бы ничем хорошим. Здесь, среди людей, он неизбежно раздражался и начинал ненавидеть всё и вся. Публика в «Руинах» никогда не отличалась вкусом или хоть маломальским интеллектом, но несмотря на это Доминик бывал тут не реже раза в неделю. Ему нравился Эрик — мрачный длинноволосый тип, разливавший выпивку с суровостью древнего воина. Они почти не разговаривали, но у Доминика сложилась приятная иллюзия того, что Эрик понимает его лучше других. Во всяком случае, он никогда ни о чём не спрашивал, но безошибочно угадывал, желает ли Доминик напиться вдрызг или всего лишь поддержать хрупкое душевное равновесие кружкой пива. Последнее случалось с каждым месяцем всё реже.

Он взял сигарету и задумчиво чиркнул зажигалкой. Невидящий взгляд остановился где-то среди бутылок с ликёрами. Жизнь его давно катилась ко всем чертям, но Доминик не мог не признать, что в последнее время она заметно ускорилась. Он снова подсел на синт, хотя, казалось бы, успешно слез с него года четыре назад. Видит дьявол, он не хотел, он ведь прекрасно знал, какова цена. Но он также знал, что одна только выпивка его больше не спасает. Сны вернулись, да ещё такие, что он мог проснуться к полудню с искусанными в кровь губами или изжёванной подушкой под боком.

Доминик не относился к тем счастливчикам, кто напивался до беспамятства и блаженно вырубался до утра. Нет, всю ночь он смотрел мучительный сериал, спрятаться или вырваться из которого не было ни малейшего шанса. Его отпускало лишь на рассвете, а чаще всего гораздо позже, когда уже не оставалось ни сил, ни желания продолжать эту жизнь.

Кошмаров не было много лет, и он почти поверил, что избавился от них. Всё чаще случались хорошие дни, когда Доминик вспоминал о каких-то иных удовольствиях, кроме саморазрушения.

Главным из них всегда оставалась музыка, но только не то дерьмо, что крутили в «Руинах». Свою коллекцию Доминик собирал годами, обшаривая закоулки Пустого дома и меняясь с другими ценителями в приличных клубах вроде «Розового бутона». А сколько денег он вбухал в стереосистему, — если бы кто узнал, то умер бы на месте от припадка зависти. Ничто не могло сравниться с ощущением гладкости под рукой, которой он любовно проводил по матовому пластику усилителя и колонок, а звук был такой, будто Доминик находился не у себя в квартире, а в зале на десять тысяч человек. Выбрав музыку под настроение, он становился спиной к колонкам, лицом к панорамному окну, и позволял потоку нести себя, смывая начисто все мысли и страхи, всю его личность.

Это было гораздо лучше, чем синт.

И это было не хуже, чем секс. Хотя в последние годы клубные оргии ему наскучили, он больше не находил ничего весёлого в том, чтобы просыпаться в гуще тел, безуспешно пытаясь вспомнить, как его туда занесло. Больная голова и муторная тошнота — вот и всё, что ему доставалось наутро. Иногда он находил в карманах листки с номерами чьих-то телефонов, но никогда не звонил по ним. «Вот и молодость прошла», — с грустью думал Доминик, вытряхивая мусор из одежды. Впереди только разложение и тлен, а ведь, казалось бы, тридцать восемь — ещё не приговор. Но теперь ему хватало и того, что Полли приходила несколько раз в неделю, да и то они всё чаще болтали или ругались, чем трахались.

Пока не вернулись проклятые сны, Доминику казалось, будто жизнь понемногу налаживается. Впервые за долгие годы он чувствовал себя почти нормальным. Нет, он не перестал гонять по городу за рулём, пристроив бутылку виски между сиденьями. Не бросил шататься по клубам и барам, откуда Полли порой приходилось вытаскивать его силой.

И всё-таки он больше не просыпался на улице среди бездомных, потому что накануне отключился из-за выпивки. Не ввязывался в драки с наркоманами, скатившимися ещё ниже, чем он сам, и готовыми прирезать его за дозу. Не мочился на ступени Дворца Совета, откуда его уволакивала охрана.

Он и выглядеть стал лучше: вечные тёмные круги под глазами хоть и не исчезли, но посветлели, сами глаза больше не горели волчьим огнём, а бледные щёки даже тронул здоровый румянец. Доминик как будто поправлялся после долгой болезни — ещё чуть-чуть и нашёл бы работу и обзавёлся детьми. От одной только мысли об этом он громко фыркнул.

Он не мог вспомнить, в какой момент всё пошло наперекосяк. Ничего особенного не произошло, просто однажды ночью Доминик проснулся от чьего-то крика и обнаружил, что кричал он сам. Тот сон забылся почти мгновенно, как будто сознание хотело уберечь его от неведомого ужаса. Он успел ухватить лишь ускользающее ощущение — будто его засасывает чёрное болото и становится невозможно дышать. Там было и чьё-то лицо, — Доминик был уверен, что разглядел бы, чьё именно, стоило немного поднапрячься.

Он намеренно не стал этого делать.

В ту ночь он больше не уснул, а следующие несколько провёл в притонах. Отрубиться пьяным среди такой же толпы было не страшно — его могли разбудить, если начнёт кричать. Но идея поселиться на клубных диванах не прельщала, поэтому Доминик и вернулся к таблеткам. На синте он мог не спать сутками, и только опасение, что хроническая бессонница однажды сведёт его с ума, а то и вовсе угробит, заставляло время от времени устраивать перерывы.

Сперва он надеялся, что тот кошмар был случайностью. Ему почти удалось убедить себя, что это не повторится. Столько лет прошло, вся эта мерзость больше не имеет над ним власти, так какого чёрта?

Он ошибался. Кошмары возвращались вновь и вновь, сначала несколько раз в неделю, потом каждую ночь. Доминик заводил десяток будильников и не слышал их. Он представлял, как они одиноко трезвонят в тишине его квартиры, способные разбудить и армию мертвецов, но только не его. Всё, что ему осталось, — таблетки, единственное его спасение. Если бы существовал способ лучше, Доминик уже знал бы, но способом лучше была только пуля, а на это он малодушно не мог решиться уже много лет.

Всего два дня назад он лежал на полу своей комнаты, а из колонок гремела музыка. «Тебе нужны наркотики, — хрипло пел Ричард Батлер, — тебе нужны таблетки, чтобы вернуться домой». «Как это чертовски верно, дружище», — подумал Доминик и вновь потянулся за пузырьком.

И только сейчас, сидя в «Руинах» второй вечер подряд, он впервые задумался над тем, куда его тащит синт. Собственно, это никогда и не было большим секретом, просто раньше он как-то не придавал значения тому, что и у любимого лекарства могут быть побочные эффекты. Например, галлюцинации.

Всё изменил вчерашний вечер, он напугал Доминика и напугал едва ли не сильнее ночного кошмара. Только на этот раз всё происходило наяву, если оно вообще происходило.

К тому моменту, как это случилось, синт почти выветрился, а выпивка ещё не успела помутить сознание. Он сидел на том же месте за стойкой, и всё казалось достаточно ясным: разговоры и пьяный смех, блики виски в стакане, молчаливый Эрик и его покрытые татуировками голые плечи. Даже музыка — играли Guns’N’Roses, и Доминик осуждающе качал головой, зарекаясь про себя ещё хоть раз переступать порог этого безнадёжного заведения.

Да, он был почти в порядке, только перед глазами немного рябило. Ткань реальности казалась немного зыбкой, и львы на плече у Эрика то и дело скалили пасти и грозили прыгнуть на Доминика, а его собственные ладони, если пристально на них посмотреть, вдруг покрывались безобразными шрамами. Сознание слегка барахлило и выдавало остаточные помехи, но так иногда бывало, когда действие синта подходило к концу.

Когда он услышал смех где-то слева, то сперва не обратил внимания. Потом чья-то рука потянулась к его пачке сигарет и бесцеремонно вытащила одну. Тогда он повернул голову — и лишь для того, чтобы увидеть, как взметнулись светлые локоны и как за ними скрылась острая улыбка. Чиркнула его зажигалка, на мгновение высветив знакомый профиль, затем всё снова потонуло в неверном полумраке бара. Доминика парализовало. Он не осознавал, что сидит, открыв рот, и таращится в пустоту, потому что та, кого он перед собой видел, никак не могла быть реальна. Но она казалась реальной, такой реальной, что он мог протянуть руку и коснуться её волос, и он знал, что они будут на ощупь такими же, как много лет назад.

Но он был не в состоянии пошевелиться.

Оставалось только смотреть, как она затягивается и выдыхает дым, и в те короткие секунды, когда кончик сигареты вспыхивал, Доминик пожирал глазами её лицо. Та же пышная нестриженая чёлка, тот же тонкий нос. «Это она, она», — вопило всё внутри него. Он разлепил губы и назвал её по имени, и она рассмеялась.

Казалось, это длилось вечность, но, когда Доминик очнулся, в пепельнице тлел её окурок, а слева от него никого не было. Прошло не больше пяти минут. Он так и не выдавил из себя ни слова, кроме имени, а она лишь курила и смеялась. Тем самым хрипловатым смехом, который он не спутал бы ни с чьим другим.

Сутки спустя Доминик сидел на том же месте, и в пепельнице дымилась только его сигарета. Он и не заметил, как бешено заколотилось сердце, стоило вспомнить о вчерашнем. Только это не было похоже ни на сладкое возбуждение, ни на радость. Больше всего это напоминало оживший кошмар.

Доминик сидел, обхватив руками голову, и медитировал над пустым стаканом, когда в него откуда-то вдруг полилась живительная янтарная жидкость и не успевшие растаять кусочки льда стукнулись на дне. Он поднял глаза и встретился взглядом с Эриком. Грубоватое лицо с длинным сломанным носом было, как всегда, спокойно.

— Может, съешь тост? Вид у тебя голодный.

Доминик резко выпрямился, отчего всё немного поплыло перед глазами.

— Эрик, ты видел вчера блондинку, которая сидела здесь?

Тот пожал плечами и поставил перед ним тарелку.

— Она просидела совсем недолго… Играли Gun’N’Roses, эта их нудная песня «Не плачь». Она курила мою сигарету. Ну же, ты наверняка видел.

Бармен повернулся спиной, чтобы нажать кнопку на тостере. Доминик смотрел на него воспалёнными глазами, и внутри всё скручивалось в болезненные узлы. Он вдруг осознал, что и впрямь голоден и одного тоста будет явно недостаточно.

Эрик снова повернулся к нему и опёрся мощными руками о столешницу. Лицо его ничего не выражало, хотя Доминику показалось, будто в глазах промелькнуло нечто вроде сочувствия.

— Знаешь, я ведь довольно внимательный. Но вчера тут резвилась компания малолетних идиотов, если помнишь, они всё орали на том конце стойки. Мне пришлось приглядывать за ними, так что я не очень следил за всякими блондинками, особенно если они ничего не заказывали. Мне показалось, что весь вечер ты просидел один. Извини.

Звякнул тостер. Доминик в оцепенении смотрел, как бармен кладёт перед ним поджаренный кусок хлеба, как достаёт откуда-то сыр и кусок ветчины, а затем венчает всё это веточкой зелени. Он не заметил, как Эрик бросил на него озабоченный взгляд исподлобья, прежде чем удалиться.

До этой минуты всё, что с ним происходило, казалось пусть и странным, но не таким уж необычным эффектом таблеток, и вдруг сейчас — только сейчас — Доминика накрыл неподдельный ужас от мысли, что он по-настоящему сходит с ума. Ему могли мерещиться разноцветные драконы и говорящие статуи, он привык к любой чертовщине. Но ни разу, на самом глубоком дне самого паршивого прихода ему не являлась она. Ни разу за все эти годы он не произносил вслух её имени.

— Габи, — он ощутил знакомое послевкусие от сочетания этих звуков, а значит, он действительно вчера сказал это. Вот только кому?

Доминик отказывался отпускать последнюю соломинку и признавать, что разговаривал с пустотой. Бывало, он общался и с куда менее земными существами, чем курящие девушки, но это происходило в те блаженные часы, когда он и самого себя не очень-то осознавал. А вчера он не был под кайфом, он помнил шумную компанию, о которой упомянул Эрик, и даже ту чёртову песню, что действовала ему на нервы. А если так, то либо он и вправду сходит с ума, либо девушка была настоящая. Скорее всего, у неё просто была похожая стрижка или что-то ещё, что вызвало воспоминания. Только и всего. Игра теней, не более.

Доминик гнал от себя её образ, но бесполезно — он встал перед глазами ясно, как и вчера. Слишком много совпадений: волосы, черты лица, улыбка, а самое главное — смех. Так смеялась только Габи — немного неуклюже, если так можно сказать о смехе. Она смеялась, как человек, который не умеет этого делать. За все годы, что он её знал, это было единственное, чему она так и не научилась.

Но каким бы реальным ни казался вчерашний призрак, это был только призрак. Нет такой силы, которая вернула бы Габи сюда. Надо признать это, признать, что он, похоже, действительно плох, если видит такие галлюцинации наяву. Это очень паршивый знак в сочетании с бесконечными кошмарами. Похоже, они решили добить его, выбравшись за пределы снов.

Доминик задумчиво надкусил тост. Рот сразу наполнился слюной, и он понял, что просто чудовищно голоден. Как всегда, Эрик распознал это лучше него. Он сосредоточился на вкусе ветчины и сыра, которые в какой-нибудь другой день показались бы ему дешёвой гадостью, а сегодня были лучшей пищей на земле. Пожалуй, нужно попросить бармена приготовить ещё три-четыре штуки.

3

Лестничные пролёты кружились перед глазами, а спираль сбегающих вниз перил тонула в темноте далеко внизу. Скудный серый свет еле пробивался сквозь грязные узкие окна, и его хватало ровно настолько, чтобы не свернуть шею на ступенях. Полли мчалась вниз, ведя ладонью по пыльным перилам, и, несмотря на подступающую дурноту, не сбавляла скорость. В городе, где здания редко вырастали выше пяти этажей, этот пятнадцатиэтажный дом казался настоящим небоскрёбом. Всякий раз, поднимаясь на самый верх, а потом спускаясь оттуда, она испытывала какой-то мрачный восторг. Даже будь здесь лифт, Полли не отказала бы себе в удовольствии пробежать всю лестницу от начала и до конца, ощутить мощь и величие старого заброшенного бетонного монстра. Уродливый снаружи и унылый внутри этот дом всё же нравился ей, и к тому же, с крыши открывался просто замечательный вид.

Но сегодня Полли было не до видов. Она обнаружила, что квартира на пятнадцатом этаже — единственное обитаемое помещение — пуста, и её настроение, как и планы на день, резко поменялись. Она побежала вниз вне себя от злости, перескакивая через ступеньку и вполголоса чертыхаясь. С каждым следующим пролётом к злости добавлялось что-то ещё: досада, обида, грусть, — пока наконец к первому этажу всё это не смешалось в один липкий клубок, где было ничего уже не различить, и не перекрылось тяжёлой, полной безразличия усталостью. Полли вышла на крыльцо, которое давно уже крошилось от времени, взглянула на стену ледяного дождя и вытащила из кармана сигареты.

Торопиться теперь было некуда. Рано или поздно ей придётся выйти из-под козырька и окунуться в освежающий осенний ливень. Придётся тащиться по городу туда, куда она предпочла бы забыть дорогу. Много чего ещё придётся, но не раньше, чем она покурит.

На торце дома напротив покрывался мокрыми пятнами огромный чёрно-красно-белый плакат. Полли холодно смотрела в глаза человеку с жёстким лицом и усами щёточкой, мысленно проклиная его и всю его родню. Этот хитрый прищур глядел с сотен тысяч похожих плакатов, развешанных по всему городу, с портретов в рамках, украшавших кабинеты учреждений. Это лицо было одним из первых, что видел каждый рождавшийся в Республике человек, как и одним из последних, что видел он перед тем, как покинуть этот глупый мир, — настолько вездесущ был Усатый. Порой его гротескная физиономия начинала казаться роднее, чем собственное отражение.

«Как странно, — думала Полли, — этого человека нет в живых уже больше пятидесяти лет, династия, которую он породил, давно утратила власть, и всё же как символ он до сих пор незаменим». Так и не нашлось никого лучше, никого величественнее, никого страшнее. Безликий Совет Четырёх, правивший страной теперь, предпочитал оставаться анонимным. Он был машиной, издававшей указы, изобретавшей новые запреты, вводившей репрессии. Машиной, которая давала отмашку Управлению на исполнение всего этого. В теленовостях и в газетах его всегда называли просто Советом — это был неделимый организм, и речь никогда не шла об отдельных его членах.

Когда-то, принимая власть в свои руки, Совет демонстративно отказался от публичности, якобы признавая, что в центре внимания должен оставаться Усатый. И действительно, он по-прежнему лучше всех годился на тотемную роль вождя. В то же время, будучи безымянными, члены Совета внушали едва ли не больший ужас, чем почивший лидер Революции, и именно это было их истинной целью. Однако Полли не покидало ощущение, что за их показной скромностью, за подчёркнутым отсутствием тщеславия скрывается банальная трусость. Ни к чему народу лишняя информация, пусть это всего лишь имена правителей, которых мало кто даже знает в лицо.

Усатый покрылся мокрыми тёмными пятнами, и Полли испытала злорадство. Глупо, потому что, если плакат испортится от влаги, солнца, пожара или взрыва, его немедленно заменят на точно такой же, даже если для этого придётся заново отстроить сравнявшийся с землёй дом. И всё-таки она с радостью наблюдала, как это лицо приобретает откровенно нездоровый вид.

Но в следующую минуту её мысли вернулись к тому, что ей сегодня предстояло, и мрачная радость растаяла. Сигарета неумолимо укорачивалась, и Полли понимала — дольше оттягивать поход не получится. Как же ей всё это осточертело. Сегодня её выходной, и она рассчитывала хорошо провести время, а не волочиться под дождём в очередной вонючий бар. Среди заведений, что так любил Доминик, хуже всего были «Руины», и она знала, что именно там его и следует искать. Если он пропадал, это место было первым, куда она отправлялась, и чаще всего оказывалась права.

Впрочем, если бы он зависал в более приятных местах вроде «Розового бутона», её миссия не стала бы легче. Скорее наоборот, ведь туда пришлось бы добираться не меньше часа. Всё-таки в «Руинах» был один неоспоримый плюс — до них отсюда можно было дойти пешком, именно поэтому Доминик туда чаще всего и таскался.

Внезапно Полли осенила идея, и она выскочила под дождь, напрочь забыв о том, как не хотела этого делать минуту назад. Она обошла дом слева и чуть не вскрикнула от радости — у стены стоял высокий чёрный внедорожник, и если ей повезёт, то долго мокнуть не придётся. Доминик не запирал машину и часто бросал ключи в бардачок, потому что иначе запросто мог потерять их во время очередного загула. Он знал, что ни одному идиоту не взбредёт в голову даже близко подойти к его автомобилю, так что угона не боялся. Полли только надеялась, что и на этот раз он последовал любимой привычке. Тогда она в два счёта домчится до «Руин», а главное — погрузит Доминика в салон и довезёт до дома, вместо того чтобы тратить время, приводя его в чувство, а потом ещё и служить костылём, когда они потащатся обратно пешком.

Без всяких сомнений она дёрнула ручку водительской двери и опешила, когда та не поддалась. Полли уставилась на внедорожник, будто видела его впервые, рот её приоткрылся от удивления, медленно перераставшего в ярость. Когда перед ней всё потемнело от злости, она пнула колесо с такой силой, что слёзы выступили на глазах.

Первым порывом было развернуться и броситься прочь — навсегда, нырнуть в метро и уехать домой, к Тому. Какого чёрта она тянет эту лямку, шестой год спасает придурка, которому от жизни не нужно ничего, кроме таблеток и выпивки. Она могла бы сидеть сейчас с Томом на тёплой кухне, пить кофе или вино, болтать и смеяться, не задумываясь ни о чём, что лежит за пределами завтрашнего дня. Как бы она хотела так жить!

Почему-то запертая машина стала последней каплей на сегодня, и Полли бессильно сползла по мокрой стене дома. Дождь поливал её, и тёмные волосы липли к лицу, но она их не убирала. Ей хотелось выть и одновременно крушить всё вокруг — прямо как Доминик, когда на него находит очередной приступ ярости. Но только на это не было сил.

Она закрыла глаза, пытаясь вызвать в памяти тот, другой образ, ради которого до сих пор не бросила всё это. Образ Доминика, с которым можно было гонять на машине по городу, не боясь никого и ничего. Доминика, с которым она чувствовала себя настолько смелой и свободной, что почти готова была поверить в свою неуязвимость. Доминика, с которым можно было ночь напролёт сидеть на крыше и разговаривать о самых немыслимых вещах. С которым можно было трахаться так, что искры летели из глаз. У неё было много причин тащить на себе эту ношу, но Полли предпочитала выбирать лишь те, что приносили ей удовольствие. Она представить себе не могла, как выдержала бы эти годы, если бы не удовольствие. Кажется, чувство долга в ней было не настолько сильным, как ей хотелось бы верить, и Полли стыдилась этой мысли. Но ничего не поделаешь.

Она всё-таки убрала волосы с лица и поднялась. За эти несколько минут она уже изрядно промокла, так что нечего сокрушаться о предстоящей прогулке. Не в первый и не в последний раз — в этом-то Полли не сомневалась.

Если пойти короткой дорогой, она доберётся минут за пятнадцать, но там у неё будет больше шансов встретить патруль. Случись такое, она потеряет время — непредсказуемое количество времени, но Полли было наплевать. Усталость и не остывшая ещё злость породили в ней безразличие, и она без колебаний отправилась коротким путём.

«Небоскрёб» Доминика находился почти в центре города, но район был заброшен, и даже соседние дома наполовину пустовали. Ночью здесь становилось и вовсе жутко от плотной темноты, не разгоняемой ничем, кроме света луны и звёзд, потому что уличные фонари давно не работали. Но сейчас был день, и Полли ничуть не боялась идти одна, тем более зная, что через пять минут картина изменится и она окажется в более благоустроенной части города.

И, действительно, вскоре она выбралась на вполне приличную улицу, вымощенную старой брусчаткой. Настолько старой, что местами она проваливалась вниз, образуя впадины, в которых скапливалась дождевая вода. И таких впадин было много — Полли то лавировала между ними, то перепрыгивала. Иногда приходилось огибать эти лужи на цыпочках, осторожно цепляясь пальцами за стены домов, обклеенные склизкими от дождя афишами и агитационными плакатами. Полли морщилась от брезгливости, но меньше всего ей хотелось промочить ещё и ноги, ведь высушить их ей удастся не скоро.

Улица была пустынна, как ей и полагалось в это время буднего дня. Полли целиком сосредоточилась на полосе препятствий, которой не было конца, и ей некогда было переживать из-за того, что она слишком бросается здесь в глаза. В конце концов, она не делает ничего незаконного. И всё-таки тревожное чувство, когда ты один на виду, было для неё привычным фоном, как и для каждого жителя города. Ты всегда невольно спрашивал себя, а что я здесь делаю? Не нарушаю ли правил, которые по рассеянности забыл? Но даже точно зная ответ, нельзя ощущать себя в безопасности. Никакой безопасности не существует — только не в Республике.

Улица была узкой и сплошь состояла из старых, ещё дореволюционных домов. Окна некоторых из них были заколочены досками, а кое-где разбиты. Эти здания не видели ремонта лет сорок, и Полли прекрасно представляла себе, как выглядят изнутри тамошние квартиры. Примерно так же, как их с Томом двухкомнатная нора: высокие потолки, широкие подоконники, остатки лепнины. На стенах — полувековые обои, местами в уродливых пятнах, потому что крыша течёт в такие дни, как сегодня. Вода, бегущая из старых труб, всегда едко пахнет железом и никогда не кажется достаточно чистой. Мебель тоже не меняется десятилетиями, и приходится мириться с мыслью, что на твоей кровати в съёмной конуре наверняка кто-то когда-то умер.

И эта бедность, это привычное повседневное убожество были такой же неотъемлемой частью жизни, как постоянная тревожность, как привычка понижать голос, когда разговариваешь на улице. Полли иногда задумывалась над тем, во сколько бы им обошёлся хотя бы лёгкий ремонт, и всякий раз усмехалась про себя. Честное слово, лучше потратить относительно свободные деньги на какую-нибудь вкуснятину из Пустого дома или хорошее пальто, чем годами откладывать на новую мебель для съёмной квартиры. Возможно, если бы у неё или Тома были таланты по части создания уюта из досок, бумаги и клейкой ленты, они бы привели квартиру в порядок своими руками. Но в этом они были бездарны, да им обоим было неплохо и так — налегке, не обременяя себя ни лишними вещами, ни обязательствами. В мире, где в любую минуту всё могло покатиться к чертям, они предпочитали оставаться свободными настолько, насколько позволяли обстоятельства. Какой смысл упираться в обустройство гнезда, когда не знаешь, будешь ли ты в живых через год, два или три?

Полли не мечтала о деньгах, потому что деньги ничего не могли исправить. Она видела это по Доминику. Роскошная квартира, дорогие шмотки и лучшая выпивка не делали его ни счастливее, ни свободнее. Он был заперт в клетке вместе с остальными, и его жизнь со стороны могла показаться приятнее только тому, кто ничего о нём не знал. Отчасти он сам был в этом виноват, но даже если бы у него хватило ума распорядиться деньгами иначе, Полли не верила, что это помогло бы ему чувствовать себя лучше.

Да что там, она удивлялась тому, как это Совет Четырёх, имея безграничную власть, не воспользуется ею, чтобы сделать ноги из этого гиблого места. Раз уж они не собирались приводить страну в порядок, могли бы, по крайней мере, позаботиться о себе.

Она задумалась и отвлеклась всего на секунду, но этого хватило, чтобы оступиться и попасть ногой в глубокую лужу. Холод мгновенно окатил ногу выше щиколотки, и Полли громко выругалась. Ботинок набрал воды и противно хлюпнул, когда она сделала осторожный шаг. Вот ведь чёрт. Она так старалась, прыгала через эти дурацкие лужи и успешно проделала больше половины пути. Теперь можно плюнуть на всё и шагать вброд, зачерпывая из каждой из них.

Полли попыталась идти дальше, но быстро поняла, что в полном воды ботинке делать это не только противно, но и тяжело. Тогда она нехотя остановилась, развязала шнурки и, опираясь одной рукой о скользкую стену дома, стянула ботинок с ноги. Ногу в мокром носке она кое-как держала на весу, неловко помахивая ею, чтобы сохранить равновесие. В таком жалком и нелепом виде её и застигли врасплох двое не слишком бравых парней в серой униформе.

Полли сперва почувствовала и только затем увидела, как к ней приближается нечто враждебное, а уже через мгновение подняла глаза и почти уткнулась носом в золотую нашивку в виде ангельских крыльев на груди одного из них. Двое юнцов, явно вчерашние курсанты — своим видом они едва ли могли напугать даже школьника, но Полли не обольщалась насчёт их мнимой безобидности. В их арсенале, помимо простых, но действенных боевых приёмов, было не счесть весьма неприятных маленьких штучек вроде дубинок и шокеров, с которыми она вовсе не мечтала познакомиться ближе. К тому же, молодёжь, ещё не успевшая пресытиться властью, которую давали ей ангельские крылья, была, как правило, особенно кровожадна. Поэтому с этими двумя усачами-заморышами следовало вести себя очень аккуратно и очень вежливо, что Полли и собиралась делать.

Она медленно выпрямилась, и лицо её озарила ослепительная улыбка, как бы говорившая им, что такая встреча — самое счастливое событие дня для любой девушки. Ногу в носке пришлось поставить на холодную плитку, а чёртов ботинок она так и держала в левой руке, потому что боялась сделать неосторожное движение, которое патрульные могли расценить как подготовку к нападению или бегству.

— Добрый день, — сказала Полли, ни на миг не спуская с лица улыбку от уха до уха.

Они смерили её тупыми хмурыми взглядами. Ну да, ничего удивительного, что очарование не подействовало — она ведь сейчас куда больше похожа на ощипанную ворону, чем на королеву выпускного бала, да и по возрасту явно уступает последней. Тем не менее пауза затягивалась, а напряжение нарастало, и это не сулило ей ничего хорошего.

— Почему не на работе? — спросил, наконец, тот, что повыше.

«Хвала Усатому», — подумала Полли с облегчением. Уж на этот-то вопрос у неё был ответ, и, если повезёт, на этом их беседа и закончится.

— У меня выходной, я работаю парикмахером два через один, — она вложила в ответ всю простоту и искренность, на которые только была способна. — У меня в плаще удостоверение. Во внутреннем кармане слева. Я достану?

Тот, который заговорил с ней, медленно кивнул.

— И паспорт, — добавил он.

Не теряя зрительный контакт с патрульным, Полли осторожно полезла правой рукой в левый внутренний карман плаща. Как бы ни было неудобно копаться таким образом в поисках документов, она не решалась бросить дурацкий, мешающий ей ботинок. Чего доброго, эти умники испугаются резкого звука и со свойственной им мгновенной реакцией обрушат на неё удары дубинок, шокеров, сапог, а в конце ещё выпустят парализующий дротик для верности.

Всё ещё лучезарно улыбаясь, Полли наконец извлекла на свет синюю книжицу и тёмно-зелёную корочку. Как всегда, в её кармане они перемешались с кучей мусора, поэтому когда она протягивала документы патрульному, на землю посыпались билеты на автобус и кассовые чеки. Низкий неодобрительно взглянул на неё и отвернулся к напарнику, который уже внимательно изучал её документы.

В те несколько десятков секунд, что они не смотрели на неё, Полли не шевелилась и изо всех сил держала на лице выражение глуповатой беспечности. Она заставляла себя медленно и ровно дышать, расслабить плечи и мышцы лица, ведь эти ребята как псы — почуют любую фальшь, любой намёк на нервозность.

Сейчас они читают, с явным усилием складывая слоги в слова, что Полли Рингер, тридцати пяти лет, работает парикмахером 5-го разряда в парикмахерской №6, стаж почти шестнадцать лет. Там указан и её график, специально для таких вот проверок, а ещё адрес и телефон места работы, чтобы в любой момент можно было позвонить и выяснить, не поддельное ли у неё удостоверение.

Убедившись, что сегодня, в пятницу утром, у неё и правда может быть выходной, патрульные перешли к изучению паспорта. Мыслительный процесс явно давался им с трудом и не доставлял никакого удовольствия, так что они были рады разделаться с удостоверением и перейти к документу, где всего-то и нужно, что сравнить фотографию с его владелицей, стоявшей перед ними.

Полли тихонько перевела дух. С документами у неё был полный порядок, но не будь попавшиеся ей патрульные настолько ленивыми тугодумами, им вполне могло бы прийти в голову разнообразить свой скучный день — а заодно и её выходной — проверкой по полной форме. Для начала они бы отправились в участок, где высокий (потому что в этой паре он очевидно выполнял роль мозгового центра) неспешно составил бы протокол, затем позвонил бы в парикмахерскую №6 и расспросил администратора Грету о Полли. Полученные сведения он бы затем также внёс в протокол — обстоятельно, никуда не торопясь, выписывая каждое слово по слогам и всё равно делая уйму ошибок. Но и этого могло оказаться недостаточно, — в конце концов, кто такая эта Грета, у них же там должно быть начальство, и только его слово имеет вес. Ещё один звонок в парикмахерскую, только чтобы выяснить, что её управляющий Натан будет сегодня после трёх, потому что с утра уехал на закупку материалов. «Что ж, после трёх, так после трёх», — сказал бы высокий, откидываясь на стуле. И Полли осталась бы сидеть в участке, а потом отправилась бы в компании этих двух ангелочков на своё рабочее место, чтобы там её предъявили Натану для окончательного подтверждения личности. Стоит ли говорить, что вслед за этим они втроём вернулись бы в участок, где Полли ждала бы заполнения протокола ещё пару часов?

Такие неудачные дни хотя бы однажды приключались с каждым, а с Полли и вовсе целых три раза, но именно сегодня ей позарез было нужно отделаться от патрульных как можно скорее. Она только надеялась, что они не почуют её нетерпения.

Они взглянули на неё ещё лишь раз, сравнивая с фотографией в паспорте. Всё остальное их уже не интересовало, возможно, потому, что для этого опять пришлось бы читать. Протянув ей документы, они, ни слова больше не говоря, синхронно развернулись и зашагали прочь и вскоре исчезли за углом четырёхэтажного дома.

Полли постояла, не шевелясь, ещё минуту или две, словно опасаясь, что сейчас они вынырнут из-за поворота и снова направятся к ней. Что если заманчивая мысль о полной проверке догнала их неповоротливые мозги только теперь?

«В таком случае тебе лучше быть отсюда подальше, — сказала сама себе Полли. — Чего же ты ждёшь, дорогуша?»

Она впопыхах натянула ботинок на уже онемевшую ногу, кое-как зашнуровала его и трусцой заспешила прочь.

Пять минут пути, оставшиеся до цели, Полли не вспоминала о холоде и сырости, за что мысленно благодарила патрульных, так вовремя напомнивших ей, что бывают проблемы и посерьёзнее. Мимо проносились дома, умирающие от старости, ветхие и печальные. Время, ветер, дождь и снег смыли со стен всё, что когда-то отличало их друг от друга, превратив эти некогда красивые здания в одинаково облезлые невнятно-серые развалины.

Она в последний раз повернула за угол одного из таких домов, щедро изукрашенного граффити, и остановилась перед высокой деревянной дверью. Ручка была давно сломана, и Полли, привычно взявшись за тяжёлую створку сбоку, потянула её на себя и нырнула в полумрак.

Дверь затворилась за спиной с коротким сухим звуком, похожим на выстрел, и вмиг отрезала Полли от дождя и холода. Внутри не было жарко, но, по сравнению с октябрьской промозглостью, даже подвальная прохлада казалась более чем сносной.

С порога она окунулась в волны гремящей музыки и терпкий дым, который выдыхали окутанные им таинственные фигуры, стоявшие по углам, сидевшие на высоких барных табуретах, разлёгшиеся в нишах на заваленных подушками диванах. Глаза немедленно защипало, защекотало в носу, и Полли, отчаянно потирая его, чтобы не расчихаться, стала продираться вперёд сквозь мглу, практически на ощупь. Ориентиром служила неоновая вывеска с мигающей надписью «Руины» над барной стойкой, Полли знала, что сразу за ней нужно свернуть налево, к железной лестнице.

Нащупав рукой холодные металлические перила, она побежала вверх по ступенькам, грохочущим под её ногами на каждом шагу, мечтая только о том, чтобы глотнуть немного чистого воздуха. Там, на втором этаже, и правда дышалось легче, но вовсе не потому, что никто не курил, — просто высокие окна в шатких дребезжащих рамах были настежь открыты. Музыка доносилась сюда приглушённо, как будто из-под воды, но пол под ногами гудел от выкрученного до предела баса. Полли окинула взглядом комнату: тут повсюду стояли диваны, а на них вповалку лежали тела — сегодня не так уж много, всё-таки утро пятницы. Те, кто не был в отключке, дымили вполне обычными сигаретами, в отличие от более искушённой публики внизу. Подавив тяжёлый вздох, Полли подошла к ним поближе, стараясь, впрочем, держаться на расстоянии вытянутой руки от каждого, кто, хотя бы теоретически, мог эту руку к ней протянуть. Она узнала несколько лиц, что и неудивительно, ведь бар «Руины» славился завсегдатаями, которые таскались сюда годами. Она и сама могла уже считаться постоянным клиентом, с тоскливым сарказмом подумала Полли, так и не найдя взглядом того, за кем пришла.

— Эй, детка! — с дальнего дивана ей салютовал сигаретой тощий тип с выкрашенными в красный цвет волосами. — Твой парень в сортире уже полчаса.

Только этого не хватало.

Полли бросилась из диванного зала в коридор с голыми кирпичными стенами, кое-где украшенными психоделическими плакатами и чьей-то авангардной мазнёй на холстах без рам. Высокий потолок терялся в темноте, а единственным источником света были огромные оплавленные свечи, расставленные вдоль стен. Здесь пахло подвальной сыростью, воском и чем-то ещё, что вызывало у Полли тревогу и смутные воспоминания о плачущих людях, одетых во всё чёрное.

Наконец вот они — двери в туалеты, мужской и женский, хотя сложно представить, чтобы местную публику волновали подобные условности. Полли толкнула левую дверь с наклейкой, на которой был изображён белокурый мальчик в голубом комбинезоне и с игрушечным грузовиком на верёвочке. Внутри тусклый свет лампочек без абажуров еле-еле выхватывал из темноты ряд туалетных кабинок, два писсуара и каменную стойку раковины с четырьмя кранами. Полли поймала своё отражение в зеркале напротив входа и вздрогнула: растрёпанные чёрные волосы и тёмные провалы глазниц в плохом освещении придавали ей сходство с несвежим мертвецом. Как хорошо, что всё это лишь игра света и тени и примерно так же в этом зеркале выглядит каждый.

Зловещий двойник задержал её внимание не долее чем на секунду, а потом Полли увидела его — с виду бессознательное тело, привалившееся спиной к стене возле одной из кабинок. Рядом на полу валялись комки туалетной бумаги, которую он, похоже, использовал в качестве носового платка.

Она хлестала его по щекам не меньше трёх минут, когда Доминик наконец приоткрыл глаза. Они были непроницаемо чёрные, и другой бы заподозрил, что их обладатель до сих пор под кайфом, но Полли знала, что это лишь эффект освещения в сочетании с очень тёмной радужкой, которая с непривычки пугала тех, кто видел Доминика впервые.

— А ну-ка вставай, — прошипела она, влепив ему увесистую оплеуху и хватая поудобнее за предплечья, чтобы, покрепче упершись ногами в пол, потянуть на себя его тщедушное тело.

На её счастье, Доминик был худым и не слишком высоким, иначе ей не удалось бы сдвинуть его с места, ведь в таком состоянии он становился тяжёлым и обмякшим, как мешок промокших дров. В блаженной полудрёме он бездумно зашаркал ботинками по плитке, словно пытаясь помочь Полли поднять себя, но что-то пошло не так, и Доминик вновь оказался на полу, на этот раз на четвереньках. Полли едва удержалась, чтобы не пнуть его ногой под дых, потому что к этому моменту досада и злость готовы были выплеснуться из неё, как вскипевший бульон из кастрюли.

Доминик словно почувствовал угрозу и приложил все усилия, чтобы не рухнуть ничком на пол и мужественно ползти в сторону раковины. Там Полли снова помогла ему подняться, потянув за ворот кожаной куртки, — на этот раз успешно — и, открыв кран на полную, подтолкнула к нему Доминика.

Она безжалостно плескала ему в лицо холодной водой, от которой разило железом, чувствуя себя злобной детсадовской нянькой, а потом, когда он немного ожил, безапелляционно скомандовала:

— Два пальца в рот!

И он подчинился, и следующие десять минут с короткими передышками исторгал из себя ту дрянь, что успел принять с сегодняшней ночи.

Всё могло быть куда хуже, Полли знала это, и сперва не очень надеялась, что самый простой обряд очищения тут поможет. Он мог вообще не прийти в себя, и тогда она отправилась бы за Эриком, чтобы тот помог оттащить безвольное тело в одну из задних комнат бара. К счастью, Доминик по всем признакам этой ночью налегал исключительно на выпивку, что и спасло ситуацию. Вскоре он поднял голову над раковиной и встретился глазами с отражением Полли.

Оттуда, из зазеркалья, на неё смотрело худое бледное лицо в обрамлении всклокоченных тёмных волос, и на нём — огромные глаза такой первобытной черноты, что становилось страшно. Во всяком случае, она помнила, как ей становилось страшно когда-то давно, когда она ещё не привыкла к его диким глазам. Теперь же Полли лишь отмечала про себя, что синяки под ними разрастаются и скоро явно захватят половину лица, а тонкие губы сегодня уж слишком нездорового фиолетового оттенка — должно быть, Доминик изрядно замёрз, валяясь на голом плиточном полу.

А потом он ухмыльнулся, и она невольно вздрогнула.

Говорить им было не о чем, всё давно было сказано — не год и не два назад, поэтому Доминик молча умылся и ещё несколько минут полоскал рот, пока Полли ждала его, пиная остатки рулона туалетной бумаги.

Затем они вышли, в обнимку, как пьяные любовники, потому что Доминика ещё шатало. Вместе они проделали обратный путь через диванную комнату, где красноволосый малый их больше не приветствовал, уплыв в мир разноцветных грёз; и далее вниз по железной лестнице, вперёд сквозь дымовую завесу первого этажа, к выходу, к бодрящему осеннему воздуху. Полли нисколько не удивилась, что к этому моменту дождь прекратился.

Дорога домой всегда занимала больше времени, ведь Доминик едва шевелился, но сегодня он по крайней мере не отбивался от попыток Полли его увести, а покорно переставлял ватные ноги, опираясь на её плечо. Время от времени она ощущала, как по его телу под её рукой, под тонкой курткой и футболкой, пробегает судорожная волна дрожи. Он был одет слишком легко для уже схватившегося первыми заморозками октября и, как всегда, не замечал этого.

За всю дорогу они почти никого не встретили, не считая женщины с коляской и почтальона. Полли не смогла удержаться от ехидной мысли о том, как здорово было бы наткнуться сейчас на её утренних патрульных и посмотреть на их лица, вздумай они проверить у Доминика документы. Но они словно чувствовали, что им здесь нечего делать, и, точно звери в лесу, обходящие тропы, которыми крадётся охотник, инстинктивно держались подальше от улиц, где проходили эти двое.

Наконец впереди показался тронутый тленом небоскрёб Доминика. Полли вдруг подумала, что архитектор, задумавший этого футуристического уродца, очевидно, планировал тем самым утвердить торжество светлого будущего над разлагающимся прошлым, а вышло ровно наоборот. Соседние здания жили, пусть с них и сыпалась штукатурка, а эта серая башня навеки мёртво уставилась в белёсое небо.

Доминик отпустил Полли и, пошатываясь, побрёл к подъезду, где осторожно присел на верхнюю ступеньку крыльца. Он слепо шарил по карманам и ничего не находил, тогда Полли сжалилась над ним и протянула свою пачку. Доминик вытянул сигарету, которую она же ему и подожгла, и благодарно затянулся.

Несколько минут они молча вдыхали и выдыхали, каждый в своём собственном клубке дыма и мыслей, а потом он выбросил окурок в лужу и устало сказал:

— Полли, иди домой.

Она фыркнула.

— Доминик, иди к чёрту.

Он поморщился.

— Да брось, я уже чист, как монашка.

— У тебя есть хоть капля совести? Я мокла под дождём, попалась патрулю, потом тащила твою тушу до дома, и ты даже не предложишь мне кофе?

Доминик тяжело вздохнул. Он знал, что от неё так легко не отделаться, и Полли знала, что он знает. Вместе они не спеша поднялись на последний этаж.

Квартира Доминика находилась под самой крышей, за гигантской железной дверью — можно было подумать, что это ворота, ведущие в авиационный ангар. Просторная студия смахивала на роскошно отделанный, а затем безжалостно разгромленный бездомными наркоманами чердак заброшенного завода. Тут были окна в пол и голые стены из красного кирпича — совсем как в «Руинах», и Полли не раз язвительно проходилась на этот счёт.

Пока Доминик был в душе, она варила кофе, возможно, лучший из того, что можно было раздобыть в городе. Густой, с жирной пузыристой пенкой он источал такой аромат, что у Полли кружилась голова, и против воли она размякла и расслабилась, как будто здесь, в полупустой гулкой комнате было самое уютное и безопасное место на земле. Как будто можно было закрыть глаза и забыть обо всём, свернувшись калачиком в смятых простынях. За такой кофе не стыдно было душу продать, но Доминик не догадывался об этом. Он об этом просто не думал, как и о многих других вещах, которые ему достались в жизни.

Дождь зарядил снова, заколотил тяжёлыми струями по окнам, и потоки воды зазмеились по стёклам от потолка до пола. Со своего места за кухонной стойкой Полли видела широкую разворошённую постель, гнёзда сваленной на пол одежды, сиротливо жмущиеся друг к другу пустые бутылки и грязные чашки, собравшиеся возле кровати, как будто она была сосредоточением жизни, центром этой убогой вселенной.

Полли всё чаще беспокоила неясная, до конца не оформившаяся мысль, будто бы хаос Доминиковой жизни, который он не умел остановить, однажды сметёт и проглотит и её тоже просто потому, что она оказалась рядом. Единственным разумным поступком было бы отойти от него подальше, пока весь ад ещё не вырвался наружу, спасти хотя бы себя, ведь Доминика уже ничто не спасёт.

У Полли было всего несколько причин остаться. Она уже не знала, какая из них движет ею на самом деле, но понимала одно — увязнув в этом по уши, она не только погибнет сама, но и потянет за собой тех, кто ей дорог.

Он бесшумно подкрался сзади, — Полли не слышала шагов и поняла, что он рядом, только когда влажная после душа рука обхватила её шею, и всю её обдало жаром.

— Почему ты до сих пор в этом чёртовом плаще?

Она закрыла глаза.

Это всего лишь одна из причин. Только одна из.

Фонтанчик кофе поднялся, зашипел и побежал по тусклой металлической плите.

4

Если вести себя разумно, то скорее всего с тобой ничего не случится, — простая истина, которую впитывал каждый рождённый в Республике едва ли не с пелёнок. Если действовать осторожно, ты проживёшь до старости в безвестности, но зато в безопасности, а чего ещё можно пожелать? Взгляни по сторонам и будь как все — так ты точно не ошибёшься. Есть сотни маленьких ежедневных ритуалов, чтобы задобрить высшие силы, и столько же мудрых заповедей: не разговаривать громко на улице, не показывать эмоций на людях, не болтать о важном по телефону. Не так уж сложно выучить, правда? Прежде чем выйти из дома, проверь, все ли маски на месте, хорошо ли сидят, на все ли крючочки застёгнут твой разум, чтобы не обнажить ненароком ни краешка себя настоящего. Словом, живи так, чтобы лишний раз никто о тебе не вспомнил, и, возможно, тогда Алмазные Псы обойдут тебя стороной.

У Адама были серьёзные проблемы с высшими силами. Он исправно выполнял свою часть сделки, с детства соблюдал правила и никогда не страдал от этого, потому что из правил и состояла его жизнь. Он таким родился и был создан для мира, где следование неписаным законам было главным залогом выживания. Ему даже не пришлось учиться, он просто всегда знал, Как Надо, и это интуитивное знание когда-то сделало его звездой школы и гордостью родителей, а в будущем обещало завидную карьеру и надёжное положение в обществе.

Но он был обманут, — оказывается, никаких сделок не существует, а хорошие мальчики отправляются в ад, невзирая на многолетние заслуги и исполнение всех ритуалов.

Его аду было уже одиннадцать лет, и не проходило дня, чтобы мысли покончить с этим не просыпались в его голове вместе со звоном будильника. Мысли привычные, как зубная щётка, и спустя годы уже почти такие же безобидные. Каждое утро, подходя к самому краю платформы и закрывая глаза, Адам всё реже представлял себе, как летит под поезд, день за днём отвозивший его на работу, — не потому, что ему вдруг захотелось жить, а потому, что даже умирать расхотелось. Раньше у него была злость, теперь осталась лишь рутина — порядок, который не наполнял жизнь смыслом, но помогал перемещаться из одного пустого дня в другой — по стеночке, крохотными шагами.

Он перебирал эти незначительные мелкие дела, как монеты: подъём в 6:10, душ, бритьё, быстрый завтрак. Двадцать минут на трамвае до метро, шесть остановок под землёй и двенадцать минут пешком до здания Бюро статистики. Работа с восьми до пяти с перерывом на обед в столовой, обратная дорога, прогулка, магазин, ужин, телесериалы и сон. Каждая мелочь вроде тарелки, вымытой сразу после еды, помогала Адаму удерживаться в «здесь и сейчас», и он ревностно цеплялся за свои ритуалы, как выброшенный на необитаемый остров путешественник, пытающийся восстановить привычный мир с помощью камней и пальмовых листьев. Это больше не было попытками угодить высшим силам, а только способом не укатиться вниз по глухой чёрной трубе, с ревущей где-то вдали смертоносной водой.

Все его безупречно белые рубашки, аккуратно уложенные волосы, чистые в любую слякоть ботинки, бывшие когда-то частью натуры того Адама, которого он смутно помнил, сейчас превратились в спасательный круг невротика, собирающего свою хрупкую реальность по кусочкам. В день, когда он забудет почистить свой песочного цвета плащ от невесть откуда взявшихся кошачьих волосков или расставить тарелки по размеру в кухонной сушилке, можно будет со всей определённостью утверждать, что Адама Шермана больше нет.

«Клац-клац-клац», — отбивают в его голове крошечные молоточки. Не слишком громко, иной раз и не поймёшь, что слушал это девять часов подряд, пока не выйдешь на воздух после звонка. Звонок тоже эхом отдаёт в черепной коробке ещё несколько минут, так что в конце концов начинаешь чувствовать себя насквозь больной старой развалиной. Бывает и так, что молоточки продолжают клацать бессонной ночью, когда жизнь замерла до рассвета и тишина давит на уши. В такие моменты Адам иногда жалел, что под рукой нет дробовика, чтобы прекратить это всё одним последним взрывом звука.

Он не сразу заметил, что его пальцы остановились. Перед глазами расплывалась таблица, где бесконечные колонки чисел водопадом сбегали вниз, за пределы монитора его старенького компьютера. Взгляд не желал больше фокусироваться на них или был неспособен физически, и Адам отыскал ближайший объект, на котором мог отдохнуть глаз, — белобрысый затылок сидящего впереди коллеги, выстриженный под идеальный горшок. Адам подумал, что даже не помнит его имени.

Он откинулся на спинку стула и потянулся. Суставы хрустнули, будто ему было не двадцать шесть, а на пару десятков лет больше. Впрочем, он не был уверен, что ему суждено узнать, как именно чувствуют себя люди в этом возрасте.

Пять длинных рядов одинаковых столов тянулись друг за другом в огромном зале, полном тусклого серого света, падающего из высоких окон. Эти ячеистые окна напоминали Адаму заводские и вместе с лаконичностью обстановки придавали офису Бюро статистики сходство с фабричным цехом. Десятки аккуратно подстриженных затылков сидели чётко друг за другом и не отрывались от экранов, как бездушные машины, ровно до сигнала чёртова звонка.

Это зрелище угнетало бы кого угодно, но Адам находил успокоение в созерцании зала, расчерченного на ровные прямоугольники, в отсутствии ярких деталей, нарушающих его чёрно-белую гармонию. Его взгляд это радовало точно так же, как расставленные по алфавиту книги, разложенные по цветам карандаши, развешанная по размерам одежда в магазине.

На белой стене, к которой были устремлены все столы и сидящие за ними механические обезьяны, висели часы, достаточно крупные, чтобы циферблат было видно с дальних рядов. Так как глазу больше не за что было зацепиться, каждый волей-неволей всегда знал точное время. Адам гадал, с какой вообще целью повесили эти часы и зачем сделали их столь гротескно огромными. Отрезки дня отмерялись звонками — начало работы, обед и конец дня, — так что практической пользы от часов не было никакой. Разве что это была издёвка, призванная ткнуть лицом в бессмысленность утекающего времени. День за днём и год за годом эти стрелки отсчитывали рутинный путь к смерти через километры отчётов, таблиц и презентаций.

Сейчас они показывали двадцать минут третьего — рабочий день находился в зените. Адам недавно вернулся с обеда в столовой, и даже несмотря на две кружки кофе теперь его нещадно клонило в сон. Остальные казались бодрыми, как заводные игрушки, их пальцы выбивали привычную чечётку по клавиатуре, будто ничто не могло сбить их с мысли.

Если у них вообще были хоть какие-то чёртовы мысли.

Часы громко тикали. Адам смотрел на минутную стрелку и улавливал её движение вниз по циферблату. Для него она уже отсчитала четыре года в офисе Бюро статистики. Интересно, сколько это оборотов? Впрочем, он не хотел знать, так же как не желал, чтобы эта стрелка отмеряла следующие десятки лет его жизни.

Четыре года в тисках белых воротничков. Четыре года послушного стука по клавишам без надежды на перемены. Устроившись сюда на низшую должность по окончании Академии, он так и оставался на ней до сих пор, наблюдая, как коллеги с чистыми биографиями приходят в этот огромный зал и месяцев через восемь уходят на повышение в кабинеты поменьше.

Адам всё ещё помнил детскую дерзость, с которой впервые переступил порог здания, где когда-то его родители были важными шишками. Он был полон злорадного торжества оттого, что закончил Академию и устроился на работу — неслыханно для выходца из семьи аннулированных. Глупый мальчишка, он тогда думал, что перехитрил систему, в то время как система посмеялась над ним. И теперь он был обречён просиживать свою дурацкую жизнь на этом неудобном стуле до самой пенсии.

Адам представил себя, пятидесятилетнего, за тем же самым столом в окружении вчерашних студентов, которые никогда прямо не взглянут на него, никогда не скажут ему ни слова, но будут молча презирать его. Он этой картины его затошнило.

Рабочий день закончился ровно в пять, и вокруг сразу зашелестело и заскрипело — несколько десятков работников одновременно отодвигали стулья, собирали бумаги, кашляли и устремлялись на выход. Адам не выбивался из вереницы монохромных сослуживцев и в едином с ними порыве выплыл на улицу, где стало намного легче дышать.

Они тут же рассеялись, расползлись в разные стороны, и несколько секунд спустя Адам шагал к метро в одиночестве, как будто все эти люди ему только привиделись. Лил дождь, и он решил, что сегодня легко обойдётся без прогулки. Не верилось, что меньше недели назад они с Томом грелись на почти летнем солнце. Тот день казался далёким, как и всякий хороший день, которых на его долю выпадало немного. Убирая кресла в кладовку, Адам с тоской думал о том, что впереди его не ждёт ничего, кроме долгих тёмных вечеров один на один с телесериалами. Встречи с Томом, посиделки у них с Полли дома время от времени выдёргивали Адама из потока бессмысленной рутины. В их компании он почти становился собой прежним, он даже мог смеяться и шутить, но стоило остаться в одиночестве, как весёлая маска сползала с лица.

Спустившись в метро, Адам сел в полупустой вагон. Голова сразу отяжелела, и сон набросился на него, словно оголодавший пёс.

Через полчаса он плёлся от трамвайной остановки с единственной мыслью о кровати, застеленной свежевыстиранным и выглаженным бельём, обещающей ему несколько часов бездумного блаженства. Свернув с тротуара на заросшую травой тропинку с разбитой плиткой, Адам ступил в гетто, ставшее ему домом несколько лет назад. Серые панельные дома торчали из буйных зарослей, как гнилые зубы. Никем не укрощённая растительность расползалась по полупустому спальному району, угрожая вскоре вселиться в квартиры на правах полноценных жильцов. Тропинка, по которой шёл Адам, терялась в гуще сухой высокой травы и кустарника, а остатки плитки едва угадывались под сорняками. Тут было тихо, как бывает только в брошенных людьми и животными городах, которые сгубила неведомая катастрофа. Но здешняя катастрофа не убила жизнь, некое её подобие всё ещё теплилось за стенами пятиэтажек. Умерло то, что было бесплотным, — желание шевелиться и обустраивать свой маленький мирок, умение смеяться и выращивать розы. Выбитые стёкла тут и там, запущенные, полностью заросшие дворы, проржавевшие качели и горки кричали об этом безмолвно и отчаянно.

Адам пешком поднялся на пятый этаж — лифт на его памяти не работал ни дня, и с облегчением вставил ключ в замочную скважину. Прежде чем шагнуть за порог, он по привычке оглядел коридор — пусто, и лишь тогда аккуратно закрыл за собой дверь.

Даже его скромной зарплаты хватило бы на квартиру в более благополучном районе, и Том постоянно напоминал ему об этом, но Адаму здесь нравилось. Он был отшельником, добровольно поселившимся на заброшенном пустыре, и ему казалось, что более подходящего места для него не найти.

Воспоминания о просторной светлой квартире в центре города, об отдельной комнате для каждого члена семьи, об огромной гостиной с камином хранились в самых дальних уголках его памяти, и не было нужды сдувать с них пыль. Ему одному эта роскошь всё равно ни к чему.

Он успел снять правый ботинок и поставить его на тумбочку для обуви, когда заметил то, чего раньше здесь точно не было, — прямоугольный белый конверт с безобразно чёрным отпечатком его собственной подошвы.

Реакция была мгновенной и машинальной — проверить замки, скинуть второй ботинок и, бесшумно скользя вдоль стены, метнуться из прихожей за угол в кухню, а там уже оглядеть квартиру целиком, благо она была столь мала, что полностью просматривалась отсюда.

Никого.

— Идиот, — прошептал Адам, закрывая глаза ладонями и сползая по стене на пол.

Конверт просунули под дверь, и тот, кто это сделал, вряд ли собирался дожидаться его возвращения, коротая время на кухне за просмотром дневных ситкомов. Но тело знало другое, и Адам не мог побороть его выученную реакцию. Да, пожалуй, и незачем.

Он заставил себя подняться и вернуться в прихожую. Интуиция вопила, что в происходящем нет решительно ничего хорошего, и Адама по привычке трясло. Никого нет, в квартире никого нет, в коридоре никого нет, твердил он себе. Ему пришлось остановиться и вспомнить шаг за шагом, как он вошёл в подъезд, как поднялся по лестнице, как вставил ключ в замок. Ты посмотрел, ты убедился, что там чисто, успокойся.

Конверт был невесомый, как будто пустой, никаких надписей на нём, естественно, не обнаружилось.

«Ты ждал, что они оставят обратный адрес?» — усмехнулся он про себя. Ну так догадайся сам с одной попытки.

Впрочем, мысль о том, что Управлению взбрело в голову начать общаться с ним по переписке, Адама почти рассмешила. Но именно это его в конце концов и успокоило, и сердце унялось, забилось ровнее. Почти твёрдыми руками он надорвал бумагу.

Сперва ему показалось, что там и впрямь ничего нет. Облегчение пополам с разочарованием уже нахлынуло на него, но тут он перевернул конверт, и на пол медленно спланировал обрывок разлинованного листка. Он глядел на Адама снизу вверх, лёжа на светлом паркете, маня написанными от руки каракулями.

Он поднял листок, почти не дыша. До того, как мысли приняли форму, которую способен был обработать мозг, Адам уже знал, чей это почерк. Ему хватило полсекунды, чтобы прочесть несколько бессмысленных строк: сверху стояла дата, ниже — показания каких-то приборов и начало отчёта о неисправностях. Из этой белиберды смысл для него имела только первая строка, на которой значилось пятое октября.

Этого года.

Восемь дней назад.

Адам сам не заметил, как его брови поползли вверх. Всё ещё не веря глазам, боясь, что ему померещилось, он вновь и вновь перечитывал бессвязные каракули. Ошибки быть не могло. Ни у кого на свете не было подобного почерка — странного, узорчатого, похожего на причудливый орнамент. Буквы «к» и «у» с неповторимыми изогнутыми хвостиками, а в центре «о» неизменная точка. Так писал только один человек, и до этой секунды Адам не сомневался, что этого человека давно нет в живых.

— Бернард, чёртов ты мертвец! — благоговейно прошептал он.

Адам несколько раз осмотрел листок и конверт — изнутри и снаружи. Разумеется, никаких больше сюрпризов там не было, но он был не способен остановиться, вновь и вновь вертел бумажки в руках. Бернард жив. Жив!

Если бы ему сказали лет семь назад, когда он учился на первом курсе Академии, что однажды он будет совершенно счастлив, узнав о спасении этого жирного зануды, Адам бы очень обидно смеялся.

Бернарда никто особенно не любил — ни студенты, ни преподаватели, хотя последние, бесспорно, но скорее вынужденно, отдавали ему должное. Толстый, неуклюжий, с вечно потными ладонями, он был объектом насмешек вовсе не из-за внешности. Его потрясающее умение говорить людям гадости с невинным видом и под соусом дружеской беседы выводило из себя каждого, кто хоть раз с ним встречался. Бернард не щадил никого, даже профессоров, и это спокойно сходило ему с рук по одной банальной причине — он был гениален. Любая техника — от фена для волос до военного самолёта — представала перед ним обнажённой. Бернард видел её насквозь, понимал, как она устроена до самого последнего винтика, знал, что и как можно прикрутить к автомобилю, чтобы заставить его взлететь. Он был отличником по всем дисциплинам, для него учёба была не более, чем способом убить время за кроссвордом в ожидании выпуска и вручения дипломов. И больше от скуки, чем по какой-либо иной причине, Бернард зарабатывал на карманные расходы, давая списывать на тестах каждому, кто готов был платить. Адам был готов, как и все они, потому что кому охота заниматься зубрёжкой предметов вроде революционной идеологии? Ради этого можно было потерпеть немного бытового хамства и даже быть приветливым с этим несносным типом.

Именно поэтому почерк Бернарда был знаком каждому на курсе, как свой собственный. Он был такой же невыносимый, как и его обладатель, — вычурные буквы переплетались между собой, образуя узор, приятный глазу, но абсолютно нечитаемый. В этом заключалось маленькое удовольствие Бернарда: заставлять однокашников продираться через его письмена за их же собственные деньги.

А выпускного Бернард так и не увидел.

Однажды он просто не пришёл, и, хотя никто не произнёс этого вслух, каким-то образом над рядами студентов пронеслось едва слышное: «Аннулирован».

Гадать о причинах не было никакого смысла, они могли быть любыми. Если искать в этом логику, если пытаться поставить себя то на место несчастного, то на место его палачей, в один прекрасный день можно без шуток сойти с ума. Ведь на его месте мог быть любой. И вполне возможно, однажды им окажешься ты. Просто так.

Однако у Адама была идея, которой он, впрочем, ни с кем не делился. Резонно или нет, но он считал, что Бернарда убрали именно за его гениальность. Это было слишком для того мира, в котором они жили, а всё, что «слишком», подлежало уничтожению. Уравнению.

То, что Бернард, судя по всему, остался в живых, теперь казалось Адаму не менее закономерным, чем его исчезновение. Неужели власти могли просто убить такой ум? Неужели не захотели бы прибрать его к рукам, заставить работать ради выгоды Совета?

Сейчас это виделось ему очевидным, и Адам возбуждённо ходил по квартире и едва сдерживался, чтобы не заговорить вслух с самим собой. Значит, Бернард до сих пор существует где-то неподалёку и, видимо, работает над секретными военными проектами.

Следующий вопрос: кто подбросил ему конверт и для чего. Мысль об этом беспощадно спустила Адама с небес на землю. Если это сам Бернард, решивший сообщить о себе или попросить о помощи таким экстравагантным образом, то почему он выбрал Адама? Они не были не то что близки, но Адам даже списывал у него пореже многих.

А если это кто-то другой, то вполне вероятно, что истинная суть послания вовсе не в том, чтобы обрадовать его вестью о выжившем однокурснике. Тогда в чём?

Подставить, спровоцировать, вынудить действовать, чтобы потом накрыть его горяченьким, это же очевидно. Когда же ты наберёшься ума, мальчишка? Они играют с тобой и уже не впервые, а ты ведёшься, как наивная десятиклассница на внезапные ухаживания капитана школьной футбольной команды.

Он резко остановился посреди комнаты. Дал себе несколько секунд на раздумья, затем отмахнулся от нелепых мыслей и продолжил мерить шагами тесную студию.

Ну это ведь так легко, Адам, включи свой мозг. Если Бернард, числившийся аннулированным, на самом деле жив, что это значит? Безотносительно воображаемых заговоров и провокаций, которые совершенно не отменяют того, что этот мерзавец как-то спасся.

Бинго, Адам! Это значит, что в живых мог остаться не только он.

Значит, выжить мог каждый, кого не расстреляли у тебя на глазах.

Кто угодно, Адам.

Теперь о сне не могло быть и речи — он просто забыл о том, как полчаса назад грезил о подушке. Сейчас он носился по квартире, открывал и закрывал холодильник, включал и выключал телевизор. Энергия заполнила его до краёв, до макушки, и Адам физически ощущал, как она вот-вот проломит ему череп и выплеснется наружу. Нужно что-то делать, куда-то бежать прямо сейчас. Если бы в этот момент за входной дверью его действительно ожидал целый взвод Алмазных Псов, Адам промчался бы мимо, ничего не заметив, оставив их недоумённо глядеть ему вслед.

Он так и поступил — просто вылетел из квартиры, на ходу захлопывая дверь и уже не беспокоясь о том, что наделал шума в коридоре. Никто не ждал его снаружи, и он скатился вниз по ступенькам, и голова пьяняще кружилась — то ли от быстрого спуска, то ли от эмоций.

Прежде всего Адаму нужен был воздух и возможность просто куда-то идти. Он не вернулся к трамвайной остановке, а отправился пешком в первую попавшуюся сторону. Если бы его увидел сейчас кто-то из знакомых, то, вероятно, решил бы, что обознался: Адам ни разу в жизни не выглядел таким… возбуждённым. Его любимая маска — прохладное, отстранённое спокойствие, которое многие принимали за высокомерие, слетела с него где-то на полпути к выходу из подъезда.

Следом за ним неслась, но не поспевала, мысль о том, что неплохо бы притормозить, успокоиться и подумать, куда ведут его ноги и как бы не натворить глупостей. Но впервые за много лет Адам послал к чёрту свою привычную осторожность, он был сейчас бунтарём, способным на что угодно — например, подъехать к главному входу Управления и показать им голый зад.

За него всё сделали верные инстинкты — удержали от небезопасных маршрутов и сомнительных выходок, и Адам просто бродил несколько часов по центру города, по вычищенным до скрипа улицам, а октябрьский ветер охлаждал его раскалившийся от мыслей мозг.

О Бернарде он забыл очень быстро. Само по себе его чудесное спасение мало что значило для Адама — они не были друзьями, к тому же он почти не сомневался, что однокурсник неплохо себя чувствует там, где теперь находится. Он жив, он работает, и вряд ли его держат в невыносимых условиях. Его мозги нужны Совету, а значит, они вынуждены заботиться об их обладателе. Конечно, ни о какой свободе и речи не идёт, но разве любую другую жизнь в Республике можно назвать свободной? Так или иначе, связаться с ним и что-либо выяснить не было никакой возможности, поэтому и думать об этом дольше Адам не видел смысла.

Гораздо сильнее его занимало другое. Он понимал, что, вероятно, сам прыгает в ловушку, но ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал, что лучше включить голову, пока не поздно, но, кажется, поздно было уже в тот миг, как он прочёл каракули Бернарда.

Что если и Оскару удалось выжить — вот единственное, о чём он думал, оставляя позади квартал за кварталом.

Между собой они привыкли говорить о нём «пропал» — обманчиво нейтральное слово, которое злило Адама своей заведомой лживостью. Полли и Том не верили, что Оскар мог спастись, и просто не хотели лишний раз ранить его словом «погиб», которое было куда ближе к истине. Никто не знал, что в действительности с ним произошло, никто не видел тела, но и что с того? С другими аннулированными было точно так же: они бесследно исчезали, и их никогда больше не видели, ни живыми, ни мёртвыми. Вот только в истории с Оскаром было слишком много странностей, которые Полли и Том, да и сам Адам, не могли объяснить.

Он ненавидел вспоминать тот день, но всё равно делал это чаще, чем ему бы хотелось. Одиннадцать лет, прошедшие с тех пор, не изгладили память и не примирили его с потерей. Но если бы он и пытался забыть, Алмазные Псы не позволяли ему этого: три года подряд они регулярно забирали его в Управление, допрашивали и били, снова и снова. Затем отпускали, и Адам бродил, как сомнамбула, баюкая свои раны до следующей поездки в чёрном автомобиле.

Он так и не понял, чего они добивались. Рассказать им Адаму было нечего, но Псы раз за разом задавали одни и те же вопросы: когда он узнал о заговоре, какую роль играл в этом Оскар, а какую родители, о чём именно они говорили дома, особенно в тот, последний вечер. Честный ответ «я не знаю» всегда был ошибочным и всегда приводил к наказанию. Но других ответов у него не было.

Адаму было пятнадцать, когда всё случилось. Накануне того дня брат вернулся поздно, взвинченный и бледный, и заперся с родителями в гостиной, где они просидели чуть ли не до утра. Как Адам ни возмущался, его отправили к себе в комнату и велели ложиться спать. Но заснуть он не мог и некоторое время отирался у дверей, пытаясь подслушать их разговор. Голоса доносились приглушённо, и слов разобрать не получалось. Изредка Адаму казалось, что он слышит мамины всхлипы.

Его разбудили на рассвете. Родители и Оскар были полностью одеты, будто собрались в дорогу. В прихожей сонный Адам заметил чемодан, но на все расспросы ему отвечали одно: времени нет, выход через двадцать минут, одевайся, и быстро. Не вполне соображающий, что к чему, он послушно собрался, и вскоре они спустились к незнакомому автомобилю, припаркованному возле подъезда. Отец сел за руль, мама — с ним рядом, а Адам забрался на заднее сиденье. Оскар остался на улице, и когда машина тронулась, так и стоял, молча глядя им вслед. Это был последний раз, когда Адам видел брата.

Пока они ехали, он донимал родителей вопросами, но то, что ему удалось узнать, толком ничего не проясняло. Они сказали, что если сейчас не выбраться из страны, всю семью аннулируют. Они сказали, что Оскара кто-то предупредил. Его таинственные друзья помогли организовать побег, и брат должен ехать отдельно, но он встретит их у КПП на выезде из города. Они обещали всё объяснить, как только окажутся по ту сторону границы.

Но этого не произошло. Остаток пути ехали молча, а когда впереди показалась бетонная стена, увитая поверху колючей проволокой, Адама одолели дурные предчувствия. Отец остановил машину у ворот КПП, но двигатель не заглушил. Кажется, он и сам не был уверен, что они поступают правильно. На секунду Адаму показалось, будто он сейчас развернёт автомобиль и помчит их обратно, но отец отпустил руль и просто сидел в ожидании.

Из будки вышли трое с автоматами. Их лиц не было видно за зеркальными забралами шлемов. Один подошёл к их машине со стороны водителя и грубо дёрнул за ручку. Другой в это же время открывал дверь у пассажирского сиденья. Не в силах пошевелиться, Адам смотрел, как его родителей выволокли наружу. Автоматная очередь прокатилась по окрестностям, и два тела рухнули на землю. Затем чья-то рука вытащила Адама из машины, и больше он ничего не помнил.

Позже он узнал, что его ударили прикладом по голове и оставили валяться рядом с телами родителей. Почему не убили, почему позволили увезти, — об этом он до сих пор мог только догадываться. Очнулся Адам уже в Управлении, но провёл там не больше часа. Его вытащил Ян, друг Полли со связями, и отвёз домой к ней и Тому. И это тоже было странно.

С тех пор в жизни Адама вопросов стало гораздо больше, чем ответов. Родителей убили у него на глазах, в их смерти у него не было сомнений. Но Оскара на КПП он не видел. И тела Оскара тоже. «Логичнее всего, — думал он, — что брата схватили раньше, и он попросту не доехал до поста». Но Адама три года таскали по допросам, пытаясь выяснить подробности какого-то заговора. Зачем они это делали, если Оскар был у них в руках? Его не могли пристрелить прежде, чем он сознается во всём, что совершал и не совершал.

Сколько Адам ни бился, картинка не складывалась. Все теории рассыпались об эту задачу со множеством неизвестных. Но, как бы то ни было, в глубине души он отказывался считать брата мёртвым. Полли и Том могли убеждать его в чём угодно, но пока он не получил доказательств обратного, в его сознании Оскар продолжал жить.

И вот теперь эта записка. Она не отвечала на вопросы, а лишь добавляла новых, и всё же давала пусть абсурдную, но надежду. Адам не мог успокоиться, не мог больше сидеть и ждать, пока разгадка явится сама. Сейчас он был в состоянии лишь бесцельно носиться по городу, но это пройдёт, мысли придут в порядок, и тогда он решит, что делать дальше.

Сам не помня как, ближе к половине десятого Адам обнаружил себя у входа в метро на проспекте Уинстона Смита. К этому моменту усталость уже начинала возвращаться к нему, наваливаясь сразу всей накопленной за день тяжестью, и он решил, что пора вернуться к подушке или, по крайней мере, под крышу.

Он спустился на платформу, уже почти пришедший в себя, и стал ждать поезда. На станции как обычно воняло застарелой мочой и сухой ветошью, а под ногами хрустели пакеты от чипсов. Тусклый зеленоватый свет, отражавшийся от белых кафельных стен, придавал лицам пассажиров болезненный вид.

Вдруг боковое зрение подало сигнал об опасности. Кто-то приближался к нему справа, и Адам по привычке, ставшей уже условным рефлексом, мгновенно вернул на лицо свою обычную маску.

Когда условный противник весело замахал рукой, он почувствовал такое облегчение, что только в эту секунду осознал, как страшно был напряжён последние несколько часов. Знакомая фигура в мешковатом свитере и старом пальто оказалась всего лишь Томом, и вместе с радостью от этого факта к Адаму пришло и новое откровение: вот кто ему нужен, вот с кем он должен всё обсудить, немедленно!

Он остановил себя прежде, чем успел что-то ляпнуть, — снова сработали механизмы, спасающие его от идиотских поступков, — какие ещё разговоры в метро поздним вечером? Самым разумным будет договориться о встрече и желательно дома.

Стараясь не выдать своего возбуждения, Адам поздоровался и по лицу Тома понял, что тот всё-таки заподозрил неладное.

— Ну как поживаешь?

— Нормально, а ты? Как Полли?

— В порядке, передавала тебе привет.

— Спасибо. А ты всё работаешь?

— Да, в «Победе» работы прилично. Но завтра выходной, так что вечером мы играем.

— Как обычно в «Магнолии»?

— Ну а где же ещё.

— Прекрасно. Я как раз собирался пропустить там стаканчик. Ты до одиннадцати?

— Точно не позже.

— Вот и славно. Тогда завтра увидимся.

Не меняясь в лице, Адам вяло махнул рукой на прощанье и сел в только что подъехавший поезд. Не оборачиваясь, он прошёл в конец вагона и занял место у двери, густо раскрашенной граффити.

Когда поезд тронулся, Адам тупо уставился в окно напротив, пытаясь осознать масштабы собственной наглости. Ужин в «Магнолии»? И что его дёрнуло? Лицо Тома, когда он об этом услышал, было неописуемо. Хорошо, что поблизости не было патрулей, а иначе их скупой диалог вызвал бы подозрение даже у таких недоумков.

Но Адам знал, что его инстинкты мудрее — они не подводят. И если вдуматься, то в безумной на первой взгляд идее есть зерно здравого смысла, ведь заявиться в «Магнолию» он может только в случае полной невинности своих помыслов. Если весточку от Бернарда подбросило не Управление, то в этом роскошном заведении, у всех на виду, Адам будет выглядеть просто эксцентричным молодым человеком, решившим погулять как следует хотя бы раз в своей никчёмной жизни. Над ним лишь посмеются, а кто-нибудь даже снисходительно пожалеет.

Ну а если это их рук дело, то беспокоиться тем более не о чем, потому что роли в пьесе уже расписаны и Адаму уготована главная, а отвертеться от спектакля, поставленного Управлением, ещё никому не удавалось.

5

Песня прицепилась к нему с самого утра, если, конечно, можно считать утром половину второго, когда Том впервые за две недели продрал глаза без будильника. Он ещё собственное имя не успел вспомнить, а песня уже была там, играла в голове — навязчивый жизнерадостный мотивчик, притоптывая ногой под который, приятно делать что угодно: от мытья посуды до штопанья носков.

Но он начал с того, что распахнул окно, как только увидел дождь, льющий стеной из клубящихся низких туч. Том любил дождь и пьянящие запахи, что он приносил, будь то свежесть озона, тёплый аромат остывающего асфальта или стылой осенней земли, как сегодня. Вдохнув полной грудью уличный воздух, он потянулся и зевнул.

Определённо, это были самые утомительные две недели за много месяцев, хоть Том и не жаловался. По шесть — восемь сеансов в день с раннего утра до девяти вечера и битком набитый зал на каждом: такое бывало лишь пару раз в год, когда школьников и студентов, точно стада молодых барашков, массово загоняли на просмотр фильмов по пройденному материалу. «Новый порядок», «Путь вождя» в трёх частях, «Дорогой революции» и тому подобную чушь Том без устали крутил у себя в аппаратной, пока плёнка не начинала дымиться. Откуда в городе столько детей и когда ему привезут катушки с «Женщинами вождя» и «Вечеринками вождя» — единственные вопросы, занимавшие его измученный мозг в последние пару дней этой сумасшедшей гонки. От бравурных маршей и безумных революционных песен, без которых не обходился ни один фильм, Том начинал истерично смеяться, зажимая ладонями рот и прячась подальше в темноте за проектором. Эта работа, его любимая работа, во время оккупации кинотеатра школьниками вдруг увиделась Тому в её истинном свете, и тут ему уже было не до смеха.

Конечно, Полли права, промывать детям мозги — подлое дело, но, наблюдая сверху за их поведением, Том исполнялся оптимизма. Весь сеанс эти черти шумели и бросались скомканными бумажками, лупили друг друга ранцами по голове, а самые дерзкие коверкали песни и хохотали над героическими сценами, в которых Усатый резал врагов. Учителя не могли ничего поделать и выглядели беспомощными заложниками малолетних хулиганов. Том представлял, как они трясутся из-за того, что в любой момент в зал могут войти проверяющие и застать эту вакханалию. Ему было их жаль, хотя реальной опасности проверки не представляли — худшими последствиями была бы докладная в школу и выговор от директора. По какой-то причине власти снисходительно относились к школьникам младших и средних классов, позволяли им беситься и выпускать пар.

Вот старшеклассники — другое дело. Они уже считались взрослыми и разумными существами, а потому правила для них были куда жёстче. Том плохо представлял, каким образом вчерашние оторвы могут стремительно переродиться в послушных граждан Республики, однако они и впрямь перерождались. Такие сеансы проходили в полнейшей тишине (разумеется, не считая громогласных песен с экрана), школьники сидели смирно, и Том видел лишь десятки покорных затылков, которые не шевелились все два часа. От этого мороз пробегал по коже, и тогда он вновь испытывал укол вины.

«Но ведь не ты и не фильмы делают их такими, — уговаривал себя Том. — Это школа, среда, учителя, родители и вся чёртова пропаганда, которая сыпется на них отовсюду. Ты видишь лишь результат работы всех этих факторов, результат пугающий, но не неожиданный». И всё-таки это не успокаивало, Том чувствовал ответственность за свой маленький вклад в то, что живые дети так быстро превращались в безликие винтики системы.

Во время таких марафонов он замечал, что и сам тупеет, а чудовищная музыка не отпускала его даже во сне. Тем более неожиданно было проснуться сегодня, в первый из трёх выходных, не с патриотической мелодией в голове, а со старой песенкой о том, как было бы здорово прыгнуть на доску и поймать волну, если бы только в этом городе дождей был океан. Очаровательная бессмыслица.

Том переоделся из утеплённой пижамы в джинсы и один из любимых мешковатых свитеров, потому что батареи по-прежнему были холодны, несмотря на середину октября. Закрыв окно, чтобы комнату не залило, он выполз из своего логова на кухню.

По особенной тишине в квартире он понял, что Полли уже куда-то сбежала. Неудивительно, ведь и у неё сегодня выходной, а долго спать по утрам она не привыкла. Вместо того, чтобы поваляться в постели в своё удовольствие, она вечно носилась по ей одной известным делам, и Том редко заставал её дома засветло. Привычно подавив тень сожаления о том, что у них могла быть куча свободного времени на двоих, он поставил на плиту чайник и полез в холодильник.

Собственно, и у него были планы на вечер, потому что в дни, когда Том отдыхал от кинотеатра «Победа», его ждала вторая, не менее любимая работа. Единственный приличный костюм последние две недели скучал в шкафу, но сегодня в восемь он наконец увидит свет. Кричаще яркий свет вычурных люстр ресторана «Магнолия». Только бы не забыть погладить рубашку.

Чайник вскипел, и Том заварил кофе в кружке с Гомером Симпсоном, жующим пончик. Он добыл это сокровище в Пустом доме года три назад и скакал от восторга, который никто не мог с ним разделить. Только Полли припоминала что-то из его пересказов «Симпсонов», но увидев их героя воочию, скептически фыркнула.

В отличие от кружки, кофе был так себе. Пить эту дешёвую бурду пустой было невозможно, но из волшебных средств, способных немного её преобразить, был только сахар. Сливки кто-то из них уничтожил, не позаботившись купить ещё. И если Том до позднего вечера пропадал на работе, то Полли… Полли могла бы. С разочарованным вздохом он засыпал две ложки сахара, а затем, подумав, добавил третью.

Спустя пару минут, рассеянно медитируя над кружкой, он вспоминал, как вчера после смены наткнулся в метро на Адама. Было что-то около половины десятого, и народу вокруг совсем немного, тем более странным Тому показалось встретить здесь именно его. «Центр города, — сказал он себе, — чего тут удивительного». Но вид у Адама был беспокойный и какой-то растрёпанный, и это сразу его насторожило. Из них троих он всегда был самым собранным по части поведения в людных местах, поэтому застать его таким было особенно удивительно. Адам даже сперва не узнал его и как-то нервно дёрнулся, когда Том приветственно махнул рукой и зашагал навстречу. И хотя обычно он прекрасно владел лицом, от Тома не укрылось, как оно очевидно расслабилось при его приближении.

А всего лишь через минуту он убедился, что с парнем действительно творится неладное. Их короткий диалог оставил Тома в таком недоумении, что он пропустил свой поезд. Хорошо ещё, на станции не было патрулей, иначе они наверняка примотались бы с проверкой — растерянные горожане были лёгкой добычей.

Том гадал, что такое нашло на Адама: назначить встречу не где-нибудь, а в «Магнолии», казалось чистым безумием. Он же мог просто прийти к ним домой, к чему это представление? Но кто знает, может, он выиграл в государственную лотерею и решил шикануть. Хотя едва ли победители выглядят такими измученными, впрочем, в случае с Адамом ничего нельзя сказать наверняка.

Так или иначе, этим вечером всё прояснится, и сейчас Том мирно потягивал кофе, почти не беспокоясь о том, что никак от него не зависело. Обычно к тридцати восьми обрастаешь какой-никакой житейской мудростью, позволяющей не переживать о вещах, которые скоро разрешатся сами собой.

Он и не заметил, как прошёл день, уместившийся в пять часов между завтраком и приготовлениями к выходу в свет. К половине седьмого уже стемнело, а дождь успел закончиться и начаться заново. Том стоял в комнате у открытого окна, гладил одну из двух имевшихся у него белых рубашек и притоптывал ногой в такт всё той же песне, которую пел во весь голос, выпуская на волю всю её радость и горечь. Естественно, он не услышал поворота ключа в замке и лёгких шагов в прихожей.

Когда Полли переступила порог квартиры, песня достигла своего апогея, и она невольно замерла в дверях, как и раньше, потрясённая голосом Тома, до сих пор не привыкшая к его силе. И, как и раньше, это заставило её на несколько мгновений забыть о том, откуда она вернулась, и вообще о существовании в мире кого-то ещё.

А он, ни о чём не подозревая, опять прогладил лишнюю складку на рукаве и не знал, что теперь с ней делать, потому что она намертво впечаталась в ткань и, сколько бы он ни прикладывал к ней утюг и так, и эдак, становилась лишь глубже и чётче. Чёрт с ней, решил Том, в конце концов, он ведь всё равно будет в пиджаке.

Когда он повернул голову и заметил Полли на пороге комнаты, с блаженным видом прислонившейся к дверному косяку, песня оборвалась на полуслове.

— И давно ты здесь?

Она широко улыбнулась.

— Не больше минуты.

Том смущённо хмыкнул.

Полли подошла, привычным домашним жестом взъерошила ему волосы и положила подбородок на его плечо. Он ещё боролся с упрямым заломом, но рука теперь плохо слушалась, и утюг метался по испорченному рукаву туда-сюда, как свихнувшийся катер по реке. Секунд через двадцать проклятая складка восторжествовала, окончательно отвоевала своё место, и единственным способом уничтожить её было бы выбросить рубашку в мусорное ведро.

Но это ведь его предпоследняя рубашка. Том перевёл дух и с усилием оторвал утюг от несчастной ткани, опасаясь, что не справится с искушением и прожжёт в ней дыру.

— Как думаешь, это безнадёжно? — расстроенно спросил он.

Тепло и тяжесть на плече исчезли — Полли шагнула в сторону, наклонилась к гладильной доске и нахмурилась, разглаживая пальцами измятый рукав. Том машинально отступил ещё на шаг и запустил ладонь в волосы, стирая ощущение от её прикосновения. Она коротко обернулась и, выдернув утюг из его руки, скомандовала:

— Дай мне воды.

Когда он принёс из кухни полный стакан, она сбрызнула ткань и приложила к ней утюг — шипение, пар, неуловимо быстрые движения, и неподатливый залом разгладился, словно его и не было. Торжествующе улыбаясь, Полли протянула Тому безупречно гладкую рубашку. Он критически оглядел рукав, покачал головой и вздохнул.

— Ну не то что бы идеально…

— Ах ты гад!..

Она пнула его коленом в зад, Том возмущённо вскрикнул, и оба с хохотом покатились из комнаты, уворачиваясь от тычков друг друга. Добежав до кухни, Полли схватила полотенце и принялась хлестать Тома, а тот захлёбывался смехом и закрывался от неё руками, пока беспомощно не повалился на кухонный диван.

— Получай, засранец! — Полли с чувством огрела его напоследок и, давясь от смеха, упала рядом.

Подниматься было лень, и они бездумно лежали на диванчике, хмыкая и подкалывая друг друга, а вечер разгорался за окном, и в этом уютном кульке из долгожданного безделья и дурацких шуток Том чуть было не забыл, что должен куда-то собираться.

Пока он застёгивал пуговицы многострадальной рубашки и укладывал волосы, тёмные, непослушные, на которые вечно уходило слишком много геля, Полли стояла в дверях ванной, скрестив руки на груди, и скептически разглядывала его отражение.

— Пусть прядь на глаза спадает, не убирай её со лба. Так ты будешь кинозвездой.

Том закатывал глаза и от души ругался, потому что времени оставалось всё меньше, а вместо кинозвезды на него из зеркала смотрел взъерошенный тип, который умудрился застегнуть рубашку не на ту пуговицу.

— А кстати, — вспомнил он, приглаживая упрямую прядь, — Адам сегодня гуляет в «Магнолии».

— Что?!

Он видел в зеркале, как лицо Полли вытянулось, а скрещенные руки распались.

— Э-э, ну да, я его встретил вчера, просто не успел сказать тебе. Кажется, наш мальчик где-то разжился деньгами.

— И немедленно сошёл с ума?

— Надеюсь скоро это выяснить. Мы столкнулись в метро, и он был какой-то странный. По-моему, его что-то гложет.

Полли нахмурилась.

— И он ничего не объяснил?

— Нет, только спросил, выступаю ли я завтра, и сказал, что придёт.

— Не нравится мне это…

Том пожал плечами. Ему и самому это не нравилось, но как он мог остановить Адама? Воспитательные беседы с ним не работали даже когда ему было пятнадцать, а теперь он совсем взрослый мальчик.

Прядь наконец-то спадала на глаз как надо, и выглядел Том теперь вполне романтично, хотя на затылке по-прежнему творился кошмар, который он тут же попытался исправить, отчаянно приглаживая волосы обеими руками.

— Не понимаю, на кой чёрт Адаму этот карнавал, — не унималась Полли. — Обязательно нужно торчать там, у всех на глазах?

— Слушай, ну это не преступление. Если он пропустит стаканчик в «Магнолии», вряд ли кто-то им заинтересуется.

— Серьёзно? Даже его старые дружки, которые напиваются там каждый вечер?

Том вздохнул. Спорить не хотелось, тем более что его беспокоили те же самые мысли. Но Адам прекрасно знал, какая публика собирается в «Магнолии», и, если решился туда пойти, значит, у него есть причины. Кто-то другой мог быть безрассудным и бунтовать, как подросток, но не он. Адам был последним человеком, который стал бы заигрывать с Алмазными Псами.

— Не волнуйся, я присмотрю за ним. Если он вздумает швыряться купюрами в зал или танцевать на столе, мы с парнями его быстро утащим оттуда, идёт?

Полли невесело улыбнулась.

6

Кто-то наверняка нашёл бы пошлой нескромную роскошь хрустальных люстр, тяжёлыми гроздьями свисавших с потолка, сбегавшую вниз по колоннам лепнину и позолоченных крылатых младенцев, которые целились из лука прямо в жующих гостей. Кто-то, знакомый с иным видом роскоши. Кто-то, бывавший в других местах, кроме «Магнолии».

Сегодня вечером таких людей здесь не было. Напыщенные официанты с королевской осанкой и белоснежными манжетами сновали среди столов, укрытых тяжёлыми скатертями, обхаживая общество, для которого ужин среди сияющего хрусталя и серебра означал принадлежность к элите.

Некому было посмеяться над вычурными названиями блюд, оценить вульгарность швейцара в ливрее, угодливо подпрыгивавшего перед каждым новым гостем. Гротеск и упадок — вот что пришло бы в голову человеку, который вырос где-то вдали от города, разлагавшегося за стенами «Магнолии».

То ли дело было в костюме — пусть и безупречно сидящем, но недорогом, то ли в их природном чутье на «проходимцев», но официанты не проявляли к Адаму ни малейшего интереса. Они будто нарочно не замечали его, скользили мимо с серебряными подносами, уставленными блюдами, которые предназначались не ему. Он просидел минут пятнадцать в ожидании снисходительного внимания к своей персоне. А когда наконец к нему подошли, заказал стейк с овощами и графин коньяка — обстановка располагала швыряться деньгами, да и напиться ему сегодня хотелось больше, чем приобщиться к высокой кухне.

Пока не принесли коньяк, Адам чувствовал себя крайне нелепо, сидя за сервированным на две персоны столом, а за спиной разлапистая пальма в кадушке участливо хлопала его по голове широкими растопыренными листьями всякий раз, как открывалась дверь и пропускала в зал сквозняк. Не хватало лишь фанфар, сопровождающих прибытие каждого нового посетителя.

Его столик располагался у стены, недалеко от сцены, где в тесноте ютились микрофонная стойка, скрипка на подставке и фортепиано. Адам радовался, что ему повезло оказаться не в центре зала на глазах у богатеньких кутил, а почти в углу, да ещё и под защитой пальмы. Отсюда он мог вдоволь наслаждаться зрелищем отдыхающих, чьи лица были ему неприятно знакомы. Впрочем, они, казалось, его присутствия не замечали вовсе.

Адам с нетерпением посмотрел на часы: без четверти восемь. В этот момент официант наконец поставил перед ним графин и, брезгливо оттопырив губу, плеснул в бокал порцию сверкающего в свете люстр коньяка. Это было настолько кстати, что Адам схватился за ножку бокала и сделал глоток, не дожидаясь ухода официанта, чем, судя по виду последнего, глубоко оскорбил его.

Жизнь сразу стала намного более сносной, и даже долгое ожидание больше не нагоняло тоску. Адам с интересом огляделся по сторонам, позволив себе наконец не стесняться собственного любопытства. Стены, обшитые деревянными панелями, уходящие ввысь колонны в безумной лепнине, растения в кадках, звон серебряных приборов, гул светских голосов — он наблюдал за этой параллельной жизнью с ощущением полной нереальности происходящего. Куда возвращались эти холёные мужчины после вечеров в «Магнолии»? Где работали эти сияющие драгоценностями дамы?

Адам знал ответы. Даже сейчас, не желая признаваться себе в этом, он помнил о том, что, сложись его жизнь иначе, он и сам был бы здесь не самозванцем, которого презирает персонал, а одним из этих беззаботных набитых деньгами гуляк.

Впрочем, родители никогда не ходили в «Магнолию». Они не были способны оценить её восхитительную обстановку и предпочитали более сдержанные места вроде «Фонтана».

Верхний свет вдруг померк — театральные люстры погасли, и вместо них зал теперь освещали золочёные рожки, развешанные по стенам. Однако голоса не смолкли и даже не стали тише, хотя интимная атмосфера располагала к тому, чтобы перейти на умеренный тон, если и вовсе не на шёпот. Но откуда этой публике знать о хороших манерах?

Тем временем, на сцене началось какое-то копошение, из-за кроваво-красных портьер вышли трое, в золотистом полумраке они разобрали инструменты и разошлись по местам. Клавиши, а затем скрипка выпустили несколько пробных, повисших в воздухе нот, человек у микрофона постучал по мембране пальцами. Первым вступил пианист — всё ещё скрытый от глаз полумраком он заиграл мелодию в ре-миноре.

На сцене вспыхнул свет, на фоне которого весь остальной ресторан погрузился во тьму. Человек у микрофона, отдалённо похожий на Тома, начал петь, и вот тогда все разговоры, как по команде, стихли.

Оркестр «Бессмысленные скрипки» открыл свой очередной ресторанный концерт.

Если бы Адам не был знаком с этим певцом столько лет, он никогда не поверил бы, что тот снимает обшарпанную квартиру недалеко от центра, носит мешковатые свитера и в свободное от выступлений время работает механиком в кинотеатре «Победа». На сцене он был бессовестно красив, и Адам знал, что позже к Тому потянутся подвыпившие леди с намерением организовать свой досуг на вечер. Том как обычно ускользнёт от них с деликатным изяществом, никого не обидев, и будет добродушно посмеиваться над своей популярностью.

А сейчас он блистал во всём величии своего таланта, который приходилось разменивать вот так, развлекая отупевшую от еды и выпивки публику. Едва ли кто-то из присутствующих был способен оценить его уровень, и внутри Адам закипал от бессилия и злости.

Он давно не бывал на выступлениях «Бессмысленных скрипок», ведь теперь они не играли нигде кроме «Магнолии», но главной причиной было даже не это, а свободное место между Томом и скрипачом, которое до сих пор приковывало взгляд своей зияющей пустотой.

В прежние дни они заставляли ходить ходуном «Джин с молоком» — средней паршивости бар в паре кварталов от центра. Оскар всегда был главным заводилой, и его стараниями выступления «Скрипок» часто заканчивались бешеными танцами, крушением хлипких стульев или поджогом микрофонной стойки, потому что гитару он берёг и жалел. Главной звездой был тогда он, а вовсе не Том с его скромным обаянием и фантастическим голосом. Адам помнил, как однажды концерт чуть не вылился в потасовку — брат вышел на сцену в платье в цветочек, и это не понравилось какому-то работяге. Сперва они выясняли отношения у сцены, потом вышли на улицу, а после вернулись в обнимку, пыльные и помятые, и пили вместе до утра, горланя патриотические песни. Такое случалось не раз и не два, но постоянно сходило им с рук — даже патрули не заглядывали в бар, чтобы поинтересоваться, какого чёрта тут происходит. Оскар умел очаровать любого, и все его выходки в конечном счёте никому не вредили.

Теперь от их бунтарства не осталось и следа. Нынешние «Скрипки» носили костюмы и выглядели настолько прилично, что сложно было поверить, будто когда-то было иначе. С исчезновением Оскара изменилась и музыка — сейчас они звучали мягче, лиричнее, и Адам подозревал, что дело не только в том, что этого требовала обстановка «Магнолии». Оскар был их искрой, их сумасшедшим духом, а без него они потеряли важную часть себя. Адам не считал, что теперь они хуже, они просто стали другими, и всё-таки ему не хватало их прежней дерзости.

Одиннадцать лет прошло, а они так и не взяли нового гитариста. Адам был благодарен за это, но больше не мог заставить себя ходить на их концерты. А с тех пор как они перебрались в «Магнолию», у него появилось удобное оправдание перед Томом (который, правда, и не задавал вопросов), да и перед самим собой тоже.

И только сейчас, сидя за этим дурацким столом и не сводя со сцены глаз, он наконец понял, что заставило его заявиться сюда. Глядя на пустое пространство между Томом и скрипачом, Адам впервые чувствовал не только привычную горечь, но и надежду. Ему захотелось подстегнуть её, пробудить чувства и воспоминания, которые он так долго подавлял. Казалось, если он вновь увидит группу на сцене, образ Оскара станет ярче, вещественнее, а вероятность того, что он выжил, — реальнее.

Адам запрещал себе думать об этом, но в конце концов, о чём ещё он собирался поговорить сегодня с Томом? Пожалуй, встреться они на их с Полли кухне, где нет софитов и этой прожигающей музыки, эффект не был бы таким ошеломительным.

«Скрипки» выступали до одиннадцати с получасовым перерывом в середине, и Адаму пришлось вытерпеть всё — не закрывая глаза, не затыкая уши, не отворачиваясь. Графин опустел раньше, чем закончилась пытка, но это не имело значения, потому что теперь вместо него на стуле с атласной обивкой сидел пятнадцатилетний мальчишка, пришедший посмотреть, как его старший брат играет на гитаре в любительской группе.

Позже, в хитросплетениях служебных коридоров «Магнолии», на её изнанке, надёжно скрытой от глаз гостей, он рассказал Тому всё. Они стояли на проходе между кухней и гримёркой, мимо протискивались официанты и уборщики, пробегал взмыленный скрипач с полотенцем на шее. Их обволакивал вездесущий шум гремящей посуды, текущей из крана воды, крепкой ругани поваров, и в этой деловитой суете они спокойно могли обсуждать хоть цены на макароны, хоть государственный переворот.

Том стоял, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, растерянный и ошарашенный. Адам отметил про себя, что рубашка его была выглажена немного небрежно — отчего-то он всегда обращал внимание на подобную чепуху, и сейчас, отмахнувшись от неуместных мыслей, пытался подобрать слова, чтобы Том поверил в то, во что уже твёрдо верил он сам.

— Они ведь могли забрать его, как и Бернарда, и использовать в своих целях. Может, он шпионил для них или… не знаю, помогал с расследованиями.

— Но послушай… Бернард разбирается в технике и этим полезен, а Оскар… Он же собирал велосипеды на заводе, а по вечерам играл на гитаре. На что он сдался Управлению?

— Откуда я знаю? Может, им как раз понадобились сборщики или гитаристы. Может, он умел что-то ещё. Бесполезно искать логику в том, что они делают. Но в одном я точно уверен: после нашего побега Оскар принадлежал им с потрохами. Они убили родителей, а меня приберегли на всякий случай, чтобы давить на него.

— А зачем тебя доставали допросами? Если Оскар выжил, в этом нет никакого смысла.

— Да ни в чём нет никакого смысла! Но это как раз очевидно — я был заложником, и ему приходилось делать всё, что скажут. Меня допрашивали не затем, чтобы раскрыть какой-то там заговор, а чтобы избить, запугать, а потом в очередной раз выпустить. Так они держали Оскара на крючке.

Адам и сам с трудом верил в свои объяснения, но более убедительных взять было негде, ведь им почти ничего неизвестно. Единственное, что он хотел донести до Тома, — возможно всё, абсолютно всё. И как только найдётся Оскар, найдутся и ответы.

— Записку мне подбросили не случайно, с этим ведь ты согласен?

Том нехотя кивнул.

— Кто бы это ни сделал, они в курсе моей истории и знают, о ком я в первую очередь подумаю, когда её получу. Они намекают, что я должен копать и тогда непременно выясню всё.

Вид у Тома был несчастный, но решительный. Ему явно не хотелось спорить и разбивать надежды Адама, но его пугал исступлённый блеск в глазах и готовность, с которой он поверил в невозможное.

— А тебе не приходило в голову, что тебя пытаются подставить? — спросил он осторожно. — Как-то уж очень гладко выглядит этот трюк с запиской.

Адам отмахнулся.

— Конечно, приходило. Но какой смысл Управлению разыгрывать целый спектакль? Если они хотят со мной разделаться, им достаточно прислать автомобиль с парочкой Псов. Ну серьёзно, Том, я же не какой-нибудь чиновник с кристальной репутацией, которого для начала надо хорошенько вывалять в грязи. На кой чёрт им со мной возиться? Я и так давно у них в руках.

Он видел, что этот ответ Тома более или менее убедил, и перевёл дух. Конечно, ему нужно время, чтобы переварить эти дикие новости. У Адама было больше суток всё обдумать и окончательно убедиться, что не спятил, поэтому он отлично понимал, какие противоречивые мысли раздирают Тома.

— Извини, что так вломился сюда, я просто места себе не нахожу. Я должен был с тобой поговорить, потому что у меня в голове до сих пор ничего не укладывается.

— Да всё в порядке, главное, веди себя осторожно. И знаешь что… Приходи к нам завтра часов в семь. Я расскажу Полли, если ты не против. Может, втроём мы сообразим, что означает вся эта дребедень.

Адам благодарно кивнул. Наверное, разумнее было сразу прийти к ним домой, но он ни о чём не жалел. Вечер в «Магнолии» неплохо встряхнул его и вообще казался Адаму самым правильным завершением этих странных двух дней.

— Кстати, вы по-прежнему чертовски хороши на сцене.

Том улыбнулся.

— Спасибо. Хотя публике, по-моему, так не кажется.

Из гримёрки высунулась голова пианиста.

— Эй, хватит болтать, нам выходить через две минуты.

— Уже иду, Ник.

«Магнолия» закрывалась далеко за полночь, когда последние из самых стойких гостей начинали сдавать позиции. После того как «Скрипки» отыграли второе отделение, Адам никуда не ушёл. Он не помнил, сколько денег успел просадить, и не беспокоился об этом — кто знает, когда ещё выпадет шанс погулять от души.

Удивительно, как за короткое время он растерял все привычные опоры: сдержанность, холодное самообладание, осторожность. Адам растил их в себе с пятнадцати лет, они помогли ему выжить и не сойти с ума, и он никогда не задумывался, а каково это — существовать без них. И тут он вдруг понял, что сегодня поступил, как Оскар, — только брату взбредало в голову вести себя так безрассудно, словно нет никакой опасности, никаких патрулей и Алмазных Псов. Словно никто не наблюдает за тобой, не записывает твои шаги и не ждёт удобного случая, чтобы тебя аннулировать. Оскару сказочно везло много лет, и он прекрасно обходился без бытовой паранойи, свойственной каждому жителю Республики.

«Ну и чем всё закончилось?» — гадкий голосок выдернул Адама из мягкого опьянения. Он вздрогнул и часто заморгал, как будто действительно очнулся от сна. Как ни странно, раньше эта мысль не приходила ему в голову. С чего вдруг Управление занялось его семьёй, которая была на хорошем счету? Не потому ли, что старший сын выбивался из красивой картинки? Оскар был вечным горем родителей: завалил Школьный отбор и не поступил в Академию, устроился работать на завод и гордился этим, наконец, выступал в баре с сомнительной группой. Когда он являлся в пятницу вечером в дом, полный гостей, мама бледнела и в ужасе гнала его прочь от изысканного общества — смыть заводскую грязь и переодеться в приличное. Но даже чистый и пристойно одетый Оскар не переставал всех раздражать: он вставлял в разговоры язвительные ремарки, от которых гости теряли дар речи, а родители краснели; курил дешёвые сигареты, вонь которых наводила на мысли о замызганных пивных, битком набитых рабочими после смены. Но самое главное — и чудовищное — он откровенно наслаждался произведенным эффектом. Оскар самозабвенно играл роль непутёвого сына, паршивой овцы в хорошей семье, будто мстил ей за что-то. Адам был слишком мал, чтобы оценить, как сильно он подставлял их всех, а позже он над этим особенно не задумывался.

А ведь это было так очевидно, и родители не зря боялись за репутацию, которую выстраивали годами. Они вечно старались сгладить неловкость, возникавшую в присутствии Оскара, и в конце концов добились того, что он перестал являться к столу по пятницам. Вряд ли друзья семьи о нём забыли, но по крайней мере он больше не мозолил глаза, и вечера проходили намного спокойнее.

Адам разглядывал новую мысль, крутил её так и эдак, и озарение обдавало его холодом. Ведь неспроста именно Оскар каким-то образом узнал о том, что их хотят аннулировать. Возможно, причиной и главной целью был именно он, а семья попала бы в лапы Псам просто за компанию. Кто знает, что он натворил и где допустил ошибку, да теперь это и неважно. Он всегда плевал на осторожность, что его, судя по всему, и подвело.

Думать об этом было больно, но Адам не позволял себе отвлечься. Странно, как он умудрялся избегать этих мыслей так долго, словно прятал их сам от себя. Конечно, удобно верить, будто карающая дубинка Управления падает на головы без всякой причины, ведь причиной может стать любая невинная мелочь. Застраховаться от их интереса нельзя, как и предугадать, что его вызовет. И всё-таки… Оскар не просто нарушал правила, он делал это демонстративно, вызывающе. Он словно говорил: «Ну схватите меня, если сможете». И они смогли.

Адам мысленно вернулся к записке. Он не понимал, как к ней относиться, но чем дольше он думал, тем меньше верил, что это шутка Управления. Как он сам сказал сегодня Тому, им незачем его выманивать и провоцировать, разве только они решили вселить в него надежду, чтобы поглумиться и свести с ума. Довольно странная идея даже для Псов, хотя с ними ни в чём нельзя быть уверенным до конца.

Тёплый коньяк убаюкивал, успокаивал, обещал, что всё будет хорошо — когда-нибудь, обязательно. Ещё глоток, и тепло внутри загустело, и Адам закрыл глаза, проваливаясь в грёзы, покачиваясь на их волнах под лёгкую фоновую музыку, которую включили после того, как «Бессмысленные скрипки» покинули сцену.

Золотистый электрический свет отражается от тёмной полированной поверхности длинного стола, который вот-вот застелют накрахмаленной скатертью к ужину. Адам стоит посреди столовой в новенькой белой рубашке и тёмно-серых брюках со стрелками. Его переполняет гордость — ему всего десять, но сегодня он будет допоздна сидеть за общим столом и не отправится спать, потому что родители решили, что он уже взрослый. Так хочется поскорее увидеть гостей!

Он слышит мамин смех в гостиной — она разговаривает по телефону, затем где-то хлопает дверь. Наверное, папа, он обещал сегодня вернуться пораньше. Но через минуту выясняется, что это не папа, — теперь из гостиной доносится голос Оскара, а мама больше не смеётся. Она возмущённо выговаривает ему за что-то, а он отвечает таким грубым тоном, что Адам в ужасе замирает. Что-то недовольно бурча, Оскар вламывается в столовую прямо в грязных ботинках, с которых комьями сыплются земля и песок. Безобразные следы тянутся по паркету, заботливо начищенному к вечернему приёму, и Адам холодеет, понимая, что Оскар только что пересёк гостиную прямо по роскошному мягкому ковру — маминой гордости.

Оскар видит брата, и на сердитом лице появляется недобрая ухмылка.

— Что, приоделся к светскому рауту, маменькин сынок?

Адам распахнул глаза. Вокруг привычным броуновским движением сновали официанты, играла негромкая музыка, пьяно смеялись люди. Веселье в «Магнолии» продолжалось как ни в чём не бывало.

7

«Мир придёт ко мне».

Резкий невидимый толчок в грудь, и Доминик рывком сел на кровати. Кто-то произнёс эти слова, совсем близко, и он замотал болезненно тяжёлой головой, готовый схватить бесплотную тень, удержать, чего бы ему это ни стоило. Вокруг всё было вязким и серым, как и во сне, из которого он только что вынырнул. Но ни малейшего движения, ни шороха — только звон в ушах и полное одиночество.

Голос казался таким знакомым.

Он протёр воспалённые глаза и вгляделся в мутный предрассветный кисель, пытаясь понять, где находится. Рассчитывать на свою память Доминик давно перестал — пожалуй, в его жизни не было ничего менее надёжного. В окнах от пола до потолка он различал только неясные тени да силуэты деревьев и крыш где-то внизу. И невнятное, затянутое тучами от края до края небо — даже не поймёшь, ночь сейчас или утро.

Он чувствовал неприятный, но привычный привкус во рту — смесь выпитого накануне и свежей крови. Приложив ладонь к губам, рассмотрел её на свет, и точно — кожа щедро окрасилась красным. Воспоминания о снах таяли вместе с бешеным сердечным ритмом, а искусанные губы опухли и болели, когда он прикасался к ним языком. Хорошая новость была в том, что Доминик не помнил сюжета сна, с ним остались только горькое послевкусие и смутные тени, которые уже не способны были до него дотянуться.

Неуклюже повернувшись набок, он с грохотом скатился с низкой кровати, прямо в гущу пустых бутылок, прибившихся к ней, как мёртвая рыба к берегу. С шипением поднялся, завернувшись в гладкий чёрный кокон перекрученного пододеяльника. Непослушные ноги отказывались его держать, и Доминик медленно и неловко переставлял сначала одну, затем вторую, крохотными шажками, пошатываясь, навстречу выплывающему на него из темноты холодильнику.

Путь вышел долгим и едва не закончился бесславным падением, когда он споткнулся об отбившуюся от стаи бутылку, которая затаилась посреди комнаты и тускло мерцала стеклянным боком. Чертыхаясь, Доминик наконец преодолел бесконечное расстояние и вцепился в дверцу холодильника, как в обломок доски посреди штормового моря.

Полки под завязку были забиты разного рода жидкостями: газировкой кислотных цветов, фруктовыми соками, пивом и минеральной водой. Из съестного здесь можно было найти лишь скукоженную упаковку сыра, в которую был завёрнут маленький, высохший ещё неделю назад кусок. Но о еде Доминик вспоминал нечасто, и, если даже пополнял запасы, они редко доживали до того момента, когда ему приходило в голову перекусить.

Сначала он без раздумий влил в пересушенную глотку пол-литра приторной, царапающей горло газировки, а затем уже медленно, смакуя лёгкую горечь, выпил до капли всё, что было в бутылке пива с наклейкой «Богемное».

Доминик тяжело привалился поясницей к тёплой деревянной столешнице и стал ждать, пока подействует противоядие. Ещё одна хорошая новость состояла в том, что это были его холодильник и его квартира, а плохая — как это часто с ним бывало — в том, что он ровным счётом ничего не помнил о прошедших сутках.

«Да брось, эта тоже хорошая. Не для того ли ты и намешал вчера водку с виски?»

«Отлично, а вот и первые воспоминания», — язвительно подумал он. Тягучая ледяная водка и бархатистый томатный сок сверху. И бутылка виски, которую он приговорил до этого под бдительным оком Эрика.

Доминик поморщился от неожиданной вспышки боли в затылке и, зажмурившись, вжал кулаки в глаза, будто пытаясь вдавить их поглубже в череп. Голова словно отвечала на невысказанные вслух мысли, перекрывая их поток единственным доступным ей способом. Лучше всего сейчас снова лечь, но он не был уверен, что ему хватит сил на обратный путь к постели.

Он стоял, стараясь не шевелиться, словно боясь потревожить отравленные внутренние органы, и смотрел тупым мутным взглядом в глубину выступающей из рассветного полумрака комнаты. Комнаты избалованного наследника неплохого состояния, которое тот, очевидно, упоённо и с шиком проматывал. Опустившийся низко, но ещё не достигнувший дна, он явно набирал скорость, чтобы как можно скорее встретиться лбом с неизбежным.

Доминик усмехнулся, потому что это пришло бы на ум любому случайному свидетелю его декадентского бардака. Особенно изящно сюда вписывалось чёрное шёлковое постельное бельё, пододеяльник от которого он использовал как импровизированную тогу, чтобы не замёрзнуть. Блестящая ткань совершенно не грела, зато выглядел он в этом наряде как тот самый богатенький бездельник, роль которого ему приходилось играть. Видел бы его Стефан сейчас. Это ведь так в его стиле.

Внезапно желудок сделал судорожное сальто, и Доминик в последний момент успел повернуться к раковине, едва не рухнув на подкосившихся ногах. Содрогаясь каждой жилой худого тела, он исторгал из себя недавнее пиво, газировку, литры вчерашней водки, прошедшую ночь, всю прошлую жизнь. Видно, её ещё много осталось, если за столько лет он никак не выблюет её полностью.

Внутри нестерпимо жгло, и он не знал, то ли это гниющие внутренности, то ли желчь, то ли ненависть, прогрызающая себе дорогу наружу. Минут десять, как ему казалось, он корчился над раковиной, захлёбываясь слюной, соплями и тем, что сочилось из глаз. Он знал, что это прекратится лишь когда внутри не останется вообще ничего — ни ядов, которыми он пытался себя отравить, ни его самого.

Но всё опять закончилось раньше, как и сотни раз до этого, и Доминик вновь разочарованно всхлипнул, когда судороги утихли. Его измученный, ослабленный, но временно чистый организм устало радовался очередной небольшой победе над выжившим из ума хозяином. А Доминик вдруг ясно вспомнил вчерашнее утро, нудный дождь, бесцеремонно забирающийся под куртку, угрюмую Полли в длинном плаще, крупные капли, которые сбегали с него и собирались в круглые лужицы на полу его кухни, её тёплую кожу, пахнущую корицей, её тело на скользких чёрных простынях и капельки пота на её лбу, почему-то тоже похожие на дождь.

Тоска сдавила желудок, будто очередной спазм, и Доминик приготовился к новому приступу тошноты. Однако на этот раз всё прошло, не успев начаться, — просто он давно перестал отличать реакции тела от реакций ума. Всякий раз, как он вспоминал о Полли, на него накатывала эта тоска и что-то ещё, свербящее, не до конца ему понятное. Нечто вроде вины.

Он давно думал сделать это — просто однажды открыть рот и сказать ей, чтобы не приходила больше, забыла его имя и дороги, которыми их носило, стёрла из памяти их разговоры, вернулась домой к своему Тому и жила с ним счастливо столько, сколько позволят. Это лучшее, что он мог для неё сделать, но Полли, конечно, не оценит. Она, конечно, пошлёт его, очень грубо и очень далеко, а затем опять придёт вытаскивать из небытия, чёрт её знает зачем.

Доминик провёл по волосам и мокрому лицу плохо повинующейся ладонью. Полли, должно быть, осталась с ним прошлым утром. На плите подсыхал разлитый кофе, а в воздухе ещё чувствовалось её недавнее присутствие. Странное дело, при ней его кошмары немного меркли. Не уходили, но как будто теряли силу, и он просыпался чуть менее разбитым, чем обычно.

Он выкрутил кран до предела, чтобы вода хлестала, как бешеная, и сунул голову под шипящий и фыркающий холодный столб. Запах железа ударил в ноздри: нигде в городе не найти чистой воды, даже в самых богатых домах, что уж говорить о его элитном чердаке в заброшенном здании. Толстая плотная струя ввинтилась в висок, едва не пробив насквозь хрупкий череп, а Доминик захлёбывался водой, словно надеясь, что она способна вымыть всю его грязь.

Мокрый и продрогший, он всё-таки вернулся затем в постель, кутаясь в чёрный пододеяльник, который стремительно сырел от воды, стекающей по волосам. Стуча зубами, Доминик отшвырнул его подальше и зарылся в простыни и подушки, ища в них тепло. Когда наконец его окоченевшие пятки вернули чувствительность, а по позвоночнику перестал прокатываться озноб, веки налились тяжестью. Свернувшись в своём чёрном гнезде, Доминик приветствовал надвигающуюся тьму, потому что сейчас она была ласкова и обещала покой.

И тогда кто-то над самым его ухом прошептал:

«Мир придёт ко мне».

Он распахнул глаза, меньше всего ожидая услышать свой собственный голос.

Час спустя сон так и не сморил его. Доминик разочарованно таращился в потолок, разглядывая тонкие трещины в штукатурке. Они напоминали гигантского паука с очень длинными ножками. А может, медузу или осьминога-дистрофика.

За окном вовсю занималось утро, пасмурное и неприветливое. Ни намёка на солнце, как будто оно махнуло рукой на этот безнадёжный мир и навсегда скрылось за серой пеленой.

Впереди простирались долгие пустые часы до следующей ночи, и Доминик казался себе слишком трезвым, чтобы пережить их. Он понятия не имел, чем их наполнить, потому что ему попросту ничего не хотелось. Обычно он плавно перетекал из состояния опьянения в синтетические грёзы, а редкие промежутки между ними использовал, чтобы догнаться. Сейчас он чувствовал себя опустошённым, выпотрошенным. Мутно и серо, как этот бессмысленный октябрьский день.

Он мог провести его в постели, слушая музыку и потягивая виски. Мог устроить себе выходной от шумных баров с их раздражающей публикой. Но тогда неизбежно в голову полезут мысли, от которых Доминик постоянно бежал. Он устал бежать, ведь спрятаться было невозможно, устал оттого, что покоя не было ни во сне, ни наяву. Мир не придёт к нему, всё это чушь, в которую он ни секунды не верил. «Ты сам виноват», — сказал голос Стефана у него в голове.

Да, он сам виноват. Но не он один.

В последнее время этот голос звучал слишком часто и уже достал Доминика до печёнок. Он ловил себя на том, что часами мысленно препирается с ним, чего никогда не случалось в жизни. В реальных диалогах со Стефаном он был беспомощен, как котёнок, зато в своих фантазиях наконец-то высказывал ему всё, не стесняясь в выражениях.

«Ты самое горькое разочарование моей жизни, — патетически вещал Стефан. — Я столько дал тебе, заменил тебе отца, а ты что натворил?»

Доминик морщился и отворачивался от видения высокой фигуры, вальяжно рассевшейся в кресле напротив его кровати. Воображаемого Стефана не смущала гора одежды на спинке и подлокотниках, как и пустые бутылки под ногами. Ничего другого он от Доминика не ожидал, а потому не считал нужным обращать внимание на такие мелочи.

— Интересные у тебя представления об отцовстве. Если бы ты сразу от меня избавился, у меня бы, может, ещё был шанс не превратиться в такое дерьмо.

«Я вытащил тебя со дна, холил и лелеял, а ты предал меня. Ты рушишь всё, к чему прикасаешься. Не понимаю, как ты вообще себя выносишь».

Несмотря на то, что этого Доминик и сам не понимал, он вовсе не собирался признаваться в чём-либо Стефану.

— Это ты сделал меня таким, забыл? Это всё твоё чёртово воспитание! Хотел вырастить карманного монстра и получил его! Так что нечего теперь ныть.

Он повернулся, чтобы убедиться — Стефан печально качал головой, как делал каждый раз, когда Доминик его разочаровывал, то есть, практически всегда.

«Ты неблагодарный говнюк. Если бы не я, ты сгнил бы под барбитуратами ещё в пятнадцать. Или повесился, как твой отец. Я дал тебе второй шанс, который ты по слабости и никчёмности своей просто слил в унитаз. И нечего теперь ныть».

— Да пошёл ты, — процедил Доминик и запустил в него подушкой.

Призрак растаял, как только она приземлилась на захламлённое кресло, но голос продолжал эхом отдаваться в голове. Тягучий и надменный, он доводил Доминика до бешенства. Сколько раз он терпел от Стефана унижения наяву и с какой стати должен терпеть их ещё и в собственном воображении?

Злость разгоралась глубоко внутри, и Доминик встречал её с радостью. Злость куда лучше апатии. Он с удовольствием ощущал, как руки и ноги наливаются силой, как энергия звенит в голове, заглушая наконец ядовитые слова Стефана. Ему вдруг захотелось шевелиться, захотелось выйти из дома и отправиться куда-нибудь — не так уж важно куда.

Он рывком поднялся с постели и включил стереосистему. Затем без малейших колебаний выбрал Talking Heads и показал креслу средний палец.

Одеваясь, Доминик во всё горло подпевал Дэвиду Бирну, который будто думал именно о нём, когда писал песню про маньяка-убийцу.

— Не могу уснуть, ведь моя постель в огне! Я оголённый провод, не прикасайся ко мне! Маньяк-убийца, что это вообще?

В приступе бодрости он скакал по комнате, натягивая драные чёрные джинсы и футболку с нечитаемой надписью — её шрифт напоминал переплетённые древесные корни, с которых стекала слизь.

— Беги, беги, беги от меня, о-о-о!

«Ты — инфантильный идиот, — сокрушался Стефан, вновь возникнув возле барной стойки. — Не пора ли повзрослеть?»

— Катись к чёрту, старый зануда!

Доминик хлопнул дверью, надеясь, что Стефан остался за ней.

Он прыгнул за руль, чувствуя, как всё тело вибрирует в предвкушении поездки. Полчаса назад оно было немощным и вялым, а теперь жаждало скорости и драйва, будто помолодело лет на десять.

Мотор взревел, и большой чёрный автомобиль сорвался с места, взметнув за собой столбик бумажного мусора.

Сперва Доминик бесцельно катался по городу, открыв окно и врубив музыку погромче. Как обычно, машины в потоке сторонились его, намеренно отставая или, наоборот, опережая пугающий их внедорожник. Они понятия не имели, кто за рулём, но и так было ясно, что от этого буйного лучше держаться подальше.

Доминик пересёк проспект Уинстона Смита, сделал круг по бульвару Славы, прокатился по проспекту Героев. Город был скучен и не обещал приключений. Разгар субботнего дня, всюду гуляли семьи с детьми, кто-то тащил нагруженные пакеты из универмага, а кто-то праздно прогуливался в парке. Доминик вдруг подумал, что ему не помешает компания, даже если он будет просто колесить по окрестностям. Сегодня ему не хотелось оставаться в одиночестве.

Он резко затормозил, а затем развернулся посреди улицы через двойную сплошную, перепугав водителей по обеим сторонам дороги. Под нервный вой клаксонов Доминик двинулся к дому, где жила Полли.

Она никогда не приглашала к себе, да и ему не взбрело бы в голову напрашиваться в их с Томом гнёздышко, но он много раз подвозил её, а потому прекрасно знал этот район. Небогатый, но далеко не худший в их несчастном городишке, застроенный дореволюционными домами, которые хоть и осыпались потихоньку, всё ещё сохраняли скромное обаяние старины.

Доминик остановился у подъезда и долго жал на клаксон. Он представлял, хотя и не слышал за громкой музыкой, как протяжный звук разносится по двору, заставляя стариков вздрагивать, а младенцев рыдать.

Прошло несколько минут, но Полли не выходила. Обидно, если её нет дома, и ещё хуже, если она откажется с ним ехать, а впрочем, он это как-нибудь переживёт.

Доминик вышел из машины, оставив дверь открытой, и снова нажал на сигнал. Чьё-то лицо промелькнуло в окне и тут же исчезло. Никаких признаков Полли по-прежнему не наблюдалось. Конечно, ей нужно время одеться. Он прислонился к боку внедорожника, вытащил пачку сигарет из кармана и закурил.

Наконец дверь подъезда открылась, но вместо Полли оттуда показался Том. Этого ещё не хватало. Вид у него был хмурый, и Доминик понял, что Полли, судя по всему, гулять сегодня не выйдет. Он бросил окурок на асфальт и затушил ботинком.

Том приблизился и смерил его холодным взглядом. Доминик насмешливо улыбнулся в ответ.

— Прекрати нервировать соседей, а то они вызовут патруль.

— Не вызовут.

— Полли на работе. И у неё уже есть планы на вечер.

Доминик приподнял бровь.

— Неужели?

Его забавляла бессильная злость в обычно добрых глазах Тома. Воспитанный и мирный, он ни за что не полезет в драку, и даже жаль, ведь могло бы получиться весело. Интересно, можно ли его довести настолько, чтобы он всё-таки распустил руки? Доминик верил, что можно. Просто надо знать, куда надавить.

— Уезжай, тебе здесь нечего делать.

Том говорил спокойно, но в голосе отчётливо слышалась сталь. Странно: каким бы безобидным Доминик его ни считал, спорить с ним сейчас почему-то не хотелось.

— Что ж, болтать с тобой мне и правда некогда. — Он лениво потянулся и зевнул. — Придётся навестить Полли на работе и выяснить насчёт её планов.

Скулы Тома побелели от бешенства, а серые глаза, наоборот, потемнели, словно небо затянуло тучами. Доминик вовсю наслаждался его тихой яростью. «Однажды, — думал он, — его джентльменская сдержанность даст сбой. Возможно, очень скоро». И тогда, пусть Том выше и шире в плечах, ему придётся кое-что узнать о хорошей уличной драке.

Ничего не ответив, он развернулся и пошёл обратно к дому. Доминик глядел ему вслед с лёгким сожалением. Он был не прочь продолжить разговор и посмотреть, чем это закончится. Но, видимо, в другой раз.

Он задумчиво вытянул новую сигарету. Том уже скрылся в подъезде, а Доминик задался вопросом, почему его так привлекает идея сцепиться с этим парнем, повалить в грязь, разбить лицо и полюбоваться, как под глазами разольётся синева, а скулы и губы окрасятся алым. Ведь не из-за Полли?

Нет, Полли тут ни при чём. А вот то, как Том выходит из конфликта на пике эмоций, его упрямое нежелание дать им волю возбуждали в Доминике какой-то первобытный азарт. И ведь это не трусость, нет. Том его не боялся, он просто считал себя выше кулачных разборок, а кроме того, понимал, что Полли не обрадуется, когда узнает, чем они тут занимались.

С некоторым разочарованием Доминик снова прыгнул за руль. Десять минут спустя от притормозил у тротуара напротив парикмахерской №6 и долго сидел, задумчиво глядя в окно. Уже по дороге сюда он в глубине души знал, что не пойдёт разговаривать с Полли и проверять, не соврал ли Том по поводу её занятого вечера. Он сам не понимал, куда вдруг подевался весь запал, но больше ему не хотелось звать её с собой.

Немного поразмыслив, он решил, что для такого дня, как сегодня, нет ничего лучше «Розового бутона». По крайней мере, там найдётся с кем поболтать, да и больше нигде в городе не послушаешь хорошей музыки, не считая, конечно, его собственного дома.

Доминик нажал на газ, и через несколько секунд парикмахерская вместе с ничего не подозревающей Полли осталась далеко позади.

8

Когда Том вернулся в квартиру, его руки дрожали. Он подошёл к окну своей комнаты и увидел, как внедорожник развернулся, резко затормозил и с рёвом помчался прочь из двора, оставив на асфальте чёрный след протектора.

«Полли увидит его и поймёт, что Доминик был здесь», — подумал Том. Ну и пусть. Сам он не собирался ничего ей рассказывать. К тому же вполне вероятно, что этот тип действительно наведается к ней на работу и в красках опишет их встречу. Его ещё трясло от злости и очень хотелось разбить что-нибудь, только бы дать ей выход. Мало что выводило его из себя до такой степени, но Доминик с его мерзкой усмешкой и повадками хозяина жизни определённо был одной из таких вещей.

Больше всего Тома бесила эта привычка подкатить к дому и сигналить на всю округу, подзывая Полли. Словно какой-то развязный придурок с площади у телебашни, свистящий девушкам вслед. И ведь она ни капельки не возмущалась, наоборот, махала ему из окна и начинала охотно собираться. Глядя на это, Том закатывал глаза и уходил к себе в комнату, чтобы не ляпнуть лишнего.

Для него оставалось загадкой, что она нашла в Доминике. Пусть он красавчик, но мало ли в городе красавчиков с менее отвратными манерами? И вряд ли дело в деньгах — Том не верил, что Полли могла клюнуть на это. Неземной харизмы он в Доминике тоже не замечал, а значит, остаётся секс… Но вот об этом ему думать совсем не хотелось.

Пытаясь отвлечься от невесёлых мыслей, Том занялся ужином. К приходу Полли и Адама многое надо успеть. Утром он сходил в магазин за продуктами и вином, а теперь собирался приготовить что-нибудь посложнее макарон и картонных сосисок, на которые его хватало в последние две недели.

Он вытащил из холодильника куриную тушку — раздобыть свинину не удалось, а о говядине тем более думать было нечего. Впрочем, эта курица выглядела лучше, чем иные её сестры, раздувшиеся от воды и стероидов. Или чем там накачивают кур? Полли рассказывала, но Том забыл, какая именно дрянь превращает цыплят в монстров-переростков. Так или иначе, с тех пор он обходил их стороной, выбирая тушки поменьше.

Разделав синеватую птицу, он натёр её солью, перцем и остатками специй, которые нашлись в кухонном шкафчике — похоже, пришло время пополнить запасы в Пустом доме. Надо предложить Адаму сходить туда вместе, он ведь тоже любит приправы.

Том оставил курицу мариноваться и принялся за картошку. Полли ненавидела этот процесс, а ему нравилось чистить и резать жёлтые клубни, укладывая неровные кусочки слоями на смазанный маслом противень. Он делал это самозабвенно, полностью уйдя в свои мысли, и, по мере того как в мусорном ведре росла горка срезанной кожуры, злость и тревога покидали его, сменяясь умиротворением.

Том вспоминал, как накануне они сидели здесь же, на кухне, и он рассказывал Полли о том, что услышал от Адама. Она, как обычно, устроилась на подоконнике и болтала ногами, куря сигарету за сигаретой. На ней было чёрное домашнее платье, а поверх него — старый свитер, который она выпросила у Тома, когда тот собрался уже его выкинуть. Окно было распахнуто, и он сидел на диване, завернувшись в плед. Чахлый обогреватель кое-как спасал от осеннего холода, но оба понимали, что, если в ближайшие дни не включат отопление, им придётся несладко.

Они могли говорить спокойно, потому что кухонное окно выходило на задний двор двух магазинов — хозяйственного и продуктового, и шумная дневная суета работников, таскавших товары из грузовиков на склад, по вечерам сменялась плотной тишиной. Единственный фонарь освещал пятачок перед домом, и, если бы кто-то бродил поблизости, он не остался бы незамеченным.

Полли пыталась казаться беззаботной, но, пока Том вёл свой рассказ, на её лбу то появлялась, то исчезала напряжённая складка, а к моменту, как он умолк, морщинка окончательно утвердилась на своём месте. И ещё до того как Полли что-либо произнесла вслух, Том понял, что оба они думают об одном и том же.

— Это ведь ловушка, — сказала она тихо, полувопросительно.

Он пожал плечами.

— Это было первое, что пришло мне в голову. А теперь я не знаю.

— Ну а что ещё это может быть, по-твоему?

Он вздохнул, задумчиво запустил пальцы в непослушные тёмные волосы, завернул за ухо отросшую прядь. Полли напряжённо следила за рассеянным взглядом его больших серых глаз, тщетно пытаясь догадаться, что сейчас творится в этой странной голове. Том будто бы смотрел внутрь себя, отрешённо и даже мечтательно.

— Ну, если отбросить очевидную версию о подставе, то значить это может практически что угодно, — произнёс он как будто издалека. — Я понимаю, это нелепо звучит — когда Адам мне всё рассказал, я, как и ты, первым делом подумал о ловушке. Но всё же. Оставь сомнения на секунду. Просто пофантазируй.

Его блуждающий взгляд остановился на Полли, и она невольно вздрогнула от дикого блеска, мелькнувшего в его глазах — если бы она сегодня видела Адама, то, конечно, узнала бы этот нездоровый огонёк — судя по всему, его лихорадка оказалась заразной. Ещё десять минут назад умиравший от усталости Том вдруг оживился, придвинулся поближе к столу, одеяло сползло с плеч, оставив его в лёгкой футболке, но холода он не ощущал.

— Давай вспомним, как всё произошло. Жили-были Шерманы, вели порядочную светскую жизнь, вращаясь в не самых последних кругах. Действовали всегда расчётливо и разумно, не высовывались, имели чистейшую репутацию и хорошие знакомства — словом, были прикрыты со всех сторон. И вдруг — бах! Однажды вечером их старший сын — простой работяга с завода, прошу заметить, — сообщает, что всю семью хотят аннулировать и нужно срочно бежать. И он даже подготовил побег с помощью каких-то неизвестных нам друзей. На раздумья времени нет, напуганные Шерманы на всё согласны, и прямо на рассвете спешно выдвигаются из дома на машине. Все, кроме самого Оскара, который обещал ждать их на КПП с новыми документами. И что же дальше? Вместо него их встречают военные с автоматами и расстреливают родителей на глазах у Адама, а его швыряют в служебный автомобиль и увозят в Управление. О судьбе Оскара с тех пор ничего не известно, но точно ясно одно — на том КПП он не появлялся. Я ничего не путаю, всё так и было?

Полли хмуро кивнула.

— Да, если верить Адаму.

Том торжествующе ткнул в её сторону пальцем.

— Правильно, и у нас нет причин не верить Адаму. Но вопросов в этой истории столько, что можно выдумать сотню объяснений, не особенно напрягаясь. И версия о том, что Оскар был, например, завербованным агентом разведки, ещё не самая безумная из возможных. Уж точно не более безумная, чем сама идея о том, что он жив.

В молчании, не глядя на него, Полли расплющила окурок о краешек переполненной пепельницы. Затем подняла на Тома глаза, в которых он безошибочно прочёл её фирменное, не сулящее пощады упрямство.

— Тебе не кажется, что за одиннадцать лет мы уже достаточно наговорились об этом? Все эти теории заговора, странный побег, двойная жизнь Оскара, прочая чушь. Им просто не повезло. Его взяли раньше и расстреляли, а остальную семью перехватили на КПП, вот и всё. Так оно обычно и бывает, можешь поверить моему горькому опыту.

— А откуда он вообще узнал о том, что готовится аннуляция?

Полли смерила его тяжёлым взглядом.

— Иногда находятся добрые люди. Не будь наивным, Том.

Жёлтый электрический свет оставлял на их лицах резкие тени, делал их старше, болезненнее, будто, кроме реально прожитых лет, им засчитывались годы тех, кого больше не было рядом. Не сговариваясь, они взялись за бокалы, прячась за ними друг от друга и от витающих в кухне мыслей, — обоих уже страшило то, куда мог завести этот разговор. Впрочем, искать спасения в молчании было поздно, и спустя минуту Полли решительно отставила вино.

— Как бы там ни было, не о чем тут фантазировать. Даже если этот Бернард выжил, с какой стати он будет слать Адаму письма, ну подумай. Именно нашему Адаму, у которого, конечно же, есть связи в Управлении — сам знаешь какие. Да он последний человек, к которому я бы обратилась, если бы меня нужно было откуда-то вытащить! Он же неприкасаемый, чёрт побери.

— Знаю, — вздохнул Том. — Поэтому я и не думаю, что Адама просил о помощи Бернард.

— А кто тогда?

Он твёрдо посмотрел ей в глаза. Ох, сейчас начнётся.

— Ну, вероятно, Оскар.

Полли ожидаемо взорвалась.

— Это просто нелепо, Том, мы сотню раз обсуждали, что Оскар не мог остаться в живых! Будь он хоть трижды изменником родины, если бы его не расстреляли на месте, то уж точно таскали бы по тем же подвалам, что и Адама.

Она спрыгнула с подоконника и, возбуждённо размахивая руками, стала расхаживать по кухне. Выходило, что она носится по кругу, ведь трёх шагов было достаточно, чтобы пересечь её от подоконника до двери. «Точь-в-точь как ворона в клетке», — устало подумал Том, поднимаясь с дивана, чтобы закрыть окно. Если Полли повысит голос ещё хоть немного, есть шанс, что даже в их безмятежном дворе кто-нибудь проснётся и кое-что услышит.

— Они ведь братья, они жили вместе, и, с точки зрения Псов, Адам тоже мог что-то знать! Отсюда эти бесконечные вопросы о заговоре. А очная ставка? Они проходили по одному делу и обязательно встретились бы там, в подвалах.

Том дал ей выговориться, потому что сам размышлял о том же весь остаток вечера до возвращения домой. Он не избавился от сомнений и был далёк от слепой пламенной веры, в которую фанатично ударился Адам, но что-то — возможно, еле живая надежда, заставляло Тома допустить, что где-то в их рассуждениях есть брешь. Допустить, что какое-то важное звено ими упущено — просто потому, что им так мало известно. Но он не знал, как донести это до Полли, пока она взвинчена.

И всё же решил попытаться.

— Ты права, это нелогично. Но сама подумай, откуда взяться правдоподобной версии, когда мы толком ничего не знаем? И всё-таки… Есть у меня одна мысль…

Полли упёрла руки в бока и воинственно воззрилась на Тома.

— Какая?

— Вся эта история с аннуляцией Шерманов была только предлогом, чтобы прибрать к рукам Оскара. Зачем-то он был очень нужен Псам, и они нашли способ полностью подчинить его себе. «Добрые люди» предупредили об опасности и помогли с побегом, но на самом деле только загнали его в ловушку, и дверца захлопнулась. Адама не стали убивать, чтобы сделать заложником, и теперь Оскару остаётся только работать на правительство, чтобы с братом ничего не сделали.

Пару секунд Полли глядела на него так, будто не верила своим ушам, а затем демонически расхохоталась. Том дал ей время переварить очередную бредовую идею, и воспользовался минуткой, чтобы разлить остатки вина. Отсмеявшись, она плюхнулась на табурет напротив него, поставила локти на стол, уронила подбородок на скрещенные пальцы и деловито спросила:

— То есть ты всерьёз говоришь, что твой лучший друг, которого ты знал с восемнадцати лет, с которым ты вместе работал на велозаводе, чуть ли не каждый вечер выступал в «Джине с молоком» или выпивал у нас дома, — настолько уникален и незаменим, что Управление разработало целую сложную операцию ради него? Ты точно про того самого Оскара, у которого образование десять классов и который всю жизнь, вплоть до аннуляции Шерманов, перебирал детальки на заводе? Ну ладно, на гитаре он неплохо играл, но всё остальное, уж прости за откровенность…

— А почему бы и нет, чёрт возьми?

— Боже мой, Том! Когда мы строили все эти теории, это же было не всерьёз! Ты ведь знал его, ну какая разведка, какой шпионаж?

— Дураком он не был, — тихо и твёрдо сказал Том. — А что до образования, так и мы с тобой не выпускники Академии, правда? Однако это не мешает кое-кому из нас иметь интересную халтурку помимо основной работы.

Повисла напряжённая пауза. Полли отвела взгляд и сосредоточенно крошила пальцами салфетку, которая опадала на стол невесомыми белыми хлопьями.

— Хорошо, — произнесла она наконец, уже спокойно. — Допустим на секунду, что это не бред. Но какой смысл Оскару связываться с Адамом? Тот всё равно ему ничем не поможет.

— А что если он и не рассчитывает на его помощь? Вдруг Оскар хочет, чтобы Адам просто поверил в то, что он жив, и убедил в этом нас? Тебя.

На этот раз Полли подняла на него глаза.

— Просто допусти такую возможность. Ты можешь спросить Яна, а он — навести справки. Тебе ведь это ничего не стоит. Никакого риска. Нам ни разу не пришло такое в голову за одиннадцать лет просто потому, что мы не сомневались в смерти Оскара, но ты только представь, если всё это окажется правдой.

Голос Полли прозвучал глухо.

— Как он мог знать о Яне?

На этот вопрос ответа у Тома не было. Если так подумать, сказал он себе, задаваться им вообще не стоит, ради собственного душевного спокойствия. Но было слишком поздно. Кажется, Полли впервые приняла его слова всерьёз и крепко задумалась. Том с самого начала аккуратно подводил её к разговору о старом приятеле, ведь, в сущности, это было единственное, чем они могли помочь Адаму. Но только теперь ему пришло в голову, какая опасность, возможно, над ними нависла. Если Оскару в самом деле известно о Яне, то кому ещё?

Том отмахнулся от тревожной мысли. Пока это всего лишь одна из догадок, пусть на вид чуть менее безумная, чем остальные. Переживать стоит тогда, когда (точнее, если) Ян что-нибудь выяснит.

Покончив с картошкой, Том уложил на неё сверху кусочки курицы и отправил противень в разогретую духовку. Затем налил себе кофе, устроился на диване и щёлкнул пультом. По первому каналу в тысячный раз крутили «Гарольда и Лиззи», бесконечный ситком, который он давно знал наизусть. Бормотание на экране и закадровый смех помогали расслабить мозг, и Том не стал переключать на новости или дневное ток-шоу, чтобы не вслушиваться в трёп ведущих.

В конце концов Полли согласилась, что поговорить с Яном — разумная мысль. Она не была от неё в восторге и по-прежнему беспокоилась о том, чем может грозить разоблачение её маленького секрета, но другого выхода не было. Том вздохнул с облегчением, когда закончился их непростой разговор, но полночи потом не мог уснуть, несмотря на плескавшуюся в желудке бутылку вина.

Вечер наступил неожиданно скоро. По квартире разливался аромат запечённой птицы, а Том так и сидел на кухне, дурея от телепередач и допивая четвёртую чашку кофе.

Они разминулись всего на три минуты — сперва в квартиру ввалилась Полли, на ходу скидывая ботинки с усталых ног и швыряя пальто на комод в углу прихожей, а потом раздался условный стук в дверь — два коротких, один длинный, и на пороге возник Адам.

Щедро промоченные ливнем, они расселись на кухне и с жадностью набросились на еду. Прижимая к щеке прохладный запотевший бок винного бокала, Том стоял у холодильника и наблюдал за ними с умилением бабушки, которую навестили голодные внуки.

Полли пустилась в долгий рассказ о рабочем дне, и он не мешал ей. Адам выглядел загруженным мыслями, и ему явно требовалось время, чтобы расслабиться, а лёгкая болтовня Полли вполне могла в этом помочь.

— Ну и денёк был сегодня, я думала, просто рехнусь под конец. Инга заболела, и мне пришлось взять троих её клиентов, один из которых был Виктор.

— О нет, только не Виктор! — с энтузиазмом подхватывал Том.

— Да-да! И мало ему было наговорить дежурных гадостей — в конце концов за этим он и приходит, все давно привыкли, но он и чаевых не оставил. Я правила стрижку трижды. Трижды! А этот гад напился моей крови и ушёл как ни в чём не бывало, — она потянулась сладко, до хруста костей. — Кажется, завтра не разогнусь. За целый день не присела ни на секунду, да ещё и без обеда осталась.

Том сочувственно покивал и сделал приличный глоток. Полли развивала тему, засыпала их рабочими байками, трещала без умолку, заполняя собой тишину кухни, которая была бы сейчас вовсе некстати.

Адам, казалось, совсем её не слушал и отчаянно налегал на вино. Том украдкой поглядывал на него, беспокоясь, как бы тот с непривычки не напился раньше времени. Он заметил графин коньяка на его столе накануне, и это уже настораживало, ведь Адам никогда не был большим любителем выпивки.

Им понадобился час, чтобы успокоить нервы и при этом не растерять ясность сознания. Полли, сама уверенность и покой, забралась на диванчик с ногами и с удовольствием подожгла первую за вечер сигарету. Адам, забившийся в угол у окна, начал было шарить по карманам, и Полли, не глядя, протянула ему свою пачку. Чиркнув зажигалкой, он благодарно затянулся, а она, не сбавляя бодрого тона, которым только что в лицах пересказывала перепалку Натана и Греты, произнесла:

— Так вот, ребята, я предлагаю не тратить вечер на обсуждение мутных теорий. От них всё равно нет никакого толку. В ближайшую неделю я наведу справки, а до тех пор давайте воздержимся от конкурса на самую идиотскую версию происходящего. Как вы на это смотрите?

Во внезапной оглушительной тишине Адам чуть не выронил сигарету изо рта, а Том не заметил, как наклонил бокал и струйка вина потянулась вниз по его джемперу. Полли как ни в чём не бывало продолжала курить, будто не замечая их лиц и повисших в воздухе невысказанных слов. Наконец Адам пришёл в себя:

— Какие такие справки, Полли? У кого?

Она повернула к нему невозмутимое лицо.

— А это тебя не касается.

Губы Адама дёрнулись, но он сдержался и ничего не ответил, хотя ни от кого не укрылось, каким жёстким стало его лицо при этих её словах. Полли выдержала его взгляд и веско добавила:

— Как только я что-то выясню, ты узнаешь первым. А пока оставь свои вопросы при себе. Не у тебя одного есть милые маленькие тайны.

Никто не посмел возразить ей. Решительность, с какой Полли отрезала пути к обсуждению, восхитила Тома, который опасался, что разговор будет долгим и очень нелёгким.

— И ещё одно, — добавила она, выпуская дым. — Тебя это, конечно, не обрадует, но попытайся меня услышать. До тех пор, пока я не получу ответ — любой, даже отрицательный, не рыпайся. Ничего не предпринимай и веди себя как обычно. Может статься, потом тебе это зачтётся.

По мрачно нахмуренным бровям и плотно сжатым губам Адама было ясно, что он всерьёз борется с желанием поспорить с Полли или засыпать её вопросами. Пальцы, стиснувшие бокал, побелели от напряжения, казалось, тонкое стекло вот-вот лопнет, и по его ладоням потечёт вино, смешиваясь с кровью. Он собрал всю свою волю, чтобы заткнуть рвущийся наружу голос возмущённого подростка, которого пытаются учить жизни непонятливые взрослые.

— Хорошо, я согласен, — выдавил он из себя наконец.

Полли весело улыбнулась ему.

— Вот и отлично!

На этом разговор был исчерпан, и без малейшей заминки она вернулась к рассказу о похождениях обитателей парикмахерской №6.

Том сидел на табурете напротив Полли и Адама, вытянув ноги и привалившись спиной к столешнице, и блаженно покачивался на ласковых волнах опьянения. Оно шептало ему, что всё непременно наладится, и пусть это были лишь обманчивые мечты, сейчас он с готовностью им поддавался.

Адам сбежал настолько быстро, насколько позволяли приличия, и, пока Полли убирала со стола, полусонный Том переместился на диван.

— Ну как тебе показался наш мальчик? — спросил он, закинув руки за голову.

— Хреново, — честно призналась Полли. — Выглядит он так, будто вот-вот подложит бомбу в Управление. И я не уверена, что он сдержит слово и не натворит глупостей.

— Я думаю, не натворит. Тебе удалось произвести впечатление.

Она хмыкнула.

— Если бы не ты, мне бы и в голову не пришло спрашивать Яна.

— Да брось, эта идея валялась на поверхности. Или у тебя есть другие знакомые со связями? — улыбнулся Том.

Полли отвела взгляд и внезапно очень заинтересовалась сколом на бортике одной из тарелок.

— В любом случае, — сказала она, — я постараюсь всё выяснить как можно скорее, чтобы Адам не успел себя вконец накрутить. И уж лучше бы Оскару и вправду оказаться живым!

Последняя фраза прозвучала так грозно, что Том рассмеялся. Полли непонимающе взглянула на него, а когда до неё дошло, довольно фыркнула.

Убрав в шкафчик последнюю вымытую тарелку, она упала на диван рядом с Томом, уронив голову ему на плечо и зарывшись в него, как в подушку. Сердце совершило лишний удар, как-то неловко стукнувшись о грудную клетку, но Том даже не вздрогнул. Свободной рукой он обнял её и склонил голову так, чтобы касаться носом её макушки. Он вдохнул слабый аромат земляничного шампуня и примешивающийся к нему запах корицы — её собственный запах, и голова закружилась. Это вино, сказал он себе, ты ведь уже выпил бутылку. Или больше?

Но когда она подняла лицо и улыбнулась ему, Том перестал себя уговаривать. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, он убрал с её лба длинную прядь, медленно проводя кончиками пальцев по её скуле, по щеке, опускаясь ниже. Улыбка померкла, в расслабленном сонном взгляде появилась ясность, и Полли мягко взяла его за запястье.

— Уже поздно, — тихо сказала она. — Пойду лягу, а то не встану завтра.

Она исчезла так же быстро, как недавно Адам, — оба они растворились в ночи, оставив Тома одного в этой кухне, горящей тёплым жёлтым светом, как маяк посреди укрытого тьмой города.

9

Жизнь сама по себе ничего не стоит — это Полли уяснила ещё в приюте, когда последней крупной волной чисток принесло десятки осиротевших детей. Ей, никогда не знавшей родителей, они казались стайкой перепуганных птенцов, выпавших из гнезда и заплутавших в лесу. Они не умели о себе позаботиться, не понимали куда попали и что происходит вокруг. Целыми днями они потерянно бродили по этажам и коридорам, неловко тыкаясь в незнакомые двери. Они не имели ни малейшего представления о правилах, о том, как себя вести, чтобы получить добавки в обед, и о том, чего не надо говорить, чтобы не нарваться на наказание.

Их было много, и потребовалось время, чтобы эти новые дети растворились среди сотни таких же, как они, одетых в одежду не по размеру, кое-как подстриженных, полуголодных сирот. Держась на расстоянии, Полли пристально разглядывала выражения их лиц, повадки, — всё, что отличало их от неё, ни разу в жизни не спавшей одной в своей комнате, никогда не имевшей собственных игрушек, никого не называвшей родителями. И сильнее всего её поразило то, что, несмотря на пока ещё круглые щёчки, ухоженный вид и непривычные манеры, несмотря на весь лоск, которому очень скоро предстояло сойти раз и навсегда, это не пришельцы из чужого мира, а точно такие же дети, как она сама. В представлении Полли, они должны были походить на маленьких избалованных принцев и принцесс, пухлых от праздности и сытной еды, капризных от привычки получать желаемое сию же секунду. А как ещё могли выглядеть отпрыски тех, кого аннулировали за то, что они наживались на простых людях? Полли знала, что все аннулированные — враги Республики, которых поймали на грязных делишках, а их единственной целью было разрушить существующий строй. Их дети были лишь продолжением своих богатых самодовольных родителей, маленькими копиями будущих больших предателей.

А на деле они оказались такими же, как она, только кем-то когда-то любимыми.

Приютские обладали звериным чутьём и держались подальше от новеньких до тех пор, пока те не пропитались здешним запахом, став одними из них. Во взрослом мире у родственников аннулированных не было бы шансов стать своими никогда, но дети были менее щепетильны. Время сравняло их: уже через несколько месяцев в потоке детей невозможно было отличить новых сирот от старожилов. Никто не задавал им вопросов, да и, по правде говоря, почти никого не интересовало, что же с ними произошло.

Вопросы рождались в самых потаённых уголках сознания Полли, только она не признавалась себе в этом. На уроках истории им рассказывали о врагах государства, о страшном вреде, что они причиняли, и о спасительных чистках, благодаря которым Республику освобождали от заразы. У Полли не было причин сомневаться — до того дня, когда она собственными глазами увидела этих детей.

Бывшее здание больницы из четырёх этажей с огромной территорией, обнесённой каменным забором, было отдано под приют уже после Революции и с тех пор, вероятно, не ремонтировалось ни разу. Поколению Полли достались в наследство просторные гулкие комнаты с высокими арочными окнами, бесконечные грязно-белые коридоры, лестницы с крошащимися ступеньками и вездесущие сквозняки, ночами завывавшие на чердаке. И по всему этому дому с привидениями, от подвала и до крыши, гулял неистребимый запах тушёной капусты, въедался в некогда белую штукатурку стен, в изгрызенное мышами постельное бельё, в сотни раз чиненную одежду.

Полли с раннего детства была грозой приюта и головной болью всех его воспитателей. Ей не сиделось на месте и не жилось без сумасбродных затей, и всё бы ничего, если бы она не втягивала в них других воспитанников. Ей не было и десяти, когда она подбила пятерых приятелей сбежать ночью из приюта, чтобы разбить лагерь в ближайшем лесу и жить там дикарями. Они даже сшили некое подобие палатки из старых дождевиков, а ещё натаскали инструмент из кабинета труда, чтобы пилить ветки и разводить костёр. Дежурные по столовой целую неделю по мелочи крали продукты: крупу, макароны и хлеб. Проще всего было бы стащить несколько кочанов капусты, попадавшей на стол по меньшей мере дважды в день в виде кислой солянки, тушёного гарнира или склизких прозрачных кусочков, плавающих в сероватом супе. Но Полли решительно отказалась — никакой больше вонючей капусты в их новой жизни! Они будут ловить рыбу и ставить силки на кроликов, а на гарнир готовить траву и коренья. И вообще лучше умереть с голоду, чем когда-нибудь ещё попробовать эту кислую гадость.

Им почти удалось — их искали целых два дня, и нашли только потому, что малыш Карл выдал себя, когда слишком далеко высунулся из леса в поисках земляники. Это был самый громкий скандал за всю историю приюта, и Полли с заговорщиками целый месяц не выходили на улицу, да и потом их ещё долго никуда не выпускали без присмотра. Кроме того, с июня по октябрь они ежедневно отбывали трудовую повинность — кто в классах, помогая учителям с уборкой, кто в столовой, вытирая столы и отмывая посуду после каждой трапезы.

Дети смотрели ей в рот, и Полли умело этим пользовалась, подбивая их на подвиги разной степени рискованности. Их компанию регулярно снимали с крыши, вытряхивали из домика на дереве, вылавливали из заросшего водорослями пруда, разгоняли по спальням после отбоя, когда они снаряжали экспедицию на поиски чердачного призрака. Никакая стихия не способна была её остановить, и с каждым годом воспитатели прикладывали всё меньше усилий, смиряясь с мыслью, что Полли одержала верх над их педагогическими методами.

Когда в двенадцать лет она неожиданно остепенилась, они забили тревогу. В какой-то момент над приютом зависла тишина — непривычная и зловещая, хотя внешне жизнь текла как обычно, и потому никто сразу не понял, что же было не так.

Затем некогда неразлучные приятели Полли стали возникать то тут, то там — по одному, по двое, но никогда больше — в её обществе. Теперь у них были свои игры, как правило, куда более тихие, но без предводителя и главного идеолога дети казались растерянными, а от их занятий веяло скукой. Они будто вынуждены были вспоминать, во что играют обычные дети, когда никто не тащит их в пекло приключений, и это давалось с трудом.

Осознав, что компания распалась, воспитатели едва не бросились на поиски Полли, решив, что единственной тому причиной мог быть её побег. Впрочем, когда прошла первая паника, они вспомнили, что Полли исправно посещала уроки и столовую и даже никуда не пропадала после отбоя. Просто она не издавала больше никакого шума, не поднимала вокруг себя торнадо, где бы ни появлялась, и оттого её присутствие оставалось почти незамеченным.

Разгадка оказалась столь же простой, сколь и невероятной — Полли обнаружилась в приютском саду под яблоней в обществе нового мальчика Тома, который был старше неё на целых три года. Дни напролёт они мирно болтали, то сидя под деревом, то прогуливаясь по территории, а в плохую погоду коротали часы на подоконнике в общей гостиной. Сын людей, аннулированных за хранение «культурных артефактов», едва ли был подходящей компанией для юной девочки, но он был очень тихим, никому не доставлял хлопот, а Полли рядом с ним и вовсе было не узнать. Из двух зол воспитатели предпочли выбрать меньшее для себя и сделали это с огромным облегчением.

Поначалу за ними приглядывали — всё-таки опасный возраст, да и Полли могла отколоть что угодно, но неожиданная дружба оказалась совершенно детской. Их так ни разу и не застукали за поцелуями в пустом классе, торопливыми объятиями в кладовой или попытками смыться из спален после отбоя. Но год за годом они не отходили друг от друга — хулиганка-сирота и мечтательный домашний мальчик, и, глядя на это, воспитатели тщетно пытались понять, что их связывает.

Когда Тому исполнилось восемнадцать и он покинул приют, Полли будто превратилась в тень. Местные дела её больше не интересовали, всё свободное время она проводила одна, забившись с книжкой в дальний угол общей гостиной. Славные приключения прошлого стали легендой, которая передавалась из уст в уста детьми и воспитателями, но саму её словно больше не касались. Последние три года до выпуска пролетели мирно, но серо, и почти не отложились у Полли в памяти.

Оглушительный шум фена перекрывал болтовню у соседних кресел и давал Полли выдохнуть после двух часов непрерывной трескотни пожилой русалки Агнес, которая пришла, чтобы вновь выкрасить седеющую гриву в ядовито-рыжий цвет. Сколько бы Полли ни отговаривала её от этого омерзительного оттенка, Агнес стояла на своём, и вот уже третий год подряд выходила из парикмахерской №6, сияя, точно последний закат перед апокалипсисом.

«Зато скоро обед», — мрачно утешала себя Полли, окутанная ржавым облаком прядей, похожих на влажные щупальца, сушить которые было не меньшим мучением, чем выслушивать Агнес с её сплетнями. Не обращая ни малейшего внимания на шум, та продолжала болтать, и ей было решительно наплевать, слышат её или нет, ей просто нужна была публика.

Полли поймала собственный взгляд в отражении и осталась довольна — лицо излучало добродушие и дружелюбие, лёгкая улыбка играла на губах, так что сами Алмазные Псы не угадали бы степень отвращения, которую она испытывала последние два с лишним часа, проклиная тот день, когда переступила порог парикмахерского колледжа. Полли знала, что это пройдёт и что дело не в Агнес, но терпеть становилось почти невыносимо, и она с остервенением вела расчёской сверху вниз по длинным волосам, чтобы поскорее отделаться от утомительной клиентки. Рука болела от напряжения, и Агнес недовольно вскрикнула:

— Милочка, понежнее, пожалуйста!

— Простите, — широко улыбнулась Полли. — У вас такие роскошные локоны, что их непросто расчесать.

Польщённая Агнес самодовольно нахохлилась.

— Это всё потому, что я с юности делаю луковые маски, — сообщила она, на этот раз потрудившись повысить голос так, чтобы Полли её услышала.

Та содрогнулась при мысли об аромате, который источает Агнес несколько дней после луковой маски. Какая удача, что она не делает её перед походом в парикмахерскую.

Ещё пятнадцать минут, и всё было кончено. Агнес поднялась с кресла с грацией королевы, запретив укладывать струящиеся огненные волосы, и величаво прошагала к выходу. Задумчиво глядя ей вслед, Полли сунула в карман рабочего фартука деньги, посчитанные Агнес до последней монетки, чтобы парикмахерше ни в коем случае не перепало лишнего.

До нового клиента оставалось полтора часа, и Полли не желала терять время даром. Кое-как прибравшись, она скинула фартук и надела пальто, и уже на бегу крикнула Грете, пилившей ногти за приёмной стойкой:

— Купить тебе чего-нибудь?

— Ты в «Аквариум»? Возьми мне печенья с шоколадной стружкой.

— Ты же вроде худеешь, — хмыкнула Полли уже на пороге.

— А иди ты к чёрту, — огрызнулась Грета и показала язык. — И прихвати ещё плитку «Балетного»!

Полли с хохотом выбежала на улицу, дверной колокольчик весело звякнул за спиной. Едва оказавшись снаружи, она запахнула пальто и заспешила прочь, стремясь убраться отсюда как можно скорее.

С погодой сегодня повезло — неделя затяжных дождей осталась позади, напоминая о себе лишь висящей в воздухе прозрачной дымкой. Впрочем, серая октябрьская темень грозила перейти в ноябрьскую и тянуться до самого марта без малейшего намёка на солнце. Полли это ничуть не огорчало — город нравился ей именно таким, хмурым и чёрно-белым, не пытающимся фальшиво заигрывать со своими обитателями. Солнце не делало его приветливее, напротив, лишь безжалостно высвечивало признаки упадка. Туманная серость, смог и зимняя темень казались ей куда честнее и милосерднее.

Было начало второго — обеденный перерыв в большинстве учреждений, и улицы уже наполнились людьми, которые пытались одновременно успеть за продуктами и перекусить в каком-нибудь кафетерии, если, конечно, в такое время найдутся места.

Полли быстро шла по узкому тротуару, едва уворачиваясь от несущихся навстречу прохожих. Благословенная толпа, в которой ненадолго можно расслабиться и не следить за лицом, не опасаться патрулей и немного подумать о своём, — как она была рада ей сейчас. В последнее время ей толком некогда было побыть наедине с собой, чтобы хотя бы попытаться привести в порядок растрёпанные мысли. Том, Адам и Доминик наперебой спорили в голове, разрывая её на части, и Полли то и дело бросало от раздражения и злости к унынию, а от уныния — к тотальной усталости. Где-то в этих днях потерялась знакомая ей Полли, которая умела улыбаться искренне, а не так, словно ей к виску приставили пистолет. Сейчас она ощущала себя беспомощной и разбитой, будто вся жизнь на её глазах рассыпалась и летела в тартарары, и она не могла предотвратить катастрофу.

Тесная улица наконец вывела Полли к площади, где она нырнула в ещё более плотную толпу, спешившую переделать все дела до конца обеденного перерыва. Прямо перед ней возвышалось архитектурное чудо эпохи Усатого — массивный трёхэтажный цилиндр, выкрашенный краской неприятного жёлтого оттенка. Фасад, обращённый к площади, весь состоял из стекла — то были витрины универмага «Аквариум».

Просочившись сквозь болтающиеся стеклянные двери, Полли оказалась в просторном зале, разделённом на два сектора. Справа располагался продуктовый магазин, а слева — десятки прилавков с посудой, швейными принадлежностями, бытовой химией и всякой канцелярской мелочёвкой. Все они были облеплены людьми, словно кусок мяса — муравьями, и с непривычки могло показаться, будто только что объявили войну и народ без оглядки сметает любой товар про запас.

На самом деле, это видимое изобилие было кое-как слепленной фальшивкой — полки были завалены паршивого качества предметами быта, на которые жалко тратить с трудом заработанные гроши. И всё же люди исправно тратили, потому что не каждому доставало денег и смелости, чтобы выискивать необходимое в Пустом доме.

Полли даже не взглянула в сторону этих куцых прилавков и направилась в продуктовый сектор. С проволочной корзинкой наперевес она шла мимо рядов круп и консервов, будто размноженных на копире — по одной-единственной марке каждого, зато в сумасшедшем количестве, чтобы наверняка освободить покупателя от тяжких мук выбора. Народу здесь тоже было предостаточно, и Полли то и дело натыкалась на чьи-то локти, а чужие подошвы топтались по её ногам.

Чуть поодаль люди копошились возле морозильников с рыбой и мясом в борьбе за приличный кусок. Бывало, страсти раскалялись настолько, что дело чуть не доходило до драки. После обеда заглядывать сюда было бессмысленно — всё самое лучшее сметали утром и днём, но, впрочем, если вечером вам вдруг захотелось консервированного горошка, вы в любой момент могли получить его.

Она притормозила у отдела сладостей, такого же изобильного, как и стенды с консервами. Найти печенье для Греты оказалось проще простого: несколько полок было уставлено ровными кирпичиками одинаковых коробок, от которых рябило в глазах. Печенья было три вида: обыкновенное песочное (Полли подозревала, что его делают из настоящего песка), с джемом и с шоколадной стружкой. Она выбрала последнее, в очередной раз поймав себя на мысли о потрясающе экономичном подходе — посыпать печенье стружкой вместо того, чтобы размазать чёртов шоколад по нему хотя бы тонким слоем.

Следом она бросила в корзинку упаковку мармелада (лимонного и яблочного, а апельсиновый сегодня не завезли) и плитку шоколада «Балетный», на котором было написано «горький», хотя Полли была уверена, что вместо какао его варят из газетной бумаги, которая и придаёт ему горечь.

В этот момент чья-то рука потянулась через неё к верхней полке, где лежали карамельные конфеты, а чья-то нога, явно принадлежавшая тому же владельцу, больно наступила ей на мизинец. Полли разъярённо повернулась к обидчику и открыла рот, чтобы излить на него весь накопившийся гнев, но, увидев его лицо, в ту же секунду расслабилась.

— Ах, это ты.

Рука сначала дотянулась до вожделенного кулька конфет, и лишь потом её хозяин взглянул на Полли и хмыкнул.

— Извини, не заметил. Больно?

— Уж представь себе, — проворчала она. — Что ты здесь делаешь? Мы же договорились через полчаса на втором этаже.

— Не поверишь — покупаю конфеты к чаю. Девочки в редакции попросили.

Полли покачала головой и вздохнула. Ян был в своём репертуаре: высокий, худой, одетый в длинный зелёный плащ и шляпу, он выделялся из толпы настолько, что их конспирация теряла всякий смысл. Можно было встречаться в гуще людей или в пустой подворотне — разницы никакой, он одинаково притягивал к себе взгляд. В довершении картины из-под борта плаща игриво выглядывал носовой платок в горошек, аккуратно сложенный и заправленный в карман пиджака.

— Ты бы ещё гладиолус в петлицу вставил, — прошипела Полли.

Ян закатил глаза.

— Не бухти, а лучше выкладывай, что у тебя там за дело.

— Прямо здесь?!

— А почему нет? Что здесь, что наверху… Да, пожалуй, здесь даже лучше, чем шляться между рядами унылых шмоток. Кстати, я ещё молока хотел купить.

Полли шёпотом выругалась, но спорить не стала. Они двинулись дальше — она впереди на полшага, и следом Ян, который рассеянно озирался по сторонам, словно пытаясь воскресить в памяти забытый дома список покупок. Пусть он и выглядел эксцентрично, но, по крайней мере, по ним никак нельзя было понять, что они вместе.

Следующие десять минут они бродили по лабиринтам магазина, то оказываясь у одной и той же полки, то расходясь по разным рядам. Так, с перерывами, Полли рассказала ему всё, и теперь ждала, что он на это ответит.

Ян вынырнул откуда-то из алкогольного отдела с бутылкой вермута. У Полли округлились глаза при виде этого приторного пойла у него в руке.

— У меня свидание вечером, не спрашивай, — тихо пояснил он, привычно бегая глазами по залу и держась независимо. — А насчёт Оскара я тебе так скажу — лучше бы вы не лезли в это, ребята.

— То есть, ты думаешь, он всё-таки…

— Понятия не имею. Но учитывая историю их семейки, я ничему бы не удивился.

Тут он впервые прямо посмотрел на Полли.

— Это дерьмовое дело, дорогая. Думаю, ты и сама догадываешься. Прикол с запиской не совсем в духе Управления, но тут особый случай, и я бы не отбрасывал такую возможность. Я выясню что смогу, только ты имей в виду, что всё это очень хреново пахнет. И Адаму скажи, чтобы не совался никуда, потому что во второй раз я его не вытащу, ясно?

Он отвёл глаза только когда убедился, что Полли восприняла его всерьёз.

— Ладно, я за молоком пошёл. Увидимся.

Если бы не рост и не шляпа, венчавшая его голову, Ян уже через секунду растворился бы в толпе. Вместо этого он плыл сквозь неё, словно ледокол, и Полли проводила его долгим взглядом.

В глубокой задумчивости она отстояла очередь на кассу, затем вновь вышла на улицу. Теперь людской поток понемногу разворачивался в обратную сторону — обед подходил к концу. Полли не спешила назад, у неё ещё оставалось сорок минут свободы, и она неторопливо побрела в сторону одной из соседних улиц. Краем глаза равнодушно отметила праздно гуляющие в толпе ангельские крылышки — им было решительно нечем заняться посреди людной площади в разгар рабочего дня. То ли дело ловить одиноких прохожих в переулках — вот где есть чем поживиться.

Полли было чуть за двадцать, и она совсем недолго работала в парикмахерской №6, когда в один жаркий майский день к ней на стрижку вдруг заявился Ян. Она удивилась и обрадовалась при виде старого приятеля, с которым когда-то делила самые отвязные приютские приключения. Они весело поболтали, и Ян ушёл, но с тех пор раз в четыре недели неизменно возвращался в её кресло. Полли не сразу заподозрила, что дело нечисто, а позже очень надеялась, что никто кроме неё не заподозрил того же. Однако, судя по тому, что с тех пор прошло немало лет, а она до сих пор жива, Ян сработал идеально, как и всегда.

Он был молодым модником, работал в газете и отличался феноменальной общительностью. По его недешёвой одежде и свободным манерам можно было предположить, что у парня надёжный тыл в виде хороших связей, и что он ничего на свете не боится. Ян смеялся открыто и заразительно, чувствовал себя раскованно, где бы ни находился, и рядом с ним казалось, что жизнь не такая уж сложная штука.

Однажды, через несколько месяцев после первой встречи, Ян пригласил Полли в кино. Она опешила от неожиданности, но из любопытства согласилась. В тот вечер крутили очередную «Мечту вождя», какую-то из пяти частей, и первые полчаса Полли ломала голову над тем, зачем Ян затащил её на этот макабрический сеанс. В зале было душно и пахло сигаретным дымом, больше половины мест пустовало — что и неудивительно, ведь были каникулы, и школьники заслуженно отдыхали от кинопоказов.

Когда Ян внезапно обнял её за плечи, Полли чуть не подпрыгнула, и только его тяжёлая рука заставила её остаться на месте. Выпучив глаза от изумления, она повернулась к нему, и он тут же припал губами к её уху.

— Тише, Полли, ну сделай вид, что тебе не противно.

Она словно окаменела в кресле, пока Ян изображал нежность, перебирая её волосы и жарко шепча на ухо вещи, которые она меньше всего ожидала от него услышать.

Он уже пять лет работал в газете и был очень бойким молодым человеком, стремительно обраставшим полезными знакомствами. Это привело к тому, что часть рабочего времени и почти всё свободное Ян посвящал одному маленькому хобби — организации побегов из страны для тех, кто того желал. Он был важным звеном в длинной и не известной ему самому до конца цепи, которая работала на то, чтобы хоть кто-то в этом городе обрёл свободу при жизни. Ян сводил беглецов с нужными людьми, подключал связи, и цепочка тянулась дальше: к фальшивым документам, бесценным штампам в паспортах и фирменным автомобилям Управления, на которых они добирались до КПП.

— Мы подполье, но не в том романтическом смысле, который в это понятие вкладывает пропаганда. У нас нет лидера, мы не поём гимнов и не сочиняем политическую программу. Мы заняты делом, никогда не собираемся больше двух и пока не настолько обезумели, чтобы пытаться свергнуть Совет. Хотя, кто знает, может, когда-нибудь и представится случай…

Чем дольше он говорил, тем меньше Полли верилось в то, что такое возможно. История звучала, как сюжет дешёвого шпионского романа, а Ян меньше всего походил на члена сопротивления. Но он не замолкал и, хотела она того или нет, рассказывал всё в таких подробностях, что волосы шевелились на голове.

— Наша сеть проникла весьма глубоко — у нас повсюду осведомители, даже в Управлении. Сил пока недостаточно, чтобы покушаться на режим, а вот помочь ему ослабнуть, переправляя людей через границу, — всегда пожалуйста. В счастливый год нам удаётся освободить полсотни семей, а это не так уж мало, как тебе может показаться. Загвоздка в том, что единственный выезд из города, как ты знаешь, лежит через КПП, а все попытки перелезть через стену заканчиваются решетом в груди. Поэтому главная наша задача состоит в том, чтобы у пограничников не возникло вопросов к документам. Мы делаем новые паспорта, пропуски, разрешения на выезд, но всё это ничего не гарантирует, потому что на КПП обитают самые злобные Псы, которые цепляются к каждой букве. Если у наших клиентов получается преодолеть первый этап, это почти победа. Дальше их ждёт проводник и тяжёлая дорога через леса и болота до самой границы Республики. Иногда их ловят, но чаще нет. Затеряться в глуши и пройти границу, минуя снайперские вышки, намного легче, чем просто выехать из города.

Желающих сбежать всегда больше, чем тех, кого мы можем позволить себе

вывезти. Некоторым приходится отказывать, например таким, как Адам. Псов не провести, когда дело касается людей, так или иначе связанных с аннулированными. А уж тех, кто хоть раз попадал в Управление, они всегда узнают в лицо. Кстати, тебя и Тома я бы тоже не рискнул вывозить — скорее всего, вы у них на особом счету, так, на всякий случай, — Ян мило улыбнулся, а у Полли внутри неприятно похолодело. — Ну а в целом, работа у нас неплохо поставлена, хотя осечки иногда, конечно, случаются. Главное условие для беглецов — покончить с собой прежде, чем Управление до них доберётся. Они всё равно не жильцы, а нам, как ты понимаешь, не нужно, чтобы Псы поняли, откуда ветер дует. Когда их ловят, ребята глотают таблетку, которую мы заранее выдаём, и… — он сделал выразительный жест, от которого у Полли по спине пробежали мурашки. — Хуже, когда попадаются наши. Если, например, схватят тебя, это ещё ничего. — Она вздрогнула. — Ты знаешь и всегда будешь знать только меня. А вот если им попадусь я и не успею принять меры, есть шансы, что подполью или, по крайней мере, значительной его части, придёт конец.

— И что нужно делать, чтобы не попасться?

Ян беззаботно пожал плечами.

— А ничего. Кроме того, что ты и так делаешь каждый день, — не болтать на улице, вести себя скромно и надеяться на лучшее. Да, и, конечно, таблетку тебе выдадим тоже. Ну а у меня ещё есть кое-какие связи, благодаря которым я надеюсь протянуть подольше. Впрочем, это в любом случае не бесконечная история…

Они помолчали.

— Что ты хочешь от меня? — наконец спросила Полли.

Не выходя из роли, Ян посмотрел на неё влюблёнными щенячьими глазами и приобнял ещё крепче.

— Мне нужна помощь. Один я уже зашиваюсь и, по правде говоря, опасаюсь, что это скажется на качестве работы. Не хочу чувствовать себя массовым убийцей, знаешь ли. А чтобы не стать виновником неудачных побегов, я должен иногда отдыхать. От тебя не потребуется ничего особенного: к тебе время от времени будут обращаться люди, с которыми нужно провести собеседование. Отсеять тех, кому мы не сможем помочь, а остальных свести со мной. Просто ещё одно звено в цепи. Чем больше звеньев, тем больше шансов, что наша, кхм, организация продержится ещё какое-то время.

— А если я откажусь, ты сотрёшь мне память нейрализатором? — Полли вдруг вспомнила фильм, который когда-то ей пересказывал Том.

К её удивлению, Ян понимающе хмыкнул.

— Нет, тогда мне всего лишь придётся тебя убить.

Она нервно рассмеялась, а он ободряюще потрепал её по плечу.

— Подумай хорошенько, потому что, если согласишься, назад дороги не будет.

«Есть две таблетки: красная и синяя», — зазвучал в голове голос Тома. Полли отмахнулась.

Она согласилась прямо там, в кинотеатре, без всяких раздумий. Позже она удивилась лёгкости, с которой подписалась на это, но в тот момент, как ей казалось, думать было не о чем. Полли живо вспомнился приют и то, с какой готовностью они тогда бросались навстречу приключениям. Ни разу в жизни она не отказывалась от них и разве могла поступить иначе теперь?

Но была и другая причина, глубже и серьёзнее её любви к авантюрам. В последнее время, а вернее уже около года, ей всё меньше нравилось просыпаться по утрам. Жизнь после приюта оказалась далека от её наивных представлений, и Полли медленно скатывалась в апатию. Вся эта учёба, парикмахерская, заработанные гроши, которые уходили в основном на еду, плохие продукты, плохая одежда, съёмная конура — разве об этом она мечтала в детстве? Глупо было верить, будто за воротами её первого дома ждёт какая-то иная, более приятная жизнь, но, оказывается, она всё-таки верила. И та реальность, с которой Полли столкнулась в восемнадцать лет, с каждым днём угнетала её всё сильнее.

Можно было сколько угодно заливать эти мысли вином по вечерам на кухне у Тома, болтая о фильмах, которые он смотрел в детстве, и сочиняя сценарии для своих, которые они могли бы снять где-то в другом мире. Можно было сыпать шутками на работе, подравнивая чёлку какой-нибудь Магдалене, а потом выметать её волосы из-под кресла, другой рукой запихивая в карман фартука деньги, благодарить её за то, что не требует сдачи и улыбаться во все зубы. Можно было гулять в парке, кормить уток в пруду и часами сидеть у реки, поедая безвкусный батон и думая о том, куда эта река течёт и кто сидит на её берегу за тысячи километров отсюда.

Но всё это было враньём, убогой попыткой посыпать шоколадной стружкой давно протухшее печенье. А Полли устала врать себе и делать вид, будто жизнь не так уж плоха. У неё не осталось причин просыпаться по утрам, ни единой. И если впереди её ждали десятки лет такой же пустоты, она не хотела жить так долго.

Ян, сам того не подозревая, спас её от бездонной ямы, куда Полли начинала проваливаться, рискуя никогда больше не выбраться на свет. Она ухватилась за своё новое занятие, как за верёвку, и карабкалась вверх, наплевав на риск.

В парикмахерскую №6 начали заходить необычные клиенты — те, кто прознал о том, что к Полли можно обратиться за особого рода помощью. Они являлись на стрижку, на покраску, на уход за бородой, да чёрт возьми, на удаление зубов готовы были к ней прийти. Она узнавала их сразу по особенному взгляду, иногда по неловкости и нервозности, с которыми они держались. Это было опасно, безумно опасно, и ей приходилось включаться в игру и искриться на пределе возможностей, лишь бы никто не заметил, как неестественно они себя ведут.

Она назначала им встречи в затрапезных кабаках или столовых на отшибе города, подальше от работы и дома, а иногда — на людных улицах и в парках, где по выходным было не протолкнуться от гуляющих семейств. Она выслушивала их истории, очень много похожих историй, и чувствовала себя последней негодяйкой, когда приходилось отказывать в помощи.

Эти истории стали сниться ей по ночам, пока в конце концов Полли не заработала бессонницу. В редкие удачные ночи, когда всё-таки удавалось заснуть, она то и дело вскакивала от малейшего звука, а потом лежала часами, уставившись в темноту с бешено колотящимся сердцем. У неё появилась привычка незаметно оглядываться, шагая по улице, а перед тем, как войти в подъезд, она с тревогой осматривала двор. И теперь повсюду — между полками в магазине, на лестничной клетке, возле двери квартиры, в тёмной ванной, в платяном шкафу — её подстерегали Алмазные Псы. Они были терпеливы, они никуда не торопились и сидели, затаившись, бесстрастно ожидая, когда настанет их час.

Всё чаще Полли возвращалась с работы через маленький круглосуточный магазин, где покупала вино на вечер. В мигающем холодном свете ламп она смотрела, как низенький сморщенный продавец с глубокими тенями под глазами и под каждой морщиной пробивает её нехитрые покупки, не менявшиеся день ото дня. Лишь однажды он поднял на неё глаза, и Полли прочла в них не то осуждение, не то жалость. Должно быть, в резком белом свете, который не очень-то хорошо разгонял темноту, она выглядела больной.

То, что начиналось, как весёлое приключение, очень быстро обернулось для неё кошмаром. Теперь единственным, что занимало Полли, стали нервозные размышления об ошибках, которые она могла допустить и которые непременно всех погубят. В голове непрерывно крутились воспоминания о встречах с клиентами, вновь и вновь проигрывались диалоги, всплывали мельчайшие детали выражения их лиц. Постоянные поиски осечки превратили Полли в дёрганого параноика. Как ей при этом удавалось следить за собственным лицом, поведением и интонациями, так и осталось для неё загадкой. Видимо, некая высшая сила, оберегающая новичков, помогла ей не выдать себя в те первые годы.

И всё же она ни секунды не жалела о своём решении. Быть полезной, помогать людям, пусть даже её роль в их побеге была крошечной, казалось Полли важнее собственных переживаний.

Правда, эти переживания не ограничивались страхами о провале. Истинный ужас накрыл её, когда Полли осознала, что не сможет ни о чём рассказать Тому. Он никогда не узнает о её новом хобби, никогда не разделит с ней эту тяжесть. Она не представляла, как будет жить, скрывая это от самого близкого человека. Даже думать было невыносимо. Только теперь она прочувствовала всю глубину одиночества, до самого дна, одиночества, которое больше нельзя прикрыть никакими спасительными выдумками, нельзя затолкать под газетку, словно мусор. Оно было окончательным, безжалостным и очень честным — тем самым, в котором всё живое рождается и умирает.

В тот год они сильно отдалились друг от друга, точнее, отдалилась Полли, стараясь всё свободное время забивать шумными и бессмысленными развлечениями — походами в бары с коллегами, покерными вечерами дома у Греты, свиданиями с малознакомыми парнями. Чем угодно, лишь бы не пить дома одной, пока не вырубится. В те редкие дни, что они всё-таки встречались с Томом, она почти всё время молчала, и ему приходилось болтать за двоих — много, лихорадочно, не позволяя даже краткой паузе повиснуть между ними. Конечно, он не был слепым, но все осторожные расспросы Полли пресекала так жёстко, что вскоре он перестал пытаться.

Но однажды всё изменилось.

Это случилось зимой, в сыром и ветреном феврале, на второй год участия Полли в подпольной работе. Ян пришёл на стрижку без записи, пришёл только затем, чтобы шепнуть ей, пока остальные были заняты разговорами о паршивой погоде, что всё провалилось.

Полли не изменилась в лице, ведь рядом были Грета, Инга и даже Натан выглянул из кабинета поболтать. Она коротко кивнула, а Ян уже через пять минут убежал по своим делам, звякнув на прощание дверным колокольчиком и впустив в помещение стылый морозный дух и ворох снежинок. Оставив Полли, оглушённую и онемевшую, стоять перед зеркалом с расчёской в руках.

Их звали Петер и Лина, их сыну Робби было семь месяцев. Они мечтали вырастить его там, где не придётся биться за кусок мороженной свиной лопатки и кое-какую жизнь, весь смысл которой сводился к ежедневной, безрадостной и чаще всего тщетной борьбе за элементарные удобства. Они готовы были рискнуть, потому что в Республике им не светило будущее — Петер еле сводил концы с концами в часовой мастерской, а Лина, учительница младших классов, ухаживала за ребёнком, которому через несколько лет предстояло отправиться в школу изучать историю Революции и распевать гимны во славу Усатого. А ещё лет через десять — встать в строй рядом с родителями и включиться в бесконечную гонку по кругу за пищей и работой.

Полли представляла себе, как они сидели в тот вечер за ужином, скорее всего скудным, но, как они надеялись, последним в этом городе и этой стране, а спящий Робби сопел в соседней комнате. Она видела, как они разрезают жилистый бифштекс, а по телевизору идут вечерние новости, и занавески с грушами плотно задёрнуты, и они, сидя под абажуром в кружке уютного жёлтого света, чувствуют себя в безопасности. Вещи уложены, и завтра утром их ждёт первый шаг навстречу свободе. Ещё немного, и они вдохнут совсем другой воздух — воздух с запахом морской соли.

И в это время раздаётся звонок в дверь. Петер смотрит на Лину, а Лина — на Петера, вилка с ножом замирают в руках над тарелкой. Малыш Робби беспокойно ворочается во сне у себя в кроватке. Десять минут спустя их уже нет, бифштексы остывают, засыхая и превращаясь в подошву, плюшевый котёнок одиноко валяется на полу, а забытый всеми телевизор играет заставку прогноза погоды.

Позже Полли не могла вспомнить, как именно ушла из парикмахерской, что единственное обитаемое помещение — квартира на пятнадцатом этаже — пуста — скорее всего, сказалась больной. Следующее, что всплывало в памяти, как она сползла по стене у Тома в прихожей, как он отнёс её в комнату, словно ребёнка, баюкал её на руках, пока она безмолвно кричала, уткнувшись в его свитер.

Потом они пили коньяк. Сначала Том влил ей его чуть ли не насильно, чтобы прогнать шок, а затем она пила сама ещё и ещё. Она рассказала ему всё, до последней мелочи, больше не думая об опасности, наплевав на возмущение Яна и воображаемые шаги на лестнице. Том слушал молча, ни разу не перебил её, не отвёл от неё больших серых глаз. Его лицо ничего не выражало, и кто-то другой решил бы, что всё это не особенно его трогает. Но Полли слишком давно его знала и даже сейчас разглядела то, что скрывалось за бесстрастной маской.

Том был чудовищно зол.

Она замолкла на полуслове и подалась вперёд, коснувшись его плеча. Он моргнул, и наконец на его лице отразилось то, что он по привычке прятал. Том ничего ещё не успел сказать, как Полли заговорила сама охрипшим, но твёрдым голосом:

— Даже не думай об этом, слышишь? — она сжала пальцы на его плече. — Не смей разговаривать с Яном, он никогда не должен узнать, что я тебе всё рассказала.

Том смотрел на неё с непривычной жёсткостью, челюсти плотно сжаты. Полли хорошо знала, что нельзя недооценивать его упрямство, а сейчас он выглядел так, словно вот-вот потеряет контроль над собой. Она повторила медленно, чуть ли не по слогам, чтобы до него дошло:

— Ничего. Не. Говори. Яну.

После двух минут предельного напряжения Том резко встал и отошёл к окну. Теперь Полли созерцала его прямую спину, гадая, понял он её или нет.

— Я ничего не скажу Яну, — глухо произнёс он наконец. — Я просто размозжу ему голову, но ни слова не говоря, обещаю.

Опираясь на стол, Полли неловко поднялась с дивана. Её пошатывало от выпитого, голова кружилась, и ноги не хотели слушаться, но кое-как она заставила себя сделать несколько шагов навстречу окну. Она обняла Тома и прильнула к спине, которая на ощупь была словно деревянная.

Она не знала, как объяснить ему всё это, и не была уверена, что сейчас он её поймёт и вообще захочет услышать. Нужно было рассказать ему раньше — рано или поздно он всё равно бы узнал, но хотя бы не так. Не так.

Свитер заскользил под её ладонями — Том обернулся. Полли с опаской подняла на него глаза, она впервые не знала, чего от него ожидать.

Он смотрел на неё без злости, но с чем-то, что кольнуло Полли куда больнее. Он смотрел на неё так, как будто она ударила его исподтишка.

— Зачем ты в это влезла? — спросил он ровным тоном.

Полли молчала.

— Чёрт с ним с Яном, он просто урод, раз не постеснялся втянуть тебя в это. Но ты почему согласилась?

Полли смотрела на него, не моргая.

— Ты правда не понимаешь?

— Нет, не понимаю! Рано или поздно — и, скорее всего, не слишком поздно — кто-нибудь тебя сдаст, и ты никогда больше не выйдешь из подвалов. Может, Псы уже за тобой выехали, и если так, то что сделает Ян? Вытащит тебя? Нет, он бросится спасать свою задницу, пока тебя будут пытать на допросах.

— Ян куда больше рискует, чем я, и делает это уже несколько лет. Ничего не имею против, если он попытается спастись, потому что мне он помочь всё равно не сможет.

— Даже не сомневаюсь. Всё, на что он способен, это вербовать старых друзей, а там гори оно огнём.

Полли начала закипать.

— Тебе это не нравится? А жить в этом болоте тебя устраивает? Ты когда-нибудь задумывался о том, что всё могло быть иначе?

Он передёрнул плечами.

— Это демагогия, Полли. Есть мы и есть этот мир, и нужно учиться жить в нём, а не в фантазиях.

— О, кто бы говорил! — ядовито отозвалась она. — Это ты-то не живёшь в фантазиях?

— По крайней мере, не в фантазиях о светлом будущем. Мне хватает здравого смысла понимать, что при нашей жизни ничего не изменится.

— Конечно, не изменится, если сидеть сложа лапки. Я пытаюсь хоть что-то делать, потому что мне уже тошно от этого убожества вокруг.

— Ну и как твоё хобби спасёт нас от убожества? Ты помогаешь людям бежать отсюда, а не меняешь мир, в котором они живут, чтобы им захотелось остаться. Ты точно так же застряла в иллюзиях и ничего не хочешь видеть. Это опасные игры, но толку от них не больше, чем от сборищ в квартирах, где поносят Усатого и предаются мечтам о перевороте.

Она смотрела на Тома, не веря своим ушам, тщетно пытаясь прочесть на его лице какие-нибудь признаки того, что он говорит не всерьёз. Но он и не думал шутить, и осознание этого подняло внутри Полли такую волну гнева, что у неё потемнело в глазах. Сквозь грохочущую в ушах кровь она услышала собственный голос:

— И это говоришь мне ты? Любитель пудрить людям мозги киношками про вождя? Хочешь рассказать мне, как правильно бороться с режимом? Ну же, давай! С удовольствием послушаю, ещё и Яна научу, а то ведь он, дурачок, мучается столько лет без твоих мудрых советов.

Скулы Тома побелели, но он молчал, а Полли уже не могла остановиться.

— Ты неплохо устроился, сидишь в своей каморке и ни черта не желаешь знать, заботишься только о собственном удобстве. Строишь из себя возвышенного, не опускаешься до всей этой грязи. Конечно, где ты и где пошлая бытовуха! Плевать, что мы живём в сточной канаве, пока тебя лично не трогают. Пусть другие что-то придумывают и подставляются Псам, а ты лучше включишь очередное патриотическое дерьмо и заваришь себе кофе. Проснись уже! Мы питаемся отбросами, мёрзнем зимой без отопления и ходим по улицам, оглядываясь, и это ты называешь жизнью? Да в гробу я видала такую жизнь, пусть меня лучше сгноят в Упра…

Он закрыл ей рот ладонью, и Полли чуть не задохнулась от неожиданности, не успев набрать в лёгкие воздух посреди своей тирады. Мягко, но решительно Том уволок её назад к дивану, заставив сесть, а сам вернулся к окну, чтобы бросить быстрый взгляд на пустой тёмный двор и задёрнуть шторы. Полли больше не пыталась заговорить, её как будто выдернули из розетки и оставили сидеть на продавленном диване, мёртвую и обесточенную. Том опустился рядом с ней. Под ним жалобно скрипнула пружина.

— Если будешь так громко призывать Управление, они сюда точно заявятся.

Полли уже было плевать. Она сидела, не глядя на Тома, вообще не желая никогда больше его видеть. Теперь она жалела, что пришла к нему и открылась, неужели не понимала, как он отреагирует?

Нет, не понимала. У неё не было людей ближе него, Полли привыкла считать Тома частью себя и даже помыслить не могла, что тот может взбунтоваться. Как если бы собственная рука вдруг зажила своей жизнью и ударила её.

Они долго молчали, и Полли думала о том, как в этот час добраться до дома, не нарвавшись на неприятности. Встретить компанию пьяных весельчаков или патрульных было одинаково паршиво и одинаково вероятно. Зря она засиделась, зря вообще явилась сюда, но больше она не повторит такой ошибки.

Вдруг Том заговорил.

— Ты, конечно, права, я просто прячу голову в песок. Понимаешь, я не верю, что мы можем всё исправить. Но стараюсь верить в то, что можно стать счастливее хотя бы в собственном маленьком мирке. Я никогда не считал себя смелым или сильным, или достаточно умным, чтобы сражаться за всеобщую свободу. Мне это не по зубам. В магазинах всё равно будут продавать тухлое мясо. Детей всё равно будут водить в кино, даже если крутить его буду не я. Но если возня с плёнкой делает меня счастливее, если я могу купить что-то вкусное в Пустом доме, то зачем лишать себя этих крошечных радостей? Так мне легче не думать о «пошлой бытовухе».

Полли ничего не ответила. Том немного помолчал и добавил:

— Если ты скажешь, что это эгоизм, то снова будешь права. Я эгоист и не пытаюсь никого спасать. Пусть я прячусь от действительности, пусть я всего лишь жалкий мечтатель, но это всё, что у меня есть. Я просто хочу жить спокойно и заботиться о тех немногих близких, которые у меня остались. И знаешь, мне этого вполне достаточно.

— А мне недостаточно. — тихо и зло сказала Полли. — Я не могу делать вид, будто всё в порядке и утешаться сказочками про свой мирок, где тебя никто не достанет. Нас уже достали, разве ты не понимаешь? Твоих родителей аннулировали только за то, что они хранили фильмы! Как бы ты ни прятался в скорлупу, однажды тебя из неё вытащат — они всегда найдут повод. А если так, то пусть я лучше успею кому-нибудь помочь пока могу. Это всё равно что плюнуть Псам в лицо.

— Да, моих родителей аннулировали, — спокойно согласился Том. — И, если тебя тоже аннулируют, от моего мирка ничего не останется.

— Не волнуйся, фильмы про Усатого и вкусняшки из Пустого дома никуда от тебя не денутся, — сказала Полли язвительно.

Он ничего не ответил и отвернулся к окну, а ей вдруг расхотелось спорить. Гнев прошёл, словно его и не было, оставив вместо себя только грусть и тупую боль, которая саднила, как свежий порез. Какая же чушь все эти ссоры, когда трое ни в чём не повинных людей умирают в Управлении. И ведь у Тома не меньше шансов оказаться там завтра, пусть он и не работает на подполье. Достаточно сделать один неверный шаг, о котором ты можешь и не подозревать. Или быть выходцем из семьи аннулированных. Или просто быть.

Она смотрела на профиль Тома на фоне тёмно-зелёных штор и представляла, как его ведут под конвоем. Горло сдавил отвратительный спазм. Нет ничего хуже, чем лишиться последнего, что тебя держит здесь. Полли понимала, что он имел в виду, когда говорил о своём мирке. Если бы его забрали, ей тоже больше нечего было бы терять.

В ту ночь она осталась у Тома, и он перебрался на старый диван, а неделю спустя они сняли двухкомнатную квартиру, где жили по сей день. Стало невозможно и дальше притворяться, будто порознь им лучше, чем вместе, и, как бы Полли ни злилась на страусиную позицию Тома, его присутствие за стеной успокаивало, а без вечерних посиделок на кухне она уже едва могла уснуть ночью. Каждый жил своей жизнью, но обоим было достаточно знать, что дома их ждёт кто-то близкий. Полли редко заговаривала о своей «второй работе», как она её про себя называла, и они с Томом почти никогда не ругались. Им не хотелось даже вспоминать о том споре, не говоря уже о том, чтобы доводить его до конца.

Петер и Лина никого не выдали. Со временем постоянный страх притупился, и Полли перестала вздрагивать от каждого звука. И всё же именно в тот год она по-настоящему осознала близость гнилых застенков — засыпая каждую ночь, она почти слышала их стылый запах. Никогда прежде они не казались настолько реальными — всегда чуть-чуть в тумане, которым окутаны все страшные истории, эти тёмные подвалы были лишь частью городских легенд для тех, чьи родные с ними не столкнулись. Теперь же внутри Полли всегда жила миниатюрная сырая камера для допросов без окон, камера с серыми бетонными стенами, из которой не было выхода. Как в чёрно-белых фильмах, о которых любил рассказывать Том, в ней двигались резкие косые тени и контрастирующий с ними яркий свет лился, не мигая, из единственной лампы в центре комнаты.

В ночных кошмарах Полли была прикована к жёсткому стулу прямо под лампой, и белое электричество ослепляло её, а остальное помещение тонуло во мраке. И там, в глубине, стоял человек, но она не могла разглядеть лица. Его тень была гигантской и гротескно зловещей — угловатая чёрная фигура ползла по стене, по потолку, всё вырастая и поглощая и без того тесное пространство. Её руки удлинялись, и пальцы превращались в скрюченные хищные когти, готовые вцепиться в Полли и вырвать ей сердце.

Она просыпалась ровно в тот миг, когда фигура делала шаг ей навстречу, готовая вот-вот выступить из темноты, и её чудовищная тень быстро съёживалась, будто втягиваясь назад в своего владельца. Будто бы он сам и был тенью, принимающей человеческий облик, когда ей вздумается.

Вспоминать об этом сне сейчас, пусть серым и бессолнечным, но всё-таки днём, было всё равно что думать о призраках — пока не наступит ночь, они бесплотны и не имеют над тобой власти. Однако Полли невольно поёжилась под пальто и обняла себя руками. Перерыв подходил к концу, и она уже была рада вернуться к работе и ненадолго выкинуть из головы тревожные мысли. Вытерев мокрые ботинки о резиновый коврик на пороге, она с облегчением взялась за ручку и нырнула из осеннего холода в тёплое нутро парикмахерской №6.

10

Гроздья лампочек свисали с балок на перекрученных чёрных шнурах, словно гигантские виноградные лозы, и кое-как разгоняли темноту своим оранжевым светом. Уходя вдаль, они уже напоминали светящиеся коконы, и Адам представлял, как из них вылупляются огромные мерцающие бабочки и разлетаются по залу. Он задрал голову, пытаясь разглядеть потолок, зная, что не увидит ничего, даже тонкой полоски неба там, где прохудилась крыша. Местные энтузиасты время от времени латали дыры, но те возникали в других местах снова и снова, и в конце концов в дождливые дни тут и там проливались миниатюрные водопады, а люди спотыкались о расставленные повсюду вёдра.

Пустой дом — царство вечной ночи, невиданных товаров и странных ароматов. Сквозь заколоченные окна сюда не пробьётся ни единого лучика солнца, а лампы никогда не погаснут. Простые деревянные прилавки змеятся по его гигантскому нутру, заваленные всякой всячиной, которой не встретишь нигде в городе. Адам бы не удивился, найдись в одном из уголков ядерная бомба, покрытая пылью и никому не нужная. В разное время он натыкался здесь на вещи не менее удивительные, например на гладкий брусок тёмного стекла, лежащий в ладони приятной тяжестью. По бокам его были маленькие кнопки, нажимать на которые, впрочем, было ожидаемо бесполезно, а на обратной стороне красовалось изображение надкушенного яблока. Адам с недоумением вертел странный предмет в руках, пока продавец разливался байками о том, что это якобы портативный телефон, на котором можно слушать музыку, смотреть фильмы и переписываться с друзьями, вроде того, как это делается на офисном компьютере.

— И как его включить? — спросил Адам.

Продавец замялся.

— Вот тут, — он указал на кнопку, которую Адам безуспешно нажимал всё это время. — Только в нём батарейка сдохла.

Часто техника, которую пытались сбыть торговцы, не работала или работала так, что её всё равно невозможно было использовать. Года три назад Адам пытался купить видеопроигрыватель ко дню рождения Тома, но выяснилось, что тот читает лишь какие-то «кассеты», и сколько бы Адам ни спрашивал, отыскать их так и не сумел.

При этом всё, что включалось, жужжало или мигало, стоило таких денег, какие он не мог себе позволить спустить, поэтому обычно он просто бродил между рядов, как в музее, и с любопытством разглядывал роботы-пылесосы, графические планшеты, электронные часы и телевизоры с плоским экраном.

Адама завораживал Пустой дом со всем его хаосом и бестолковостью, и он приходил сюда, когда хотелось отключиться от обыденности. Даже покидая его без покупок, он чувствовал себя отдохнувшим и наполненным новыми красками. Ему нравилось ироничное название места, набитого всякой всячиной, хотя Адам и знал, что этим оно обязано всего лишь своей странной конструкции. Снаружи Пустой дом выглядел обычным заброшенным зданием с заколоченными окнами, а внутри представал просторной кирпичной коробкой, лишённой стен, лестниц и каких-либо перегородок между четырьмя этажами. Только тьма прилавков внизу, балки, увешанные лампами, и теряющаяся где-то далеко вверху крыша. Никто точно не знал, с какой целью здесь снесли потолки и стены и когда это произошло. Пустой дом был Пустым домом так долго, что некому уже было вспомнить, как всё начиналось.

Сегодня Адам был полон решимости что-нибудь купить. Уже несколько дней он ощущал тревожный зуд, который не оставлял его в покое даже во сне. Умение ждать не было его сильной стороной, и теперь, когда он пообещал Полли ничего не предпринимать, время издевательски замедлилось и сводило его с ума.

Даже работа начинала казаться спасением — целых восемь часов в день мысли были заняты тупыми монотонными задачами, и Адам окунулся в них, чтобы отключиться от остального. Когда в конце недели Дамер вызвал его к себе, он поплёлся в кабинет начальника без привычной досады из-за предстоящей выволочки — какое это имеет значение, если можешь думать только о брате? Очнулся он лишь тогда, когда вместо привычных претензий услышал, как Дамер хвалит его за усердие.

— Шерман, я всегда считал, что вы не лишены мозгов, хотя в вашей работе важнее дисциплина, которой вы не обладаете. Что с вами случилось? С чего вдруг ваши отчёты стали безупречными?

В устах старого козла такие слова звучали, как наивысший комплимент, и Адам сперва растерялся. Обычно Дамер не нуждался в поводах, чтобы ругать его, и вызовы «на ковёр» были его любимым развлечением, когда нужно снять стресс. Благодаря своей биографии Адам подходил для этих целей лучше других, и за все четыре года в Бюро статистики слова доброго не слышал от начальника.

— Просто я люблю свою работу, господин Дамер, — невинно ответил он.

Тот лишь покачал головой и хмыкнул.

Дома было гораздо хуже. Не помогла даже генеральная уборка, хотя уж это средство его никогда раньше не подводило. Адам в пятый раз протирал и без того чистые окна, но мысли не приходили в порядок, а зуд не утихал. Во всей квартире не осталось ни пылинки, вещи в шкафу были идеально сложены или развешаны по цвету и сезону, посуда расставлена по размеру и назначению, а шторы выстираны и отглажены. Он снова и снова драил ванну, находя её недостаточно белой, но легче не становилось.

Выдавив ещё немного чистящего средства на губку, Адам попытался отогнать навязчивую мысль о единственном уголке квартиры, куда он не заглянул. Который сознательно игнорировал.

Верхняя полка шкафа была хранилищем его прошлого, точнее, его жалких остатков. Там стояли коробки со старой одеждой — той, в которой он был в роковой день, и той, что носил в первый год после. Адам редко открывал коробки, но и выбросить те немногие вещи, что связывали его с прежней жизнью, не поднималась рука. А ещё там хранились фотоальбомы, которые Том отдал ему много лет назад. После аннуляции семьи Шерманов, Адам лишился не только родителей и брата, но и всего имущества. Он никогда больше не побывал в старой квартире и не получил оттуда даже пары носков. Всё пришлось начинать с нуля, и в родном городе он чувствовал себя беженцем без прошлого.

И вот однажды вечером Том выгреб все свои фотоальбомы, и они несколько часов просидели над ними, вспоминая. Конечно, там не было фотографий родителей, зато снимки братьев попадались часто. Том оставил себе лишь немногие, убедив Адама забрать остальное.

«Сейчас не время, — говорил он себе. — Только хуже станет, сам знаешь».

Но что если нет? Вдруг именно это и поможет ему избавиться от нервного зуда?

Адам понимал, что его силы воли не хватит надолго. Он просто оттягивал момент, занимаясь бессмысленными вещами.

Он остервенело тёр эмаль, и без того белоснежную, но мысленно уже подбирался к заветной полке. А спустя полчаса обнаружил себя на диване в окружении раскрытых альбомов, с разворота каждого из которых на него смотрел Оскар.

Девять лет жизни брата уместились на снимках, которые заботливо собирал Том. Лучшие годы. Большинство было сделано на посиделках — в барах, в квартирах, и все присутствующие выглядели молодыми и счастливыми. Вот они зависают дома у Тома и Полли после концерта, Адама тогда тоже взяли с собой. Ему было тринадцать. Оскар с гитарой в руках устроился на кровати и что-то поёт, Полли сидит на подоконнике, Адам возле неё на полу, а Том фотографирует.

Вот Том и Оскар стоят рядом в своих крутых концертных шмотках и позируют, словно их снимают для обложки альбома. Оскар как обычно не расстаётся с гитарой и держит её наперевес, как оружие, а Том чуть задрал подбородок и смотрит надменно, чего никогда не бывает с ним в жизни. Таких снимков у Тома оказалось два, и один стоял в рамке на полке в его комнате.

Вот они за столиком «Джина с молоком»: Полли над чем-то смеётся и не видит, какими глазами смотрит на неё Том, а братья сидят рядом, и Оскар приобнимает Адама за плечи.

Он помнил тот день как один из лучших. Оскар весь вечер был в хорошем настроении, и даже когда они возвращались домой, не выговаривал Адаму за поведение, которое вечно его не устраивало. Они шагали по ночному городу, о чём-то болтали, тёплый весенний ветер трепал их волосы, и никогда больше Адам не чувствовал такой близости с братом, такого единения с ним, когда вдруг кажется, что родная кровь — это не дурацкие слова, а то, что по-настоящему их связывает.

Он вгляделся в фотографию. Как же мало у них общего, и не только в характере. Разве что глаза похожи — карие, с характерным разрезом, благодаря которому и можно допустить их родство. В остальном Оскар пошёл в мать, а Адам в отца, до такой степени, что те, кто их не знал, вряд ли поверили бы, что они родные братья.

Но теперь вдруг Адам заметил больше сходства. Ничего необычного, просто за годы его детский взгляд изменился, и стал если не дерзким, как у Оскара, то не менее жёстким. И даже выражение лица брата показалось ему почти таким же, как его собственное, и это было странно.

Своё он приобрёл в бою — в многолетнем противостоянии Управлению. А вот откуда оно у Оскара?

«Не ищи связи там, где её нет, — одёрнул он себя. — Просто у него был такой характер».

И всё-таки он задержался на этом снимке надолго, а затем внимательно пересмотрел остальные. Там, где Оскар не улыбался, он глядел с вызовом, как будто пытался казаться круче. «Всего лишь тщеславие», — сказал себе Адам.

Как он и предполагал с самого начала, минутка ностальгии не помогла. Теперь перед глазами стояли десятки фотографий, а мозг лихорадочно работал, пытаясь уловить ускользающую разгадку. Адам знал, что её бесполезно искать на старых снимках, но пока другой информации у него не было, приходилось занимать себя хотя бы этим.

В конце концов, не выдержав утомительного хаоса в голове, в пятницу вечером он отправился в Пустой дом. Это было последнее средство, на которое Адам возлагал надежды, и, если оно тоже не сработает, ему останется только напиться до отключки.

Он долго бродил по дальнему крылу помещения, где продавалась техника — она всегда его притягивала. Казалось, время в Республике остановилось десятки лет назад, но где-то за её пределами продолжалась жизнь, осколки которой проникали сюда в виде контрабанды. Адам пытался представить себе, на что похожи другие страны, по добиравшимся до Пустого дома предметам быта. Наверное, там всё как в фантастических фильмах Тома — летающие автомобили, виртуальные сети, лазерное оружие и космические корабли. Сложно поверить, что они здесь застряли в прошлом, в то время как совсем недалеко люди перемещаются с помощью телепортов, а в ресторанах их обслуживают роботы.

Впрочем, ни роботы, ни телепорты ему в Пустом доме не попадались, да и в Республике от них всё равно не было бы толку, но Адаму нравилось верить, что где-то они существуют.

Он потоптался возле россыпи электронных градусников, похожих на игрушечные пистолеты. Разумеется, все без батареек, но для такой ерунды найти их не проблема. Правда, стоили градусники больше, чем его недельная зарплата, поэтому Адам просто повертел их в руках и отправился дальше. Ничего интересного ему сегодня не попадалось, многое он уже видел не раз, но прогулка всё равно успокаивала. Он с нежностью разглядывал наушники — обычные «капельки» на спутанных тонких проводках и массивные, с мягкими поролоновыми подушечками, какие когда-то любил Оскар. В хороший день он позволял Адаму послушать в них музыку, и тот до сих пор помнил тяжесть пластмассовой дужки и то, как плотно наушники обхватывали голову, отрезая его от остального мира. Коллекция у Оскара была небольшая, ему вечно не хватало денег, но подобрал он её с любовью.

Затем Адам задержался у прилавка с электронными фоторамками, которые смахивали на крошечные телевизоры. Фотографии сменяли друг друга, и от постоянного мелькания чьих-то детей, лохматых собак, семейных ужинов и групповых школьных портретов рябило в глазах. На вид эти люди не особенно отличались от жителей Республики, разве что одежда казалась непривычной. Некоторое время Адам разглядывал их, в который раз пытаясь вообразить, где и как они живут, но на большинстве фотографий крупным планом были сняты лица, поэтому в конце концов он бросил эту затею.

— Вторая рамка за полцены! — подбодрил его продавец.

— А как мне вставить туда свои фотки? — спросил Адам.

— Да никак. А зачем тебе? Смотри, тут есть классные подборки, выбирай любую. Любишь собак? Вот здесь целых пятнадцать фоток мопса. Он спит, ест мороженое, купается в озере и играет с резиновой курицей. Хотя на черта тебе мопс… Погоди, у меня есть одна отпадная рамка, там такая девочка…

Он полез куда-то под прилавок, и Адам воспользовался случаем, чтобы тихо смыться. Пора выбираться из технического рая туда, где он сможет наконец потратить деньги. Как это часто бывало, он понятия не имел, что именно хочет купить, но точно знал, что не уйдёт с пустыми руками. Только не из крыла, где торговали продуктами.

Адам вдыхал смесь ароматов, исходившую от ящичков со специями и пучков трав, подвешенных над прилавком. Глаз отдыхал на тёплых оттенках охры, красного и зелёного. Он покупал каждый раз понемногу, даже пряности, о которых и представления не имел. Что-то уходило в блюда, а что-то он любил просто нюхать, открывая банку за банкой на кухонной полке. Лора, продавщица, со знанием дела давала ему советы и рассказывала, как и куда использовать приправы.

Сегодня он решил пополнить запасы самых любимых — тех, что расходились быстрее всего. Взял пучок розмарина, восхитительно свежего, и по двадцать граммов карри, сушёного базилика и куркумы. Подумав, добавил розмарина и для Тома — он будет рад, что не нужно тащиться в Пустой дом без всякой уверенности, что веточки, которые он там найдёт, не окажутся увядшими.

Лора рассыпала пряности по пакетикам и добавила один от себя.

— Вот, попробуй зиру. Если понравится, в следующий раз отложу тебе, а то с поставками сейчас не очень.

— Спасибо, — смутился Адам. — А что с ней делать?

— Добавляй, куда хочешь, — хоть в рыбу, хоть в мясо. В овощи тоже можно и в рис. Поэкспериментируй, короче. Думаю, не пожалеешь.

Он ещё раз поблагодарил её, и они немного поболтали о мошенниках-поставщиках, которые возят негодные продукты, зная, что многие торговцы всё равно от них не откажутся. Затем попрощались, и Адам двинулся дальше, попутно прикидывая, сколько ещё сможет потратить без угрозы голодать до следующей зарплаты.

У кофейного прилавка, как обычно, топтались несколько человек. Запахи здесь были не менее притягательными, чем рядом с приправами, и часто люди приходили просто понюхать. Продавец Фред прекрасно понимал это, но никого не гнал, а иногда даже заваривал пару чашечек на походной плитке. Работало это куда лучше всякой рекламы — один раз попробовав его кофе, зеваки начинали копить деньги, возвращались и становились покупателями. Адам и сам так когда-то сделал.

Он протиснулся поближе.

— Привет, дружище! — обрадовался Фред. — Давно не заходил.

— Сидел без денег. Не хотел разводить тебя на бесплатный кофе.

Пара человек, которые переминались с ноги на ногу именно в ожидании бесплатного кофе, покраснели и испарились. Остался только один, который либо имел деньги, либо не имел совести.

— Эй, нечего мне покупателей распугивать, — шутливо погрозил пальцем Фред.

— Эти двое уже не впервые здесь околачиваются. Они хоть раз что-нибудь купили?

— Да плевать. Может, им жрать не на что, а тут хоть какая-то радость. От меня не убудет.

В том, что бедняги голодают, Адам сомневался — халявщики были хорошо одеты и выглядели весьма упитанными. Но спорить не стал. Фред — добрая душа, таких нужно беречь.

— Есть что-нибудь интересное?