Бесплатный фрагмент - Когда расцветут гладиолусы

Безумные псы

Август оказался приторным. На вишнях, осенних грушах, георгинах и выпаренном воздухе проступали сахарные кристаллы. Люди с липкими руками цеплялись за калитки, фанерные почтовые ящики и колодцы. К ведрам клеилась привязанная цепь и вязла пыль от пшеницы, которую мололи на крупную дерть в каждом втором дворе. Пыли было уйма. Целые тонны серовато-пшеничной пыли.

К концу лета песок поджарился и без конца насыпался в босоножки с закрытыми задниками. Потом плавился, словно на раскаленной сковородке. Это напоминало детство, где в каждом доме топили сахар, воду и лимонный сок в толстом чугуне. Далее уваривали до желтого цвета и наполняли петушиные формочки. Детям приходилось по полгода собирать палочки от мороженого, чтобы было что вставить в долгожданный светящийся на солнце леденец.

С самого утра Ольга вместе с мамой копала картошку. В этом году клубни, как и все остальное, были огромными, розовыми, словно бычьи яйца. Их даже не нужно было сортировать, целясь «теннисными мячиками» в старое зеленое ведро для свиней. Огород — сухой и дряблый, напоминал безобразно растрескавшееся полотно, и только пятна помидоров, перца и баклажанов делали его узнаваемым. Солнце недопеченным куличом висело так низко, что, казалось, можно оторвать кусок желтого сырного теста и отправить себе в рот. И небо ползало на карачках: то на крыше дровяника, то на верхушках стогов злакового сена.

Мама в старых отцовских штанах и дырявой кофте разогнулась, давая отдых спине, а потом присмотрелась к Ольгиному лицу и, заметив несколько воспаленных прыщиков, посоветовала:

— Вчера в газете вычитала древнее средство от угрей. Нужно потолочь листья малины и смешать их со сливочным маслом в пропорции один к двум, а потом накладывать на кожу в течение десяти дней.

Ольга, согнувшись пополам, продолжала рыться в твердых обломках земли, обрывая кожу вокруг ногтей. Во рту было сухо, и припухший язык постоянно лип к нёбу.

— Мам, ты мне уже предлагала второго мая умыться молоком от черной коровы. И что? Прыщей стало только больше. А маслом, думаю, можно вообще закупорить поры.

Мама подкопала новый куст и достала висящий на нем картофель, словно виноградную гроздь.

— А ты меньше думай. Думает она… Народ не просто так подметил, он веками присматривался, искал совпадения, выверял. Народ скажет, как завяжет. И потом, — она убрала из голоса громкость и быстро проверила, нет ли лишних ушей, — как только начнешь жить половой жизнью — сразу все пройдет.

Ольга хмыкнула себе под нос и спрятала голову в сухой кукурузе. А мама, почистив лопату, вдруг строго переспросила:

— Ты лучше расскажи, что ты с работой решила? Диплом закинула в шкаф, ползаешь вторую неделю в огурцах, перебираешь фасоль, а отец тебе место в детском саду держит. Что ты смотришь волком? Ну да, пока в прачечной, а там, глядишь, и до воспитательницы доберешься.

Оля выпрямила спину и подвигала ногой в галошах. Ее зеленые носки уже давно стали черными, а пальцы слиплись от чернозема, как от мягкого пластилина. Она, хромая, дошла до тропинки, где стояла банка с квасом, и стала жадно пить. А когда утолила жажду, приставила руку козырьком и ответила:

— Я вот что думаю. Поеду лучше в город и устроюсь в богатую семью домашним учителем или, как сейчас называют, гувернанткой.

— Чего? Даже не думай! Я читала, что там происходит. Хозяева спят с прислугой, обвиняют в воровстве бриллиантов, а потом выбрасывают на улицу без средств, рекомендаций и документов. Ищешь легких денег или хочешь погреться среди богачей? Лучше выбрось это из головы раз и навсегда.

Оля подняла полмешка и взвалила его на спину. В пояснице стало жечь, словно кто-то елозил наждачной бумагой, и шаг получался не твердым, а шатающимся и бабским.

— Мам, я уже все решила. И даже нашла комнату в общежитии.

— И что, думаешь, заработаешь много денег? Разбогатеешь? Вспомни пословицу: у кого деньги вижу — души своей не слышу.

Но Ольга уже скрылась за сараем, и только где-нигде мелькала ее желтая косынка. То в просвете старого винограда, то возле курятника, то сливалась с лошадиной облепихой.

Агентство, куда она позвонила, находилось на территории киностудии им. Довженко, на которой были отсняты первые фильмы: «Земля», «Арсенал» и мультфильм «Тук-тук и его приятель Жук». Пришлось долго искать, переспрашивать на проходной, путаться в пятиэтажных корпусах и широких, как конские стойла, павильонах. Все здания были старыми, довоенными, с бежевым тональным кремом на внешних стенах. Сад выглядел заброшенным, некогда фруктовым, и только дикие абрикосы-жердели мигали на ветках, как перегоревшие лампочки. Всюду слонялись люди в нелепых комбинезонах и наушниках, напоминающих шапки танкистов. Одни перекатывали по рельсам операторскую тележку, другие — пили кофе и долго мяли в пальцах папиросы «Беломорканал». Медленно осыпались листья и царапали засушенными черенками бронзовую мемориальную доску. Словно ногтями, обрезанными очень коротко.

Ольга в черной юбке и белой блузе из полиэстера, с хвостиком на затылке поднялась на пятый этаж и постучала. На улице еще было достаточно тепло, и ее ноги без чулок темнели от огородного загара. Она немного стеснялась своего старомодного вида и обветренного лица на фоне разодетых столичных красавиц. А еще очень боялась. Перед этим ей отказали в двух аналогичных агентствах: в «Надежной няне» и «Фрекен Бок». В первой — из-за прописки, во второй — предложили специальное пятимесячное обучение за триста долларов.

— Но у меня же высшее педагогическое образование… Зачем мне еще учиться? Я год работала в детском саду, знаю программы и методы формирования сознания личности в виде бесед, лекций и разъяснений. Я играю весь музыкальный репертуар для дошкольников: детский альбом Чайковского, «Сказки венского леса» и польки Шостаковича.

— Девушка, не морочьте голову. При чем здесь ваш Глинка? У нас такой порядок, и учатся все: и бухгалтера, и стюардессы, и продавцы галантереи.

Потом она отвлеклась, зашуршала бумагами и стала монотонно зачитывать:

— Мы предлагаем специально разработанные курсы, благодаря которым вы сможете успешно работать в семье. Вы изучите семейный этикет, героическую и этнопедагогику, сказкотерапию, психофизическую гимнастику, жанры живописи и многое другое…

Но Ольга уже повесила трубку. Она звонила с уличного телефона-автомата, синего, как помойное ведро, и стыдилась своего акцента и внешнего вида. Ей казалось, что всем есть до нее дело. Что горожане смотрят, посмеиваются, считают недотепой и провинциальной дурочкой. Поэтому вся надежда была на последнюю фирму.

Она зашла и смутилась. За столом сидела ухоженная девушка в деловом костюме цвета домовой мыши и с огромной копной плохо расчесанных волос. Ее взгляд был прохладным, высокомерным и пренебрежительным. Стройные чулочные ноги, туфли с конусовидными каблуками и влитая юбка говорили о стиле, и Ольге стало неудобно за свою юбку-резинку и целлофановый пакет вместо изящной женской сумочки. Со всех сторон напирали оливковые стены, стеклянный стол, напоминающий лед деревенского озера, женские журналы и деревянные игрушки Марии Монтессори.

— Здравствуйте. Я вам звонила сегодня по поводу работы гувернанткой.

Голос нервно визгнул и повис, как на волоске. После него осталось только неприличное плямканье да шелест обветренных губ. Ей указали на стул и дали заполнять анкету. Диплом с отличием девушка брезгливо повертела в руках, как фантик от конфеты из нута, и попросила написать конспекты по развитию речи, логике и рисованию. Ольга чуть не перепутала виды аппликаций в подготовительной группе.

— Что вы будете делать, если ребенок откажется идти на прогулку?

— Я спрячу во дворе клад, и мы выйдем, чтобы его отыскать.

— А если плюнет вам в суп?

— Я не стану его есть.

— Пальчиковая гимнастика.

— Шар надутый две подружки вырывали друг у дружки, весь перецарапали…

— Достаточно. Ваша реакция на воровство повара.

— Я не знаю.

— Вы заметили, что домработница душится хозяйскими духами.

— Я не знаю. Это не мое дело.

— Вы заходите в комнату, а там хозяева занимаются любовью…

Ольга покраснела и почувствовала, как из-под мышек брызнул горячий пот, словно из садовой лейки:

— Извинюсь и выйду.

— Ребенок упал и разбил лоб.

— Я обработаю рану перекисью, а потом зеленкой.

Хладнокровная девушка осталась недовольной. Она небрежно записывала ответы в новую тетрадь и ставила галочки в виде чаек. Потом подхватилась, выбежала в коридор покурить, прихватив кукольную чашечку кофе, а когда вернулась, пахла сквозняком, коридорной сыростью и яблочным кальяном. А еще у нее посинела кожа, как у больного пороком сердца.

— Вот что я вам скажу, — она откашлялась и стала совсем некрасивой. — Теоретическая база есть, но вы совсем ничего не понимаете. Не разделяете детсад и семью, а здесь свои тонкости и своя специфика. Я предлагаю пройти двухнедельное обучение для того, чтобы хоть немного вас натаскать и добавить гибкости. Потом мы организуем десять собеседований с клиентом и, если вас не выберут либо не пройдете испытательный срок — значит, профнепригодны и не сможете работать в этой сфере. В этом случае мы расстаемся.

— Сколько стоят курсы?

— У нас еще действуют летние скидки, так что всего пятьдесят долларов.

Ольга кивнула, промолчав, что это все ее деньги.

— В таком случае приходите через неделю, ближе к девяти.

И указала глазами на дверь.

Неделя пролетела незаметно. Все это время Ольга подрабатывала официанткой в дорожном кафе. В глупом ажурном переднике, на груди которого к концу смены проступали помидорные и желтковые пятна. На летней площадке разило бензином, пережженным кофе, черствыми сэндвичами, разовой посудой и дешевой водкой. Подошвы к концу дня пекли так, что, казалось, их обильно натерли мазью из красного перца. Но зато она зарабатывала по три доллара за смену, и их хватало на батон, морковь по-корейски и любимые пирожные «Картошка». А то, что оставалось, откладывала на пудру, стесняясь своих оранжевых веснушек, напоминающих горки куркумы.

В группе их было десять. Две опытные воспитательницы в гольфах и одинаковых серых юбках ниже колена, несколько патронажных медсестер с выбеленными дезинфекторами ладонями, несколько школьных учителей и семнадцатилетняя девочка, в совершенстве владеющая английским языком. Они занимались при открытым окне и отвлекались на густой бисерный дождь, хруст несъедобных каштанов и хриплые команды оператора. Каждый час объявлялся перерыв, и Эльвира Марковна уходила курить, а потом возвращалась и заново подводила губы морковной помадой, захватывая заодно и два передних зуба. Она была невозмутимой, властной и пахла кошками. Жила одна, управляла агентством, наряжалась в цветочные плащи и колготки со швом, подбивала светлые волосы, как шерсть для пряжи, и много курила. А еще рассказывала о том, что «подобное притягивает подобное», и какими мы являемся — в такую семью и попадем. Дальше речь заходила о принятии денег, и она повторяла фразу: «Разрешите себе, наконец, большую сумму. Пока вы ее отрицаете, считаете, что это много или не для вас — она к вам не придет». А будущие гувернантки, прикрывая руками затяжки и подбирая провисшие ягодицы, переглядывались, подмигивали друг другу, а потом громко хохотали в коридоре, не понимая, откуда могут взяться деньги, если их нет, не было и не будет никогда. А еще директриса заставляла подходить к зеркалу, внимательно себя рассматривать и громко отмечать удачные черты. Таким образом, она пыталась поднять женщинам самооценку. Ольга стояла перед зеркалом-псише, подтягивала рукава потертого свитера, прятала верхние, чуть кривоватые зубы и пыталась похвалить свои серые водянистые глаза и светлые, ни разу не крашеные волосы. После таких упражнений хотелось поскорее добраться домой, сорвать с себя дешевую синтетическую одежду, разбрасывающую искры в темноте, и лечь в постель, укрывшись одеялом с головой. Спрятаться от самой себя и от своей унизительной бедности. А еще лучше вернуться в село, где все равны и непритязательны: пекут коржи на сыворотке к Маковею, целуют на утренней службе Великой Субботы плащаницу и носят одинаковые черные туфли на мужских кирпичных каблуках.

Но после третьего занятия директриса вызвала ее к себе в кабинет и сказала елейным голосом:

— Ольга, вам крупно повезло. Уже завтра вы можете направляться в семью без каких-либо кастингов и собеседований. Нашим постоянным клиентам требуется гувернантка для двух детей. Будете работать в райских условиях, недалеко от города, дышать чистейшим кислородом, пить простоквашу и зарисовывать с детьми лес и грибы-рыжики. Люди очень воспитаны, интеллигентны и обеспечены. Мы отправили вашу анкету, и они с нетерпением вас ждут. График работы — пять дней в неделю с восьми утра до десяти вечера. Зарплата — один доллар в час. Итого получается чуть больше трехсот.

В кабинете воняло тяжелыми духами и новой лаковой обувью. А еще потными чулками. Ольга увидела, как директриса, сбросив туфли, шевелит крупными пальцами под столом. На стуле небрежно валялась кожаная сумка, из которой выпал футляр для очков, расческа с клоком светлых волос и дезодорант Lavilin.

Девушка улыбнулась и пообещала стараться. Решила прямо сейчас забежать в книжный магазин и купить шесть фломастеров и пачку белого картона. Она напишет детям письма от Лешего или Кикиморы и вложит туда маленькие подарочки. И обязательно останется в этой семье. А потом начнет зарабатывать хорошие деньги, станет помогать родителям, и они смогут, наконец, перестелить рассохшиеся полы, в которых доски играют в разные стороны. А еще отцу купит новый свитер под горло, так как он не любит носить шарфы и всю зиму жалуется на фарингит; маме — новую сумку, сапоги на танкетке; себе — модную юбку с клиньями и духи «Ангел и демон», как в рекламе на страницах журнала «Натали».

Всю ночь Ольга вздрагивала, боясь проспать. Будильника не было, и она будила себя жутким зубным скрежетом. Вскакивала, отбрасывая мокрое от пота одеяло, и смотрела в черный прямоугольник окна, в котором отражался цилиндрический фонарь, тесная стоянка и козырек магазина «Оазис». В пять уже решила не ложиться, направилась в общую комнату для умываний, чтобы простирнуть пару трусиков, черный бюстгальтер и кухонное полотенце. Там было одно зеркало, впитавшее в себя сотни щек, бреющихся опасным лезвием, ободранные стены со слоями налипших друг на друга побелок, четыре бурые раковины и скрученные краны с холодной водой. Выстирав белье, помыла пол в комнате, вытерла подоконник с широкой трещиной и заправила постель. Села на нее и просидела, не двигаясь, до половины седьмого.

Город уже потихоньку нервничал, но еще был далек от приступа эпилепсии. У хлебного магазина дорогу перегородил грузовик, и скопившиеся машины лезли ему на голову. Водитель, ожидавший ее у газетного ларька, оказался разговорчивым: небрежно перестраивался, даже не смотря по зеркалам, рассказывал о дедовщине на дорогах, пил MacCoffee, шумно втягивая из картонного стакана, слушал шансон и задавал вопросы. Его объемный живот упирался в руль, и он кряхтел на поворотах, надавливая на давно воспаленный кишечник. А еще у него были крупные руки с желтыми гепатитными пальцами и широкими пластинами ногтей.

По дороге, на выезде, они забрали повариху — заспанную женщину с перепаленными волосами и домработницу в брючном костюме-тройке, у которой не закрывался рот.

— Ну, как наши душегубы? Выжили Валентину?

— Да, вчера уволили, я еще отвозил ее на вокзал.

— Без зарплаты?

Водитель сделал страшные глаза и что-то невнятно промямлил, типа: «Я тебя умоляю…»

— И что она — сильно расстроилась?

— Да вроде нет, крестилась и отплевывалась.

А потом опомнилась и переспросила одними глазами:

— Что, новенькая?

Он кивнул и припарковался перед коваными воротами с фрагментами забора- штакетника. Там еще выделялись подсолнухи, мальвы и кувшины с вином. Ольга увидела изумрудный газон, детскую площадку и двухэтажный дом-сруб из карпатского леса. Ровные бревна, сложенные в виде канадской чаши, еще пахли древесиной, густым токаном из кукурузной крупы, брынзы и шкварок. Его полированное тело сыто сидело в пазах и отражало встающее мохнатое солнце. В этот раз оно было похоже на толстого шмеля с красным округлым брюшком. На крыше вертелся флюгер в виде нахохлившегося петуха, который защищал от пожаров и войн, а над самой дверью — рожками вверх подкова, привлекающая Фортуну.

Женщины нацепили на лица приветливые выражения и гуськом заходили в дом. Домработница быстро наклонилась к цветнику, незаметно вырвала колючий осот и спрятала его в сумку. Повариха снисходительно хмыкнула и задержалась в дверном проеме. Ее волосы торчали, как алюминиевая проволока:

— Чего ждешь? Заходи.

Ольга зашла в предбанник и остановилась перед обувными полками. На них стояли летние босоножки, мокасины и балетки всех цветов. Вспомнила, что Эльвира Марковна предупреждала не бегать по дому с выпученными глазами и не рассматривать его, как музей. Перед самой столовой начиналась лестница с отполированными перилами-ветками, на стенах — оленьи рога и рамки из красного дерева. Она увидела снимки Кипра, Греции, Лапландии и Рима, на которых улыбались ее будущие воспитанники в пляжных трусах, теплых шапках-ушанках и белых шерстяных туниках. Дверь в столовую была приоткрыта, и оттуда выглядывал краешек большого дубового стола с васильками и маками в глиняном кувшине, а сверху — потолок с матницей, покрашенный корабельным лаком. Хозяйка в пеньюаре, надетом на голое тело, зевая, присела на ступеньку.

— Здравствуй, дорогая. Давай свой диплом и медосмотр. И еще рекомендации.

Ольге мгновенно стало холодно, словно ее босиком поставили на лед:

— У меня их нет. Я работала только в детском саду.

— Стоп!.. Я же предупреждала Эльвиру Марковну, что без рекомендаций и опыта работы в семье ко мне не присылать.

Марина, ухоженная женщина лет сорока, покраснела, и левый глаз начал мелко дрожать. Казалось, что он сейчас выпадет и станет прыгать по паркету, исполняя элементы ирландских танцев.

— Сколько вам лет?

У Ольги внутри все сжалось, и даже сердце уменьшилось и ссохлось, как забытая на ветке слива.

— Двадцать три.

— Сколько?! Я же четко указала в заявке — не моложе тридцати.

Марина поднялась, достала из ягодиц куски атласа и поправила порванную горячими ножницами челку. А потом чуть задумалась и воинственно добавила:

— Вы знаете, еще вчера после подобного разговора я бы сразу вас отправила домой. Но именно сегодня мне нужно уехать. Так что останетесь до вечера под присмотром моей мамы, а там решим. У меня двое детей. Они развиты не по годам, любознательны, и рекомендую их не пичкать ерундой, типа нюхать цветы, провожать за горизонт солнце и заплетать ветки берез. Не давайте поверхностную информацию и не ведите длительных бесед о добре и зле. «Вот птичка, вот ее клюв, а это ее пуховые перья» — это нам не подходит. «Водичка, водичка, умой мое личико» — мы усвоили еще в пеленках. Агнию Барто читать категорически запрещаю. Вы уже вымыли руки?

— Еще не успела.

— Ну, тогда переодевайтесь. Туалет для персонала в конце коридора. У нас не принято сидеть в уличной одежде, оставлять сменную футболку на следующий день, класть в холодильник свои бутерброды, разговаривать с персоналом и пользоваться телефоном.

— У меня нет телефона.

— Тем лучше. Я постоянно дома, и прошу, чтобы дети меня не отвлекали. Не висели под дверью, дергая ручкой и хныча: «Мамочка, мамочка». И еще — никаких коротких юбок и декольте. Никаких шушуканий с водителем и другим персоналом. Боже вас упаси от собраний с чужими няньками на площадке. Они — отдельно со своими колясками и младенцами, а вы — отдельно. А то привыкли стоять, покачивая ногами люльки, и обсуждать хозяев, их машины и бирки на нижнем белье. И еще — перерыв на обед ровно пятнадцать минут, и мы не кормим. У нас десять человек персонала, и мы не имеем возможности нанимать для вас отдельную повариху. Вопросы есть? Нет? Тогда держите дневник. В нем предыдущие няни записывали режим дня, успехи детей и планы занятий.

В туалете были камеры. Они нагло рассматривали ее простенькие трусики в выцветшие клубничные ягоды и маленькую папиллому на бедре. Ольга вымыла руки и не решалась вытереть белоснежным полотенцем. В каждой комнате также мигали красные лампочки, и девушке казалось, что они фиксируют ее нервозность, воспаленные заусенцы на пальцах и дешевую тушь для ресниц, ссыпающуюся на щеки к концу дня. К ней подбежала домработница и шепнула прямо в ухо:

— Переодевайся в туалете. Руки мой каждый час. Ты из какого агентства? Из «Мери Поппинс»? Я тоже оттуда. Как поживает Эльвира Марковна? Замуж не вышла? Как ее кошки? Надеюсь, что скоро сдохнут.

А потом огляделась по сторонам и прошептала:

— Только это место не достают камеры наблюдений. Нам охранник сказал. Так что, если захочешь поговорить или что-то узнать, прячься под лестницу в этот тупой угол. И помни: на хозяина глаз не поднимай, иначе хозяйка расстреляет.

Вдруг из детской послышался отчаянный крик, ругань и топот. Домработница страдальчески подняла голову, перекрестилась и толкнула в спину:

— Поднимайся, дети плачут.

— Привет.

Они стояли босые в ночных муслиновых сорочках и заговорщицки улыбались. Мальчика звали Никитка, девочку — Ксюша. Два ангела с волнистыми волосами и глазами цвета синей лобелии. Дверь в спальню была открыта настежь, и Ольга отметила аккуратные детские кроватки с балдахинами, стену, завешенную рисунками, зеленые ящики на колесиках и всевозможные книги, выстроенные кое-как. Мальчик поводил из стороны в сторону носиком и произнес неприятным голосом:

— Что-то здесь воняет! Как из не смытого унитаза. Нет, не так. Коровьим навозом из сельского двора.

Потом уставился на Ольгину грудь и засмеялся:

— А ты зачем пришла? Мы что — тебя звали? Тебя сюда кто-то приглашал? Нет? Вот и уходи. Забирай свои бутерброды, старые тапки и проваливай. А я сегодня целый день буду играть с мамой.

Никитка говорил тихо и жестко, словно плевался словами и настороженно поглядывал на дверь родительской спальни. Его острые пальчики расходились, как карманные ножи в виде вееров. Да и сам он в какой-то момент напомнил Эдварда Руки-ножницы, только личико кукожилось, превращаясь в печеное яблоко. Ксюша постоянно поднимала рубашечку и чесала обсыпанную спинку:

— А как по мне, пусть остается. Будет нашим рабом, и мы сегодня ее повесим. Ты уже была повешенной? Пойдем, я покажу тебе наш вигвам и орудия пыток.

Ольга нервно пролистывала в голове лекции по дошкольной педагогике. Мелькали темы, выделенные красным: эстетическое воспитание, нравственное, трудовое и физическое. Интересно, в каком разделе есть ответ и пути выхода из создавшейся ситуации? А потом села на пол, положила на колени индийскую хлопковую сумку, похожую на мешок, и стала в нем рыться.

— Что ты там ищешь? И зачем ты принесла сюда свою вонючую сумку? Там, наверняка, есть инфекция, прыгают клопы и собачьи блохи.

Ксюша, не справившись с любопытством, подбежала и стала заглядывать через плечо, словно маленький жирафик. У нее был абсолютно черный язык, словно при дисбактериозе.

— Что ты ела?

— А, ничего. Я просто с утра раскрасила язык фломастером. Хотела быть похожей на собаку Баскервилей.

Ольга достала что-то яркое, шерстяное, спрятала за спину и стала рассказывать:

— Сегодня водитель ехал другой дорогой. Основная трасса была перекрыта, и мы вынуждены были двигаться в объезд. С двух сторон тянулся довольно старый лес с голубыми соснами, говорящими корягами и живым мхом. На поляне сидели три лесных русалки в лисьих жилетах и вязали себе модные пальто. То-о-олстыми нитками. Не верите?

Малыши забыли о своем воинственном настроении и отрицательно закивали, почесав оттопыренные, словно у Чебурашки, уши.

— Я это предвидела и принесла вам образцы.

Накануне целый вечер Ольга вязала на спицах два маленьких пальто из дешевого акрила. В них были длинные рукава, крохотные пуговицы и самые настоящие карманы, внутри которых торчали записки. Ксюша опять задрала рубашку и стала нервно чесаться, оставляя на коже полоски, словно после порки крапивой:

— Прочитай, а то мы еще читаем медленно.

Оля ухватила пальцем одну из них и выразительно прочла:

— Здравствуйте, дети. Пишет вам лесная кикимора. Я невидима и частенько принимаю облик сухой ветки. У меня много рук и длинные волосы, переплетенные тиной, мхом и водорослями, а еще я храню множество секретов. Я знаю все о лешем, водяном и даже о русалках-рукодельницах, которые сегодня вам передали кукольные пальто. И если вы будете хорошо учиться, с аппетитом кушать и спать днем, я буду раскрывать каждый день по одной лесной тайне.

— Здорово! — выдохнула Ксюша.

— Вранье все это, — зло выкрикнул Никитка. — Ты что, не видишь — она сама это написала.

А потом выхватил письмо и стал рвать его, словно одичавшая собака. Ксюша горько расплакалась, и на крик прибежала мама.

— Почему дети до сих пор не одеты и не спустились в столовую? И я так вижу — еще не умылись и не сделали зарядку. Ольга, дети у нас живут по режиму. Даю вам ровно пять минут.

Так начался первый рабочий день. Раз десять они хотели ее расстрелять, повесить, задушить и зарезать. Оля слышала, как дети договаривались:

— Давай спрячемся от этой дуры.

Потом убегали и решали, кого сегодня будут хоронить:

— Может, убьем собаку?

— Чью?

— Соседскую.

— Не-а. Для этого нужно стащить на кухне топорик для мяса, и будет слишком много крови и воя. Надо кого-то поменьше. Может, этого жука?

На ветке туи мирно сидел жук-дровосек.

— А как мы его будем убивать?

— Как-как — страшно и медленно. Сперва отрежем лапы и посмотрим, как он будет корчиться, потом снимем панцирь. И, как в прошлый раз, разберем его на запчасти.

— Классно ты, Никитка, придумал.

Ксюша захлопала в ладоши, резко схватила жука и стала равнодушно, по одной вырывать лапы, словно гадала на ромашке.

— Идиотка! — закричал Никитка. — Ты все делаешь неправильно. Так ему не больно. Я сперва хотел проткнуть панцирь и поковыряться, чтобы смешались кишки, сердце и мозги. Ты все испортила. Пусть теперь живет без ног и ползает на пузе.

И он взял умирающего жука и со злостью выбросил в траву. Его тут же накрыла рябиновая тень, и между бегониями пробежал шепот.

Со временем жизнь наладилась. Ольга прошла испытательный срок, и ее оставили в семье. Они четко соблюдали режим дня, клеили вату на ватман, изображая сугробы, и считали десятками, только все равно каждый день раздавались истерические выкрики: «Уходи, я тебя ненавижу. Ты никто, ты просто слуга. Ты бедная, а я твой хозяин, а еще у тебя смешные маленькие сиськи». Дети орали перед обедом, щипались, дрались до крови и лезли пальцами в розетки. А еще подбрасывали ей в сумку вспоротую лягушку, повешенного воробья, и даже несколько раз Никитка, как хамоватый злопамятный кот, писал в тапки.

Как-то дети рассказали, что у них уже было двадцать гувернанток, и мама громко ругалась с директрисой из агентства за то, что та присылает ей всякое село.

— Приходят тут всякие — с золотыми зубами, в красных шелковых халатах с драконами, — копировал Никитка мамины интонации, — немытые, нечесаные, в зашитых чулках. А у нас гости — успешные люди, как ее можно показывать?

А потом, расшатав себя до истерики, наступал своей тощей грудью, размахивал руками и визжал:

— И ты проваливай отсюда! Мы всех выживали и тебя выживем!

Ольга придерживала его твердые обрисованные кулачки и пыталась переключить внимание. То на новый конструктор LEGO «Полицейский участок», то на лабиринт, который построили в зимнем саду. Когда ничего не помогало — рассказывала истории об огромной собаке Черный Шак, живущей в Англии и убивающей прохожих. У Никитки тогда мгновенно пропадала ярость, и он слушал с открытым ртом.

Со временем Ольга научилась ловить моменты утреннего пробуждения, так как мальчишка любил на цыпочках подкрадываться к спящей Ксюше и будить ее сильной оплеухой. Та пугалась, иногда от страха уписывалась, куда-то пыталась убежать и билась головой об стену, а он хохотал, повалившись на пол, и дергал тонкими, как у серой цапли, ногами.

Потом Ксюша успокаивалась, переставала икать и заискивающе ластилась к Ольге:

— А почему у тебя одна шуба? Вот смотри, у меня есть из лисы, из норки, из бобра и каждодневная — из зайца. А ты все в одной и той же, словно нищенка. Ты что, бедная?

Ольга сперва отшучивалась, а потом стала рассказывать сказки о гуманности, милосердии и доброте. В один из таких моментов вошла бабушка и грубо ее прервала:

— Ты чем-то не тем занимаешься, милочка. Мы тебя не для этой цели пригласили. Не для замусоривания детских умов своим сомнительным добром. И вообще, вопросы воспитания — это не твой удел. Ты, насколько я помню, учительница? Вот и учи. Есть большой спектр занятий: пишите свои волнистые линии, читайте Носова и Усачева, решайте примеры и задачи, только вот не разводи здесь свои сомнительные проповеди. К чему ты сейчас рассказала свою душещипательную историю о девочке, которая вернула жизнь старым игрушкам? Все старое, сломанное мы безжалостно выбрасываем и не накапливаем дурную энергию. Мы сами расскажем, что хорошо, а что плохо.

— Ты все поняла, милочка? — закричал Никитка, как только за бабушкой закрылась дверь, и уползла из детской огромная бесформенная тень. — Давай лучше поиграем в казнь.

И жизнь продолжалась. Сентябрь, как один сплошной кошмар, отступил, и зарядили дожди. Потом подморозило, осыпались листья осины, рухнув на землю большими тканевыми лоскутами. Пауки-тенетники продолжали корпеть над сетями, гуси возбужденно переговаривались на опушках, и маслята лезли своими липкими коричневыми шапками.

Они переживали простуды, расшатывали зубы, искали клады и учились стоять на одной ноге. Ходили в поле смотреть на созревшие хлебные колоски, катались на лодке и заглядывали в норки стрижей, мучились над прописными буквами и просто дружили. Единственное — Ольга постоянно страдала от голода и недосыпания. Она мечтала закрыть глаза хоть на пять сиротских минут и пристроить свою голову на спинку стула. Но дети спали чутко, всхлипывали, и ей постоянно приходилось покачивать то одну, то вторую кроватку.

В первый рабочий день, с трудом уложив детей и пошатываясь от напряжения, Ольга спустилась перекусить. Голод был сильным и ощутимо дергал за пустую кишку желудка. Она прятала за спину пакет с пирожком, который успела купить у тетки, торговавшей возле метро, и старалась не думать, как та откидывала несколько несвежих старых кофт, покрывавших пирожки для сохранения тепла, и голыми руками доставала сильно зажаренное тесто.

На кухне ее встретила бабушка — женщина лет пятидесяти в трикотажном платье. Ее волосы с голубым отливом были уложены в крупные локоны, напоминающие водопроводные трубы. Пальцы с перламутровым маникюром постоянно суетились, проверяя чистоту над вытяжкой, а белое пшеничное лицо, натянутый коллагеном лоб и неулыбчивые губы застыли в брезгливой маске. Ольга сделала вдох, и голова закружилась от запахов. Обоняние стало настолько обостренным, что улавливало вишневый сок в пакете, мелко порезанный базилик для бутербродного масла и ванильное печенье в герметичной упаковке. А еще оттенки горшечной земли, воды в кулере, диетического хлеба и даже фиолетового лука, приготовленного для нежирной телятины. Он лежал на разделочной доске, и у Ольги от его вида затряслись колени.

— Вы обедать?

Ольга кивнула и тяжело опустилась на стул. Ее рот был полон густой голодной слюны, словно заваренного мучного клея, и она постоянно ее сглатывала тяжелым горлом.

— Можете попить чай, если принесли с собой заварку, только не рассиживайтесь.

Девушка стеснительно развернула пирожок и еле выговорила:

— Спасибо. Я без чая.

— Ну, как знаете. А то у нас тут всякого было, и поверьте — мы натерпелись достаточно.

Было видно, что бабушке не хватает общения, потому что она села напротив, проверила пыль на перекладине табурета и стала делиться воспоминаниями:

— Наша первая няня работала посуточно. И вроде бы милая, интеллигентная женщина, с медицинским образованием, но такое учудила — не поверите. Мы заходим на кухню, а она доедает детскую кашу из детской же тарелки. Представляете, стоит у мойки и с жадностью жрет, подбирая с пола крупные гречневые ядрышки. Вторая, думая, что мы не видим, лезла в холодильник и отрезала по кусочку сыра «Маасдамер». Ну, знаете, такой, с дырками. Сын привез специально для меня из Амстердама. Я говорю:

— Что вы делаете? Вы же, по сути, у нас воруете.

На что она покраснела и ответила: «Извините, но я только попробовала, а потом не смогла остановиться. У меня слабость к хорошим продуктам с тех пор, как в послевоенные годы мы ели лебеду».

А что мне до ее лебеды? У нас килограмм бубликов уходит за день! Представляете, за день! Однажды не стало десятка киви и нескольких помидор. И это в январе, кода цены на них заоблачные. Поэтому мы решили прятать продукты и больше не выставляем фрукты, орехи и даже тыквенные семечки на видное место. А то зарплату им плати, на работу вози, да еще корми. Обнаглели полностью. Ни стыда ни совести.

С тех пор Ольга стала носить воду и чайный пакетик, завернутый в салфетку, а в кармане поселились леденцы — на случай, если от голода закружится голова.

Детям не давали хлеба, так как все сидели на полезных рисовых хлебцах, и они воровали из ее сумки булки и бутерброды, а потом жадно съедали, спрятавшись в туалете. Однажды, когда на полдник был изюм, курага и чернослив, Никитка посмотрел на ее осунувшееся лицо и протянул на ладошке одну крохотную изюминку. Мама тут же ударила его по руке, и за секунду комната наполнилась обиженным детским ревом.

— Нельзя делиться, я сказала. Запомни — это только твое! Все, что тебя окружает — это твое и ничье больше. Ты понял меня?

У малыша слезы с соплями намочили воротничок рубашки. Он мелко затряс головой, сосредоточился на финиковой косточке, а потом со злостью запустил ею в Ольгу, попав прямо в висок:

— Это все из-за тебя! Дура!

На следующий день была геркулесовая каша. Дети лениво ковырялись в тарелках, сидя у панорамного окна, и наблюдали за работой строителей. Там закатывали идеально ровный асфальт, экскаваторы чистили ковши, а кран вращал стрелой, словно флюгер. Люди в касках, словно муравьи, сновали туда-сюда и кричали крановщику во все горло. И тогда бабушка назидательно сказала:

— Не будете есть — превратитесь в грязных, вонючих строителей. Станете, как кроты, рыться в земле, ходить в одной нестиранной рубахе и получать за это гроши.

Ольга впервые возразила, пытаясь облагородить любой труд:

— Но ведь благодаря этим людям у вас такой удобный дом. Они заложили фундамент, выгнали теплые стены и накрыли его яркой черепицей.

На что бабушка одарила ее высокомерным взглядом и процедила:

— Да что ты говоришь! Не хватало, чтобы мы акцентировали свое внимание на работе третьего сорта. Дети должны стремиться к высотам. Они должны читать правильные книги и водить знакомства с правильными людьми. Мне кажется, я уже говорила, что твоя задача — учить, а не выбирать детям профессию. Да ты хоть знаешь, как начинается линейка в их лицее?

Ольга сникла и опустила голову.

— Директор в костюме от Brioni величественно подходит к микрофону и говорит: «Дамы и господа…» А еще, (обращаясь к детям), наши будущие президенты, советчики, министры и общественные деятели… Вот какой правильный настрой!

Частенько, поднимаясь в детскую, Ольга наблюдала одну и ту же картину. Хозяйка в белом домашнем костюме, с идеальным тоном лица и дерзко уложенными волосами сидела напротив мужа и смотрела, как он ест. Провожала взглядом каждый кусок ветчины и каждый глоток красноватого кофе, а тот, не отрываясь от газеты, повторял:

— Не смотри в упор. Мне неприятно. У меня кусок в горло не лезет.

Она убирала локти со стола, рассеянно передвигала специи и старалась придать голосу несвойственную мягкость:

— Ты просто вторую неделю приходишь очень поздно, а я за день так изматываюсь, что к твоему возвращению уже сплю. И потом, нам нужно поговорить и обсудить некоторые хозяйственные вопросы.

Он мгновенно переходил на крик, и его обвисшие щеки, нос и двойной подбородок становились малиновыми:

— Я работаю с утра до ночи! Я пашу, чтобы вам было что жрать и в чем ходить! Чтобы ты имела столько бесполезной прислуги. И давай, давай, начинай рассказывать, что у меня любовница! Давай, тыкай свои журналы, дешевые фото и пересказывай сплетни своей подруги, плюгавой журналистки. Только с меня хватит! Я устал оправдываться. Даже поесть дома спокойно не могу. Даже посидеть в одиночестве на кухне. А ты говоришь, прихожу поздно. А как можно здесь находиться в такой обстановке?

Он с грохотом отодвигал стул, бросал смятую салфетку в еще полную тарелку овсянки и выскакивал на улицу.

— Что стоишь? Заводи.

И водитель, такой же полный, круглолицый мужчина, копирующий все привычки своего хозяина, с трудом занимал водительское место и выруливал на проселочную дорогу.

И тогда Марина спускалась вниз и нападала из-за угла. Без предисловий, подводок и обычного «здравствуйте». Жидкая слюна собиралась в уголках рта и, казалось, что она заелась простоквашей. Ольгу находила в классе в момент рисования азбуки и отчитывала еле контролируемым голосом:

— Во-первых, у меня есть замечания по поводу твоего английского. Во-вторых, ты плохо постирала курточки после прогулки. На них остались пятна от травы и земли. Ты затирала руками проблемные места?

— Да.

— Значит, плохо затирала. Перестирай. А вчера перепутала детские носочки — в ящике Ксюши я обнаружила гольфики Никитки. Наконец, ты слишком много рассказываешь о природе, оттенках синего и путешествиях Колумба и Магеллана и этим перегружаешь детей. Дай им больше возможности говорить, и я уверена, что услышишь много нового для себя. Они исколесили всю Европу. Ксюша может исполнить арию из мюзикла Notre-Dame de Paris, а Никитка — показать слайды из Диснейленда. И заканчивай с рисованием и аппликациями. Мы не за этим тебя пригласили. Наши дети — будущие банкиры и экономисты, поэтому упор на логику, математику и грамоту.

Потом она переключалась на повара, и та вжималась между плитой и хлебопечкой. Роняла сито с пшеничной мукой, приготовленной для греческого хлеба, и крестилась. Далее — на садовника за то, что недостаточно плотно утеплил рододендрон торфом и лапником из ели.

После работы Ольга возвращалась домой и, пошатываясь, поднималась по лестнице. Общежитие, в котором она снимала комнату, скромно пряталось во дворе и было построено от завода «Радиоприбор» еще в середине 50-х. Большое, четырехэтажное, с высокими потолками и широкой парадной лестницей. Когда-то в холле лежал ковер, а еще стояли разросшиеся монстера и фикус Али в белых керамических горшках, но потом все куда-то исчезло, и остались только несколько горшечных кругов на бетоне. Люди жили здесь всю жизнь и привыкли к общим кухонным плитам, сбежавшим борщам, худым окнам и забитым гороховой кашей мойкам. Они обживались стенками из ДСП, рожали детей и воровали мужей друг у друга. В 16-метровых комнатах находилось по три поколения: родители, дети и дети детей.

Большинство женщин были одиноки и постоянно находились в поиске. И когда на горизонте появлялся хоть кто-то в замусоленных брюках и дерматиновых туфлях — дрались за него до крови. А потом грубовато соблазняли, наспех занимались сексом, закрываясь в прачечных и единственной душевой, ходили с круглыми животами и рожали.

Однажды в общежитии появился новый электрик. Он был худощав, красив, женат и слаб духом. Женщины кинулись выгребать из шкафов лучшие платья, тонкие чулки на широких резинках и растирать пальцами румяна на скулах. На него открылась настоящая охота: караулили у главного входа, заманивали в плотницкую и зазывали на кухню пообедать окрошкой и жареными окорочками. За него ругались и даже дрались у открытых окон, а потом долго курили и успокаивались, стряхивая пепел прямо на тротуар. Синие снежинки болезненно таяли на поцарапанных щеках, мерзли груди в расстегнутых мохеровых кофтах и поясницы, выпадающие из низких джинсов. Тем не менее, в один год от него родились трое очень похожих и очень красивых детей. А он продолжал возвращаться к ужину в свою квартиру…

Однажды Ольга подслушала разговор вахтерши и сельской бабки, гостившей у сына. Они сидели в холле в байковых халатах, одетых поверх ночных рубашек, и щелкали тыквенные семечки:

— Постыдились бы… Срамота. Бегают, как собаки во время течки, глаза б мои не видели! Подобное происходило у нас на швейной фабрике. В огромном цеху, рассчитанном на шестьдесят человек, работали только женщины. Неустроенные, одинокие, обделенные… Много молодых, выпускниц ПТУ, но еще больше засидевшихся в девках. Однажды прислали молодого наладчика, и все, как с ума сошли. Женщины стали намеренно выводить машинки из строя. Ломали иглы, жаловались на кривой шов, рвали приводной ремень и расшатывали винты, соединяющие части станины. И вот лезет наладчик под стол, а там расставленные ноги без трусов. Он проработал ровно три дня и сбежал, забыв трудовую книжку в отделе кадров.

Ольга закрывала уши, заходила в комнату, хватала с подоконника кастрюлю холодных макарон и ела их руками. Сил на то, чтобы разогреть на сковородке или приготовить что-то свежее, не было. Но она старалась не плакать, не жаловаться, повторяя про себя: «Еще немного, несколько недель, чуть больше месяца до окончания контракта».

И только раз позвонила в агентство, чтобы попросить подобрать ей другую семью. На что в трубке долго и холодно молчали, так что у нее посинели руки, а потом произнесли:

— Ольга, хочу напомнить, что вы подписали договор. Неустойка агентству будет составлять один среднемесячный заработок, а потом с первой зарплаты, как и положено, вы заплатите новых пятьдесят процентов. И, в конце концов, что вы за педагог, если не можете справиться с двумя пятилетними детьми? Как мы можем дальше с вами работать, если вы не профессионал? Мы просто обязаны будем передать вас по черным спискам, как неблагонадежную гувернантку.

— Но мне очень тяжело, и график изматывающий.

На другом конце провода весело засмеялись:

— Запомните, Ольга, нет плохих детей и плохих работ, есть только плохие, некомпетентные учителя.

И она продолжала каждое утро плестись на остановку, садиться в машину и грустно смотреть на независимые сосны в белых папахах и норы то ли зайцев, то ли барсуков. Копила деньги, помогала родителям, и те уже смогли поменять старые деревянные окна и пол. Потом у отца выпала и разбилась челюсть, у мамы — возобновились хронические проблемы с рукой, и нужен был хороший санаторий. Ольга осознавала, что этот лабиринт, построенный в трехмерном пространстве, словно по проекту Грега Брайта, еще больше затягивает внутрь. Родители продолжали усугублять ситуацию, повторяя, что из нищеты выхода нет, и отец, шепелявя из-за шатающейся челюсти, по многу раз цитировал Сократа:

— Чем меньше человеку нужно, тем ближе он к Богам.

Они подолгу сидели, обнявшись на кухне, грели по очереди чайник, прятали под столом дырявые носки, размачивали в кипятке галетное печенье и поучали:

— Нам, Оленька, разбогатеть не дано. Но бедность — не порок, а большое богатство превращает человека в собаку. Так что лучше так: скромно, честно и правильно. И недаром еще Аввакум в XVII веке говорил: «Богатому поклонись в пояс, а нищему — до земли».

Ольга слушала, доставала из пакета их любимый мягкий тиражный ирис, овсяные пряники и хваталась за веник, чтобы подмести принесенную из сарая солому. Она нашла себе еще одну подработку, и по субботам давала уроки музыки пожилой женщине из соседнего дома. Ученица только вышла на пенсию, ходила по квартире в валенках и безрукавке из овчины, постоянно дула на очки, учила ноты скрипичного и басового ключей, словно китайский алфавит, а потом подписывала их карандашом в хрестоматии за первый класс. По окончании занятий они пили малиновый чай из праздничного сервиза, ели вкусные французские эклеры и говорили о глупостях, предрассудках и чужих мыслях, проедающих наши мозги. Уютно тикали часы, пахло паркетной мастикой, и снег медленно ложился на подоконники, напоминая нежный неглазированный зефир. Только все равно денег не хватало, и Ольга продолжала думать о них день и ночь. Ее зарплата мгновенно исчезала, и опять не было возможности купить себе новое платье и те яблочные духи из глянцевого журнала.

Однажды водитель задерживался, и она, низко опустив голову, шла по плывущей дороге к остановке. К вечеру все окончательно скисло, и в воздухе появился устойчивый кефирный аромат. Со стороны леса тянуло куриным пометом, лежалыми желудями и закваской из дубовых листьев. Рыхлый снег тяжелел, и приходилось месить его ногами, словно глину с водой и соломой для самана. С неба свисали черные полотна и закрывали вымытые ели, телеграфные столбы и присаженные кусты волчьих ягод. Ольга ничего не видела перед собой. Казалось, что впереди огромное мирское зеркало, занавешенное, как при погребальном обряде. Вдруг, визгнув тормозами, резко остановился джип, опустилось окно, и раздался возмущенный голос:

— Девушка, вы с ума сошли! Куда вы идете? Вы хоть отличаете границы тротуара? Вы уже вышли на дорогу. Здесь же все летят, и никто не останавливается. Вы что, самоубийца?

Она подняла мокрое лицо и вздохнула. В сапогах из дешевого кожзаменителя унизительно чавкало, и руки намертво вцепились в прорезанные петли еще студенческой дубленки.

— Быстро прыгайте внутрь!

Девушка послушно села в машину. Мужчина включил печку, а сам разделся до футболки. Пошарил руками в бардачке, нашел арахис и сунул ей под нос:

— Ешьте, вы еле держитесь на ногах. И не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого. Да и потом, больше, чем вы сами себя наказали, вас уже никто не накажет. Живо говорите, где живете.

Ольга пробормотала адрес и стала дробить зубами орехи. Они были такими сытными, что мгновенно обволокли небо жирным ореховым маслом. В животе стало тепло, приятно, словно после большой миски пшенного кулеша, и зверски захотелось спать. Кирилл, видя ее сытую сонливость, стал расспрашивать о жизни, работе, семье.

Ольга вялыми, тяжелыми губами, как после укуса пчелы, стала рассказывать о деревянном доме и жарко натопленном камине, у которого накатывает дремота. О детях, пишущих прописью диктанты, и об их восторге от некротической энергии. О рабочем дне, в котором никогда не наступают сумерки, и о Лисе Лотте — принцессе, не желавшей играть в куклы.

— Принцесса со всем остальным имеет какую-то связь?

— Нет, это просто сказка Астрид Линдгрен, которую я читала детям полчаса назад.

Кирилл задумался. Он часто пропускал мимо ушей звуки: шарканье языка по зубному налету и шелест челюстей из-за неправильного прикуса. В подобные моменты он отслеживал, не ноет ли под лопатками и не сосет ли под ложечкой от лжи и фальши. Под ложечкой сосало от Ольгиных переживаний: голода, усталости и масштабных разочарований.

— Я знаю людей, у которых вы работаете, они банкиры. Живут в деревянном доме ближе к санаторию «Жовтень». На том месте постоянно усыхают сосны, как минимум по одной в год, и тогда ее выкорчевывают и привозят на ее место другое дерево. Марина играет в теннис по утрам. Я недалеко делаю пробежку и слышу, как женщины обсуждают нерасторопную прислугу, жалуются на детей и бабушек, которых вынуждены забирать из сел, а те разбивают огороды и позорят их перед соседями грядками кукурузы и тыкв.

Он помолчал, пропустил моргающий Bentley и переключил волну.

— У меня есть сын. Ему пять лет. Крепкий бутуз, а еще добрый, послушный и очень мнительный. Он не ходит в детский сад, поэтому ничего не знает, кроме мультиков, воздушного змея и мыльных пузырей. Мы живем на окраине, как раз у автобусной остановки. Пойдете к нам работать?

Ольга перестала возиться в орехах, подняла огромные, слезливые глаза и ничего не ответила.

— Сколько вы зарабатываете?

— Доллар в час.

— Я вам буду платить полтора. И потом у меня один ребенок, а не двое.

Она вдруг помотала головой, невнятно бубня о договоренностях, контрактах, Эльвире Марковне и ее кошках. На что Кирилл тихо, но очень убедительно сказал:

— Любой договор, если он вас разрушает, доставляет страдания и неудобства, забирает больше, чем дает, можно разорвать. Как вы относитесь к себе, так и мир к вам относится. Не жалеете себя — и он вас не жалеет. Разрешаете себе тонуть в скисшем серном снеге и шастать по бездорожью по ночам, и он продолжает создавать вам подобные условия.

Фонари бросались белым светом, словно играли в снежки. Машина бесшумно бежала, ныряя колесами в несвежую воду, и пела Далида. Кирилл постукивал пальцами по рулю, а потом посмотрел на электронный циферблат:

— Вы смотрели на часы? Работа не может заканчиваться ночью. Вы молодая девушка, и нужно научиться закрашивать жизнь и другими цветами: цветами театров, свиданий, кофеен, абрикосовым косточковым маслом и радостью шопинга. Не бойтесь бросить вызов — себе, окружающим людям, миру. И запомните раз и навсегда: можно все потерять и все заново приобрести: работу, деньги, жилье. Нельзя только допустить потерю себя: силу воли, духа, уважение и внутренний стержень.

Ночь была бессонной и изматывающей. Ей снились дети, киностудия, хозяйка, накладывающая медовую маску на теннисные ракетки, и свежий хлеб. Он рос на ее глазах, не помещался в печи и наращивал румяную корку. Рядом стояла тарелка с перекрученным острым салом, которое она любила намазывать на хлеб, а потом есть с красным борщом. И только Ольга протягивала руку, как кто-то ее перехватывал и говорил: «Это не для тебя. Это наше».

Наутро девушка стояла перед хозяйкой с опухшей кистью. Та сидела в спальне за туалетным столиком и рассматривала корочки после татуажа бровей. Марина подняла на девушку глаза, и в них промелькнуло презрение:

— Ты забыла стереть помаду. Куда так к детям? И что-то вид у тебя несвежий…

Ольга сделала шаг вперед и ощутила, как в теле появилась сила. Словно она одним махом выпила стакан гранатового сока, и кровь перестала быть никчемной и водянистой, превратившись в концентрированную и уваренную, как для чурчхелы.

— Я хотела поблагодарить вас за сотрудничество, но больше работать не смогу по личным обстоятельствам. Две положенные недели, пока агентство ищет мне замену, я буду продвигаться согласно нашему плану.

Хозяйка замерла, поменялась в лице, а потом язвительно зашипела:

— А ты оказалась неблагодарной… Я тебя взяла в дом с улицы: без опыта, рекомендаций, без жилья. Я на все закрыла глаза. Тратила на тебя свое время и обучала обыденным вещам. Ты, конечно же, отработаешь, но только бесплатно. Я с тебя удержу последнюю зарплату за твои погрешности! Никитка до сих пор путается в английском алфавите. Ксюша недавно переболела, и это твой недосмотр. Не нужно было так долго смотреть на плывущие льдины. Ты нас бросаешь в самый ответственный момент, когда в разгаре подготовка к школе. Новой учительнице придется начинать все с нуля.

Марина схватилась за телефон и шикнула:

— А теперь уйди с моих глаз! Видеть тебя не могу!

Ольга оставила работу через две недели. Две недели никто с ней не разговаривал, не смотрел в ее сторону и не предлагал даже чай. Она сидела в спальне, нянчила детский сон и рассасывала под языком сухари. В агентстве пробовали надавить, запугать и заставить остаться. Только в Ольгином теле, в районе солнечного сплетения переключился некий рычаг, как на железнодорожных путях с помощью стрелочных переводов. Хозяйка звонила в «Мэри Поппинс» каждый день, стучала трубкой об стол и изрыгала из себя пламя:

— Это ваша тактика такая? Вы всех учите сваливать под конец контракта? Вы хотите, чтобы я снова вам платила? Только не дождетесь! Будете мне замену бесплатно делать. И потом, я ее не увольняла, она сама уходит. Значит, пришлите мне другую, и живо, а иначе с вами приедет разбираться муж!

В новой семье светловолосый мальчишка в синих домашних брючках и короткой маечке выбежал и радостно запрыгал. Он был, как две капли воды, похожим на отца: те же ясные глаза, нос картошкой и круглые румяные щеки, как булочки из пшеничной муки. И топал он по дому, словно маленький добрый слоненок:

— А я тебя ждал, учительница. Целый день ждал. Сидел у окна, рисовал новыми фломастерами и смотрел на дорогу. Где ты так долго пропадала? А это моя мама, будем знакомы. А это мой папа — он самый главный. Это собака. Лайма, дай лапу!

Лайма лежала на полу в красных детских колготках. Ей недавно сделали операцию, и чтобы она не лизала прооперированное место, упаковали как ребенка. Миша гладил ее рыжую морду и одновременно помогал Ольге снять шапку.

— У нее много слюней, так что в нарядном платье к ней подходить нельзя, а еще я знаю, как рождаются щенки. Они вылезают паровозиком через собачью попу и висят на красной веревочке.

Кирилл, обуваясь в коридоре, доброжелательно добавил:

— Представляете, он каждый день на протяжении двух недель спрашивал: «Ну, когда же ты, наконец, принесешь мне гувернантку?»

Малыш оказался уникальным. Он не имел друзей, так как вокруг не было сверстников, и придумывал себе виртуальных. Когда она зашла в комнату, переоборудованную под класс, он подвел ее к расстеленному детскому одеяльцу и сказал:

— Тише, не разбуди! Здесь спят мои друзья. Это Майкл, это Стив, а это Роберт. Майкл — негр, у него даже зубы черные, Стив хромает, потому что одна нога короче другой, а Роберт кричит во сне и раскрывается. А еще очень любит Chupa Chups со вкусом мороженого.

Ольга быстро включилась в игру и подтолкнула сползшее одеяльце. Миша улыбнулся и стал показывать свои машины, танки и картонный дом.

Однажды у них завязался интересный разговор:

— Учительница, у тебя есть дома еда?

— Есть.

— А ты кормишь ею своих детей?

— Нет, у меня нет детей.

— Ну, тогда роди завтра Славика.

— Почему именно завтра и почему Славика?

— А Роберт уезжает на несколько дней, и Славик будет жить здесь вместо него. Мы будем варить макароны и посыпать их сахаром.

Миша очень любил сладкое и частенько, когда садились за чтение, поднимал вверх свой пухлый пальчик и произносил:

— Нужно заправить мозг.

А потом вскакивал и бежал на кухню. За ним бежала Лайма, пробуксовывая лапами по скользкому полу и тоже тыкалась мордой в сахарницу. Миша быстро съедал чайную ложку белого песка, подтирал рукавом дорожку, а потом возвращался и смеялся своим засахаренным ртом.

Однажды они вышли на улицу и решили прогуляться до магазина. В доме не осталось хлеба, а к пяти часам Миша любил пить молоко с вареньем и сдобной булкой. Вечерние сумерки плавно опускались на шиферные крыши и укутывали, как новорожденных, туи да узкий голубой можжевельник. Снег отступал за горизонт сбитой ватой и напоминал согревающий шейный компресс. В магазинчике, обложенном желтой вагонкой, продавщица влезла с головой в холодильник и веерами выкладывала сосиски. Миша долго на нее смотрел и тихонько уточнял, почему она живет в холодильнике:

— Она что, как птица клест, не боится холода?

Обычные сельские жители стояли в стороне, мяли в руках варежки и обсуждали отел коров и высадку семян на рассаду. Ольга спросила, свежий ли хлеб?

— Нет, вчерашний. Ждем машину.

Миша отвернулся в сторону и кому-то сказал:

— Предупреди Майкла, что хлеб не свежий. Пусть остается дома и починит горшок.

Они с ним на днях прочитали сказку братьев Гримм «Горшочек каши» и теперь постоянно повторяли: «Раз, два, три, горшочек, вари!».

Ольга улыбнулась, поправила его полосатый шарф и чуть крепче сжала доверчивую ладонь.

По пятницам, когда Мишины родители уезжали в театр, а Ольга оставалась до вечера, мальчишка выпрыгивал в коридор и по-деловому повторял:

— Дорогие мои родители! Не задерживайтесь долго. Помните, что у вас есть сын, и ему только пять лет.

Потом они играли в пиратов, складывали пазлы и рисовали витражными красками. Ольга варила ему молочную кашу, грела на батарее пижаму и купала в огромной ванной. Миша ждал купание, сразу же сооружая шапку и бороду из мыльной пены, и возился с резиновыми утками. А потом, прослушав несколько сказок о веселых зверятах и обняв ее за плечи, засыпал. На цыпочках заходили родители. Они смотрели на его длинные ресницы, розовые щеки и улыбались Ольге своими теплыми улыбками. Девушка сразу же шла собираться, куталась в длинный шарф и застегивала на все пуговицы пальто. На выходе отбирала варежки у сонной Лаймы, а мама вручала ей пакет со сладостями и банкой кофе. Ольга краснела, пятилась и смущенно мямлила:

— Ну что вы? Это совсем необязательно.

На что она махала рукой:

— Это для настроения. Перекусите перед сном. Мы просто заходили в изумительную кондитерскую и не удержались, чтобы не накупить горы пирожных…

Кирилл подвозил ее прямо к метро, и всю дорогу она напитывалась от него неких новых, еще не совсем понятных истин. Он вливал в нее знания, от которых хрустели извилины и шатался заложенный родителями фундамент. Однажды они заговорили об уязвимости:

— Я проработал в цирке много лет. Дважды уходил и дважды возвращался. Цирк — это отдельная жизнь, в которой своя истина, свои законы и свое течение времени. А манеж — яркий магнит, и ты чувствуешь себя неполноценным, если хоть день не постоишь в центре на тяжеленном ковре весом в тонну. Мы все там практически жили, женились, рожали, ссорились и снова возвращались в свои номера. Я был задействован в парной силовой акробатике, занимал позицию нижнего, и на мне выстраивали невероятные пирамиды. Ответственность была огромная — удерживать всю конструкцию, которая на глазах вырастала в некий карточный домик, потом рассыпалась и собиралась в узор еще сложнее.

В свободное от репетиций время я помогал дрессировщику с медведем. Выводил его на прогулку, возил к ветеринару и даже иногда читал ему газеты. Медведи вообще очень интересные животные, непредсказуемые, умные и смышленые. Однажды был зафиксирован случай, когда цирковому медведю дали водительские права и выпустили, в рамках рекламы, прокатится по городу. Кажется, ее звали Девочка, и она сумела проехать несколько кварталов, остановилась на красном светофоре, а потом все-таки въехала в бампер мерседеса.

Но однажды этот зверь на меня напал, и с тех пор я сделал очень важные выводы. Еще Марина Цветаева говорила: «Если что-то болит — молчи, иначе ударят именно туда». В тот день с самого утра плохо себя чувствовал, ныло тело, и я ощущал каждую кость, словно накануне сломанную. Температура прыгала по ртутному столбу, и стоило чуть резче наклониться — сразу из носа шла кровь. Медведь тоже был не в лучшей форме, неудачно отработал номер, казался злым, возбужденным и поддерживал лапу, по которой пришлись несколько ощутимых ударов. Я вел его в клетку, как вдруг он остановился, шумно втянул ноздрями воздух и унюхал возбуждающий оксид железа. В ту же секунду замахнулся лапой, целясь прямо в сердце, но я успел увернуться, и он зацепил мне плечо. Порвал кожу, и она треснула, задел мышцу и сосуды, принуждая их оголиться, словно телефонные провода. Подбежали монтажники, и мы быстро загнали его в клетку. Но с тех пор, если я болен, устал или чувствую упадок сил, никогда в таком состоянии не выхожу в социум. Делаю энергетические упражнения, восстанавливаю баланс и только тогда решаю все вопросы. И запомнил раз и навсегда: нельзя показывать миру свою уязвимость и разбалансировку, потому что удар всегда будет направлен именно в это незащищенное место. Это как рана на руке. Чем больше ты ее трогаешь, проверяешь целостность, бережешь от воздействия воды и окружающей среды, тем дольше она будет заживать. Это как приклеивание прозвищ во дворе. У вас было прозвище?

Кирилл посмотрел на Ольгу, и та рассмеялась. Сняла с шеи шарф, залезла в английские петли пальцами и стала вспоминать:

— Было… Давно… Меня в детстве прозывали Пугалом. Родители одевали меня скромно, но чаще всего нелепо, заставляя донашивать вещи за всеми двоюродными сестрами. У меня редко была по размеру обувь и не всегда девичья. Длинные аляповатые платья, которые маме некогда было подшить, и свитера с безразмерными рукавами.

Кирилл помолчал, вглядываясь в низкий пласт перламутрового тумана, а потом продолжил:

— Дети обладают изощренной жестокостью. Они мгновенно прощупывают на уязвимость, подбирают обидные клички и начинают охоту. Прозвище является методом проб и ошибок. Если ребенок не реагирует — значит, щупаем дальше. Если только передернул плечами и скривился, как от кислых щей — еще не то. Не задевает… А вот когда заплакал, прикрыв голову руками — это оно, самое точное и обидное. Значит, отныне так и будем прозывать. И пока ребенок сам не изменит к прозвищу отношения — не внешне, а внутренне, — дети будут упорно его преследовать. Но как только нарастет мозоль и в ответ перестанет поступать та необходимая энергия, оно отваливается, как кожица с зажившего пупка.

Кирилл уже въехал в город, и промелькнуло свежевыкрашенное трамвайное депо. Новенькие вагоны ездили туда-сюда, а потом ныряли в него, как в «рукавичку». Всюду продавались вечерние газеты, и нарядные люди медленно шли по тротуару. Они уже избавились от тяжелой зимней одежды, и на Ольге тоже было легкое шерстяное пальто. Она слушала Кирилла внимательно, только ее разум стоял в стороне и снисходительно кивал: «Ну-ну, рассказывай свои сказки».

— О чем вы сейчас думаете?

— О том, что немного болит голова.

— Значит, усиливаете боль. А вы думайте о здоровье, об обновлении клеток, о том, как из влагалища лезут молодые листья и настаивается рисовый черный уксус. Куда взгляд — туда и наша энергия! На чем сосредотачиваемся — то и подпитываем! И как жаль, что мы частенько смотрим туда, куда не хотим смотреть: на выпирающее уродство бедняги в метро, ДТП из окна троллейбуса, уличную пьяную драку и «Битву экстрасенсов» на канале СТБ. Почему мы не можем так же надолго сосредоточиться на поляне лягушачьих лютиков, на песочных рисунках Ференца Чако, на сжигании вечернего солнца, выбросе звезд и милосердии? Почему мы мгновенно прикипаем к событиям, закрашенным в черное железо, черную сажу и черную слоновую кость? И все сложнее становится переключить канал, настроенный на фильм ужасов, в котором главными героями являются разлагающиеся трупы. Ведь для этого нужно просто щелкнуть пультом. Всего-то… Щелкнуть пультом… А нет, мы продолжаем есть «минус», затягивая его в себя, как макаронину. А потом он внутри трансформируется, превращаясь в длинный гельминт, и начинает есть нас.

Они уже приехали и остановились под стенами общежития. Из открытых окон доносились голоса, детский плач и визгливый крик вахтерши:

— Не пущу! Как себе хочешь — не пущу. Развели тут бордель.

Ольга улыбнулась, хлопнула дверцей и помахала на прощание рукой.

Наступила весна. Небо, истерзанное весенними ветрами, наспех сшивало свои голубые ткани, и места швов напоминали тракторные молнии. Самолеты, оказываясь в них, с ходу попадали в зону турбулентности.

Миша уже прочитал Букварь и прошел всю математику за первый класс. А еще выучил много стихов Мандельштама и Даниила Хармса. Он сочинял сказки, рисовал с натуры, лепил из каучукового теста и пел песни Черепахи Тортиллы, мамонтенка и Шапокляк. В конце мая, когда в садах разбухли пионы и расцвела мелкая, напоминающая манку, черемуха, подошло время тестов, и Ольга перестала спокойно спать.

В тот день они долго ехали в школу по проспекту Победы, рассматривая билборды, витрины модных бутиков, посудных лавок и монументальный фасад оперного театра. Миша, сразу повзрослевший, в нарядном костюме и бабочке, сидел с ровной спинкой и теребил пуговицу на пиджаке, но переступив каменный порог, расплакался.

— Тебе страшно?

— Нет. Просто с нами нет Роберта и Майкла.

Ольга обняла его и жарко зашептала в ухо:

— Твои друзья с нетерпением будут ждать тебя дома. А здесь появятся новые ребята, с которыми ты будешь играть в школьном спектакле, участвовать в соревнованиях и учить французский язык. А сейчас я обещаю не отходить от тебя ни на шаг. Хорошо?

Миша кивнул и вытер глаза ее широкой юбкой.

Вопросы были разными: что общего между квадратом и гусеницей, между лисой и ножницами и чем отличается алмаз от хрусталя? Его спрашивали о цветных металлах, джунглях и дубравах, о том, что такое скальпель и удочка. Он отвечал старательно, так что над верхней губой от усердия выступали прозрачные капельки пота. Полные ладошки соскальзывали с поверхности шариковой ручки, и он переспрашивал:

— Ольга, правильно? Как жаль, что у нас нет сейчас кукурузных палочек. Мы бы хоть немного подкормили мозг.

Его ответы были оригинальными, смелыми, и учительница каждый раз удивленно поднимала густые брови и снимала очки. Рассеянно протирала их ветошью, которой до этого терла классную доску. Затем попросила прочитать текст, и Миша быстро справился.

— Перескажи.

Он рассказал наизусть.

— Как вы его готовили? Он демонстрирует креативное мышление и блестящую память. А еще такие логические операции, как доказательство и опровержение, которые вообще еще не присутствуют в мышлении дошкольников. У Миши же они на уровне второго класса.

Ольга такая же взволнованная и раскрасневшаяся стала объяснять:

— Я сочиняла для него тексты, в которых главным героем был сам Миша, его друзья и любимые игрушки. Мы готовили с мамой целые приключенческие книги о том, что с ним происходило в разных странах: Африке, Кении и даже крохотной Науру. Таким образом, он быстро научился читать, заинтересовался географией и ботаникой и начал хорошо ориентироваться в пространстве.

— Какой неординарный подход!

Женщина задумалась и полистала ежедневник:

— Мы как раз подыскиваем толкового организатора, который сможет отойти от шаблонности и однотипности учебного процесса. Вы сможете прийти на собеседование, к примеру, на следующей неделе?

Ольга вспыхнула и кивнула.

В этот раз первое сентября было другим. В нем горели факелами гладиолусы и хохотали соскучившиеся дети. Ольгу приняли на работу в лучший лицей города, и теперь была возможность бесконечно проявлять творчество и фантазию. Она с головой окунулась в школьный процесс, и с ее легкой руки уроки стали проводиться в музеях, в цехах конфетных и макаронных фабрик, посреди пшеничного поля и в президентских конюшнях. Дети ездили на экскурсии в другие города и за границу, устраивали тематические пикники, вечеринки и шоу. А еще каждый день она виделась с Мишей. Они встречались на переменах, садились на лавочку, раскрывали пакет кукурузных палочек и хохотали, вспоминая Роберта и Стива. Те совсем недавно уехали, и Миша подарил им на память несколько своих игрушек.

Однажды она встретилась у парадного крыльца с бывшей хозяйкой Мариной. Та понюхала воздух, точь-в-точь, как это делал Никитка, подергала свою косую челку и ехидно переспросила:

— А, Ольга? Это вы? А что вы здесь делаете? Заблудились, наверное?

Ольга в красивых тканевых туфлях и узкой синей юбке улыбнулась в ответ:

— А я здесь работаю. Завучем по воспитательной работе. Вы Никитку с Ксюшей привели?

Марина смерила ее брезгливым взглядом, ничего не ответила и поспешила к выходу.

Ольга выехала из общежития и теперь снимала миленькую квартирку с кухней в стиле Лауры Эшли, зеленым плюшевым диваном и картиной Джека Веттриано «Безумные псы» в нише. На полотне был изображен мужчина в мятых брюках на подтяжках и соломенной шляпе-канотье. Рядом с ним находились две хрупкие женщины в льняных открытых платьях. Их ноги обжигал песок, словно плавленый конфетный сахар, и Ольга долго искала объяснение этому странному названию. А потом нашла. Это была строка из песни Ноэла Коварда, популярная в 30-е годы, в которой говорилось, что только безумные собаки и англичане выходят из дома под полуденное солнце. Она вдруг поймала себя на мысли, что песня в точности о ней.

Она теперь выходит из дома в любое время и в любом состоянии…

В полдень и в полночь…

В пропасть и в небо…

В безумии и в трезвости ума…

Лунные пряники

На тарелке лежали лунные пряники. С причудливой надписью, напоминающей тайные письмена или гжельское кружево. Для ее расшифровки следовало бы воспользоваться лупой, словарем китайского и снять целлофан, но целлофан снимать было жаль, и Катя стала смотреть в окно…

Во дворе еще с прошлого года красовалась детская площадка — точь-в-точь как ялтинская «Поляна сказок». Деревянные качели из толстенных колод, выкрашенные в алый цвет, и песочница, в которой мяукали две кошки. Одна — вымытая сухим шампунем, вторая — ничейная, искусанная блохами и клещами. Рядом, ближе к яблоне, словно стесняясь своего нищенского вида, стояли припаркованные «Москвич» с «Запорожцем». Их спущенные колеса валялись на асфальте, как пупочные грыжи. Дальше обзор закрывала бетонная стена, и Катя, одернув тюль, тяжелую от кремового хлопка, вернулась за стол. Прислушалась к ровному дыханию своей пустой квартиры, механически передвинула одним пальцем солонку и сделала глоток холодного, поэтому никчемного кофе.

Все не складывалось… Уже много лет. Целостной картины в ее жизни отродясь не было. Только хаос, как на поздних работах Винсента Ван Гога. Кате исполнилось тридцать четыре, а любовь все не приходила. Не щупала лоб, когда глаза подозрительно блестели, не вытирала сопли, когда нападала хандра и не нудила под ванной, когда она слишком долго делала свои женские дела. Не спешила любовь и сегодня, в воскресенье, после скромного завтрака. И вчера, когда до рассвета оставалось несколько прыжков. И пару лет назад, когда, наконец, отросли волосы. И гинеколог, начиная с порога, каждый раз пугала своим шершавым голосом:

— Девушка, вам рожать нужно срочно! Вы понимаете, что вы перезревшая?

И продолжала что-то записывать засушенной, как гербарный листок, рукой.

Ее до сих пор, любя, называли Ёжиком, как в студенческие годы. До сих пор писали в «Одноклассниках» все шестьдесят человек с курса и слали пасхальные открытки. А еще фото своих детей, недавно перенесших ветрянку.

Тогда все было по-другому. Проще, что ли? Она болела за полтавскую «Ворсклу» и за киевское «Динамо», любовно называя Реброва — Ребрушечка. Просыпалась счастливая просто так, а не потому, что удачно прошли переговоры с финнами, и после сна коротко подстриженные волосы с рваной челкой торчали в разные стороны и напоминали иглы дикобраза.

Катя завтракала хлебом с маслом и шла на рыбалку, пропуская нудную первую пару по истории украинской культуры. В камышах хранилась самодельная удочка, а наживкой служило тесто на подсоленной воде. Она прогуливала лекцию, смотрела, как низко стелется вода, возвышаются сплюснутые холмы на противоположном берегу и думала, что все еще будет. Чуть впереди. На перекрестке улиц Сковороды и Школьной.

Вода тогда стояла ровная, неподвижная, как в стакане. Немного пахнущая погребом от затянувшегося покоя. Солнце не прощупывалось, и с утра начинался поздний вечер, продолжающийся бесконечно. Осень выглядела притихшей, словно кем-то пристыженной, и чайки переговаривались еще с детства сорванными голосами. На пристани непрерывно курил сторож, доставая табак прямо из кармана, и рыба почти не клевала, обминая ее крючок. Но она все равно сидела в единственном теплом свитере, который растянулся от бесконечных стирок и легко натягивался на колени. Мечтала, наклонив голову на бок, и ленивый ветер трогал ее всю: и гладкую щеку, и руки в мелких бородавках, и вязаные шерстяные носки. А потом шла семь километров домой через мост на другой берег. С первыми приступами темноты дорога становилась безлюдной, из-за постоянных слухов о маньяке, который прятался под мостом и стягивал девчонок за ноги. Поэтому девушки старались ходить строго по центру, куда не смогут дотянуться руки даже самой невероятной длины.

Этот студенческий городок был, по меньшей мере, странным. В нем еле помещались тридцать тысяч жителей, но у каждого была святая обязанность один раз в неделю отмечаться на рынке. Стоять парами-тройками, громко беседовать, рассматривать товар, вытирать платком подвижные губы и осуждать тех, кто не пришел.

Тут все варились в собственном жидком соку и не любили чужаков. Целыми династиями сажали гектары огородов, высматривая через забор, не взошла ли у соседей руккола раньше, выносили на рынок банки с жирным лечо и побитые молью свадебные платья. Здесь любили гадать, ворожить и лечиться у колдунов, а поликлиника при въезде стояла, как неживой сероватый прямоугольник, посещаемый только в самом крайнем случае. А еще конкурировали между собой семь школ, и из них бесконечно переводили детей в поисках чего-то совершеннее.

В городке теснились сплетни, нужда и обостренное чувство национализма. Все пели в народном хоре в льняных рубашках своих дедов, танцевали в молодежном центре и ездили на велосипедах, сузив калоши бельевыми прищепками. В нем словно до сих пор жил городовой, который в черных сапогах и шляпе, отбирающей половину лица, по-хозяйски прохаживался кривыми улочками. Оглядывался по сторонам, прикрывая рот почему-то кулаком, осматривал музеи, занимающие первые этажи практически каждого дома, и музыкальную школу с концертным роялем, привезенным еще до революции. Городовой равнодушно топал мимо кованых ворот с тихо обезумевшими людьми и не обращал никакого внимания на вытянутые потные ладони. Люди гундосили одно и то же:

— Дяденька, дай сигаретку!

И Катя каждый раз со стипендии покупала «Приму» без фильтра и раздавала пахнущие дешевым табаком валики пациентам психиатрической больницы. Сперва немного побаивалась и проходила мимо, вжав в себя голову, но потом осмелела и даже по пару минут расспрашивала, как им здесь живется. Они, толстея с каждым днем, обижались:

— Кормят плохо. Хлеба почти что не дают…

Она вызывала «скорую» всем пьяным, которых находила вдоль дорог и остановок. Стоило им удобно устроиться на лавочке, согревшись под фуфаечной ватой, как над ними уже стоял врач с брезгливым лицом.

Зимой наведывалась в детдом, чтобы прочитать детям на ночь сказки Андерсена и Оскара Уайльда. Стригла их обычными ножницами для резки бумаги и, не моргая, сбрасывала с локтей толстые вши. Укрывала тонкими одеялами, внутри которых сбивалась вата, словно комки манной каши, а потом возвращалась через весь город, постоянно проваливаясь в свежие, еще не прихваченные сугробы. На транспорт денег не было все пять студенческих лет, да и единственный автобус №35 ходил от силы три раза в день.

Она помогала всем, кроме самой себя. Знала о других жизнях намного больше, чем о своей собственной. И зачем-то целыми днями разбиралась с чужими зачетками, абортами, любовными ссорами, не замечая, что у нее самой уже давно ничего не происходит. Ни хорошего, ни плохого. Полный бесцветный штиль… И незаметно стала для парней своей, одеваясь также по-мальчишески неброско. Джинсы и рубаха, из которой вырос старший брат, ботинки на толстой подошве и бесформенная курточка. И никто не обращал особого внимания, что под рубахой крепкая, как гигантская алыча, грудь.

Ей нравился этот город. Частенько устоявшейся весной любовалась пойменным лугом и длинной тропой, напоминающей черную мериносовую нитку вдоль сочного зеленого ситца. Там прогуливались парочки, жевали свою жвачку пятнистые коровы и плыли надутые облака. И тогда она завязывала два девичьих хвостика, брала для виду конспект по детской психологии и шла к Трубежу загорать. Муравьи удирали из муравейника, чтобы исследовать ее ногу, бабочки-худышки летели в ивовую тень, а она мечтала, что когда-нибудь поедет в Китай на праздник Середины Осени и будет есть лунные пряники, испеченные Чан Э — феей, живущей на Луне. И как только попадет на язык начинка из тыквенных и дынных семечек, миндаля и мандариновых цукатов, сразу же в ее жизни случится что-то хорошее. Настоящее чудо, по имени любовь…

Шло время…

Она ездила домой, помогала маме на луковых и помидорных грядках, а потом возвращалась с клетчатой сумкой, полной продуктов. В конце месяца варила ячневые и гороховые каши, когда уже совсем нечего было есть, и пела песню «Белая гвардия», которую выпускники передавали из уст в уста первокурсникам. Никто точно не знал ее автора и изначальную тональность, но пели дружно. Катя ближе к полуночи выходила на лестничную площадку, усаживалась на стоптанный порог и заводила:

Белая гвардия, белый снег.

Белая музыка революций.

Белая женщина, белый смех,

Белого платья слегка коснуться,

Белой рукой распахнуть окно,

Белого света в нем не видя…

Потихоньку подтягивались студенты из соседних комнат. Некоторые выносили и расстилали матрасы и пели лежа, не спуская глаз с высокого водянистого потолка.

А еще она тихо, про себя, любила местного музыканта-баяниста, похожего на цыгана. Ходила на все его концерты, прячась за спинами, сдавала за него рефераты и приглашала после пар в голодное общежитие, чтобы накормить сэкономленными сосисками.

Он занимался с ней в одной группе и имел свободное посещение. Помогал ставить руки в среднюю позицию на уроках дирижирования и объяснял ненавистную гармонию. Учил обращать септаккорды, правильно расставлять акценты в «Шутке» Баха и приносил популярные партитуры. А потом переспал с ее подругой на банальной студенческой вечеринке…

В тот день Катя ушла на целый день в музей под открытым небом. Сидела, свесив ноги, на лавочке у хаты гончара и возле церковно-приходской школы. Смотрела заплаканными глазами на блокадный хлеб из опилок и маялась у плетней, ведя пальцами по лабиринту запутанной лозы. А когда голод стал нестерпимым, ела непонятные ягоды прямо с кустов, надеясь, что они ядовитые. За ними — дикие груши, которые по осени становились мягкими и склеивали губы, как силикатным клеем, только вместо груш и бузины представляла лунные пряники — главное украшение стола. И веселый праздник с бумажными фонариками, когда осень приближается к экватору…

Она вернулась, совсем заброшенная, с собранными в шарообразный букет листьями. И он еще долго стоял на шатком столе, прикрытом клетчатой скатертью, до тех пор, пока в нем не завелись жучки. В один момент девочки его выбросили через балкон на ровный недельный снег, а ей показалось, что выбросили ее неразвитое счастье. Целый букет будущего желто-лимонного счастья…

Потом в ее жизнь вошел Стасик, и Катя обрадовалась, что теперь они заживут тихой семейной жизнью, в которой по утрам в кастрюльке пригорает манная каша и ищутся по всему городу соски фирмы Avent, имитирующие материнскую грудь. Только Стас много чего не мог: встречать ее с работы, смотреть ее фильмы и спать с ней в одной постели. Ему мешало ее дыхание, слишком теплое тело и вообще ее присутствие.

— Ты пойми, — рассуждал он по утрам. — Я сорок лет спал один. Ворочался, упираясь коленями в глухую стену, топал на кухню заморить червячка и попить воды. А теперь мне приходится с кем-то делиться кроватью. Понимаешь, мне тесно. Я еще к этому не готов.

И она уходила спать в крохотную необставленную спальню, больше похожую на чулан. И укрывалась его старым пальто, так как в квартире не было лишнего одеяла. А когда по утрам на цыпочках пробиралась на кухню готовить завтрак, неизменно заставала открытую хлебницу. В ней лежал только серый мякиш, издали напоминающий буханку. За ночь он съедал всю хрустящую корку до конца.

Однажды, прогуливаясь рыхлым вечером, из которого бесследно исчезли звезды, они забрели в ночной супермаркет. У входа стояла машина, и грузчик с разбитой губой разгружал торты. Они тогда купили «Киевский» с желейными ромбиками и масляными персиковыми цветами. А утром она нашла в мусорном ведре только коробку и гору белых и ореховых крошек. Стасик съел все, не посчитав нужным оставить ей хоть кусочек.

Только Катя очень хотела быть женой. Честно гладила его рубашки 54-го размера, напоминающие парашюты, и аккуратно развешивала их в шкафу. Научилась готовить любимый суп харчо и голубцы. Вязала носки и ползала с тряпкой, вытирая пыль с плинтусов. А он продолжал раздражаться по любому поводу. Даже, когда из кухни в комнату просачивался сытный запах еды, демонстративно затыкал полотенцем щели в просевшей двери. Сердился, если переключала канал, потому что только он в своей квартире мог диктовать, что смотреть по телевизору, и приходил в тихое бешенство, если в доме появлялся кофе другого, непривычного сорта, или она отвечала на звонки по домашнему телефону.

— Никто не должен знать о твоем присутствии, пока у нас еще ничего не решено.

Но хуже всего было в постели. Он ненавидел целоваться и не целовал ее даже в губы.

— Что ты от меня хочешь? Эти телячьи нежности меня раздражают. Есть дела поинтереснее.

А она верила, что так и надо…

Стас выбирал позу, в которой минимально соприкасались тела, потому что чужая кожа натирала ему живот, и все боялся, что у него в постели случится инсульт, как у соседа из второго подъезда. Поэтому постоянно останавливался и прислушивался, не закралась ли головная боль, а когда действительно появилась еле уловимая пульсация — тут же вызвал неотложку. Докторша, с перекошенным от зевания ртом, измерила давление, послушала сердце и дала ему анальгин.

Он жутко разбрасывал вещи, стриг ногти и складывал их горкой на стеклянном столе, купленном в JYSK, и все время что-то искал в своих широченных, приплюснутых стопах, напоминающих медвежьи лапы. Он очень гордился этим столом, и каждому, заходившему в дом, обязательно на него указывал, подчеркивая, что купил именно в JYSK. Когда болел, запрещал с ним по нескольку дней разговаривать и при этом не снимал с головы полотенце, повязанное на манер чалмы. В такие моменты от него пахло потом, лекарствами и еще чем-то похожим на запах гнилой капусты.

А потом все закончилось. Как неожиданно заканчивается лето… Их «семья» треснула по швам, и Катя окончательно убедилась, что любви в их доме никогда не было. Они только присматривались к ней издали, щурясь близорукими глазами.

Девушка возвращалась из магазина с тяжелыми сумками. Пока на выходные съездила к родителям, в доме закончилось все — от спичек до картошки. Он, кряхтя, вышел ее встречать. В новых джинсах и бейсболке. Дежурно поцеловал в щеку и пристроился идти рядом.

— Ты что, не поможешь мне? — спросила, задыхаясь от возмущения.

Стасик многозначительно улыбнулся, нехотя взял один пакет и стал поучительно рассказывать, поднимая вверх указательный палец.

— Когда-то, в молодости, я увидел впечатляющую картину. Из универмага «Украина» вышли трое. Две узбечки в национальных халатах, навьюченные коврами, как ишаки, и узбек с легким саквояжем. Они пыхтели, пытались вытереть пот, который скапливался у них под носом, и лезли со всем этим багажом в трамвай. Это выглядело смешно и нелепо. А узбек шел налегке и даже не оборачивался. И тогда меня осенило. Вот как надо! Вот самая что ни на есть правильная позиция! Раз ты все это накупила, значит сама и неси. Ты же о чем-то думала своими куриными мозгами…

У Кати в голове послышался хруст, словно сломалась жизненно важная извилина. На землю капнула точка невозврата, как тяжелая капля с перемерзшего виноградника. И она ясно поняла, что не знает, как жить дальше, но уже окончательно не может, как сейчас. А ведь так долго надеялась, что нашла то, что целенаправленно искала еще там, в душном студенческом сентябре. Там, где медленно остывал музей украинской одежды, бился лбом снег в не заклеенные на зиму окна, и лезла из земли стручковая фасоль на преподавательских огородах…

И тогда она ушла. Ушла, возбужденная собственной смелостью. А он остался сидеть в своем кресле, не прекращая ковыряться в ступнях и искренне недоумевая, что ей было не так.

Некоторое время жизни не было… Только работа с издерганными нервами, командировки с поездами, в которых невозможно есть и спать, многочасовые тренинги, страховые договора и должность начальника отдела.

Появилась новая машина брусничного цвета «черри-кукушка» и квартира, хоть и съемная, но зато в тихом центре. И она почти забыла о своей китайской мечте. Только один раз в разгаре изможденного ноября попыталась их испечь для настроения. Но ее остановила цена на светлую патоку, бренди и рисовую муку.

А потом наступил самый ужасный день в ее жизни, и сразу же появился он.

После обеда на оживленном перекрестке в двадцать третий лунный день в нее врезался дядечка на жигулях. Одет он был очень странно: в шерстяной свитер на молнии, пахнущий собачьей шерстью, спортивные штаны и парадные остроносые туфли. Не мигнув, больно ударил «кукушку» в бок, и левая дверца чуть не сломала ей ребра. Катя провалилась в какую-то яму, заполненную компостом, и только раздражалась от назойливого:

— Девушка, с вами все в порядке? Девушка, вы можете дышать?

Вопросы задавал прохожий, ждущий свой зеленый свет. Он не смог спокойно закончить намеченный с утра маршрут и остался с ней. Сперва убедился, что она там жива, потом сел в «скорую» и придерживал ее болтающуюся, как мяч, голову, а когда узнал, что у нее сотрясение мозга средней тяжести, направился прямиком к ней домой.

Катя плохо соображала и не могла вспомнить его имя. Он терпеливо его повторял, оглядываясь по сторонам в поисках холодного полотенца, а потом остался на ночь и несколько раз бегал за тазиком, когда ее тошнило. Утром ушел, стеснительно чмокнув в щеку, а Катя продолжала лежать, щупая себя на кровати и страдая от жажды.

Вечером Влад вернулся. Раскрасневшийся, пахнущий дымом и аммиаком. Принес с собой рубанок, стамески и жирный балык. Как оказалось, балык был припасен для себя, а для нее он доставал йогурты, занявшие всю верхнюю полку в холодильнике. А когда они закончились, купил сметану и кефир, и она пила их с ореховым вареньем. Кате запретили напрягать глаза, читать и смотреть телевизор, и Влад читал ей вслух, смешно расставляя ударения и практически не видя запятых.

В какой-то момент, когда он помог ей вымыть волосы и сварил зеленый борщ, заправив его салом с зеленым луком, она поверила в их будущую любовь и стала ждать с работы, прислушиваясь к потугам лифта. А потом через две недели, когда был отменен постельный режим, они все равно в этой постели оказались, и началась жизнь, местами опять похожая на семейную.

Влад оказался хорошим столяром, умеющим любую доску превратить в табурет. Он делал на заказ книжные полки, тумбы под телевизор и стеллажи. За неделю исправил в ее квартире все, что было сломано за много предыдущих лет. И поначалу ее умиляло, что молоток он носит за резинкой спортивных штанов с оттопыренными коленками, а разговаривает, не вынимая гвозди изо рта.

На Новый год она подарила ему две фирменные рубашки. Он — кулон из серебра. Кулон оказался настолько тонким, что в первый же день сплюснулся в бесформенный шарик, и Влад тогда назидательно подчеркнул, что она совершенно не умеет носить дорогие вещи.

Он выдавал ей деньги на хозяйство и тут же отбирал половину на закупку стройматериала. А когда она доверительно рассказала о своей мечте побывать в Китае на празднике и откушать пряников, он на следующий же день купил ей два килограмма «Столичных» с белой неравномерной глазурью, и подчеркнул:

— Чем тебе не Китай, и чем не лунные пряники? Мы не можем себе позволить такую дорогую поездку, потому что с осени начнем строить дом, и я уже приглядел участок. Поэтому затягиваем пояса потуже, и, думаю, лет через десять сможем путешествовать.

Катя сделала слишком большой глоток воздуха и закашлялась:

— Влад, я хочу жить сейчас, сегодня, а не через десять лет.

Он посмотрел на нее с жалостью и закрылся в ванной на полчаса.

После развода он долгое время жил с мамой, и поэтому старался побыстрее пустить корни в ее квартире. Перевез свою искусственную дубленку и ящик с инструментами. Банку нитролака и парочку трусов. По-хозяйски расхаживал с чашкой кофе и постоянно курил на балконе. И ни разу не предложил оплачивать квартиру хотя бы пополам. Но когда увидел в Катиной сумке новую упаковку с колготками, фыркнул:

— Кать, может, хватит покупать сотую пару, когда у нас стройка на носу?

И тогда она его прогнала. Второй раз прогонять было легче и даже немного весело. Влад нехотя вернул ключи, запихнул в пакет дубленку и высказал напоследок все: и как с ней возился, и как подклеивал плинтуса и исправлял просевшие двери, а она с жиру бесится. Подумаешь, принцесса…

…На тарелке лежали лунные пряники. Большие, с выпуклым орнаментом, привезенные из Китая. Она их рассматривала очень внимательно и вспоминала свою юношескую иллюзию о том, что стоит хоть разочек откусить это лакомство, как жизнь развернется на сто восемьдесят градусов и пойдет совсем иначе, по более праздничному сценарию.

Только Катя все время забывала, что свой сценарий пишет сама, а лунные пряники — всего лишь его волшебный и очень вкусный завиток.

17-й лунный день

— Вы знаете, что общего между снегом и солнцем? — спросила Милена у незнакомого мужчины, трогая тонкими пальцами остывшее стекло.

За ним был синий лес, словно коктейль Blue Velvet, синее сапфировое небо и синий скрипучий фонарь. Мужчина казался равнодушным и немного бледным. Немного пожилым и уставшим. На безымянном пальце — свежая царапина. Простуженный нос. Свитер с растянутым горлом и петлями — одна выше другой. Глаза с желтоватыми белками. Или, возможно, его лицо так оттенял синюшный закат?

Он ответил… Нехотя, словно не ей:

— Нет ничего общего. Солнце — единственная звезда, основной источник энергии. Вокруг него скачут карликовые земли, большие миры и космическая пыль. Снег — это осадки, мелкие осколки льда. Вы, девушка, ничего не путаете?

Милена заправила волосы за уши, а потом, не поворачиваясь от стеклянной кальки, за которой пласт снега уже напоминал иранский ковер, объяснила:

— У них один общий дом — небо. В нем живут планеты-гиганты, двойные звезды, квазары и снежинки в затвердевших облаках. И то и другое высоко. И то и другое может быть низко. Очень низко, под самой полимерной подошвой башмаков. Вы же подставляете солнцу лицо, когда загораете, и топчетесь по солнечным зайчикам, когда делаете уборку в квартире? И выходите с непокрытой головой под легкую метель? А все формирует небо. Но ни на снег, ни на солнце я долго не могу смотреть. Болят глаза.

Мужчина поднял веки. Он не уловил сути сказанного. Просто заслушался музыкой слов.

— Девушка, вы так одухотворенно говорите, что мне даже захотелось вспомнить Есенина.

И прочел, глядя в теплую щель приоткрытой двери:

Ах, метель такая, просто чёрт возьми!

Забивает крышу белыми гвоздьми.

Только мне не страшно, и в моей судьбе

Непутёвым сердцем я прибит к тебе.

Прочел и еще больше осунулся.

Они наблюдали мерцающую зиму с цокольного этажа санатория «Сольва» и ждали своей консультации по минеральным водам. Женщине было почти пятьдесят. Ему — шестьдесят два. На ней красный горнолыжный костюм и легкая куртка. Чистое лицо и огромные светящиеся глаза. В его глазах не было ничего: ни света, ни красок, ни тьмы. Она посмотрела в уголок его сердца и увидела там утрату. Утрату очень близкого человека.

— Первый раз здесь?

Милена резко отошла от окна, и запахло виноградными духами. Глеба обдало ароматом Изабеллы — самой любимой ягоды из детства, на которой всегда был инеевый эффект. Он даже не предполагал, что когда-то сможет есть ее в любое время года, не дожидаясь сентября. Только уже без той радости и ощущения чуда. И того вязкого пасленового вкуса.

— Да. А вы?

— А я здесь состарился.

— Тогда вы знаете все о Медвежьем урочище?

— Как сказать… Устаревший бугельный подъемник. Постоянно работают снежные пушки, не всегда успевающие превращать капли воды в снег. Плавный, пологий спуск, укатанный ретрактами, и на нем практически невозможно травмироваться.

— А что там есть веселого?

— Разве что ромовый пунш.

— Тогда я приглашаю вас сегодня вечером на ночную освещенную трассу пить пунш.

Она была женщиной, рожденной в семнадцатый лунный день. В день самых сильных женских энергий. И путешествуя, с помощью реинкарнации определила, что в прошлой жизни была гейшей, поэтому в нынешнюю перенесла много своих давних привычек. Ходила в сандалиях, украшенных бисером, не носила бюстгальтеров и с ног до головы обтирала себя коктейлями масел. А еще делала маски из зелени петрушки для зоны декольте. Баловала свое тело болгарской розой, купалась голышом в заброшенных гаванях, разрисовывала шкатулки, освоив технику декупажа, и делала кукол-мотанок в специально отведенные для этого лунные дни. А еще она умела наслаждаться всеми проявлениями жизни. Восхищалась эвкалиптовым морем, теплым пенным молоком, банановой веткой и птицами, взлетающими против ветра.

Милена жила в Крыму в деревне Красной, в которой до сих пор сохранился помещичий дом графа Чеботарева, построенный в стиле крымского рококо. Из-под зеленых куполов просвечивалась его трухлявая крыша, обильно усыпанная мхом, особенно в северной части, и стены с каждым годом все больше врастали в землю, как ноготь во внутренний край ногтевого ложа. Недалеко простиралось Сакское озеро с целебными грязями и Сасык-Сиваш — самое большое пересоленное, что в переводе с татарского означало «гнилое болото». Мила еще в детстве, выслеживая розовых фламинго, нашла там бусину из скифского ожерелья и с тех пор с ней не расставалась. Только меняла время от времени протирающиеся кожаные шнурки.

У нее был маленький уютный дом, доставшийся по наследству от бабушки, со швейной машинкой под смешным деревянным колпаком, со старинной керамикой и ставнями. И это был целый ритуал — вовремя открывать и закрывать ставни.

— Только приближается северо-восточный ветер — сразу закрывай ставни. Сохранишь в доме тепло и не дашь сильному воздуху сорвать их с петель. А еще не держи их открытыми в дождь — град может побить стекла. В самый солнцепек они служат для сохранения прохлады и защищают сочность тканевых штор.

В подобные минуты нравоучений Милена всегда цитировала Гумилева:

Сонно дрогнул камыш,

Пролетела летучая мышь,

Рыба плеснулась в омуте…

…И направились к дому те,

У кого есть дом

С голубыми ставнями,

С креслами давними

И круглым чайным столом.

Поначалу она послушно запирала ставни на защелку, но в темноте ее распирала тоска. Туда не могло просочиться жидкое, словно желтый вермут, солнце, и не мог пробежаться грубыми башмаками местный ветер-фен, высушивающий за несколько дней землю до твердости рождественского пряника. Не попадал туман и снег, рожденный на Северном полюсе. И ставни постоянно были настежь… И душа была настежь, и сердце не запиралось никогда.

Она всегда радовалась жизни. Даже когда осталась одна. Даже когда неделями во дворе серело от дождей. Она была счастлива просто жить и смотреть, как меняются ее дети, вырастая из историй знаменитого сказочника Дании. Как учатся любить тех, кого, кажется, любить невозможно, и прощать тех, кого немыслимо простить. И никогда особо не было денег, но она считала, что главное — это не дорогие наряды, а красивая обувь и длинные ухоженные волосы. Поэтому носила модные босоножки, а волосы красила иранской хной с добавлением желтка, меда и коньяка. В результате они стали тяжелыми, и их вес не могла выдержать ни одна заколка. Глеб потом не раз заставал ее бегающей во время сушки под порывами ветра, и часто сравнивал ее волосы с гривой дикой лошади, живущей в Лесах Духов.

Милена была медиком по образованию, но и в медицине проявляла творчество. Привычный белый халат украшала бирюзой, добытой в шахтах Ирана, смазывала руки оливковым маслом с добавлением мирры и начинала процедуру. Но не просто массаж, где на шею, предплечья, спину и бедра отводится десять минут, а массаж по стихиям. Она сканировала каждого пациента и говорила, что общее растирание здесь не поможет, так как в теле не хватает огня. И тогда включались саамские бубны, зажигались красные свечи, и стопы укутывались в красный шелковый платок.

Со временем разработала водный комплекс упражнений и по шесть часов не вылезала из бассейна. Она больше плавала, чем ходила, и шутила, что однажды ее ноги превратятся в серебряный чешуйчатый хвост. Затем перейдет на питание паром и начнет плести венки из осоки и древесных ветвей.

Милена жила на полную. Не страдала, что нет любви. Не гналась за отношениями ради отношений. Любила, прежде всего себя, свой дом, свой виноградник, низкий забор и вид из окна. А еще круглый год пользовалась Armani Acqua di Gio, в котором на равных с белым гиацинтом выступал мускатный виноград.

Глеб, напротив, был земным. Невысокого роста, подтянутый, серьезный. По утрам он делал зарядку, любил квашеную капусту, черный ржаной хлеб и картошку в мундире. И Милена ему казалась чокнутой в каждом своем слове, жесте и движении. Во время вечерней прогулки пила клубничный безалкогольный пунш, от которого шел розовый пар, и заедала его снегом.

— Что ты делаешь? Снег же искусственный.

— Нет. Он настоящий. Я чувствую.

А потом опускала руку в карман, который оттягивали зимние яблоки для лошадей, несколько зеленых бусин и маленький пучок чабреца, связанный белой ниткой.

Она его умиляла… Настораживала… Удивляла и притягивала. Голос ее сердца звучал громче разума. Казалось, у них ничего не получится. Взрослые, немолодые люди, прожившие разные жизни. Но они продолжали общаться, медленно прохаживаясь вдоль укатанного снега и рассматривая крупные чешуйчатые шишки.

— Глинтвейн?

— Разве сегодня семнадцатый лунный день?

— Ты о чем? Сегодня шестое декабря.

— Я о днях луны. Я пью подогретое вино только в день Шакти.

Глеб впервые слышал о том, что у Луны свой отсчет. Что существует календарь Майя, где в году восемнадцать месяцев по двадцать дней. И еще раз утвердился в своих сомнениях. Слишком экстравагантной была Милена. Странной и чудной. Он привык к другим женщинам. Земным и практичным. Хозяйственным и основательным. С сухими, неувлажненными руками, заусеницами и мелкими порезами от ножей и терок. К тем, кто каждый вечер моет вручную полы на кухне и ловко орудует ключом для консервации. А эта была легкая, как перышко. С большим ртом и темными глазами. Ее кожа без косметики отсвечивала розовым, и пахло от нее по-особому: головокружительной свободой, сильными ливнями, высокой по пояс травой и полынью. А еще она много хохотала. Он не понимал причины смеха и переспрашивал:

— Разве я сказал что-то смешное?

— Нет. Просто мне очень хорошо.

И все-таки нет… Слишком поздно. У него уже было две жены, и жизнь вошла в третий возраст. Не время для игр и флирта. Нужно подумать о достойной старости.

Он вернулся в свою пустую квартиру, откуда еще не выветрился запах лекарств, и долго сидел в кресле, не снимая тяжелых ботинок. В коридоре спорили соседи, слишком часто дышал запыхавшийся лифт, пахло смолой елок, а он все размышлял. А потом схватил телефонную трубку…

Поначалу они созванивались редко и общались, как приятели. Глеб слышал в трубке смех ее внука и шепот потемневшего от зимних потрясений моря. Он напитывался от нее, оттаивал, но не решался двигаться дальше. Ему постоянно казалось, что нужно жить не так. Не так беспечно, что ли. Более тяжело и озабоченно. Желательно трудно. И чтобы как подтверждение этому — обязательная носогубная складка. А эта женщина порхала, как бабочка, и имела другую жизненную философию, к которой он не мог привыкнуть и, казалось, не привыкнет никогда.

Его покойная жена была главным режиссером театра. Она практически жила на работе и часто не спала по несколько суток. И ей было совсем не до магии виноградных листьев.

Его мама много и тяжело работала в поле. Она полола кормовую свеклу и сахарную кукурузу, и поэтому к старости у нее перестала разгибаться спина. Глеб помнил, как она приносила из сарая теплые куриные яйца, а он прыгал, пытаясь их достать. Мама тогда поднимала вверх корзинку и, плача, прятала, собирая положенные сто штук для налога. Его сестры, измученные и рано поседевшие, обсуждали за столом сахарный диабет и левосторонний паралич, зажимая при этом рты носовыми платками. А эта — неугомонная, воздушная, постоянно танцующая. И он бесконечно задавал себе вопросы. Может, Мила пустая внутри? Да вроде нет, в ней — кладезь древних знаний. Может, она лишена способности сопереживать? Тоже не подходит. Глубине ее сочувствия могли бы позавидовать многие женщины. Как же она осталась такой уникальной? Как не слилась с общей серой массой в некий бесцветный коктейль? Как ее не сбили с ног жесткие советские законы? Глеб сушил над этим голову миллион раз, пока не услышал ее размышления в пластике телефонной трубки:

— Нужно жить, не цепляясь за прошлое, отпустив его без сожаления. Отпустив то, что придумано не тобой и не находит отклика в твоем сердце. Не стоит думать над правильным и неправильным, потому что таких понятий во Вселенной просто не существует. Каждый человек уникален.

Наступил февраль — месяц Фебрууса, и черные вороны начали строить гнезда. В последнее воскресенье перед Великим постом Глеб позвонил и попросил прощения. Милена услышала, что он просит не у нее, а у тех, кого уже нет на Земле, выбрав ее проводником. Признав в ней женщину, которая может свободно перемещаться в мирах. Она ответила, что там уже давно все простили. Он заплакал…

Она как раз жарила блины на рисовой муке, и Глеб услышал, как разливается тесто по раскаленной сковороде.

— Масленица?

— Масленица…

Март оказался никудышным и ничем не отличался от зимы. Он поздравил ее с Национальным днем цветных женщин, и Милена долго смеялась:

— Я не цветная.

— Ты даже не представляешь насколько ты цветная. Ты просто разноцветная!

В ее саду осторожно голубела сцилла. Холодное море уже позволяло принимать солнечные ванны. Расцвел персик и миндаль, и она прислала ему засушенную миндальную ветку.

У Глеба было много командировок, но всякий раз перед взлетом, находясь в аэропортах, он звонил:

— Привет, гейша. Мысленно склоняюсь над твоей тонкой кистью.

Милена слышала в трубке объявления о взлетах и посадках, о том, что закончилась регистрация на борт, следующий в Мюнхен, и смотрела, как сходит влага с виноградных полей. Ряды были ровными, словно прочесанными гребнем для волос.

— Чем ты занимаешься, красавица?

— Делаю цветочный настой. Так, ничего лишнего — щепотка яблоневых цветов, щепотка сушеных лепестков розы, немного жасмина и тимьяна. Потом все запарю и выпью перед сном.

Глеб сперва не понимал. Иногда раздражался. О каких цветах она говорит? Вот чай… Черный, зеленый. Иногда с молоком. Иногда вприкуску с кубиком сахара… А потом привык. И ждал от нее новых рецептов и новых рассказов. Она была для него, как Шахерезада — женщина, знающая сотни историй и сказок. Живущая по Луне. Рожденная в семнадцатый лунный день.

И он искал новые поводы для звонка.

— Мила, какой сегодня лунный день? Я могу запустить новый проект?

Иногда она разрешала, иногда просила подождать день или два. Говорила, когда нужно стричься, а когда идти с партнерами в баню. Часто в день Облака просто молчала и воздерживалась от советов.

— Спроси у своего сердца.

В День Раковины не брала трубку.

Он подолгу с ней разговаривал перед сном, разглядывая суетливые окна. Рассказывал о своем вечере и делился планами на ближайшее утро. Он засыпал с трубкой в руке и зачастую с ней же и просыпался. Но в гости не звал и сам не ехал.

А она ждала. Терпеливо. Молча. Без упреков. Наблюдая, как цветут белым виноградники, и чуть дальше поднимают головы маки. Как в кувшине киснет молоко, и прыгают круглые испанские воробьи с черным горлом.

Так прошла зима, весна, и наступило лето. В Киеве было жарко. В Крыму давали тень сосны, растущие на скалах. В Киеве закипал асфальт. В Крыму было холодным дно моря. Глеб приехал на выходные и остановился в отеле. После обеда они встретились на набережной и долго стояли молча.

— Тебе не больно ходить?

Милена посмотрела на свои голые ступни, рассмеялась и с разгона прыгнула в воду. На ней был классический цельный купальник с ассиметричным вырезом. Белый спандекс с золотом подчеркивал тонкую талию.

— Как тебе удалось сохранить такую форму?

— Я проплываю до десяти километров в день.

— И это все?

— Нет, еще я не готовлю…

Она совсем не умела готовить. Так, легкие блюда, типа овощных и фруктовых салатов, а еще фреши из тыквы и сельдерея. Только долму — голубцы на виноградных листьях — она готовила очень вкусно и с удовольствием. И это был целый ритуал. Нужно было встать до восхода, чтобы солнце застало в пути. На рынке успеть купить самую свежую баранину, с которой еще скапывает теплая кровь. Нариман, маленький крымский татарчонок без двух передних зубов, всегда оставлял для нее лучший кусок мяса.

— Красавица, роскошная женщина, будешь готовить плов?

Милена отшучивалась, накручивала на палец локоны и шевелила пальцами в легких сандалиях.

— Бери этот кусок. Не пожалеешь. Он еще теплый. Барашек даже не успел испугаться.

Для начинки она брала короткозерновой рис арборио, несколько луковиц, баранину и зелень: базилик, мяту, укроп и кинзу. А еще немного измельченной зиры с легким ореховым вкусом. Для соуса — только натуральный йогурт и несколько зубчиков чеснока.

Вскоре Глеб прилетел еще раз… Потом еще… Милена не задавала вопросов и никак его не ускоряла. Встречала в аэропорту с прохладной бузой — традиционным татарским напитком. Он пил рисовую шипучую жидкость, а она говорила неизменную фразу:

— Добро пожаловать в Крым!

Они гуляли по набережной и смотрели на мускатный закат. Выгоревшее за лето море понемногу теряло свою бирюзу. Бродили по гальке, перебранной сто раз, и отдыхали на прохладных скамейках. Глеб обожал бархатный сезон.

— А знаешь почему он называется бархатным?

Глеб ответил общепринятыми фразами:

— Наверное, потому, что созрели инжирные персики с дынями, нет такой изнуряющей жары, и море достаточно хорошо прогрелось.

— А вот и нет! — Милена засмеялась, и у нее затряслись плечи. — Еще перед Первой мировой войной в период позднего лета сюда съезжалась интеллигенция в составе художников и поэтов. То есть люди свободных профессий, предпочитающие для вечера бархатную одежду. И набережная заполнялась щеголями, одетыми в бархатные, слегка помятые жилеты и такие же укороченные брюки. Они пили легкое вино днем и портвейн вечером.

Он смотрел на ее сияющее лицо.

— У тебя редкое имя.

— Да нет, оно коренное, старославянское. Еще иногда меня называют Милана, реже — Милада…

Мимо проплыли неугомонные туристы на каяках, продолжая свой водный поход. Всполошились пешие чайки. Матовые сосны, зажатые в скалах, постанывали, и зацвел вторично безвременник осенний.

— Завтра доспевает виноград. Приходи с самого утра.

Виноградники, полные розовых, белых, бледно-зеленых, синих и практически черных восковых ягод, тяжело дышали. Ближе к земле росла курчавая петрушка. Уже отошел Жемчуг Саба и крупный Кардинал, величиной со среднюю сливу. Над кустами висело облако антраниловой кислоты, той самой, что участвует в создании клубничного и жасминового аромата. А еще бергамота и иланг-иланга. Луна уже начала свой семнадцатый часовой отсчет. Ее свет делал ягоду прозрачной, и можно было отследить, сколько болтается в ней желейного сока.

Милена водила его между кустами, показывая сорта…

— А это сорт Черная магия. Он ранний, созревает в середине августа. Ягоды хрустящие, плотные, насыщенного черничного цвета, и я по одной добавляю в вино — для волшебства. Он может выдержать до двадцати четырех градусов мороза, и ему не страшны никакие вредители: ни серая гниль, ни оидиум.

Глебу казалось, что он смотрит какой-то романтический фильм. Он тогда еще не знал, что это тоже жизнь, только немного другая. Она бегала и трогала листья. Они шуршали, словно пальмовые веера.

— Это поднимает настроение.

На ограде была нарисована виноградная гроздь. Он заинтересованно посмотрел.

— Так делали в древнем Риме, чтобы сад лучше плодоносил.

— А что еще делали в древнем Риме?

— Носили девять дней девять виноградных листьев.

— И что будет?

— А будет сюрприз.

Милена подняла чуть выше юбку, оголив загорелое упругое бедро. К нему была привязана сморщенная зелень, напоминающая мятую тафту.

— Сегодня как раз эти девять дней истекают. И приехал ты…

Они вместе собирали виноград, дождавшись ухода росы. Внутри ягод уже стали коричневыми косточки, подчеркивая зрелость. Она учила его правильно срезать гроздья секатором, не прикасаясь к плодам, чтобы не повредить восковой налет. Часть решили хранить в парафине, а часть использовать на вино.

— Снимай обувь.

Милена принесла таз с водой, которая стояла на улице с вечера и зарядилась лунным светом. Она была теплой.

— Мы будем давить вино ногами?

— Уважающие себя виноделы давят виноград только ногами. Так мы не сможем повредить косточки, дающие горечь, и винный букет будет намного лучше.

Она опустилась на колени у его ног. Стала мыть стопы, затрагивая все активные точки. А когда ноги были сполоснуты и насухо вытерты, Глебу показалось, что он чувствует ими движение многолетних трав и мягкость кашемировых солнечных лучей.

Они стали в деревянные бочки. Послышался треск лопнувших ягод. Красный сок забрызгал щиколотки.

— Чувствуешь?

— Что?

— Как уходит волнение, и как ты становишься единым целым с вином?

— Кажется, да.

У Глеба было ощущение, что он бежит по мокрому песку.

— Процесс брожения ускоряется от человеческого тепла. Машина это не сможет повторить.

Пахло ранней осенью. Милена двигалась так, словно танцевала ритуальный танец. Он наблюдал за движением ее бедер и готов был пить виноградный сок прямо из-под ее ног.

— Раньше люди выстраивались по шесть-восемь человек, клали руки на плечи друг другу и ходили взад-вперед под музыку флейты…

Глеб, разнеженный голосом Милены и запахами земляники, ананаса и черной смородины, идущих от спелых гроздьев, спросил:

— А как здесь выглядит октябрь?

Милена засмеялась. Эхом подхватили холмы.

— Краснеют листья и становятся, как кораллы. Зацветают крокусы. Сасык-Сиваш превращается в ярко-розовый, и в нем начинают добывать соль.

Глеб посмотрел на сухую землю с острыми углами.

— Мила, а почему ты не носишь обувь?

Она чуть задумалась и ответила, что ей нужно чувствовать землю. Залежи яшмы, родонита и гороховой руды.

К ней подбежали веселые соседские собаки с пыльной шерстью и сильными лапами.

— Бегите к себе. Слышите? Поиграем позже.

Собаки вильнули хвостами и побежали за сарай.

— А знаешь, что для одной бутылки вина требуется ровно шестьсот ягод?

— Не может быть!

— Точно тебе говорю.

И потом, когда он прикоснулся к ее губам, напитанным за многие годы соком, когда ее обворожительная грудь стала неприкрытой, когда он понял, что нет мягче ложа, чем теплая крымская земля, и что он желает эту женщину, как ни одну другую — она успела ему шепнуть:

— В легендах все перепутали. Не яблоко было плодом искушения, а виноградная лоза…

После этого виноградного уикенда Глеб позвал Милу к себе. Жить.

Киев, по традиции, его отрезвил. В него никак не вписывалась ее крымская магия. Глебу опять стало казаться, что она здесь не уживется и что ее место там — среди самого большого тюльпанного поля, в котором выделяется Верона с тридцатью шестью лепестками. Среди лаванды, уменьшающей гравитацию, и перекати-поля. А в большом городе свой порядок: слишком быстрый транспорт с безжалостным прессом колес, озабоченные лица женщин в пиджаках и строгих офисных блузках. Что здесь не может прыгать солнце, как мяч, и нельзя лежать на траве, щупая ее лопатками. И вино здесь лишено игривости. Оно разливается в правильные бокалы и пьется во время делового ужина согласно этикету: красное — к мясу, белое — к рыбе, сладкое — к десерту.

Переезд дался очень сложно. Глеб сидел спиной к двери кладовки, не в силах смотреть, как она расставляет свои туфли. Он физически не мог этого выдержать. Его убивал шелест упаковочной бумаги, ее болтовня и огромные глаза, как у любопытной стрекозы. Вдруг стало очень страшно, и вернулись прежние сомнения, что он не готов. Что все случилось слишком рано. Что поздно для любви. Милена почувствовала его напряжение, но продолжала развешивать эластичные трикотажные платья. А потом затаилась. Стала невидимой. Молчала несколько дней, сонастраиваясь с ним, его ритмом и его домом. Все размышляла, как безболезненно и незаметно просочиться в стены, не переставив даже фоторамку из каленого стекла и не зацепив полку с книгами, пластинками и в беспорядке сложенными бумагами. Не поменяв местами кофейный сервиз с чайным. Не перепутав запах и цвет постельного белья.

Всюду были портреты его бывшей жены. В шкафу теплыми рядами висели шубы из коротко стриженой норки, вечерние платья для театра, и стояли сапоги без каблуков на каждый день. Вместительные сумки-постер на балетные темы и бежевые от Chanel. Рубиновые ремни и пара серебряных браслетов. И тогда Милена поняла, что нужно знакомиться. Знакомиться с человеком, который продолжает здесь жить и диктовать погоду, избавляясь от ревности к женщине без тела. Поэтому, когда Глеба не было дома, Мила присела перед ее изображением:

— Ну, здравствуй.

Они смотрели друг на друга без злости и разъедающей зависти. Не соперницы. Скорее соратницы.

— Поговорим?

Женщина с портрета улыбнулась и подалась чуть вперед:

— Давно пора.

— Я его люблю так, как любила ты. Так, как любили все до меня.

— Я его тоже продолжаю любить.

— Я не гоняюсь за легкой старостью, не преследую цель поменять Крым на Киев. Да и как можно сравнить эти два края? Просто испытываю чувства нежности и уважения. Ведь любовь нельзя придумать или сочинить. Она — некая святость, равносильная чуду.

Милена перевела дыхание. Из глаз текли слезы и собирались в ложбинке между грудями. Глаза на портрете тоже были влажными.

— Он тебя помнит. Глеб так долго решался — практически год. Каждый вечер он закрывается в кабинете и молчит. Я знаю, что он молчит не один. Он молчит с тобой. И только потом выходит, снимает рубашку и просит меня достать запонки из рукавов.

— Раньше это делала я.

— Извини.

— Не стоит.

— Он только вчера решился раздать подругам твои шубы. Шубы, которые вы покупали вместе в Берлине и Риме. Достал с верхней полки жесткое пальто из меха ламы и норки. Итальянская поместилась в маленький пакет. Обувь обещал отвезти педикюрше, так как та всегда хвалила твои стопы и модельные сплетения кожи с правильно пришитыми подпуговицами. А еще он каждый месяц смотрит в театре один и тот же спектакль «Бабье лето» Айвона Менчелла. И на могилу твою ходит по воскресеньям, задолго до звона храмовых колоколов. С цветами, названными в честь мужчины. Я раньше не любила герберы, а теперь люблю.

— Они долго стоят. Почти месяц, если не лить в вазу много воды.

— А мне больше нравятся полевые: скромные васильки и мышиный горошек.

— Ты просто не была в Кекенхофе…

Они поговорили о почве для герани и обменялись рецептами песочного печенья. Посмотрели новости на Первом канале и выпили немного апельсинового чая. Женщина с портрета рассказала Милене о достоинствах и странностях Глеба, попросила выбросить ее духи, так как у них состарился запах, и открывать шторы, чтобы в доме было больше света. А в конце — убрать в угол комнаты ее портрет и больше не приставать с разговорами.

— Пусть это останется преимуществом Глеба, а ты просто его люби. Любого: замкнувшегося в себе, обидчивого, ранимого и суетливого по утрам. И не бегай к нему, когда он делает зарядку. Не любит он этого.

С этого дня все пошло по-другому. Они поменяли квартиру и поселились в новостройке. В доме была круглая кухня без единого угла, вязаная скатерть и много приятных мелочей. В большом коньячном бокале — сушеные ягоды шиповника, березовые щепки и цветы. В банках хранился особый зверобой, худая мелисса и шалфей. Всюду пахло спелостью и конфетным шоколадом.

Они искренне друг друга любили. Словно малые дети и великие мудрецы. Их поздние чувства напоминали крепкие напитки и густой арбузный сироп. А еще пищу воинов — чурчхелу.

Милена танцевала голой по квартире и напитывала паркет, гобеленовые стены и книги в кожаных переплетах своей энергией. Она танцевала с бамбуковыми палками и веерами из лотоса. Любовалась работой Ольги Ивановой «Терпкий виноград» и картиной Ивана Скоробогатова, на которой женщина в белой широкополой шляпе тянулась к зеленым гроздьям. Потом в их коллекции появился «Полдень» и «Солнечный блюз».

В День святого Валентина Глеб пришел домой с деловым партнером.

— Мила, — крикнул с порога, — покорми нас.

Она вышла в длинной тунике. В одной руке был подарок в блестящей фольге, во второй — букет красных тюльпанов. На столе стояли свечи вперемешку с мелкими, похожими на мимозу, цветами. Партнер стал мяться в двери и хлопать себя по лбу.

— Глеб Борисович, сегодня ведь День всех влюбленных. Как я мог забыть? Неловко так получилось. Я пойду.

Но Милена решительно взяла за руку и провела к столу.

— Все, кто входят в наш дом, — желанные гости. Все, кто появляются в нашем доме, — должны в нем быть. А сегодня особенно.

У Глеба никогда не было подобных сюрпризов. На тарелке лежали песочные валентинки, облитые белым и черным шоколадом. В центре — салат с креветками и фруктами.

— Мила, что здесь?

— Манго, груша, грейпфрут, лайм, лимон и мед.

Слева разместились маленькие бутерброды с авокадо. А потом она открыла духовку, и появилась долма — первое блюдо, которое он попробовал из ее рук. И запахло любовью и ее глубочайшей душой с тонким шлейфом перечного паслена…

Глеб прожил шестьдесят лет, как было принято. И только подступив вплотную к зрелости, он взял на себя смелость жить так, как хочет сам.

Легко, будто по нотам ноктюрна…

Беззаботно, словно пребывая в невесомости…

Ярко… Сплетая солнце и снег в один клубок…

Вместе с любимой женщиной… С Миленой…

Все решает лабрадор

Ванька был любимым ребенком и единственным мужчиной в семье. Светловолосый, с худой, как спичка, шеей и постоянно сбитыми коленками. Он жил с мамой и бабушкой в большой трехкомнатной квартире на 16-м этаже и первым из всех жильцов встречал солнце. А еще преддверие метели, растянутые струны дождя и новорожденные облака. Облака всегда выглядели по-разному: то, как безе, то, как бесформенные комки ваты, то, как желейные конфеты. Иногда тучи напоминали зверей, и тогда у него собирался целый экзотический зоопарк. А бывало — прыгали римскими цифрами, соединяясь в огромный циферблат. Ванька тогда садился на подоконник и долго рассматривал их через бинокль или подзорную трубу.

У него была чудесная мама и бесстрастная бабушка. Маму звали Мартой, потому что родилась в начале марта, когда зацветают карликовые ирисы и начинают трещать скворцы. Она говорила, что их пение напоминает кастаньеты и Ванька частенько, особенно затянувшейся зимой, трещал ими под дверью, имитируя пение птиц. Мама появлялась сонная розовощекая замедленная и тут же отправлялась на кухню варить какао и жарить вкуснейшие ванильные сырники. Она работала в детской поликлинике кардиологом, знала все на свете о человеческих сердцах и обожала одеваться в пастель, на что бабушка частенько ей указывала и критиковала:

— Ты опять выглядишь, как моль. Тебя так никто не заметит.

Мама пожимала плечами, подкрашивала губы персиковой помадой и поправляла шарфик, который Ванька частенько одалживал для игр во фрегаты. Из них получались отличные паруса. Она продолжала ходить на работу в блузках, со странными названиями цветов: шалфей, теплый оливковый, лосось и лайм. Сверху — халат, плотный от крахмала, почти что упаковочный картон. А еще гладко зачесывала волосы, постоянно улыбалась и никогда не выходила из себя.

Бабушка, напротив, была совсем другой. Худой, морщинистой и очень строгой. Ее кожа напоминала винтажную бумагу, а волосы — пожарную машину. Она их постоянно подкрашивала хной и поднимала в высокую прическу. Пахла хлоркой, детским мылом и зубным порошком. Не мигая, смотрела своими прозрачными глазами, в которых практически полностью вымылись зрачки и пугала внука микробами и глистами. И он с грудничкового возраста уяснил, что такое билирубин, повышенная кислотность и дисбактериоз.

Дело в том, что бабушка считалась лучшим гастроэнтерологом в городе. И хотя уже вышла на пенсию — все равно продолжала работать на полставки и консультировать пациентов на дому. Ванька постоянно слышал, как она их отчитывала:

— Миленький, вы то, что вы едите. Опишите, что у вас лежит в холодильнике.

Человек, запинаясь, перечислял сосиски, соленые огурчики и рисовые хлопья, а бабушка слушала, хмурилась и надувалась как индюк. Бывало, по утрам, когда не было ранних приемов, она врывалась на кухню и проверяла качество завтраков. Безжалостно выбрасывала пухлые сырники прямо со сковородки:

— Зачем ребенку это жаренное тесто? Ну и что, что ему уже пять лет? Пусть есть обезжиренный творог, заправленный натуральным йогуртом.

И Ванька послушно давился кислятиной и шептал маме на ухо: «Ну ничего, скоро бабушка уедет в санаторий. Вот тогда мы заживем по-настоящему».

Они жили очень правильно, словно по учебнику гигиены и валеологии. Вставали по будильнику и приседали, не отрывая пятки от пола. Постоянно проветривали и делали влажную уборку. Ели витаминные смеси из сухофруктов и все мыли по многу раз. Картошку, морковь и хрен, сперва, замачивали в теплой воде, а потом терли щеткой. Апельсины и грейпфруты — ошпаривали кипятком. Яблоки и бананы — только с детским мылом. На обед — рыбные и грибные супчики. Гречневую и тыквенную каши. И никаких лимонадов, колы и пирожных с заварным кремом. Ничего из того, в чем есть сахар, нитрит натрия и кофеин. Ванька каждый раз переминался с ноги на ногу перед напитком «Байкал», облизывался, а потом, утверждал, как взрослый: «Ничего мам. Мне совсем и не хочется. А вдруг будет дисбактериоз? Что тогда делать? Придется глотать кишку».

— Вань не кишку, а делать гастроскопию.

Он пожимал плечами:

— Какая разница. Смысл то один.

По соседству с ними жили жила большая еврейская семья, в которой все читали Тору, играли на пианино и праздновали Песах. У них всегда было шумно, и постоянно выбегали дети с трубочками из мацы, начиненными абрикосами. Слева проживал мужчина среднего возраста. Его звали Андрей, и он ни с кем не дружил. Занимался спортом, ездил на блестящей машине и таскал раздутый кожаный портфель. Даже вахтерши его побаивались и называли только по имени отчеству. Изредка они пересекались в лифте. Ванька улыбался ему во весь рот, а мама тушевалась и отворачивались, делая вид, что читает рекламные объявления. И тогда Андрей присаживался на корточки и общался только с ним. Называл на грузинский манер «Вано», и вел мужские разговоры:

— Ну что, старик? В детский сад?

Мальчишка вздыхал и протягивал руку для приветствия:

— Ага. Мне осталось потерпеть всего два года.

— И что там? Кормят манной кашей и яйцом с кабачковой икрой?

Ванька подтягивал спадающие джинсы и серьезно отвечал:

— Ага. А ты откуда знаешь?

Марта подпрыгивала, словно перед прыжком в воду, поднимала воротник и делала замечание:

— Не «ты», а «вы». Ванечка, я же тебя учила, как обращаться к старшим.

Андрей ей подмигивал, типа к чему все эти церемонии и условности, и пожимал Ваньке руку. Он давно за ней наблюдал. Молодые люди пересекались то в аптеке, то в банке, то в магазине, который находился в подвале их дома. Магазин был бестолковым и неуютным. В нем продукты лежали «кучей», и рыбный отдел заканчивался прямо в стиральных порошках. Андрей изредка в него забегал, когда заканчивалась соль и сталкивался с Мартой. Она постоянно краснела и отводила глаза. Прятала за спину свой кефир, овальные булки «Малятко» и пакетик с ушными палочками. Бывало, они встречались у мусорных баков, у входа в игровой центр или на маленьком местном рынке. Марта покупала шпинат, а он — микс-салат. И каждый раз возникала неловкость. И каждый ее тело парализовало, будто под воздействием электрошокера.

Если в лифте ехала бабушка, то она всегда встревала в разговор и неизменно делала замечания недовольным скрипучим голосом:

— Молодой человек, какой он вам «старик» и «Вано». Он же еще ребенок. Мальчик.

Андрей кидал на Ваньку и Марту сочувствующий взгляд и делал вид, что ничего не слышал:

— Сегодня вечером, в 19:00, футбол. Забегай посмотреть.

Ванька кивал, заранее понимая, что никуда его не пустят, а мама продолжала нервничать, суетиться и вести себя как маленькая девочка.

Ванька всегда мечтал о собаке. И только о лабрадоре. В сотый раз смотрел «Марли и я» и комментировал с горящими, немного безумными глазами:

— Посмотри, какой он веселенький. Какой хохотун. Если бы ты знала, как мне хочется такую собаку. Я его назову Байкал. Мы будем дружить. Спать в одной постели. Есть из одной миски, и разговаривать на все темы.

Мама вздыхала и объясняла:

— Ты же знаешь нашу бабушку. Она будет категорически против.

Шло время. Ванька подрос на семь сантиметров и перешел в подготовительную группу. Научился кататься на роликовых коньках, полюбил пирог «Растрепка» и увлекся играми в шпионов. К 23 февраля сделал аппликацию: машину из конфетных фантиков и долго караулил соседа у двери. Стоял на стуле в коридоре и смотрел в глазок, а бабушка его прогоняла, пугая сквозняками, ячменями и гайморитом. Мама почему-то долго отсиживалась в ванной, а когда вышла — пахла новым клубничным лосьоном. Потом появился Андрей и Ванька заорал: «Вот он, пришел. Немедленно откройте дверь». Мама засуетилась, зачем-то пригладила обувной щеткой волосы и свалила на пол телефон. Тот три раза звякнул, будто сказал букву «с» из азбуки Морзе и раскололся на несколько частей. Андрей улыбнулся, презентовал Ваньке джип на пульте, а телефон забрал починить. Мама неубедительно отнекивалась и путала слова.

Потом наступила весна, и снег превратился рисовую кашу. Ваньку переодели в новую курточку и красную шапку. В тот день он вернулся заплаканным, потому что в садике его задразнили петухом. Бабушка хмыкнула, сказала, что дети просто ему завидуют и сосредоточилась на приготовлении фасолевого паштета. Мама ходила сама не своя, постоянно вздрагивала, прислушивалась к звукам лифта и обещала уже завтра купить ему шапку синюю. Бабушка смотрела на нее с жалостью:

— Вот дуреха. Твоему сыну скоро в школу, а ты все туда же. Думаешь, я ничего не вижу? Думаешь, я уже выжила из ума? Ты о ребенке подумай. Я тебе посвятила всю жизнь без остатка, потому что знала: ни один мужчина не полюбит тебя как родную. А ты…

Марта закрывала уши, хватала Ваньку, целовала его до жалобного: «Ну мам, хватит. У меня уже уши горят», — и включала его любимые «Фиксики».

А потом бабушка уехала в санаторий. Она каждый год ездила дышать горным воздухом, пить минеральные и термальные воды и поправлять свое железное здоровье. По утрам звонила, и переспрашивала, чем Ванька завтракал и сходил ли он в туалет. Вечером — в подробностях восхищалась городом Виноградов, Черной горой и речкой Тисой. Когда брал трубку Ванька — рассказывала о руинах замка Канков у подножия Черной горы, о рыцарях и злодеях. Марта в это время сидела в кресле, пила красный чай и читала «Грозовой перевал». Рассматривала экран телефона. Щипала себя за щеки и за мочки ушей. В субботу оставила Ваньку с соседкой и уехала на птичий рынок. Вернулась не одна, а со щенком.

Ванька был на седьмом небе. Он гладил его, не переставая, трогал мягкие лапы и целовал прямо во влажный нос. Щенок оказался ласковым и внимательно смотрел своими ореховыми глазами. Постоянно прижимал висячие, словно виноградные листья, уши, и бегал за своим хвостом. Он назвал его Байкалом и весь вечер просил маму читать вслух учебник по кинологии.

Бабушка вернулась в середине апреля, когда расцвели черешни. Стала выкладывать из большой сумки сувениры: шерстяные носки, подставки для горячего из можжевельника, дубовые брелоки для ключей и эко игрушки. Ванька бегал вокруг и волновался. Прислушивался и приседал, прикрывая ладошкой рот. (они спрятали щенка в детской и заперли дверь) Рассеянно благодарил и заискивающе заглядывал в глаза. Вдруг послышался писк, шум, лай и в коридоре появился взъерошенный Байкал. Он кинулся к Ваньке и стал лизать его руки. Бабушка побледнела и сипло спросила:

— Что это? Марта, я тебя спрашиваю, что это?

Марта сделала какое-то реверансное движение, криво улыбнулась и покраснела:

— Мам, ты же знаешь, Ванька о собаке мечтает с двух лет. А лабрадоры самые миролюбивые и добрые. Он уже ко всему приучен. Вот увидишь, ты его полюбишь.

Бабушка чихнула. Потом еще раз. Открыла окно и замахала руками, будто заталкивала в квартиру свежий воздух. Затем повернулась, и по ее лицу растеклись клюквенные пятна. Расстегнула пуговицу и стала чесать грудь. На коже выступили красные прыщи:

— Марта, во-первых, мне стыдно за тебя, как за врача. Не мне тебе объяснять, чем чревато держать животных в квартире. Я уже молчу о глистах и инфекции. И потом, у меня аллергия на шерсть и к вечеру может наступить удушье. Так что выбирайте: либо я, либо собака.

Ванька страшно закричал. Так словно ему по живому удаляли гланды. Щенок два раза пискнул и сделал лужу. Марта схватила ребенка и собаку в охапку и вывела их в коридор:

— Тише, тише. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Давай пока отнесем его крестной, на время, а потом решим.

Марта суетливо надевала пальто и не попадала в рукава. Ванька нахлобучил шапку задом наперед и надел левый кроссовок на правую ногу.

Они быстро шли по бульвару. Асфальт был белым из-за абрикосовых лепестков. Всюду цвели нарциссы и деревовидный пион. Ванька плакал и вел на поводке щенка. Тот вилял хвостом, подпрыгивал до носа и пытался пощипать траву, словно деревенский гусь. Мальчишка еще крепче сжимал кольцо. Неожиданно их кто-то окликнул. Громко и настойчиво. Это был Андрей в своем лучшем деловом костюме. Он робко посмотрел на бледную Марту и присел перед мальчишкой:

— Вано! Что случилось?

Ванька постарался взять себя в руки и откашлялся, как взрослый:

— У бабушки на Байкала аллергия. Она не может дышать. А я не могу без своего друга.

Андрей думал всего несколько секунд. Нежно обнимал взглядом Марту. Затем сбросил входящий телефонный звонок и потрепал щенка за ушами:

— А знаешь, что? Есть идея! Давай пока твой щенок поживет у меня, а ты будешь приходить его проведывать. Вместе будем выгуливать, купать. Что скажешь?

Ванька часто заморгал, отпустил собаку на траву и стеснительно обнял Андрея за шею.

Сперва, он забегал один раз в день и очень робел. Нерешительно игрался с Байкалом и посматривал на часы. Бабушка просила не задерживаться. Андрей угощал его йогуртами и шоколадом, но Ваня всегда отказывался и постоянно извинялся. Мама, в новых платьях и пахнущая весенними духами с жасмином и гиацинтами, забирала его, не переступая порог, и стеснительно пыталась вручить деньги на корм и другие расходы. Андрей перехватывал ее руки и подолгу целовал пальцы.

Потом, они стали задерживаться подольше. Мама приносила пироги из тыквы, шпината и слив, и они все вместе садились ужинать. Андрей доставал с балкона цветы, а Марта краснела, нюхала, прятала счастливые глаза и извинялась, что не может забрать с собой, чтобы не вынуждать бабушку нервничать. У нее оказалась аллергия на все: на цветочную пыльцу, тополиный пух и, даже, на счастье. Байкал рос и превращался в умную, хорошо воспитанную собаку. Он бегал вокруг стола и в шутку тянул зубами за кончик скатерти.

Со временем у Андрея скопилось много Ванькиных игрушек, карандашей и дисков. Несколько Мартиных шалей фисташковых цветов и блесков для губ. К нему переехали их глобус, книги, штурвал и даже подзорная труба. А к лету незаметно и они сами. Ванька был счастлив. Он радостно гарцевал по квартире, а потом прижимался к собаке, гладил ее розовый живот и повторял:

— Как здорово, что ты появился в нашей семье. Ты все за нас решил!

Когда расцветут гладиолусы

Я никогда не хотела иметь детей. Ни голубоглазых пугливых девочек, ни воинственных задиристых мальчишек, «дыркающих» игрушечными паровозами и «тачками». Мне хватало десяти минут полюбоваться младенцами, лежащими в рюшах и медитирующими на люстру или погремушки в виде клонов-зайчат, а потом становилось скучно. Хотелось побыстрее выбраться из этого зефирного умиления и заняться наконец-то серьезным делом. Описать сложный мужской характер или старый город с липовыми улочками, водонапорной башней «каланча» и полудикими истеричными котами. Историю, случившуюся сто лет назад, либо сегодняшнюю, произошедшую в нынешнюю среду. А тут этот щекастый бурундук, требующий круглосуточного внимания. Его же придется всему учить: переворачиваться, держать ложку, складывать пирамидку, хлопать в ладоши, говорить «мяу» и «бо-бо», махать «пока-пока», читать стихи про косолапого мишку и отрицательно качать головой. Строить башню из кубиков, сморкаться, проситься на горшок, понимать слово «нельзя» и возить за собой тележку на веревочке. Благодарить, шагать по лестнице приставным шагом, показывать в книжке бегемота и самостоятельно вытряхивать песок из сандалий. На это уйдет уйма времени, которое можно потратить на путешествия, получение второго высшего образования и компьютерные курсы современного дизайна.

Мама, наблюдая за тем, как сутками корплю над учебниками по истории дошкольной педагогики и выискиваю интересные факты из жизни Януша Корчака, делаю дымковские и полосатые филимоновские игрушки, разучиваю «Камаринскую» и анализирую Хачатуряна «Танец с саблями», пробую свои силы в написании детской оперы и сборника стихов, повторяла: «Все правильно. С детьми спешить не стоит. Ты даже не представляешь, как это трудно. Простуды, зубы, запоры, маститы, газики. Сорок пеленок в день постирать и погладить с двух сторон. Мы становимся рабами своих детей не на год-два, а до конца жизни».

Она и сама настолько волновалась из-за наших ОРВИ, ветрянок и отитов, что каждый раз сперва впадала в ступор, а затем начинала паниковать и названивать всем подряд: окулисту — другу детства, школьной медсестре и даже нелюдимой тетечке, исполняющей в нашей деревенской больнице исключительно электрофорез. Со временем лишалась сна и становилась не к месту плаксивой. Засовывала в бумажный конверт желтые пластинки фурацилина, а потом стучала по ним туфлей, будто хозяйственным молотком. Запаривала трехлитровые банки календулы и готовила гоголь-моголь. Ходила с таким смиренным лицом, словно собралась повторить подвиг пилигримов и одолеть путь Сантьяго. Зацикливалась на показателях термометра и часами просиживала в красном шенилловом кресле, уронив голову на дрожащие руки. Коллеги хватали ее за рукава пальто, отводили в сторонку и сочувственно переспрашивали: «У вас кто-то умер?», а она хорошо поставленным голосом драматической актрисы объявляла, что у ребенка вечером першило в горле. Поэтому мы с сестрой, предвидя ее реакцию, до последнего скрывали увеличенные железы и простуженные бронхи. Кашляли, зарывшись в нору из одеял, или выходили бухикать на балкон до тех пор, пока безобидный бронхит не превращался в двухстороннее воспаление легких.

Постепенно я еще сильнее утвердилась в мысли, что рабыней какого-то мифического младенца быть не хочу. Не желаю привязываться поясом халата к детской кухне, стерилизации сосок, ванночке для купания, прививкам, покупке слинга и трехколесного самоката, радио-няне, профилактике кривошеи, выбору школьного ранца и таблице умножения. Это равносильно шагу назад и полной деградации. Впоследствии к вышеперечисленному добавились страхи насчет испорченной фигуры, логического личного отупения, зацикленности и превращения в непонятное существо, не способное говорить о чем-либо, кроме как о прикормах, гулении и проблемах со стулом. Хотелось высыпаться, а не вскакивать каждые три часа и тыкать ему в рот потрескавшийся измученный сосок. В подтверждение своей теории наткнулась на любопытную статистику: оказывается, мама в первые два года жизни малыша недополучает 4380 часов здорового сна, что равняется шести месяцам жизни. Поэтому чем больше я размышляла на заданную тему, тем сильнее ненавидела своего будущего мужа за то, что в его жизни ничего не изменится. Он все так же продолжит доставать из шкафа свежие рубашки, молодецки щелкать запонками, полировать ботинки, мотаться по командировкам, насвистывая, ждать багаж и неспешно пить кофе, рассматривая в Instagram пляжных девушек. А в моей жизни больше не будет ничего: ни работы, ни метафор, ни перипетий, ни людей. Только карапуз, башня из восьми кубиков и тыква, приготовленная на пару.

Двоюродная тетка, приезжая к нам по большим праздникам, в конце обеда традиционно доставала из кубышки воспоминания. Мужчины в такие моменты выходили покурить и перетереть кубок UEFA, а она спешила поделиться своими житейскими трудностями:

Шесть выкидышей в третьем триместре. Шесть, и все девочки! Стоило мне перенервничать или простудиться, и они вылетали из меня пулями — только успевай ловить. Последнюю поймала за ножки почти что в унитазе.

Затем она искала мои глаза, долго приноравливалась и накалывала на свои, будто на вилку:

— Запомни, деточка. Выносить ребенка — это не сумку дотащить из продуктового магазина. И не гектар свеклы прополоть.

Я старалась не представлять, как эти синие недоношенные дети выпадают из теплого женского живота и словно магазинные цыплята плечом к плечу укладываются на пеленку, но все равно воображала. И видела их лысые головки, с хитрым сплетением вен под тонкой кальковой кожей, растопыренные пальчики с розовыми, почти настоящими, ноготками, слепые глазища и пуговки-носы.

Вторая тетка, с аппетитом умяв сдобную булку и теперь прихлебывающая чай исключительно из узбекской подсиненной пиалы, вздыхала о своем: