Бесплатный фрагмент - Когда придет Большая Черепаха

«Врачи, преподаватели, люди искусства. Конечно, и среди них есть отступники и предатели. Но если в жизни и осталась хоть какая-то надежда, вся надежда — на них. Немногих. На нас».

(Дж. Фаулз «Коллекционер»)

Пролог

На сцене почти темно. Огни рампы давно погасили, софиты тоже не горят, но кто-то забыл выключить одинокий прожектор. Он стоит совсем близко, а потому выхватывает из океана мрака только крошечный островок не больше двух шагов в диаметре. Со всех сторон доносится приглушенный гул и грохот, очень отдаленный, не такой, от которого начинает болеть голова. Просто фоновый шум, и все. И если закрыть глаза, можно представить, будто вокруг, и правда, беснуются волны; и только маяк на забытом всеми богами острове напоминает мореходам: есть вещи, которые останутся неизменными, даже если в один прекрасный день мир исчезнет. Исчезнут чайки, исчезнут рыбацкие лодки, береговые утесы и пристани; исчезнут порты, а с ними — портовые шлюхи и кабацкие песни; девушки, что плачут одинаково безутешно, встречая и провожая своих возлюбленных в море; толкотня, чемоданы, неловкие прощания, клетки с птицами, клятвы, торговцы жемчугом… Все исчезнет. Останется только этот остров, маяк и смотритель. Да, пожалуй, что так. Смотрители маяков последними на земле узнают о конце человечества, такие уж они люди.

Но он сейчас думает не о море. Тот человек, что стоит в крохотном пятнышке света. Он стоит спиной к залу, а потому лица его не видно. У него короткие темные волосы. Он смотрит на полуразобранные декорации, на застиранный задник, реквизит, который после спектакля так и не убрали, не двигается и, кажется, разговаривает сам с собой. Негромко, но из-за того, что зал пуст, слова звучат отчетливо. Иногда он обрывает фразу на середине и замолкает, будто слушает ответ невидимого собеседника, а иногда его монолог длится довольно долго. Если бы вы увидели его здесь днем ранее, то подумали бы, что он репетирует роль. Вот только овации уже отзвучали несколько часов назад.

Внезапно человек наклоняется и поднимает что-то с пола. Предмет издает легкий шорох — похоже, это лист бумаги.

— Она сказала, что не знает, когда мы еще увидимся… Она, должно быть, хотела у меня что-то попросить, но не решилась. Повернулась и ушла. Теперь я об том все время думаю… — бормочет мужчина, и голос его звучит так, будто он находится в каком-то забытьи, потом он вдруг стряхивает с себя наваждение и добавляет уже более обыденным тоном: — Да, прошу прощения, я думал, вы еще… это из пьесы, которую они сегодня… В общем, не важно. Разрешите продолжать? Так вот, насчет Драматурга… Разумеется, он даже не отрицал свою вину. Они придумали эту схему как минимум пять лет назад. Он и Ростислав. Им нужны были рычаги давления, чтобы остаться на плаву в случае чего, но мне непонятна логика Драматурга. Он не хочет отпустить их. Это был бы разумный обмен, и, справедливости ради, мы бы ему уступили, хотя бы в самом начале. Но, боюсь, они и сами не захотят — он снова замолкает, прислушиваясь, потом решительно заявляет: — Нет, при всем моем уважении, вы не знаете! Потому что вы — там, а я — здесь. Драматург создал идеальный мир. Я имею в виду, с точки зрения промывки мозгов. Если люди узнают правду, это будет равносильно сожжению чучела Большой «Ч» посреди атриума. Нет, нет, у них нет чучела, — торопливо поясняет мужчина, — это фигура речи. Но, поймите, нельзя так просто лишить их веры, как нельзя заменить одну идеологию другой в мгновение ока.

На этот раз повисает долгая пауза. Потом мужчина устало вздыхает:

— Если только детей. Некоторые линии вполне удачны. Их просто нужно воспитать в соответствующем ключе, и получится то, что нам нужно.

Еще один вздох, но теперь гораздо тяжелее и продолжительнее предыдущего, плечи опускаются, словно на них упал небесный свод, и держать его — непосильная ноша для человека. Он молчит. Может быть, слушая незримого собеседника, может быть, просто задумавшись. Листок бумаги шелестит в пальцах.

— Да, — внезапно говорит мужчина и медленно кивает. И это «да», подтвержденное твердым жестом, звучит веско, как итог, как окончательное решение, которое было трудно принять, но все же оно принято, и обратной дороги нет. — Да, — повторяет он, — десять месяцев. В крайнем случае — год.

Акт I

Сцена 1. Панцирь-7

Лулу открывает глаза. Еще темно. Темно — это не по-настоящему темно, не как в тоннелях, где живут Слепые, там совсем ничего не видно. Нет, темно — это значит, работает только дежурное освещение. Приглушенный теплый свет проникает сквозь голубую ткань тента, обнаруживая серые пятна сырости, которые уже не отстирываются. Но это ничего. Лулу живет на четвертом Ребре, и из ее скены видно большую круглую лампу. Если лечь на спину, заложив руки за голову, и смотреть вверх, начинает казаться, будто смотришь на небо. Тент слегка колышется от сквозняка, и пятна на нем напоминают бегущие облака. И сейчас Лулу находится не здесь, не в спальнике на полу — нет, она уютно устроилась сверху на Панцире Большой Черепахи, и ленивое морское течение уносит ее далеко-далеко.

Ради этих блаженных минут она каждый день просыпается чуть раньше, когда все остальные еще спят. Лулу любуется рассветом. Она видела солнце только на картинках и в учебных фильмах, потому что ей пятнадцать, и с самого рождения она живет в Панцире-7. Но мама всегда говорила: «Если ты не видишь чего-то — просто представь!» Это она научила Лулу любить ранние часы. Только тогда они жили выше, на седьмом, тенты там темно-синие, поэтому лампа больше напоминала луну. С голубым все иначе. Маме понравилось бы здесь. Но она уже два года как на Маяке… впрочем, о Маяке — позже.

Из состояния безмятежности девушку выводит звук трещоток. И хотя она слышит его каждое утро, все равно в теле возникают неприятные ощущения. Наверное, все дело в том, что Лулу воспринимает звуки не так, как другие. Стрекотание трещоток напоминает ей о сухом горошке, который рассыпается по полу, и когда на него наступаешь, он издает такой хруст, который не слышно, но ногой чувствуешь, и тебя передергивает. Отто и Наташа не верят и, кажется, посмеиваются над странностями Лулу — они не понимают, как звук может быть похож на горошек. Но для нее это еще одна причина просыпаться до того, как Немые начнут обходить Ребра сверху вниз. Они носят кожаные сапоги, и длинные плащи, которые пахнут землей.

Девушка быстро вылезает из спальника. Зажигаются дневные лампы, она садится на табурет и берет со столика осколок зеркала с ладошку размером, критически оглядывает себя. Ее короткие светло-русые волосы стоят торчком и уже отросли так, что закрывают уши — надо бы постричь, губы опять растрескались — не хватает железа, но сейчас его всем не хватает, ведь пайки уже два раза урезали в этом году. А в целом — неплохо. Причесаться, умыться, и можно выходить на утренний гимн.

Лулу проверяет резервуар — это пластиковая бутылка, она вмещает пять литров воды. Но, конечно, редко у кого бывает целых пять литров. Разве что у тех, кто обитает на трех нижних Ребрах. Вода — главная ценность и основная валюта в их мире. Это немного забавно, потому что вокруг ее полным-полно: Панцирь находится на морском дне. Здесь всегда сыро и холодно. Но морскую воду приходится опреснять и очищать, потому что она заражена, как и все снаружи, а это долго, и старый насос с трудом справляется с задачей, выдавая меньше, чем им нужно. И когда Лулу видит, что путем хитрых манипуляций сумела неплохо сэкономить, и в резервуаре скопилось уже почти три литра, она улыбается. Но все равно очень тщательно отмеряет количество для умывания, бережно переливая воду в старую-старую мамину чашку с наполовину стертым рисунком в виде зараженной девушки — у нее рыбий хвост вместо ног. Лулу вспоминает, что сегодня у нее как раз урок с первоклашками, где она должна подробно им объяснить, что происходит с человеком, если он заражен, и почему он опасен. Но из-за урока девушка не переживает, а вот из-за худсовета что-то уж больно нервничает. Всякий раз, когда она думает об этом, у нее сводит живот.

Почистив зубы гигиеническим порошком, Лулу переливает грязную воду в банку, чтобы вечером отнести на переработку, расчесывает волосы пластиковым гребешком, открывает сундук — третий и последний предмет интерьера в ее скене — и ненадолго задумывается, перебирая пальцами в воздухе. Выбор у нее не то чтобы большой, но важно сделать его правильно. Потому что если она наденет свой обычный синий верхний свитер, другие могут подумать, что она это специально — делает вид, мол, ей все равно, выберут ее пьесу для постановки или нет. А если Лулу придет в праздничном клетчатом пиджаке, то наоборот — скажут, что она уже считает себя победительницей, и назло проголосуют за Наташу, а это несправедливо.

За этими мыслями ее и застает Ася, когда скребется снаружи и тут же, не дожидаясь приглашения, заглядывает внутрь.

— Привет, Лулу! Извини, если помешала. Ты не позволишь мне взглянуть в зеркало?

Ася чуть старше, она живет на том же четвертом, только на две скены дальше.

— Да, конечно, — легко соглашается девушка. Она знает, что ее приятельница очень бережно относится к чужим вещам и не разобьет подарок, который Лулу получила от Отто на день первой помолвки.

— Спасибо! — Ася аккуратно берет зеркало, смотрится в него, поправляет волосы, которые с помощью каких-то невероятных хитростей уложила волнами. — Я так нервничаю!

— Прекрасно тебя понимаю, — кивает Лулу. — Когда мы с Отто решили заявить о себе, я тоже чуть со страху не умерла.

Она все еще колеблется между свитером и пиджаком. Про себя отмечает, что Ася надела свое лучшее платье — предмет зависти всех девушек. Не потому что оно какое-то особенно красивое. Нет, обычное, бордовое, самого простого кроя, но на нем ни одной заплатки, ни одного катышка, ни одного залома! Как будто только вчера сшили. Впрочем, вполне возможно, что Ася его чинила, но она — лучшая швея во всем Панцире, так что ей по силам такая тонкая работа. И тут Лулу осеняет гениальная мысль! Сейчас она выйдет петь гимн — это можно и в нижнем свитере, сегодня не праздник, посмотрит, как оделись все остальные, и тогда уже решит. Озарение так ее радует, что девушка в порыве любви к миру обнимает подружку.

— Все будет хорошо, — говорит она, — вы с Таширом созданы друг для друга.

— О, спасибо! — растроганно отвечает Ася. — Спасибо, дорогая!

Потом отстраняется, отходит на шаг назад, эффектно запрокидывает голову и спрашивает:

— Ну как я?

Лулу поднимает вверх большой палец.

— Красотка!

Ася хлопает в ладоши.

— Что ж, ладно, я, пожалуй, побегу. А то Ташир решит, чего доброго, что я передумала! И, кстати, удачи тебе на худсовете! Мы болеем за тебя!

Лулу благодарит ее, хотя под ложечкой опять засосало. Снаружи, как и всегда по утрам, нарастает гул голосов. Кто-то уже вышел, кто-то подгоняет мужей или детей, где-то наверху громко ссорятся две женщины — одна обвинила другую в том, что та, якобы, иглой проделала дырочку в ее резервуаре и по ночам сцеживает воду. Она, дескать, вчера метку поставила мелом, а сегодня уровень опустился на целую четверть дюйма! Вторая утверждает, что у нее нет иглы, а если бы была, то, цитата: «я бы ее тебе, старой дуре, уже давно в глаз воткнула!» Конец цитаты. Мужчины подзуживают их снизу и смеются. Ссора несерьезная. За кражу воды или порчу резервуара тебя сразу выкинут в море. Просто двум соседкам нужно из-за чего-то поскандалить. Обычное утро в Панцире.

Уже собираясь выходить, Лулу с досадой замечает, что локоть нижнего свитера, где уже и так стоят две заплатки, снова расползается. Надо зашить, как только появится время. А сейчас она встанет где-нибудь в заднем ряду, чтобы сильно не светиться. Может, никто и не заметит. В конце концов, первая помолвка Аси и Ташира — более интересная тема для обсуждения, чем дырка у нее на локте. Но, скорее всего, и на них обратят мало внимания. Ведь сейчас всех занимает Панцирь-3, вернее, не он сам, а новость трехдневной давности о том, что его больше нет.

***

Первым, кто рассказал Лулу о случившемся, был, разумеется, Отто. Они встретились в перерыве между Часами, чтобы, как обычно, вместе пообедать. Часы есть у всех, кому уже исполнилось двенадцать лет. Их ставят обычно не больше шести, но не меньше трех. Зависит от работы, которую ты выполняешь. Лулу, например, работает учителем, Отто — инженер по коммуникациям, а Наташа — аппаратная нянечка. Часы — важная штука, от их количества зависит ежедневная норма воды, и еще болтают, будто пайки не одинаковые. Но это вранье. Они неоднократно сравнивали.

Собственно, тем утром Лулу как раз рассказывала малышам, что такое Панцири, куда делась Большая Черепаха, и почему так важно надевать костюм Слона, когда слышишь, как они трубят снаружи. Пожалуй, фрагмент этого урока стоит послушать, ведь иначе очень сложно будет понять, почему новость о Панцире-3 вызвала такой ажиотаж.

— Их было сто сорок четыре, — говорит Лулу, и ее помощница Марта старательно выводит цифры мелом на доске, даже кончик языка высунула от напряжения. Она и всегда красиво пишет, но сегодня особенно, потому что хочет загладить вину: вчера она забыла запереть коробочку с мелом. И хорошо, что никто, кроме Лулу, этого не заметил! Мел всегда надо держать под замком, а иначе дети его весь съедят. — Сто сорок четыре Панциря в одном море. Можете себе представить?

Она обводит класс взглядом. Семеро детей — четыре мальчика и три девочки сидят на одной длинной скамье за столом, который когда-то был покрыт лаком, но сейчас от него остались только воспоминания, перед ними возвышаются стопки картонок, прошитых нитками. На эти картонки дети записывают карандашом все, что Марта выводит на доске.

— Это очень много? — спрашивает вихрастый Лео, самый любопытный в классе.

— Да, — Лулу ненадолго задумывается над подходящим примером. По правде говоря, ей и самой сложно осознать масштаб, ведь она никогда не видела, что там, снаружи. Но ее мама, объясняя такие вещи ученикам, всегда приводила сравнения, понятные каждому. И она говорит: — Это как бобы в бочке, которую выставляют в атриуме по праздникам. Помните, как их там много внутри? Сосчитать невозможно!

— А им не было тесно? — снова задает вопрос Лео. — Ведь бобы в бочке лежат один на другом.

Его сестра, сидящая рядом, закатывает глаза.

— Но море гораздо больше, чем бочка, дурачок! Нам же показывали фильм!

— Верно, — кивает Лулу, — море огромное. Но Океан Вечности, в котором родилась Большая Черепаха, неизмеримо больше. Неизвестно, была ли она там одна, или с ней плыли другие животные, вряд ли мы когда-то сможем это выяснить. Мы знаем только, что наш мир зародился из пылинки, которую откуда-то принес ветер. Она прилипла к Панцирю, а потом стала расти, и росла до тех пор, пока не появились материки с зелеными лесами, высокими горами, холмами и долинами, большими городами и маленькими деревушками…

Учительница рассказывает, а Марта в это время прикрепляет к доске вырезанные из старых журналов картинки. Они почти выцвели, но еще можно различить красно-золотые краски осенней листвы, нежную зелень заливных лугов и белое оперенье кружащих в небе птиц.

— Большая «Ч» не особенно тревожилась из-за мира, который несла на своей спине. Она безмятежно плыла по водам Океана. Но пришел день, когда что-то разбудило ее. Это было течение, не такое, как другие, более сильное, и оно увлекало ее тяжелое тело все дальше и дальше, пока однажды Большая «Ч» не оказалась на краю водопада. Слишком поздно она поняла, что ей не выбраться из этого потока, потому что Панцирь слишком тяжелый и делает ее неповоротливой. И тогда Черепаха закрыла глаза, чтобы ее не ослепили слезы, и выдрала свое тело из Панциря. А это было непросто! Ведь Панцирь это не только домик, это часть ее самой! Ей пришлось оставить здесь свои Ребра и остальные кости, но ценой невероятных страданий Большая «Ч» спаслась. Она поплыла в обратную сторону, а Панцирь, подхваченный течением, упал вниз, и наш мир рухнул в неизвестность вместе с ним…

На этот рассказ Лулу прерывает не вопрос вихрастого мальчика, а громкий звук, и лампа под потолком мигает красным.

— Слоны! — громко предупреждает детей девушка.

И они уже знают, что нужно сделать. У каждого, кто живет в Панцире, всегда при себе есть набор самых нужных вещей: фляжка — чтобы расплачиваться за покупки, кружка — чтобы получать дневную норму, и сумка с костюмом Слона. Услышав грозный рев, никто не пугается и не паникует. Дети и взрослые расстегивают сумки и сноровисто надевают на себя белые комбинезоны и маски с хоботами и дырками для глаз, закрытыми пластиком. Потом все возвращаются на свои места и ждут. Проходит минут десять или около того, звук обрывается, лампа перестает мигать. Все снимают свои костюмы, и урок продолжается с того места, где они закончили.

— Очень вовремя, — улыбается Лулу, — я как раз собиралась рассказывать о Слонах. Но сначала послушайте, что случилось после того, как мир упал в водопад. Там, внизу, оказалось море. Но когда падаешь с такой высоты в воду, удар получается очень сильным. И Панцирь раскололся на сто сорок четыре части, а с ним и мир. Так мы оказались оторваны друг от друга, и постепенно каждый из осколков превратился в самостоятельный Панцирь в миниатюре. Но море не было безобидным, оно было ядовитым, потому что его населяли Слоны. Они выбрасывают в воду свой яд, поскольку это их привычная среда обитания. Но если в такое море попадет другое животное или человек, он станет уродливым. Об этом я еще расскажу на следующих уроках. Сейчас самое главное для вас — запомнить, что Слоны крайне опасны и всегда начеку! Они пытаются уничтожить нас с тех самых пор, как мы в буквальном смысле свалились им на головы. Послушайте! Вы слышите это? — она замолчала и подняла указательный палец.

Дети тоже невольно посмотрели вверх, навострив уши. Впрочем, этот звук они слышали с рождения. Неритмичные глухие удары, которые то затихают, то усиливаются, а иногда ночью они бывают такими мощными, что Ребра ходят ходуном. Но на нижних еще ничего, а на верхних — просто ужас.

— Они пытаются до нас добраться, — тихо сказала Лулу. — И когда у них не выходит, они от злости выпускают свой яд. А он очень сильный, просачивается внутрь и убивает все живое! Но на самих Слонов отрава не действует, поэтому очень важно надевать костюмы, как только вы слышите, что они начали трубить своими ужасными хоботами! Если вы притворитесь Слонами, то не отравитесь.

— А Большая «Ч» может умереть? — спрашивает Кристина. Она выглядит года на три младше остальных, хотя на самом деле самая старшая — шесть с половиной лет. Но она живет на последнем Ребре, где хуже воздух и нет полной защиты от заражения, и у нее дефицит гормона роста. Кристина не доживет до двенадцати лет, и она часто спрашивает о смерти.

— Конечно нет, — ласково отвечает Лулу. — Слоны не могут причинить ей вреда. Они сами ее боятся, потому что когда придет Большая Черепаха, она сразу же уничтожит их всех до единого. Именно для этого мы и построили Маяк, там, на поверхности. А потом еще один, и еще… Вы знаете, что каждый год некоторые из нас уходят, чтобы работать на Маяках. Они должны светить день и ночь, ведь никто не знает, когда придет Большая Черепаха, но если она окажется где-то поблизости, мы должны указать ей путь.

Кристина важно кивает в ответ на эти слова. Ее отец стал одним из тех, кого выбрали для этой почетной миссии год тому назад.

— И однажды Большая «Ч» вернется. И когда это случится, она соберет воедино все осколки, мир снова станет единым, а Слоны будут повержены. Море очистится, и мы сможем вернуться на поверхность. А там будет все! Чистый, свежий воздух, солнечный свет, вода — столько, сколько захочешь, и еда, за которую не нужно будет бороться. А еще мы увидим небо, такое высокое, голубое, с легкими перышками облачков, птицами, звездами, радугой…

Девушка все больше воодушевляется собственным рассказом, и все слушают ее с восхищением. Лулу подробно описывает кружащих над водой чаек; запах асфодели; пестрых бабочек; горы, подпирающие небесный свод; а еще — Маяк, чей свет пронзает пространство острым лучом, открывая перед людьми невиданные доселе перспективы. Сейчас в ее глазах отражается то самое небо, по которому она так сильно тоскует, хотя ни разу его не видела. Ведь для Лулу вся эта история — чистая правда! Она ждет того дня, когда все они вернутся на землю, она верит в него и заражает этой верой всех вокруг. Такой же была и ее мама.

Но вот снова звучат трещотки, а это значит, что пришло время обедать. Дети вскакивают с мест, хватают свои вещи и шумной гурьбой покидают класс. Лулу напоминает Марте обязательно запереть коробочку с мелом и внимательно следит, как ее помощница кладет свой мелок к остальным. Марта тоже с верхнего Ребра, за ней нужен глаз да глаз. Но та проявляет совершенное равнодушие к мелу, и только уже выходя за дверь, Лулу замечает, как девчонка украдкой облизывает оставшуюся на пальцах крошку.

***

Отто подходит к Лулу со спины, когда она стоит в длинной очереди за обеденным пайком. Она его не замечает, думая о чем-то своем. Скорее всего, о предстоящем худсовете. Вся труппа говорит только о нем уже месяц или даже больше. Театр (уж простите за каламбур) играет ключевую роль в их маленьком мире. Он значит почти так же много, как Маяк. Но сейчас это неважно, потому что Отто принес плохую новость и думает, как сообщить ее своей невесте. А еще ему стыдно, что ей он расскажет о случившемся не первой. Но юноша уже знает, как заранее загладить свою вину.

Народу в очереди очень много, но люди расступаются, завидев крепкого коротко стриженного парня в рабочей одежде. Они знают, что Отто с седьмого Ребра, у них своя раздача, а значит, он лезет вперед не из наглости.

Краем уха юноша слышит сплетню: Магистрам на трех нижних выдают Феррум-капсулы. Якобы дежурный с четвертого узнал от дежурных снизу и передал их слова первому в очереди, а тот шепнул соседу, и вот уже все об этом говорят. Юноша уверен: это чушь, про Магистров все время что-то такое болтают, причем чем выше поднимается слух, тем более нелепым он становится.

Так вот, Отто подходит к Лулу со спины и закрывает ей глаза руками. Девушка отводит его ладони от лица, улыбается и оборачивается. Он целует ее в губы. Это очень легкий поцелуй — как и положено парам, которые прошли еще только первую помолвку.

— Привет, любимый, — щебечет Лулу и снова улыбается, но внезапно морщится и стирает кровь, выступившую на потрескавшихся губах. — Ой, прости. Мне бы не помешали Феррум-капсулы. Слышал про это?

— Да, очередной треп, ничего там не дают — отмахивается Отто, и девушка разочарованно вздыхает. Но он тут же обнимает невесту за плечи и заговорщически подмигивает. — Зато у меня для тебя есть кое-что.

От этих слов Лулу тут же расцветает. Правильно говорят: предвкушение подарка приятнее самого подарка. Впрочем, этот подарок она должна действительно оценить. Отто запускает руку в карман рабочего комбинезона, и вот на его ладони уже поблескивает металлом маленькая круглая коробочка.

— Что это? — заинтригованно спрашивает девушка.

Отто наклоняется к самому ее уху и доверительно сообщает:

— Вазелин.

Он ждет, что она сейчас захлопает в ладоши от радости и бросится ему на шею. Но вдруг Лулу вспыхивает, как будто он протянул ей коробочку с фекалиями.

— Отто! — шипит она, смерив его таким взглядом, что Слона можно завалить при желании. — Если на первой церемонии мы поклялись не делать ЭТОГО, значит, мы никак не должны, и таким способом тоже! Или ты, как многие мужчины, уверен, что это не считается?!

Несколько секунд он ошарашенно смотрит на нее, не понимая, за что на него злятся. Потом, когда до Отто все-таки доходит смысл ее слов, ему приходится приложить очень много усилий, чтобы не разразиться гомерическим хохотом. На языке так и вертится какая-нибудь пакость, вроде: «Заметь, не я это предложил!», потому что он и в самом деле не подумал, что презент в виде коробочки с вазелином будет воспринят, как предложение заняться анальным сексом.

— Глупенькая, — он качает головой, открывает коробочку, и, подцепив на палец немножко вазелина, касается губ невесты. — Это чтобы не кровили…

Он видит, что Лулу очень смущена. Но не знает, чем именно: тем, что так по-хамски отнеслась к попытке жениха сделать ей приятное, или тем, что первая заговорила о сексе.

— Прости, любимый, — бормочет она, забирает коробочку у него из рук и поспешно отворачивается. — Худсовет через три дня, и мне такая ерунда в голову лезет! Спасибо, что заботишься обо мне, это очень-очень мило, правда!

Отто целует ее в висок, показывая тем самым, что понимает и не обиделся на ее тираду.

— Где тебе удалось достать вазелин? — спрашивает девушка, делая шаг вперед, потому что очередь продвинулась дальше.

— У Наташи выпросил, — безмятежно отзывается ее жених. — Не забудь только ей потом коробочку отдать, чтобы она ее списала.

И на этот раз Лулу поворачивается к нему.

— Ты ее видел?

— Сегодня — нет, я вчера вечером с ней разговаривал. А ты?

Девушка отрицательно качает головой.

Он ей врет. Врет, потому что именно Наташа первая узнала от него новость. Он специально пришел к ней в аппаратную и рассказал все. Отто выбрал ее, зная, что она не из тех девчонок, которые падают в обморок или впадают в панику и сразу же разбалтывают тайну всем вокруг. А еще потому что они — друзья. Но именно из-за этого он чувствует свою вину перед Лулу, ведь она — его невеста, а значит, он должен был поговорить сначала с ней.

В очереди перед ними остается всего три человека, и девушка достает из кармана карточки на пайки. Как и все, она носит с собой целую пачку карточек на месяц сразу. После нескольких случаев краж, когда воры так и не были найдены, никто не рискует оставлять ценности в скенах. Вообще-то красть карточки — глупый поступок, потому что один паек выдают в одни руки, и если бы кто-то попытался получить за другого, сославшись на то, что тот болен или еще что-то подобное, его бы тут же вычислили. Месяц подходит к концу, и пачка уже совсем тонкая, но Отто замечает, как неловко двигаются пальцы Лулу. Она никак не может вытащить нужную карточку, и юноша ей помогает. Потом подходит ее очередь, он выпускает невесту, отходит к перилам и терпеливо ждет, пока она обменяет кусочек картона на бумажный пакет с обедом.

Внизу, в атриуме, обедают Магистры. Наверху кто-то снова скандалит, обвиняя оппонента в том, что тот за его спиной откусил кусок от протеинового батончика. Они там вечно грызутся либо из-за еды, либо из-за воды, а уж если привозят витамины, вообще доходит до массовых драк. Но витаминов давно не привозили. Потому и ходят слухи про Феррум-капсулы. Все знают, что это ерунда, но надежда все равно остается. А вдруг?..

Отто размышляет, как рассказать Лулу правду. О том, что случилось в Панцире-3, почти никто не знает. Он говорил только с Наташей, и она пообещала молчать. А если она пообещала — значит будет. Потом еще с нижних Ребер кто-то должен быть в курсе, но не выше второго точно.

Впрочем, скрывать долго не получится, и совсем скоро весь Панцирь будет гудеть от пересудов. Причем за считанные часы люди придумают такие подробности, от которых зашевелятся даже уже выпавшие волосы. Так что пусть лучше Лулу узнает все от него, а не от какой-нибудь истеричной соседки. Отто, по крайней мере, скажет то, что есть. Его Часы заняты обслуживанием коммуникаций: аппараты, фильтры, рециркуляторы воздуха, очистные сооружения, электрические щитки и тому подобное. А поскольку они разбросаны по всему Панцирю, и техники работают во многих помещениях, куда другим ход заказан, он слышит много всякой любопытной информации. Дружить с инженерами полезно. Но все-таки большую часть новостей Отто узнает просто потому, что он — это он.

Подходит Лулу, и они вместе идут обедать в ее скену. Они обедают у нее со дня первой помолвки, потому что его невеста живет одна, после того, как ее маму забрали на Маяк. А Отто делит свою с двумя младшими братьями, там слишком тесно, а кроме того, средний уже обзавелся девчонкой и хочет проводить свободное время с ней. В общем, Отто решил, что не будет смущать их своим присутствием в обеденное время. А Лулу, конечно, только рада, ведь скоро они станут мужем и женой — пора привыкать к совместному быту.

В ее скене — всего один стул, так что они используют его в качестве столика, а сами располагаются на спальнике и распаковывают свои пайки. Набор тот же, что и почти всегда, кроме праздников: протеиновый батончик, кукурузная лепешка, крошечная баночка печеночного паштета, таблетка кофеина и две таблетки фруктозы. Лулу наливает себе воды из резервуара и предлагает жениху, но тот отказывается: знает, что она копит на вторую помолвку — сделать прическу, помыться, постирать нижнюю одежду. Отто приятно, что для него она хочет быть самой красивой.

— Солнышко, — говорит он ей, когда они уже почти расправились со своими пайками, — мне нужно тебе сказать кое-что. По секрету. Никто пока не знает…

— Конечно, любимый, я слушаю, — нарочито спокойно отвечает девушка, но голос ее звучит неестественно.

Лулу моментально напрягается, ее выдают жесты. Она берет бумажный пакет и очень аккуратно, по сгибам, начинает его складывать. Возможно, сейчас она думает, что он хочет расторгнуть помолвку или сообщить, что кто-то из ее сторонников переменил мнение и собирается голосовать на худсовете за Наташу. Отто решает не тянуть.

— Это касается Панциря-3. Там кое-что случилось.

Она коротко, с облегчением выдыхает, но только на секунду.

— Что случилось? — спрашивает Лулу, с тревогой посмотрев ему в глаза.

— Отключение электричества. Там, видишь ли, пока еще непонятно… Может, авария. А может быть, их отключили от общей сети.

— Что значит, отключили от общей сети? — девушка хмурится.

Отто вздыхает и переводит взгляд на сведенные вместе кончики пальцев. Подушечки черные, пропитались маслом и всякой дрянью, с которой ему приходится иметь дело. Искоса взглянув на невесту, он продолжает:

— Ну, знаешь, ведь про Маяк давно уже говорят. Что им, возможно, не хватает света…

— Я не верю, — тут же перебивает его Лулу и сердито мотает головой.

Отто снова вздыхает, он этого ждал.

— Ну, как бы то ни было… электричества они так и не дождались. Рециркуляторы и система фильтрации не работали, так что… — он ненадолго замолкает и смотрит на нее. А Лулу упорно глядит в стену. Она уже все поняла, но Отто решает все же довести дело до конца. — В общем, когда пришли Слоны, у них не было шансов. Панциря-3 больше нет…

Когда он произносит эти слова, Лулу вздрагивает, как от резкого звука, но головы не поворачивает, и юноша видит ее в профиль: губы сжаты, ноздри подрагивают, будто она злится, но глаза абсолютно сухие. Руки сминают бумажный пакет, и он превращается в неопрятный комок. Отто ждет, когда она что-нибудь скажет по этому поводу, но девушка молчит, и он надеется, что Лулу сейчас заплачет. Он уже представлял, как обнимает ее и утешает, как ее теплые слезы стекают по его шее. А теперь не знает, что делать. Лулу понимает не хуже его: теперь их осталось всего десять — десять Панцирей из ста сорока четырех, и Большой Черепахе, если она вдруг вернется, уже не собрать мир воедино.

— Как ты думаешь, Драматург поддержит меня или Наташу? — внезапно спрашивает она, прерывая молчание. Вопрос обескураживает юношу. Он не понимает, как можно говорить о Театре сейчас. — Мне кажется, у моей пьесы шансов больше. Она хочет ставить «Слепых», но разве в них есть какая-то надежда?

— В твоей пьесе тоже не так чтобы много надежды, — грубовато отзывается Отто. Его злит смена темы. Он хотел разделить со своей нареченной боль утраты, а Лулу решила игнорировать реальность. Как будто, если они станут говорить о чем-то другом, это как-то изменит положение вещей; и люди из Панциря-3, которые, может быть, медленно умирали от нехватки воздуха, а может быть (что еще страшнее), погибли от заражения, с ужасом наблюдая за трансформацией собственного тела — как будто все эти несчастные оживут, если сделать вид, что ничего не происходит.

Девушка, наконец, поворачивается к нему.

— В моей пьесе есть два мира, — говорит она серьезно, — и в одном все непоправимо изменилось, а в другом об этом еще не знают, и там, внутри, хорошо.

— Но им предстоит узнать несколько минут спустя. И их идиллия — теперь прошлое, просто иллюзия, — возражает Отто уже спокойнее. Он начинает понимать, почему его невеста заговорила о пьесах.

— Да, — соглашается Лулу. И ничего к этому не добавляет.

Потом она придвигается поближе и кладет голову ему на плечо. Юноша крепко обнимает невесту, прижимая к себе, чувствует ее тепло. Ее клонит в сон, и девушка быстро впадает в полудрему. Некоторое время они сидят неподвижно, и когда Отто думает, что Лулу уже уснула, она вдруг тихо произносит:

— Но пока они еще не знают, что все кончено. Значит, у них есть надежда.

Он не отвечает. Он думает о Панцире-3 и о Наташе. А Лулу спит, и ей снится комната с настольной лампой и камельком, наполненная вещами, которых она никогда не видела, но так ярко представляла, читая взахлеб свою любимую пьесу Метерлинка…

***

«Утренний гимн пропускать нельзя», — говорит себе Наташа и откладывает в сторону расческу. В отличие от Лулу, у нее нет зеркала, и она редко его просит, потому что смотреть там особо не на что: серые глаза, бледная кожа, мышиного цвета волосы — но зато они длинные. Большинство женщин носит короткие стрижки, так проще содержать голову в чистоте, да и выпадают они не так заметно. Наташа не хочет обрезать свои, ей нравится их расчесывать по утрам, заплетать в косу — это такой своеобразный ритуал и повод потянуть время, чтобы выйти к гимну последней.

Что надеть, она даже не задумывается. Выходит в том же, в чем и всегда: толстые темно-коричневые штаны, зеленый верхний свитер, пожелтевший халат — такие носят все аппаратные нянечки, и косынка. Почти все уже собрались. Последние любители полежать подольше выбираются из своих скен.

Гимн в Панцире поют каждое утро, и Лулу обожает эту традицию, а Наташа терпеть этого не может. Они обе живут на четвертом, и отсюда открывается неплохой вид. Вроде бы небольшое преимущество, но Наташа научилась его использовать, чтобы хоть как-то скрасить утренние часы. Девушка представляет себя в роли корреспондента. Несколько лет назад в Библиотеке она откопала старый журнал времен Большой «Ч». На обложке была фотография из тех, которые ее старшая сестра называла «идиллическими», что в ее устах означало примерно следующее: надо быть полным идиотом, чтобы верить в существование подобного. Наташа полностью разделяла ее позицию. Вряд ли там, в зараженном мире, небо такое высокое и пронзительно-голубое, и закат расплывается в море лужицей сливочного масла, а разноцветные лодки мерно покачиваются на воде, не боясь шторма и Слонов… Но все-таки ей нравилась эта картинка, как нравились и другие. Она выкрала журнал и прятала в своей скене, на дне ящика с одеждой, перечитывая всякий раз, как выпадет свободная минутка, хотя уже выучила статьи от корки до корки и могла по памяти описать любую фотографию.

Наташа точно знает, что никогда не станет настоящим корреспондентом, потому что давно уже не существует такой профессии. Но она никому не говорит о своих фантазиях, и этот элемент таинственности делает игру еще более увлекательной. У нее есть задание, и сегодня она должна «подготовить материал» про Панцирь. Итак, как только наступает время утреннего гимна, девушка включает воображаемый диктофон, критически оглядывает пейзаж и начинает репортаж, рассказывая «читателям» о месте, где живет с самого рождения, но так, как будто видит его впервые.

«Это совершенно невероятно! — вещает ее внутренняя журналистка, жадно подмечая все детали. — Но здесь обитает, по меньшей мере, тысяча человек разного возраста! И хотя очень сложно описать это место в рамках понятных читателю категорий, я все же рискну. Представьте себе жилой дом очень необычной формы, его плавные линии в точности повторяют очертания черепашьего панциря. И они так его и называют: Панцирь-7. Почему семь, а не десять или сто? Трудно сказать, никто из местных жителей не смог ответить на этот вопрос, самый популярный ответ: я никогда об этом не задумывался. Что ж, мы тоже не задумываемся о том, почему небо синее, а не зеленое, правда? Когда что-то есть всегда, ты не размышляешь, почему оно так. Но вернемся к описанию…

Огромный жилой дом делят на части двадцать четыре Ребра — по двенадцать с каждой стороны. Ребра — это что-то вроде балконов, только очень-очень широких, шагов пятьдесят, может, чуть больше, и около ста в длину. Они располагаются одно над другим, соединены лестницами, а балконы напоминают еще и потому, что у них есть перила. Надо сказать, все выглядит очень красиво, ведь это самые настоящие кости! По преданию, их оставила Большая Черепаха, и у нас нет причин сомневаться в том, что так оно и было.

Но люди живут только на двенадцати Ребрах с одной стороны, и расселение отнюдь не случайно! То, на каком Ребре ты живешь, является показателем твоего статуса. Самыми престижными считаются первые три, которые занимаю Магистры. Но чтобы понять, кто такие Магистры, следует сделать небольшое отступление и пояснить, что за народ живет в этом диковинном месте.

Кто-то называет их богемой, но местные жители не жалуют это слово, так как оно, цитирую: «отдает кабатчиной». Правда, никто не смог мне толком объяснить, что это вообще значит. Но, как бы то ни было, сами себя они предпочитают называть Людьми Будущего. Строго говоря, это звучит более нейтрально, ведь Панцирь-7 населяют не только всякие там художники, поэты и драматурги, но и инженеры, архитекторы, врачи и люди других полезных профессий.

Так кто же такие Магистры, и почему они живут в самом низу? Магистры, как ни странно это звучит, на самом деле — верхушка, интеллектуальная элита общества. Их мало, гораздо меньше, чем всех остальных, потому что ты должен быть не просто талантливым, а по-настоящему гениальным деятелем, чтобы попасть в эту касту. Не обязательно быть Магистром искусств, разумеется. Ведь обществу нужны и другие специалисты. Например, главврач аппаратной и старший инженер тоже живут на первом. Нижние ребра отданы им, потому что жизнь внизу во всех отношениях удобнее, комфортнее и безопаснее. Ну, хотя бы, не нужно карабкаться по длинным лестницам, воздух гораздо чище, вероятность заражения — ниже, нет такой тесноты и грязи, как наверху, скены просторнее и лучше обставлены. Магистрам положено больше воды по нормам, хотя у них нет Часов. А Часами здесь называют время общественно полезных работ, которые могут быть никак не связаны с твоим Призванием. Возьмем, к примеру…», — Наташа задумчиво оглядывается и видит внизу Асю и Ташира, которые готовятся к церемонии первой помолвки.

На минуту она отвлекается от своего репортажа и внимательно вглядывается в них. Ася надела свое самое красивое платье, у него не очень облегающий силуэт, а потому пока ничего не заметно. Но они все равно рискуют. Просто надеются проскочить. На следующей неделе Маяк объявит ежегодный Сбор… Здесь это еще называют волнами, потому что, и правда, похоже на волну. Она набегает на берег, слизывает все, что оказывается поблизости: ракушки, камешки, неосторожных маленьких животных — слизывает и уносит в море. Вот так же Сбор забирает из Панциря людей, всегда определенное количество, но сразу нельзя сказать, кого именно выберут. Если Ташир не попадет под следующую волну, они с Асей тут же заявят о второй помолвке, а там уже можно немножко приврать про сроки — все равно никто не будет проверять. Но это — если. А если нет?..

Усилием воли Наташа отводит взгляд от Аси, чтобы никто не подумал чего (нельзя девушке так таращиться на другую девушку), и продолжает фантазировать:

«Взять, к примеру, Отто. Он — художник по свету в Театре, но по Часам ему положено заниматься не только осветительными приборами. Например, в аппаратной он налаживает ЭКМО, — Наташа закрывает глаза, и от воспоминания о сильных, мускулистых руках по ее телу проходит волна жара, но девушка тут же одергивает себя. — Или Лулу. Она — режиссер-постановщик, но утром работает в Школе, — она снова прерывает себя, мысленно вставляя в текст фотографии: улыбающийся Отто с разводным ключом в руке показывает бицепс на камеру; а Лулу серьезная, она стоит у классной доски и указывает на что-то ученикам, но на снимке видно только макушки детей. — Лулу принадлежит к Кандидатам, которые занимают Ребра с четвертого по шестое. Это значит, что она очень талантлива, и ее вклад в культурную жизнь общества достаточно весомый. Начиная с седьмого, где живет Отто, и до девятого включительно расположились Одаренные — у них нет выдающихся способностей, но шанс развить их еще есть. Зато вот те, кто обитает на самом верху, Подмастерья, они, как презрительно говорят их соседи снизу, представляют собой всего лишь „кормовую базу“. Но пока мне не удалось выяснить, что же кроется за этой странной формулировкой. Как бы то ни было, судьба Подмастерьев незавидна, они выполняют всю черную работу, им доступны только простейшие профессии. Что касается Театра, Музея, Библиотеки, Школы и прочих мест, если их туда и нанимают, то только уборщиками или грузчиками, в лучшем случае — помощниками».

Наташа вспоминает, как ее подружка Лулу жаловалась на свою ассистентку Марту. Она всерьез подозревает, будто эта двенадцатилетняя девчонка специально не закрывает коробочку с мелом, а сама ворует его и перекладывает вину на детей. Это вполне возможно, ведь на верхних Ребрах царят нищета, грязь, голод и безнадежность. Фильтры все время ломаются, а во время шторма все ходит ходуном. В одной скене может жить до семи человек, и спят они на голом полу. Половина новорожденных не выживает. У них самые маленькие нормы воды, до них почти никогда не доходят витамины, и пайки, что бы там ни говорили, не такие роскошные, как внизу. На четвертом, например, выдают по баночке паштета на человека в обед, а на двенадцатом — на семью, есть разница. Они чаще болеют, чаще умирают, у них больше патологий развития, и именно они, по большей части, попадают под волну. Маяк обычно забирает старых, слабых, больных и наиболее бесполезных.

«Здесь есть социальные лифты, — продолжает Наташа-журналист. — Но работают они не для всех. Кандидат с высокой степенью вероятности может войти в число Магистров. Одаренный, если будет очень стараться, может достичь уровня Кандидата. Но если ты родился среди Подмастерьев, тогда никаких шансов нет. Ты по умолчанию не наделен даром творчества. Говорят, раньше было совсем иначе, но в Панцире-7 не осталось никого, кто помнил бы иные времена. Наверху продолжительность жизни составляет всего двадцать пять лет, внизу есть шанс дожить до тридцати. Поколения сменяют друг друга слишком быстро, чтобы оставить хоть сколько-нибудь значимый след в памяти потомков. Что сказать, пожалуй, Ларс фон Триер мог бы снять здесь неплохой фильм».

Все свои воображаемые репортажи она завершает этой фразой. Наташа знает, что Ларс фон Триер был режиссером. В том журнале с «идиллической» обложкой была статья о жизни в маленькой деревушке на севере давно уже не существующей Исландии, и заканчивалась она именно такими словами: «Ларс фон Триер мог бы снять здесь неплохой фильм». Они звучали очень красиво, и Наташа тогда подумала, что вот она — вершина стиля! С тех пор оборот вошел в ее журналистский лексикон. И каждый раз, подводя итог сказанному, она прикрывает глаза от удовольствия, как будто у нее на языке тает таблетка настоящей глюкозы… Ларс фон Триер, м-м-м…

Из сладких фонетических грез Наташу возвращает внезапно установившаяся тишина. Она открывает глаза и видит, что в атриум входит Драматург. Он — старший. Но не просто не просто главный здесь, а первый и единственный из оставшихся, кто стоял у истоков Панциря-7, пережил Исход Большой «Ч» и несколько поколений потомков своих друзей и соратников. Очень высокий, ни капельки не сгорбленный, серебристые волосы вечно спутаны, кожа морщинистая, темная и как будто задубевшая от возраста, глаза выцвели так сильно, что сложно понять их цвет — серый или, может быть, зеленый. Драматург ходит, опираясь на тяжелую деревянную трость, но не потому, что у него спина больная или суставы хлипкие — он хромает, и старожилы говорят: он всегда хромал, даже когда был значительно моложе. А вот про возраст все молчат. Если кто-то из детей задает этот вопрос, его резко одергивают, объясняя, мол, неприлично вести такие разговоры. Но Наташа догадывается, почему эту тему обходят стороной. Потому что если кто-то все же озвучит цифру — а она при любом раскладе окажется запредельной — возникнет другой вопрос: как ему удалось прожить так долго, когда другие умирают?

Драматург одет так же, как и все прочие: ватные штаны, темный верхний свитер, ботинки на меху. Но из-под ворота свитера выглядывает белый воротник рубашки, а это уже роскошь, да и вся одежда выглядит более новой и целой. Две заплатки на локтях не считаются.

Он выходит на середину атриума, медленно оглядывает собравшихся, как будто считает их или пытается вычислить, кто не вышел из скены. Но, конечно, это обманчивое впечатление. Говорят, Драматург плоховато видит, и, в любом случае, верхние Ребра снизу не разглядишь, даже если у тебя очень зоркий глаз.

— Доброе утро, Панцирь-7! — произносит он на удивление сильным и молодым голосом. — Я счастлив, что все мы пережили еще одну ночь. Сегодня состоится первая помолвка двух подающих надежды молодых Кандидатов, Аси и Ташира, — старик бросает на них быстрый взгляд, и молодой человек гордо улыбается, взглянув на свою невесту, которая тут же, смешавшись, заливается краской. — И это событие на фоне того, что все мы пережили три дня назад, видится мне весьма жизнеутверждающим. Но сначала я хотел бы еще раз обозначить позицию Магистров, потому что слухи, которые до меня доходят, мне очень не нравятся.

Драматург обводит жителей Панциря суровым взглядом, и те, кто сегодня оказался в первых рядах, невольно подаются назад. Даже Наташе становится неуютно, когда старик смотрит в ее сторону, хотя она-то вообще ни при чем, а уж причастные и вовсе стараются теперь отступить за спину соседям.

— Итак, — продолжает Драматург, — Панцирь-3 никто не отключал от электросети специально, это была авария, от которой никто не застрахован. Это раз. Если бы у Маяка действительно возникли проблемы с электричеством, они бы ограничили его потребление, отключив сигнальные огни до тех пор, пока поломку не исправят, а не пускали в расход людей. Это два. И три: те, кто распускает слух о диверсии, которая якобы имела место, и что мы к ней причастны, могут начать жалеть об этом прямо сейчас. Потому что когда мы точно вычислим, кто придумал сию ересь — а мы вычислим, можете не сомневаться — его (или их) отправят прямиком в Заповедник Молчания. Для всех остальных повторю: да, мы получим часть ресурсов из Панциря-3 — еду, воду, витамины, предметы гигиены и прочее. Но это не повод радоваться смерти людей, такие настроения в обществе недопустимы. Прошу всех уяснить, что других трактовок случившегося, кроме официальной, быть не может. И любой, кто продолжит распространять нелепые сплетни, начиная с этой минуты, поставит себя вне закона. Надеюсь, теперь всем все ясно.

Старик умолкает, переводя взгляд с одного Ребра на другое. И хотя все чувствуют себя немного виноватыми после такой взбучки (ведь многие действительно перемывали кости Магистрам и управителям Маяка), Наташа видит облегчение и радость на лицах товарищей. Они получат ресурсы. Да, печально, конечно, что Панцирь-3 погиб, но им уже три месяца не привозили витаминов, и многие теперь в плохом состоянии.

Именно об этом Наташа и подумала три дня назад, когда Отто рассказал ей новость. Одной из первых, и девушка немного гордится этим. Лулу потом плакала всю ночь. А она нет, потому что давно уже не плачет — иногда страсть как хочется, только глаза как будто высохли. Сейчас, пожалуй, Наташа должна радоваться больше других: если люди станут меньше болеть, им там, в аппаратной, не придется изобретать сто один уникальный способ списать лекарства, которые они выдают страждущим без записи. Просто этот журнал потом смотрят, и если тебя увидят в числе больных — добро пожаловать на поверхность. Это почти смешно: ведь большинство жителей идейные, они верят, что попасть на Маяк — большая честь. Но при этом в тайне надеются, что эта честь выпадет кому-нибудь другому, не им, не их близким. И все же Наташа не рада. Она злится, и ей хочется надавать тумаков всем вокруг. Какими же надо быть слепыми, чтобы простодушно радоваться витаминам и даже не думать, что Панцирь-7 запросто может стать следующим! Авария там случилась, ну как же…

Ей хочется закричать, хочется докричаться до них, рассказать им, что конец уже близок, и она мысленно обращается с мольбой к Большой «Ч», чтобы сегодня на худсовете выбрали ее пьесу. Ведь тогда она сможет донести свою мысль до общества. Но как раз в этот момент Драматург подзывает к себе Асю и Ташира, и начинается церемония. Выглядит все незамысловато. Внизу играет небольшой оркестр, и влюбленные медленным шагом проходят через атриум, а потом встают на выложенную цветной плиткой надпись: «БЧ: 7». Они поворачиваются лицом к старику, и теперь Наташа видит пару только со спины.

— Дорогие Ташир и Ася, — торжественно произносит Драматург, как только музыка смолкает, — вы заявили о своем желании составить пару, чтобы вместе ожидать того дня, когда придет Большая Черепаха. Клянетесь ли вы отныне принадлежать только друг другу и никому больше?

— Клянемся, — в унисон отвечают молодые.

— Клянетесь ли вы не вступать в интимные отношения до второй помолвки?

— Клянемся, — снова отвечают они, но Наташе чудится, что теперь их голоса звучат уже не так уверенно, а у Аси как будто немного вздрагивают плечи. Но, возможно, это плод ее воображения, потому что ей известна их грязная тайна.

— Клянетесь ли вы освободить друг друга от бремени и расторгнуть помолвку, если одного из вас призовут служить делу Возвращения Большой «Ч»?

За этой туманной и не в меру пафосной формулировкой стоит вполне конкретный вопрос. Под следующую волну могут попасть оба: как жених, так и невеста. Это супругов разлучать нельзя, а до второй помолвки — сколько угодно. И на этот раз они действительно отвечают немного тише:

— Клянемся.

— Во славу Большой Черепахи и от имени всех жителей Панциря-7 я объявляю вас женихом и невестой! Теперь можете обменяться подарками.

Его последние слова тонут в овациях, вполне искренних: Асю и Ташира многие знают, они считаются крепкой и уважаемой парой. Образцовой даже. И никто не сомневается, что сразу после Сбора, когда можно будет заявить о себе повторно, они станут мужем и женой. Девушка и юноша обмениваются легким поцелуем, а потом преподносят друг другу подарки, как того требует традиция.

Те, кто стоит в заднем ряду, вытягивают шеи, чтобы разглядеть, что же это. А жители верхних Ребер перегибаются через перила, опасно нависая над головами и только каким-то чудом не падая вниз. Наташа подбирается поближе и видит, что Ася гордо демонстрирует собравшимся целый кусок красивого желтого мыла и накрахмаленное полотенце. Надо же! Ташир, должно быть, потратил не меньше двух литров, чтобы купить такие подарки. Мыло продают крошечными кусочками — размером с фалангу, не больше, и такой кусочек стоит сто миллилитров! Полотенце, скорее всего — семейная реликвия. Таких белых давно уже не делают. Наверное, оно принадлежало его сестре или матери, а может, еще бабушке.

Но презент от Аси выглядит даже более шикарно, когда она разворачивает сшитый из разноцветных лоскутов пиджак. Такой чистенький, с иголочки, подогнанный по фигуре и с блестящими металлическими пуговками. Не зря ее называют лучшей швеей в Панцире-7. Только она способна собрать настоящий шедевр из ничего!

— Ах, вот это любовь! — вздыхает Наташина соседка, вытирая скупую слезу.

А потом Драматург снова делает знак оркестру, и стены содрогаются от гудения сотен голосов, которые в едином порыве подхватывают утренний гимн:

Море, храни Черепаху!

Пусть путеводной звездой

В пику кромешному мраку

Светит Маяк над водой!

Пусть разрезают пространство

Острые бритвы лучей,

Чтоб возвратилась из странствий

Наша Великая «Ч»!

Смело, товарищи, в ногу!

Дух наш не сломят Слоны!

Мы пролагаем дорогу

К землям, где мы рождены.

Волны отступят по взмаху

Сильной, суровой руки.

Море, храни Черепаху,

Панцири и Маяки!

Последняя нота звучит особенно громко и торжественно, и ее долго тянут, как будто это не звук, а карамель, которую можно катать во рту, пока она совсем не растает. А потом люди снова аплодируют молодым. Ася и Ташир держатся за руки, широко улыбаются, кивают во все стороны в ответ на поздравления, и это один из тех счастливых моментов, когда забываются распри между Ребрами, взаимные упреки, голод, жажда и вечный холод. Все радуются тому, что в мире еще осталась любовь, и она как будто бы заражает всех вокруг, передаваясь от человека к человеку. Многие пары обмениваются поцелуями, друзья и соседи обнимают друг друга. И когда Лулу, пробравшись через толпу, повисает у Наташи на шее, она тоже ненадолго отвлекается от мрачных мыслей и крепко прижимает к себе подругу.

И вдруг внизу что-то происходит. Раздается какой-то звук, который не сразу долетает до верхних Ребер, но когда он пробивается через общий восторженный гомон, начинается цепная реакция. Первыми замолкают Магистры, и дальше тишина катится снизу вверх, нарастая по экспоненте. В этом звуке нет ничего угрожающего, просто его здесь слышат так редко, что он нарушает привычный ход вещей: это гудит, поднимаясь, старый лифт.

Наташа выпускает Лулу из объятий, они вдвоем проталкиваются к перилам и смотрят вниз, где люди поспешно расступаются, пропуская троих пришельцев. Двое из них облачены в грязно-серые плащи с такими глубокими капюшонами, что совсем не видно лиц. И впору было бы спросить, как они вообще видят дорогу, но это неуместный вопрос. Видеть должны не они, а их, и для этого они носят на шее колокольчики.

— Слепые, — шепчет Лулу, хотя Наташа уже и так это поняла. — Но кто это с ними?

Подруги переглядываются и пожимают плечами. Человек, которого ведут двое Слепых, подталкивая его в спину, им совершенно не знаком. Они не видят лица — его закрывают волосы, очень длинные, спутанные, грязные. Но именно волосы и выдают чужака. В Панцире-7 экономят на всем, и на мыле в том числе, и мужчины, как правило, бреются наголо, чтобы не обременять семью лишними расходами. Есть, конечно, и денди, вроде Отто, которые гордо носят «ёжик», но это чистой воды эпатаж.

Незнакомец идет неуверенно, его шатает из стороны в сторону, как будто он болен или слишком долго шел и умирает от усталости. Слепые толкают его, он запинается, но не падает. Драматург пристально смотрит на мрачных конвоиров и незваного гостя, тяжело опирается на трость и не делает ни одного движения навстречу. Стоит гробовая тишина, только колокольчики тренькают при каждом шаге. Наконец, троица добирается до цветной надписи на полу, где только что стояли Ася и Ташир, но теперь они отступили, слившись с толпой внизу. И тогда Слепые швыряют чужака на пол, к ногам Драматурга. В этот момент они напоминают двух охотничьих собак, которые нашли в камышах подстреленную утку и теперь с гордостью показывают трофей хозяину.

— Кто такой? — коротко спрашивает старик.

— Болтался в тоннеле, — отвечает один из конвоиров. И Наташа видит краем глаза, как подруга вздрагивает от его резкого, грубого голоса. У нее со звуками какие-то проблемы: она их то ли видит, то ли осязает, но, в любом случае, сейчас Лулу чудится что-то неприятное. — Мы поймали. Пытался проскочить мимо.

Человек распростерся плашмя на полу. Он тяжело дышит и не двигается. Драматург делает шаг в его сторону и тростью подцепляет за подбородок, заставляя поднять голову.

— Кто ты? — спрашивает он.

— Анджей, — хрипло отвечает чужак. — Из Панциря-3.

***

Лулу всегда быстрее других соображает, откуда подует ветер. Хотя ветер она может только представить, но это не так трудно. Однажды они с Отто уединились в вентиляционной комнате. Нет, ничего такого! Просто он знал, что его девушка любит представлять разное с поверхности, и привел ее в это помещение, когда продували систему. За миг до того, как Лулу ощутила на лице потоки теплого воздуха, она услышала нарастающий гул, и тогда поняла, что ветер всегда с чего-то начинается.

Сейчас она слышит такой же гул. Нет, еще только преддверие гула, но уже знает, что надо делать.

— Пойдем! Быстрее! — бросает она Наташе и хватает подругу за руку.

— Куда? — спрашивает та, сбитая с толку.

— Вниз, — кратко отвечает Лулу.

И только по этой причине им удается первыми добраться до лестницы и скользнуть в атриум до того, как гул голосов достигнет пика, и все посыплются вниз, как тот самый сушеный горошек. Отто уже здесь, занял им место в первом ряду, и девушки пробираются через толпу Магистров, Кандидатов и самых проворных из Одаренных. Конечно, Подмастерья не полезут к ним: в атриуме очень хорошая акустика, даже наверху слышно каждое слово. Но нижние Ребра вплоть до четвертого оккупируют за полминуты, это уж наверно.

Люди в атриуме стоят полукругом, окружив Драматурга, Слепых и незнакомца, но не очень близко — никто не хочет подхватить заразу.

— О, Большая «Ч»! — невольно выдыхает Лулу, прижав руки к груди.

Теперь она может как следует разглядеть пришельца из Панциря-3, потому что стоит чуть за спиной у Драматурга и смотрит прямо в лицо Анджея. Он довольно молод. Бледный, глаза темные, но он сильно щурится от яркого света, так что они могут быть и светлее, чем кажутся. Девушка мысленно убирает с его лица черную щетину, смывает грязь и паутину с волос — черных, да, кажется, все-таки он черноволосый — и получается очень даже ничего.

— Какой милашка, — произносит она вслух.

— Лулу! — тут же одергивает невесту Отто. — Тебе не стыдно? Я вообще-то рядом стою.

— Я с эстетической точки зрения, — с жаром возражает Лулу, но все равно краснеет.

Наташа молчит, не обращая внимания на их перепалку.

Тем временем, Драматург все еще держит Анджея «под прицелом» своей трости, как бы говоря: одно неверное движение — и я сломаю тебе нос. Впрочем, мужчина, кажется, обессилел настолько, что даже смотреть вверх ему трудно. Старика это, очевидно, не трогает, и когда он задает следующий вопрос, в интонациях нет и намека на дружелюбие:

— Из Панциря-3, значит? Но там ведь никто не выжил. Три дня уже прошло.

— Три дня? — переспрашивает Анджей, с трудом поворачивает голову и обводит людей воспаленным взглядом, а потом добавляет совсем тихо, так, что его слышат только те, кто стоит ближе всего: — Мы шли так долго?..

— Мы? — уточняет Драматург.

— Да. Нас было трое. Где я?

— В Панцире-7. Но ты пришел один. Где твои спутники?

Мужчина опускает голову, быстро облизывает сухие, покрытые коркой губы.

— Погибли, — говорит он. — Пожалуйста, дайте мне воды!

— О, Большая «Ч»! Бедняжечка! — тихо произносит Лулу, качая головой, и Отто берет ее за руку, сжимает пальцы в знак поддержки. Им, правда, очень-очень жаль этого парня. Но, конечно, никто не откликается на его просьбу. Всякий разумный человек понимает: если Анджей шел через тоннели, он почти наверняка заражен и опасен для окружающих. Это не передается через дыхание, и если просто стоять поодаль, вот как они сейчас, ничего страшного не случится. Но никто не должен приближаться к тем, кто находился в зоне заражения, нельзя дотрагиваться до них, брать у них что-то из рук и все такое прочее. Драматургу, конечно, можно. Он каким-то образом все эти годы умудрялся оставаться здоровым, а потому многие считают его не совсем человеком. По крайней мере, Лулу уверена: их старший не такой, как все. Он из другого теста.

— Как ты дошел сюда без костюма Слона? — спрашивает Драматург, пропустив последние слова мимо ушей. — Все знают, что воздух там отравлен. Ты должен был умереть, как и твои спутники, причем еще в первые часы. Как тебе удалось выжить, и почему только тебе?

Человек издает слабый стон.

— Я не знаю. Прошу вас, воды… хотя бы один глоток…

— И почему вообще вы оказались в этих тоннелях? Электричество отключили ночью. Все спали. А вы что там делали? Или вам было известно об аварии заранее?

Но Анджей, кажется, уже ничего не слышит.

— Умоляю, сжальтесь… я хочу пить…

— Бедняжечка, — повторяет Лулу с горечью.

И в этот момент кто-то отталкивает ее в сторону, а Отто шипит:

— Наташа! Стой, что ты делаешь?

Но та делает вид, будто не слышит. Наташа решительно выступает вперед, не обращая внимания на громкий шепот. Она подходит к лежащему на полу мужчине и опускается на колени рядом. А потом, к удивлению товарищей, негодованию Лулу и ужасу Отто, снимает с пояса фляжку и подносит к губам незнакомца.

— Наташа! — шипят ее друзья в унисон.

Только уже поздно. Анджей дрожащей рукой хватает фляжку и припадает к ней с такой жадностью, что будь там и все пять литров из резервуара, он осушил бы ее одним глотком. Но, кажется, Наташа «села на мель», как они это здесь называют, и носила с собой совсем немного воды. Мгновение — и фляжка пустеет.

Анджей протягивает ее владелице и, глядя девушке в глаза, с благодарностью произносит:

— Спасибо.

Лулу следит за происходящим широко открытыми глазами. Отто так сильно сжал ее руку, что пальцы занемели, но она даже не реагирует. Ее лучшая подруга только что отдала свою воду человеку, который заражен с вероятностью девяносто девять процентов. Это самоубийство. Ее выбросят в открытое море вместе с этим несчастным! Но Наташа как будто не понимает, что уже стоит на краю пропасти, она не берет фляжку и обводит взглядом собравшихся.

— У кого-нибудь еще есть вода? — требовательно спрашивает она.

Люди перешептываются. Некоторые, не стесняясь, крутят пальцем у виска. Девушка ищет в толпе друзей и бросает на них умоляющий взгляд.

— Лулу! Отто! Я же знаю, что у вас есть. Я верну все до капли! Ну же!

Но они не двигаются с места.

— Да что с вами, люди?! — в отчаянии восклицает Наташа. — Неужели вам настолько все равно? Этот человек шел сюда три дня, все его близкие погибли, а вам пару глотков жалко? А если бы кто-то из вас оказался на его месте?

Они не отвечают, только выразительно переглядываются. Лулу слышит, как кто-то за ее спиной произносит:

— Больная. Совсем как ее папаша…

Она хочет обернуться, но боится, что стоящий прямо за ней злопыхатель увидит слезы, которые наворачиваются на глаза от осознания, что подруга переступила черту, и жить ей осталось всего-ничего. И тогда Драматург начинает аплодировать. Ну, не то чтобы аплодировать, просто несколько раз хлопает в ладоши. Все это время он стоял в двух шагах, но не попытался вмешаться, а только бесстрастно наблюдал за происходящим.

— Браво, Наташа! — говорит он, даже не скрывая сарказма. — Браво! Именно на таких героях, как ты, и держится весь наш мир. На таких вот щедрых и самоотверженных. И воду свою отдала, и фляжку подарила. Да-да, — кивает он, и когда Анджей вновь пытается вернуть фляжку Наташе, выбивает ее тростью у него из рук, — и даже не думай брать ее! Если он заражен, ее надлежит утилизировать. А ты купишь себе новую, у тебя ведь воды целый бассейн, да?

Лулу, не в силах больше на это смотреть, отворачивается и прижимается к груди Отто. Жених рассеянно гладит ее по голове. Драматург не кричит, но он в ярости, и это хорошо заметно.

— Ты вообще знаешь, кого ты напоила? Вот я — пока нет.

— Мы могли бы выяснить это позже! У него обезвоживание, — негодует Наташа в ответ. — Хотите, чтобы он умер?

— Подождите, — вмешивается в разговор Анджей, и голос его звучит немножко более твердо. — Подождите, я объясню… я… Дело вовсе не в электричестве. Когда мы уходили, свет все еще горел, но сейчас, наверное, не горит, раз вам уже сообщили. Значит, их уже нашли…

— Так от чего же они погибли, Слон тебя растопчи? — с тихой злостью спрашивает Драматург.

— Я не знаю! — в отчаянии восклицает чужак. — Мы проснулись, а они все мертвы… Выжили только три человека, но… по дороге они тоже умерли… я не знаю, почему…

— Тоже мне загадка! От заражения они умерли. И ты эту заразу сюда притащил, — напирает старик.

— Это не было похоже на заражение.

— А на что это было похоже?

— Я не знаю, — снова отвечает чужак. — Они просто не проснулись, и все.

Лулу, наконец, находит в себе силы снова взглянуть на главных действующих лиц этой драмы. Анджей, как оказалось, уже стоит на ногах. Нетвердо, и его поддерживает Наташа. Она смотрит только на Драматурга и ни на кого больше. А тот стоит против них, и о чем он думает в этот момент, никто не знает.

— Ну что ж, — наконец, произносит старик, втянув носом воздух. — Очень жаль. А теперь, — добавляет он уже будничным тоном, обращаясь к Наташе, — раз ты, сестра милосердия, уже запачкалась, ты и поведешь его в аппаратную. Процедура обычная — отдельный бокс, полная изоляция, и все манипуляции проводишь сама. Проверишь его, потом возьмешь образцы у себя. Если окажется, что вы оба больны, отправитесь кормить Слонов. Если нет — жду вечером на худсовете.

Потом он в последний раз бросает взгляд на чужака и вроде бы бесстрастно, а вроде бы и с насмешкой говорит:

— Добро пожаловать в Город Будущего, Анджей из Панциря-3.

А потом уходит, и стук его трости эхом отдается от стен.

Вымарка #1

Он звонит в дверь, Робин открывает.

Почти середина июля, и на ней — любимое зеленое платье в цветочек.

— У нас сегодня праздник? — спрашивает мужчина, удивленно вскинув брови.

— Что-то вроде того, — загадочно улыбается Робин, показывая белые, ровные и очень острые зубки. Обманчивое впечатление. Сложно представить себе человека более безобидного, мягкого и терпеливого, чем она.

Он смотрит на нее, когда входит в квартиру, смотрит, пока разувается, смотрит и думает: почему ему так повезло? Как самый склочный человек на свете сумел завоевать такую нежную, добрую женщину, как Робин.

Они устраиваются за столом на кухне. Кухня очень светлая, как и вся квартира: три окна на юг и одно — на восток. Золотистые однотонные обои, кухонный гарнитур с фасадами под белый мрамор, стол покрыт льняной скатертью, на которой Робин своими руками вышила анютины глазки и незабудки. Окна открыты настежь, и кремовый тюль едва заметно колышется, хотя ветер не ощущается пока, но, судя по духоте и влажности, ночью будет сильная гроза.

— Ну, так что у нас сегодня за повод откупорить шампанское? — спрашивает мужчина, заинтригованный немногословием возлюбленной. Не то чтобы Робин обычно трещит без умолку, нет у нее такой привычки. Но не поделиться с порога новостью, которую стоит отпраздновать, ей бы вряд ли хватило терпения.

— Нет, сначала ты, — подмигивает женщина, и в глазах ее загорается озорной огонек, как у ребенка, который доволен успешной проделкой. — Ты чем-то взволнован. Я хочу знать, чем.

Ему остается только признать свое поражение в игре, которую они затеяли еще с первых дней знакомства: догадаться, что чувствует или думает другой, по неочевидным признакам. Вот он, когда вошел, заметил на Робин зеленое платье. Она надевала его не каждый день: только в особенном настроении или когда музицировала. Но музыку он бы услышал еще на лестнице, значит, что-то произошло, что привело ее в особое расположение духа. Впрочем, зеленое платье — это легко. А вот как она сумела догадаться, что его буквально распирает изнутри от гордости? Он всеми силами старался это скрыть, даже в мелочах, чтобы она не сумела его обыграть.

— Ты звонил в дверь на несколько секунд дольше обычного, — говорит Робин, угадав, о чем он думает. — А еще, когда ставил ботинки на полку, перепутал правый и левый, и теперь носки смотрят в разные стороны.

Мужчина качает головой. Надо же! Как она развила свой навык за последние три года, что они живут вместе. Он явно отстает, надо быть внимательнее.

— Ну же, выкладывай! — требует Робин, ее голубые глаза горят от нетерпения.

Он расплывается в улыбке, ведь теперь нет смысла притворяться, а потом достает из кармана мятый конверт и демонстрирует возлюбленной.

— Они меня взяли, Роб! — произносит он с ликованием. — Меня приняли в «Проект-144»!

Несколько секунд женщина смотрит на него с подозрением — хочет убедиться, что это не розыгрыш. Но все эмоции написаны у него на лице, и она, взвизгнув от восторга, кидается ему на шею. Они оба вскакивают с места, мужчина подхватывает любимую на руки и кружит ее по кухне, пока она заливается счастливым смехом.

— Милый, я так горжусь тобой! — искренне произносит Робин, когда он бережно опускает ее на пол. Теперь они стоят друг против друга, и она берет его лицо в свои ладони. Ее глаза сейчас светятся ярче солнца, руки у нее мягкие и пахнут лавандовым мылом. Он целует возлюбленную, и это, наверное, самый долгий поцелуй за все время их отношений.

Наконец, она отстраняется, запускает пальцы в волосы и, зажмурившись, мотает головой, все еще не веря, что на них свалилось такое счастье. А он отходит к окну, достает пачку сигарет и закуривает, молча наслаждаясь моментом своего триумфа.

— «Проект-144», — выдыхает Робин. — Я всегда знала, что ты — гений. Только представь! Всего сто сорок четыре тысячи человек из семи миллиардов! Это же…

— Сорок восемь тысяч шестьсот одиннадцать человек на место, — говорит он с довольной улыбкой, искоса поглядев на нее. — Я уже посчитал. Неплохо, как думаешь?

— Неплохо? — она усмехается, качает головой и снова садится за стол. — Да это же просто фантастика! Город Будущего… Торжество человеческой цивилизации. Ты уже знаешь, когда?..

— Нет, — отвечает он, тушит окурок в пепельнице и снова садится рядом с ней. — Пока нам только сообщили результаты конкурса. Никаких точных дат нет, но, я уверен, что уже скоро они выделят землю. Ты же понимаешь, что я не поеду в первом эшелоне, город надо сначала построить. Архитекторы и инженеры наверняка приступят к работе в ближайшие дни, они у нас в авангарде, а меня и моих коллег, конечно, позовут значительно позже. Ну вот, я тебе рассказал, теперь твоя очередь.

Робин смущенно опускает взгляд.

— Даже не знаю… По сравнению с таким событием, моя новость меркнет.

— Ну уж нет! — с напускной суровостью заявляет он. — Позволь мне решать. Может быть, тебя приняли в члены Музыкальной Академии, а я не в курсе!

Она тихо смеется, потом смотрит ему в глаза и говорит:

— Нет, дурачок. До Академии мне еще далеко. Это не касается творчества. Я сегодня была у врача, потому что… ну, словом, заподозрила, что…

— Что? — у него перехватывает дыхание. Не от страха, а потому что он уже догадывается. Ведь если новость хорошая, а начинается она с посещения врача…

— У нас будет ребенок, милый, — заканчивает фразу Робин.

Она смотрит на него со смесью восторга, надежды и страха, еще не зная, как он воспримет это известие. Они пока не говорили о детях, не заглядывали так далеко. И, возможно, сейчас она боится, что он скажет: нет, я еще не готов, ты должна избавиться от ребенка, мы ведь еще даже не поженились — что-то в таком роде. Но если Робин так думает, он сам в этом виноват. Значит, недостаточно дал понять, как сильно ее любит, и как дорого ему все, что связано с ней. Но все же мужчина пребывает в легком шоке. Он судорожно вздыхает и прижимает к губам сведенные вместе кончики пальцев. Утром, когда пришло письмо, ему хотелось кричать о своей победе с крыши небоскреба. Сейчас он тоже чувствует счастье, но это совсем по-другому, это что-то тихое и теплое, как кошка на коленях. Наконец, он поднимает взгляд на Робин. Она все еще улыбается, хотя и очень настороженно.

— Это прекрасно, — тихо говорит мужчина. — Это самое прекрасное, что могло случиться со мной в жизни!

Робин облегченно выдыхает.

— Неужто это лучше «Проекта-144»?

А он, вдруг вспомнив, что только недавно курил в кухне, тут же вскакивает, хватает пепельницу и вытряхивает ее содержимое в мусор, а потом отодвигает занавеску, чтобы запах табака быстрее выветрился.

— Проклятье! Прости, не обещаю, что смогу бросить, но… — он виновато смотрит на любимую.

Женщина смеется.

— Да успокойся ты, папочка! Наш малыш уже любит тебя таким, какой ты есть. И я тоже.

Лучи заходящего солнца играют бликами в ее золотистых кудрях, и он знает, что ее образ и воспоминание об этом моменте навсегда отпечатаются в памяти. На этот раз мужчина обнимает ее так нежно, будто касается бабочки, и клянет себя за то, что недавно кружил ее на руках, ведь Робин могло стать плохо от этого. Или нет? Когда обычно начинаются такие проблемы? Господи, да он же элементарных вещей не знает! Нужно поспрашивать у тех, кто уже обзавелся детьми.

— Никакие проекты и никакие города не могут значить для меня больше, чем ты и наш малыш, запомни это, — шепчет он ей на ухо. — Я люблю тебя.

А потом, немного помолчав, спрашивает:

— Ты выйдешь за меня, Робин?

Потому что это совершенно естественный вопрос в данной ситуации, и она просто отвечает:

— Да.

— Значит, завтра поедем за кольцами.

Это было так просто. Проще, чем дышать.

Вдалеке раздается глухой раскат грома. Кипит и выключается электрический чайник. Все хорошо. И через полчаса они уже садятся ужинать, обсуждая предстоящую свадьбу и возможные варианты имени для ребенка. Спорят, смеются, целуются, потом вместе убирают со стола тарелки и мужчина настаивает, чтобы его невеста шла отдыхать, пока он прибирается на кухне.

Сегодня — счастливый день. Один из тех, когда ты абсолютно уверен, что все твои мечты и планы осуществятся именно так, как ты это представляешь. Он моет посуду и думает, что нужно купить машину побольше, чтобы было место для детского кресла. Расставляет чашки на сушилке и вспоминает о розетке, которую Робин просила починить — фен приходится включать в ту, которая низко. Он все откладывал, но теперь решает заняться этим завтра же, ведь совсем скоро ей будет тяжело наклоняться. Потом, забывшись, мужчина собирается закурить, но тут же кладет зажигалку на место. Нет, никакого дыма на кухне! В гостиной есть балкон, отныне — только там!

И потом, ложась в постель с любимой женщиной, он думает о многом, что еще предстоит сделать и поменять в жизни, потому что теперь она изменится коренным образом. И засыпает счастливым, а Робин тихо сопит, уткнувшись ему в шею. Он не думает о своей работе.

А еще не думает о войне, до начала которой осталось всего шесть месяцев. Но о войне вообще никто никогда не думает.

Сцена 2. Чужак

Экспресс-тест делают быстро. Для того он и был разработан, ведь если в Панцире окажется зараженный, нужно выяснить это уже в первые часы, чтобы не погибли все. Анджей не заражен, но об этом станет известно только через пятнадцать минут. А пока он и Наташа заперты в боксе, и дверь открывается снаружи.

В аппаратной, где безнадежно больные лежат под аппаратами ЭКМО и ждут своего часа, чтобы отправиться в Заповедник Молчания, персонал уже ждал их в костюмах Слонов. Ведь даже те, кто был на дежурстве и не присутствовал в атриуме, уже знали про человека из Панциря-3. Его и Наташу сначала отправили на санобработку, а потом ей удалось выпросить у сменщицы сто миллилитров воды в одноразовом стаканчике и две таблетки глюкозы.

И теперь они сидят на узкой кушетке, потому что ничего другого в боксе нет, в одинаковых серо-голубых пижамах. Волосы у обоих мокрые и остро пахнут дезинфицирующим средством. Анджей вертит в руках стаканчик и пьет воду микроскопическими глотками. Наташа исподволь наблюдает за ним. Они ждут приговора. Возможно, через полчаса их казнят, и девушка думает, что было бы неплохо напоследок узнать, кто он — тот человек, ради которого она рискнула всем.

— Кем ты был, там, в Панцире-3? — наконец, спрашивает Наташа.

— Психологом, — тихо отвечает он, искоса взглянув на нее.

Девушка хмурится. Ей это слово ни о чем не говорит.

— А что это значит?

Анджей поворачивается. Кажется, вопрос его немного озадачил.

— Ты никогда не слышала о психологах?

Наташа качает головой.

— Ну, психолог — это такой человек, который помогает людям, когда им трудно.

— Трудно — что?

— Трудно… — мужчина перебирает пальцами в воздухе, подыскивая слова, которые будут более понятны собеседнице, — разобраться в себе, в своей жизни, в ситуации, которая кажется им безвыходной.

— Ты помогаешь найти выход? — спрашивает девушка, все еще хмурясь, но не потому что сердится, просто она пытается ухватить суть.

— Да, но я не говорю, что нужно делать, не даю советов. Просто разговариваю с людьми, задаю правильные вопросы, и, в конце концов, они сами находят ответ.

Наташа задумчиво кивает, потом говорит:

— Наша ситуация безвыходная.

— Я бы не торопился с выводами, — спокойно возражает он.

— Ты не можешь знать наверняка, — парирует девушка.

— Но я нормально себя чувствую. Во всяком случае, гораздо лучше, чем до того, как меня схватили эти люди. И это благодаря тебе.

Анджей улыбается ей, вполне искренне, но Наташа не отвечает на улыбку, и он отводит взгляд. Несколько минут они молчат, потом мужчина заговаривает вновь:

— Что они вообще делают там, в тоннелях?

Она вздыхает, обхватывает себя руками за плечи и наклоняется вперед.

— Это Слепые. Они там живут. В Заповеднике Темноты, так мы это называем.

— Мне показалось, их там немало. Откуда они взялись?

— Из соседних Панцирей, пятого и шестого, — рассеянно отвечает Наташа, прислушиваясь к звукам за дверью. Кто-то идет по коридору, но проходит мимо, шаги удаляются. — Были выжившие, они сумели до нас добраться.

— И вы оставили их там, в тоннелях?

Чужак выглядит потрясенным.

— А ты разве не знаешь, что там случилось? — в свою очередь, удивляется девушка.

Она была уверена, что все знают, но Анджей отрицательно качает головой.

— Панцирь-5 оказался заражен из-за атаки Слонов. Они повредили систему фильтрации воздуха, зараженная пыль попала в вентиляцию. А в Панцире-6 начался каннибализм. Как мы могли их впустить? Одни заражены, другие превратились в людоедов. Им позволили остаться в тоннелях, и мы даем им еду, воду и лекарства в обмен на то, чтобы они охраняли подземные коридоры и никого сюда не пускали. Раньше у них было оружие, но после одного инцидента, его изъяли… Да и смысла никакого нет. Через тоннели уже нельзя пройти без костюма.

— Но они ведь без костюмов, — возражает Анджей.

Наташа пожимает плечами.

— Они как-то сумели адаптироваться. А еще они чувствуют, когда в системе фильтрации происходит сбой, и сразу включают сирену.

— Ясно, — мрачно кивает мужчина. — Значит, они у вас что-то вроде канареек в шахте.

— Каких канареек? — не понимает девушка.

Но он не успевает ответить. В коридоре вновь раздаются шаги. На этот раз они затихают под дверью, а потом слышится писк электронного замка, и на пороге появляется та самая подруга Наташи, которая дала им воду и глюкозу.

— Тест отрицательный, — с порога сообщает аппаратная нянечка, — мы проверили дважды на всякий случай. Вам крупно повезло, ребята.

Она улыбается. Наташа судорожно выдыхает, но Анджей не кажется удивленным, он как будто заранее знал, каким будет результат.

— Я же говорил, — подмигивает он девушке.

— Не понимаю, — она потрясенно качает головой, чувствуя и облегчение и разочарование одновременно, словно какая-то ее часть хотела, чтобы они оказались заражены. — Ты пришел без костюма. Три дня в тоннелях. Как ты смог…

— Я не хочу об этом говорить, — обрывает ее мужчина, моментально мрачнея. — Не сейчас, пожалуйста. Мне тяжело вспоминать о том, что случилось.

— Наташа, тебя ждет Отто, — вмешивается в разговор сменщица. — И потом сменишь меня. Анджей, вами теперь займется Анна.

Психолог бросает на свою спасительницу быстрый вопросительный взгляд.

— Анна — врач, — поясняет Наташа. — Все хорошо.

Потом она поднимается с места и направляется к выходу.

— Наташа! — окликает ее Анджей. Девушка останавливается и чуть поворачивает голову. — Я тебе благодарен. Но ты не должна была этого делать.

— Я сделала это не потому, что должна, — отвечает она и выходит из бокса.

Коллеги уже сняли костюмы. Они знают, что опасность миновала, но все равно косятся на нее с опаской. Наташа не собирается им ничего объяснять, потому что это бесполезно. Они не поймут, почему она вдруг решила спасти человека, которого видела впервые в жизни, но девушка не лгала, когда сказала, что поступила так не из чувства долга. Просто все эти годы Наташа ждала именно такого случая, возможности проверить, есть ли у нее те качества, которые она себе приписывала. Теперь все убедились, что есть. Но главное — она сама уверена, что способна на большее.

***

Единственная причина, почему под дверью аппаратной не стоит толпа, заключается в том, что сейчас у всех Часы, и даже самые любопытные не готовы лишиться своей нормы. Но болтают о чужаке, конечно, все без исключения. И после обеда сюда все равно набегут зеваки, чтобы хоть одним глазком взглянуть на человека, выжившего в Панцире-3.

Впрочем, вряд ли им это удастся. В аппаратную и в обычные дни почти никого не пускают, если нет жалоб на здоровье. А сейчас, за неделю до Сбора, жаловаться вообще чревато. Отто удалось проникнуть сюда, потому что как раз сегодня он должен проверить оборудование. Этим он и занимается, пока ждет Наташу, но действует больше на автомате. Ему уже сказали, что она не заражена, но от одной мысли, что это могло бы случиться, юношу прошибает холодный пот.

Наконец, девушка входит в техническое помещение и плотно прикрывает за собой дверь. Отто тут же вскакивает. Он как раз забрался под брюхо громоздкой, шумной машины и проверял давление в кислородных баллонах.

— Наташа, Слон тебя растопчи! — с порога накидывается на нее юноша. — Ты хотя бы представляешь, что наделала? Как ты могла отдать свою фляжку чужаку?! Знала ведь, что он почти наверняка болен!

Наташа остается совершенно спокойной. Отто нравится это ее качество, нравится, что она умеет сохранять самообладание в любой ситуации. Но только не сейчас!

— Как видишь, никто из нас не болен, — она пожимает плечами.

— Это чистое везение! — со злостью отвечает Отто, вытянув в ее сторону указательный палец.

— Не думаю. Мне кажется, Анджей знал, что не опасен.

Отто в ответ на это только криво усмехается.

— О да, разумеется! А почему же он тогда не сказал этого сразу? Решил притвориться бедным и несчастным, чтобы не отвечать на неудобные вопросы? А ты-то и клюнула! С чего бы вдруг?

Сказав это, юноша тут же понимает, что хватил лишку. Но слова обратно в горло уже не затолкать, поэтому он просто смотрит на девушку горящими от ярости глазами и очень надеется, что только ярость она в них и увидит. Но Наташа вовсе не так глупа.

— Во-первых, ему бы все равно не поверили. Во-вторых, Анджей не притворялся, ему действительно тяжко пришлось, — говорит она, скрещивая руки на груди, и глаза у нее нехорошо прищурены. — И я что-то не понимаю твоих претензий. Ты что, ревнуешь?

Выдержать этот взгляд Отто не удается, и он отворачивается, буркнув:

— Я просто испугался за тебя, вот и все. Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, ты же знаешь…

Она не отвечает, и чтобы потянуть время и не смотреть на нее, он лезет в сумку и достает оттуда два предмета.

— Вот, держи, — произносит он, протягивая ей фляжку и герметично упакованный костюм Слона. — Это твоя, я подобрал с пола. А костюм отдашь ему, нечего тут без защиты расхаживать.

— Отто, — Наташа, смягчившись, качает головой. — Дед же тебя убьет!

— Не-а, — юноша хитро улыбается. — Он сам велел тебе отдать.

Она подносит фляжку к уху и встряхивает. Слышится тихий плеск. И радость на ее лице сменяется подозрением.

— Да она же полная, — медленно произносит Наташа. — Только не говори, что дед мне и воду пожертвовал.

— Ну, — Отто смущенно откашливается, а потом решает, что лучше сказать правду. Хотя бы половину, это будет правильнее, — нет, вода — это уже моя личная инициатива.

— Да ты совсем спятил? — тут же напускается на него девушка. — В насосной нормы до миллилитра рассчитаны! Если ты набрал так много, сегодня кому-то не хватит!

А, нет, придется-таки сказать всю правду, чтоб ее Слоны хоботами защекотали…

— Да не из насосной вода, — с досадой признается он, виноватым жестом потирая шею, что выдает его с головой. — Это из моего резервуара.

Но такой ответ приводит Наташу в еще большую ярость.

— Отто! — строго произносит она тем жутким учительским тоном, который, наверное, переняла от Лулу. И ему чудится, будто он сидит в классе, а строгая учительница, заметив, что он ковыряет в носу вместо того, чтобы слушать урок, ударила толстой указкой по столу перед ним. — Тебе не кажется, что это слишком?! А как же вторая помолвка? Как же подарок для Лулу?

— Да наплевать! — с неожиданной злостью отзывается Отто. — Подумаешь, важность какая! Ну не наскребу на Феррум-капсулы — обойдусь гематогеном или аскорбиновой кислотой. Разве это так принципиально?

Да, официально в Панцире-7 уже три месяца нет витаминов. Но это не значит, что их здесь на самом деле нет. Когда кто-то из семьи отправляется в аппаратную насовсем, его родные обязаны сдать все, что принадлежало этому человеку, на склад. Вот только примерно половина этих вещей по дороге «теряется» и оседает в руках серьезных ребят с десятого Ребра. Все знают, чем они промышляют, но никто их не трогает. Во-первых, они следят, чтобы никто другой не торговал ценностями из-под полы, а во-вторых, даже в самом низу есть люди, которые пользуются их услугами. Отто договорился о покупке Феррум-капсул. Двадцать доз, не вскрытая упаковка стоимостью в полтора литра. Это больше половины дневной нормы, положенной инженеру, так что копить приходится очень долго. Объем фляжки у взрослых — двенадцать жидких унций, то есть, триста шестьдесят миллилитров.

— Как это, непринципиально?! — шипит на него Наташа. — Она болеет, ты же видишь, ей нужны эти таблетки!

— Ладно, займу у кого-нибудь, — сдается Отто, уже жалея, что проявил щедрость.

— Нет, — твердо отвечает она. — Ты заберешь свою воду сейчас же. Дай мне фляжку, я перелью.

— Но…

— Быстро! — девушка требовательно протягивает руку.

Ему ничего не остается, кроме как отстегнуть от пояса фляжку и протянуть ей. Наташа быстро переливает воду, но вся не помещается, потому что, естественно, он и сам не ходит с пустой. На пару-тройку глотков у нее все равно остается.

— Держи, — девушка завинчивает колпачок и возвращает фляжку Отто.

Воспользовавшись моментом, он хватает ее за руку и пытается заглянуть в глаза.

— Наташа. Я просто хотел сделать тебе приятное.

Она замирает. В полутьме технической комнаты не видно румянца на ее лице. Но юноша уверен, что он есть, потому что Наташа вздрагивает от прикосновения, но явно не испытывает отвращения и стыдится этого. Впрочем, уже через мгновение девушка тихо говорит:

— Ты сделал бы мне приятное, если бы дал воду тогда, когда я просила, а не через час.

И высвобождает запястье из его пальцев, а потом все же поднимает голову, и ее серые глаза блестят, как расплавленный свинец.

— Но я хотел отдать ее тебе, а не первому встречному.

Однако Наташа остается непреклонна.

— Мне очень не нравится то, как ты поступаешь с Лулу, Отто, — произносит она с тихой злостью. — Она — моя лучшая подруга. И что бы там ни было, скоро она станет твоей женой. Я желаю счастья вам обоим. А теперь, извини, но у меня вообще-то Часы, и я бы хотела получить норму сегодня.

— Ладно, — вяло отвечает Отто. — Тогда до встречи на худсовете.

— Да, увидимся, — бросает девушка через плечо.

Оставшись в одиночестве, юноша ждет, пока стихнут ее шаги вдалеке, а потом с силой запускает фляжкой в стену.

Вымарка #2

Да, о войне никто никогда не думает. О ней не говорят. Не то чтобы это слово полностью исчезало из лексикона в мирное время, но произносят его так, как будто оно не имеет отношения к реальности. Война — это что-то, что происходит очень далеко. Это какое-то полуфантастическое событие, рассказ о котором ты слышишь из уст ветерана в безопасном пространстве школьного класса. Война существует в документальных хрониках, художественных фильмах и книгах. Даже если она просачивается в новости, то это всегда не про нас, это где-нибудь «у них». И люди фоном смотрят репортаж, потягивая пиво или утренний кофе, не осознавая, что мир очень мал, и если где-то в одной его точке вспыхнул пожар, он запросто может перекинуться на другие.

Но нет, о войне нельзя говорить в цивилизованном обществе. Это явления того же порядка, что и смерть, о которой тоже неприлично вслух. Как будто если ты не скажешь само слово или заменишь его каким-нибудь эвфемизмом, это как-то повлияет на ткань реальности, на политику, на частные интересы неизвестных широким массам миллиардеров. Как будто если смолчать, она не придет, а если придет — никак не затронет тебя и твою семью.

А потом она приходит. Сначала в твою страну, затем в твой город, а после — и в дом. Дохлые голуби мира на пороге становятся обыденностью, ты даже не замечаешь, как ногой убираешь их с пути, прежде чем утром выйти на работу. Но даже когда война уже начинается, само слово еще долго остается под запретом. И это очень похоже на то, как ведут себя маленькие дети: закрывают глаза ладошками, наивно полагая, что если они не видят, то и их не найдут.

Они сидят на диване в гостиной и смотрят выпуск новостей. Уже зима, позади осталось Рождество. День медленно прибавляется, но утренние часы все равно кажутся выцветшими из-за серого света, льющегося в окна. Мужчина искоса поглядывает на свою молодую жену. Робин, бледная, неподвижная смотрит в экран остановившимся взглядом. Серое платье оверсайз давно не скрывает ее большой живот, и она стала очень чувствительной ко всему, что происходит. Если бы он знал, что сегодня покажут в новостях, то ни за что не включил бы проклятый телевизор. Но Робин не позволила переключить канал, когда диктор сообщил, что «внешнеполитический конфликт не удалось урегулировать за столом переговоров, и теперь мы вынуждены объявить о начале акции сопротивления». Табуированное слово так и не прозвучало, и хотя все всем и так понятно, мужчина рад, что ни диктор, ни корреспонденты не отважились сказать это вслух. Ему нет дела до политики, его волнуют лишь два человека в мире — Робин и их еще не родившийся сын.

Жена сама выключает телевизор, когда выпуск новостей подходит к концу. Они собирались смотреть сериал и ждали его, клюя носом перед экраном. Но теперь и он, и она об этом забыли. Несколько мгновений супруги сидят неподвижно, и Робин держит в руках пульт, как будто еще хочет включить телевизор, но потом кладет его на стол и смотрит на мужа.

— Война, — только и произносит она.

Он опускает руки ей на плечи.

— Роб, ну ты же слышала, они сказали: «акция сопротивления». Это вовсе не значит, что… что это как-то коснется нас. Такое ведь часто происходит в мире.

— В мире, но не здесь, не в нашей стране, — на ее глаза наворачиваются слезы, и женщина торопливо отворачивается, смаргивая их.

— Роб, — повторяет он уже тверже, не убирая ладоней, — в нашей стране пока ничего не случилось. Даже если там сейчас произойдет вооруженное столкновение, нам-то что с того?

Но она только упрямо трясет головой, по-прежнему глядя в сторону.

— Послушай, тебе нельзя сейчас волноваться, — мягко говорит мужчина.

— Не волноваться? — Робин резко оборачивается. — Как я могу не волноваться? Впрочем, тебе легко говорить! Вы, мужчины, всегда такие спокойные! Это же не тебе предстоит рожать через два месяца.

Он пропускает шпильку мимо ушей. В одной книге он вычитал, что когда женщина беременна, в ней срабатывают заложенные веками эволюции механизмы. Как у волчиц примерно. Они защищают свое потомство, и если чувствуют опасность, становятся агрессивны. Об этом надо помнить и не отвечать ударом на удар. Так что мужчина остается спокойным, ну, внешне, по крайней мере, и ласково, как ребенку, говорит супруге:

— Родная, вот об этом нам сейчас и нужно беспокоиться. А тебе — особенно! Подумай о нашем сыне, какой у него будет стресс, если ты сейчас разнервничаешься. Это может навредить его здоровью.

Однако эти слова не производят того эффекта, на который он рассчитывал. Робин сердито сбрасывает его ладони, скрещивает руки на груди и отворачивается к балкону. Он ловит себя на мысли, что страшно хочет закурить, но нет, не в присутствии жены, он обещал!

— Поздно говорить о здоровье, — глухо произносит она. — Если наш ребенок родится в мире, где над головой рвутся бомбы, он уже точно не вырастет нормальным. Что может быть хуже этого? Появиться на свет, когда вокруг смерть?

— Милая, но ни о каких бомбах пока речи нет, — терпеливо увещевает он.

Она снова оборачивается и смотрит на него блестящими от слез глазами.

— Пока — очень хорошее слово. Но что, если они применят то самое оружие?

И на этот раз он все-таки не выдерживает и произносит раздраженно:

— Роб, не пори горячку! Никогда дело не дойдет до того, чтобы использовать то самое оружие, просто потому что это противоречит любым гуманистическим идеалам! Оно есть, да, им нужны рычаги давления. Но испытать в действии…

— Они испытывали и не один раз.

— Но не на живых людях. Робин, послушай, — мужчина берет ее за руку, — это просто политика, вот и все. Сейчас они там немножко постреляют, померяются технологиями, снимут напряжение, так сказать — и на этом все. Вот увидишь, пройдет месяц-два, ну, самое большее — полгода, и эта история закончится.

Она печально качает головой.

— Почему ты так боишься называть вещи своими именами? Почему ты не можешь сказать это слово вслух? Оно же простое. Всего пять букв — война.

— Потому что никакой войны нет, Роб, — заявляет он убежденно. — Война — это когда враг стоит на пороге, и людей забирают на фронт. Но пока, как видишь, ничего такого нет. Туда поедут серьезные ребята и быстро решат все проблемы, вот увидишь. Давай лучше посмотрим сериал? Там как раз начинается самое интересное.

Робин вновь качает головой и медленно поднимается с дивана. Ей это трудно дается теперь.

— Я пойду прилягу, — отвечает она безжизненным голосом, — устала что-то.

— Ладно, — слишком легко соглашается мужчина, хотя они встали всего два часа назад. Он тоже поднимается на ноги и целует жену в лоб. — Отдыхай. И не думай об этой ерунде.

Женщина молча выходит из комнаты. Он стоит и прислушивается к звукам в спальне. Шаркают по полу тапочки, потом раздается скрип кровати и шуршание одеяла — Робин укладывается в постель, устраивается поудобнее, а потом в квартире становится тихо.

Мужчина выходит на балкон и закуривает. На улице холодно, а он стоит в одной футболке, даже куртку не накинул на плечи, но ему почти нравится это ощущение, когда кожу пощипывает ледяной воздух. Жаль, что внутрь не проникает и не может потушить пожар, бушующий глубоко, в самом сердце, удары которого становятся чаще, когда он делает первую затяжку. Робин ему не поверила. Да он и сам себе не верит, если уж начистоту. Война и есть война. Каким словом ты ее ни назови, от этого не станет меньше ни крови, ни боли, ни разрушений. А ведь где-то сейчас уже умирают люди.

А внизу лежит город, укрытый еще не тронутым белым снегом. Он так привык смотреть на него каждый день, что ни разу не задумался, каково это будет: однажды утром выглянуть в окно и не увидеть привычный пейзаж? Или увидеть, но без людей, с красным небом без птиц и алым снегом, молчащий тишиной покинутых домов, где в одной из квартир по-прежнему вещает телевизор, сообщая никому не нужный прогноз погоды на следующий день. Каково это будет, если следующий день вообще не наступит, и он даже этого не увидит, потому что некому станет выглядывать в окно?

Усилием воли мужчина сбрасывает страшное наваждение и заставляет себя вернуться в реальность. Во дворе ребятня играет в снежки и лепит снеговиков. В припаркованной у подъезда машине гудит басами музыка. По дорожке, тяжело опираясь на трость, и очень медленно, боясь упасть, бредет старушка с бумажным пакетом из ближайшего супермаркета. Два собачника курят, пока их питомцы делают свои дела на площадке для выгула.

Мирную картину дополняют елочные гирлянды, которые еще не успели убрать, и огромный красно-зеленый баннер с пожеланием счастливого Рождества на стене общественного здания. Как в такое место может проникнуть война? Нет, это попросту невозможно. Она сюда никогда не доберется!

Затушив сигарету в пепельнице, уже основательно замерзший, мужчина возвращается в квартиру и замирает, услышав приглушенные всхлипы из спальни. Робин плачет. Наверное, она уткнулась лицом в подушку, чтобы муж не услышал, и он решает не беспокоить ее сейчас. Пусть поплачет в одиночестве, если ей так хочется. А она бы хотела, чтобы он сидел рядом.

Сцена 3. Худсовет

Лулу пробирается через толпу любопытных. Они не выглядят, как толпа, просто как бы от нечего делать прохаживаются туда-сюда рядом с аппаратной парами и тройками, но променад этот выглядит уж больно подозрительно. Девушка звонит в дверь, чувствуя, что еще чуть-чуть — и любопытные взгляды прожгут дыру в ее парадно-выходном пиджаке (да, все-таки она решила надеть пиджак), сообщает, что она — это она, и Наташа ее впускает. Причем оставляет она узкую щелочку, в которую едва можно протиснуться, будто боится, что сейчас вся эта орава ломанется в приемный покой. Но, конечно, ничего такого не происходит.

— Ты что, еще даже не переоделась? — спрашивает Лулу, когда дверь закрывается, отрезая голоса снаружи.

После инцидента в атриуме подруги не виделись. Отто вызвался сходить и узнать, как там Наташа — ну, собственно, сходил и узнал. Но Лулу делает вид, будто ничего и не случилось, а худсовет так и остался главным событием сегодняшнего дня.

— Времени не было, — отмахивается Наташа, принимая правила игры. — Ты за мной?

— М-м-м… — Лулу мнется, неуверенно переступая с ноги на ногу, — вообще-то нет. Меня Драматург прислал. Ну, вроде как… — она нервно хихикает и делает неопределенный жест, — хочет, чтобы я приглядела за Анджеем, пока он тут осваивается. И, говорит, если он уже пришел в себя, тащи его на худсовет, пусть, значит, посмотрит, чем живет просвещенное общество. Что-то вроде того. Он вообще как?

— Нормально, — коротко отвечает подруга, и на ее лице появляется отсутствующее выражение, словно она внезапно погрузилась в себя. Но Лулу уже привыкла, она такое регулярно наблюдает уже много лет. — Мы сделали все необходимое, и его организм почти восстановился, что кажется даже немного странным, потому что обычно времени требуется вдвое больше. А почему Драматург выбрал именно тебя? — внезапно спрашивает она, резко меняя тему.

— Не знаю, — Лулу пожимает плечами. — Видимо, потому что я — главная активистка. Так что, можно ему на худсовет?

— Да, пожалуй, — кивает Наташа и первая направляется к двери, за которой начинается длинный коридор. — Идем, я тебя отведу.

Девушки проходят мимо одинаковых белых дверей со стеклянными окошками, они высоко, и разглядеть, что происходит внутри сложно — только если подойти вплотную. Впрочем, Лулу и так знает: каждая палата рассчитана на четыре койки, и все они заняты коматозниками. А вот дверь в конце коридора совершенно глухая, и за ней нельзя ничего увидеть. И услышать нельзя, даже приложив ухо к двери. Там находится Заповедник Молчания, куда отправляются мертвые. Немые, живущие в обители тишины, сбрасывают тела в море, но как это происходит, никто не знает, потому что ни один житель Панциря-7 не открывал эту дверь по своей воле. Туда можно попасть, если ты совершил серьезный проступок. Не тяжкое преступление, а, например, если ты погорел на перепродаже витаминов, или если девушка забеременела до второй помолвки, и об этом узнали. Про Немых разное говорят. Что им отрезают язык, например, но это вряд ли. Как бы они могли выжить после такого? Менее кровавая версия: им просто запрещают говорить навсегда. Но это тоже жестоко.

Наташа останавливается перед дверью с табличкой. Это такой желтый треугольник, а в центре нарисована голова Слона, перечеркнутая двумя красными линиями, и надпись: «Вход без защитного костюма строго запрещен!» Тот самый бокс, о котором говорил Драматург. Здесь тоже есть небольшое окошко, но чтобы в него заглянуть, нужно открыть дверцу.

Наташа уже достает карту-пропуск, но Лулу останавливает ее:

— Нет, подожди! Я хочу сначала посмотреть на него.

— Зачем? — не понимает подруга.

Но Лулу чувствует, что у нее пересохло во рту от волнения.

— Просто хочу взглянуть, вот и все, — произносит она, изо всех сил стараясь сделать вид, будто поручение старшего для нее — обычное дело, и она справится с ним в два счета.

Пожав плечами, Наташа открывает окошко, и девушки заглядывают внутрь. Анджей сидит на кушетке, обхватив голову руками, абсолютно неподвижно.

— С ним точно все в порядке? — с сомнением спрашивает Лулу. Почему-то шепотом, хотя вряд ли он может их слышать.

— Да, если смотреть на это с медицинской точки зрения, — сдержанно отвечает Наташа, сунув руки глубоко в карманы халата. — Но ты ведь понимаешь, что память мы ему стереть не можем?

— Он о себе что-нибудь рассказывал?

— Сказал, что был психологом. Правда, я не уточняла, что он имел в виду: Часы или Призвание?

— Кто такой психолог?

— Человек, который помогает людям, когда им трудно.

— Трудно — что? — задает Лулу вопрос, невольно повторяя слова подруги.

— Просто трудно, — Наташа снова пожимает плечами, а потом спрашивает, — так ты идешь или нет? Худсовет через пятнадцать минут.

— Ага, да… иду…

Наташа прикладывает карту к считывателю, дверь с шипением уползает в сторону. Лулу входит в бокс. Анджей тут же отнимает руки от лица, спускает ноги на пол, и от его цепкого взгляда девушке становится не по себе.

— Здравствуй, — произносит она, заставив себя улыбнуться, и поднимает руку в знак приветствия. — Как самочувствие?

— Ты не из персонала, — отзывается чужак, игнорируя его вопрос. — Кто ты?

Улыбка тут же гаснет. Да и ладно, не такая уж удачная она получилась.

— Я — Лулу. Наташа — моя лучшая подруга, — девушка непроизвольно оглядывается на дверь, будто надеется, что подружка действительно стоит у нее за спиной и подскажет, как найти общий язык с подозрительным гостем. Но никого поблизости нет, так что приходится самой думать. Она делает глубокий вдох и медленно приближается к Анджею. — Да расслабься! Я не убивать тебя пришла.

Это во всех отношениях смелое заявление заставляет мужчину улыбнуться. Впрочем, да, пожалуй, ее слова прозвучали смешно. Ведь Лулу маленькая, худая, и издалека ее можно принять за мальчишку. А гость из Панциря-3 не такой мускулистый, как Отто, и не может похвастаться огромными бицепсами, но в нем чувствуется сила. Может быть, его выдает поза — Анджей держится настороженно, но уверенно, а может — холодный, оценивающий взгляд. Он совсем не похож на несчастную жертву, не выглядит сломленным или потерянным. Почему-то девушка не сомневается: этот человек легко сломает ей шею, но только если другого выхода не останется, а если вдруг она просто вздумает броситься на него — обездвижит.

— Думаю, я смогу за себя постоять, — отвечает он иронично. И это насмешливое замечание немного разряжает атмосферу. — Я не боюсь тебя. Просто если ваш старший…

— Драматург, — на автомате вставляет Лулу.

— Так его зовут? Просто Драматург? Без имени?

— Да.

— Ну ладно, — Анджей пожимает плечами. — Так вот, если Драматург думает, что я не догадаюсь, зачем ко мне подослали миленькую девочку, то он недооценивает мои умственные способности. Он не поверил ни единому моему слову и хочет знать, что на самом деле произошло с моими товарищами, и как я сумел добраться сюда, не схватив заразу по дороге. Но для такого задания куда больше подошла бы Наташа, хотя бы из тех соображений, что ей я должен доверять, раз именно она спасла мне жизнь.

Лулу чувствует, как кровь приливает к лицу, и она никак не может это скрыть, стоя под яркими лампами. Ей кажется, будто она стоит здесь голая, потому что именно для этого ее сюда и послали. Драматург не относится к числу людей, которые говорят намеками, он прямо сказал: вытяни из него все, что только можно, у тебя получится, ты умеешь развязать язык. С чего он это взял? Лулу раньше никогда не приходилось заниматься такими вещами. И все-таки она должна хотя бы попытаться обыграть чужака, и девушка говорит:

— Прости, мне очень стыдно, что я не дала тебе воды. Наташа просила, ты слышал. Но я жутко испугалась. Мы все испугались. Никто не хочет заразиться.

Что ж, это довольно изящное объяснение. Пусть теперь попробует найти другой ответ на вопрос, отчего его собеседница вдруг стала такой пунцовой.

— Это вполне разумно, — отвечает он, но смотрит на Лулу все так же пристально.

— Да, — быстро кивает она и добавляет, пока он еще что-нибудь не сказал: — И вообще ты не угадал, я пришла не затем, чтобы тебя допрашивать. Меня послали узнать, стало ли тебе лучше, и пригласить на худсовет, если ты уже пришел в норму.

— На худсовет? — переспрашивает он, и девушка с удовлетворением замечает, что в глазах мужчины вспыхнул огонек любопытства.

— Ага, в Театре. Мы будем выбирать пьесу. Скоро день Исхода Большой «Ч», а в праздники мы всегда даем премьерный спектакль. Я и Наташа — мы режиссеры, но у нас разное видение, так что я предлагаю одну пьесу, а она — другую, поэтому мы собираем худсовет. Ну, чтобы, значит, проголосовать за что-то одно. Мы подумали, тебе будет интересно. Это же лучше, чем торчать в боксе одному. Так что, если ты себя нормально чувствуешь, можешь присоединиться.

Анджей усмехается, но Лулу уже поняла, что ему приятно получить приглашение, ведь это, своего рода, сигнал: мол, да, ты здесь чужой, но можешь попробовать влиться в нашу стаю. И он соглашается.

— Почему бы и нет? Театр — это… м-м-м… необычно.

— Отлично! — Лулу расцветает в улыбке, но теперь уже это действительно улыбка, а не напряженная гримаса человека, который сел на шило и пытается делать вид, будто ему так очень удобно. — Тогда я скажу им там, чтобы дали тебе что-нибудь переодеться. Твои вещи наверняка уничтожили… В общем, как будешь готов, выходи в приемный покой, мы будем ждать.

Они обмениваются еще несколькими дежурными фразами, и Лулу выходит в коридор. Она почему-то была уверена, что Наташа стоит за дверью и, как только она выйдет, набросится с расспросами: ну как он, согласился? а что сказал? да ладно, а ты ему? Но коридор пуст, и девушка идет в приемный покой, решив, что подруга, возможно, сдает смену. Однако и там ее нет, а дежурная, которая уже заступила на пост, сообщает: Наташа ушла. Да, ушла минут пять назад. Нет, ничего передать не просила, это точно.

Лулу почему-то очень расстраивается, хотя подруги не договаривались, что пойдут вместе. Но девушка все равно чувствует себя обманутой. Неужели же ей совсем не интересно, как все прошло? И вообще удивительно: весь Панцирь-7 только и говорит, что об Анджее, а Наташа этого будто и не замечает. Ей вообще, судя по всему, не особенно интересно, что чужак собой представляет. Как будто к ним каждый день соседи в гости приходят! А между тем, он — первый за всю их жизнь человек из вне, ведь Панцири, хоть и связаны сетью тоннелей, между собой не контактируют. Связь есть по рации только у старших, так они и узнают, что где происходит. Раньше вроде бы было не так, и люди ходили туда-сюда, но потом что-то случилось: то ли Слоны напали всем скопом, то ли сломалось что-то. В общем, с тех пор в тоннелях стало опасно, там в воздухе витает эта проклятая зараза. Хотя, опять же, что это за болезнь такая, никто точно не знает. О ней только рассказывают, но зараженных здесь никогда не видели.

Анджей выходит быстро. Теперь он мало чем отличается от остальных жителей. На нем те же толстые штаны, старательно заштопанный в нескольких местах черный свитер и потрепанные, но все-таки целые высокие ботинки на шнуровке. Тем не менее, определить, что он не отсюда, довольно легко: во-первых, да, у него слишком густые волосы, мужчина забрал их в хвост, но чистые они выглядят так, словно в его Панцире Феррум-капсул — полно; во-вторых, у него удивительно здоровый цвет лица.

Девушка отмечает это молча и оставляет мысли при себе, просто кивает, когда он подходит, и они вместе покидают аппаратную. Атриум ожидаемо замирает на несколько секунд, и все, кто стоически нес вахту под дверью, смотрят на них. Люди перешептываются, но, как и утром, никто не решается подойти ближе, хотя угрозы заражения теперь нет. Лулу касается локтя мужчины и тихо говорит:

— Не обращай на них внимания. Мы просто никогда не видели людей из других Панцирей, вот они и не знают, как себя вести.

— Да мне-то что? — так же тихо отвечает он. — Пусть смотрят.

И, кажется, его это действительно не особенно волнует, в отличие от Лулу, которой такое пристальное внимание откровенно неприятно. Девушка опускает голову, пока они пересекают атриум, и с досадой отмечает, что здесь сегодня аншлаг, какого даже в Театре никогда не бывает.

— Жилые Ребра — только слева? — спрашивает Анджей, с интересом оглядываясь по сторонам.

— Да, — отвечает Лулу, чувствуя прилив благодарности. Если они будут разговаривать, то остальные не станут так открыто пялиться на них, потому что это уже совсем неприлично. — Нас здесь около тысячи человек, и места хватает. На этой стороне, куда мы сейчас идем, находятся разные общественные места. Здесь вот, на первом, Школа, где у меня Часы, и санитарные комнаты, на втором — Музей и художественные мастерские, на третьем — Театр, а над ним — Библиотека. Есть еще Комната отдыха, Музыкальная комната… И так до одиннадцатого Ребра, а на последнем расположены всякие технические помещения.

— А там что? — он указывает на железную дверь, из которой обычно выходит Драматург.

— Туда никому нельзя заходить. Это комнаты старшего.

— Ясно.

— А ты сам на каком Ребре жил?

— Я-то? На первом.

— Ух ты! — Лулу смотрит на нового знакомого с восхищением. — Так ты был Магистром?

Но Анджей ее не понимает и переспрашивает:

— Магистром? А что это значит?

— Ну, это вроде как элита, — объясняет девушка немного растеряно. Ей как-то в голову не приходило, что такое деление существует не везде. — У вас было не так?

— Нет, — он качает головой, но никак не поясняет, что собой представляло общество, в котором он жил сам, а потом улыбается. — Просветишь меня? А то я здесь, похоже, не понимаю ничего, попаду еще в какую-нибудь дурацкую историю по глупости.

— Ладно, — соглашается Лулу и начинает рассказ.

И пока они карабкаются по длинным лестницам на третье Ребро и разговаривают, мы их оставим. Пришло время объяснить, что же такое Театр, и почему ему придают здесь настолько большое значение.

Театр в Панцире-7 — это, если так можно выразиться, центр духовной жизни. На самом деле, искусство всегда выходит на первый план там, где отсутствуют религиозные культы. Ведь нельзя сказать, будто вера в Большую Черепаху — это культ. Верить и поклоняться не одно и то же. Да, они ожидают ее возвращения, и маяки горят на бескрайних просторах отравленного моря, чтобы приблизить светлый день. Так узники ждут освобождения из плена, а матери — сыновей с фронта. Но если жить только этим, сама жизнь превратится в существование. Время нужно чем-то занять, заполнить, наполнить смыслом. И вот тогда люди открывают для себя искусство.

Пожалуй, именно это имели в виду далекие предки жителей Панциря-7, когда говорили, что красота спасет мир. Они подразумевали не красоту физическую и даже не красоту духовную. Нет, они говорили об искусстве. Но все-таки — почему Театр? Ведь в этом мире, как уже известно, есть и Музей, и Музыкальная комната, которая, на самом деле, представляет собой малый зал, где дают живые концерты. Почему именно Театр?

Ответ прост. Для людей, которые проживают всю свою жизнь в замкнутом пространстве, это единственная возможность увидеть что-то другое. Увидеть другой мир, незнакомый, чужой, но оттого такой притягательный! Театр — это ярко освещенное окно без занавесей. Глядя в него, можно прожить жизнь незнакомых тебе людей, как свою собственную. Радоваться и плакать с ними вместе, взлетать и падать, любить и умирать. Ни живопись, ни музыка, ни литература по отдельности не могут дать человеку того же, но у них есть одно объединяющее начало, и это начало — Театр.

В нем нет чего-то, что можно было бы назвать первичным. Правильно ли будет сказать, что драматургия как одна из форм литературы лежит в основе действия? Нет, ведь это может быть пантомима, тем не менее, она следует сценарию. Играет ли ведущую роль музыка? Нет, ведь ее может не быть и вовсе, но отдельные звуки: шум моря, шелест ветра, крики птиц, звучание человеческих голосов, в конце концов — разве все это не часть мелодии жизни, лучшего из всех музыкальных произведений? А живопись? Декорации, костюмы, свет… да, да, все это важно, разумеется, но если пьеса бездарна, никакие картонные замки ее не спасут, как не спасет и музыка. Нет. В Театре все подчиняется некоему Замыслу, который не очевиден для зрителя. В нем важно все: каждая пуговка на камзоле, каждая будто бы случайная реплика, брошенная в зал — все имеет скрытый смысл. И тогда Театр выходит за рамки сцены, он становится чем-то большим, обретает сакральное значение и для тех, кто наблюдает, и для тех, кто творит…

Ну, и еще, в Магистры, иначе как через Театр ты просто не попадешь. И вот она — главная причина, почему он так важен. Поэтому забудьте все, что вы только что прочитали, это не более, чем софизм. Да, конечно, зритель ходит на спектакли ради новых впечатлений, и ставят их ради искусства, потому что душа стремится к прекрасному. Но дело в том, что так происходит в любом мире, и совершенно не обязательно рождаться в Панцире, чтобы любить зрелища. Люди их любят по умолчанию. Это вообще ни от чего не зависит, и эскапизм тут совершенно ни при чем.

Попасть в число Магистров — вот о чем мечтает каждый, кому не посчастливилось жить выше третьего Ребра. И не столько из-за привилегий, сколько из-за статус-кво: они никогда не попадают под ежегодный Сбор, и так было всегда. Это значит, что ты точно не отправишься на Маяк и сможешь спокойно жить, занимаясь любимым делом в свое удовольствие. Но, конечно, все говорят, будто это-то совсем не важно, куда важнее авторитет и признание заслуг обществом. Ну, о подобных вещах всегда что-то такое говорят. Но факт остается фактом.

Только вот Ребра не резиновые, и Магистры Магистрам рознь. Два нижних занимают не художники, актеры и музыканты, а высококвалифицированные специалисты, без которых просто не выжить: врачи, инженеры, технические специалисты, преподаватели… В общем, все это крайне нужные в Панцире-7 люди, которые передают профессию детям, а те своим детям — и так далее, из поколения в поколение. Здесь нет места пришлым.

Вся надежда Кандидатов только на одно Ребро — третье, где скромно ютится богема. Но и там нет пустующих скен. Освобождаются они только в одном случае: когда кто-нибудь умирает. Такое, понятное дело, случается не каждый год, ведь Магистры живут относительно неплохо. Когда же скена все-таки освобождается, на нее претендуют сразу с десяток человек, а то и больше. Этой зимой от осложнений гамма-вируса умерла пожилая пара (им было уже глубоко за двадцать), так что образовалось сразу два вакантных места. И имена счастливчиков назовут после спектакля, который местная труппа собирается поставить по случаю дня Исхода Большой «Ч». Здесь это называют «реберные квоты». Два-три человека в пятилетку. Не так уж много, если подумать. Шанс, который выпадает едва ли не раз в жизни. Жизнь такая короткая…

Вы спросите: почему путь вниз лежит через Театр? А потому что Драматург так захотел. Увы, но другого объяснения этому нет. Он лично возглавляет это учреждение и выбирает всегда из своих. Естественно, злые языки болтают, что талант тут вообще ни при чем, но вернемся к Анджею и Лулу, ведь они уже добрались до зрительного зала, и все ждали только их.

Здесь, конечно, нет мягких кресел, как в театрах древности, которые Лулу видела на фото. Поэтому они просто сдвинули часть стульев в последнем ряду, а остальные расставили по кругу, и сейчас все места, кроме двух, заняты причастными к театральной жизни. Из присутствующих стоит упомянуть, конечно же, Наташу, потом еще Отто, так как он отвечает за свет; Асю — она шьет костюмы; Ташира — ведущего актера; и Драматурга. Также на худсовет пригласили других членов труппы, художника и композитора, имена которых не столь важны. Итого: пятнадцать человек, включая новоприбывших, то есть двенадцать голосов, так как Наташа и Лулу не могут голосовать, ну, и Анджей, разумеется, присутствует только в качестве зрителя.

Они здороваются с остальными и занимают свои места. Остальные, в свою очередь, изо всех сил стараются тактично не смотреть на чужака. Но впечатление при этом такое, будто все они глядят в невидимые зеркала, в которых отражается Анджей, и все равно наблюдают за ним. Лулу снова становится неприятно — так же, как было неприятно в атриуме, и она не может понять, с чем связано это странное чувство, ведь сейчас до нее никому нет дела. Но девушка говорит себе, что ей, должно быть, просто стыдно за коллег, и тут же забывает об этом.

Драматург первым берет слово. Он, в отличие от прочих, не удостоил Анджея ни кивком, ни даже взглядом и теперь, открывая худсовет, ни словом не упоминает о том, что сегодня здесь присутствует человек из другого Панциря, как будто это само собой разумеется.

— Ну что ж, товарищи театралы, — говорит он, медленно переводя взгляд с одного лица на другое, — раз все в сборе, давайте начнем. Мы собрались здесь сегодня, потому что два наших режиссера не могут прийти к соглашению о том, какую пьесу лучше ставить. Обе единодушно выбрали Мориса Метерлинка, с чем я, в принципе, согласен, тем более, мы с этим материалом еще не работали… по крайней мере, в том составе, который сформировался сейчас. Тем не менее, девушки настаивают на разных пьесах, а выбрать нужно одну. Предлагаю выслушать аргументы обеих сторон и после решить вопрос открытым голосованием. Все согласны?

Естественно, никто не спорит. Вопрос формальный — все и так понимают, для чего пришли на худсовет, поэтому Драматург продолжает:

— Ну что ж, раз возражений нет, приступим. Наташа, начнем с тебя.

Наташа остается сидеть. У них не принято выступать стоя — из уважения к Драматургу и его старой травме. Он сидит, опираясь на трость обеими руками, вытянув вперед больную ногу, чтобы дать ей отдых, и смотрит прямо перед собой, показывая, что готов слушать.

Все взгляды обращаются к Наташе. Она на несколько секунд зарывается в бумаги, лежащие на коленях, и неловко произносит:

— Да… ну, в общем… Я благодарю всех за то, что пришли сюда, нам с Лулу очень важно услышать ваше мнение, поскольку мы много спорили, но так и не достигли консенсуса.

Собравшиеся вежливо кивают, и в этот момент происходит удивительная трансформация. Наташа выпрямляется на стуле, внимательно обводит взглядом товарищей, и когда она начинает говорить, в голосе нет ни намека на смущение.

— Как вы уже знаете, мы обе хотим ставить Метерлинка, но мне больше по душе «Слепые». Если совсем коротко, эта пьеса — о вере. Действие происходит на одиноком, затерянном в море острове, где несколько пожилых монахинь и священник держат приют для слепых. Оговорюсь, речь идет о служителях древнего культа, существовавшего еще до Исхода и давно исчезнувшего. Так вот. Однажды утром священник выводит слепых на прогулку, хотя они не хотят за ним идти. Они добираются до старого кладбища, недалеко от берега, и там священник умирает. Причем его тело остается рядом с героями, но они не знают об этом, а думают, будто проводник куда-то ушел и скоро вернется. Становится уже холодно, начинается шторм, а они не представляют, как найти дорогу обратно в приют, потому что единственный зрячий среди них — грудной ребенок. А еще они сидят прямо под маяком, но люди, работающие там, никогда не смотрят вниз, потому что заняты лишь наукой, и вряд ли они придут, чтобы помочь. Финал истории открытый: герои слышат шаги, но неизвестно, кто приближается к ним, и посреди безмолвия раздается отчаянный крик ребенка.

Все внимательно слушают. Наташа берет небольшую паузу, а потом продолжает:

— Я считаю, что эту пьесу стоит поставить, хотя бы потому что техническое воплощение будет весьма простым. Во-первых, это статичное действие: слепые сидят на бревнах, и если они совершают какие-то движения, то только несколько неуверенных шагов в одну и другую сторону. Во-вторых, они одеты одинаково, не поясняется, во что именно, но это должны быть «мрачные и однообразные одежды», — цитирует она, сверившись со своими записями. — Придумать такие костюмы и сшить их труда не составит. Особенно, для тебя, Ася, — Наташа кивает швее, та улыбается. — В-третьих, не придется много возиться с декорациями: старое кладбище, заросшее кустарником и высокой травой — это совсем легко. В-четвертых, шум моря мы и так постоянно слышим. А что касается света… На сцене сгущаются сумерки. То есть, лампы будут постепенно гаснуть, что позволит сэкономить электричество. Единственное технически сложное решение — изобразить блуждающий свет маяка, но, думаю, для Отто это решаемая инженерная задача.

Лулу бросает короткий взгляд на жениха, чтобы посмотреть, как он отреагирует на такой профессиональный вызов. Не то чтобы девушка не была уверена в нем: конечно Отто отдаст свой голос ей. Просто она, в отличие от героев Метерлинка, не слепая, и давно поняла, что Наташа имеет определенное влияние на ее будущего мужа, и теперь ей кажется: подруга специально приберегла этот аргумент напоследок. Но Лулу ошибается.

— И еще, — девушка делает глубокий вдох и обращается прямо к старшему, — я бы хотела, чтобы в этом спектакле роль Самого старого слепого исполнил Драматург.

В этот момент Лулу едва сдерживается, чтобы не вскочить с места. Ну ничего себе заявочка! Это же открытая провокация и подкуп! Все знают, за кем будет решающий голос, и вот так вот без зазрения совести пытаться повлиять на руководителя труппы, предложив ему лучшую роль — это ни в какие ворота не лезет! Лулу кажется, что она спит и видит дурной сон, что это не по-настоящему, ведь не могла же ее подруга на полном серьезе такое сказать! Они друг друга с детства знают, их работа в Театре всегда строилась на взаимном уважении. Что заставило Наташу так резко свернуть на кривую дорожку?

Драматург же только усмехается в ответ на дерзкое предложение и отвечает с ироничным поклоном:

— Благодарю за столь высокую честь, Наташа. Но пока рано распределять роли. Мы ведь еще не утвердили репертуар. Если ты закончила, то предлагаю передать слово Лулу.

Наташа тушуется и бормочет что-то наподобие: «Да-да, конечно, я имела в виду — в теории, мне кажется, вы бы хорошо воплотили этот образ…», а ее подруга в этот момент мысленно аплодирует старшему. Молодец! Здорово он осадил нахалку, так что нечего тут…

В любом случае, теперь очередь Лулу говорить, и она с готовностью начинает выступление, очень гордая тем, что у нее в руках нет ни одной бумажки.

— Ну что ж, друзья, — звонким голосом обращается она к собравшимся, — все это крайне интересно, но мой вариант ничем не хуже. Я предлагаю поставить «Там, внутри». Если вкратце сформулировать содержание, как уже сделала моя коллега, основная тема этой пьесы — смерть, которая делит жизнь на «до» и «после». И хотя вам всем может показаться, что вещь изначально мрачная, сначала я бы хотела рассказать, как Метерлинк воплотил свой замысел. Итак…

Она делает паузу — не драматическую, а просто паузу, чтобы собраться с мыслями.

— Представьте, что вы стоите в ночном саду и смотрите в ярко освещенные окна дома, за которыми открывается поистине идиллическая картина: отец семейства дремлет у камелька, мать сидит за столом, погруженная в размышления, две их старшие дочери заняты вышиванием, а младший ребенок спит в колыбельке. Они спокойны и счастливы, потому что еще не знают, что их третья дочь покончила с собой, утопившись в реке. Ее тело нашел Незнакомец, и теперь он и Старик, старый друг семьи, наблюдают за семьей из сада, не решаясь войти и сообщить о смерти девушки. Тем временем, утопленницу уже несут к дому, и люди за окном так и так скоро узнают. Но конфликт здесь строится именно на том, что, глядя на их счастье, ни один, ни второй не могут взять на себя такую ответственность: войти и разрушить прекрасный мир, который уже никогда не станет прежним.

Лулу так глубоко погружается в собственный рассказ, что не замечает, как ее голос будто бы гипнотизирует окружающих, и последние ее слова, сказанные уже совсем тихо, повисают в безмолвии.

— Видите ли, — произносит она, словно бы обращаясь к самой себе, — я не могу сказать, что эта постановка технически проста, ведь нам потребуются красивые костюмы, реквизит для комнаты, громоздкие декорации, и со светом придется повозиться, но… но дело ведь не только в этом. Я лично вижу здесь не одну лишь смерть. На мой взгляд, тут главное — эта комната, полная яркого света, потому что пока пространство внутри не нарушено, в нем остается надежда. Этот момент, в котором она еще есть, прекрасен, и мне хочется показать всем… показать зрителям, что нужно ценить хрупкий мир. Даже если ему осталось жить всего-ничего.

Она снова замолкает, и Драматург, выждав, не скажет ли она еще что-нибудь, спрашивает:

— У тебя все, Лулу? Или ты хочешь что-то добавить?

— Нет, — она рассеянно качает головой, — нет, у меня все.

— Что ж, товарищи, — старший хлопает в ладоши, и все как будто разом выходят из транса, в который их погрузило выступление Лулу, — мы выслушали оба предложения. Не будем тянуть с голосованием. Кто за то, чтобы мы начали работу над пьесой «Слепые»?

С замиранием сердца Лулу смотрит, как взлетают в воздух руки. Художник и два актера из труппы поддерживают Наташу, а потом, немного помедлив, к ним присоединяются Ася и Ташир. У нее внутри все обрывается — уже второй раз за этот вечер она сталкивается с предательством. Как же так? Ведь они оба утверждали, что предложение Лулу им нравится куда больше, что оно интереснее, и вообще Ася только сегодня утром сказала: «Мы болеем за тебя». Слово в слово, так и сказала! Почему же они оба переметнулись на другую сторону? Или эти двое изначально условились голосовать за ее соперницу? Но зачем тогда было обманывать? Лулу не стала бы к ним хуже относиться, это их право, в конце концов. А вот теперь она что-то не уверена, хочет ли после такого давать Асе полюбоваться на себя в зеркало.

Но не успевает она отойти от одного потрясения, как на нее обрушивается следующее: руку поднимает сам Драматург. Лулу впадает в отчаяние и опускает взгляд, чтобы скрыть слезы. Отто сжимает ее руку, как бы говоря: еще не все потеряно, крошка! Но как же не все? Ведь Драматург уже сказал свое слово, и никто не выступит против него.

— Шесть голосов, — эти слова девушка едва слышит. У нее в ушах стучит кровь, и Лулу боится, что просто упадет на глазах у всех.

А Наташа наверняка сейчас глядит на нее так… хотя нет, вряд ли, по ее лицу обычно нельзя ничего прочитать. Но внутри-то она точно ликует, что так легко одержала победу.

— Кто за «Там, внутри»? — спрашивает Драматург. Наверное, больше для порядка, потому что эти голоса все равно уже ничего не решают.

Лулу не смотрит, кто поднимает руки. Отто — тот, ясное дело, первый. Потом остальные. А потом вдруг повисает странная тишина, и девушка слышит голос подруги:

— Драматург, простите, вы, кажется, дважды проголосовали.

Она резко вскидывает голову, схватив приступ головокружения, но больше от волнения. Наташа улыбается как-то уж больно неуверенно. Все переглядываются, не понимая, что тут происходит, а Драматург, не опуская руки, говорит:

— Да, верно. Я отдал свой голос тебе. Но мне по-прежнему нравятся обе пьесы, и потому я хочу поддержать вас обеих.

— Но… — растерянно произносит первая актриса из труппы.

— Но как же мы тогда решим этот вопрос? — заканчивает за нее вторая.

— Вы не можете проголосовать два раза, так нельзя, — поддакивает актер.

— Товарищи, — Драматург, наконец, опускает руку, — мой голос, как вы знаете, идет за два, именно поэтому за мной всегда последнее слово. Но кто вам сказал, что я должен отдать оба за одного человека? И хватит делать вид, будто здесь нет нашего гостя, это невежливо, в конце концов!

Впервые за все время, старший переводит взгляд на Анджея. До этого момента он будто бы оставался за кулисами, а теперь не просто вышел на сцену, но и встал прямо под прожектором, приковав к себе взгляды публики. Чувство нереальности происходящего, которое преследовало Лулу с самого начала худсовета, усилилось стократно. Она пока не может сложить воедино все кусочки мозаики, но внутренний голос упрямо твердит, что само это собрание — один большой спектакль, а Драматург — его режиссер, и все это затевалось вовсе не ради голосования, а только ради единственного зрителя. Вернее, Анджея убедили, будто он — всего лишь зритель, тогда как ему было уготовано стать главным действующим лицом. Ведь, как ни крути, теперь его голос станет решающим. Вот только зачем все это нужно?..

— Анджей, — обращается Драматург к гостю с самой доброжелательной интонацией, хотя взгляд остается холодным и колючим, — а как ты думаешь, чья пьеса подходит лучше?

Гость моментально подбирается. До этого он выглядел вполне расслабленным. Теперь же смотрит на всех тем настороженным взглядом, под прицел которого попала Лулу, когда вошла в бокс.

— Я не компетентен в этом вопросе, — говорит он, глядя в глаза старшему.

— Но ты у нас — психолог, разве нет? — возражает тот, прищурившись. — Выскажи свое профессиональное мнение. Ведь обе эти пьесы имеют глубокий смысловой подтекст.

— Разумеется, — Анджей не спорит с очевидным. — Как и все пьесы Метерлинка. Я читал и другие. Они полны символов, а символы — это то, чем оперировала психология с момента ее зарождения как науки.

— Ты, конечно, имеешь в виду психоанализ.

— И его тоже. Но я не фрейдист, моя специализация — кризисная психология.

— Что ж, тем более, будет интересно услышать твои соображения. Ведь герои обеих пьес переживают глубокий кризис. А в основе кризиса лежит внутренний конфликт, который в итоге приводит людей в безвыходное положение. Как по-твоему, оно им таким кажется, или является таковым на самом деле?

— Кажется, — не задумываясь отвечает психолог, — безвыходных ситуаций не бывает. Выход есть всегда, а вот нравится он людям или нет — это уже другой вопрос.

— Тем не менее, — невозмутимо продолжает Драматург, — в момент кризиса люди слепы, не так ли? Как те самые слепые на берегу. Не видя выхода, они не видят надежды.

Анджей откидывается на спинку стула, не сводя взгляда с оппонента.

— Ну, скажем так, у слепых надежды куда больше, чем у той семьи, потерявшей дочь.

— Смерть стоит на пороге и там, и там.

— Не согласен. У семьи в доме уже вообще ничего нет. Их дочь и сестра — мертва. Когда именно и кто именно сообщит о случившемся, теперь не имеет значения. Какая разница, кто и как принесет смерть в твой дом — завернет ли в красивую упаковку или просто выложит на стол без обиняков? Старик и Незнакомец смотрят в лицо прошлому. Его не существует, а люди живут в иллюзии.

— Но в этой иллюзии и есть надежда, разве нет?

— Нет. Иллюзия не дает ничего, кроме обманчивого чувства безопасности.

— А у слепых и того нет. Они находятся вне приюта, в какой-то дикой части острова.

— Слепые сидят под маяком.

— Они его не видят.

— А и не надо, чтобы его видели они. Важно, чтобы видели их. Ученые все-таки еще могут посмотреть вниз и помочь бедолагам.

Все присутствующие, затаив дыхание, следят за этой дискуссией, поворачивая голову то к одному, то ко второму, как будто наблюдают за игрой в мячик.

— И каковы шансы? — скептически спрашивает Драматург.

— Пятьдесят на пятьдесят, — Анджей пожимает плечами, — это неплохая вероятность. Они либо столкнутся со смертью, либо нет. Их вера мертва, но они могут обрести другую. А для этих, в окне, уже все потеряно, потому что девушка утопилась, и на этом все. Они не смогут обрести дочь заново.

— Так, стало быть, ты голосуешь за «Слепых»? — подводит итог старший.

— Да, — подтверждает чужак, — ничего личного, просто эта пьеса кажется мне честнее.

Ну все, теперь уже точно конец…

— Отлично. В таком случае, я отзываю свой голос и отдаю оба за «Там, внутри».

Это заявление вызывает шквал негодования. Актеры из труппы снова кричат, что это не по правилам, что нельзя менять свое решение постфактум и голосовать повторно. Наташу трясет от ярости, а Лулу торжествующе улыбается.

— Поздравляю, солнышко, — шепчет ей на ухо Отто.

Драматург, тем временем, пытается навести порядок.

— Товарищи! Товарищи! — рявкает он на театралов, пытаясь перекрыть гвалт, и стучит по полу наконечником тяжелой трости. — Прошу тишины!

Они неохотно замолкают.

— Хочу напомнить всем присутствующим, что мы готовим спектакль к празднику. Вряд ли зритель захочет в такой день смотреть на унылый пейзаж и людей в серых хламидах. Они и так это каждый день видят. Давайте не будем забывать, что в Панцире-7 есть своя повестка, и Театр должен не только развлекать, но и формировать соответствующие настроения. Лулу совершенно права: главное в этом спектакле — не смерть, а мир за окном, который нужно ценить, несмотря на все ужасы, творящиеся за его пределами. И не надо так на меня смотреть! Я отдал голос за идею, а не за режиссера. Не надо приплетать сюда утренний инцидент, он уже давно исчерпан.

Минуту назад присутствующие смотрели на Драматурга с неудовольствием, теперь же они отворачиваются, потому что, естественно, все подумали, будто старший таким вот изощренным способом наказывает Наташу.

— Мы будем ставить «Там, внутри», — резюмирует он безапелляционно. — Лулу, завтра мы должны распределить роли. Ася, с тебя — эскизы костюмов, придумай что-нибудь поярче на этот раз. Отто, готовь световой сценарий и не жалей электричества. Согласование декораций и музыкального сопровождения — до конца месяца.

— Профанация, — фыркает Наташа, хватает папку с бумагами и направляется к выходу, бросив на ходу: — Спасибо за поддержку, Анджей. Похоже, ты — единственный в этом сумасшедшем мире, кто понимает, что суровая правда лучше иллюзорной надежды.

Девушка уходит прежде, чем он успевает что-то ей ответить. Драматург усмехается своим мыслям, потом поднимается с места и объявляет:

— Худсовет окончен. Расходимся, товарищи!

Лулу счастлива, она обнимает любимого и не замечает, что он смотрит в спину Наташе. Отто не замечает, что Анджей тоже провожает девушку взглядом. А Наташа на замечает вообще ничего.

Вымарка #3

Во дворе творится что-то несусветное. Никогда еще ему не приходилось видеть такого столпотворения в тихом спальном районе, где они с Робин решили поселиться именно из любви к тишине. Но никакой тишины сегодня нет и в помине. Кажется, здесь собралась добрая половина жителей из ближайших домов: у мужчин за спиной — большие походные рюкзаки, и они все утешают плачущих женщин и растерянных детей, которые не бегают вокруг взрослых, как это обычно бывает, а переминаются с ноги на ногу, не понимая, что происходит и как себя вести. Вой стоит такой, будто хоронят китайского императора, а рядом рычит мотором большой желтый автобус, в который, видимо, мужчины вскоре и сядут.

Он проходит мимо этой толпы, видит нескольких соседей, которых знает лично, кивает им, но те удостаивают его лишь рассеянными взглядами и снова поворачиваются к родственникам. В общем гвалте сложно что-то разобрать, но лейтмотив такой: «Господи, если тебя там убьют, я этого не переживу!.. Говорят, они новичков сразу на передовую бросают, даже мальчишек, говорят… Ах, почему же мы не уехали в отпуск? Там бы нас это все настигло, мы бы даже носу сюда не сунули, а теперь… Мама, мама! А куда папа уезжает?.. Ну что ты, крошка, поцелуй братика на прощанье, не плачь!..»

Мужчина в последние дни почти ночует на работе и не знает последних новостей. Но ему не нужно быть аналитиком, чтобы понять: этих людей забирают на войну. И тогда он впервые с того дня, как по телевизору объявили о начале акции сопротивления, позволяет себе произнести это слово хотя бы про себя. Он же сам говорил Робин: «Война — это когда людей забирают на фронт…». Власти обещали, что до мобилизации дело никогда не дойдет, а теперь вот оно, уже в его собственном дворе… Да что там, во дворе! Вон же его сосед по лестничной клетке, а этот — с третьего этажа, любитель электронной музыки по воскресеньям. А тот качок, когда выпивал, часто рассказывал об армейских годах и службе в десанте. Но он — понятно, а остальные-то хоть служили?..

Он заходит в подъезд, поднимается на свой этаж, открывает дверь ключом. Ключ он сделал в тот день, когда они начали жить вместе, но все равно звонил в дверь, ведь так приятно знать, что дома ждет любимая женщина! От этой привычки пришлось отказаться, чтобы не будить жену зря. В последнее время ее одолевает жуткая сонливость, и Робин спит чуть ли не по двадцать часов в сутки. Но на девятом месяце это абсолютно нормально. Да и лучше даже: больше спит — меньше новостей смотрит. А новости теперь тошнотворно позитивные, одни успехи, и никаких потерь, хотя всем ясно, что не бывает войн без крови.

Однако сегодня Робин бодрствует. Муж находит ее в кухне, у окна. Конечно, она слышала, как он вошел, но не пошла встречать. Стоит, опершись на подоконник, и смотрит во двор. Когда мужчина входит в кухню, скрипит половица, и Робин резко оборачивается. Невольно в памяти вспыхивает образ того июльского дня, когда она выглядела такой счастливой, и разница между той, прошлой Робин, и этой — пугающая. Бледная, с черными кругами под глазами, волосы тусклые, под платьем видны выпирающие ключицы. Токсикоз, которого ее супруг так боялся, не начался. Но она очень плохо ест, плохо спит, и даже когда проваливается в сон, ее преследуют кошмары, от которых женщина кричит так, что, наверное, все соседи слышат. Мужчина боится: они вызовут полицию, решив, будто он, садист, избивает беременную супругу.

По лицу Робин катятся слезы.

— Ты и теперь будешь говорить, что это не война? — спрашивает она вместо приветствия, шмыгнув носом.

— Нет, — спокойно отвечает он, — не буду. Это война, Роб. Самая настоящая война.

Он подходит к ней и обнимает, ее слезы капают на рубашку, оставляя мокрые пятна. Робин дрожит, и он так хочет защитить свою любимую от всего этого кошмара! Просто взять ее в охапку и уехать, сбежать в джунгли Амазонии или в глухую деревню, где нет ни электричества, ни воды, а чтобы позвонить по мобильному, нужно залезть на березу. Но все это бесплодные фантазии, потому что: а) участники «Проекта-144» дали подписку о невыезде в ближайшие пять лет, б) весь мир оказался втянут в конфликт, и никому сейчас не нужны лишние рты, и в) Робин скоро рожать, остались считанные недели. И если на первый пункт он бы сейчас с легкостью наплевал, добиться политического убежища хоть где-нибудь еще как-то смог бы, то с третьим ничего не поделать. Он не может тащить в неизвестность глубоко беременную жену. Ей нужны покой, еда, витамины, медицинская помощь, в конце концов.

— У Гретхен сегодня забрали сына. Ему восемнадцать на прошлой неделе только исполнилось, ты представляешь? — всхлипывая, говорит Робин. — Она так кричала, у меня чуть сердце не остановилось! Это ведь ее единственный ребенок, первого она уже похоронила!

— Я знаю, милая, знаю, — ласково говорит он, поглаживая ее по спине. — Мне очень жаль Гретхен, правда. Но я за тебя больше волнуюсь.

Жена поднимает голову и смотрит на него снизу вверх.

— Мне сегодня приснилось, что они за тобой пришли. Позвонили в дверь, и…

— Этого не будет, — решительно говорит он.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что мне так сказали. Да, сегодня позвонил человек, куратор проекта, и сказал, что, если вдруг за мной придут по какой-то дурацкой ошибке, сразу звонить ему. Потому что я нужен своей стране, и участников «Проекта-144» на войну забирать запрещено.

— Это правда? — спрашивает Робин с надеждой. Ее пальцы сминают ткань рубашки, когда она вцепляется в плечо мужа. — Ты ведь не обманываешь меня, чтобы просто успокоить?

— Разумеется, правда, — невозмутимо говорит он. — Именно так он и сказал. Это проект приоритетной важности. Участников собирали целых десять лет, и вовсе не для того, чтобы нас перестреляли, как собак. Возможно, конечно, уже знали, что Город Будущего мы будем строить после войны, но… это не важно. Сейчас — не важно. Так что выбрось из головы, ладно?

Робин облегченно выдыхает:

— Слава Богу! Как хорошо, что ты попал в этот проект!

Мужчина держит жену в объятиях до тех пор, пока она не успокаивается окончательно. Потом ему удается уговорить ее поесть нормально, и он быстро готовит простенький ужин, пока Робин дремлет в гостиной перед телевизором. Он предусмотрительно включил тот канал, по которому крутят всякие старые фильмы, любовные мелодрамы и комедии, и никаких новостей. За ужином они не говорят о войне. Робин выглядит уже получше, даже шутит, щеки немного порозовели, и ночь проходит на редкость спокойно.

Правда, ему так и не удается уснуть. Чутко прислушиваясь к дыханию любимой, мужчина думает о том, что не сказал всей правды. Нет, он не лгал, когда говорил, что его не будут забирать на войну. На войну — точно не будут, но была в этом коротком разговоре с куратором одна фраза. Сказал он следующее: «Вы должны оставаться дома до особого распоряжения». Собеседник не стал ничего пояснять, попрощался и повесил трубку.

Мужчина догадывается, о чем шла речь. Но Робин не стоит знать. Пусть спит. Кто знает, сколько еще спокойных ночей им осталось?..

Сцена 4. Урок гуманизма

Анджей справляет малую нужду. В санитарной комнате он один. Хотя все относительно, ведь санитарная комната — это не только отхожие места, но и прачечная, и душевая, и там сейчас работает персонал. Строго говоря, это целый блок. Так что, пожалуй, народу вокруг достаточно. Тем не менее, мужской туалет пуст, и когда, грубо толкнув дверь, в помещение входят трое крепких ребят, рассредоточившись за спиной у Анджея так, чтобы не дать ему возможности сбежать, он не думает, как сказочно им повезло, что они тут одни. Эта троица давно за ним наблюдает.

Они молчат и ничего не предпринимают. Правильно — потому что не бить его пришли. Пока — не бить. Так что он спокойно заканчивает свои дела, застегивает ширинку и нарочито медленно поворачивается к зрителям. Тот, что стоял прямо у него за спиной — высокий блондин с кривой челкой, они примерно одного роста, но у этого типа плечи шире и комплекция внушительнее. Глаза водянистые, кожа бледная, в правое ухо вставлен настоящий гвоздь. На лбу — три косых шрама, и у двух других на роже точно такие же, но те двое пострашнее. Нет, не в том смысле, что выглядят угрожающе, просто реально — уроды. Один скалится «волчьей пастью», у второго — то ли парез лицевого нерва, то ли на самом деле морда такая кривая.

Анджей с деланно удивленным видом оглядывается по сторонам и спрашивает:

— Господа, здесь, насколько я вижу, не один писсуар. Что за очередь?

Блондин, который все это время что-то жевал, смачно сплевывает на пол.

— Смелый, что ли? — презрительно цедит он сквозь зубы, делая шаг вперед.

— Не без этого, — в тон ему отвечает мужчина, не двигаясь с места. — Чего надо?

— Познакомиться хотели. Я — Свен, это — Волк и Косой. Мы тут что-то типа народной дружины. Держим Ребра с десятого по двенадцатое, ну и за остальными приглядываем. Мы — Охотники на тигров, — он усмехается и проводит пальцем по одному из своих шрамов.

Анджей скрещивает руки на груди и бросает в сторону:

— А я-то думал, вы втроем кошку пытались изнасиловать, но не вышло.

Усмешка с лица Свена тут же сползает, но он оказывается куда уравновешеннее обычной панцирной шпаны, которая есть везде.

— Не советую нарываться, — произносит он с угрозой.

Мужчина примирительно поднимает ладони.

— Ладно, Охотники, неудачная шутка. Ну, так от меня-то вам чего надо?

Свен бросает короткий взгляд на своих дружков, потом подходит к Анджею вплотную и обманчиво доверительным жестом кладет руку ему на плечо.

— Да мы тут покумекали с ребятами. Не мог ты из своего Панциря свалить без вещичек и так легко пешочком к нам причапать. Ты как-то прошел через тоннели, и сегодня уже бегаешь на своих двоих. Значит, хавал ништяки по дороге, здесь таких нет. Так что лучше скинь их в общак по-хорошему, и мы разойдемся, как лучшие друзья, — говорит ему главный Охотник самым доброжелательным тоном.

Но у него нож на поясе и, скорее всего, еще какой-то сюрприз припрятан за голенищем. А у тех двоих — кастеты, и они недвусмысленно ими поигрывают. В принципе, можно справиться, не оставляя лишних следов, но тогда все быстро сообразят, что к чему, а не хотелось бы. Он тут только второй день.

Анджей изображает задумчивость.

— Очень заманчиво, Охотник. А что взамен?

Этот простой вопрос вызывает у троицы специфическую реакцию. Сначала начинает ржать Свен, частично опровергая первое впечатление — ну, не такой уж этот парень уравновешенный. Его подпевалы подхватывают, причем Косой гогочет, как горный тролль из сказки, да и воняет от него так же, даже здесь чувствуется («Значит, не парез, — думает Анджей, — просто дебил»), а Волк хрюкает, так как его неприятный дефект сильно искажает звуки.

— Взамен? Ну ты сказанул, братиша! Взамен! Взамен мы твою башку тебе же в задницу не засунем! И твою телку трахать не будем, а ты ее уже наверняка тут присмотрел. Ты не понял что ли? Весь Панцирь под нами ходит! С нами принято делиться просто так. С такими борзыми, как ты, разговор короткий.

Мужчина разочарованно вздыхает.

— Ну нет, так не пойдет, ребята. В моем Панцире за такие штуки принято платить.

В этот момент дверь открывается, и какой-то мужик пытается войти, но Свен рычит:

— Вышел!

А Волк, который как раз стоит рядом, выпихивает бедолагу в коридор и захлопывает дверь. Анджею в подбородок упирается острие ножа. Он не уворачивается, хотя из проколотой кожи тут же начинает капать кровь.

— Гони колеса! — требует Свен.

— И где я их, по-твоему, ношу? — Анджей остается спокойным, хотя это мелкое хулиганье его уже порядком достало. — В кармане казенных брюк? А главное, зачем они мне здесь, если я уже дошел до цели? Пораскинь мозгами, парень! С такой фармой по чужой территории не разгуливают! Думаешь, вы уникальные тут, что ли? Да таких банд в каждом Панцире по две-три штуки! Так что уж извини, но прямо сейчас я тебе ничего не отдам! Дошло? Или повторить более простым языком?

Да, кажется, эта простая мысль Свену в голову не приходила. Если туда вообще что-то когда-то приходило, кроме колюще-режущих предметов.

— Чем докажешь? — задает он самый идиотский вопрос из всех возможных.

— Могу поссать на тебя — проведешь анализ, давно ли я принимал эти колеса. Или сходи в тоннеле блистеры поищи.

— Вот как значит, — медленно, словно жвачку, тянет слова Охотник.

Потом отходит в сторону и кивает подручным, и те, обрадованные, что можно наконец-то пустить в дело кастеты, угрожающе надвигаются на наглеца. Да, вот это плохо, получить удар будет весьма некстати. Ну да ничего…

— Эй, Косой! — насмешливо бросает Анджей, глядя в глаза сопернику, но при этом не выпуская из поля зрения второго. — А ты, часом, не в конкурсе на самую страшную рожу участвуешь? Так тебе, наверное, одноклассники сказать забыли, что он уже кончился! Или ты не играл?!

Косой на такую реплику реагирует именно так, как и предполагал мужчина. Умом он не отличается и, видимо, Свен его держит в качестве кувалды, так что парень с ревом бросается на Анджея. Но тот легко уворачивается, кулак врезается в кафельную стену, и старая плитка идет трещинами, а потом с грохотом осыпается на пол. Анджей, тем временем, успевает взять Косого в захват и развернуть, выставив перед собой живым щитом, как раз вовремя, чтобы подставить его под удар Волка. А у того — тяжелый кастет с шипами, и сила инерции — страшная штука. Слышится треск, ребра ломаются, как сухие ветки. Косой издает невнятный вопль, и Анджей, не дав им опомниться, бросает обмякшее тело в Волка. Это происходит очень быстро, вряд ли схватка длилась больше минуты.

Свен молча наблюдает за происходящим, поигрывая ножом, и пока его дружки неуклюже пытаются встать, глядит на Анджея в упор. Тот отвечает вопросительным взглядом и разводит руки в стороны, мол, ну давай, видишь, я не вооружен. Но все-таки у лидера этой банды есть мозг. Может, не очень развитый, да, и все равно побольше, чем у этих двух имбецилов на полу.

— Ты это зря, братиша, — наконец говорит Свен, пробуя ногтем лезвие ножа. — Мы все равно твою фарму заберем.

— Да на кой она вообще тебе сдалась? Думаешь, это какой-нибудь веселый наркотик?

— Нет. Ты не один такой умник. Мы тоже хотим свалить отсюда, когда придет время.

— Какое еще время? — спрашивает Анджей, вытирая кровь с подбородка.

— То самое, — осклабившись, поясняет Свен, — когда придет Большая «Ч». И вот когда она попытается втиснуть сюда свою жирную задницу, я хочу быть далеко.

— Тебя это не спасет.

— Посмотрим.

Анджей принимает боевую стойку.

— Хочешь со мной подраться?

Несколько секунд Охотник оценивающе смотрит на него, раздумывая, стоит ли оно того.

— Не в этот раз, — наконец, решает он, — но не расслабляйся.

Свен убирает нож в грубо сработанные кожаные ножны на поясе. Волк и Косой уже встали на ноги. И в дверях они сталкиваются с женщиной, сгорбленной, седой и со шваброй в руках. Анджей не догадывается, что перед ним стоит девушка, старше его на несколько лет, но, по местным меркам, она уже одной ногой в аппаратной.

Увидев разгром вокруг: крошево из плитки, грязные следы и кое-где — потеки крови, уборщица приходит в неистовство.

— Вы тут чего наделали, сукины дети?! — орет она, воинственно замахиваясь на троицу грязной тряпкой. — Засрали все, а Тереза теперь убирать должна?! Да я вас, говнюков…

Удивительно, но спорить с Терезой ни у одного из Охотников желания не возникает, и они просто проскакивают мимо. Причем у Косого сегодня, видимо, несчастливый день, потому что он таки огребает от бабы тряпкой по шее. Анджей тоже спешит ретироваться, но гневные вопли сопровождают его всю дорогу, пока он не добирается до выхода из санитарного блока. Во истину, разгневанная уборщица — это куда страшнее шайки гопников! А те, кстати, уже успели раствориться где-то в полумраке коридоров.

Да уж, начало дня выдалось неприятным, что и говорить. К бытовым неудобствам: холоду, пробирающему до костей, маленьким нормам воды, скудному рациону и прочим прелестям он привык в Панцире-3. Но там все было как-то честнее. Нищета — неприкрытой, пороки — явными, добродетели — истинными. А в этом мире все не то, чем кажется. Здесь не живут, здесь будто бы играют в жизнь, гротескно и неумело копируя реалии, которые давно остались в прошлом. Театр посреди руин, полумертвые от болезней и голода актеры, швея в платье тридцатилетней давности и гимн во имя Большой Черепахи. Какой-то сюр!

Но Анджею — хочет он того или нет — придется влиться в это сумасшествие. Его поселили в свободной скене на первом Ребре, где он и провел эту ночь. А утром всевидящий, всезнающий и всемогущий Драматург вызвал чужака из толпы и вынес вердикт: «Просто так в Панцире-7 никого не кормят, так что сегодняшнюю норму, будь добр, отрабатывай. Какую пользу ты можешь принести нашему сплоченному трудовому коллективу, товарищ психолог?» Анджей уже успел подумать над этим ночью, поэтому без запинки ответил, что готов поработать с детьми, которым наверняка не сладко живется в таких условиях. Драматург на это ухмыльнулся и сказал, что более счастливых детей в мире не сыскать, но ладно, вреда от этого точно никому не будет. Потом он едва заметно кивнул кому-то, кто стоял за спиной Анджея, но мужчина не успел рассмотреть, кто это. Хотя догадывался, что это могли быть либо Лулу — его соглядатай, либо ее жених Отто, и кто-то из них только что получил ценные указания.

***

— А он — красавчик, правда? — спрашивает Марта, мечтательно улыбаясь, и кокетливо заправляет за ухо тонкую, в три волосинки, прядь. — Новенький, я имею в виду.

Лулу нарочито равнодушно пожимает плечами и лениво отвечает:

— Да, ничего такой.

Она делает вид, будто очень занята: пересчитывает мел в коробочке, выравнивает стопку ученических картонок, сданных на проверку, бесцельно переставляет вещи с места на место. Словом, занимается чем угодно, только бы не смотреть на помощницу: заметит еще ненароком странный румянец на скулах учительницы! Лулу медленно вдыхает и выдыхает, пытаясь унять неистово колотящееся сердце, но это не помогает. И дело вовсе не в том, что ее организму так отчаянно не хватает Феррум-капсул. Просто Анджей придет с минуты на минуту. А после того, что случилось между ними вчера…

После худсовета все поздравляли Лулу с победой, и гость из Панциря-3 подошел к ней в числе прочих. Ничего особенного он не сказал, это было что-то вроде: «Отличное начало. Надеюсь, постановка выйдет удачной». В общем, одна из тех фраз, которые всегда говорят в таких случаях вежливые люди. Но когда Анджей улыбнулся и сжал ее пальцы в своей ладони, Лулу показалось, что ее сердце провалилось в желудок. Ей все пожимали руки и все улыбались, и она искренне отвечала, но с ним… это было и жутко, и приятно одновременно, и она еще никогда такого не чувствовала. И вот это оказалось страшнее всего, потому что прикосновения Отто не вызывали у девушки дрожи в коленях, а любимый стоял рядом, и… В общем, запаниковав, Лулу отдернула руку, и выглядело это так, словно она брезгует, словно все еще считает Анджея зараженным.

Теперь ей стыдно, она не знает, как себя вести, и не понимает, почему так остро реагирует на самые банальные жесты. Или не хочет понимать…

— Эх, вот бы мне такого жениха! — продолжает вслух мечтать Марта, старательно выводя на доске слова «Психологическое тестирование». — Но, конечно, мне не светит. Десятое Ребро, ха! — она грустно ухмыляется, показывая тем самым немаленький жизненный опыт. Впрочем, к двенадцати годам, когда ты прожила, считай, половину жизни, конечно, тебе уже известна суровая правда. — Нет, женой Магистра мне не стать. А вот у тебя есть шанс! — Марта подмигивает учительнице.

— Думай, что говоришь! — сердито отдергивает девчонку Лулу и сама удивляется, сколько злости вызвало у нее это шутливое замечание. — Я помолвлена! Что за неприличные намеки? И смотри внимательнее, что ты пишешь! У тебя «тестирование» через «э»!

Марта обескуражена такой реакцией.

— Извини, Лулу, — бормочет она сконфуженно. — Это просто шутка, я не подумала…

Помощница не заканчивает фразу и снова отворачивается к доске, а девушка мысленно дает себе подзатыльник за эту вспышку. Большая «Ч», ее же просто подкололи! Но вообще-то Марта права… по крайней мере, в том, что у учительницы, в отличие от нее, есть шанс. Да, такова классовая система в Панцире. На самом деле, это очень похоже на шахматы. Но, собственно, что такое черепаший панцирь, если не огромная выпуклая шахматная доска? Перескакивать через клетку в брачных партиях запрещено. Подмастерья вообще не могут выбирать никого, кроме своих, остальные имеют право присмотреть мужа или жену на одно Ребро ниже. Поэтому, да, если Лулу — Кандидат, а Анджей — Магистр, они вполне могли бы составить пару. Штука еще и в том, что после второй помолвки твой статус автоматически меняется на более высокий, если супруг принадлежит к другому классу.

И здесь уже возможны рокировки. Понятное дело, никто не знает, кого именно переведут в Магистры в день Исхода Большой «Ч», но прикинуть можно, и если заблаговременно создать пару с таким Кандидатом, есть все шансы сильно улучшить уровень жизни. Да, в Панцире не все происходит по любви.

Пара Отто и Лулу отличается от других, хотя бы потому что между ними — пропасть аж в три Ребра, что делало бы их союз невозможным, если бы не одно «но». Отчасти вместе они как раз из-за этого «но». Между ними нет особой страсти. С другой стороны, они знают друг друга с рождения, наверное, ее и не должно быть. В любом случае, у них все взаправду, а не по расчету.

Дверь открывается, и в класс входит мадам Фаин.

— Он еще не пришел? — спрашивает она, вместо приветствия, хотя ответ и так очевиден.

Мадам преподает основы этики и гуманизма. Она возглавляет Школу последние пять лет, и сама уже — весьма пожилая женщина, ей недавно стукнуло двадцать шесть. У нее некрасивое, квадратное лицо, обрамленное жесткими черными волосами. Коллеги уважают мадам Фаин, ученики — боятся, как Слона, потому что, несмотря на приверженность гуманистическим идеалам, наказывает она весьма жестоко. Нарушение этики в ее глазах выглядит примерно так же, как поедание общественного мела в глазах Лулу — как чудовищное преступление! И она твердо убеждена, что заставить детей уважать нормы морали можно единственным способом: придумать такую систему наказаний, чтобы одна только мысль о повторении кары вызывала первобытный ужас.

«Гуманное общество, — любит говорить мадам Фаин, — можно построить только там, где люди не дерутся за ресурсы, равны во всех отношениях и имеют доступ ко всем благам. Иначе говоря — нигде. Но шрамы от порки на ягодицах будут напоминать тебе о твоем бесчеловечном поступке каждый раз, когда ты попытаешься сесть. Что поделать, такова наша природа! Если вспомнить прошлую цивилизацию и те страны, в которых общественное сознание находилось на самом высоком уровне — скажем, в Скандинавии или в Азии, можно заметить, что система наказаний там была жестче, чем где-либо еще. Именно поэтому люди были законопослушны, ответственны и счастливы, ведь за послушание полагается вознаграждение».

— Лулу, вы всех детей подготовили? — деловито спрашивает она, подходит к столу и усаживается на учительское место, которое заблаговременно освободила для нее девушка, как только директриса вошла в класс. Теперь она стоит за плечом у мадам Фаин и бодро рапортует:

— Да, мадам! Мы отобрали пять мальчиков и пять девочек разного возраста со всех Ребер, чтобы было показательно, как вы и просили. Образцовых по успеваемости и поведению.

— Они помылись? — сухо уточняет директриса, постукивая ногтями по столешнице.

— Да, для них организовали бесплатный душ, и еще я попросила Асю наскоро подлатать им одежду, чтобы все явились в лучшем виде. Сейчас получают карамель на складе — по штуке на каждого. Думаю, они будут здесь с минуты на минуту.

— Очень хорошо. Надеюсь, вы понимаете всю ответственность, Лулу? — мадам Фаин поворачивает голову. — Драматург ясно дал понять: наши дети — самые благополучные в мире, воспитаны в лучших традициях гуманизма и не желают никакой другой жизни.

Императивы девушке понятны. Лулу — хороший работник, никогда не задает вопросов, не размышляет, просто делает, что велят, ведь власть имущие никогда не ошибаются. Потому они и у власти. Но в глубине души ей не очень нравится весь этот спектакль. Девушка уверена: дети и без всяких подарков в виде конфет пройдут проверку. Она просто не понимает, как они могут быть не счастливы, если растут в таком прекрасном месте, как Панцирь-7?

Собственное детство видится Лулу золотой порой! Тогда тоже было туго с водой, плохо с едой, они все время мерзли и штопали старую одежду. Но ранние годы запомнились девушке вовсе не этим, а совсем другим: особенным, ни на что не похожим запахом старых книг; поиском сокровищ в укромных уголках Панциря вместе с Отто и Наташей; тайным местом в Библиотеке, о котором знала только она одна; мамиными сказками о мире на поверхности, которые она читала в бледном свете дежурных ламп; нарисованными мелом на потолке скены созвездиями; а еще — загадочными звуками снаружи, от которых по спине бежали мурашки, потому что маленькой Лулу казалось: однажды ночью она услышит, как придет Большая Черепаха. Если она долго-долго не будет спать, то первой узнает и встретится с ней раньше других жителей. Но, конечно, сон всегда успевал сморить девочку раньше…

Вот таким было детство. Лулу провела его на седьмом Ребре, не в самых благополучных условиях. И хотя она — уже взрослая, хотя мамы давно нет, воспоминания о тех временах всегда согревают сердце. Вот почему сейчас девушка хмурится. Она не может понять, для чего весь этот цирк. Как будто они решили поставить гоголевского «Ревизора» и притвориться кем-то другим. Но Анджей никакой не ревизор! Он просто остался один, и они должны стать теперь его новой семьей. Всю жизнь на цыпочках не простоишь. Какой смысл скрывать изъяны?

И все же… раз Драматург так решил, значит, так надо. Наверное, просто он хочет показать Анджею, что в Панцире-7 люди не хуже, чем в его родном, чтобы, значит, ассимиляция прошла безболезненно. Поэтому на вопрос мадам Фаин учительница отвечает:

— Конечно. Я уверена, дети нас не подведут.

Они ждут появления учеников молча. Только пальцы директрисы выбивают нервную дробь по деревянной столешнице. Темный звук, тревожный, и похож на детский кошмар Лулу. Она стоит во мраке тоннеля, а из глубины на нее надвигается нечто, издающее мерный стук металла о металл. Этот сон — отголосок самого страшного детского воспоминания до сих пор будет ее по ночам.

Наконец, появляются дети. Обычно они врываются в класс, обгоняя и толкая друг друга, чтобы занять место получше — лучшими считаются места, которые дальше от двери, потому что там меньше чувствуется вездесущий сквозняк. Но сегодня ребята входят строем по парам, как, видимо, и сказала им входить мадам Фаин на тот случай, если Анджей появится раньше. Лулу эти дети, которых она привыкла видеть каждый день, кажутся какими-то нарисованными: кожа на лице и уши вымыты до скрипа, мальчики аккуратно причесаны, у девочек волосы заплетены в косички, а у тех, кому плести не из чего — заколоты красивыми, праздничными заколками. А еще все девочки — в платьях, которые никто никогда не носит в повседневной жизни из-за холода, и руки у некоторых уже покрылись гусиной кожей.

Дети здороваются и рассаживаются по местам, как сомнамбулы. Достают свои картонки и молча ждут указаний. Анджей заходит в класс несколько минут спустя, и Лулу замирает. Еще минуту назад она не могла унять сердцебиение, а теперь сердце замерло на половине удара. Ученики разом поворачивают головы, как будто получили мысленный приказ.

Анджей говорит: «Доброе утро!», обращаясь ко всем сразу, и это звучит приветливо, но только одна Лулу видит, как его брови на секунду сходятся над переносицей. «Он не это хотел увидеть, — мгновенно понимает девушка, подмечая мельчайшие детали. — Понял, что мы его дурачим, что вовсе не так выглядят дети в обычной жизни». Но она должна продолжать игру, как и Марта, как и мадам Фаин, которая тоже выполняет приказ старшего. Дети приветствуют гостя нестройным хором голосов.

— Это все ученики? — спрашивает Анджей, подходя к учительскому столу, и теперь он обращается только к директрисе. — Мне казалось, в Панцире-7 намного больше детей.

— Верно, — сдержанно отвечает она. — Но не все могут присутствовать на уроках каждый день. Кому-то приходится присматривать за младшими братьями и сестрами, пока у родителей Часы, а другие в это время проходят обучение профессии.

— Ясно, — в тон ей отвечает мужчина, хотя Лулу видит: он не поверил ни единому слову. Класс выглядит так, словно это фотография из журнала. Тем не менее, он не спорит и обращает все свое внимание на неестественно тихих детей. — Что ж, привет, ребята. Меня зовут Анджей. Но вы это и так уже знаете, верно? Я прибыл сюда из Панциря-3. Это ужасно далеко, и дорога сюда заняла целых три дня!

Он улыбается, очевидно, ожидая какой-то реакции. Ну, например, любопытства. Пожалуй, если бы в школьные годы Лулу к ним на урок заглянул человек из вне, они бы очень оживились. Но сейчас оживления не происходит. Дети не перешептываются, не переглядываются, даже не ерзают на стульях и не улыбаются в ответ.

— Возможно, вам было бы интересно узнать, как живут в люди в других местах? — пытается подбодрить их Анджей, так ничего и не дождавшись.

Ученики, все как один, косятся на мадам Фаин, которая сидит за спиной гостя. Та едва заметно качает головой, и дети синхронно повторяют этот жест. Мужчина бросает на женщину короткий неодобрительный взгляд.

— Ладно, — он хлопает в ладоши и сцепляет пальцы в замок, а потом предпринимает еще одну попытку расшевелить ребят, — в общем, дома я работал психологом. Помогал людям справляться с трудностями. Но каково же было мое удивление, когда я узнал, что здесь все абсолютно счастливы! Это невероятно, и мне бы хотелось познакомиться поближе с каждым из вас. Я ведь здесь всего второй день, — Анджей заговорщически подмигивает им, словно хочет сделать своими сообщниками в какой-то игре, — наверняка не знаю уйму всяких секретов. Итак, кто-нибудь хочет поделиться, как вы, ребята, тут живете?

Самая старшая из девочек медленно поднимает руку.

— Я хочу рассказать, — произносит она звонким голосом.

— Отлично! — радуется психолог этому маленькому прогрессу. — Как твое имя?

— Карин. Кандидат, Ребро шесть, — бойко отзывается ученица.

— Ну что ж, Карин, я тебя внимательно слушаю, — доброжелательно улыбается Анджей и кивает, показывая, что можно начинать. Но девочка молчит еще несколько секунд, так как ждет другого кивка. А потом начинает тараторить с такой скоростью, словно чья-то невидимая рука перевернула клепсидру, и ей нужно уложить всю свою речь в одну минуту. — Это огромная честь и счастье — жить в просвещенном обществе Панциря-7! Высокие идеалы гуманизма и духовные ценности — наш главный приоритет. Каждый из ныне живущих, как и те, что жили до нас, служат единой цели — Возвращению великой праматери всего сущего, Большой Черепахи. Наша миссия реализуется как в созидательной деятельности, так и в кропотливой работе на благо общества. Служа Искусству и Музам, мы сохраняем индивидуальность, а в труде познаем счастье коллективизма, и в этом заключается наше благополучие! Мы — часть целого, и вместе двигаемся в направлении…

Лулу стоит у стены, чуть ближе к классу, чем мадам Фаин, а потому видит, как все больше и больше сходит краска с лица психолога, по мере того, как Карин повторяет наизусть предисловие к учебнику этики. Не выдержав, Анджей жестом останавливает девочку.

— Очень хорошо, Карин, достаточно, — произносит он, продолжая улыбаться, но уже не так естественно, как вначале. — Я понял, что ты знаешь наизусть учебник. Но мой вопрос был немного не об этом. Ты можешь своими словами рассказать о том, как вам живется здесь?

Карин замирает на полуслове, резко бледнеет и бросает панический взгляд на суровую и непробиваемую директрису. Лулу ясно видит в ее глазах вопрос: «Мадам, я сказала что-то не так?», но та хранит молчание, и учительница приходит на выручку. В конце концов, зря она тут стоит, что ли?

— Все хорошо, Карин, — успокаивает ее Лулу. — Ты можешь ответить, не стесняйся.

— Ну… — мямлит ученица, уставившись в стол. — Нам тут хорошо. Мы… у нас есть… уроки… и мы благодарны, что нас учат, потому что школа — важный социальный институт…

Она пытается вернуться на знакомую твердую почву прописных истин, но психолог не дает ученице такой возможности.

— Хорошо, а что вы делаете вне школы? В свободное время?

— Помогаем родителям. Они нас учат, чтобы мы тоже могли потом взяться за Часы.

— То есть, опять учеба? — хмурится Анджей. — Но вы ведь когда-то отдыхаете?

Карин виновато потирает шею и бросает теперь уже умоляющий взгляд на мадам Фаин.

— Иногда. В воскресенье можно поиграть в Комнате Отдыха. Там есть шахматы. И шашки. И еще… Мы тут очень счастливы, честное слово! — в отчаянии восклицает девочка, не зная, что можно добавить к этому, и впервые смотрит на гостя из Панциря-3. У нее дрожат губы, и директриса, наконец, снисходит до ученицы.

— Ты хорошо ответила, Карин. Можешь сесть, — сухо велит она.

Та буквально падает на стул, опускает голову и остается в этой позе.

— Ну что ж, Анджей, — резюмирует мадам Фаин, он оборачивается к женщине. — Надеюсь, вы убедились, что наши дети воспитываются в лучших традициях гуманизма? А это значит, что они абсолютно счастливы, даже если развлечений в Панцире не так много. Карин забыла упомянуть, что вне уроков Магистры, Кандидаты и Одаренные обучаются искусствам, и это делает их еще счастливее. Верно, класс? — строго обращается она к детям.

— Да, мадам Фаин, — дружно отвечают они и заученно повторяют: — Искусство — наш язык общения.

Директриса выглядит удовлетворенной. Но Анджей не собирается сдаваться так быстро.

— Отлично, — говорит он, глядя в глаза женщине. — Раз искусство играет настолько важную роль в жизни вашего маленького общества, я, с вашего позволения, дам классу еще одно задание.

На лице мадам проступает недовольство. Впрочем, это выражение исчезает так же быстро, как и все прочие. Ни одна эмоция не овладевает ее мимикой надолго.

— Прошу, — говорит она почти безразлично.

— Прекрасно, — психолог снова оборачивается к детям. — Тогда я попрошу вас…

Но в этот момент он как-то неловко достает руку из кармана брюк — ничего особенного, так стоять, многие прячут руки в карманы, чтобы пальцы не мерзли — и оттуда случайно выпадает какой-то маленький блестящий предмет. Лулу не сразу понимает, что это, но когда узнает давно забытое, у нее перехватывает дыхание… это же шоколадная конфета в фольге! Они не видели таких уже… ну, года два или три точно, раньше их еще давали по праздникам. Но дети в классе не маленькие, они тоже помнят и в один голос сдавленно охают. И это самая эмоциональная реакция за все время их общения с психологом.

— Ох, простите, — извиняется Анджей и быстро поднимает с пола наполовину растаявшую конфету. — Наверное, бывший владелец этой одежды забыл в кармане… — он осекается, видя, что дети смотрят на лакомство, как завороженные, и глотают слюни. — Вы… вы голодные?

Они молчат, но взгляд выдает ребят с головой.

— Вам хотя бы иногда дают сладкое? — настороженно спрашивает психолог.

Но тут мадам Фаин решает вмешаться. Она встает с места, подходит к мужчине и твердо произносит.

— Они не голодные. Они — дети. А им только дай волю — и килограмм умнут за обе щеки. Они сегодня ели карамель. Дайте сюда, пожалуйста, я сдам обратно на склад.

Несколько мгновений Анджей не двигается с места, пристально глядя на директрису. Лулу почти уверена: сейчас он просто уберет конфету в карман, не говоря ни слова. Но мужчина не делает этого, и шоколадка опускается в раскрытую ладонь мадам Фаин. По классу сквозняком проносится вздох разочарования.

— Так вот, о чем я хотел вас попросить, ребята, — Анджей возвращается к тому, на чем остановился. — У вас есть карандаши и картон, и вы используете искусство как язык общения. Не могли бы вы нарисовать для меня мир, каким вы его видите?

Ученики нерешительно берут в руки карандаши, переглядываются.

— Вы слышали задание, — подгоняет их Лулу, — вам нужно нарисовать наш прекрасный мир, красивый и…

— Нет, — перебивает ее Анджей. — Прошу, не надо переформулировать мои слова. Пусть просто нарисуют мир, и все. Будет ли он красивым или нет, я просто хочу увидеть его глазами тех, кто живет здесь с рождения. Справитесь, ребята? — он устало улыбается классу.

Лулу пожимает плечами. Мадам Фаин благосклонно кивает, и дети начинают рисовать. Сначала не очень охотно, но потом — все более увлеченно, пока не уходят в это занятие с головой. И пока трещотки в атриуме не возвещают наступление перерыва, тишину нарушает только скрип грифеля по шершавой поверхности картона. Потом дети выбегают на короткую перемену, а Марта, которая весь урок простояла у доски в надежде, что красавчик позволит ей что-нибудь написать, собирает рисунки и, щербато улыбаясь, отдает Анджею. Потом, бросив на него томный (по ее мнению) взгляд, тоже выходит из класса. Мужчина не обращает никакого внимания на ужимки ассистентки Лулу и почти сразу, как только дверь закрывается, резко разворачивается к мадам Фаин.

— Я не совсем понимаю, товарищ директор, что тут происходит? — спрашивает он так сурово, будто, и вправду, вошел в образ ревизора. — Мало того, что они запуганы до обморока, так еще и голодные, и вы заставляете их повторять: «Мы счастливы. Мы довольны»?

Директриса остается совершенно невозмутимой.

— Они боятся не нас, а вас, Анджей. Вы здесь — чужой. Дети не привыкли разговаривать с незнакомцами, хотя сегодня утром мы объяснили им, что они не должны стесняться. Но дети есть дети.

— Вы давили на них.

— Вовсе нет. Я — преподаватель. Моя задача — направлять. А что до голода, так мы все здесь голодные, раз уж вам так это интересно. Или в вашем Панцире всего было вдоволь? И воды, и еды, и конфеты раздавали горстями? Да, у нас тяжелая жизнь. Но, как видите, мы стараемся вырастить новое поколение, руководствуясь гуманистическими ценностями.

Анджей морщится, словно от головной боли.

— Да что вы заладили про эти гуманистические ценности? В каждом Панцире живется не сладко. По крайней мере, в моем вовсе не было никакой роскоши, но мы не заставляли наших детей лгать себе и другим. Мы позволяли им плакать от голода и холода, позволяли говорить, что им грустно, плохо, хочется есть, не хватает игрушек. А то, что вы тут делаете, в психологии называется «газлайтинг»! Детям трудно, а вы убеждаете их, что им это только кажется. Да и как можно вообще думать о духовности, когда в желудке пусто, а горло пересыхает от жажды? Это попросту невозможно! Еда, вода, тепло — это базовые потребности! И если у вас получается так ловко маскироваться — это ваш выбор, но детей вы зачем насилуете? Дети честнее вас! И кстати, раз уж вы сами заговорили о гуманизме, что-то я вчера его не заметил, когда просил у вас хотя бы глоток воды! Весьма показательно: человечность — на словах, и инстинкт самосохранения — в головах. Но это как раз нормально в таких условиях. Не думайте, будто я вас упрекаю. Хотя, знаете, в нашем Панцире умирающему все-таки дали бы воды, и не один сердобольный человек, а многие. Нас учили заботиться не только о себе, но и друг о друге!

Мадам Фаин пренебрежительно фыркает, что нечасто с ней случается.

— Замечательный подход! И это мы, по-вашему, отрицаем реальность? Мы-то как раз учим, что не надо бежать на помощь первому встречному, потому что если он заразный, и эту дрянь подхватит один — все умрут. Когда речь идет о выживании, нужно думать не о собственных потребностях, а о потребностях коллектива. Позитивный настрой — это тоже забота. Вместе мы счастливы, даже если иногда бывает голодно и холодно. Мы не позволяем детям страдать, ведь какой в этом смысл? И, между прочим, ваш Панцирь — отличный пример того, что бывает, когда люди воспринимают жизнь, как бесконечную муку! Где они теперь, все эти дети, которым вы великодушно позволили плакать?

Лулу невольно вжимается в стену, стараясь стать как можно более незаметной. Напоминать об этом человеку, который пережил смерть целого мира, в такой грубой форме, да не просто напоминать, а тыкать тем, что причиной послужила неправильная идеология — это не просто неэтично, это совершенно бесчеловечно. А если мадам позволила себе такую выходку, значит, она в ярости, и лучше бы ей, Лулу, сейчас оказаться где-нибудь на двенадцатом Ребре.

Но девушка не может уйти и со страхом наблюдает за этими двумя. Анджей тоже внешне остается спокойным, только ноздри едва заметно подрагивают. И когда он начинает говорить, голос звучит очень тихо, но в нем слышится злость:

— В моем Панцире были и светлые моменты. Мы рассказывали детям о том, что однажды наше заточение закончится, мы выйдем на поверхность, увидим солнце, небо, птиц, вспомним, что такое ветер. Они жили мечтой, что однажды все закончится. Мы растили их бойцами, мы готовили их к будущему, обучали полезным навыкам, которые действительно пригодятся на свободе. А вы закрыты в своей скорлупе.

— Вы готовили их к будущему, — повторяет его слова мадам Фаин, — которое может никогда не наступить. Большая Черепаха может не вернуться, товарищ Анджей. Мы хотим, чтобы у наших детей было настоящее. А теперь, извините, у меня есть и другие дела.

С этими словами она направляется к выходу, и наступает тот момент, которого Лулу так боялась: они остаются один на один. Девушка отчаянно ищет предлог, чтобы тоже уйти, хотя Анджей, кажется, вообще забыл о ее присутствии. Он стоит, перебирая рисунки, погруженный в свои мысли, и Лулу вдруг говорит:

— Слушай, я вчера повела себя некрасиво. Ну, когда ты пожимал мне руку. Я вовсе не думала, что ты какой-то заразный или вроде того, просто… мой жених стоял рядом, и…

— Да-да, все нормально, — рассеянно отвечает мужчина, не отрываясь от своего занятия. Вряд ли он вообще понял, что она сейчас сказала. Но девушка облегченно выдыхает. Ладно, она извинилась, а дальше уже пусть сам решает.

Наконец, Анджей поднимает глаза и сокрушенно качает головой.

— Они все одинаковые, — выносит психолог неутешительный вердикт. — Взгляни.

Он протягивает Лулу пачку картонок, она просматривает несколько. Да, действительно, все картинки выглядят так, будто их копировали одну с другой: большой причудливой формы холм, в котором без труда угадывается Панцирь, густо заштрихован изнутри. В целом, очень похоже на шляпу.

— Одна сплошная чернота.

Лулу слышит голос Анджея прямо у себя над ухом и невольно вздрагивает. Мужчина так низко наклонился к ней, что кожу обожгло его дыханием. Но, посмотрев на него, девушка сразу понимает, что он вовсе не хотел сблизиться с ней, просто его все еще занимают рисунки.

— А может, это Черепаха, проглотившая Слона? — лукаво улыбается Лулу. — Знаешь, взрослые часто не видят в детских рисунках того, что там есть на самом деле. И я уверена: это именно Слон в Черепахе. Дети верят, что однажды Большая «Ч» придет и победит врагов, а потом мы выйдем под чистое небо. У них нет цветных карандашей, а так бы, может, штрихи были желтыми или голубыми, или розовыми. Я вижу здесь вовсе не черноту, здесь изображена надежда.

Анджей с минуту смотрит на нее, пытаясь понять, шутит она, или всерьез так думает, потом задает вопрос:

— Лулу, а ты сама счастлива здесь?

— Конечно, — она пожимает плечами. — И ты тоже будешь здесь счастлив, вот увидишь!

Он грустно усмехается. Но, похоже, на это психологу ответить нечего.

Вымарка #4

В доме плохая звукоизоляция. Когда они снимали квартиру, не обратили на это внимания. А потом оказалось, что весь подъезд слышит, как Робин играет на рояле. Зато с соседями им повезло: они не только никогда не жалуются на шум, но еще и хвалят пианистку, а старушка Гретхен даже выключает радио, чтобы послушать музыку. Но в последнее время Робин все реже и реже садится за инструмент. Вот почему сейчас мужчина стоит на площадке первого этажа, привалившись к перилам, и чувствует острую боль в груди — «Октябрь» Петра Чайковского застал его врасплох.

Сегодня плохой день для музыки, потому что во внутреннем кармане его куртки лежит конверт, а в нем — письмо, скупые строчки которого намертво впечатались в сетчатку. Сегодня, возвращаясь домой, мужчина, вопреки обыкновению, хотел застать свою жену в самом дурном расположении духа. Пусть бы она сидела на диване, пустыми глазами уставившись в телевизор, в холодильнике одиноко зимовала пачка пельменей, а посуду так никто со вчера и не мыл. Если бы это было так, он бы все равно уже не сделал хуже своей новостью.

Но Робин играет. А значит, сегодня чувствует себя лучше. Может быть, именно сегодня она поняла, что не стоит унывать перед лицом войны, что нужно жить настоящим и делать то, что нравится. И сейчас, возможно, не только старушка Гретхен приглушила звук радио, возможно, все их многочисленные соседи сидят и слушают мелодию, которая каскадами льется вниз по ступеням. Слушают и восклицают про себя, совсем как та девочка-героиня спектакля о войне, который недавно давали во всех прифронтовых театрах: «Снова музыка… как хочется жить!» Она произносит их за миг до смерти…

На ватных ногах мужчина поднимается, достает из кармана ключи, но не решается открыть дверь. Стоит, прислонившись лбом к холодному металлу, закрыв глаза, пропуская через себя каждую фразу. Это последний раз, когда Робин играет на рояле. Она больше никогда не сядет за этот инструмент, никогда ее пальцы не коснутся этих клавиш, не потревожат спрятанные под крышкой струны. И она еще об этом не знает. Поэтому мужчина тянет до последнего, чтобы у нее были эти последние минуты счастья.

«Пусть она доиграет, — говорит он себе. — Я не хочу быть тем, кто оборвет мелодию».

Но вот музыка смолкает. Последние звуки тают в тишине, и больше никаких отговорок нет. Он вставляет ключ в скважину, поворачивает, входит, быстро скидывает ботинки и прямо в куртке сразу же идет на кухню. Мужчина не заглядывает в гостиную, чтобы поздороваться с любимой, и делает то, чего не делал ни разу за последние восемь месяцев, даже когда Робин оставалась ночевать у родителей: открывает окно, ставит на подоконник блюдце и закуривает. Он курил только что, стоя у подъезда, и это уже вторая пачка за сегодняшний день, но желание сделать очередную затяжку сводит с ума.

Из окна тянет зимним холодом, табачный дым летит в кухню. Робин останавливается на пороге и спрашивает:

— Что произошло?

Даже если бы они и не играли все эти годы в игру «угадай, что произошло», она бы все равно поняла: случилось нечто страшное. Хотя бы потому что он обещал ей больше не курить на кухне. А он всегда выполняет свои обещания.

— Собирай вещи, Роб, — отрывисто говорит мужчина, бросив на жену короткий взгляд.

— Почему? — встревоженно спрашивает она, не решаясь войти. — Мы переезжаем?

Не говоря ни слова, он запускает руку в карман куртки и извлекает слегка помятый конверт — точно такой же, как тот, в июле, протягивает его Робин со словами:

— Это пришло сегодня утром. Прочти.

И снова отворачивается к окну.

Несколько минут они молчат. Женщина читает, и ее муж, как наяву, снова видит перед глазами проклятые строки. А в письме говорится, что завтра утром сюда приедет машина. Что военный конфликт уже зашел в тупик, и теперь это лишь вопрос времени: когда именно будет использовано то самое оружие. В связи с новой угрозой, участников «Проекта-144» надлежит эвакуировать в убежища, где они останутся до окончания военных действий. Машина приедет завтра в семь тридцать утра, к этому времени они уже должны стоять на улице с вещами. Ниже шел список того, что нужно взять с собой.

Сигарета прогорает до фильтра, обжигая пальцы. Хочется сразу же закурить вторую, но он сдерживает себя, закрывает окно и поворачивается к жене. Робин молчит, но губы беззвучно двигаются. Она повторяет и повторяет про себя одну и ту же фразу, потом поднимает глаза и неуверенно произносит:

— Милый… а ты уверен, что нас… я имею в виду меня и… — она поглаживает огромный живот, — что нас они тоже возьмут с собой?

Мужчина хмурится. Ему даже в голову не приходил такой вопрос.

— Разумеется, уверен, — отвечает он. — А как может быть иначе?

— Да, но здесь… — Робин снова смотрит на письмо и судорожно сглатывает. — Здесь написано, что эвакуируют только участников «Проекта-144». Про семьи ничего не сказано.

— Ну… это ведь подразумевается, — мужчина пожимает плечами.

Однако супруга заражает его своим беспокойством, и непрошенная мысль закрадывается в голову. Он забирает у нее листок и еще раз пробегает глазами.

— Вот видишь, здесь написано: «Вам надлежит ждать…» и все прочее. «Вам», понимаешь?

— Но «Вам» здесь с заглавной буквы, — возражает Робин. — Это уважительная форма, но так обращаются к одному человеку. Если бы они имели в виду всех, включая и членов семьи, то написали бы со строчной.

— Господи, Роб, ну не цепляйся ты к словам! — с раздражением отмахивается от нее муж.

Однако женщина не сдается.

— Как это — не цепляйся? — возмущается она, повышая голос, и ее глаза вдруг вспыхивают, напоминая о прежней Робин, никогда не позволявшей заткнуть ее за пояс. — Это ведь самое важное! Почему они так написали?

— Да откуда я знаю? — продолжает обороняться он, отчаянно борясь с желанием все-таки закурить снова. — Наверное, потому что секретарь у них — клуша неграмотная? Как будто это новость! В официальных письмах лепят столько ошибок, что диву даешься: как они школу-то окончили с такими познаниями? Наверное, ей просто сунули готовый шаблон, она в него имена вставила, и дело с концом.

Робин сердито мотает головой.

— Нет, здесь что-то не сходится! Если бы все было так, как ты говоришь, тебе бы позвонили и уточнили, сколько человек в твоей семье, верно? А иначе как они поймут, сколько им нужно транспорта? И убежища вряд ли построили вчера, наверняка это заняло несколько лет, и там все рассчитано: сколько людей будет жить, сколько нужно еды, воды, лекарств.

— Ну, кажется, мы в анкете указывали состав семьи, — неуверенно произносит он, а внутри все холодеет от мысли: Роб может быть и права, а он не подумал заранее, просто не мог допустить такой вероятности, чтобы его эвакуировали без жены и малыша.

Аргумент звучит слабовато, и женщина издает нервный смешок, услышав его слова.

— Кажется? — она качает головой. — Ты даже не помнишь точно?

Мужчина сердито выдыхает и отворачивается к окну. Руки против воли нащупывают пачку сигарет в кармане. А Робин, тем временем, продолжает:

— Отбор в проект продолжался десять лет! За это время все могло сто раз поменяться! Браки распадаются, дети рождаются и вырастают, родители умирают. Нет. Если рассчитывать на всех, то невозможно ничего предусмотреть заранее! А если кто-то захочет перетащить всех своих дядюшек, кузин, невесток и свекров? Тут ведь даже не написано, сколько человек могут присоединиться!

Он снова поворачивается к супруге и строго говорит:

— Роб, ну зачем ты додумываешь? Это же проект мирового масштаба! И те, кто его создал, уж точно не идиоты! Наверняка они все предусмотрели и… Роб! Роб, ты чего?

Тяжело опустившись на угловой диван, женщина роняет голову на руки и заливается слезами. Муж, выругавшись про себя, опускается рядом с ней на корточки и поглаживает по колену.

— Милая! Милая, ну что ты?

— Сто сорок четыре тысячи праведников, — всхлипывает она. — Неужели ты не помнишь откровение Иоанна? Думаешь, это простое совпадение? Да, те, кто все это придумал, не идиоты! Они заранее знали, что скоро наступит Апокалипсис! Вот почему они отбирали людей по всему миру! Когда все погибнут, вы будете строить тот самый Город Будущего! Небесный Иерусалим!

Ему хочется завыть от отчаяния, но мужчина терпеливо произносит:

— Да побойся Бога, Роб! Надо же тебе было именно сейчас вспомнить предсказания этого старого шизофреника! Он и Зверя видел, и Блудницу Вавилонскую, совершающую движения похотливые! Что-то я ничего похожего на улицах пока не замечал! То есть, блудниц, конечно, у нас по ночам хватает, но я уверен, что все они местные или, по крайней мере, эмигрантки из бедных стран.

Он пытается рассмешить ее, но женщина никак не реагирует и плачет навзрыд.

— Ну Роб, — увещевает он ее, — прекрати, а? Ты же никогда не была религиозной! Подумаешь, число совпало! У нас люди каждый год ждут Конца Света по какому-нибудь там календарю Кетцалькоатля, не всему же нужно верить! Роб! Ну давай, посмотри на меня!

Робин поднимает голову, ее лицо красное, нос опух, а из глаз безостановочно льются слезы.

— Я абсолютно уверен, что у них там все рассчитано. Они просто строили убежища так, чтобы всегда оставался запас, и ресурсов, конечно же, у них вдвое больше, чем нужно. Поверь, так всегда делается. Ведь участники проекта, в конце концов, тоже смертны. А кто-то может отказаться в последний момент. Точно рассчитать невозможно!

— Ты действительно так думаешь? — спрашивает жена недоверчиво, но в ее голосе он слышит слабую надежду.

— Да. Разве я тебя когда-то обманывал? Конечно, они не могут просто взять и оторвать нас от семей. В конце концов, мы живем в самом гуманном обществе за всю историю человечества! И ни один участник, уж поверь мне, не согласится бросить своих родных. Люди попросту не поедут ни в какие убежища, зная, что правительство использует то самое оружие. А если никто не поедет, вся их идея провалится. Так что, естественно, они подготовили место для всех, кого мы указали в анкетах. Да, я сейчас вот точно вспомнил, там был такой пункт!

Нет, он ни черта не помнит. В этой анкете было более семисот вопросов, а заполнял он ее два с лишним года назад. Как такое можно запомнить? Но сейчас лучше соврать, ей-богу!

Робин немного успокаивается. Доводы мужа кажутся ей убедительными. Но на всякий случай она спрашивает:

— А если нас все-таки не возьмут, ты откажешься ехать?

— Конечно! — горячо заверяет супругу мужчина, крепко сжимая ее колено. — Как ты могла подумать, будто я брошу вас здесь? Это абсолютно исключено! Но давай не будем сейчас о крайностях. Только взгляни, какой большой список нам дали! Придется весь вечер потратить, чтобы все это собрать!

Он поднимается на ноги и ободряюще улыбается.

— Пойдем-ка, займемся делом, радость моя! Нам еще нужно хорошенько выспаться перед дорогой. Мало ли, может, нас повезут куда-нибудь в Австралию?

— Ладно, — сдается Робин, достает из кармана носовой платок и сморкается в него, потом еще раз проглядывает список. Задумчиво почесывает лоб и говорит уже более уверенно: — Так, у нас кое-чего нет… Знаешь что, давай-ка отметим вещи, которые можем взять из дома, и я пойду собирать сумки. А ты выпиши себе остальное и съезди пока в супермаркет. Да, и думаю, к этому списку надо бы добавить памперсы, пеленки, питание… я, пожалуй, допишу… А то вдруг мы надолго, и мне придется рожать уже там?

— Вот это совсем другое дело! — преувеличенно бодро восклицает мужчина, целуя жену в макушку. — Я всегда знал, что ты у меня — умница! Так и поступим. Сейчас принесу ручку и блокнот.

Робин одаривает его слабой улыбкой, и он ласково говорит:

— Не расстраивайся, родная! Давай представим, как будто едем в отпуск.

Потом они еще около часа возятся со списками, решая, что можно добавить на всякий случай. Мужчина достает из кладовки пыльные дорожные чемоданы, и Робин отправляется в спальню, где стоит огромный платяной шкаф, и даже что-то напевает себе под нос, доставая вещи. А он едет в ближайший супермаркет в полной тишине, даже не включая радио, потому что ему чертовски страшно.

Сцена 5. Некрасивая история

В зрительном зале шумно. Все говорят одновременно и о разном. Актеры стоят особняком под самой сценой, и Ташир, судя по ухмылкам на лицах товарищей, подбирается к кульминации одной из бесчисленных смешных историй, которые все просто обожают. Вернее, обожают не сами истории — они иногда бывают довольно банальными — а то, как он их рассказывает. Громкий хохот раздается как раз в тот момент, когда Наташа спускается вниз по проходу между рядами стульев.

Актрисами занимается Ася. Она снимает мерки для будущих костюмов, и женщины тоже болтают без умолку, обсуждая фасоны платьев из доисторического журнала мод, передавая его из рук в руки.

Лулу стоит к Наташе спиной и разговаривает с художником. Вернее, говорит она, и судя по бурной жестикуляции, подруга излагает свое видение оформления сцены. Художник кивает или качает головой и вставляет короткие замечания. Периодически из осветительной будки наверху высовывается Отто, спрашивая что-нибудь вроде: «А если чуть вправо?», и техники, которые ползают по сцене, как муравьи, выставляя свет, передвигают очередной прожектор.

Только Анджей сидит совсем один, чуть поодаль, низко опустив голову, как будто чем-то сильно расстроен. Но когда Наташа подходит ближе, она понимает, что он просто читает книгу. Пользуясь тем, что все заняты, и никто не обращает на нее внимания, девушка подсаживается к нему.

— Что читаешь? — спрашивает она.

Анджей поднимает голову и рассеянно смотрит на нее, потом улыбается, молча показывает потрепанную обложку, где еще можно разобрать название. Это сборник пьес Метерлинка.

— Решил освежить в памяти, — поясняет он.

Наташа кивает. Несколько минут они молчат, потом девушка говорит:

— Я слышала, у тебя был конфликт с мадам Фаин. Это ты зря. Она — Магистр, к ее мнению прислушиваются.

Он снова отрывается от книги.

— Тебе Лулу рассказала?

— Да.

— Хм-м, а я думал, после худсовета ты на нее смертельно обижена, — Анджей смотрит на девушку, хитро прищурившись.

Наташа поджимает губы. На самом деле, это Лулу была обижена на подругу после вчера, а не наоборот. И, если уж на то пошло, у нее имелись веские причины. Во-первых, Ася и Ташир отдали свои голоса за «Слепых», только потому что оба смертельно боятся, как бы их постыдная тайна не выплыла на поверхность. Но это была их личная инициатива, которая в итоге может выйти парочке боком. Они изначально поддерживали идею Лулу, и об этом многие знали, в том числе и она сама, конечно. И вот теперь кое-кто может задуматься о причинах такого поступка. Во-вторых, Наташа предложила роль Драматургу, и это выглядело, как подкуп — именно в этом подруга ее обвинила, когда они встретились сегодня. Но она объяснила, что вовсе не пыталась выбить себе решающий голос, а просто хотела, чтобы Драматург прочувствовал образ Старого слепого и понял, что все они идут в никуда…

Впрочем, все это сугубо внутренние дела, о которых не стоит рассказывать посторонним, и Наташа ограничивается коротким ответом:

— Я не на нее обижена. Меня возмутила откровенная провокация со стороны Драматурга. Сначала он втянул в дискуссию тебя, потом решил переголосовать. И если уж на то пошло, мне вообще не нравится то, что он делает.

Анджей на это только усмехается.

— Неужели ты не счастлива здесь? Поразительно, я нашел в Панцире-7 хотя бы одного недовольного! А мне казалось, что все прекрасно в этом лучшем из миров!

Наташа легко распознает иронию и насмешливо фыркает.

— Счастлива? Разумеется, нет! — но почти тут же становится серьезной и понижает голос, кивком указав на весело болтающих товарищей. — Они выглядят беззаботными, правда? Смеются, шутят, спорят, кому достанутся главные роли, и кто пополнит ряды Магистров в этом сезоне. Но все это, — она широким жестом обводит зал, — нужно лишь для того, чтобы мы не свихнулись окончательно. Потому что если мы остановимся хотя бы на минуту и прислушаемся к себе, то услышим только, как вхолостую работает сердце. У них нет ни капли веры. Так же, как и у меня.

Последние слова она произносит совсем тихо и смотрит на свои руки. Пальцы побелели от холода, под кожей проступает голубая сеточка кровеносным сосудов.

— Ты не веришь в Возвращение Большой «Ч»? — спрашивает Анджей уже без намека на иронию.

— Верю, — Наташа грустно улыбается. — Но не верю в то, что мы до него доживем. Взгляни на них, — она снова смотрит в сторону друзей, — они все могут умереть в любую минуту. Ты обратил внимание, как плохо выглядит Лулу? У нее тяжелая форма анемии, и если в ближайшие пару месяцев Отто не достанет для нее лекарство, как обещал, она уже не поправится. У Ташира — рак. Вон та рыженькая девушка с хвостиком страдает от туберкулеза, а Гордей, который с ней флиртует, может погибнуть от царапины — гемофилия. И с каждым годом умирает все больше женщин при родах, новорожденных и маленьких детей, слишком больных и слабых, чтобы выжить в таких условиях. Как ты думаешь, Анджей, много ли у нас шансов дождаться?

— Но это может случиться скоро. Уже сегодня или завтра, мы ведь не знаем точно, так?

— Вот именно, что не знаем, — Наташа обхватывает себя руками и наклоняется вперед, глядя прямо перед собой. — Не знаем, случится ли это когда-нибудь вообще.

— Ты не сказала о себе, — мягко напоминает мужчина. — Когда рассказывала, чем больны твои друзья. Но что насчет тебя?

Девушка отворачивается.

— Мне повезло, — сухо отвечает она. — Я работаю в аппаратной, и мне кое-что перепадает из лекарств. А еще генетика хорошая, — и прежде, чем собеседник успевает открыть рот, быстро добавляет: — Сюда идет Драматург. Пойдем поближе к остальным. Не надо ему видеть, что мы разговариваем.

Драматург, и правда, медленно спускается по проходу, тяжело опираясь на трость. Под руку его поддерживает Отто — он только что вышел из осветительной будки. Подъемы старшему осилить легче, чем спуски. Но такая уж у них традиция — объявлять актерский состав, стоя под сценой. Глупо, конечно, мучиться, спускаясь по лестнице, только ради того, чтобы соблюсти никому не нужный ритуал. И все-таки… если ты прожил всю свою жизнь в Панцире-7, традиция становится для тебя вторым законом. Просто потому что здесь не на что больше опереться. Ты живешь, не зная, что творится снаружи: люди, которые уходят на Маяки, не возвращаются, они как будто перестают существовать. И где-то там, во вне, всегда начеку невидимый враг — ты его не видишь, а он тебя видит, и от этого еще страшнее. Но традиция — это что-то постоянное, это стабильность. Наташа, когда думает об этом, всегда представляет себе мост над бездной: бревна крепкие, и по ним легко перейти на другую сторону; но мостик очень узенький, неосторожный шаг вправо или влево — и ты сорвешься.

Вот почему нельзя отступать от традиций. Тогда исчезнет даже иллюзия опоры. Театралы в этом смысле — самые суеверные из всех. Считается, что если озвучить актерский состав не у сцены, а в зале или где-то еще — исполнитель главной роли не доживет до постановки. События логически никак не связаны, но искать логику в приметах — дело гиблое. Вся штука в том, что большую часть таких традиций заложил сам Драматург, а теперь вынужден их соблюдать, даже ценой физической боли. Создатель мира не может нарушать законы, установленные им самим.

— Здравствуйте, товарищи театралы, — говорит он, и его голос эхом раскатывается по залу.

Остальные приветствуют старшего, и Лулу протягивает ему листок.

Актеры не выглядят особенно взволнованными — кому какие роли достанутся, догадаться не сложно. Ну, возможно, девушки немного нервничают, не зная, кому из них выпадет играть Марту и Марию — это единственные женские роли с репликами.

— Та-а-а-а-к, — задумчиво произносит Драматург, проглядывая список имен. — Значит, ты, Лулу, считаешь, что главную роль в этой пьесе должен исполнить Ташир?

Молодой человек отвешивает шутовской поклон. Он уверен, что это риторический вопрос, так что никто не воспринимает этот жест, как паясничество, скорее — как самоиронию. И правда, кому как не ведущему актеру труппы играть роль Старика?

Но неожиданно для всех Драматург поднимает глаза от листка бумаги, обводит взглядом собравшихся и недобро прищуривается, заметив Анджея, который стоит чуть поодаль.

— А ну-ка, подойди! — требует старший, не размениваясь на банальную вежливость.

Мужчина подходит. Он все еще держит в руках свою книгу. Актеры переглядываются и пожимают плечами в полном недоумении. А у Наташи появляется скверное предчувствие. Как и вчера, когда Драматург внезапно втянул чужака в дискуссию, якобы наделив правом голоса, которое сам же потом и отнял. Девушка понимает, что старший ведет какую-то игру, и Анджей должен подчиняться правилам, но зачем это все затевается? Наташа догадывается. Возможно, и Отто тоже. Лулу — точно нет.

Не говоря ни слова, Драматург забирает у чужака книгу, даже не взглянув на него, листает, находит нужное место и протягивает обратно, по-прежнему глядя в сторону.

— Я хочу, чтобы ты прочел этот отрывок, — не просит, а приказывает он, ткнув пальцем, в какую-то строчку. — Вслух. Так, как чувствуешь его.

Ташир, почуяв какой-то подвох, мрачнеет и скрещивает руки на груди. От его шутовства не осталось и следа. Ася ушла куда-то, в зале ее нет. Анджей смотрит в книгу, и по его лицу пробегает тень — может, страха, а может, ненависти, трудно сказать точно. Немного помедлив, он начинает читать:

— Ну вот, у тебя тоже не хватает духу!.. Я знал, что не надо было глядеть. Мне почти восемьдесят три года, но сегодня впервые зрелище жизни поразило меня. Сам не знаю почему, все, что они делают, представляется мне необыкновенным и значительным… Они просто сидят вечерком при лампе, как сидели бы и мы. А между тем мне кажется, что я гляжу на них с высоты какого-то иного мира, потому что мне известна маленькая истина, ими еще не познанная… Ведь правда, дети мои? Но почему же и вы бледны? Быть может, есть еще что-то такое, чего нельзя высказать и от чего на глазах у нас выступают слезы. До сих пор я не знал, что в жизни столько печального и что она так страшна для тех, кто ее созерцает… И, если бы даже ничего не произошло, я бы все-таки испытывал ужас, глядя, как они спокойны… Слишком велико их доверие к этому миру… Вот они сидят, отделенные от недруга хрупкими окнами… Они думают, что ничто не может случиться, раз они заперли двери. Они не знают, что в душах всегда происходит нечто и что мир не кончается у дверей домов… Они спокойны за свою маленькую жизнь и не подозревают, что другим известно о ней гораздо больше; не подозревают, что я, жалкий старик, в двух шагах от их двери держу, как большую птицу, все их маленькое счастье в своих старых руках, которые я не смею разжать…

Наташа замирает. И, кажется, все вокруг замирают, пока Анджей произносит эти слова. Он читает тихо, без патетики, без лишнего надрыва — совсем не так, как прочел бы монолог Ташир. Тот всегда играет на разрыв аорты, вот чтобы искры из глаз! А между тем, читает он именно так, как должно. В голосе мужчины столько печали, тоски, боли и других оттенков, которые с ходу распознать невозможно, будто он действительно стоит перед этими окнами и смотрит на семью, которая еще не знает о постигшем их несчастье. Он словно бы знает, каково это: когда в руках у тебя хрупкое счастье бьется пташкой, но ты должен свернуть ей шею — а иначе это сделает кто-нибудь другой, только не так быстро, не так безболезненно…

Когда он замолкает, актеры не сразу приходят в себя. Драматург так и стоит, прикрыв глаза, как будто слушает музыку. Первой тишину нарушает Лулу.

— Это просто бесподобно! — выдыхает она с почти детским восхищением. — Такое точное попадание в образ!

И тут словно бы прорывает плотину. Все начинают говорить одновременно, расхваливая на все лады безупречное прочтение персонажа. К всеобщим восторгам не присоединяется только Ташир. Он так и стоит со скрещенными на груди руками и смотрит на Анджея таким взглядом, что можно уже не сомневаться: теперь чужак — его личный враг номер один. А тот, напротив, выглядит печальным и отстраненным, комплименты оставляет без внимания, только качает головой. Наташа стоит к нему ближе всех, но она молчит. Девушку душат слезы. Ей страшно хочется взять Анджея за руку, сжать его пальцы, чтобы он понял, как сильно она тронута. Но такой жест могут истолковать превратно. Наконец, когда буря восторга немного утихает, Лулу спрашивает с воодушевлением:

— Анджей, а ты не хотел бы сыграть эту роль? Ты просто создан для нее! Драматург, как вы думаете?

Старший, словно очнувшись ото сна, встряхивает головой, открывает глаза и произносит всего одно слово:

— Утверждаю.

Одно слово. Всего одно. Люди часто недооценивают важность слов. А между тем, простого «да» или «нет» бывает достаточно, чтобы разрушить как одну отдельно взятую жизнь, так и целые миры и галактики.

Но давайте не будем ударяться в конспирологию и утверждать, будто Драматург, говоря то, что он, собственно, сказал, заранее предвидел всю цепочку событий, которые, в конечном итоге, приведут к закономерному финалу. Пожалуй, он мог предугадать, что Ташир вспылит:

— Что?! Да по какому праву?! Он даже не из нашей труппы! Он здесь вообще никто! Чужак! Беженец из другого Панциря! С чего вдруг такая честь?! Сначала мы его на худсовет зовем, а теперь он еще и мою роль себе захапает! Да выкуси!

И все это сопровождается неприличными жестами. Очень неприличными для Кандидата. Даже Свен, наверное, устыдился бы.

Не сложно было также догадаться, что и Отто, с первого взгляда невзлюбивший человека из Панциря-3, поддержит своего старого приятеля:

— Вот именно! Кто он такой, чтобы претендовать на роли в нашей пьесе? Да в Театре чтобы табуретки двигать по сцене, нужно из кожи вон лезть! У нас привилегированное общество! Мы что, теперь всех подряд сюда принимать будем? Так давайте двенадцатое сразу позовем, они с радостью согласятся!

Вполне ожидаемо было и то, что Анджей начнет отнекиваться:

— Да что вы, в самом деле? Ну какой из меня актер? Прочитать по листку с выражением мало, надо ведь еще и играть уметь, а меня такому не обучали. Я — психолог, у меня другие задачи…

Но на это Драматург резко возражает:

— Я говорил с мадам Фаин, и мы вместе решили, что такой психолог, как ты, нам даром не нужен. Она считает, что ты можешь внушить детям крамольные мысли. Твое декадентство в школьном классе совершенно неуместно. По меркам нашего Панциря, ты не можешь занимать скену Магистра, которую мы тебе так любезно выделили, поскольку несешь обществу один только вред. Руками ты делать ничего не умеешь. Зато, как мы уже убедились, драматический талант у тебя есть. И с высоты своего профессионального опыта я ясно вижу, что ты — отличный актер, — последняя фраза звучит как-то странновато. То есть, конечно, Драматургу виднее, но… есть в его словах нечто глубоко личное, как будто он знает о чужаке что-то такое, чего никто не знает. А старший, тем временем, безапелляционно добавляет: — Так что если хочешь остаться, а еще получать норму и паек — зарабатывай на жизнь хотя бы этим!

И конечно, он знал, что Лулу обязательно захочет поддержать новичка в свойственной ей манере:

— Анджей, да не скромничай! У тебя талант, и мы с радостью поможем тебе освоиться. Ну, и я, конечно же, готова заниматься с тобой отдельно столько, сколько потребуется… — она вдруг умолкает и заливается краской. Наташа сразу это замечает: обычно ее подруга бледная, аж смотреть страшно. А тут на щеках распускаются алые бутоны девичьего румянца. Надо же…

— Похоже у меня нет выбора? — спрашивает Анджей мрачно. — Либо я участвую в вашем спектакле, либо могу идти на все четыре стороны искать счастья в другом Панцире?

— Ты верно понял. Ну так что — да или нет?

— Да.

— Стало быть, вопрос решен. Анджей играет Старика.

— А как же я, Слон бы вас всех побрал?! — снова взрывается Ташир.

— Сыграешь Незнакомца, — невозмутимо сообщает Драматург и поворачивается к Лулу с вопросом: — Кого ты там назначила изначально? Гордея?

— Незнакомец — тоже хорошая роль, — осторожно произносит Анджей, глядя в глаза сопернику. Наташа замечает, что мужчина подбирается, словно ожидает нападения. И инстинкт его не подводит. Ташир окончательно звереет и бросается на чужака с кулаками.

— Хорошая роль?! Крыса ты тоннельная! Да что ты можешь знать…

И дальше много непечатных слов. Наташа прекрасно понимает, почему ее приятель впал в неконтролируемое бешенство. Роль Старика в пьесе — самая важная. Получив ее, актер получит и звание Магистра с вероятностью девяносто девять процентов, и это почти единственный шанс для него не попасть под следующую волну. И сейчас, вот так открыто нападая врукопашную на человека, который и так уже освобожден от всяких там Сборов, Ташир дерется не столько за себя, сколько за свою любимую Асю.

Анджей пока только защищается и ведет себя в высшей степени разумно, не отвечая на выпады и оскорбления, даже хочет успокоить соперника. Но тот не унимается, и когда его пытаются оттащить, начинается потасовка. Все это Драматург вполне мог предвидеть, сказав то самое единственное слово. Он же не дурак, в конце концов, он своих людей знает.

Но все-таки не будем возлагать на него весь груз чудовищной ответственности. Ведь старик стоял спиной к сцене и не заметил Асю, появившуюся из-за кулис прямо в разгар драки. Может, она выбежала на шум, а может, вообще все время там стояла и все видела. Но как бы то ни было, девушка оказывается в зале, сбегает с театральных подмостков так быстро, что Драматург и головы повернуть не успевает, а потом бросается в самую гущу этой свалки, крича:

— Ташир! Ташир, хватит! Ташир, уймись, я тебе говорю!

Старик не мог знать, что ее возлюбленный, не разбираясь, кто лезет ему под руку, оттолкнет Асю с такой силой, что она отлетит назад, упадет, а через несколько секунд закричит, и у всех присутствующих кровь заледенеет в жилах.

Все буквально застывают в тех позах, в которых их настиг этот крик. И это похоже на то, как если бы драка случилась в огромной морозильной камере, а кто-то опустил рубильник, понизив температуру до критически низкой отметки, и все разом замерзли. Так не кричит тот, кто просто упал и больно ударился, так кричат от невыносимой боли на грани шока. Секунду спустя ступор отпускает людей, и Ташир первым бросается к лежащей на полу Асе.

— Большая «Ч»! Любимая, что с тобой?! Ася?! Асенька! Солнышко, что с тобой?

В его голосе слышится неподдельный ужас и паника. Их окружает толпа, но это совершенно бессмысленная толкучка. Никто ничего не понимает, все только кричат наперебой:

— Ася! Что с тобой? Тебе больно? Ты ударилась?!

Но Наташа уже знает, что случилось. Она бесцеремонно расталкивает сгрудившихся вокруг девушки театралов, рыча на них при этом:

— Да отойдите вы отсюда! Отойдите с дороги!