Бесплатный фрагмент - Когда овцы станут волками

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Глава 1. Дежурный вызов

Далекий громовой раскат будит задремавшего следователя Фролова. Едва отдышавшись от схлынувшего кошмара, потерев глаза, молодой человек двадцати семи лет, с маленьким носом и бескровными губами, бросает заспанный взгляд в грязное окно служебной машины. Мимо проплывают тусклые огни фонарей — блеклые светлячки, втиснутые в рамку измороси, едва заметные в густом, набухшем тумане. Сутулые прохожие в очках семенят по мокрой брусчатке. Кричащие вывески потоковых забегаловок собирают вокруг себя толпу проходимцев. Бездельники хватают прохожих за руки и клянчат блокчейновую мелочь на спуск в эфирной капсуле. Нищету разрывает желание лечь в проводниковый раствор и забыться. Хотя бы на полчаса почувствовать себя кем-то другим… Реальность застревает в горле как кость, не вздохнуть.

Последняя осень двадцать первого века нависает над Петербургом, отдает сыростью и белковыми опарышами… даже на подъезде к набережной чувствуется жуткая вонь, и Фролов морщится. После сна всегда нужно заново привыкать к этому запаху. Во всех районах, кроме центрального, есть производства, а поэтому удушающая густота непререкаемо преследует жителей, оседает в легких, втискивается в ДНК… Но после кризиса с растениями-мутантами надо что-то есть, поэтому…

Фролов смотрит на старые наручные часы (они питаются крохотным гальваническим элементом… батарейки надо покупать на грязной барахолке Рыбацкой деревни, мерзкое место, но ради памяти следователь идет на жертвы). Круглый циферблат напоминает ему об интернатском учителе. Подарок доброго старика, память о котором затуманивается прожитыми годами… но Фролов борется…

Мудрый лектор подарил ему счастливый билет в жизнь, научил вгрызаться в существование, не забывать, не забывать, не забывать…

Другие мальчишки… а что они? Судьба жестока, проходится каленым железом по судьбам, не оставляет никаких шансов. Как легко оступиться, низвергнуться в генонаркотическую пропасть. Одно неловкое движение — и ты на крючке. Многие, с кем учился Фролов, успели превратиться в мутантов. Отрастили когти, сгорбились как собаки, заболели жаждой крови, вынуждены теперь прятаться в переплетениях покинутого метро.

Если не новые наркотики, то что-то другое. Лишь бы не утопать в одиноком безумии… Примкнуть к одной из банд: крахмальным, испанцам, торговцам органами… или погрузиться в поток, благословенный эфир, радостную виртуальность, дарующую беззаботность и легкость. Лечь в прохладную капсулу, отгородиться от пепельной России, которая никогда не сможет оправиться от ужасов Гражданской войны…

Кто-то спрыгнул с покатой крыши стоэтажного небоскреба, не в силах продолжать. Жизнь нелепа, сурова… достаточно одного неловкого движения, чтобы оступиться. Переходный период. Но Петербургу еще повезло. Не то, что диким российским землям, разобщенным, разбомбленным, полуразрушенным.

Фролов, все же, не оступился, благодаря… мысли прерываются трескучим кашлем напарника. Денисов закуривает, и вонь сигареты перебивает запах опарышей. Автопилот несет полицейскую машину по дорожному руслу вдоль посеревшей набережной Невы.

Потоковые указатели высвечиваются на лобовом стекле. Здесь остановка запрещена, а там, дальше, возвышается шахматная доска пешеходного перехода. Денисов молчалив, очень странно, на него непохоже… обычно заливается скорострельной речью, будто река течет, не остановить… Наверное, все еще никак не проснется…

***

«Будь честным… Хотя бы с самим собой» — сказал учитель на выпускном. Их последняя встреча была окрашена завесой таинственного страха перед безмолвным океаном жизни. Что дальше? Где искать правду, если Гражданская война, со своим чертовым нейрогазом, бросила страну в пучину беспамятства? Как жить? Под ногами нет твердой земли, а сами ноги набиты ватой. Трудно устоять… Пять лет назад появился поток, но его виртуальная память… черт, кто может поручиться за ее правдивость? Своей-то памяти почти нет…

Последний школьный вечер был темным, дождливым, невозможным. Фролов обещал держаться на плаву. В полицейском отделе, когда ему не удавалось заснуть (а секунды… тик-так/тик-так… бледными тенями пролетали мимо, пестуя далекий рассвет), он ломал голову, никак не мог уразуметь: выполнил ли он обещание?

Денисов крепко кашляет, разносит невидимый аэрозоль по тесной кабине электроавто. Фролов опускает взгляд на часы.

Зеленые стрелки… подсветка максимально убавлена, чтобы как можно реже ездить в Рыбацкую деревню… батарейки в жутком дефиците и продаются по одной-две за раз… высвечивают 05:37.

Тридцать минут назад оперативная сводка известила следователя о трупе молодой девушки. Тело нашли на набережной в полукилометре от судоверфи. Личность пока не установлена — криминалисты, как всегда, ждут следователей.

Когда очки громыхнули вызовом из дежурки, Фролов восстал со скрипучей раскладушки, влил в горло стакан еле теплого кофе, а после стал искать напарника. Нашел его быстро, спящего в заброшенной кишке пустого коридора. Денисов обожал протертый до дыр диван у глухого окна, в котором смутно мелькали всполохи низколетящих беспилотников. Через пять минут сели в авто, щелчок денисовских пальцев завел мягко шуршащий электрический двигатель…

В служебной машине Фролов задремал… хотя, нет… Это больше похоже на падение в бушующую бездну: тягучее подобие смерти, в которое следователь раз за разом возвращается. Память о далеком детстве покинула его, оставив взамен жуткие образы, застревающие в мозгу, заставляющие чувствовать необъяснимую вину за что-то неизведанное… ломать голову…

зачем это, для чего?

Дух правды оставил его, как и всех в этом городе.

Он летит в беззвёздной пустоте, язык немеет, сознание отвергает само себя… Тонет, пытается побороть густеющую, полуночно-синюю бездну. Ледяная глубина обволакивает его, сдавливает грудную клетку… душит, душит… кожа мучительно натягивается, почти лопается.

Смутный, неизъяснимый кошмар.

Фролов борется с жаждой вдоха… виски пульсируют, легкие горят, боль накатывает… Вода пузырится внутри гортани. Надо проснуться. Проснуться… Но никак… Никак…

Стоп.

Сначала.

От далекого раската грома Фролов всплывает в прокуренную кабину служебной машины. Хватает дрожащими губами просмоленный воздух. Трясёт головой, прогоняя наваждение.

Сестра говорит, что в детстве он боялся воды, никогда не заплывал на глубину, но даже этого Фролов не помнит. Вместо прошлого в его памяти ширится пустота, и ее нечем заполнить.

— Немного недотянули, — говорит Денисов, голос грубый, глухой… табачный дым витает над головой, вытягивается в тонкую струю и уплывает через приоткрытое окно в сумеречное утро. — Пара часов, и… Задолбали эти дежурства.

Фролов молчит, ему не хочется говорить. Служебный электромобиль бесшумно вкатывается на запустелую набережную. Руль вибрирует, призывая взять управление. Автопилот отключается (дзыыыынь), и Денисов резко сворачивает направо, вторгаясь в спящую зелёную зону, вытянутую по-над чёрным зеркалом Невы.

По крыше сыпется мелкое зерно града, в кабину залетает порыв влажного ветра. Денисов громко кашляет.

Все от мерзких а-у-тен-тич-ных сигарет, Фролов уверен… начинённых перемолотым табаком трубочек из пергаментной бумаги, спрятавшихся в мятой пачке темно-коричневого цвета. Жутко старомодно, как и сам Денисов.

За три месяца Фролов так и не смог привыкнуть. Да, уже пролетело три месяца… этим летом он сел с Денисовым в патрульную машину, укатил с ним на первый выезд… а потом запросил перевод.

Но начальство осталось глухо.

Денисов — бронебойный снаряд, облаченный в черную дерматиновую куртку, почти что двухметровый полу-грузин. Брови похожи на черные сабельные лезвия, совсем смоляные. Опытный полицейский — отслужил пять лет в спецназе и еще пять в следствии, но характер… Особенно, неистовая жажда адреналина: всегда и везде лезет на рожон.

А еще… может, и не подумаешь сразу, но… Денисов любит болтать. И Фролов не сразу понял, почему, но потом раскусил. Безрассветный взгляд: глаза никогда не обманывают, противодействуют пухлым губам, растянутым в кривой ухмылке, вечной ухмылке, вроде бы, беспечной, несерьезной… да и за словами порой последишь, обманешься… Но глаза…

Напарник все помнит. Это внушает Фролову судорожный потусторонний страх. Иногда он чувствует, будто разговаривает с мертвецом. Холодная дрожь забытых времен плещется в крови, оплавляет мозг.

Денисов помнит войну, во всех подробностях, во всех ракурсах и переплетениях созвездий, распластанных по полям сражений. Загрызенные, задушенные бойцы с кровавыми глазницами не дают покоя, приходят во снах, жутких полусновидческих осколках. Нелепые позы, в которых застыли братья по оружию, окропленные подорванным нейрогазом, откинув старые винтовки, заедающие через раз… все помнит, все заново, заново, заново переживает, как в далеком юношестве, когда только вылупился из школьного гнезда, взяв в охапку друга своего, бесконечно любимого Владика, с которым радостно маршировал на фронт.

Помнит все сам — без потока, без помощи отрывков знаний, собранных виртуальностью и запертых в проводниковом эфире. Денисов — вестник странного забытого времени, один из немногих, чья память не выбелена нейрогазом…

Помнит и довоенное время. Родную Рязань — сумрачную тень посреди затухания. Печально-зеленые аллеи, заваленные бурым снегом. Тихие причитания голодных, звероподобных людей… Мать с большими голубыми глазами. Вены на ее руках дыбились под кожей, выпирали темно-синими буграми…

Часто говорит о войне. Нет, это не приносит Денисову никакого удовольствия, но как по-другому? Не-выплеснутая, обращенная внутрь память, разъедает быстрее серной кислоты…

Дождь бьет в лобовое стекло, пульсирующие капли растекаются по прозрачному плексигласу. Потоковые изображения мелко подёргиваются… Не оттого ли, что надвигается солнечная буря?

Денисов поворачивает к Фролову свою большую голову с надвинутой на лоб восьмиклинкой. В ней он особенно похож на клишированного бандита из диких земель (образ из потоковой комедийки, где смеются над князьком Ваней, спящим в обнимочку с дряхлой ядерной бомбой). Грубые черты лица, обрамленные щетиной.

— Ну и погодка, — говорит. — Сейчас ливанет. Если так, то надолго. Вот и началась осень… Не хочу. Посыплются сейчас, — кашляет, — сейчас… бедных девчонок. Долбаные контрабандисты.

— Ты же сам был контрабандистом.

— И что? — усмехается. — Это было давно. Раньше было… по-другому все было. Не то, что сейчас. Раньше, хоть и вытворяли всякое, было какое-никакое понимание… чести.

Дождливая осень в стоэтажном Петербурге — время диких убийств. Контрабандистские корабли швартуются на городской судоверфи, навигация закрывается до начала зимы, где-то до Рождества. Пока город готовится к ежегодной Игре смерти, обдолбанные судоходцы ведут свою игру, жесткую, кровопролитную…

— К вечеру успеем? — говорит Денисов.

— А?

— Поймать его… Не хочу сегодня задерживаться. Хочу в бар. Надо поймать сегодня, чтобы к концу недели воткнули чип. Закроем план.

Небо расколото всплесками ярких молний, они взрезают низкие тучи, пропечатываются на шершавой плоскости. Хватка туч сильна, непререкаема. Вот-вот морось превратится в настоящий дождь. Захлестнет город ливневыми потоками, заструится по задраенным окнам титанических небоскребов.

Денисов опускает окно, высовывает голову и ругается на пешехода, застрявшего на переходе.

— Так и знал, — втягивает голову обратно в задымленную кабину. — Хотели же поменяться дежурствами с Рыжим. Почему же не поменялись?

— Ты предлагал вчера. Или забыл? Но ты… ты задолжал ему уже шесть, так что…

Денисов морщится.

— Она была в контейнере?

— Да.

— Откуда приплыл, как думаешь?

Под колёсами шуршит мелкий гравий.

— Надо проверить течение каналов… я направил запрос, — говорит Фролов; голова все ещё смутна от послевкусия удушливого кошмара. — Когда разрешат, можно будет, — внимание отвлечено блеском виртуальных вывесок… пицца, вкуснейшая в галактике… ядерный гриб-болоньезе, супер-острый, сжигающий сознание… суровые расщелины Шангри-Ла, ярчайшее потоковое приключение по следам Снежного Человека, — можно будет понять, откуда приплыл контейнер.

— Ну и придумали с этими каналами, а? Когда ходил на барже, это… как, бывало, намучаешься с навигацией, что уж… уже от одного вида тошнит. То в одну сторону течение, то в другую. Сюда нельзя, туда можно, но через десять минут окно закроется… Так что приходится ждать, и… а потом, просишь, ну пустите на Неву. Мы быстро, никто не заметит. Но нет. Только перед судоверфью можно выплыть. Зараза.

Колесо попадает в яму (неглубокий уууххх…), через секунду электромобиль подпрыгивает, отпружинивает от дна темной колдобины. Боковое стекло дребезжит Фролову прямо в ухо: огромный палеозойский комар, раздражает нервные окончания. Закрыто не до конца. Следователь подносит холодную ладонь к заляпанному окну, клакелюрные борозды дождевых капель движутся вниз и немного вбок… ладонь набирает высоту, прикасается к темной крыше, но стекло не двигается. Застряло на мертвой точке.

— Вчера, — говорит Денисов, — ммм… вчера вечером наш психолог, ну ты знаешь, засранец этот, должен был проводить свои тесты… Ты в курсе? Я этого ушлепка, чтоб ему пусто было, битый час прождал, и… что ты думаешь?

— Он не пришел. Очевидно.

— Ты знал? Поэтому тебя… не было?

Фролов щупает тонкими пальцами влажный воротник пальто, слегка нагибается, чтобы почувствовать мокрый запах овечьей шерсти.

— Видел его вчера, он уходил с работы раньше времени. От него пахло алкоголем.

— И?

Восьмиклинка ходит вверх-вниз.

— И… это же и так понятно, — говорит Фролов. — Он же труспичер. Хоть и полицейский. Работает с чиповаными, с потоковыми данными, так что… они же все — те еще гедонисты. А если уж начал пить прямо на работе… какие могут быть тесты? Вечером. В семь часов… Он уже в четыре — в стельку… Поэтому, — Фролов вспоминает густые переплетения лабиринтов, потоковую аналитику нераскрытых убийств… смутные образы, перемешанные данные, цифры, факты, преображенные виртуальностью… врезаются в мозг, вы-чувствуются… он пытается найти недостающие звенья в пыльном уголовном деле, собрать паззл… не может жить без этого… вспоминает полеты по густому эфиру, падение в бездну, незаметные зацепки, ведущие к неминуемой разгадке. — Поэтому просто изучал старые темняки.

Денисов фыркает как лошадь в стойле.

— Вот тебе они сдались, — говорит. — Темняки на то они и темняки. Такими и должны оставаться. Если уж поток не смог понять, что к чему, ты-то чего лезешь?

— Поток не всесилен.

Фролов надевает очки — привычная тяжесть давит на ушные раковины. Перед загрузкой это всего лишь нулевые диоптрии, но через мгновение проявляются яркие линии, прошивающие пространство вокруг. Денисовская восьмиклинка на секунду подсвечивается. Пока что стандартные настройки дополненной реальности: вездесущая реклама, тизеры Игры смерти, распластанные по темному небу, переливающаяся на сумрачных небоскрёбах, вытянувшихся до-самых-туч.

Ветер смачно бьет в стекло. Фонарные столбы, вытянутые в строевой ряд, проплывают мимо расфокусированного взгляда Фролова. Он думает… пока не решается, три месяца не решался… но вопрос этот преследует его каждый день, провожает в тревожный сон, встречает вместе с утренней тьмой, заливающейся в глаза из пустого окна после пробуждения.

Набирает побольше воздуха в легкие.

— Скажи, каково это… все помнить? — говорит Фролов.

— Что все?

— Про войну.

— А, это, — на лице Денисова алеет кривая ухмылка. — Да. Хотелось бы забыть. Но… понимаешь, тут уж ничего не поделаешь. Память есть память. Иногда уходит, ненадолго. Напьёшься там, дело какое интересное найдётся, чтобы погоняться да пострелять. Но потом все равно. Завидую я вам, знаешь ли. Тем, кто ни черта не помнит.

— Не знаю, чему тут завидовать.

— Это лучше… поверь, намного лучше памяти. Лучше узнать все через поток. Ты, может, и пережил что-то, потерял кого-то в этой сраной войне, но… ты этого не помнишь. Ты даже не знаешь, был ли кто-то, кто заставил тебя… заставил страдать. Беспамятство — лучшее, что может быть после газовой, — имеет в виду страшнейшую газовую болезнь, последствие распыления нейрогаза. — Так что, каково, спрашиваешь? Хреново. Очень хреново.

В темном, пенистом, бурлящем небе вспыхивает слащавое лицо известного актера. Фамилия вертится на языке. Кажется, играл в гендеро-нейтральном ремейке «Бегущего по лезвию».

Лицедей вальяжно надевает потоковые очки… пространство вокруг меняется, приобретает сюрреалистичные черты… нагромождение светотеней… Актер отправляется в головокружительное путешествие по мирам, созданным потоковыми архитекторами и труспичерами, мастерами потоковой экспозиции… летит по необитаемому космосу… приближается в огромной планете, сложенной из двух равных полусфер — золотого песка и лазурного океана, которые сплелись в идеальный теннисный мячик… удар! fifteen-love!.. звезды мерцают вокруг засилья образов. Улыбчивый парень оказывается на пляже, в руке греется изумрудная маргарита. На фоне звенит слащавый голосок:

«Пять лет технологии Компинк обеспечивают мир мгновенной связью! Переосмысленные разработки Николы Теслы избавляют человечество от спутников и оптоволокна. Сегодня виртуальная реальность как никогда близка и доступна каждому — нужно просто надеть очки или погрузиться в капсулу… Мы работаем для вас. Всегда. Присоединяйтесь к просмотру Игры смерти. Мы знаем, чем вас удивить.»

— Хочу послезавтра на футбол, — говорит Денисов. — Как думаешь, наш отпустит?

— В конце месяца?

Денисов пожимает широкими плечами.

— А знаешь, что я тебе скажу — черт бы с ним, с этим завалом. Каждый месяц одно и то же… Но на игру я должен пойти.

— Что в ней такого?

Денисов смотрит на Фролова через зеркало заднего вида.

— Это последняя игра.

— Вряд ли последняя.

— На нормальном футбольном стадионе.

— Почему бы не смотреть в потоке? — говорит Фролов.

— В капсуле?.. Ты и сам, ведь, понимаешь, как тупо это звучит. Ложишься, значит, в эту грязную воду, и… а дальше что, оказываешься на стадионе? Дух игры потерян… Только… только надо где-то билеты найти.

— А ты попробуй разок, — Фролов отвлекается на переливание туманной Невы: вода шепчет безмолвную песню, ноты размазываются по плоскому заляпанному плексигласу. — Уверен. Если попробуешь спуститься, то… тогда посмотришь на все по-другому. Этого не объяснить, это надо…

Напарник морщится.

— Я… уже. Ничего особенного.

Машина останавливается, движение ее затухает (двигатель умирает медленной, тихой смертью). Впереди желтеет яркая полоса оцепления. Фролов слышит, как звенит воздух в этой предрассветной пустоши. Его бьет предчувствие чего-то ужасного. Проснулся вчера утром с этим блеклым чувством, которое час от часа набухало.

Неподалеку набирают высоту яркоглазые дроны доставки, взирают на потемневший асфальт окулярами мерцающих датчиков, бережно несут в когтистых лапах блестящие термопакеты. За мерцающей линией пролегает толпа, которая медленно набирает критическую массу. Становится твердой, неприподъемной.

— Ночь на дворе, а сколько шалопаев понабежало, — говорит Денисов.

Дерматиновая куртка скрипуче топорщится на широких плечах.

Фролов смотрит на гнетущее молчаливое скопище. Как быстро оно разрастается, когда происходит что-то страшное… Вид окончательной гибели человеческого тела задевает тончайшую струну, спрятанную в чертогах непознанной души. Отливает свинцом в растерянном сердце. Ранку, которая начала заживать, человек ковыряет… снова и снова… пока одинокая капелька густой крови не вылупится из-под кожи. Непонятно, зачем он это делает. Просто делает.

Не слышит, нет… чувствует потусторонний зов, его низкочастотные раскаты от горизонта до горизонта. Всему свое время. Любой шаг, любой вдох, любое движение приближает конец всего. Падение так же неотвратимо, как сошедшая с горы лавина, погребающая под пенистой волной города, страны, цивилизации…

Тело не дышит. Ни единого звука не извергнется из посиневших губ. Черная пропасть рта распахнута (так обычно умирают люди… в исступленной борьбе, попытках не-умереть, не-погрузиться в пучину смертной тени… а когти демона хватают за лодыжки, тянут, тянут вниз, в жаркий ад гибели). Распластанное существо и не человек вовсе. Невозможно даже подумать, что когда-то оно обитало среди нас и было таким же, как мы. Мы — противопоставление. Оно — посеревший от старости негатив нашей жизни.

Висок пульсирует легкой болью. Пальцы проходятся по кромке ворсистого воротника. Фролов с ужасом представляет, как будет продираться сквозь толпу, ввинчивать себя в пружинящее непостоянство. Стекло отделяет его от холодного мокрого твердого черного блестящего асфальта. Разноцветные небоскребы нечетко проступают сквозь предрассветную тьму, нависают над трепещущей гладью Невы.

Взгляд скользит к подсвеченному куполу судоверфи. Речной монстр выбрался на поверхность, съедает подобравшиеся слишком близко военные крейсера, торговые баржи, контрабандистские шхуны…

Его мерцающий навес распластан между берегами. Захватил клочок чернеющей воды, погрузил в свое подпространство. Под ним — древние переходы, подземный городок генонаркотиков. Остатки мутантских растений, спрятанные под толщей реки… Катализатор гибели многих-многих людей…

Невозможно представить, что двадцать пять лет назад Петербург был почти полностью разрушен. Неуловимые бесполитники выплевывали в горнило войны смерчеподобные снаряды, сеяли семена смерти. Их всходы — разрушающая антиматерия. Прибавление ко всему сущему частицы «не».

Отстроенный американцами город захватила раковая опухоль единообразия. Везде и всюду — небоскребы скоблят слоистое небо, стучатся в тяжёлый потемневший свод, нависающий над переплетением улиц, линий, длинных зелёных скверов, обёрнутых в фантик дополненной реальности.

Денисов вываливается из машины, стучит костяшками пальцев по стеклу, к другой стороне которого прилип Фролов.

— Ну? Чего застыл?

Очки присоединяются к птице криминалистического дрона, нависшей над темной пустошью. Надоедливая реклама пропадает, и добрая часть мелькающих/перекликающихся созвездий шаловливых вывесок уходит в небытие.

/…начат анализ данных… поиск/рекогносцировка следов преступления: капли крови, отпечатки пальцев, камеры слежения…/

Фролов собирается с духом…

вдох/выдох, вдох/выдох… еще… и еще…

загаженный воздух раздражает нервные окончания. Следователь выдавливает себя из задымлённой пещеры — наружу, в дрожащий ветреный Петербург. Острая морось липнет к белощекому лицу. Ветер пронизывает, заставляет крепче укутываться в длинное серое пальто, искусственную шерсть.

Набережная блеклой Невы. Отдает холодом и невозмутимостью. Длинна, брусчата. Пролегает через весь город. После расширяется и обхватывает Финский залив. Петляющая река делит Петербург на две почти равные части. Над ледяными водами нависают колоссы-небоскребы, наполовину врытые в мерзлую землю. Сто этажей вверх, сто этажей вниз, глубоко-глубоко. Вросли между заброшенными переходами старого метро.

Жилые дома, будто костяшки домино, длинные разноцветные свечи, сейчас, в полутьме — серые и безжизненные, далекие, отторгающие, суровые, похоронившие в себе тысячи и тысячи людей с отформатированным разумом. Пятьдесят миллионов душ ютятся в крохотных комнатках.

Вдали из темноты выпирает кольцо скоростного моста, по которому проносится стрела магнитного монорельса. Еще дальше торчит одинокий блестящий клык, высочайшая точка Петербурга, слоновая кость башни Компинк, научной клиники, которая владеет потоком, пестует разработки микро-робототехники, работает с госзаказами по внедрению чипов в мозги уголовных преступников, и многое-многое другое. Башня высока, недоступна, подчинена далекой Америке.

Очки на несколько секунд стирают толпу, выкидывают ее из поля зрения; подсвечивают матовую пленку, под которой прячется тело, мертвое, неподвижное. Рядом в чернеющей пустоте висят вспышки кадров с городских камер… здесь серый контейнер прибился к гранитному камню набережной… кран запускает длинную руку и вылавливает его… толстяк в желто-синем комбинезоне («начальник речной станции, ФИО, 47 лет, разведен, детей нет, вероятность причастности к преступлению: 0,13%») открывает контейнер, видит в его черной пучине мертвое тело одинокой девушки… что он чувствует? что он чувствует?.. выхватывает труп, бережно несет… куда?.. тяжелая ноша вываливается из трясущихся рук… толстяк убегает, прочь, прочь…

Фролов смахивает ладонью записи. Они ему пока не нужны. Неподалеку, по правую руку, торчит белокаменная ротонда… довоенный архаизм, чудом выживший. На толстой колонне горит отпечаток бурой крови.

Широкие плечи Денисова расталкивают толпу, он суров и сумрачен, лицо отражает недовольство. Серое, небритое лицо. Глаза вгрызаются в смазанный облик толпы. Бесплотные тени шарахаются от него, как от геномутанта, выбравшегося на поверхность из подземных туннелей.

— Посторонись, чтоб вас!

Фролов подходит к выпирающей ротонде. Кровавый отпечаток подсвечивается потоком… это мужская ладонь, но след слишком смазан для идентификации. Рядом торчит одинокий, покинутый кран. Его длинная лапа безжизненно нависает над стальной головой. Левее очки высвечивают крохотный предмет — синий металлический парус в позолоченном круге («значок начальника речной станции», подсказывает система).

Фролов поднимает голову в поисках самого начальника станции, однако видит лишь тень дрожащей безмолвной толпы, размазанной по мокрому бликующему асфальту. Синяя безделушка оказывается в прозрачном пластиковом пакете, пропадает в глубоком кармане пальто. Фролов ёжится и потирает холодные руки.

Денисов оборачивается к нему, смотрит сквозь расступившееся стадо. Смоляные брови нависают над заспанными глазами.

— Ты чего застрял?

Фролов с замиранием сердца протискивается сквозь толпу… Его облепляют запахи цитруса, мёда, мокрой шерсти, пластика, курительных трубок…

— Уже есть хочу, — говорит Денисов.

— Ну, знаешь, мы не в ресторан пришли.

— Да? А белком несёт, будто мы… Как же он называется? Зашёл с женой вчера на сто двадцать второй. Такая вонища… Китайский. Совсем не прячут запах.

— Новый тренд.

— Какой? — Денисов хлопает ладонью по карману, выуживает мятую пачку. — Распугивать всех клиентов?

Дробь дождя нарастает. Фролов опускает взгляд на тёмную плёнку, облепившую труп: сквозь нее проступают хрупкие женские формы, крохотное тело, спрятанное под мягким пластиком. Фролов чувствует напряжение в уставшей спине.

Рядом сереет контейнер: в желтовато-искусственном освещении, неровном, дрожащем, он похож на гроб, распахнутый… Фролов откуда-то знает это, хотя после Строительства — мертвецов, всех до единого, превращают в зеленые таблетки, которые потом высаживают в грубую почву Петербурга… Создают новую жизнь — зеленую, шуршащую от ветра, опадающую холодной безбрежной осенью…

Слева набирает вес жирное пятно, вкатывающееся через толпу к следователям. Очки узнают в нем начальника речной станции. Быстрый шаг приводит киторазмерную тушу к жестокой одышке, и остаток пути проходит в попытках усмирить разбушевавшегося внутреннего зверя. Хлипкие волосы трепыхаются на мокром ветру. Пальцы-сардельки пытаются пригладить их к лысеющему затылку.

Форменная одежда смята, несвежа, воротник залоснен, пропитан жиром и грязью.

— Зд-здраствуйте, — одышка не отступает, раскалывает легкие. — Зд-зд-здравствуйте, господин сл-следователь…

Фролов кивает.

— Покажите руки, — толстяк, глотая недоумение, протягивает ладони. — Поверните, — поток высвечивает остаточные следы крови. — Отпечаток на ротонде? Это ваш?

— Чт-что? Простите.

— Вы обнаружили тело?

— Да, — быстро кивает дынеобразной головой, пальцы растопырены, висят в воздухе, не находят места, потом прячутся в засаленные карманы. — Это был я… Понимаете, я тут…

Замолкает, словно забывает, что хотел сказать.

Два желтых криминалиста (прочные защитные комбинезоны) устанавливают рядом с телом лупоглазый прожектор на длинной ноге. Он вспыхивает, на долю секунды ослепляет Фролова. После: прыщавое толстое лицо начальника речной станции, обрамленное окружающей пустотой, снова проступает. Под глазами светятся мертвенно-синие круги.

— Вы потеряли значок, — говорит следователь; толстяк несмело протягивает ладонь. — Теперь это вещественное доказательство. После… сейчас я его вам не отдам. Заберете в суде после рассмотрения дела… Когда вы обнаружили тело?

— Так, вроде, есть же камеры, которые…

Холодный бриз врезается в лицо… осенняя лихорадка сгущается в воздухе… Трудно дышать. Нева блекло хорохорится отсветами, отзвуками блестящих вспышек, фонарных бликов… сиянием далекого, неминуемого утра, вспучивающегося из-под горизонта. Оно близко, наступает медленными шагами. Но что оно принесет?

— Отвечай на вопрос, — говорит Денисов.

— Я… это… я его… увидел контейнер, который прибило к набережной. Около часа назад. Да, примерно… примерно так. Кажется. Не уверен. Вам точное время нужно? Я не уверен, что помню точно. Могу… могу уточнить…

Фролов качает головой.

— Говорите, как помните.

— Мы с ребятами подогнали, значит, кран, час назад, где-то так, — неуверенно; ищет в глазах следователя поддержку, но Фролов молчит. — Вытащили… контейнер, и… когда я открыл его, ну, контейнер, то и увидел… ее.

Гнетущий суеверный страх выпячивается в его покрасневших глазах.

— Зачем вы прикасались к телу? — говорит Фролов.

— Я… я знал, что нельзя… но я, правда, я растерялся, я хотел помочь, может, она была еще жива… хотел отнести в скорую, но… потом… потом понял, что…

Красные глаза толстяка (пользуется самыми дешевыми очками) бегают из стороны в сторону, ни на секунду не останавливаются… Очевидно, проводит все свободное время в потоке. Капсула, наверное, слишком дорога для него, и поэтому… Главное — почаще окружать себя яркими картинками.

Человека не надо обманывать, он с радостью обманывается сам.

— Мне нужен отчет по судам, которые, — говорит Фролов, — которые проходили по этому месту реки в промежутке… скажем… полчаса до того времени, как вы нашли тело.

— Хо… хорошо, — толстяк размашистым, неестественным движением потирает широкий лоб. — Господин следователь… вы же… вы же понимаете, что… кхм, мне нельзя допускать… чтобы такие были инциденты.

— Не понимаю вас.

Толстяк облизывает пухлые губы. Краем глаза Фролов наблюдает, как криминалисты подносят к телу чёрную квадратную коробку с ребром в полметра. Короткое нажатие рождает в дополненной реальности яркий столб, который испускает низкочастотную пульсацию, растворяющуюся в холодном промозглом воздухе. Полицейский пульсар получает данные с дронов, соотносит их и создает идеальную копию места происшествия, которую сразу же отправляет в бурлящий эфир.

— Это, ведь, не важно, — говорит толстяк. — Достаточно, видите ли… достаточно уже того, что здесь нашлась мертвая девочка.

— Что же вы хотите от меня?

Денисов приближается к нему, смотрит сверху вниз. Толстяк быстро отводит взгляд.

— Значит, вот, что тебя волнует? Не мертвая девочка, говнюк? Начальство тебя поругает, ага?.. Готовь отчёт. И уйди с глаз долой, — поворачивается к Фролову. — Пульсар на месте. Пора взглянуть на тело.

Глава 2. Тело

Нева впитывает блеклые отсветы вывесок и хоронит их искусственные зарева на глубине. Игривые блики преломляются, сливаются друг с другом… появляются, пропадают, прячутся, выглядывают из-под легкого тумана, стелющегося по мелкой брусчатке длинной набережной. Одинокая девушка в ярко-красном шлеме, модный потоковый девайс, выбирается из речного такси и семенит к грибовидной станции монорельса. Ее ладони переливаются живыми татуировками, а в руке зажат лепесток курительной трубки. Она подносит сигарету к маленькому аккуратному рту, покрытому штукатуркой зелёной помады. Чуть не врезается в прохожего, мужчину-коротышку, обёрнутого в серый дождевик.

За дополненными плагинами ничего не видит. Для многих поток стал куда значимее грубой реальности…

Фролов на пару секунд вспоминает своё первое погружение. Первая модель капсулы, еще без минироботов. Тело, облепленное десятками датчиков, передающих/принимающих импульсы… в темноте расфокусированного пространства, полнейшей пустоте, слитой с мягким гулом бьющейся в ушах крови… смутное неведение… немного страшно, но не более, чем перед прыжком с пяти- или десятиметровой вышки в бирюзовый бассейн. А потом… наступает момент полёта: странный восторг, смешанный с головокружением, трескучий шорох в виртуальных пальцах… реальное тело далеко, за границей видимой вселенной, в другом под-пространстве… незначимом, нетвердом… Ты здесь, в переплетении диких линий, прерывающихся, возобновляющихся… пунктирных плашек потокового рассвета, одиноких закатов, разверстых перед расширенными зрачками…

Там есть все, что нужно. Может, даже больше.

А реальность сера… в ней много оттенков серого, пробирающих до костей — неприступная серость, блеклая, как распластанное над головой небо…

В потоке спокойнее. Обычное дело не только для Фролова. Мир поражен потоковой цингой, всеохватной системой передачи информации по эфирному полю Земли. Сигналы пролетают сквозь внутренности планеты и считываются потоковыми вышками, разбросанными по голубому шару.

Одна из башен взирает на город. Высока, далека, неприступна, защищена гарнизоном отборных американских солдат. Причина нового расцвета Петербурга, пережившего революцию 1917-го, голод второй мировой… отливает красной тревогой в зашоренном взгляде… Завеса дождя полу-скрывает ее свечение.

Фролов потирает заледеневшие руки. Пейзаж утопает в дожде. Подспудный пейзаж, холодный и суровый. Воздух все еще носит в себе одинокие молекулы нейрогаза, но уровень загрязнения невысок.

Взгляд Фролова упирается в магнитный навес над головой, защищающий место происшествия — огромное прозрачное полотнище. Что-то слишком поздно. Вам так не кажется, господа криминалисты? Понимаю, утро… всем хочется отдыхать. Сутки подходят к концу. Но… вы-то поедете домой, а мне еще…

— Кофе не хочешь? — говорит Денисов. — Могу послать кого-нибудь… Оперативника. Куда они запропастились?

— Где твои очки?

— К черту. Глаза болят. Давай пока сам. Если что потом в архиве гляну.

Фролов собирается с духом. До сих пор не привык к виду мертвецов. Первая секунда всегда растягивается в крохотную вселенную неловкого страха. Смерть оседает в мозгу, наполняет вены свинцовой дрожью. Предвкушение уже шепчет в ухо.

Секунду. Еще секунду. Сейчас буду готов…

Рассвет подкрадывается к городу. Замрет бликом в окне черного небоскреба, покрасуется несколько коротких мгновений, а после убежит прочь, вылетит за рамку фасада.

У колоссов много глаз… геометрически выверенные чудовища, захватившие Петербург. Окна похожи на светлячков… их все больше и больше. Будто слетаются к мертвому телу.

В их неприкрытых пустошах колосится жизнь. Обычная, человеческая. Одинокая, тусклая, несведущая. Сонная, тонкоструйная, тревожная.

Пьют кофе, стоя у окна, напротив квадратной современности, протягивают руку к дрону-доставщику, зависшему над подоконником с пакетом в цепких клешнях…

Всё, как на ладони… но взгляд не цепляется… скользит, непрерывный, как выпушенная стрела… после: снова вторгается в блеклую серость низкого неба.

Денисов мурлычет глупую песенку про князька Рязанской области, где «Кузька» рифмуется с исковерканным словом «рюзке», а «поток» — с тем крохотным предметом, который этот Кузька засовывал в воздуховод атомной бомбы.

Ладно. Сейчас. Нужно работать…

Фролов подкрадывается к металлическому контейнеру, раскрытому в холодную пустошь. Шаги следователя похожи на тихий шелест далекого монорельса, который шуршит где-то там, за границей восприятия…

Поток выводит отстраненные цифры рядом со стальной крышкой, откинутой в темноту: несколько безынтересных графиков, температурную карту, ведающую о всеобъемлющем холоде металла (3,4 по Цельсию, слилась с осенью вокруг) … 340,5 килограмм, дюралевые пластины покрывают плоть контейнера, производство… неизвестно, есть нечто похожее у транспортной компании «Стекс» (межконтинентальные перевозки), и еще…

Брррр… над головой проносится длиннокрылый беспилотник, белая торпеда. Отзвук торчит в воздухе бесплодной одинокой нотой…

Такие контейнеры обычно используются для перевозки ценного оборудования/медицинских препаратов. Хорошая защита от попадания посторонних веществ и микроорганизмов. Строгая консервация… Тело могло томиться внутри десятки лет, прежде чем его коснулось бы разложение.

Похожими ящиками также пользуются: сборщик чипов Олдбрикс, моторная компания Драйвмоторс, несколько фирм по производству проводниковой жидкости для потоковых камер, белковая ферма братьев Александровых, лабораторная клиника Герника… Но точного совпадения нет.

Магнитный замок взломан монтировкой. Изогнутый металл грубого инструмента, как сломанная стрелка компаса, валяется неподалеку. На нем светятся отпечатки толстяка. Внутри контейнера — залитая всплесками крови пустота.

На обратной стороне крышки — неопознанный отпечаток большого пальца руки. Не толстяка… не кого-либо иного, кого знает поток. А он знает многих. Кто когда-либо попадал в сети камер, казенной статистики, просмоленных архивов… все все все… но этого человека (человека ли? может, чипованого?) нет в базе.

Контрабандисты (мысль, очевидная до невозможности, подтверждается) частенько не попадают в статистику. Прячутся, сражаются с информационной определенностью, желают оставаться в густой тени.

Но… контейнер… зачем? Слишком много мороки для грязного перевозчика оружия, твердотельных носителей и гремучих наркотиков.

Поток выплескивает в глаза новые данные. На боковой стороне контейнера обнаружены частицы сэвилена (из такого изготавливают выдувные изделия, шланги, прокладки, игрушки, получают атмосферостойкие, прозрачные пленки, обладающие, по сравнению с полиэтиленовыми пленками, более низкой температурой плавления). Температура размягчения тоже ниже: 35—90 градусов по Цельсию… так что, судя по структуре…

Мысли эфира на этот счёт полностью совпадают с мыслями Фролова.

— Наверное… скорее всего, находился рядом с… был какой-то радиатор отопления, или…

— Что?

— Других следов нет… Есть кровь, на дне контейнера, но… без определения ДНК не понять, чья она.

— Жертвы, — говорит Денисов. — Чего тут непонятного? Переходи уже к телу…

Красная линия пролегает от серого контейнера к спрятанному от глаз трупу. Судя по очертаниям, всплывающим из-под непрозрачной накидки, девушка лежит на животе, раскинув хрупкие руки… мысль, странная, страшная: так спит его, Фролова, сестра… тонкогубое блеклое личико нежно сопит, зарывшись в пуховую подушку.

Денисов щелчком отправляет тлеющий бычок в короткий полет. Грузин продолжает напевать себе под нос, но мотив становится более глубоководным, низким, простым, похожим на колыбельную. К щетине цепляются всполохи полицейских мигалок: красные и синие. Ухмылка не сходит с лица, потому что… потому что…

Веселость… она не дает свихнуться. Связывает острые осколки, склеивает разбитое сердце. Память должна пожинать, разрушать… и она пожинает, разрушает, превращает жизнь в трескучее двуединство тревоги и сожаления. Надо жить и бороться, даже, когда нет сил… Белковый алкоголь все еще не выветрился с вечера, гулко плещется в крови.

— Оперативники обещали достать билеты на игру, — говорит Денисов.

Фролов пожимает узкими плечами.

— За сколько?

— Двадцатка.

— Шутишь? — говорит Фролов.

— Какие тут могут быть шутки?

— Это же, — ветер бьет по лицу, опаляет кожу ледяной моросью, — слишком дорого, нет?

— Думал брать у перекупов, — Денисов кашляет, — за тридцать пять… Но место там в самой жопе. А здесь подгонят самое то. Так что, ну… тут и думать нечего.

Грузин наклоняется над телом, нависает черной тенью над серым брезентом. Рука бережно цепляет край мягкого пластика и открывает в мир мертвую девушку.

Чёрные волосы блестят от запекшейся крови. Кажется, будто затылок залит густой смолой.

Рядом горит потоковое окно: личность не установлена, возраст 23—27 лет, время смерти — около двадцати четырех месяцев назад.

Фролова пронзает копье смутной тревоги. Он касается дужки очков, чтобы начать диктовку (он привык отдельно записывать разные свои мысли, идеи, лейтмотивы сознания). Он говорит: «Месяцев? Значит, контейнер не позволил телу разлагаться… Находилось в ящике… два года… расследование может усложниться, но не думаю, что…»

Замолкает. Останавливает запись. Кончик пальца встречается с холодным полипластиком дужки.

Лицо девушки не считано. Но это быстро исправить. Надо перевернуть тело. Дать потоку увидеть. Но пока что… На ступнях и щиколотках убитой краснеют ссадины, руки (ладони, предплечья, плечи) — в рваных ранах разного размера и глубины. Ссадины — не более миллиметра, без нагноения и следов разложения эпидермиса. В остальном… что странно, кожа девушки будто бы выбелена… блеклая мертвенная белизна. Нет, Фролов уверен, это не обычная бледность трупа. Здесь что-то другое. Хотя аналитический ИИ молчит.

Может, криминалисты смогут отыскать что-то в ее крови?

Одежда нетронута убийцей, надета на девушку уже после смерти. Черные холщовые брюки зауженного покроя и белая, отдающая синевой, закрытая блузка с широкой линией воротника. Взгляд ниже, ниже… На ступнях блестят черные туфли с низким каблуком, как у монахинь церкви святого Райана. На ребристых подошвах — мельчайшие частицы кварца.

Это ничего не дает, и Фролов смахивает информацию, а после кивает Денисову.

— Куда… черт, куда они запропастились? — говорит напарник, ища взглядом криминалистов. — Хрен с ними. Сами перевернем. Подсоби.

Тело мягкое и податливое. Касание обжигает руку мертвенным холодом.

— Вот так, — говорит Денисов.

Секунда успевает раствориться в воздухе… Взгляд Фролова падает на обезображенное лицо убитой, и… нет… не может быть…

Неужели это она?

Лиза?

Ее лицо в темно-алой крови, одинокий глаз открыт в предрассветную темноту, щеки исполосованы, но… Фролов сразу же узнает ее. Следователь с силой сжимает пылающие веки.

Жгучая тревога бьет в набат.

Гулко.

Громко.

Бешено.

Может, все-таки, не она? Просто похожая на нее девушка?..

Открывает глаза (нужно большое усилие), дыхание затаено, скрадено устрашающей картиной… нет, он не мог не узнать ее.

Ужас накрывает его.

Это Лиза.

Сколько же времени прошло с последней их встречи? Не меньше трех лет. Значит, гораздо больше, чем пролежало в капсуле ее тело. Но… кто убил ее? зачем?

Вены леденеют под кожей. Выстуживающая дрожь пронизывает его, превращает в маленького, тщедушного человечка, слепленного из боли, страха, обезоруживающей пустоты…

Всплеск воспоминания рождает мертвый мир прошлого.

Последняя встреча (освежеванное солнце горело высоко, бросало лучи в пучину теплого океана) имела привкус чего-то неизведанного, немыслимого…

Но сейчас Фролов почти ничего не помнит.

Как же так?

Прошло совсем немного времени, и уже…

Память полупуста.

Несколько месяцев (после потокового пляжа Атлантики) он пытался найти ее, но… нигде, никак, ни единого следа. Огромный город поглотил ее. Не было связи ни в реальности, ни в потоке.

Ни-че-го.

История несбывшейся любви унесло последней океанической волной. Фролов остался наедине с гулом наплывающей воды. А что было дальше?

Не найдя ответа, ни единого следа, ни единого отзвука ее далекого имени, Фролов решил, что Лиза уехала. Она, ведь, часто говорила об этом. Хотела начать новую жизнь. Порвать со всем и умчаться в Америку. Или в Китай. И со временем Фролов убедил себя в том, что…

Реальность холодного ветра бьет следователя по лицу, отвешивает смачные густые пощечины. Строгие линии полицейской дополненности окутывают пространство вокруг него. Вот, во что превратилось ее хрупкое тело… Чувство жуткой вины пронизывает Фролова: может, если бы он лучше ее искал, то…

Денисов тычет пальцем ему в плечо.

— Ты там уснул, а? — все-таки, надел очки. — Странная штука, говорю тебе, слышишь? Система пишет, что… в общем, нет ее дела в архиве. Как так получилось?.. Так, значит… Елизавета Васнецова. Пропала примерно два года назад. Это исходя из того, что видеокамеры ее засняли в последний раз… эмм… два года и шесть дней назад. Но дела-то нет. Как так?

Фролов молчит, не может справиться с пустотой, проникшей под кожу. Сырой болезнетворный воздух с трудом протискивается в легкие, не может напитать кровь… Следователь задыхается. Окровавленное лицо Лизы светится под блеском криминалистических фонарей…

Портал в огнедышащую смерть. Зрачок меньше иголочного ушка.

— Да что с тобой? — Денисов погружает ладони в глубокие карманы дерматиновой куртки. — Плохо? Понимаю, видок не очень, но… мы же, вроде, привыкшие. Если надо, то… отойди, отдышись. Я, тогда, зову криминалистов, чтобы…

— Нет, — Фролов не узнает своего голоса… фразы глухие, сдавленные. — Все в порядке.

Трясущейся рукой дотрагивается до виска. Порыв ветра пытается сбить его с ног. Следователь хватается за денисовскую куртку. Дерматин натужно скрипит.

— Ты, случаем, не заболел? — волосатая рука несильно отталкивает напарника. — Плохо выглядишь. Тогда не трись рядом, а то… черт, сейчас вирус какой-то новый ходит. Понос и температура тридцать девять… Половина дежурных на больничном.

— Я…

Фролов хватается за мокрый воротник, как за нечто успокаивающее. Несущая стена реальности. Сам же утопает в пучине немыслимого…

Что-то страшное произошло. Не укладывается в голове. Мир падает на плечи титанической массой, раздавливает его. Жар ударяет в голову, прокатывается по телу, пульсирует в горячечных висках. Безмолвные губы хватают сырой воздух, который оседает в воспаленных легких.

— Продолжаем… ос-осмотр.

— Уверен? — говорит Денисов. — Правда. Если плохо, то…

Фролов отрицательно качает головой. Возвращает взгляд к окровавленному лицу. Лицу мертвой Лизы. Надеется, что раны нанесены уже после смерти. Но… злое предчувствие не дает покоя.

Поток высвечивает ее правую руку. Приближает изображение, показывает крохотный прокол в месте локтевого сгиба. Неровный, будто бы порванный по краям, частично заросший… Ей что-то вкололи перед смертью?

Стоп. Нужно понять. Что произошло этой ночью? Зачем избавляться от тела спустя два года?

— Еще у нее нет почки, — говорит Денисов. — Вырезали. Поток так говорит.

— Что?

— Может, Рыбацкая?.. Хотя… глаз-то еще ладно, мог бы и вырвать его когтем, но… нет… если бы не контейнер и не почка, то точно был бы мутант. Но почка. Может, чипованый какой слетел с катушек? Трудновато будет найти его спустя два года… Не смотрел, никто там не заявлял о побеге?

Фролов с трудом может разглядеть данные, высветившиеся в очках.

— Ничего.

— Хмм, — Денисов закуривает, и, что удивительно, мерзкий запах табачного дыма, проникая через нос в холодные легкие, приводит Фролова в чувство, возвращает в серую реальность; боль, резкая поначалу, проникает в подсознание, превращается в ноющий зуб, окруженный воспалившейся вдруг памятью. — Давно у нас не было… чтобы чипованый слетал с катушек. Не помню. Я, ведь, когда-то ловил. Может, год назад, или больше…

— Нельзя сказать точно… пока что нельзя, — говорит Фролов, а в душе — безвременное непонимание, пустота. Неподатливые извилины трещат от натуги. Простейшие мысли требуют великих усилий.

Денисов натягивает прозрачные резиновые перчатки, наклоняется над жертвой.

— Что ты делаешь? — говорит Фролов.

— Сам хочу посмотреть. Не доверяю очкам. Слишком уж… что-то здесь не так. Не может быть такой карты тела… Если только не…

Лизина голова запрокинута. Восковые волосы отбрасывают блеск. Фролов чувствует тошноту — с ней трудно справиться. Но он заставляет себя посмотреть в обнажившуюся темноту посреди белой кожи с крохотными точками побледневших родинок.

— Не видно термических следов, — выталкивает слова из горла. — Не похоже, что… это не обычные хирургические инструменты.

— Чем же тогда? — говорит Денисов, выдувая уголком рта бледный клуб сигаретного дыма. — Обычным скальпелем? Из стали? Рыбацкая деревня уже лет двадцать так не работает.

Фролов молчит. Поддавшись нахлынувшей пустоте, он отстраняется от тела. Глухие шаги шуршат по мокрому асфальту. Воздух пропитан мельчайшими крупицами влаги. Парапет набережной холодит руки. Следователь всматривается в подсвеченный провал Финского залива, темный, лишенный основы, окруженный и пропитанный потоковыми огнями, едва заметными… Фролов выкручивает их на полную, дает разлиться перед глазами. Слепнет в многоголосии смыслов, идей, образов… Хочет, чтобы их свет поглотил его мысли… Но этого не происходит.

Лиза.

Что произошло?

Почему ты пропала?

Кто убил тебя?

Следственный ИИ высвечивает версии: Рыбацкая деревня (торговцы органами, вероятность 23,5%), судоверфь (контрабандисты, ждущие Рождества в зимней спячке, вероятность 22,3%), свихнувшийся чипованый (слетела программа чипа, к преступнику вернулась купированная агрессия, вероятность 17,8%) … дальше все расплывается перед глазами, Фролов не в силах уследить за движением мысли виртуальной машины.

Денисов появляется у него за спиной. Стягивает с волосистых ладоней прозрачные перчатки. Прилипает к парапету, роется в мятой пачке сигарет, выуживает оттуда маленькую смерть.

— Приоритет: торговцы органами, — говорит Фролов. — Она была молодой и здоровой девушкой. Но… зачем, тогда…

— Два года в контейнере? — напарник крепко затягивается… по подернутой глади Невы пробегает нервная дрожь потоковых огней. — Сначала… поехали, что ли, позавтракаем. Там потом и заключение экспертов будет. Что. Зачем. Почему. Пока рано говорить, — вызывает через полицейскую сеть машину перевозки. — Все. Увозите…

— Да, — говорит Фролов, а в голосе его звучит хрупкая дрожь. — Но сначала дождемся… что скажет начальник станции… насчет кораблей.

Глава 3. Баржа

На груди криминалистов светится ярко-красный значок: свернувшаяся в клубок змея. Кончик чешуйчатого хвоста задумчиво извивается, сбрасывает с себя капли дождевой влаги.

В убойном отделе их называют падальщиками. Двое, в желтых биокостюмах (к матовому покрытию цепляются сгустки красного и синего), толкают серую анатомическую тележку. Колёса скрипят, бьют по нервам. Тело Лизы перемещается на гладкую холодную поверхность. Транспортировочная машина уже ждёт.

Ветер гудит: ууу-ууу-ууу, касается липкими пальцами холодной толщи воды, тревожного лица Фролова. Взгляд следователя направлен на коричневую восьмиклинку Денисова. Клетчатая ткань лоснится от влаги.

Как бы ни старался Фролов — он не может смотреть на мертвую Лизу.

После: перемещает взгляд к сиянию неистово огромного города, отзеркаленному водной поверхностью. Кажется, будто там, внизу, теплится некий источник света… хотя, конечно же, это лишь безжизненная толща воды, которая только поглощает сияние Петербурга — перебивающих друг друга фонарей, окон небоскребов, машин на магнитной тяге, рекламы, дронов доставки, вывесок потоковых забегаловок, и всего остального, облепляющего человека со всех сторон, водящего головокружительный хоровод… вокруг него — страдающего, копошащегося, нелепого, несчастного…

Но в скрученных лабиринтах мыслей Фролова безраздельно правит зеленоглазая Лиза. Тёмные волосы, гладкий блестящий водопад, живой… вразрез смоляным окровавленным… она смотрит на него из глубин прожитых, полузабытых лет… ее невозможно коснуться, невозможно ощутить тёплыми пальцами, услышать мягкий тембр ее голоса. Никогда больше.

Все потому, что круг разомкнут, линии разошлись, не пересекутся… Ее ладони, прошитые глубокими венами, пальцы тонкие, с маникюром цвета морской волны (как трудно помнить) медленно надевают потоковые очки, поправляют выпавший локон. Сон далёк, глубок, холоден…

Тремоло дождя наседает. Следователь ничего не слышит, лишь глухое осеннее величие сна…

Она пропала… три года, три года… а Фролов превращался в чипованого. Нет, не был повинен в преступлении… редко, когда даже дорогу перебежит на красный, но в мозгу будто чип пророс. И Фролов становился похож на чистильщика городских коллекторов, исполнителя прощальных аккордов глобального запустения… Вроде бы, ел, пил, работал. Простые действия, не уходящие в глубину души. Мир вокруг трещал от пресности, невыразительности…

Да… есть сестра…

Потоковый художник. Но в том-то и дело. Всегда облачена в хитон эфирной капсулы. Если только вечером увидят друг друга — несколько десятков минут воссоединения… А дальше — пустота. Фролову иногда кажется, что сестры нет… что ее не существует… Будто лишь ее неживая тень ложится на карбоновую стену холодной одичавшей комнаты… Глупая, тлетворная мысль, не отпускающая далеко. Короткий поводок натягивается, превращается в гулкую струну… кто держит его? кто находится на той стороне?

давит и душит.

И где можно спрятаться от этого чувства?

Только в работе. Бесконечные уголовные дела, преступники, обвинительные заключения, блуждания по потоку в поисках доказательств…

В мысли снова врывается Лиза. Прожигает насквозь, выплёскивается в холодный океан одиночества. Задевает… что-то на глубине. Что-то восстаёт изнутри, но что?..

Фролов сжимает кулаки, ощущает в них прилив чудовищной тяжести. Он должен найти убийцу. Должен найти убийцу. Повторяет внутри себя громогласную мантру.

А что будет потом? После того, как преступник окажется пойман, и крохотный чип погрузится в его голову?..

Рассвет набухает, скользит по речной глади, окрашивает однотипные небоскрёбы в широкую палитру цветов. Строй стеклянных гигантов нависает над набережной, которая тянется и тянется, вплоть до подсвеченного исподволь неба.

Фролов хочет высказаться… собирает слова… но они тают, растворяются внутри черепной коробки, разбегаются неуловимыми бликами.

— Когда, — говорит он, звуки, с трудом сбиваясь в нечто членораздельное, исторгаются из онемевшего рта, — мы получим… когда будут известно движение каналов, то… не знаю, мы можем не понять, откуда прибыл контейнер (Лиза, Лиза, Лиза, как ты умерла, почему ты умерла???). Может быть… может, его скинули откуда-то, из какой-то точки города (что мне делать теперь, что дальше делать???). Или сбросили с корабля, который проходил мимо?

— Ты же не хочешь… только не говори, нет. Ты не будешь сейчас вызывать все эти корабли и осматривать. Ты со мной так не поступишь.

— Я…

Взгляд Денисов скользит по лицу Фролова, останавливается на зеленых, опустошенных глазах.

— Что с тобой? — говорит. — Сегодня сам не свой.

Фролов не в силах удерживать его взгляд… он слишком тяжелый, прожигает дыру в затылке, давит так, что не вздохнуть. Следователь отворачивается, молчит, делая вид, что ищет начальника речной станции.

Клешня, выросшая из задней части транспортировочной машины, подхватывает мертвое тело (сердце Фролова скачет в груди), прячет его в своих пустых внутренностях. Дирижер-криминалист перестает размахивать желтыми руками, отключает очки и плюхается в кабину. Резиновые колеса продавливают мокрый асфальт, уносят некогда живую Лизу далеко, далеко, туда, где ей не место.

Слева — толстяк, жирная туша, переминается с ноги на ногу. Покрытый то ли дождем, то ли испариной, плоский лоб отблескивает полутонами красно-синего непостоянства. Секунда… семенит ближе, расширяется в пространстве.

Фролов спрашивает его о кораблях. Толстяк надевает громоздкую, совсем устаревшую модель очков. Похожи на кепку с полупрозрачным забралом, на котором мелькают отсветы бесконечных таблиц. Пассы перебравшего фокусника управляют системой. Интерфейс дополненной реальности отражается в глазах, мелькает, прерывается, колышется в пустоте расширенных зрачков. Толстяк отправляет данные Фролову. Но он не может прочитать… все расплывается… прыгает…

— Расскажите так, — говорит следователь. — Сколько было кораблей?

— Б-было четырнадцать судов, — удивление в глазах, но жирдяй проглатывает его, проталкивает вниз по пищеводу. — Т-тринадцать, ммм, американских, о-они прошли полноценную проверку перед отпл… перед отплытием. Но, — запинается, отводит взгляд, — но была ещё одна… т-торговая баржа, которая показала значительный недовес.

— Значительный, это сколько?

— В половину тонны, по сравнению с… от порта отплытия.

Неужели, так просто, думает Фролов.

— Чего именно не хватало?

— Что? — толстяк надувает щеки. — А… я…

— Что за перегруз? — говорит Денисов. — Отвечай!

Толстяк нервно пожимает плечами.

— Мы т-только… фиксируем только нарушения, потом передаем в… транспортный комитет. Да, в транспортный комитет. А комитет уже решает, нужна ли проверка.

Ветер трещит в ушах, старается выдуть душу. По дополненной реальности полицейского сервера проходится густая рябь… недолго, всего пару секунд… бежит, спотыкается, пропадает…

Жуткая тошнота наседает на Фролова. Он бросает взгляд в блестящую темноту Невы. Плеск возрастает, сдабривается ветром (ухх… ухх…), превращается в хтонического монстра, готового выбраться на остывшую набережную. Зверь цепляется щупальцами волн за отсыревший асфальт, вгрызается в холодные отсветы, размазанные по чернеющему настилу.

Следователь усмиряет дыхание, переносит взгляд на прыщавое лицо рядового служащего.

— И какое решение, говорите, принял ваш комитет?

— А с чего это он м-мой?.. Я… знаете ли…

— Отвечай прямо, черт тебя дери, — говорит Денисов: фитиль его терпения быстро истлевает. — Какое решение он принял?

Щеки толстяка мелко дрожат… Поросячьи глазки, окантованные синюшными веками, в которых спрессованы годы одиночества. Пугливо бегают из стороны в сторону. Фролов чувствует жуткое раздражение, неприязнь к этому человеку, запертому в футляр синего рабочего сюртука.

— Они п-приняли решение… в-выпустить баржу без, знаете ли, без дальнейшей проверки, как обозначено в отчете, п-порядковый номер… Поток сам в-выдает заключение, и…

— Однако, — говорит Фролов, — перегруз, все же, был, и, — рассуждает вслух, хоть дается ему это с большим трудом, — и частью… мог быть контейнер с телом.

— Нет… никак нет, — не так уверенно. — Ничего п-противозаконного… Иначе поток показал бы.

— Каким же образом?

— Я.. я…

А дальше — скомканное молчание… воздух дрожит от мелких капель дождя. На волнистую крышу грибовидной ротонды, окаймленной красно-синей пульсацией, приземляется чайка-мутант. Стучит коготками. Смотрит на Фролова маленькими бусинками глаз. Следователь сбивается с мысли.

— И Что? Что ты хочешь этим сказать? — голос Денисов груб, строг, напорист, слишком громкий, резкий. — Так или иначе, труп оказался на набережной. Ты отвечаешь за набережную. Ведь так? Так? — толстяк быстро-быстро кивает, жирный подбородок пугливо трясется. — Приплыл неизвестно откуда. Откуда? А? Наверняка, сбросили с корабля, который ты пропустил.

— Это не я… не я, говорю же… Я тут ни при чем. Это порядок, у-установленный п-п-приказом министерства по транспорту.

— Знаю я эти ваши чертовы министерства!

— Вызовите баржу сюда, — холодные пальцы Фролова касаются мокрого воротника. — И… мне нужны полные данные, кто капитан, куда направлялся, что перевозил, и так далее. Вы и половины не передали.

Квадратная машина перевозки уносится прочь, вскарабкивается на пригорок городской линии. В затухающей памяти Фролова вспыхивает неоновая вывеска кафе Брукхайн на седьмой линии (Василеостровский район). Форменное лизино платье обрывается чуть выше колен. Высеченные из камня икры обтянуты темным нейлоном… Так далеко, так давно… Все ли это — правда? Кто теперь скажет?

В очках следователя высвечивается длинноносая баржа, набитая разношёрстными контейнерами и немаркированными ящиками. Судно похоже на старый утюг, распрямляющий смоделированную потоком воду. Над опустевшей рубкой горит: «Пиратская шхуна (регистрационный номер Р430пр82)».

— Вот, та с-самая баржа, — говорит толстяк. — Через пять минут будет.

Капитан баржи, некий Лу Чин-Хо, чистокровный китаец, родом из Фучжоу, что на реке Миньцзян. Пятьдесят четыре года. Почти сорок провёл на кораблях, полулегально переплавляя грузы по Евразии, лавируя между дикими российскими городами.

Далее… Двенадцать лет назад набросился с ножом на проститутку (в портовом городе Си-Чуань, неподалёку от полумифического роботизированного города-конструктора, который мог передвигаться на толстых небоскреболапах и зарываться под землю, отращивая хитин и когти). Осужден на пять лет введения чипа с поселением в лагере в Восточной Сибири… Чип изъяли через три по условно-досрочному.

— Хорошо, — говорит Фролов. — Можете идти.

Мелкие шаги уносят рыхлое тело прочь. Монотонный шум дождя впечатывается в структуру городской мелодии, трудноуловимой, ленивой, задумчивой. Ливень продолжится не одну неделю… Булькающие минутычасыдни. Влага топит город. Улицы скоро захлебнутся в бесплодном стенании небес.

Денисов вытягивает из кармана мятую пачку, крутит в волосатых пальцах. Глядит на Фролова.

— Ты в порядке?

Фролов хмурится. Мышцы лица задеревенели… брови дрожат, пальцы вторгаются в воздушное пространство серого пальто… Мимо, по дрожащей глади Невы скользит экскурсионный корабль: пять палуб, конусообразно и белоснежно. В небо выдаётся рекламка вечной тьмы диких земель — щербатые ухмылки грязных детей, одетых в густые лохмотья… патлатые оборванцы плюют в котлованы нейрогазовых взрывов, смеются над старым мутантом… у него на лбу огромный бугристый рог… малыши кидают в плешивый затылок замызганные крышечки от газировки… а бородатый мутант мычит, делает несколько несмелых шагов к детишкам, которые тут же с веселым визгом и улюлюканьем бросаются врассыпную…

Судно вплывает во вне-городскую зону Невы. Тучи наседают на дикий пейзаж. Всего-то нужно пересечь границу Петербурга, чтобы попасть в запустевшее княжество. Старые дома, вековой давности, грибочки под дождем…

Аутентичные подзорные трубы, установленные на палубе, выхватывают лоснящихся девочек, маленьких, полуголодных, готовых отдаться за килограмм белковой жижи…

— Слышишь меня? — говорит Денисов. — Ты в порядке?

— Я?

— Что-то не так? Когда мы перевернули тело, то…

Сильное желание рассказать обжигает Фролова. В груди зреет болезненное одиночество, с каждым вздохом (хрипит, хрипит) оно ширится, занимает все пространство внутри болезненного тела. Соблазн… надо выплеснуть все наружу, открыть рот, чтобы черная жижа вырвалась прочь… Он, ведь, обещал… обещал не забывать, а теперь…

— Я… я знал ее.

— Кого? — Денисов хмурится, не понимает.

— Ту… девушку, — огненный стыд приливает к щекам.

— Убитую?

— Да. Знал Лизу. Я… просто я… думал, что… она… думал, что уехала в Китай… всегда же говорила… а потом… я… потом я забыл ее…

Горечь поднимается по пищеводу, заполняет рот… Слова все портят, ничего ими невозможно передать, сказать, определить. Чувства совсем другие… все другое, все было не так… но как, тогда? этого невозможно высказать, потому что слова грубы, неповоротливы. Разве можно выразить ими забытье, потерю, дрожащий воздух вокруг, угасший свет Лизы, доносящийся из глубин веков?

Денисов выпячивает пухлые губы.

— Вот, получается, как, — замолкает, впервые за три месяца не может найти, что сказать.

Фролов не отпускает воротник пальто, прижимает его к груди.

— Я… во всем виноват.

— Не говори ерунду. Если бы ты знал, то…

— Должен был знать.

— Ничего ты не должен… Перестань. Ты… был с ней близок, так?

— Мы… давно познакомились. Дружили… около… больше трех лет, пока она… просто… не исчезла, — перед глазами Фролова проносятся два года утомительной, самозабвенной пустоты. — У меня больше… никогда больше не было друзей. Только она. А я… все забыл… Просто вычеркнул ее из памяти.

— Ты знаешь, как это происходит. Нейрогаз. Не надо винить себя. Может… слушай, может, передадим это дело… кто быстро найдет убийцу… Рыжему? Если ты не… Я скажу ему, чтобы он этим занялся.

— Нет, — Фролов отрицательно качает головой… в нем ширится чувство вины, горит желание выследить убийцу. Как он может поступить по-другому? Проще умереть, чем отступить.

Денисов крепко затягивается, потом выпускает слоистый дым в густой воздух.

— Уверен?

Фролов молчит. Ветер стихает. Ливень густеет. Бьет по прозрачному навесу. Сильнее. Сильнее. Мысли темны и безрадостны.

— Тогда, — говорит Денисов, — уверен, к вечеру мы его поймаем. Ты в порядке?

— У меня… у меня нет другого выхода…

Издалека кажется, что баржа огромна. Иллюзия, порожденная игрой светотени, мокрой набережной, вывесок, дополненной реальности, всплесков рассветной активности города. Но теперь, когда судно подобралось ближе к набережной, Фролов видит, что оно не длиннее вагона монорельса. На мокрую палубу вываливается шкипер, подбирает из-под ног толстый швартовочный канат, перебрасывает широкую петлю висельника из одной руки в другую.

Палуба пестрит разноцветными контейнерами, бочками, ящиками… переплетением труб, заглушек, сеток. В центре нагромождения высится шпиль антиспутника. Атавистический обрубок. С появлением потока смысл его существования потерян.

Спутники болтаются на орбите космическим мусором. Бесплодное увядание микросхем. Далекая, никому не нужная память о великих покорителях безвоздушного пространства.

Все потому, что поток, при содействии вышек-ретрансляторов, непрерывно сканирует поверхность Земли — считывает очертания объектов, передает данные от миллионов пульсаров (мелких датчиков, собирателей информации), группирует внутри эфира, создает идеальную копию мирового пространства…

Баржа крадется к пристани, скользит по блестящей глади… Почти незаметно раскачивается, а вместе с ней раскачивается все вокруг — небоскребы, мигающие огни беспилотников, тусклые фонари, отдающие сыростью и строгостью, морщины на лице Денисова, блики на дерматиновой куртке, клацающие вдалеке белые каблучки обернутой в плащ длинноволосой блондинки.

— Контрабандисты, — говорит Денисов. — Не думаю, что это они… Хотя. Контейнер.

— Пока что… пока все сходится. Будь готов к задержанию, если…

— Во мне можешь не сомневаться.

Черноглазые чайки приземляют тонкие лапки на полимерный настил и тут же с болезненным вскриком взмывают в серую пустошь.

Денисов с тяжелым сердцем наблюдает за приближением ржавого носа. На мгновение перемещается в те времена, когда сам был контрабандистом. Воспоминания слишком близки, набухают внутри все-помнящего мозга.

Куда ему их столько?

Кажется, смутно вспоминает и это баржу, старую посудину… кромку коричневой ржавчины, ровную ватерлинию…

Сам возил запрещенку по раздробленной России, бушующей в огне Гражданской войны, переживающей разделение, обособление, разрушение, уничтожение. Беспилотники доставки давно не летали — только неуловимые птицы смерти с остроносыми бомбами на борту (всеразрушающий вакуум, превращающий города в бурю и пепел).

Контрабандисты всегда были в большой цене. Связующее звено между устоявшими во всеобщей сумятице городами: Петербургом, Ростовым, Казанью, Москвой и…

Денисов смотрит на ржавое судно, подкрадывающееся к нему, на старого китайца-шкипера… Кого-то он напоминает, но кого? Слишком много времени прошло…

Баржа швартуется. Капитан с морщинистым лицом перекидывает на берег узкий трап.

— Если готов, то… осмотрим посудину, — говорит Денисов, а у самого в груди ширится беспокойство (черт, неужели, это и вправду знакомая Фролова? или обманчивое воспоминание просто порождение все-забывающего разума?).

Толкает напарника в плечо, податливое и безжизненное.

Корабль протяжно гудит, но тревожный гул тонет в крещендо проснувшегося города. Сухой китаец одет в гавайскую рубашку и легкие твидовые штаны. Кроме него на палубе никого нет. Над качающимся настилом, покрытом холодной изморозью, нависает громоздкая рубка. Стекла блестят экранными отражателями, которые препятствуют щупальцам сканеров.

Следователи подходят к узкому трапу (несколько крепко сбитых щербатых досок). Китаец выжидающе наблюдает.

— С чем пожаловали, господа? — голос непомерно высокий, похож на трель жаворонка; кулаки встречаются с боками. — Что это? Отозвали с верфи меня… Ну, раз пришли, то заходите. — Фролов с сомнением смотрит на связку досок под ногами, на пенистую волну, хлещущую в камень набережной. — Да не бойся… Не утонешь.

Денисов быстро проходит по качающемуся настилу (три глухих шага) и всматривается в глубокие морщины старика. Следователь на голову выше старого шкипера. Смеряет его густым взглядом. Несколько секунд яркого безмолвия, и…

— Тысячу чертей тебе в зад! — морщинистый китаец широко улыбается, показывая неполный ряд желтых просмоленных зубов.

— Ты, что ли, старый? — Денисов протягивает широкую ладонь и хлопает шкипера по плечу. — Значит, все-таки, остался… а мне говорил, после Пхучана, что всё…

Шкипер усмехается в кулак. На его левом предплечье переливается живая татуировка (очки подсказывают Фролову: «луна», китайского дракона, символа доброго начала ян и китайской нации в целом, ассоциирующегося со стихией воды).

Безволосая шкура китайца похожа на потемневший пергамент. На вид старику лет шестьдесят, но выглядит он живым, свежим… едва заметные брови скользят по лбу, вверх-вниз.

— Даже не верится, что… думал, не увижу тебя снова, — говорит Денисов. — Ты давно должен был уже помереть, черт тебя!

— Да уж. Это точно, — старик криво усмехается. — Помнишь Ваньку Петрова Тверского? Ага… Хороший был князек. Серёжка, сынок его полоумный, выпотрошил батьку кишки консервным ножом… Превратил город в прибежище каннибалов. Меня чуть не сожрали, этим летом… Многое поменялось. Люди стали куда безумнее… Все чертов нейрогаз…

Денисов поворачивается к напарнику.

— Это друг мой, — говорит. — Старый добрый китаец Лу. Было время, когда…

— Ага, — старик выуживает из нагрудного кармана крохотную оцинкованную баночку; крючковатые пальцы откручивают крышку с окаменевшей медузой Горгоной. Поток знает, что это: «стальной бицепс», весёлый нюхательный табак. Экстракты шаолиньских трав. Очень распространён в континентальном Китае.

Пергаментными пальцами старик защипывает немного зеленоватого порошка, притягивает к миниатюрному носу… грудь под гавайской рубашкой поднимается на вдохе.

— Ну и как? — говорит Денисов.

— Что как?

— Дела твои.

— А. Это. Хреново дела. Пошлины растут. Всех распустил, почти. Осталась только пара дельных ребят, и… Трое внуков у меня, раздолбаев, толком ничего не могут, но… куда их ещё? Вот так. Как думаешь… Как у меня дела? — впечатывает блеклый взгляд в холодное лицо Фролова. — Но… как я понимаю… Вы тут по делу? Говорите, из-за чего меня вызвали… Мне, честному флибустьеру, скрывать, вроде, нечего…

— Да, тут такое дело, — говорит Денисов. — Слушай-ка. Полтора часа назад к набережной… пристал контейнер. Внутри труп молодой девушки, очень искалеченный…

Тонкие брови китайца взмывают.

— И причем тут старик Лу?

— Ерунда, приятель, но твоя ржавая посудина… ты проходил мимо примерно в это же время. Мой напарник думает, что… Нам нужно проверить, что… что все в порядке.

Кривой рот старика, полубеззубый, исторгающий вонь белковой жижи, выбрасывает булькающие междометия, а белые чайки над головой летают, летают, кружатся в усталом танце, а блики бесконечного скрученного города не прекращают наступать на сознание, давить сознание, а Лиза… Лиза, она бесконечно рядом с Фроловым… он вперил взгляд в отголосок рекламной вывески, напыленный на серебристую брусчатку… тени движутся, тени-люди-призраки несутся сквозь время, и все несут в себе ее душу… Лиза здесь, сейчас, но нигде, никогда.

Кривой рот старика смеется, растягивается, расширяется, превращается в омерзительную пасть.

— У кое-кого совсем нет мозгов, так его разэтак, чтоб ему пусто было!

Вдоль одинокой линии рубки (блеклость превращается в густую противоположность ярких потоковых огней) скользит тщедушный юнец в серой телогрейке на голое тело. Черные штаны засучены до колен. Тащит в онемевших руках дырявое ведро робота-уборщика… древнее многокнопочное приспособление… такое было в широком употреблении когда-то, может, лет двадцать назад, когда в омертвевшей России шло второе десятилетие Гражданской войны. Бледный юноша раздувает розовые щеки. Губы от натуги складываются в морщинистую трубочку.

Ведро оказывается на скользкой палубе, мокрой, пахнущей сыростью, проводниковой жидкостью, потом, копотью, солью, холодом, дождем, цингой, мозолями, железом, парусиной, отрыжкой, влажными мечтами маленького юнги о девочках из Рыбацкой деревни, которые будут использовать его прыщавое лицо вместо стула, или… Обгрызенные замасленные пальцы надавливают на пару кнопок, робот просыпается, натужно гудит…

— Пока что первичный осмотр, — говорит Фролов.

Взгляд старика на секунду грубеет, мертвеет, потом вспыхивает.

— Что именно вы хотите найти?

— Следы преступления.

— Что? — усмехается. — Какого еще преступления? Я же… я же ничего не знаю про эту девку…

— Это всего лишь обычная проверка, ну ты же знаешь, как это бывает, — Денисов хлопает китайца по дряхлому плечу. — Для протокола. Мы выехали, и, чтобы нас не взбучили, ну, в отделе, мы должны сделать что-то, хорошо? Ради старой дружбы… Я тебе верю, но протокол есть протокол.

Старик резко отталкивает денисовскую ладонь.

— Вы все равно мне ничего не пришьете! — потирает каплевидную серьгу в правом ухе, миниатюрный железный кругляшок с крохотным изображением остроносой баржи. Иногда в таких маленьких вещичках может прятаться пульсар. Включает запись? Ищет что-то? Фролов пытается высмотреть в блеске его желтушных глаз следы потоковых линз.

— Не понимаю, — говорит следователь, его пальцы не отпускают базальтово-серый воротник. — Мы из полиции, мы не…

— В том-то и дело. Знаю я вашу братию. Слишком хорошо знаю.

Денисов снова закуривает. Запах табака силён, глубок, заполняет легкие.

— Ты знаешь меня, старик, я никогда не…

— Как это тебя угораздило, а?

Денисов крепко затягивается. Робот шумит, мерный гул пронизывает пространство. По блеклой набережной скользит супер-современный Традфорт, чудо-машина. Двигатель воздушной тяги подсвечен снизу ярко-красным.

— Времена меняются, — Денисов сбрасывает пепел в кипящую волну. — Всё… меняется. Постоянно.

— Вы пришли из-за той… девчонки, так? Земля ей пухом. Хорошо. Лады. Можете смотреть. Что вам интересно? Кровь? Не пульсар ее хотите здесь найти? Может, пальчики? Ну-ну… Но не стоит разбалтывать мои секреты, ясно? — тычет крючковатым иссушенным пальцем в дерматиновую грудь Денисова. — И только… это только из-за того, что я тебя знаю. Но, как ты там говоришь? Времена меняются, а? Дальний Восток, Сибирь, Испания… все это наше осталось далеко позади, да?

Другой чумазый парень, коротконогий юнга, лет пятнадцати-шестнадцати, мелкий китайчонок… натягивает старые очки пятилетней давности, времени открытия потока, начала трансляции эфира. Что-то высматривает на дрожащем берегу. Услышав громкие глухие шаги по настилу (троица скользит к лестнице капитанской рубки), малец поворачивается, испуганно застывает. Старик Лу коротким движением ладони смахивает его в рубку.

Штрих-коды на разнородных контейнерах, пахнет копотью и тлетворностью, дешевый металл мимикрирует под золото, серебро… дюраль косо отблескивает. Очки вскрывают нафаршированные внутренности.

Старик быстро скачет по мокрой палубе. Кажется, в расположении контейнеров/ящиков/бочек нет логики. Сырая рыба, настоящая морская форель (немыслимый деликатес), воздушные винты для машинной автоматики, клапаны электрического питания, галлоны белковой жидкости… жуткие условия хранения линз, очков, огромные маркеры для вагонных контейнеров, внутри которых спрятаны пустотелые потоковые капсулы, обвитые скрученными проводами… полны запутанной автоматики, блеска микроинженерии, броских названий… «потоковое прозрение», «бурный водопад», «яркое погружение»…

Спина сморщенного китайца со скоростью света перемещается в пространстве контейнеров/ящиков/бочек… Баржа несет на горбу утрамбованную картину современного мира. Блеклого броского запуганного стремительного спутанного размытого… Ничего интересного.

Перед Фроловым темнеет провал трюма, гулкая единица тьмы. Проходит доля секунды, данные подгружаются. Водопад знаков бросается в глаза, выползает из толщи тьмы.

Китаец оборачивается, взглядом прожигает Фролова.

— Здесь ничего интересного, — фраза повисает в холодном воздухе. Неприятие сквозит в огрубевших чертах. Морщинистая облицовка, за которой что-то скрывается, Фролов это чувствует.

— Мне нужно убедиться, — следователь пытается сдержать его взгляд, но он тяжел… много спрятанной, приоткрытой ненадолго тяжести.

— Ну смотри… смотри, если не жалко времени.

— Я останусь здесь, — говорит Денисов. — А то мутит от одного только вида… Как вспомнишь, так…

Фролов ступает по скрипучей лестнице. Смутная тень китайца преследует его. Повторяет его шаги. Даже учащенное дыхание срослось с дыханием следователя. Единое тело, созданное для… Фролова накрывает волна тошноты… он окунается в изумрудный оттенок ночного режима. Гулкий деревянный настил раскачивается. Нагромождение контейнеров надвигается на следователя, оставленного наедине с темнотой/мыслями/запахом запустения.

В голубом контейнере (ближе к гудящему корпусу баржи) свалены пульсары, крохотные передатчики для выхода в поток. Целое состояние, если так посмотреть. Далее. Далее. Ничего интересного. Десять минут прочёсывания захламлённого трюма. Ничего.

— Слушай, приятель, — говорит китаец. — Так мы до вечера будет тянуть. Может, пойдем отсюда?

Фролов молчит. Пространство наседает на него, клаустрофобично, мрачно. Но через секунду китаец щелкает пальцами и включает неяркую подсветку. Очки сразу же отключают ночной режим.

Перед Фроловым вырастают грубые деревянные ящики, они маркированы трехмерным изображением ярко-оранжевых апельсинов.

— Настоящие? — говорит следователь.

— Ага. Самые. С Турции привез для… как их там?

Фролов коротким движением руки раскрывает описание.

— Старлинк?

— Точно. Башляют они хорошо. Вот я и забираюсь разок в пару месяцев на ту сторону Черного моря… Ты, наверное, ни разу, да? не пробовал ни разу настоящих апельсинов?

Конечно, Фролов никогда их не пробовал. Это большая редкость для нового мира, прополотого взрывами вакуумных бомб, где мертвая земля набита болезненными прыщами нейрогазовых полостей.

Старик Лу с кривой ухмылкой (что в ней кроется? Фролов не понимает, мысли спутаны, и Лиза… Лиза… везде, всегда…) протягивает яркий плод, покоящийся на сморщенной ладони со сбитыми костяшками. Настоящий апельсин, выращенный под теплым безбрежным небом.

— Попробуй, — говорит старик. — Я же вижу, что хочешь.

Фролов берет в руки оранжевое солнце… бережно, будто хрупкое живое существо, неловкое касание к которому обещает гибель. Следователь приближает апельсин к носу, чувствует сладкий, чуть ли не приторный запах чистой натуральности… Потоковая капсула, да, скрупулезно передает запахи и вкусы, но этот запах…

Рядом щелкает короткий разряд тока, и грузный трюм наполняется вонью жженого мяса.

— Крысы, — говорит китаец. — Они здесь повсюду.

Фролов кладет апельсин в широкий карман, проходит дальше, вглубь полутемного места. Биение его сердца ускоряется, когда он замечает у самой кормы стройный ряд контейнеров, так похожих на тот, в котором…

Маркировки нет. Очки молчат. Синие линии на корпусе выпячиваются в темноту.

Следователь оборачивается к старику. Тот меняется в лице, кривая ухмылка испаряется с морщинистого лица. Взгляд становится крепким, грубым, озлобленным.

— Что внутри?

— Мы же договаривались, что не будет никаких глупых вопросов, — старик засовывает правую ладонь в карман коротких брюк. — А этот вопрос, слушай… он очень, очень глупый.

Фролов напряжен, готов ко всему. Вспоминает о тяжести пистолета, прикованного к поясу.

— Что в этих контейнерах?

Старик морщится, достает из кармана блестящий складной нож. Лезвие вылетает из рукоятки, разрезает пыльный воздух.

Фролов отступает на шаг (каблук высекает из пола гулкий лязг), холодными пальцами тянется к пистолету.

— Да не пужайся ты так, — китаец приближается к ближайшему металлическому гробу. — Уж кучу навалил. Если бы я хотел… не ждал бы так долго… Просто, смотри, по-другому их никак. Система замудренная, только через поток можно. А ножом подковырнуть, раз плюнуть…

Стальное лезвие протискивается между плотно сжатых створок. Крышка распахивается, обнажает изобилие крохотных белоснежных ящичков.

— Что это? — говорит Фролов.

— А сам что, читать не умеешь, без потока?.. Какие-то реагенты, не знаю точно.

— Принадлежат Гернике? — следователь напрягает зрение, чтобы разглядеть крохотные английские слова, нанесенные на каждый ящичек.

— В остальных контейнерах то же самое. Можешь смотреть. Но учти — если из-за тебя мне заплатят меньше, я разозлюсь и буду приходить к тебе во сне. Каждую ночь. Так что…

Фролов верит ему. Хватается холодными пальцами за воротник. Думает.

— Мне нужна… по ним мне нужны документы. Почему они без маркировки?

Морщинистый китаец захлопывает крышку и едко смотрит следователю в глаза.

— На этом твой осмотр закончен? Если да, пойдем в рубку, там и договорим… Надышался, небось, уже дерьма.

Глава 4. Воспоминания Денисова

Фролов поднимается из глубин трюма… всплывает на поверхность мокрой палубы, влажных досок, густого запаха рыбы, субпродуктов, дождя и бездонной Невы — вслед за сгорбленной спиной китайца скользит к захламленной рубке. На лестнице пахнет гарью и тухлой рыбой. Запах просачивается под кожу, всасывается в кровь, загрязняет ее.

Жестяные стены несут на себе изображение Ливиафана, в дополненной реальности монстр перебирает щупальцами, тянется к открытому горлу следователя. Другие отростки — извиваются, прицепившись к старинному двухпалубнику, нанесенному на стену возле входа. Стекло мутно и покрыто длинными царапинами, свет бьется о матовость и отскакивает обратно в дождь.

Внутри рубки (дверь натужно скрипит) ширится спертый заскорузлый воздух; взвешенная пыль лезет в нос. Денисов отплевывается и чихает.

— Совсем все тут запустил, — говорит. — При мне не было… такой грязи.

Китаец молчит. Его лицо перекошено, морщинисто, бежево, смутно. Окна, хоть и грязные, позволяют рассмотреть плеск одного из узких каналов, по которому скользит туристический двухпалубник.

Сеть мелких искусственных протоков пронизывает город. Кровеносная система, которая позволяет разгрузить основную реку. Все создано американцами. Это они, взяв город под опеку, наполнили подземелья гигантской машинерией, которая выводила «зеленую жижу» на поверхность и отправляла ее по каналам прочь из города, к станциям переработки.

Денисов верит (или говорит, что верит) — ядовитая жижа была разумна, способна к размножению и развитию. Так гласит легенда, зародившаяся в перепуганном сознании петербуржцев под тяжестью гнета ядовитых растений-мутантов. Однажды зеленая жижа поднялась по городской канализации… щупальца дотянулись до каждой комнаты в городе. Люди перетравились, четверть Петербурга вымерло в один день… Но официальная история об этом умалчивает.

Фролов переводит замутненный взгляд на истошный беспорядок рубки. Все перемешалось: навигационные механизмы, архаичные бумаги с напечатанными закорючками (чего только не увидишь на контрабандистком корабле, забредающим в самые глубокие дебри диких земель), неизвестные приборы… очки быстро отыскивают определения: сонары, высотомеры, гироскопы, доплеровский измеритель, радиодальномер… Нужны там, где нет доступа к потоку (закрыт американскими санкциями).

Рядом с судовым рулем возвышается блеклая коробка дорогущего отпугивателя птиц (при включении производит беззвучный низкочастотный крик, который не могут вынести смертельно опасные птицы-мутанты… хищные, теплокровные истребители).

— Ты, значит, не сидишь на верфи, даже когда коршуны, — говорит Денисов. — Не страшно тебе? Отпугиватель тоже, ведь, не дает стопроцентной защиты… Понимаю, раньше, когда мы были моложе, то…

— Сейчас время такое, что, — морщины раздраженно складываются вокруг иссушенного рта. — Не могу на месте сидеть, знаешь ли. Кормилец я у внуков своих один остался, так что…

— Хотя, ты бы никогда и не смог без этого, — говорит Денисов, закуривая… тонкая папироса описывает в густом пыльном воздухе замысловатые фигуры. — Я тебя знаю.

Старый китаец молчит, криво усмехается, достает из кармана древние потоковые очки. Крохотная серьга быстро мелькает. Пульсар.

— Вы хотели документы по этим, как их… заказчикам. Мне скрывать нечего. Ничего здесь мокрушного нет. Смотрите и проваливайте.

Фролов поручает потоковой аналитике найти пересечение с убийством Лизы. Ничего. Смотрит данные по Гернике — клинике, которая владеет монополией по обработке чипованых.

— Герника, — говорит старик. — Частенько просит привести из Америки препараты для операций. Питерские пошлины, сами знаете… Нужна куча денег, чтобы насытить толстяков из местного правительства.

— Ничего не меняется, — Денисов раскачивает дымящимся кончиком сигареты.

— Джеймсмоторс, Сайкос, Трипта, — говорит Фролов. — Легерс, Бродвест, Гюнтер-Шмидт… Крупные концерны. Не думал, что все они… все они пользуются услугами таких, как вы… Взять хотя бы Трипту. Производит живой белок. Ресурсы берут здесь же, под Петербургом. Реализуют продукцию тоже здесь. В доставку еды. Зачем же им тогда услуги контрабандиста?

В документах значится: перевозка из Китайской Народной Республики пяти термоящиков с желеобразующим элементом. Что-то вроде клея для мертвых бесцветных червяков. Сначала разжижает, потом связывает воедино пищевую массу.

Китаец пожимает плечами.

— Я работаю на любого, кто хорошо башляет, — говорит, приглаживая сухими пальцами редкие седые волосы. — А законы… ну, вы сами понимаете, что… это нет ничто, не действуют они в этом мире. Законным путем зарабатывать — можно с голоду подохнуть, и внуков своих погубить. И, знаете, я без зазрения совести буду лезть хоть к черту на кулички ради родной своей крови. И никто меня не остановит, — качает головой. — Но одно правило — никакой мокрухи.

Что-то в его взгляде очень не нравится Фролову. Прячется в этих блеклых зеркалах одинокая недосказанность, подспудная злость… Морщины вокруг глаз похожи на глубокие рытвины, заполненные пыльцой шаолиньского табака. На левой щеке едва заметный шрам от ожога — лопнувшая мембрана, словно кожа неудачно сшита в этом месте.

Китаец рожден тяжелыми временами, выпестован голодом, загрязнениями, Гражданской войной, потерей смысла, неминуемой грязью, неблагосклонной судьбой. Он знает, что жизнь несправедлива, слишком хорошо понимает ее абсурдную суть. В этом старик Лу похож на Денисова.

Грузин бросает на Фролова нетерпеливый взгляд.

— Ты же там, внизу… ты ничего не нашел такого?

Фролов отрицательно качает головой.

— Тогда, пожалуй, — говорит Денисов, — тут все ясно, так?

— Да, наверное…

Старик хватает Денисова за левое предплечье.

— Ко мне вопросов нет, насчет грузов?

— Какие могут быть вопросы, мой друг? — Денисов усмехается, выбрасывает тлеющий бычок в раскрытое окно капитанской рубки и поворачивает восьмиклинку к Фролову. — Ведь так, напарник?

Фролов молчит. Смотрит на застопоренный руль, на то, как раскачиваются речные волны за грязным окном. Дождь тараторит всё быстрее. Незадачливый путник на набережной накрывает макушку черной сумкой и бежит к пластиковому козырьку монорельсовой остановки. Потоковые очки светятся изнутри рубиновой зеленой, превращают блеклое лицо в цветастую маску Катхакали.

Следователь поворачивается к китайцу.

— Вы даже не поинтересовались, кем была эта убитая…

Сухие губы старика собираются в узкую трубочку. Пальцы проходятся по швам брюк… грубые пальцы рабочего, в ссадинах, заскорузлые, покрытые частицами моторного масла.

— Вряд ли я ее… знаю, — щелкает по дужке потоковых очков, серьга мелко поблескивает. — Покажите мне ее… может, что-то и подскажу…

Несколько секунд рассматривает изображения мертвой Лизы. В близоруких глазах проскальзывает темная тень. Что-то не так с этим стариком, что-то явно не так…

— Что-нибудь вспомнили? — говорит следователь.

— Может быть… Испанские наркоторговцы. Которые нанимают людей на свои фермы.

Фролов качает головой и закладывает ладони за спину.

— Вы имеете в виду производство наркотиков под судоверфью?

— Верно мыслишь. Нелегалы. Жизни от них нет с этими их вонючими пробирками, — на секунду останавливается, скрюченными пальцами чешет облысевший затылок. — Я слышал… только слышал, что… они используют контейнеры, чтобы хранить тех, кого… В потоке, нет, там не найдёшь, даже можешь не искать. Испанцы хорошо все скрывают. У них подавители везде стоят. И потоковых агентов полным-полно, знаешь ли… Подчищают любые упоминания. А там много всего интересного, если так посмотреть… Они убивают тех, кто пытается подзаработать в обход основной сети поставок. Был у меня один бакланчик… ходил на моей барже юнгой пару раз, потом перешел к наркоторговцам. Встречались мы с ним после этого внизу, так сказать, по своим делам… И вскоре он все… исчез. Потом мне шепнули, что… попал приятель в контейнер. Так что, ваша девчонка, может… ну, сами понимаете…

Старик замолкает. Фролов думает. Разве можно представить себе, чтобы Лиза работала на наркоторговцев?

Конечно же, нет…

— Когда умирают молодые, это не так… как должно быть, — говорит китаец. — Поэтому, ты знаешь, Денисов, я и убежал с войны… Но иногда мне кажется, что война никуда не делась. Маленьких людей, которые еще даже жизни не видели, превращают в эти долбаные таблетки. Или. Засовывают в контейнеры, чтобы их точно никто не нашел…

Скользкий корабельный трап скрипит под ногами. Воздух на людной набережной пахнет сыростью и туманом. Фролов окунается в него… ему кажется, будто спал все это время, провёл полжизни в холодном анабиозе. Скрученный, болезненный желудок требует внимания.

Денисов стучит носком полуботинка по автомобильному колесу, закуривает. Всматривается в наплывающий на город рассвет. Хмурится, втягивая табачный дым.

— Надо было его задержать, — говорит Фролов… хотя сам уверен, что старик ни при чем. Просто, надо что-то сказать, выплеснуть накопившиеся слова в затуманенный воздух.

Денисов усмехается.

— Мы живем не в том мире, чтобы превращать в чипованого каждого человека, кто хоть немного преступил закон. Тогда в городе не останется… никого. Одни безмозглые роботы.

— Ты доверяешь этому старику?

Денисов кивает.

— Он лучший из тех, с кем мне приходилось работать. Не в обиду.

— Ты его давно не видел. Люди меняются.

— Люди меняются, верно… С этим, черт возьми, ничего… ничего не поделаешь.

Под смоляными бровями плещется задумчивость, которая после разливается по всему лицу. Толстые губы обхватывают белоснежный мундштук, всасывают разгоряченный дым. Пепел с красного уголька падает на колено, обёрнутое в серую клетчатую штанину.

— Ну ты как? — говорит Денисов. — Оклемался немного?

Фролов хмурится и молчит. Его мучает тошнота. По насыщенному влагой воздуху летит одинокий пластиковый пакет, ярко-бардовый, цветастая упаковка жирных пончиков марки «Льюис». Музыка его полёта на секунду отвлекает Фролова… следователь застывает, теряется в пространстве дождя.

Лиза любит… нет, черт: любила слушать шум дождя. Неистовый грохот молний приводил ее в трепет. Она закрывала глаза. Оголяла белоснежные резцы. Улыбалась. Ямочки на щеках углублялись, превращались в припрятанные в тишине лунные кратеры…

Порыв густого ветра выталкивает одинокий пакет из-под криминалистического навеса, и ледяной дождь припечатывает его к блестящему асфальту.

— Надо думать о деле, — говорит Фролов.

— Что говорит поток насчёт всего этого? Кроме Рыбацкой…

По тёмной глади Невы движется робот-чистильщик, десятисантиметровая круглая капсула, вот уже двадцать пять лет бороздящая просторы реки и прилегающих каналов. Несмотря на старость, делает свою работу. Очищает воду от грязи растений-мутантов.

Желтые криминалисты испарились с выстуженного места преступления, полицейские машины разъехались. Только пешеходы мельтешат, очки искрятся, пальцы отбивают дробь, двигаются в пустоте… Они не подозревают, что происходило здесь полчаса назад… в их мыслях лишь бесцветная пустота, грохот собачьих будней, клёкот чаек, остывшие чувства, желание чего-то… чего-то невысказанного… Кажется, напряжешься, сможешь изъясниться, как надо. Вертится на языке. Но нет. Нет. Может, просто невозможно вспомнить.

Всему виной нейрогаз.

— Поток выдвинул несколько версий, — говорит Фролов. — Но для начала в архив. Осмотрим вещи из ее комнаты.

Система скрашивает поверхность Невы изумрудным драконом, который проплывает, бросая на воду ослепительные блики (зачем Фролов снова включил пользовательскую дополненную реальность?); гигантский дракон с огненной чешуей, его иллюзорная сила огромна… яркое пламя тянется к небу, лижет серую гладь грозовых туч.

Фантастическая птица сбрасывает палантин тумана, взмывает в темно-серую облачность, растворяется в вышине. Взгляд Фролова остаётся торчать, вонзённый во всклокоченные небеса.

— Покончим с этим по-быстрому, — говорит Денисов. — В архиве найдём ее пульсар…

— Если он будет.

— Где же ему ещё быть? По любому, дома должен был заваляться, хоть один… Изучим, и поймём, кого ждёт чип на этот раз. Быстро его схватим. И все.

Но Фролов не хочет так быстро… найти убийцу. Боится того, что будет дальше. После того, как все закончится. Партия отыграна, и?.. Это не вернет Лизу, оставит только тревожную память о ней, пока… пока нейрогаз снова не вычистит все до основания… Пока не оставит Фролова посреди преспокойного океана безумного забвения.

Денисов крепко затягивается, выдувает из ноздрей густой клуб дыма.

— Как время… как же быстро оно летит, — смотрит пустым взглядом на заставленный небоскребами горизонт. — Когда ходили со стариком на барже, думал, так вечно будет. Когда молод… Что мне тогда было? Шестнадцать. Долго с ним ходили. Никогда не боялись диких земель. Теперь, думал, боится мутантов. Но нет, — усмехается. — Видимо, не боится. До сих пор. Грязь, насилие, страх. Все было. Гражданская война везде залезает. Даже, где нет беспилотников с бомбами. Где нет отрядов, вырезающих целые деревни… Даже в далеких закоулках этой сраной России не укрыться от… Она, ведь, там до сих пор идет. Или просто началось средневековье, кто разберет…

— За счет этого беспредела контрабандисты и зарабатывают, — говорит Фролов.

Денисов слабо усмехается. Движение фонарных лучей в рассветном воздухе плавно, скользко… они облепляют лицо, руки, дерматиновую куртку, пробковую сигарету с белоснежным мундштуком… слабый свет отблескивает на мокрую брусчатку.

— Тут ты прав, — говорит он. — Дронов никто не посылает в такие места… Все на плечах перевозчиков. Самая та работенка. Гоняйся за барышом, подставляйся под пули. Нравилась мне эта жизнь.

— Так почему же ушел?

— Поступило одно очень заманчивое предложение… Ну я и не смог удержаться, чтобы… Да и задолбался тогда, честно говоря, лазить за радиоактивным металлом… как же его?.. Лу тогда на нем просто помешался. Где-то под Ярославлем, кажется. Отыскали затерянный военный городок, времен Советского Союза. Нетронутый никем. Как так получилось, хрен его знает. Металл этот барыжили по всей Сибири, года эдак два. А старик все не успокаивался.

Смачный ветер взбивает водную гладь, возделывает поле пенистых барашков. С гранитного поребрика с диким клекотом взмывают длиннокрылые чайки. Разноцветная толпа выплескивается на набережную… Несмотря на то, что многие работают в потоке, но… только представьте себе эту пятидесятимиллионную махину, упокоенную на берегу Финского залива. Какой людской массив…

Фролов думает… думает о том, что Лиза… совсем недавно она так же (истерзанное тело, завернутое в… катится по…) ходила, ходила, ходила, спешила, но все равно не успевала на работу в кафе Брукхайн… пока линчеватель стоял и ждал, и смотрел… ветер растрепывал ее гладкие волосы, чайки громогласно пели, а водная гладь плескалась, никем не замечаемая… Шла по блестящей набережной, черные низкие каблучки стучали по небольшому мостику через длинный канал… частили, чудесные начищенные каблучки… Все в жизни одинаково, серо, пресно… прожитые годы сгодились бы разве что для короткого водевиля, если бы не… если бы не…

Память буксует. Фролов хочет дотянуться до дужки очков, чтобы записать нахлынувшие мысли, но рука его застывает. Следователь вдруг понимает, что ему нечего сказать. По крайней мере, сейчас.

Денисов закатывает левый рукав и чешет руку загрубевшими ногтями: на предплечье сквозь густой волосяной покров проглядывает татуировка. Нет, не живая; черно-белая, нанесенная при помощи крохотных иголочек — под грубую кожу загнана краска. Черный взрыв с характерным вертикальным дымком.

Странно… раньше Фролов ее не замечал.

— Это бомба с нейрогазом? — говорит он.

— Ага, — нехотя, с подспудным отторжением, будто касается незаживающей раны. — Сделал ее, когда башка была забита сраной пропагандой… патриотическими по-ба-сен-ка-ми. Какая въедливая хрень! Защита малой родины, чертовой Рязани, чтоб ей пусто было! А потом…

Денисов чешет выпирающий подбородок, покрытый темной двухдневной щетиной.

…Большой бум. Бомба с нейрогазом врывается в пространство битвы. Тысячи ослепленных яростью солдат разрывают друг друга на куски. Величие смерти предрекает обильную жатву…

«Мы станем ветром,

Сильным ветром,

Расколовшим рассвет.

Мы станем светом,

Призрачным светом.

Сведем московичей на нет…»

— Думали, что будем героями, — Денисов хмурится. — Но, в итоге… кем мы стали? Мясом, которое кинули в жерло революции. Да, вот так. Жерло революции. Как я загнул, а?.. Только народу этого было не нужно. Народ обманули, сказали, что надо бороться за свободу. Они называли это революцией, представляешь? Грызню за ресурсы… Какая, к черту свобода? Нам нужна была нормальная жизнь, и все… А нейрогаз. Я тогда не понимал… Его, ведь, мои, рязанские, тоже использовали. Уничтожали московские отряды.

Тяжелая память наседает на Денисова, не дает вдохнуть больше, чем нужно для выдавливания из легких короткого обрубка — нескольких слов, собранных воедино уставшим разумом, попавшим в ловушку времени.

— В шестнадцать, — говорит, — я сбежал из дома… как сейчас помню этот момент… вместе со своим другом, Владом. Присоединились к отряду ополченцев. Сборы возле школы. Маленькие человечки, которые хотели убивать московичей. Резать, расстреливать, кромсать, сбрасывать на них бомбы. Мы их по-настоящему ненавидели… Оставил мать, дом оставил. Все за спиной оказалось. А перед нами… хм, почему-то сейчас в памяти всплыл лес, и поле… вылазка ополченцев, человек на десять, разведывательная операция… поле заросло мутантским растением, и под землей огромные полости были, с нейрогазом… Приборы орали. Говорили, что нельзя туда лезть, но мы…

Денисов замолкает, выбрасывает едва тлеющий бычок на асфальт, растирает подошвой черного ботинка.

— Ладно, — говорит. — Поехали… Нам в хранилище, так? Но для начала надо заехать куда-нибудь, перекусить.

— Можно в Брукхайн, где работала Лиза. Заодно, может, что-то разузнаем о…

Хотя, думает Фролов, какой в этом толк? Нужно в хранилище, к пульсару, к запертой в нем памяти Лизы… оставшейся, остывшей памяти, затерянной в эфире, замкнутой в потоковом пространстве. Можно восстановить рассыпающиеся осколки ее жизни, найти зацепки… тонкую нить, ведущую к убийце. Быстро и безошибочно.

— Еда там нормальная?

— Такой же живой белок, как везде, — Фролов понимает, что в горло ничего не залезет. Поэтому ему все равно. — Не знаю. Давно там не был.

Лишь бы отсрочить неизбежное. Час-другой провести в туманном неведении. Ему просто нужна цель. Когда убийца будет найден, придется встретиться с пустотой. Так или иначе, придется…

Садятся в машину, Денисов поручает лобовому стеклу высветить маршрут до Брукхайна. Пару минут ручного вождения, и автопилот дает знать о себе легкой вибрацией рулевого колеса. Но Денисов отклоняет предложение, продолжая удерживать баранку. Выходит на прямую, окантованную порослью вечнозеленых кипарисов, выжимает педаль газа, чувствует в крови крохотный прилив свежести. Дорога полупуста. Мощь машины вдавливает следователя в мягкое сидение. Прочь из центра.

Направляются в кафе Брукхайн. Хоть там можно, наконец, поесть. Последний раз жрал вчера в семь вечера: говяжий стейк под сливочным соусом, шампиньоны… больше похожи на клейковину… три фужера красного полусладкого…

Спустя пару поворотов, развилок, стоп-линий, заполняющих все лобовое стекло, машина въезжает в серебристый туннель. Электромобиль погружается в подземное пространство мелькающих огней, бликов, впечатанных в вездесущие вывески.

— Поставь что-нибудь из старого, — говорит Денисов. — Тридцать лет назад. Давай так.

Плексиглас быстро отзывается, преображает картинку. Уничтоженный Гражданской войной город: вывернутый наизнанку, пропущенный через чудовищную мясорубку. Искореженные здания… щербатые фасады грезят о счастливом прошлом, кривая арматура упирается в свинцовое небо. Тихий безлюдный ад, осаждаемый ядовитым ливнем.

— Тебе же не нравится вспоминать, — говорит Фролов.

Денисов молча кивает. Память возвращает его снова, снова — к самому себе, а это самое неприятное. Убежать невозможно.

— Мы искали обломки московского беспилотника. Такое было задание. Разведка что-то там разузнала, и поэтому… А в нем, ведь, ценные детали… Вошли в нейрогазовую пустошь. Нацепили противогазы, а у меня… мало у кого такие были, а у меня был скафандр. Очень им гордился… Но нас поджидали. Натравили радио-роботов, огромные махины. А потом еще подорвали залежи нейрогаза. Противогазы были такими старыми, что… Чудом спасся тогда. Надо было валить с войны. Но я хотел отомстить. И через неделю нас отправили на бойню… Чертова мясорубка… Давай, я тебе покажу. Что это такое было.

— Ты научился записывать память в поток? Не думал, что ты…

— Хоть раз ложился в капсулу? — Денисов усмехается. — Представь себе. Было пару раз. Хотелось попробовать. Записывал все, что есть в голове. Думал, может, хоть так станет полегче…

Все же, дает автопилоту приступить к работе. Двигатель сбавляет обороты, успокаивается. Фролов поправляет очки, дужка давит на переносицу.

Мертвенный город растворяется. Ядовито-зеленое небо исторгает блестящие молнии. Голова поднята, виден только этот бесконечный беспробудный серый свод. В уши бьет свист приближающейся бомбы… кажется, нейрогаз… медленно, медленно наседает… дает прочувствовать ужас, а еще…

Снизу (Фролову не хочется опускать взгляд) плещутся звуки сражения: оружейные выстрелы, грохот мелких бомб, истошные вопли потерянных солдат… боль в каждом звуке… стремительное стаккато, терзающее мозг.

Но взгляд неминуемо сползает на землю. Перекошенные лица, крохотные, грязные, с горящими глазами… по прерывистой команде натягивают старые противогазы, дряхлая резина натужно скрипит, обволакивая бритые черепа. Движения рук рваные, фальшивые… На горизонте высится громадина многорукого робота. Приближается. Исторгает из пасти свинцовый огонь.

На левом запястье сходят с ума яркие часы. Светятся красным, предупреждая о высоком уровне газа. Те, кто не успел натянуть защиту, падают в ядовитую грязь, распарывают воздух истошным воплем, который перерастает в болезненное рычание. Из последних сил пытаются нацепить резиновую маску. Тщетно. Пальцы не слушаются.

Фролов переводит трясущийся взгляд на павшего в трех метрах от него солдата… половина лица снесена крупным калибром (кашица мозга стекает по расколотому лбу). Несколько секунд… истинная вечность… и солдат резко вскакивает. Застопоренный глаз мертвеца, один-единственный, фокусируется на следователе. С хриплым криком набрасывается на Фролова. Стучит остатками зубов, пытаясь дотянуться до сонной артерии…

Фролова пронзает ужас, и…

Все обрывается. В кабину снова вливается тусклый отсвет разрушенного города.

— Вот такая у меня была жизнь, — говорит Денисов. — И я бы многое отдал, чтобы… знаешь, все это забыть. Но пока, остаётся только прокручивать все в башке, раз за разом… иначе схожу с ума…

Фролов чувствует облегчение. Не знает, почему.

Туннель выплевывает машину на поверхность. Дополненная реальность вспыхивает солнечным светом. Далекая звезда где-то там, прячется за толстым слоем дождевых туч.

— Так почему ты не сведешь эту татуировку?

— Знаешь, — говорит Денисов. — Это вполне могли быть ребята с подполья. Старик прав. Может, она, подрабатывала на производстве…

— Наркотиков?

— Да… что думаешь?

— Это на нее не похоже… Нет… она была совсем не такой.

Глава 5. Газовая болезнь

Третье ноября 2099 года.

В маленькой комнате №1320 дома 21Б по третьей линии Кировского района, на седьмом этаже поверхности, вдыхают тревожное утро два забытых, брошенных человека — двадцативосьмилетняя Женя и ее семилетний сын, Иван.

Воздух густой, горячий, над низким потолком гудит круглая таблетка очистителя. Движения впалой девичьей груди коротки. Тонкие руки, обернутые в темные шерстяные рукава, застыли на голых коленях.

Беспокойный сон маленького Вани превратился час назад в поверхностное забытье. Веки его едва заметно подрагивают, в такт неровному сердцебиению… воспаленные лимфоузлы пульсируют густым жаром. Вязкая боль смягчена дорогими лекарствами… но они уже почти не помогают… и теперь нужно глотать пилюли горстями, чтобы…

Время застывает в зацикленном гипнотическом пространстве. Девушка сидит за обрубком кухонного стола. Спина напряжена. Каменная статуя, вместо крови — песок. На расстоянии вытянутой руки дымится призрак умершей матушки. На ее морщинистом полупрозрачном лице задеревенела пренебрежительная ухмылка.

Женя охвачена смутной тревогой. Мать пришла не просто так. Что-то замышляет… Девушка боится смотреть в ее пустые глаза. На секунду жмурится, пытаясь прогнать наваждение. Заледеневшее приведение, сотканное из мучительных тревог и бессонных ночей, дрожит в разгоряченном воздухе, прошитое неяркими лучами уличной рекламы, а потом медленно растворяется.

За окном ширится блеклое утро. Из небоскреба напротив вскрикивает реклама:

— Сто участников, — Женя вздрагивает. — Десять испытаний. Победитель получает все…

Одиночество накатывает на нее. Его нечем утолить. Жизнь — бесплодная пустыня, а Женя как Моисей, которому не суждено узреть обетованную землю… Но сдаваться никак нельзя. Иначе, зачем все это?

Женя осторожно поднимается (заледеневшие мышцы почти не слушаются), натыкается на отполированное зеркальце, подвешенное над белоснежной раковиной, встречается взглядом с поникшим лицом, впалыми щеками… Глаза отливают зеленоватой серостью. На плечах покоится древний шелковый платок, который достался ей от бабушки, переехавшей давным-давно в Петербург из провинциального Саратова.

Девушка красива, хоть и не признает это. Никто никогда ей этого не говорил, кроме… нет, о нем вспоминать не хочется…

Большие глаза блестят на гладком полотне лица. Губы тонкие, рот аккуратный, полустертый.

Похожа на мать, но только внешне. Боится, что со временем тоже заразится этим безумием. Болезненная любовь к богу выжигает все вокруг. Любые чувства превращаются в мертвенную пустыню…

Однажды Женя разбила коленку по дороге на воскресную службу. Окровавленная кожа пылала, детские губки усердно обдували рану. Когда наткнулась глазами на каменное лицо матушки, увидела ее перекошенное от омерзения лицо.

— Не хнычь! Не позорь меня! Вставай! Сейчас же!

Жестокая, деспотичная стерва. Женя смотрела на ее мерзкую родинку… черную горошину, прилипшую к нижней губе. Боролась с желанием вцепиться в нее зубами и оторвать от морщинистого лица…

Мать умерла. Но Женя все еще чувствует: она рядом. Почему не уходит? Почему продолжает мучать?

Девушка касается лба. Холодная влажность. Обычно собирает курчавые волосы в пучок, но сейчас космы распущены, излиты на плечи. Руки застыли, внутри — переплетение холодных вен, реки боли, мертвенная синева. На ладонях красуются глубокие ожоги, выжженные попытками не-умереть. На шее теплится небольшая родинка в форме жирафовой головы. Такая же была у ее отца, которого она почти не помнит… только смутную тактильность: мягкие касания широких ладоней на детских плечах, поцелуй в макушку от далекого призрака…

Тихий свет, полунатуральный: часть рекламы, часть мрачного неба, вливается в крохотную комнату. Убранство плоско и безжизненно. Платяной шкаф, где прячется пара выходных платьев. Обеденный стол, не больше лестничной ступени. Крохотная кровать, на которой лежит болезненный Ваня.

Кроме… разве что больших часов с кукушкой. Странное наследство от матери. Очень древние, дореволюционных времен. Имеется ввиду не современная Гражданская война, а Революция 1917 года… Золото тихо отблескивает на пластиковую стену… теплые блики искусственного солнца, усевшегося на кончик маятника. Все еще ходят, наполняют комнату тихим треском, о котором так легко забыть. Каждые шесть часов из инкрустированного циферблата выползает изумрудная птичка. Больше похожа не на кукушку, а на щегла…

Неделей ранее Женя обратилась в современную клинику Компинк, которая начала тестировать новый метод борьбы с газовой болезнью. На официальное письмо клиника ответила быстро. Назначила встречу на сегодняшнее утро, в девять… И Жене теперь остается только молиться…

Ваня тревожно дремлет. Его бледный лоб покрыт мелкой испариной, бардовые щеки впали… губы сухие, синюшные веки почти что просвечивают. Совсем исхудал за последний год, ознаменованный газовой болезнь. Женя от злости сжимает маленькие кулачки: если бы я тогда знала, если бы он сказал мне, что…

мужикам нельзя верить…

что он участвовал в битвах, нанюхался этого гребаного газа, и…

Как он мог? Даже если — последняя сволочь, как он мог рисковать здоровьем будущего ребенка? Хорошо, если бы ничего не проявилось, и мутации так и остались бы спать в крови, как у многих в России, но…

Такие как он, дети, крохотные, болезненные создания, обреченные на жизнь, полную страданий… Матушка еще была жива, когда Ваня «заболел». Закашлял, захрипел по ночам. И, после короткого теста крови, стало ясно, чем он болен на самом деле… От такого не излечиться. Никакие лекарства не помогут. Только сейчас, благодаря Компинку, появилась надежда. Крохотная, но, все же…

Матушка верила только в церковь. Женя помнит тлетворный подземный массив на глубине сотого этажа: лифт натужно трещал на спуске, медлил, изливался печальным визгом на отметке «минус сто». Внизу только глухая толща земной коры. Может, там, где-то еще ниже, плещутся дьявольские души, ослепленные человеческой злобой, бессилием, страхом, жаждой бесплодной власти… похотью, с какой засматривались на раскрытые детские рты облаченные в парчу священнослужители старой церкви. Маленькие детские язычки с нетерпением ждали белковой плоти Христа.

Мало что разумеющий Ваня смотрел на объемные изображения святых, выпирающие из стен, летающие невысоко над красными коврами (ангельские лица одухотворены, отстраненны, в меру наполнены многозначительностью), наблюдал за мельтешением платьев, за распевными голосами служителей культа… они непременно усилены — громогласие бушевало под высокими сводами потолка, на котором горели живые проекции судного дня.

Картины изнывающих в адском пламени грешников мало кого могли оставить равнодушным. Невиданная жестокость… люди покинуты богом, оставлены гореть в страшном огне, лишены спокойствия.

Матушка молилась, чтобы ванино поветрие прошло, но генетическое заболевание невозможно победить пустыми словами, пусть даже сказанными в порыве истинной, страстной веры… Церковь молилась за всех российских бедных деточек, зараженных газовой — с шизофренией, прогерией, деменцией, аутизмом, биполярным расстройством, сердечной недостаточностью… причиной которых стал нейрогаз. Но громогласная молитва не могла достучаться до бога, застывала, терялась где-то в хороводе грешников на алом потолке… там, где вспыхивали блики адского пламени… и мучения детей вторили мучениям черноротых нечестивцев…

бедные, ни в чем не повинные дети, которые просто родились в это время, в этом месте…

Осознание того, что рано или поздно Ваню ждет та же чудовищная боль, неутолимая, не-прекращающаяся, приводило Женю в тихое исступление. Она работала, позабыв про себя… работала, чтобы купить сыну медикаменты, способные победить боль, старалась изо всех сил… но трескучий голос матушки все время жужжал ей в ухо:

— Ты плохая мать! Ты недостаточно работаешь! Ты не заботишься о своем сыне, как должно… Мне за тебя стыдно!

Старуха многое повидала на своем веку. Узрела двадцать пять лет назад в новом, отстроенном американцами Петербурге, настоящий рай, сошедший с небес, защитивший ее от волны нелепого, нестерпимого насилия. Им с крохой Женей дали эту комнату, взамен той, что была разрушена вакуумным снарядом.

Страх блестел в ее базедовых глазах: она частенько вещала об ужасах, которые испытала до прихода Строителей. О голоде, смертельной холодности городских стен, бомбах с нейрогазом, разрывающих пространство, превращающих целые районы в истошные ошметки… о блестящем горизонте, который не предвещает ничего хорошего… о шепоте беспилотников, невидимых адских птиц, несущих смерть, единую для всех, безвозвратную, тревожную, страшную, смутную… о жалости к себе и к своей судьбе, которая всегда несправедлива, всегда несет разрушение.

— Но могло быть еще хуже, слава Богу, — говорила, облизывая иссушенные губы. — И будет. Ты еще попомнишь мои слова, когда я умру.

Последний год был слишком долгим… Но Компинк дает шанс на спасение. Остается только добраться до клиники…

Женя неподвижна. Долгая холодная тьма обступает ее, обкрадывает реальность, превращает жизнь в скомканную бес-пробудность. Нейрогаз висит в грязном воздухе истошным знаменем болезненного забытья. Но Женя, в отличии от остальных, многое помнит…

Небоскреб просыпается, с сотого этажа над поверхностью, до сотого этажа под ней. Оркестр без дирижера играет нескладно, но пресный мотив прослеживается. Ванин подбородок (совсем как у упыря-отца) мелко дрожит. Отца, негодяя, подонка. Не посчастливилось встретиться с ним восемь лет назад. Тогда… Женя вспоминает, хоть и не желает этого… тогда в соседнем районе была вечеринка в честь семнадцатилетия Строительства. Мелкий бриз серпантина падал ливнем с блестящего потолка.

Заметила милого незнакомца. Ткань из углеводорода на его широких плечах. Когда заговорил, между ног разыгрался томительный зуд. Это была судьба.

Выбрались за границу города, поближе к стальному гиганту, потоковой вышке. Целовались. Пили сладкое вино. Он говорил, что американцы хотят мирового господства, поэтому построили это. Женя верила, хоть и не понимала, о чем он. Ей было все равно.

Через три месяца он сбежал от беременной девушки. Вскоре она узнала (козел прислал сообщение через интерсеть на ее работе, в прачечную), что годом ранее он попал под распыление при осаде Красноярска. Дрался за сепаратистов, сбежал с поля боя, когда остальные разрывали друг друга на части…

— Шлюха! Как ты могла! Так и знала, что вырастешь проституткой! Как мы теперь жить будем! Что люди скажут!

Слюна брызгала из перекошенного матушкиного рта. Но в глазах, Женя видела это очень ясно, в глазах: дикий страх, запоздалое сожаление.

Женя хотела сделать аборт, но матушка отговорила ее. Ведь, любая жизнь бесценна. В конце концов, не у всех детей проявляется газовая болезнь: Бог точно должен был уберечь ребёнка…

Этой ночью она так и не уснула. Уставший взгляд пробегает по тонким сухим пальцам, покрытым мелкими морщинами. Шепот пролетевшего рядом с окном дрона выхватывает Женю из небытия тревожных воспоминаний. Она хочет курить.

Крохотная девушка накидывает холщовый халат — тяжелая грубость ложится на плечи. Палец мягко прожимает маленькую кнопку рядом с окном. Проем вытягивается, превращается в узкую дверь. На маленьком балконе ветрено, пахнет утренней сыростью. Лепесток курительной трубки разогревается, вспыхивает бардовым огоньком… Женя не спит с пяти утра прошлого дня. Перекрученные суставы ломит от смертельной усталости.

Рассвет. Внизу деловито курсируют пешеходы. Запах жженой резины просачивается в мозг… Из темной подворотни, окутанной ледяной дождливой анти-материей, выворачивают черные воротнички крахмальной банды. Стремительный клин разрезает воздух, распугивает прохожих, выталкивает их на противоположный тротуар.

В крови Жени копошится отвращение. Эти бандиты используют нейрогаз, чтобы… они делают это ради денег… превращают ядовитые растения в смертоносные наркотики… Девушка стискивает хрупкие пальцы. Напряженные губы выдувают пары искусственного табака в холодный осенний воздух…

Глава 6. Кафе Брукхайн

Молчаливый автопилот ведет машину сквозь плотное движение, переплетение дорожных знаков, пешеходных переходов… к далекому кафе Брукхайн. Денисов развалился в водительском кресле, посасывает обрубок сигареты, выдувает дым в крохотную щелочку запотевшего окна. Мимо мелькают всполохи блеклых фонарей, окруженных рассветом.

— Как ты? — косится на Фролова глубокими серыми глазами. — Нормально?

Напарник пожимает плечами.

— Нужно принять это как данность.

Хотя у самого в мыслях: трескучая темнота… У блестящих клинков страха одно желание — потрошить, потрошить, потрошить, взрезать темную субстанцию болезненной памяти, которая всколыхнулась, проявилась на неразличимом снимке прошлого. Вот Фролов. Вот его далекое, недостижимое, тревожное, заблудшее детство. Вот интернатское юношество, полное бессмысленного одиночества. Потом холодные казармы полицейской академии, четыре года уголовного права и стрельб из табельного пистолета. А дальше работа, поток, работа, сестра, работа, тьма.

Убаюкивающая отстраненность. Но теперь… теперь все по-другому…

— Ты прав, — Денисов кивает. — Только как данность. По-другому никак. Знаешь, я, черт, каждый божий день вспоминаю Влада, школьного друга своего. Которого… ну, убило выстрелом в голову, прямо на поле боя, — молчит о том, что сам спустил курок — как негнущийся палец встретился со смертоносной сталью, и разгоряченное дуло выплюнуло тупоконечную пулю «дум-дум». — Перед этим он надышался нейрогазом. Терять тяжело, раны так и остаются… внутри, как бы… но жизнь продолжается… И, ты, не надо унывать. Мы его поймаем… поймаем убийцу. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Особенно после того… в метро.

Фролов качает головой.

— И не вспоминай, — касается холодными пальцами мокрого воротника. — Иногда мне кажется, что…

Фраза застывает… неоконченная, будто брошенная.

— Не, ну, согласись, было весело, -грузин ударяет его в плечо.

Плечо слабо и податливо.

— Да уж. Особенно, когда ты чуть не истек кровью. Очень весело.

— Опять ты сгущаешь краски, — усмехается. — Бурчишь вечно, как старик… Давай, ну же, не все так плохо. У тебя появился шанс поквитаться за свою подругу. Не ахти, конечно, повод, но, какой есть.

Молчание скрашено музыкой, вызванной Денисовым. Что-то тихое и мелодичное. Фролов не разбирает слов.

— Спасибо, — говорит он. — Мы… мы сегодня поймаем его, и…

Звуки не вылезают из гортани. Слишком тяжелы, чтобы подняться из легких.

— А мне, вот, хочется сожрать чего-нибудь… чего-то натурального, — Белок уже в горле застревает. Фу, черт… Думал, за три-то года привыкну… Дорого как, собака. Вот теперь думай, на что бабки тратить. С этими пошлинами.

Фролов молчит.

Что ж, Денисов прав. Выбирать не приходится. Навязчивый образ Лизы тонет в утреннем многоголосии образов, автомобильных сигналов, потоковых картин: будничного присутствия, игры виртуальных светотеней, бликов, знаков, пятен.

— Недавно слышал в какой-то передачке, что нейрогаз изобрели ещё во времена Первой Мировой войны, — говорит Денисов. — Но не успели использовать.

— Неправда… Это было в 2037-м.

Денисов усмехается:

— Знал, что клюнешь… Что-что, а твои рефлексы зануды на месте, значит, не все так плохо, а?

Что ж, это срабатывает. Боль есть, но она переходит в разряд глубокой, подспудной. Неужели, так быстро? Мысли сами собой переносятся к нейрогазу, ученым, позабытым трагедиям прошлого… Добрые умники хотели создать дешевую еду, думает Фролов. Накормить голодных. Особенно Африку… А что в итоге? Родилось оружие массового поражения/забвения/истребления. Стройный ряд, ведущий к блистательной аннигиляции.

Род человеческий неисправим.

Автомобиль мелко дергается на кочке, плавно перетекает на соседнюю полосу… свободную, как горячий потоковый пляж, а после: сворачивает на стремительное кольцо, вливаясь в общее движение.

Служебная машина набирает скорость. Смазанное серое полотно слева медленно распадается (авто вливается в… становится единым с…) на разноцветную плеяду электрических, магнитных, векторных, реактивных машин. Парящий над мокрым асфальтом Традфорд, совсем невысоко, обдувает асфальт быстрыми лопастями, отдавшись на волю всеведущего потока. Водитель внутри комфортабельной коробки спит: кресло превратилось в широкую кровать.

Под асфальт вшиты точнейшие датчики, нервные окончания потока… многие многие многие окончания… собираются в колоссальную систему городского управления. Пока таких скоростных дорог в Петербурге немного: одно стремительное кольцо, и ещё пара стрелообразных многополосных линий, прорезающих город.

Справа (он должен двигаться с нереальной скоростью, думает Фролов, хотя обманутый мозг этого не воспринимает) ползёт гусеница монорельса. Кажется, едва-едва. Через минуту она приближается, почти прижимается к машине. Фролов встречается взглядом с переливающимся вагоном, бсконечной рекламой: Игра смерти, Игра смерти, бесконечные круги ада для тревожных душ, болезненных созданий, сумасшедших чело-веков, которые пытаются выбраться из мастерского лабиринта. Маленькие испуганные Тесеи совсем не готовы встретиться со страшилищем-Минотавром. Лучшие труспичеры/программисты города трудятся над созданием потоковых чудовищ, зубастых, кровавых, невозможных…

Игра смерти. Ах, да, черт… Фролов сжимается. Пять лет, каждый раз, снова и снова, Игра смерти. Горячее разгулье толпы, следят в барах, комнатах, клубах, домах за Игрой. Любимая городская забава. Новый год так не встречают, как это…

Фролов фокусирует взгляд на тесном вагоне. Утренняя толкучка. Одиночки в очках, шлемах… отблескивающие пустые глаза, пальцы крепко сжимают костлявые поручни, блеск, сонливость, прозрачные стекла, обсыпанные пылью, потерянность, тихий гул магнитного движения, вселенная ливня, нависшего неба над головой, обернутых в ботинки ступней, лакированных туфлей, открытых женских лодыжек… кожа похожа на пергамент, где едва проступают жухлые точки родинок…

И потом: гусеница откланяется, блестящий вагон уплывает прочь, становится похож на длинную темную линию… Открывается нелепый вид на зеленоватую бугристую воду канала.

— А ведь мы могли, слушай, могли бы поработать до обеда, и потом все, — говорит Денисов. — Может, конечно, и получится так… Не хочешь после в бар?

— Я…

— Ну, сам понимаешь…

Фролов кивает.

— Посмотрим, — говорит. — Может, и хочу.

Лобовое стекло негромко сигналит. Пора выводить машину с кольца. Изменения в дорожном полотне заметны по мелким-мелким шероховатостям и едва подрагивающему рулевому колесу.

— Так как ты с ним познакомился? — говорит Фролов.

— С кем? — Денисов открывает глаза… взгляд упирается в лобовое стекло, в левом нижнем углу которого вспыхивает одинокий кружок дежурных уведомлений. Полицейский эфир выдает близлежащие места преступлений… мигает так, будто не знает, что Денисов не собирается просматривать эти бесконечные массивы насилия, убийств, краж, разбоев, наркоторговли… нет, нет, и нет.

— С тем китайцем-контрабандистом.

Денисов криво усмехается. Ему даже не надо напрягаться, чтобы вспомнить.

— Мне было шестнадцать. После побега, после того, как вернулся в Рязань, и, — глотает слова, не говорит о своей матери, которую он нашел в… — На фронт больше не хотелось. Бродил по разрушенным деревням, разбомбленным городам, искал, что пожрать, где укрыться…

— Почему не остался в Рязани?

— Города не стало. Которым я его знал, — о, да… его поглотила густая трясущаяся тьма… привела кровоточащее уравнение к общему знаменателю смерти, город, один из многих, которые вылетели в чертовую трубу, — и… в общем, ну, вышел к реке, этой, как ее, не помню, близко к Ярославлю, наверное, Волга это была. Короче, смотрю, мелкую шхуну выбросило на берег. Я нищий, голодный, в кармане ствол, такой старый, доисторический пистолет. Может, смогу чем поживиться… Подхожу, значит, а там эта китаеза на песке валяется, без сознания. Залез на борт, а там — куча электровинтовок. Такими пользовались служивые из Москвы… Ничего себе, что за дела! Возвращаюсь, хлещу китаезу по щекам. Откуда ты здесь, спрашиваю. Китай в другой стороне. Каким чертом тебя сюда занесло. А он… говорит: я, говорит, контрабандист, понимаешь. Рядом скоро будет новая линия фронта. Вот я и везу пушки… Первым делом хотел его пришить, а потом… думаю. А почему бы и нет, черт возьми. Почему нет.

— Значит, самому китайцу… участвовать в войне так себе, — говорит Фролов, — а, вот, оружие поставлять — ничего страшного. Совесть не мучает… И вы с ним? Ты с ним часто перевозил оружие?

Денисов отвечает не сразу. Смотрит на блондинистую красотку в машине слева, массивном джипе марки Форд. Девка радуется жизни, все-то у нее хорошо… фотоэлементы живых татуировок переливаются глубокой синевой, притягивают взгляд. Но через секунду стекла затемняются, и красотка пропадает, растворяется в стремительном массиве, движущемуся в никуда…

— Вот это сиськи, — говорит, качая головой. — Оружие? Изредка. Больше алкашку. В регионы с сухим законом. Знаешь, и такое было. Вокруг творился лютый ужас, а князьки запрещали своим людям бухать.

— Почему?

— Кто его знает… Вроде как, чтобы не деморализовать людей. Нужны были солдаты. А если люди сильно бухают, какие из них солдаты. Но, ты подумай. Это же какая чушь. Как такое может прийти в голову? Люди все равно найдут способ. Они не могут бросить пить, как не могут бросить… не знаю, дышать, жрать, дрочить, в конце концов… Так что, мы были просто «исполнителями судьбы».

— И брали за это хорошие деньги.

— Как же без этого, — усмехается, дерматиновая куртка топорщится в пространство тесной кабины… высохшая искусственная кожа, противоположность щетинистому лицу, живому… Поблескивает кривая ухмылка, пухлые губы сомкнуты. — Но тут уж, баш на баш. Рисков тоже было много…

Денисов многое опускает в рассказе. Не может говорить о… Наверное, когда придет время, и все воспоминания будут переведены в слова, тогда… тогда ужас прошлого забудет к нему дорогу? Поступь его тяжела, неведомая глубина заставляет чувствовать удушье. Грубая реальность закручивается в темную спираль, каждый виток, виток, превращается в неистовую реку, течёт, течёт, плещется, трясётся, клубится, жаждет сна, густой дремоты, от которой не проснуться, не проснуться. Иногда кажется, что палец обладает разумом, собственным разумом, стремится отыскать спусковой крючок, чтобы холодное дуло, приставленное к пергаментному виску, выплюнуло раскаленную пулю…

Потерянное поколение. Детство — кризис с растениями-мутантами, голод, трудное взросление, заброшенные дома, угасшие ядерные станции, как сгоревшие свечи, едва различимые на пепельном небе, вон там, по правую руку, дымятся всходы темно-зелёного яда, вездесущего обмана, блеклой круго-вер-ти.

Все это — бесконечная Россия, разваленная Америкой… бесконечная, бесконечная, бесплодная, покрытая глубокими царапинами… вся чужая насквозь, промокшая этой сраной ложью и… чужеродностью до нитки, все продано, все проклято… бесконечная, бесконечная, окутанная туманом ядовитых входов, растений-мутантов, растений, забравшихся глубоко-глубоко под черную землю, смотришь под ноги, а там…

Машина выворачивает на узкую дорогу из четырех полос. Взгляд натыкается на горящую в отдалении громадину потоковой башни. Отовсюду ее можно увидеть. Из любой точки города. Гигант не поддается гравитации, вряд ли снизойдет до тривиальных законов физики…

Тридцать лет назад людская молва окрестила американцев полубогами. Как еще темные души могли свыкнуться с проявлением такой технологической мощи?

Под градом осеннего ливня (вода пышет, растекается по стальному колоссу), краснота затихает. Дождь загораживает мощь потокового ретранслятора, который спускает невидимые энергетические щупальца вглубь, в самую толщу земной коры, связывается с другими башнями, тысячами других, не-таких-высоких… Замкнутая сеть бесконечной информации, бесплотного эфира, содержащего в себе все человечество, всю историю, все время…

Сонная вышка утопает в бесконечной серости, блеклой субстанции осеннего утра. Взгляд цепляется за гиганта, пытается вобрать ускользающую мощь. Далекий титан — словно маятник месмериста… Машина мягко покачивается, но кажется, что это сам гигант приведен в легкое движение колебаниями холодного воздуха.

Мысли Фролова переключаются, пере-клинивают в смутной незримой точке. Не зря ли все это? Пока еще есть… время. Может, как лучше? Зачем ехать в это кафе? Запрыгнуть в первую попавшуюся забегаловку… Денисов набьет там живот, а потом… в хранилище.

Самое логичное решение, но Фролов не может принять его. Нет, нет, и нет. Он жаждет быть там. В том месте, откуда изливается все, что осталось в нем живого. Полузабытое. Покинутое.

Теплый рассвет Атлантического океана, блеклое безумство, он любит ее, хоть никогда и не знал, что это такое любовь, посреди страшного забытья, посреди четко структурированных развалин мысли. Нелепая дрожь пронзает его, когда он стоит рядом, совсем рядом, в реальности вне-городской свободы. Они накрыты куполом звездного неба, обсыпаны бриллиантовой пылью, просто-друзья, да какая разница…

Нет ничего невозможного. Конечно, он в это не верит. Он ни во что не верит, особенно в счастливый исход. Музыка искрящегося неба глубока, недоступна. Страх не покидает его. Когда-то это закончится, когда-то мы не сможем стоять вот так, просто, молчаливо, не сможем быть здесь, поднимать взгляд к бесконечному, прекрасному небу…

Не перекрестке вырастает непреодолимо-красная стена света.

— Что, уже половина? — говорит Денисов.

Доносится лёгкий гул (приближается, наседает). Перед глазами расплывается река скоростных машин. Карбоновое такси. Самый быстрый способ передвижения по городу. Полотно окольцовывает Петербург, захватывает ещё и пригород с богатыми домами, где, дабы не нарушать единство тишины, уходит под тёмную землю, где тяготится собственным существованием потухшее метро, где никогда… никогда уже не пройдёт ни одного поезда. Люди боятся этих старых туннелей. Для горожан они синоним заражения, ядовитого газа, бледнокожих когтелапых мутантов, видоизмененных генонаркоманов, которые… совсем уже не люди, нет, хотя когда-то были. Бродили по улицам, жили своей жизнью, слушали шёпот ветра за окном далекой пустотелой комнаты, зацикленной в под-пространстве небоскрёба.

Американский длиннокрылый беспилотник пролетает низко, очень низко над крышей авто… собирает информацию для своих заокеанских хозяев: то немногое, к чему не может дотянуться поток… там, где работают блокираторы…

Денисов достаёт мятую пачку из бездонного кармана. Блуждающий огонёк зажигалки мягко касается кончика сигареты.

— Жалко, конечно, девчонку, — говорит. — Я многое повидал в жизни, но, чтобы так издеваться над…

Фролов крутит в холодных пальцах верхнюю пуговицу пальто. Блуждающий нерв осеннего ливня поселился внутри него.

— В городе стало слишком много маньяков.

— Думаешь, маньяк? Успел погоняться за таким… как-то раз. Говнюк засовывал трупы в баки с живым белком. Только по остаткам ДНК в его забегаловке (у него был пан… азиатский ресторан) нашли его жертв… а червячки, которые ещё не разложились, ой как хорошо разъедали тела… Семь девчонок погубил, сволочь.

Фролов касается дужки очков.

«Эта мысль… я пытался, ещё на набережной, выяснить, не было ли подобных случаев? Которые связаны с… Поток ничего не выявил. Раны, контейнер, серийность убийств. Ничего этого нет. Если это маньяк, то, может, он слишком хорошо скрывает своих жертв, поэтому…»

Останавливает запись.

— Все может быть, — говорит Денисов, резонирует нетвердой речи Фролова. — Может, и не раскрыли еще серию. Черт. Тогда можем намотаться на работу. Даже за два года. Сколько он мог убить?

Денисов поворачивает восьмиклинку (в зубах зажата тлеющая сигарета) к напарнику, густотой серых глаз вглядывается в мягкие, даже слегка рыхлые, очертания лица. Фролов чувствует напряжение в задымленной кабине. Что на уме у Денисова?

— Ты, ведь, Лизу свою, хорошо знал?

Фролов коротко пожимает плечами.

— Не уверен, — говорит. — Раньше казалось, что да. Хотя сейчас… что я о ней знаю? Работала в Брукхайн, жила в комнате одна, и… что еще?

— То есть, — Денисов попыхивает сигаретой, — она, все-таки, могла работать на испанцев, наркоторговцев?

— Твоя версия ни на чем не основана, — Фролов чувствует раздражение.

Красная стена света, отделяющая следователей от блестящей реки, коротко мерцает, выносит на передний план густоту быстрого движения. Еще немного, и можно будет ехать дальше.

— Тебе она сильно важна — эта девчонка?

Денисов отворачивается после этих слов, выплевывает короткий окурок в приоткрытое окно. Фролов молчит. Не то, чтобы совсем не хотел ничего сказать. Нет. Но язык прилипает к небу, когда нужно говорить о ней. О ее важности для разрушенного сердца.

— Я имею в виду, — говорит Денисов, глаза его закрыты, а широкие ладони прилипли к коленям. — ради… воспоминаний о ней ты… полезешь на рожон? Если вдруг что-то всплывет?

— Ты о чем?

Денисов усмехается и качает головой.

— Ты знаешь, о чем я.

Фролов знает. Он сжимает губы, скрещивает руки на груди. Если в этом деле замешаны большие деньги, то… Сомнение пронзает Фролова. Что, если это так? Что тогда он будет делать? Сможет ли он бороться за память о Лизе с тем, у кого в руках сосредоточена власть материи?

— Когда у меня была пневмония, осенью, лет пять назад, Лиза одна только и навещала меня. Никогда бы не подумал, что… Лиза… она может так волноваться обо мне. Мы же просто были друзьями. Может, не знаю… может, она ко всем так относилась, но мне, знаешь, мне это было неважно.

Денисов коротко пожимает плечами, дерматиновая чернота куртки тихо скрипит. За окном мелькают всполохи дополненной реальности, но взгляд их не воспринимает… Внутри кабины пахнет натопленной сыростью, истлевшим табаком, совсем немного — кофе… Запах тянется из самого отдела, прилипший к губам. Кислый отвратительный кофе.

— А как же сестра? — говорит Денисов. — Она тебя, разве, нет? не навещала?

Фролов хмурится, крутит в холодных пальцах мертвую пуговицу. Память выдает ему мутное пятно вместо того, что нужно. Словно заглядывает в темную-темную пропасть, готовую поглотить его… все, что он знает, все, что он видел или еще увидит… И нет надежды спастись, избежать сурового… наказания?..

— Не знаю, — говорит Фролов; образ сестры расплывается, нечеток, неясен. — Она была занята.

Да что с тобой не так, думает следователь. Сестра не могла не приходить ко мне в больницу, тогда. Она приходила. Просто ты этого не помнишь. Да, она полностью погрузилась в поток, в искусство, в прекрасную виртуальность, которая позволяет создавать невозможное. Она зациклена на своем вселенском мирке. Забывает поесть, валится спать прямо в очках, на протертом диване, раскинув тонкие руки… Но она никак не могла забыть своего брата.

Густая бровь Денисова удивленно вздымается.

— В любом случае, — говорит он через пару секунд, немыслимо долгих, неприятно-встревоженных, — не зацикливайся и не… хоть это и сложно… не принимай близко к сердцу. Мы сделаем все, что в наших силах.

— Я знаю, спасибо. Правда. Спасибо.

Движение по карбоновой трассе иссякает. Последние всплески проносятся перед замутненным взглядом Фролова. Электродвигатель снова загудел, звук растекся по тесной кабине.

Вид пустого перекрестка вызывает смутную тревогу. Впереди — жухлая серость асфальта, ветвистая отрешенность рекламы, ее мнимой заинтересованности в человеке. Дальше горят в тусклой реальности красноватые вывески китайского квартала, пустые перламутровые фонари.

— Все дело в… чертовой осени, — говорит Денисов. — Кроме этих контрабандистов, которые сами как прыщ на жопе, так и еще что-то… Всегда. Всегда. В том году чипованый слетел с катушек и успел придушить пятнадцать детей. Половина класса, который собрался-то раз за семестр. Пятнадцать. К простым убийствам быстро привыкаешь… но, — кашляет, — но к такому зверству…

Сердце Фролова боязливо колотится в груди, ударяется о решетку ребер, белую тюрьму, подпертую диафрагмой: машина приближается к Брукхайну. Вид стеклянных окон: весь этаж, от пола до потолка, побледневшая прозрачность… заставляет следователя сжиматься внутри, терпеть горькую неудачу в нелепых попытках укрыться, спрятаться в глубине резонирующей души… Все, как прежде, те же натертые до блеска блестящие стёкла, суровый плексиглас. Только следит за ними уже другая девушка… вон она, Фролов видит короткое платье, тонкую талию, накрашенные губы, аккуратные колени, обёрнутые в упаковку темных капроновых колготок.

В дополненной реальности стекло мерцает яркими тонами синего, тянет буднично-длинные осьминожьи щупальца. Рядом, над дорожным полотном, горит невзрачное предупреждение о пешеходном переходе.

Коротким движением холодной ладони Фролов убавляет яркость дополненных знаков. Остаётся лишь виртуальное дыхание самого кафе: приглашение зайти внутрь, окунуться в притягательную атмосферу одноэтажной Америки (внутри горят стенды с погрязшими в забытьи аккуратными домиками… счастливое время, воссозданное потоковыми художниками). Можно отпустить пульсар на волю: он нарисует вокруг тебя прекрасную пучину далекого отринутого прошлого… кладезь дерева, щебня, асфальта… Брукхайн приглашает войти, отведать острые североамериканские бургеры, длинные хот-доги, обсыпанные жареным луком, хрустящую картошку во фритюре… Ниже горит объявление о поиске новой официантки с гарантией усеченного медицинского страхования.

Прорва времени потрачена здесь в стремлении отыскать ускользающее спокойствие. Вид ниспадающих волос (на худые плечи… миниатюрная царица распространяет немую ауру) приводит в чувство восторга, закрывает тревожную брешь в душе, вот только… если бы можно было раз и навсегда закупорить расщелину страха, бесконечного неприятия жизни, но нет… Никак не получается решить проблему до конца. Начинаешь вглядываться, и снова, и снова: блеклая тьма поднимается из глубин сознания. От нее нет спасения.

Ее мягкий голос ласкает барабанные перепонки, непереводимый запах ее бледной кожи близок… но… одновременно, нет… далек, далек… трепещущее единство, и сама смерть говорит с тобой, пытается донести нечто важное. Красная улыбка отождествляет шепот ветра, гуляющего между Сциллой и Харибдой. Смотришь в белоснежную пропасть, смотришь, смотришь…

Фролов, не чувствуя ног, выбирается из машины. Не выпускает из холодных пальцев верхнюю пуговицу пальто.

— Какого черта! — говорит Денисов. Взмахивает руками, рассматривая подошву ботинка. Подходит к бордюру, пытается стереть с подошвы собачье дерьмо. Район не самый благополучный. Гнилостный запах. Белок. Белок. Везде этот чертов белок. Забирается в небоскребы, в каждую чертову комнату, впитывается одеждой, кожей…

На холодных ступенях кафе растекся тощий бомж, обмотанный в жуткие лохмотья. Красные глаза говорят о генонаркотиках в грязной крови. Хватает Денисова за щиколотку.

— Подай на пропитание, приятель, — бездомный щелкает по старым очкам, приросшим к разбитой переносице.

Денисов ругается, вырывает ногу из дряхлых пальцев.

— Какой я тебе приятель!

— Ну ты меня понял, — взгляд бросается к Фролову. — Ну а ты… приятель… ты подай хоть копеечку! В капсуле не был с того месяца! Прошу!

— Извини, — говорит Фролов. — Денег нет.

Взгляд бомжа становится тяжелым, обман дружелюбия испаряется.

— Ты будешь гореть в аду! Ты и сам это знаешь. Если, конечно, не переведешь мне денежку… Всего немного. Пожалуйста…

Протягивает крючковатые пальцы с длинными ногтями, изъеденными черным грибком.

— Сам виноват, — Денисов отпинает грязное тело от входа. Нищий остается неподвижным, распластанный под ледяным ливнем.

Следователи окунаются в американский дух псевдо-свободы. Пустые столы, как несуразные грибы, выросшие под ядовитым дождем. Фролов отряхивает пальто от прилипчивой влаги, осматривается. Все, как прежде. Ничего не меняется. Американизмы льются с темного потолка, разлагаются на банальные составляющее: тлетворный запах пережаренных сосисок, плоское тремоло стейтовского гимна… Стены светятся фальшивой кирпичной кладкой вековой давности. Одноэтажный рай, упокоенный под филадельфийским солнцем.

— А пахнет как, — Денисов тянет носом, как длинноногая гончая.

В углу дряхлеет пыльный музыкальный аппарат — ушедшая эпоха виниловых пластинок, черного кружева старинных мелодий, что-то вроде… Фролов вспоминает, что насечено на пластиковую коробку… кажется, Битлз или… Однажды Лиза (когда мерзкого хозяина-толстяка не было на радаре заведения) пыталась запустить шкатулку, но… ничего, кроме скрипа иглы… этот тихий звук (тц-ттц-тц-ттц) всколыхнул тогда что-то внутри Фролова. Он чувствовал страх. Словно касание призрака.

Хозяин заведения (Фролов, на удивление, помнит его очень хорошо) нависает над барной стойкой, тучный красномордый мужик, облачённый в зелёный хитон. Встречается взглядом со следователем. Что-то мелькает в его блеклых глазах. Вспомнил. Точно вспомнил. Фролов уверен. Пухлые губы слегка вздрагивают.

Денисов плюхается за первый попавшийся стол и делает заказ через потоковое меню. Фролов садится напротив, упирается взглядом в щербатую поверхность фальшивого дуба, потом на свои холодные пальцы, сцепленные в замок.

— Иногда пристрастие к потоку переходит все границы, — говорит Денисов.

— А?

Денисов пожимает плечами, снимает мокрую восьмиклинку, кладёт ее на стол, растекается по мягкой софе.

— Думаю, это какой-то заговор. Ну, знаешь, с этим потоком. Не может быть так просто, чтобы поток настолько сильно захватил сознание людей. Сам подумай. Это как наркотик. Уже нельзя без него. Если не спускаться, начинается ломка.

— Ну не знаю, у меня такого нет.

Денисов усмехается.

— Это тебе так кажется. Да ты бы и не признался.

Фролов чувствует запах готовящихся хот-догов, заказанных Денисовым. Больше не для кого готовить, они здесь одни. Мерзкий душок конденсируется на блеклых стёклах, осаждается на перегретых рецепторах.

— Люди, — говорит Фролов, — хотят быть счастливы. И поток… он даёт это ощущение.

— Ощущение. В том и дело. Всего-то ощущение. А ты, вот… ну не ты лично, имею в виду… как сидел в обоссанной кабинке, по уши в грязной воде, так и сидишь. Обман, и только. Все это симуляция. Ты не можешь быть счастливым в симуляции.

— Счастье, — говорит Фролов… его ладони сцеплены в тугой замок, мертвенно-бледные, обтянутые сеткой кобальтово-синих вен. — Оно, ведь, субъективно.

— Счастье-то?

— Субъективно, и зависит только от того, что человек чувствует в этот момент.

— То есть, хочешь сказать, даже эти сраные наркотики..?

Фролов кивает.

— Согласен. Во всем, — на мгновение застревает, слыша перекличку далеких каблучков из закулисья американских интерьеров, — во всем нужна мера. Когда человек зависим, в этом нет ничего хорошего. Но я сейчас не об этом… Есть… есть еще одна причина, почему нельзя… почему не стоит полностью доверяться потоку. Квантовые компьютеры пока не разрешили полностью все уравнения.

— Уравнения?

Денисов нетерпеливо постукивает полу-сбитыми костяшками пальцев по выщербленной поверхности стола. Утро за блестящими плексигласовыми панелями пустотело, банально, дождливо, скользко.

— Ну да. Уравнения. Не слышал? Должен же был слышать хоть что-то… Ладно. Есть уравнения. Их много. Почти бесконечное количество. По сложности если представлять, то подразделяются на уровни, и чем сложнее, тем ниже по уровню. Как-то так.

— И? — говорит Денисов.

— Нижние слои уравнений пока не полностью решены, поэтому… Может там что-то скрывается такое, что заставит пересмотреть, ну, по-другому взглянуть на поток в целом… Китайское правительство, может, не зря не дает столько свободы в потоке. У них есть, как бы сказать, несколько потоковых областей, которые… доступны обычным гражданам, а все остальное под запретом.

Денисов крутит пальцем у виска.

— Точно уж не из-за страха каких-то там нерешенных уравнений.

— Тем не менее…

— Слушай, получается, что, — Денисов пытается переварить услышанное, — уравнения потока, да? Поток, это что-то, какая-то математическая штука, получается? Никогда этого не мог понять.

— Все в этом мире «математическая штука», — говорит Фролов. — Любое явление можно описать математической формулой… Так вот. В общем. Уравнения потока настолько сложны, что расчеты идут уже тридцать лет…

— Это с тех пор, как Петербург перестроили.

Фролов кивает:

— Поэтому его и перестроили, что нужно было поставить здесь вышку… За тридцать лет квантовые компьютеры не смогли полностью решить эти уравнения.

— И кто знает, смогут ли когда-то их… это я понял. Ну а если решат они эти твои уравнения, и окажется, что нельзя больше в потоке лазить, что это, например, выдумка инопланетян.

— Инопланетян?

— Или что мир взорвется от этого эфира. Ппп-ууу-ффф! И нет больше планеты.

Фролов пожимает плечами.

— В неразрешенных уравнениях, конечно, может быть… скрыта опасность, но, что она приведет к чему-то ужасному. Это вряд ли. Но все возможно. И глупо рисковать всем ради…

Денисов стучит кулаком по тёмному столу.

— Умираю с голода.

Фролов и не заметил, как за соседним столиком появилась молодая парочка. Длинноволосый парень: кожа испещрена синтетическими рубцами, пальцы длинные, тонкие, пробегают по пустому столу, на краю которого возвышается сине-зелёный стакан с ледяным коктейлем. Девушка в широкополой шляпке a la миловидный осовремененный Рембрандт с аккуратным носом, рахитичной грудью, провалившейся вовнутрь… Движения крохотных ладоней зеркалят собеседника.

Блестящие зрачки отражают блики потоковых очков… Бездонные, безмолвные разговоры, пересечения интересов, перекличка густого света, далеких и близких, неразличимых вспышек… Пальцы перестукивают по столу, короткие движения превращаются в полную картину мыслей: визуализация чувств, эмоций, предзаписанные потоковые состояния сознания.

Так они общаются, пользуясь болванками разговора (на лице не загорится ни единой эмоции, это ни к чему), нанизывают бусинки на невидимую нить. Использовать голос для молодого поколения — моветон, гораздо удобнее рисовать перед собеседником схематичные картины собственных ощущений, чувств… Понятно и просто.

Симпатичная официантка с блестящими алмазными брекетами ставит перед Денисовым пять хот-догов, залитых темно-красной жижей. Живой белок, представленный в виде удобоваримой структуры.

Грузин набрасывается на еду. Фролов, тем временем, взирает на отвисший подбородок хозяина заведения. Жирдяй перебарщивает с синтетической едой. От нее всегда раздувает.

Толстяк делает вид, что не смотрит на следователей. Отворачивается, хмурится, потягивает бирюзовый коктейль из блеклого фужера, сплющенного в огромных пальцах.

— Вообще, — говорит Денисов, перемежаясь с чавканьем, — странное дело… Один глаз, так? Почему только один? Обычно, ну, если снимают роговицу, то сразу с двух. А тут одного нет, — промасленный перст указует в звездно-полосатый потолок. — Вот над чем надо поразмыслить.

Надо бы связаться со Странником, думает Фролов. Есть в этом деле смутный душок незаконных клинических исследований. Периферия города заставлена подобными заведениями. Их жертвы — беззащитные парни и девушки, отобранные бесчеловечными потоковыми плагинами. Список жертв формируется с удивительной точностью…

Толстяк громко кашляет. Грубая отсечка мыслей.

— Пойдем, спросим у него про Лизу, — говорит Денисов, поднимаясь над опустошенным подносом. — Он, ведь, заправляет тут, а?

Фролов коротко кивает.

— Плохой человек. Всегда смотрел на Лизу, как на… как на…

— Кусок мяса? — Денисов надевает восьмиклинку, выравнивает по невидимой линии. — Ну а что тут скажешь? Свинья она и есть свинья.

Тишина. Только далекое перестукивание пальцев сопровождает следователей на пути к расплывшейся туше. Толстяк похож на одного из тех огромный хряков, напичканных стероидами, выращенных ради заоблачно дорогого «натурального» мяса. Живот раздут, любитель синтетики, не-белка, грушевидное скопление подкожного жира.

Кивает заросшей головой, грузные щеки колышутся в такт переливу звездно-полосатого флага, горящего в дополненной реальности за его широченной спиной. Коротким жестом показывает, что слушает.

Фролов чувствует запах жира и застарелого пота.

— Мы хотели бы спросить вас по поводу одной вашей сотрудницы. Бывшей сотрудницы.

Желтушный взгляд не выпускает Фролова. Шарнирные зрачки раскачиваются, вращаются в замкнутом пространстве красноватых склер. На толстой руке (кожа выдублена, груба) светится татуировка — хвост лисицы, переливается от бардового до ультрамаринового синего.

Толстяк замечает прикованный к его руке взгляд. Щелчок по коже, и фотоэлементы гаснут.

— А, — тянет гласную, которая несколько секунд ещё остаётся висеть в прогорклом воздухе. — Следаки… хм… хммм… что ли? Чего вам?

— Елизавета Васнецова, — говорит Денисов. — Знаешь такую? Она здесь у тебя работала.

Толстяк не спешит отвечать. Время течёт медленно, рассеянно, рас-терянно, густо оседает в жировых складках распухшего подбородка. Поворачивает голову к Денисову.

— Знаю. Работала. Такая, — выталкивает слова из окаменевшего рта. — Только, вот, смылась. Года два назад. Плюс-минус. Осталась должна ящик вина.

— Что вы имеете в виду? — говорит Фролов.

— Непонятного тут что? В ее смену. Пропал ящик. Вина. Хорошего, между прочим. Я с нее месяц. Выколачивал с нее эти деньги. Она ни в какую. Вещи я такие хорошо помню. Лживая сука… Вы знаете, где эта лярва? Шалава чертова. Я бы не проучил!

Фролов чувствует злость. Но не может произнести ни слова. Только сжимает заледеневший кулак в провале кармана пальто.

— Попридержал бы ты язык свой, — говорит Денисов. — Ее убили.

— Туда ей и дорога, — жирная отвратительная губа раздувается парусом. — Из-за этого пришли? Спросить, не знаю я чего? — стул еле выдерживает жирную спину. — А сколько вам платят? За вашу мусорскую работёнку? А? Хотя бы на шлюх хватает? Только одного не понимаю. Вы же… Вас же столько, сука, развелось. И. Почему нариков только больше становится? Что вы там делаете? В своих отделах? В жопы, что ли, друг друга сношаете? Почему не работаете?

Денисов пододвигается к нему.

— Лишь бы что ляпнуть, а? — говорит. — За собой бы лучше следил. Свинья. Нахрена синтетику жрешь?

— Всяко лучше белка, и, — осекается, не выдерживает денисовского взгляда. — Но, знаете, я вам все равно ничего не скажу. Не знаю потому что. Не слушком-то я помню эту стерву, — поворачивается в кресле, пластик натуженно скрипит. — Люда! Люда! Поди сюда, — к барной стойке прибегают расторопные девичьи икры, обтянутые тёмной сеточкой капрона. — Вроде как, с тобой она, эта, Васнецова, общалась больше всего… Разговор есть к тебе. У этих товарищей, — внимательные девичьи глазки цвета морской волны прыгают к следователям. — Быстро только. Десять минут у тебя.

Глава 7. Тёплые чувства

Фролов вглядывается в натертое до блеска окно, на котором задом наперед выпирает слово «Брукхайн». Раньше в этих поблекших буквах (их вид напоминает крохотные американские домики) было куда больше смысла.

Четыре года назад они казались тёплыми, обласканные сиянием Лизы… Но теперь. А что теперь? Когда пространство очищено от ее влияния, от ее теплоты, от ее одухотворенности. Что осталось в изгибах погасших линий? Только грязь… грязь, грязь, горькая отстраненность, бесконечная тяжесть, забывчивость… Но, неужели? неужели, эта грязь была и тогда?

Фролов упирается взглядом в ссутуленные плечи официантки… в шею, обсыпанную потускневшими веснушками… Черные волосы собраны в тугой пучок: маятник конского хвоста раскачивается из стороны в сторону.

Девушка приводит следователей к угловому столу. Денисов всматривается в миленькое смазливое личико, покрытое толстым слоем тонального крема. Глаза будто бы неживые, стеклянные, недоверчивые, полу-напуганные. Над верхней губой выпирает крохотная родинка. Левое крыло носа проколото стальной серьгой. Хотя нет, кажется, иной материал… переливается в другой цвет, становится черным, как вакса.

А Фролов… да, он только сейчас вспоминает: у Лизы было такое же украшение. Как же оно называлось? Сейчас и не вспомнишь. Цвет меняется от настроения.

Странно.

Лицо напротив незнакомо Фролову. Пустой взгляд, отрешенность осела на чернеющем дне зрачков. Должно быть, устроилась сюда уже после того, как Фролов в последний раз был здесь.

— Лера, — Денисов прищуривается, чтобы прочитать имя со слегка выпирающей груди. — Ты знаешь Елизавету Васнецову?

— Я? — озера глаз округляются, зрачки расширяются при упоминании далекого имени, а кольцо в носу резко краснеет. — Я ее уже давно не видела.

— Когда в последний раз?

— Года, не знаю… два назад, — что-то доходит до неё, какая-то мысль; это видно по вспыхнувшим глазам. — Стойте. Только не говорите, что… вы… вы нашли… ее? Лиза жива?

— Боюсь, нет, — говорит Фролов. — Она… ее нашли ночью сегодня на…

— Сегодня нашли ее на набережной, возле судоверфи. Она мертва. И мы хотели бы поговорить с тобой. Вроде как, ты с ней дружила, так?

— Ч-что? Этого не… не может быть. Я не верю, — проглатывает окончания, ставшие вдруг такими труднопроизносимыми, взгляд трусит из стороны в сторону, не-верящий, ищущий свидетельства того, что все это — глупая злая шутка. — Зачем вы пришли и говорите все это? Это же неправда. Неправда. Она не мо… не могла умереть.

— Мы из полиции, — говорит Денисов. — И мы не шутим.

— Ее, разве… как? — глаза совсем влажные. — Ее убили?

Денисов похлопывает ладонью по столу.

— Да, — говорит. — Это трудно объяснить. Ее нашли на набережной. Мертва она была уже около двух лет.

— Что? — ярко напомаженные губы мелко дрожат. — И… и все это время, все два года, никто об этом не знал? Почему… поток не…

— Должно быть, преступник хорошо умеет скрывать следы, — говорит Фролов.

— К тому же, — Денисов раскачивает восьмиклинкой, — в таких больших системах, ну, как поток, всякое случается. У нас так каждый год, много пропавших людей всплывает. Ну так что насчёт неё? Вы хорошо общались?..

Посетители прибывают. Столы заполняются сонными телами: они ускоренно поглощают пищу, в густой тишине, только столовые приборы скрипят и бьются о стеклянные тарелки. Лиц не разобрать, видны только щеки, подбородки, вверх-вниз, перемалывают белок.

— И вы об этом… так просто? Всякое случается? Вы говорите о мертвых, как о каких-то вещах, как о мусоре… Лиза, скажите мне, ее убили?.. скажите, — тонкие руки с высеченными будто бы из мрамора пальцами не могут найти места. Беспокойные пальцы, усыпанные дешевыми блестящими кольцами, постукивают по капроновым коленям.

Фролов, поддавшись одной своей догадке, сканирует колечко, болтающееся в носу официантки, и… Это кольцо побывало в руках Лизы. Насечки, две микро-линии, крохотные продольные знаки. Ее почерк.

Ему («Артемий, — она так иногда его называла, — я хочу кое-что подарить тебе») Лиза тоже оставила одну вещичку. Крохотный пульсар, спрятанный в серебряную брошь в виде лазуритовой бабочки. Фролов ей почти не пользовался, а в последний год совсем забыл о ее существовании.

— Вы нашли убийцу? — говорит официантка, положив маленькие сжатые кулачки на стол.

Денисов отрицательно качает головой.

— Пока что нет.

Лицо девочки напряжено. Его бледное полотно кажется Фролову сейчас совсем детским.

— Тогда мне не о чем с вами разговаривать.

— Вы хорошо ее знали? — говорит Фролов.

— Да. И что с того? Что это меняет?

— Это она, — Фролов делает лишний вдох, чтобы вытолкнуть слова из легких, — это она подарила кольцо? Разноцветное кольцо. А внутри пульсар, так?.. Можете не отвечать. Я и так это знаю. Ее личный секрет. Особые насечки, которые говорят о… том, что человек ей важен.

— Кто вы? — в глазах отражается испуг, девочка перестает понимать, что происходит. — Почему вы знаете… это? — но спустя секунду, несколько быстрых нот стейтовского гимна, спустя короткое касание уголка влажного глаза маленьким пальчиком с лазуритовым маникюром, спустя одно-единственное движение груди, несмелый вдох… лицо как бы ожесточается. — В любом случае. Мне не о чем с вами разговаривать. Да, это ее украшение. И что с того? Вы не нашли ее. У вас было два года. И что толку? Какое вам дело до этой безделушки?

Хрупкая девочка пытается встать, но Денисов хватает ее за левое предплечье.

— Такое, — говорит грузин, хищно скалясь, — что мы расследуем убийство. И если ты, черт тебя дери, не будешь нам отвечать… отвечать на наши вопросы… то мы будем разговаривать с тобой по-другому и совсем в другом месте. Уверен, тебе это не понравится. А что мы найдем на твоем пульсаре? Упаси бог, если что-то незаконное.

Денисов входит во вкус… ему становится не так важно: кто перед ним, действительно ли нужен этот допрос, нельзя ли обойтись без него… конечно же, нужно было обойтись без него… Зачем это? Работать, как сыщики из начала века, у которых на первом месте некое фантомное и необъяснимое «чутье». Но Денисову это нравится. Он почуял след, и теперь бежит, как гончая, не замечая ничего на своем пути.

Официантка кусает губы. Поблекшие озера глаз хранят безмолвие, но это безмолвие тревожно, заторможенно. Нет, думает Фролов, она не причастна к убийству, но…

— Вы с ней, — говорит он, — были близки, ведь так?

Маленькие плечики слегка колышутся вверх-вниз.

— Ну и что? Какое это имеет отношение к…

— Что-то здесь не так, — говорит Денисов, прошивая девушку острозаточенным взглядом и криво ухмыляясь. — Думаю, тут только один выход: арест. Изучим ее пульсар, а потом…

Загнанный зверек сжимается, испуганно дышит, громко, натужено… дикая природа слишком жестока, Денисов, опасный хищник, ведет охоту. Ему важна лишь гонка, кровожадный дух жаждет веселой игры.

— Ну же, — говорит он. — Выкладывай. Что ты знаешь о Лизе?

Костлявые ладони прячут лицо. Тыльные стороны обвиты темными выпирающими линиями. Потускневшая позолота окольцовывает пальцы.

Дряхлое кафе мелко дрожит. Тремоло хрупких стекол передается на столы, стулья, стены. Скоростной монорельс шуршит на границе восприятия. Темная густая стрела проносится вдали, невидимая, озаренная светом очнувшегося города.

— Лиза была сильной, но, почему? — говорят распластанные ладони. — Я… я расскажу, все расскажу, но… Как… как это произошло? Как она умерла? — на секунду зажмуривается и мотает головой; конский хвост приходит в неистовое движение. — Нет. Не хочу… не хочу знать! — ладони замертво падают на фальшивое дерево, побелевшее лицо обмякает, плечи безвольны, податливы. — Она страдала? Скажите! мне! она страдала?

— Не хочу обманывать, — говорит Фролов. — Я… я не знаю.

Девушка хмурится. Не верит. Но, все же, после нескольких тактов тишины:

— Мы с ней… мы с Лизой, очень близки. Были. Через поток. Но толстяк, он ненавидит таких. Связь через систему, особенно, с девушкой… Понимаете, мне нужна эта работа. Я не могу ее потерять. А он меня выгонит, толстяк этот, если узнает… Узнает, что я с ней… была связана.

— Лучше бы своей жирной рожей занялся, — говорит Денисов.

— Я… я любила ее. Люблю ее… Долго искала ее. Но… ничего. Ничего. Она будто испарилась. Я до сих пор спускаюсь в поток, чтобы… Пытаюсь найти. Хотя бы воспоминания. Но нет никакой надежды. Никакой.

Смолкает. Краем глаза Фролов замечает приближающуюся тушу толстяка.

— Время к работе возвращаться. Вставай и вали на кухню.

— Не сейчас, — говорит Денисов. — Отвали от нее.

Толстяк рассерженно сжимает рыхлые кулаки. Желчный взгляд прожигает Денисову лоб.

— Друг, ты не понял. Она на меня работает. И я вправе…

— Можешь засунуть свое право в свою жирную задницу, — Денисов вскакивает. — Не лезь не в свое дело. Она занята. Отвали. Или хочешь, чтобы сюда наведались дружки мои, контрабандисты? Им как раз сейчас нечем заняться… Слишком спокойно тебе здесь живется, я смотрю!

Толстяк поворачивает голову к ссутуленной девушке. Она вжимается в кресло, застывает от липкого страха.

«And where is that band who so vauntingly swore

That the havoc of war and the battle’s confusion

A home and a country should leave us no more?»

— Ладно уж, — заплывшие желваки едва проглядывают, — а с тобой… потом поговорим, — и уплывает обратно за барную стойку.

— Чертов козел, — говорит Денисов.

— Теперь мне точно конец, — говорит девушка. — Но… спасибо. Давно хотела, чтобы… его заткнули. Хоть раз.

— Обращайся, — Денисов кивает. — Ты прости… Я не знал, что…

— Ничего. Все нормально.

— Как ты думаешь, кто мог… убить Лизу? Есть какие мысли?

Девушка несколько секунд хранит молчание.

— Если не хочешь говорить, то и не надо.

— Нет… нет. Я знаю, кое-что. Может, не то. Другого я не смогла узнать, может, они ни при чем, но, когда я искала, то поняла, что там у неё были проблемы с… Лиза, она работала под верфью.

— У испанцев?

Девушка кивает.

— Мне это не нравилось, но она… Нам всем нужны деньги. А они предлагают… они дают хорошие деньги. Нужно было перевозить наркотики по городу, отдавать кому-то, не знаю, кому, она не говорила.

Фролов… не может справиться с… Что? Лиза? Работала на наркоторговцев? Как это возможно? Фантасмагоричный образ тускнеет. Она была другой… не такой… не такой. И что дальше? Есть ли у этой мысли хоть какое-то продолжение? Логичное, может, и есть… но примет ли его Фролов?

— Сколько она на них работала? — говорит Денисов.

— Два года, даже больше… Но перед тем, как исчезла, она стала брать слишком много работы… Говорила, что хочет уйти от всего этого, но, просто, ей нужно заработать еще немного… Все пошло наперекосяк, когда…

Замолкает. Слышны лишь скрип несмазанной петли, клёкот столовых приборов, тихое перестукивание пальцев, хлёсткие движения робота-уборщика. Густой воздух пропитан белковой дрянью, грязью, грязью, грязью…

— Когда что? — говорит Денисов.

— Я не знаю… не знаю. Что-то произошло. Ей нужна была крупная сумма. Несколько сотен. Тысяч. Ничего не говорила. Хотела уехать. Знаю, что она брала деньги у кого-то, у какого-то школьного друга, чтобы… Не знаю, — исступленно качает головой. — Она не говорила мне. Не говорила. Я пыталась до неё достучаться, но…

— Вы не знаете, — говорит Фролов, — у кого… у кого именно она брала деньги?

Девушка отрицательно качает головой.

— Спасибо, — говорит Фролов. — Простите нас, что мы пришли с таким… Не стоило нам… Но теперь, знаете, это нужно, пережить… просто пережить, — будто сам себе говорит, заклинает, заставляет думать так, а не иначе; его мысли, трескучие, тягучие, бесконечные, как вселенная, как дальний полузабытый сон, вечный, глубокий… тянутся, тянутся, трещат по швам, но не рвутся, не рвутся… где пролегает граница? где заканчивается тревожная мысль и начинается пустота? — Мы обязательно найдем убийцу. Все будет хорошо.

Официантка шмыгает мокрым носом.

— Ничего уже не будет… хорошо. Никогда. Вы и сами это знаете, — тонкая, просвечивающая ладонь тянется к Фролову. Ее касание холодно — холод могильного камня, давно мертвого внутри; Фролов чувствует это слишком явственно, органы восприятия прожигаются, выстуживаются. — Найдите тех, кто убил ее. Прошу вас…

***

День за отполированным окном разгорается, разливается по тёмным улицам бесконечной серостью. Спускаясь по блестящим ступеням (беззащитное тело бомжа испарилось из поля зрения), Фролов вспоминает выпускной полицейского училища (мысли идут внахлест). Конец заскорузлым казармам, хлесткому запаху пота… он забирался в нос, не оставлял в покое… конец разъединению с сестрой. Ему всегда хотелось быть единым с ней, чувствовать то, что чувствует она, мыслить, как она, хоть это и невозможно… Надоели эти, раз в неделю, смущенные разговоры по интерсети.

Сверстники в домах презрения (заведения меняются, как перчатки, хрупкий светолюбивый цветок нигде не может прижиться) не слишком любили ее, называли странной. Сестра сторонилась общества. Они, те, иные, совсем отличались от талантливой девочки. Задирали. Смеялись, зло, грубо. Зачем? Кто объяснит детскую жестокость? В шестнадцать сбежала в поток и жила только там. Плоскость эфирного пространства захватывает ее, глаза горят… прекрасные изумрудные глаза.

И вот, долгожданное возвращение. Растопленный весенний снег наседает на улицу, превращает прямые параллельные линии в полноводную реку с торчащими повсюду айсбергами. Ее взгляд вцепляется в дрожащий подбородок Фролова, ее тонкие руки тянутся к его шее. Запах сладкой малины висит в воздухе. Ее запах.

Тогда Фролов понял, что одинокая жизнь подошла к концу.

Резкий щелчок.

Лиза.

Как ты могла?

Что тобой движило?

Зачем… зачем ты полезла в эту вонючую дыру?

Успокоившийся на время дождь снова оборачивается ливнем, диким, суровым… Денисов включает защиту на лобовом стекле: крупные капли размазываются и стекают к капоту.

— Льёт как из ведра… Говорят, как в прошлых годах, или даже хуже будет. Ну ты-то этого не понимаешь. А я застал, когда осенью хотя бы время от времени было солнечно. А сейчас… Но, это хорошо, что корректировщики еще стоят… В диких землях совсем беда. Представь только, что у них сейчас там, с таким-то дождем… Я, вот, помнится…

Но Фролов перестает вслушиваться в басовый отзвук его голоса и смотрит на отражение полицейской машины (белое, синее, красное) в зеркале небоскреба. Видит в этом срезе потусторонней мелькающей жизни — себя. Лицо жуткое, перекошенное, лишенное основы, посмертная маска, покрывающая кровавую субстанцию, обвитую проросшими вовнутрь венами, скрепленную хрупкими отростками костей. Это не он. Это совсем не он.

Денисов закуривает, неторопливо затягивается. Дымка полупрозрачного тумана вырывается из широкого носа.

— Как думаешь, может, это еще и гринго нас вдобавок обрабатывают, ну, климатическим? Плюсом к тому, что сделало растение? Я вот, что думаю… это у них идея такая национальная, только и мечтают, что…

Но Фролов — странник в выжженной пустыне. До него не доходят посюсторонние звуки. Далекие отголоски толкутся на границе между жизнью и смертью. В ушах плещется вода. Что он будет делать, когда найдет убийцу?

Внедрит в него чип. Хорошо.

А что еще дальше?

— Но я, вот, я никогда не хотел туда к ним перебраться. Да и зачем. Мне и здесь хорошо. Понимаю, конечно, у них там всякие прибамбасы, типа зеленых городов, воздух куда чище нашего, но. Нет никакой души. Там даже за улыбку счет выставляют… Ну а ты как, перебрался бы?

— Что?

— Ты бы хотел туда переехать?

— Куда?

— К америкосам, говорю же.

Фролов пожимает плечами. Холодные пальцы теребят верхнюю пуговицу пальто.

— Для всего нужны деньги, — говорит. — Лиза тоже хотела в Китай. Вот, только…

— Ну, знаешь, когда связываешься с наркотой… Даже если не употребляешь…

Служебный автомобиль, аккуратный электроседан, медленно плывет к следующей точке короткого маршрута, который вот-вот должен оборваться. И с этим ничего не поделаешь. Время движется по выглаженной прямой, линия ровная, острая, как лезвие катаны, узкая, как граница, где соприкасаются земля и небо…

— Мы пока ничего… не знаем об этом, — внутри Фролова плещется клокочущее небо. — Нельзя делать выводы после какого-то допроса. Одного допроса. Мне нужны данные из хранилища.

— Как скажешь, — Денисов пожимает плечами. — Ты чего так взъелся?

— Ничего… Просто. Не знаю. Что-то не так. Не понимаю, что.

Сигаретный дым проникает в мозг, растравляет рецепторы. Выхолощенное пространство за плексигласом отдает вымученной живописностью. Дополненная реальность наслаивается как-то криво, неправильно. По золотистой чешуе плещется обманчивый рассвет, все смешалось в голове у Фролова, ничего нельзя понять, ничего.

— Ты не обидишься, если я спрошу кое-что? — говорит Денисов.

Фролов молчит. Взгляд отрешенно воткнут в размазанные блики-отражения ненатуральных небоскребов.

— Полтора года назад, когда ты… проходил практику. Тебе достался в кураторы Руслан, ну, этот, с шрамом на шее. Он стал употреблять нейрики. И ты… ты его сдал. Это правда?

Фролов хмурится, будто вспоминает. Отражение прошлого… полтора года как целая жизнь, полтора года — немая бесконечность, скрученная в вафельную трубочку, которые продается в жаркий летний день на восстановленном Невском. Приторная сладость перемолотых червяков.

— Ты и сам знаешь. Уверен, ты читал мое личное дело. Да. Я написал рапорт.

Город вибрирует, натянутая струна незримой дополненности, прибавочный продукт человеческого бытия. Поток захватил его, превратил в свой реалистичный придаток. Серость, витрины, скользкий асфальт, шепот каблуков, виртуальные переходы, зависшие в небе… высвеченные птицы, знаки, слова, лица… все едино, написано на одном языке программирования, существами, полагающими себя богами, живущими иными законами, сводами космических правил…

— Долго он… употреблял?

Денисов засовывает фалангу толстенного пальца себе в ухо, прочищает слуховой проход.

Фролов смотрит на сплетенный замок своих ладоней.

— Около двух месяцев.

— Наказание для полицейского за употребление нешуточное. На сколько ему чип вставили? Года на два?

— На год, — говорит Фролов. — Но это, все равно, лучше… Он мог превратиться, так что…

Бросает короткий взгляд на напарника. Смоляные брови Денисова ветвятся, могучая кустистость… кожа собралась в морщины, похожа на древний пергамент. Далекое действие нейрогаза. Раннее старение.

— А если бы, ну, если бы я начал употреблять, ты бы что? — говорит Денисов.

Фролов коротко пожимает плечами.

— Зависит от обстоятельств.

Грузин смеется.

— Сдавай меня без зазрения совести. Лучше уж с чипом в башке ходить, чем превратиться. Так-то да. От этого хоть какой-то шанс снова стать человеком.

Слова рапорта всплывают перед Фроловым, все до единого. Приятного мало. С другой стороны, как по-другому? Как?

Пучина болезненной зависимости засасывает как зыбучие пески. Генонаркотики. Выкидыш Гражданской войны. Страх и боль современности. Не только в Петербурге. Во всем мире. Однажды (это неотвратимо, как смерть) наркоман просыпается с клокочущей мыслью, что готов на все ради нейриков. Ограбить, убить, уничтожить любого, кто стоит на пути к вожделенному наркотику.

Через год-полтора гены меняются настолько, что внешность теряет человечность. Звериный обмен веществ, завязанный на болезненной зависимости… ни единого шанса слезть… Скелет пригибается к земле, глаза боятся света, красные горящие глаза… зрачки пусты, как лунные кратеры…

Сама мысль о причастности Лизы к… причиняет боль. Нужно… нужно спуститься под судоверфь, чтобы узнать правду, но перед этим…

Перед этим — хранилище.

Глава 8. Вещи из комнаты убитой

Денисов не хочет стоять в пробке и пользуется полицейским доступом. Автопилот, предупредительно пискнув, направляет электромобиль по линии общественного транспорта, по чистой глади мокрого, блестящего асфальта.

Взгляд Фролова упирается в неживую сталь, холодный гранит, виртуальную картину ускользнувшего в небытие Советского Союза. Красный флаг, цвет артериальной крови, бьющей из разорванной шеи капиталиста, заклятого врага. Попытка огрызнуться, там в Америке, не так давно, закончилась ссылкой всех активных коммунистов в Сибирь, в один из самых ужасных лагерей… Удивительно, что для чипованых… для некоторых чипованых… нужно место, которое будет их сдерживать.

Дальше Фролов видит, как мультяшный Сталин обжимается с чернокожим Райаном, мифическим главой современной коммунистической церкви. Закругленная трубка выпускает дым, который превращается в нимб над головой продолжателя всемирного социализма.

Картинка подрагивает в настоянном воздухе: ее код борется с противодействием официального потокового пространства. Пройдет несколько минут, и два одиноких духа пропадут, сольются с дождем, густота его покажется невыносимой, и…

Коммунистическая церковь ушла в глухое подполье. Силенок маловато, чтобы бороться с американским влиянием. Интересно, где в Петербурге райанисты проводят свои таинственные песенные обряды? Есть ли у них реальная церковь? Или все происходит только в потоке?

— Смотрел недавно про историю Союза, — говорит Денисов.

— Зачем?

— А что, нельзя, мне немного позаниматься самообразованием?

Фролов пожимает плечами.

— Просто на тебя не похоже. Ну и что там, с Союзом?

Денисов снова закуривает (Фролов снова морщится, спрессованный воздух вдавливается в зараженные легкие, снова и снова, бесконечный цикл вдоха/выдоха, риторика дыма вплетается в ДНК пальто, добирается до открытой кожи).

— Интересно было посмотреть, как мы до такого докатились, — говорит Денисов. — Хотел… хотел понять. Но, знаешь, что понял? Никак мы до этого не докатились. Это было всегда. Коррупция. Нищета. Американцам нужно только подталкивать дело в нужном направлении, и все. Что распад СССР, что Гражданская война. Все одно и то же.

— Ну, знаешь, и мы сами тоже виноваты.

— Пфф… Думаешь, надо было всем становиться этими райанистами? «Мы боремся против США, против сраного капитализма», так, что ли?

— Причем тут это? — говорит Фролов. — Дело даже не в чьем-то влиянии, нет… Никто и не отрицает, что иностранные агенты влияют… определенным образом… Но если бы и люди…

— А что люди? Кто все эти люди, о которых ты говоришь, не понимаю? — Денисов крепко затягивается. — Люди. Люди. Все хотят одного. Хорошей жизни. Лезть по головам. Наступать на горло ради барыша. Те же коммунисты, ради чего все это затевают? Плевать они хотели на справедливость. Просто хотят себе тоже кусок, да побольше. Не важно, что… не важно для них, что другие пострадают… Нет, тут надо что-то другое, понимаешь. Все так и будет, ну, повторяться, пока мы до чего-то не дойдем. Не смекнем, как можно по-другому… Можно бесконечно менять эти говорящие головы, чтоб их, но… Демократы, коммунисты, одна срань.

— Думаю, поток, он… может решить…

Денисов отмахивается.

— Ничего ты не понимаешь. Поток, американское изобретение. Он ничего не решит. Сам должен понимать. Все это сказки. Все, что говорят твои потоковые дружки, это…

Затихает. Машину выносит на седьмую линию, целиком заставленную прозрачными небоскребами, внутри которых бушует вечнозеленая пустошь. Городу нужен дополнительный кислород. Квадратные ящики, наполненные спрессованными «фотосинтезирующими элементами», производят на свет миллионы литров живительного газа.

— То есть, ты, все же, веришь, что… можно что-то изменить? Как-то прекратить дикое время для России?

— Хм… да России-то уже не осталось, — голос Денисова пронизан непонятной для Фролова минорностью. — Может быть, и можно… Да что толку? Ладно. Забыли. Что-то я не о том начал…

В блеклом молчании, пропитанным всеядным дымом, Фролов вспоминает о интернатских вечерах. Молчаливых, пустотелых, пропахших озоновым очиститетем (борьба с растением-мутантом никогда не будет закончена). Другие бритоголовые мальчишки играют в виртуальную стрелялку, смеются в соседнем корпусе посреди холодной зимы, а Артем… сливается с желтушными стенами учебной комнаты, вечер воскресенья: за обледеневшим окном дрожит ветряная темнота.

Артем собирает крупицы спокойствия, одну за одной. Электронные страницы учебника на потускневшем мониторе рассказывают ему о российской истории. Рюриковичи, Романовы, Ленин, Сталин, Ельцин, и так далее… вплоть до Гражданской войны. Искаженная правда ничуть не лучше наглой лжи, но он тогда этого не понимал. Да и выбирать не приходилось…

Плеяда бессильных правителей тянется через весь двадцать первый век, похожий на изжеванную пластинку с невнятной песнью на незнакомом языке. Затянутое столетие погружения в пустоту. Конечно, как и в любой другой трагедии, здесь были моменты обманчивого подъема. Выжившие старики с трудом, но вспоминают, рассвет Евросоюза, полный блестящих надежд…

Автомобиль затихает. Звук электродвигателя низводится до тишины.

Черный зеркальный гигант хранилища — тюрьма для миллионов осколков покинутых, потерянных жизней. Бездонный колодец, вбирающий в себя давным-давно позабытое, брошенное… оставленное в пустующих комнатах. Где-то там, внутри хтонического монстра, превратившегося в небоскреб, едва теплится мысль о Лизе. Ее пульсар.

Фролов выбирается из прокуренной кабины, хлопает дверью, на секунду закрывает глаза. Вслушивается в шепот холодного ветра. Удивительно тихо, несмотря на бешеное движение машин, перекликание вездесущей рекламы, левитацию транспортных дронов…

Кем же была Лиза?

Можно провести с человеком годы, десятилетия, изучить каждую родинку и морщинку на любимом профиле, но… Достаточно ли этого?

Фролов вспоминает крохотные ямочки на щеках, проступавшие на мягком холсте лица. Кожа обсыпана блеклыми веснушками. Не сказать, что Лиза была красивой, хотя… что-то чувствовалось… Незримая сила тяготения, приковывающая к себе движение далеких планет. Нечто удивительное, космическое.

Только теперь Фролов ощущает пронизывающую мощь ветра. Дождь бьет в лицо. Воротник пальто колышется и дрожит.

Окна чёрного хранилища пусты, отражают и усиливают холодную реальность бесконечной осени. Ноги нехотя ведут Фролова к отзеркаленной черноте, внутри которой: унифицированное, расфасованное кладбище, гранитные камни бездушных цифр стремятся расширить влияние как можно дальше, распускают щупальца по всему городу.

— Сегодня с этим кретином говоришь ты, — Денисов хлопает дверью, выносит свое тело под проливной дождь. — Хорошо?

Через отполированные черные двери следователи вторгаются в небольшой холл, единственным светлым пятном в котором горит безлюдная стойка администратора. Слева висит проекция хранилища — двести этажей, набитых брошенной памятью.

Денисов кладет локти на стойку, смотрит на блеклый маячок камеры видеонаблюдения и поворачивается к Фролову.

— Ты нашел у старика контейнеры, которых… там быть не должно, так?

Фролов отвечает не сразу. Зачем-то пытается найти источник света. Искусственное металлическое зарево превращает пустую комнатку в выбеленную операционную. Откуда же идет свет?

— Ты меня слышишь? — говорит Денисов.

— А? Да… Баржа без согласования с таможней везла… эмульсию. Гель для чипованых.

— Что это еще такое?

— Противовоспалительная жидкость. Она убирает… негативный эффект от чипа в мозгу. Без нее у человека начинается жуткая головная боль, а потом он теряет память и отключается.

— Хм, — Денисов стучит волосатыми пальцами по отполированной стойке. — Но мы-то с тобой договорились, что ни слова об этом, никому, так? Никакой мокрухи нет, и на том спасибо…

Фролов, заложив руки за спину (ладони сцеплены в крепкий замок, холодны, весомы), прохаживается вдоль выбеленной стены. Откуда же идет этот свет? Будто сам потолок подсвечивается изнутри.

— Не понимаю, — говорит, — зачем ты его покрываешь. В чем… причина?

— А я его и не покрываю, — взгляд Денисова пытается быть легким, но подспудная масса изливается из темных глаз, давит на Фролова. — Ты и сам все понимаешь. Сейчас трудно заработать. Трудно прокормить детей. И если человек этим всю жизнь занимается, так пусть и занимается. Не надо его трогать. Зная тебя… Нет, я не против твоей честности, но… Просто хочу сразу обговорить, чтобы…

— А… делаешь это из чистого альтруизма?.. Вот, только, нет у него ни детей, ни внуков. Я посмотрел.

Денисов усмехается.

— Базам верить тоже нельзя. Да и дело совсем не в этом.

— Где хранитель? — говорит Фролов, оборачиваясь к стойке. — Почему так долго не появляется?

— Ты пойми…

Денисов не успевает договорить. Будто из пустоты материализуется смутная фигура хранителя. Можно подумать, что это проекция, но сильный чесночный запах изо рта низкорослого служащего выдает реального человека, из плоти и крови. На лицо они все одинаковые, будто отштампованы прямо здесь, в переплетениях густых этажей… Отличаются только запахами. Этот, самый противный: Фролов прозвал его «Чесночным». От другого пахнет дешевым детским питанием, от третьего — дерьмом.

Служащий поправляет мятый галстук, натягивает красные очки, даже не смотрит на следователей. Взгляд упирается в зеркальную стойку.

— Номер, — его голос похож на жужжание улья; неприятно обволакивает слух.

Фролов поворачивает голову к хранителю.

— Дело в том, что…

— Номер.

— Есть только данные человека, — говорит Фролов. — Номера нужной ячейки у нас нет.

— У вас нет номера ячейки?

— Да, черт возьми, — Денисов не выдерживает. — Можешь быстрее? Мы торопимся.

Худосочный клерк изображает удивление. Комично-строгое лицо покрыто прыщами и редкой бородкой.

— Не стоит тут кричать, — тонкие губы еда шевелятся. — У вас уже был инцидент, господин Денисов, так что прошу не усугублять.

— Я не кричу… Но, если можно, побыстрее.

— Нужен поиск по цифровому следу, — говорит Фролов.

Хранитель медленно поворачивает вытянутую голову. Медленно, медленно, шарнирное движение тянется, превращается в маленькую бесконечность…

***

Восемьдесят седьмой этаж под поверхностью. Пульсар Лизы в ячейке, вместе с остальными вещами.

Ожидание лифта превращается для Фролова в пытку. Приступ клаустрофобии начинается уже сейчас. Следователь ощущает на уставших плечах невыносимую тяжесть бетона, который вскоре свалится на него… Даже воздух супер-массивен, тяготит легкие.

Кабина лифта похожа на гроб. Затаив дыхание, Фролов заходит внутрь. Стальные двери бесшумно смыкаются.

— В чем же тогда дело? — говорит он, пытаясь отвлечься от неминуемого спуска в квадратную преисподнюю. Далёкое падение подкрадывается к нему, заползает через мелкую решётку воздуховода в сужающуюся кабину.

— Ты о чем?

— Я про старика Лу… Ты сказал, что дело не в том, есть ли у него внуки.

Денисов прислоняется к вертикальной крышке стального гроба. Дерматиновые руки ниспадают в карманы… Выглядит старше… гораздо старше своего возраста. В древних морщинах осела гранитная пыль.

— Я его знаю… Слишком хорошо.

— И что же, — говорит Фролов, — это значит, он не может быть пособником убийцы?

Фролов уверен, что это не так. Никакой китаец убийца. Обычный контрабандист, один из многих, расползшихся по дикой России… им надо избегать убийств. Иначе… поток все помнит. Им пользуются все, даже мелкие князьки-заказчики.

Фролову интересно взглянуть на реакцию напарника. Любопытствующий ум начинает просыпаться, забившиеся в угол рефлексы медленно распрямляются, мысли обретают знакомые формы, черты, модуляции.

Денисов усмехается.

— Однажды, это когда я плавал с… То попал в плен к сепаратистам. Озверевшие куски евросоюзного мяса. Кажется, где-то рядом с… с Дивноморском. Мы остановились в небольшом посёлке, старая… хрущёвка, ну, вонючая пятиэтажка, только один дом остался после бомбежек. Вакуумные, термобарические, которые разрывают лёгкие. И то: не весь дом, один подъезд только. Остался. Людей уже не было тогда, все покинуто. Думал, спокойная ночёвка. Думал, повезло. Ну-ну.

Неторопливый лифт тихо шелестит в пути следования в самые дальние закоулки вечного хранилища. Фролов усмиряет дыхание, вслушивается в громыхание денисовского голоса, старается не думать о глубине, о том, как натянутый трос мелко дрожит под тяжестью металла и живых тел, о том, как… не думать, не думать, не думать…

— Старик завалился спать, а я… ну, что ж, молодой был, мне-то что… искал бы кого, шлюху какую-нибудь. В поселках таких, конечно, найти непросто. Там полторы косых бабы. Но… слушай, повезло. Прямо на улице встретил. Вроде ничего. Подошел, перед носом поводил ей золотым перстнем, говорю, ночку проведешь со мной, получишь… золото всегда было в цене. А что, там народ нищий, для них даже такая безделушка — целое состояние. У нее глаза загорелись, и… Сосала она знатно, — Фролов морщится. — А что? Это же… ничего в этом нет такого… Но дело в другом… Шлюха-то оказалась, подстилка московская… Проснулся, как в анекдоте, прикованный к кровати… только не смешно было… Проснулся, а у самых моих яиц лезвие держит какой-то хмырь. Сейчас, говорит, отрежу твои маленькие яйчишки… Эх, если бы не старик Лу, что бы со мной было? Пришел же на помощь. Не кинул.

— И что было потом?

— А что потом? Ну, потом все просто. Наглая морда встречается с зарядом дроби, превращается в омлет. А телка… Нет, не смог поднять руку. Хотел убить шкуру, но… Вот теперь скажи, заслуживает ли старик Лу доверия или нет?

Грузный лифт медленно притормаживает. Нервная тошнота подкатывает к горлу. Нужно потерпеть еще немного…

— За столько лет он мог измениться, — говорит Фролов.

— Не мели чепуху… Нужно уметь доверять людям. Ты поэтому такой… не можешь хоть кому-то довериться. Думаешь, будто весь мир хочет тебя нахлобучить.

— Это не так.

— Да ладно тебе. Мне можешь не рассказывать.

Фролов хватается холодными пальцами за ворот мокрого пальто. К щекам приливает густая кровь.

— Не я выбрал жизнь в этом мире, в этой стране, — говорит, хватая ртом настоянный воздух. — Не я создал… не я сделал ее такой. Каждый поставлен в условия просто… выживания, ничего большего. Куда идти? Только в поток. В поток. А в реальности что? Кому можно доверять?

Дерматиновая куртка Денисова громко скрипит между тактами разговора.

— Я тебе и не говорю о полном доверии… Но в разумных пределах, доверять же можно, нет? Мне-то ты доверяешь, или?..

Фролов молчит. Взгляд Денисова, неясно-тяжелый, мшистый, отдает затуманенными горами, колыбельными степями, по которым проносится жгучий ветер. Далекий, сумрачный незнакомец. Пропитанный табаком и выпивкой.

Слова застревают в горле. Надо что-то сказать. Надо. Бы.

Несколько сильных толчков, всплеск клаустрофобии. Лифт замирает. Высокая нота звонка зависает в густом воздухе. Двери с трудом раскрываются.

Первое, что слышит Фролов: «биение» мутантов. Громкий ужасающий звук когтей, криков, воплей, который, приглушенный, доносится, прилипая к внешней стороне стены… безжалостный стрекот стада.

Оно безжалостно, глухо, слепо, огромно, зациклено. Геномутанты… Когда-то были людьми, но это «когда-то» обращено в далёкую пелену лет, размыто, забыто.

— Ух, как близко к кольцу, — говорит Денисов. — Всегда забываешь, когда выходишь. Аж мурашки по коже.

Из-за растений-мутантов переходы и туннели метро, почти все, завалило. Когда американцы отстраивали город, то прорубили широкую кольцевую, сквозь дрожь земли, сквозь пелену разрушения. Во время Великой уборки по ним курсировали стрелы блестящих вагонов. Но теперь, после того, как город захватила эпидемия генонаркотиков… Теперь это кольцо — последняя защита подземного царства Петербурга.

Мутанты встречаются с огненным ливнем, который выкашивает блеклые тела, но стадо не остановить… Несётся, несётся, отступает ненадолго, чтобы снова и снова проноситься по гулкому кольцу, пытаться протиснуться сквозь огонь, внедриться, хоть одному телу вовнутрь тёплого переплетения труб, сладких запахов человеческого пота… Вырваться, вырваться наверх, найти, найти кровь… Обманутые инстинкты гудят в заражённом мозгу, требуют свежей крови…

Перед следователями вытягивается мерцающий коридор. Свет холодный, бледный, впитывается ровными стенами, матовыми потолками, превращающими пространство в геометрически выверенную пещеру… Звук шагов едва слышен. Картинка перед глазами серая, холодная, сращивается с гулом стада, с его угрожающим шепотом.

С потолка свисают червяки лампочек. Воздух наполнен доморощенной старостью, казенностью, обесчеловечен.

— А ты в курсе, — говорит Денисов, — что под небоскребами есть полости, где живут люди? Целое, блин, поселение чертовых отщепенцев.

— Это сказка. Внизу только мутанты. И все.

Денисов усмехается.

— Ну, сказка, так сказка.

Дальше… шаг/шаг/шаг… по растянутому коридору, обросшему прямоугольниками задраенных облупленных дверей… дальше: широкий плакат, под золотисто-бирюзовую стилистику, выплюнутый серединой столетия, музейная диковинка, приглашает раскормленных бюргеров Евросоюза вступать в антитеррористический легион… Они дышат посвежевшим очищенным воздухом, обставлены клетушками вечной зелени, обласканы ржаными колосьями… ароматный хлеб, который так сладко преломить за столом, новая, новая жизнь, новый мир, еще незнакомый с растением-мутантом, радостный, смотрит в будущее с твердой надеждой… и надеяться есть на что: у нас тут свои заводы, свои производства, мы перестали плясать под дудочку Америки, совсем не нуждаемся в их миротворческих паразитах… мы! мы! мы! будущее Евросоюза, нашими силами континент будет процветать, становиться сильнее, богаче, влиятельнее…

— Батек мой служил в таком, — говорит Денисов, укорачивая шаг.

Фролов не знает, что сказать. Слишком банально и очевидно. Что произошло дальше. Взрыв на далеком испанском заводе. Разрабатывали… официально: новый вид пищи… что-то связанное с электролизом полуживой материи, крохотных бактерий в оцинкованных искусственных вакуолях… кто мог знать? кто мог знать, что самое обычное исследование приведёт к величайшему кризису в Европе?

Раковая опухоль ядовитых растений захватила пространство от Атлантического океана до холодной цепочки Уральских гор. Настоящее стало удушающим, тревожным, полуголодным, одетым в серое пальто, закрывшимся широком зонтом от грязного дождя, прожигающего кожу, прямо до перекрученных внутренностей, и сон, сон… Так хотелось уснуть и больше не проснуться… воспользоваться привилегией мертвых, вкопанных в зараженную землю, сваленных в кучу… где угловатые тела с выпирающими ключицами слиплись в заледенелый комок… и пульсация мутантского растения, живого, эволюционирующего, передается по разлагающейся земле, резонирует в хрупких костях, низводит их до грязной пыли…

Глухие шаги несут следователей к секционной двери Б134 (ничего не значащая для следователей совокупность цифробукв). Треск старой петли предваряет вид квадратного стола, на котором… сердце Фролова невольно замирает… лежит/выпирает в пустое пространство/дрожит серой матовостью контейнер памяти.

Вещи из комнаты номер тысяча восемьсот пятьдесят четыре (теперь она пуста, как иссушенная душа Фролова… бытие Лизы выпарилось из памяти холодных стен) дома номер сто девяносто два по тринадцатой улице (на новый манер адресов, непривычный старожилам, но мало кто вспомнит историческое название). Принадлежат (Фролов одергивает себя: при-над-ле-жа-ли) Елизавете Васнецовой, двадцати трёх лет, шатенке (разве не вороное крыло волос? вспоминай, вспоминай! не смей забывать!), рост сто пятьдесят восемь сантиметров…

Такой она была: очищенные цифры режут память, оставляют тревожное ощущение пустоты. Тяжелый воздух вливается в кровь, шум кондиционеров перекрывает все остальные звуки. Холодная ладонь оказывается на серой матовости, пугливо застывает…

Прости меня. Я… не знал, что… ты попала в беду. И… как теперь… Что я должен делать?

На блеклой поверхности ящика высвечивается яркая надпись: «Вещи из комнаты Елизаветы Петровны Васнецовой, 20.. года рождения, проживавшей по адресу… Были изъяты и уничтожены следующие вещи: твердотельный носитель информации на один терабайт (пустой), наркотическое вещество класса „генонаркотик“, расфасованное в три пакета по две таблетки, одежда, как не несущая следственной информации».

Коробка раскрывается, а внутри — крохотное королевство Лизы, запертое в урагане прошлого.

бирюзовые сережки, позолоченное кольцо, забытое в тот страшный день на одинокой тумбочке, прижатой к незаправленной кровати; короткий лепесток курительной трубки (разве она курила?), пластиковый бейдж из кафе Брукхайн, инфантильно-блестящие потоковые очки с круглыми стеклами, и…

Поток не может понять, что это такое. Тяжелый черный куб (десять на десять сантиметров). Ничего более. Сканер чувствует слабую магнетическую активность.

— А это что? — говорит Денисов, выхватывая из холодных рук Фролова странный предмет. — Хм… Это что еще за хрень?

— Положи в конверт. Нужно будет… изучить его в лаборатории.

И вот… то, что Фролов ищет, и к чему не хочет прикасаться. Прозрачный целлофановый пакет хранит внутри себя осколок лизиной души.

Денисов, нависает над плечом Фролова.

— Ну, давай. Чего ждешь?

Крохотное зернышко почти невесомо. Холодит ладонь. Фролов не готов к спуску, никогда не будет готов, но…

Глава 9. Душа Лизы

Негнущиеся пальцы пытаются вставить крохотный пульсар в потоковые очки. Не могут справиться с дрожью, непослушные, неживые.

— С тобой точно все хорошо? — говорит Денисов. — Если хочешь, я могу это сделать…

Фролов молчит.

Короткий щелчок ее пульсара… теперь он вмонтирован в очки, холоден, готов к погружению. Подключение к данным Лизы молниеносно, остается только протянуть руку и коснуться мерцающей точки, входа в потоковое пространство. Эфир открывает доступ (через слепок четырехфазного снимка ее мозга) к последним мелодиям ушедшей осени. Ее осени.

Слух обволакивают шепчущие, ровные звуки искусственного голоса:

«Доброе утро, Артем. Сейчас в потоке полтора миллиарда активных пользователей, 14 из 15 тысяч серверов активны, состояние потоковых вышек и проводниковой способности эфира — стабильное, — графитовый голос берет полутактовую паузу, Фролов чувствует откуда-то издалека, из-за горизонта, дыхание Лизы, это оно, эфирный воздух подергивается, мелко дрожит… это она, это точно она. — Поток обращает ваше внимание, что в ближайшие дни ожидается всплеск гелиоактивности. Несмотря на то, что система работает стабильно, возможны краткосрочные обрывы соединения. Поток напоминает о недопустимости использования нелицензионного или взломанного оборудования. Это может привести к психическим расстройствам».

После: блеклая поволока обхватывает Фролова, сжимает в густых объятиях… тактовая частота, биение сердца… где-то наверху вспучивается дымка пламени, блестящее пустое солнце… белизна далекого шепота остается звучать в ушах, семенит на кромке восприятия… а там, в смутной темноте, проступает яркое бирюзовое небо. Цвет ее любимых сережек.

Небо близко, близко, Фролов погружается в него, как в пучину пугливых надежд, снова, снова прикоснуться, снова почувствовать ее, как сложно, как это оказывается непросто: любое дуновение возвращает к жизни его контуженную нейрогазом память, осаждает мятущийся разум. Небо велико, бесконечно… нежные лучи яркого светила, прилипшего к свежему куполу, прошивают Фролова, заставляют его вспоминать, вспоминать…

Теперь, как никогда, она близко, совсем близко.

Это ее ощущения. Вот, значит, каким она видела поток. Начальные ноты симфонии погружения обласканы солнечным светом. Живое небо превращается во вселенную лучезарной бирюзы.

Бледный осколок ее души греет Фролова, позволяет прильнуть к горячему роднику, запертому в великом эфире. Реальное тело мертво, холодно, поражено безликой смертью, но здесь она все еще дышит, точнее… эфир дышит за нее… Ее далекий свет тысячекратно увеличен мощью всеведущего потока.

Она здесь. Она здесь. И дыхание ее заключено в веренице хаотичных движений, прорывающихся сквозь земную кору. Блеклый осколок, последний всплеск уходящей волны. Пустота. И эмпатия. Эмпатия с пустотой. Фролов готов отдать все на свете, чтобы погрузиться в капсулу, устремиться к центру лизиной вселенной. Но сейчас… только нелепые очки, только видимое, ничего тактильного, теплого, мягкого… Ритм сердца ускоряется, убыстряется, превращается в бурлящий водопад… И нет выхода этому чувству, нет спасения от…

Спуск завершен, белоснежное сияние мечется вихрем вокруг Фролова. Он беззащитен перед присутствием Лизы… Видит вдалеке… что это?

Бесплотные духи соприкасаются, скользят в быстром танце, едва различимые. Нужно приблизиться, овеществить окружение, чтобы увидеть…