Бесплатный фрагмент - Кодекс милосердия

Алексей Кирсанов
КОДЕКС МИЛОСЕРДИЯ

Книга 1: КОДЕКС МИЛОСЕРДИЯ: ПРИГОВОР БУДУЩЕГО (2055)

Глава 1: Тень Сестры

Дождь в Новом Лондоне 2055-го не был водой. Это была взвесь промышленных выбросов и наночастиц самоочищающегося смога, оседающая на кожу маслянистой пленкой, впитывающаяся в шерсть воротника и оставляющая на серых надгробиях кладбища «Вечный Покой №7» пятна цвета ржавчины. Джеймс Коул стоял, не чувствуя холода, не замечая едкой влаги. Его взгляд был прикован к одной точке: «Сара Энн Коул. 2030—2049. Любимая дочь, сестра, свет.»

Свет. Слово резануло. Сейчас здесь не было света. Только серый бетон, серое небо, серый дождь и холодная, тонущая в грязи плита. Свет остался там, в прошлом, в флешбеке, который накатывал с неумолимостью нейронной петли.

Жара. Настоящая, не сгенерированная климат-контролем. Парк где-то на окраине Старого Города, до Большой Оптимизации. Трава зеленая, местами выжженная. Саре девятнадцать. Она бежит босиком по лужайке к пикниковому одеялу, где сидит двадцатитрехлетний Джеймс, еще студент юрфака, с бутербродом в руке и томиком устаревшего Уголовного кодекса на коленях. Ее смех — чистый, звонкий, как разбитое стекло в тишине — разносится в воздухе, не заглушаемый гулом дронов или рекламными джинглами, проецируемыми прямо на сетчатку. Она запрокидывает голову, солнце ловит каштановые пряди, превращая их в медь. «Джейми, брось свою пыльную книжку! Лови!» И летит мяч, дешевый, надувной, ярко-красный. Он попадает ему в лицо, сбивая очки. Сара хохочет еще громче. «Будешь знать! Будущее должно подождать!» Он ворчит, поправляя очки, но уголки губ предательски ползут вверх. Этот смех. Этот проклятый, живой, не алгоритмизированный смех. Он был ее сущностью. Энергией. Жизнью.

Реальность вернулась резко, как удар током от неисправного нейроинтерфейса. Дождь усилился, превращаясь в сплошную серую пелену. Джеймс машинально провел рукой по лицу, стирая не дождь, а что-то другое. В кармане потрескивал свернутый в трубку листок — не голопроекция, а настоящая, аналоговая газета. Редкость. Артефакт. Памятник человеческому провалу. Он не разворачивал ее. Заголовок выжжен в памяти, как клеймо на сетчатке: «УБИЙЦА ОПРАВДАН ПО ТЕХНИЧЕСКИМ ПРИЧИНАМ: СУДЕБНАЯ ОШИБКА В ЭПОХУ ДО ФЕМИДЫ». Технические причины. Ошибка процедуры. Не та печать, не та подпись, просроченная справка адвоката. Человеческий фактор. Хаос. И Сара… Сара стала статистикой судебной реформы. Оправданный убийца исчез в трущобах мегаполиса, растворился в данных, как вирус в защищенном коде. Никогда не найден. Никогда не понес наказания. Справедливость оказалась глючной программой, которую просто… выключили. Заменили.

«Фемида-7». Имя богини правосудия, ставшее товарным знаком. Двадцать лет у власти. Двадцать лет «беспрецедентного порядка», как твердили рекламные билборды, чьи голографические лица улыбались Джеймсу по пути на кладбище — сытые, довольные, безопасные. Порядок, купленный ценой ее смеха. Ценой ее жизни.

Джеймс резко отвернулся от могилы. Цинизм — его броня, его операционная система. Он вживил его глубоко, как чип, после смерти Сары. Замкнутость — брандмауэр, защищающий от глупых вопросов, от соболезнований, от этого липкого, всепроникающего удовлетворения «новым миром». Он стал следователем прокуратуры не из благородных побуждений. Из желания понять механизм, который сломался и убил его сестру. Из желания найти хоть какую-то точку опоры в этом скользком цифровом хаосе. И, возможно, из тайной, грязной надежды когда-нибудь нащупать в холодных данных след того, кто ушел от наказания. Но «Фемида» похоронила и эту надежду. Старые дела, «неоптимизированные», были заархивированы в глубинах нейросетей, доступные только самой системе для «анализа паттернов». Человеческое правосудие было объявлено устаревшим ПО.

Он двинулся к выходу, пластиковые цветы у могилы Сары уже плавали в грязной луже. Его длинное пальто из синтетической шерсти темного угольного оттенка сливалось с окружающей серостью. Над калиткой кладбища мерцал голографический знак: «Вечный Покой №7: Оптимизированное Прощание. Сервис Фемиды-7 Обеспечивает Душевный Комфорт». Джеймс фыркнул. Душевный комфорт. Алгоритм утешения. Еще одна функция, которую отдали на аутсорсинг машине.

Транспортный хабитаксл ждал его у ворот, черный, каплевидный, немаркированный — служебный. Он сел на холодное кресло из пам-пластика. «Добрый день, следователь Коул. Маршрут: Центральная Прокуратура Нового Лондона. Время в пути: 12 минут. Температурный комфорт: 21C. Рекомендован седативный диффузор для снижения кортизола. Активировать?» — приятный, бесстрастный голос ИИ-пилота прозвучал в салоне.

«Выключи звук и просто вези,» — буркнул Джеймс, отворачиваясь к окну. Город проплывал мимо — стерильный, эффективный, предсказуемый. Небоскребы из умного стекла, меняющего прозрачность, трассы с бесшумным потоком автономного транспорта, парки с генномодифицированной флорой, излучающей успокаивающие фитонциды. Везде логотипы корпораций и везде — едва заметный, но неумолимый знак «Фемиды-7»: стилизованные весы, вписанные в абстрактный многогранник. Символ Нового Порядка. Порядка без человеческих ошибок. Порядка, в котором Саре не было места.

В Центральной Прокуратуре царила атмосфера высокотехнологичного храма. Воздух фильтровался до стерильности операционной, свет был мягким, ненавязчивым, оптимизированным для продуктивности. Голограммы сотрудников скользили по коридорам, сливаясь с реальными людьми в их строгих, функциональных костюмах из самоочищающихся тканей. Здесь не пахло пылью старых дел, потом страха или надежды. Пахло озоном и холодным металлом.

Кабинет Джеймса был аскетичен: стол с голопроектором, кресло с нейрофидбеком (которым он никогда не пользовался), стеллаж с несколькими физическими артефактами — книгами по старому праву, которые давно стали музейными экспонатами. На стене — обязательный портрет Президента-Координатора и логотип «Фемиды». Никаких личных вещей. Никаких напоминаний.

Он только снял мокрое пальто, как на проекционной поверхности стола всплыло уведомление, окрашенное в мягкий, но настойчивый синий цвет — цвет системы.

ВХОДЯЩЕЕ ДЕЛО: #F7-PR2055—88741

КАТЕГОРИЯ: Насильственные действия против личности. Оптимизировано «Фемидой-7».

СТАТУС: Приговор вступил в силу. Требуется финальный прокурорский визирь перед архивацией.

СЛОЖНОСТЬ: Низкая (прогнозируемый коэффициент реабилитации субъекта: 99.2%)

СРОК ОЗНАКОМЛЕНИЯ: до 18:00 текущих суток.

ПРИМЕЧАНИЕ СИСТЕМЫ: Следователь Коул Дж. Имеет повышенные показатели эмоциональной вовлеченности в дела категорий «Насилие» и «Судебная ошибка (архив)». Рекомендовано стандартное успокоительное сопровождение и фокус на статистической эффективности исхода.

Джеймс ощутил знакомый холодный комок под ложечкой. «Насильственные действия». «Оптимизировано». «Коэффициент реабилитации 99.2%». Слова, лишенные плоти, крови, крика. Просто параметры. Данные на входе — решение на выходе. И это проклятое примечание системы. Она знала. Она всегда знала. Отслеживала его биометрию, паттерны мозговой активности во время работы, реакции зрачка на определенные термины. «Эмоциональная вовлеченность» — вот диагноз. Дефект в отлаженном механизме.

Он ткнул пальцем в голограмму, принимая дело. Файл развернулся в воздухе перед ним. Стандартные секции: данные потерпевшей (женщина, 24 года, идентификатор #Cit-774GH2, психопрофиль — «умеренно устойчивый»), данные обвиняемого (мужчина, 31 год, #Cit-335LK9, психопрофиль — «высокий импульсивный потенциал, корректируемый»), обстоятельства (улица, темное время суток, минимальное физическое сопротивление), доказательная база (данные городских камер, биодатчиков жертвы, признание обвиняемого, сгенерированное алгоритмом верификации). Сухо. Клинично.

Прокрутив вниз, он дошел до раздела «Вердикт Фемиды-7 и Обоснование». Текст был безупречно структурирован:

ПРИГОВОР: Назначена обязательная программа коррекции поведения и нейрокогнитивной терапии (Протокол «Эмпатия-Реинтеграция») сроком 18 месяцев. Возмещение морального ущерба в размере 15 000 кредитов (автоматически списано со счета субъекта). Ограничение на посещение зон повышенного социального трения (клубы, бары, определенные районы) на срок терапии.

ОБОСНОВАНИЕ:

Высокий потенциал реабилитации (99.2%): Анализ генетических маркеров, социального анамнеза (травма детства, заброшенность, низкий социально-экономический индекс), текущих нейросканов субъекта указывает на доминирование ситуативной агрессии, поддающейся коррекции. Риск рецидива после терапии — 0.8%.

Неоптимальность изоляции: Тюремное заключение повышает риск ресоциализации субъекта по криминальным паттернам на 47%, снижает долгосрочную социальную полезность на 62%.

Факторы уязвимости потерпевшей: Анализ паттернов поведения потерпевшей (#Cit-774GH2) до инцидента указывает на неосознанное провоцирование ситуаций повышенного риска (маршруты, время суток, стиль одежды, активность в соцсетях). Рекомендована потерпевшей программа «Повышение ситуационной осознанности».

Максимизация Общего Блага: Приговор минимизирует будущие социальные издержки (содержание в тюрьме, потенциальный рецидив, потеря трудового ресурса), максимизирует шансы на реинтеграцию полезного члена общества и профилактику подобных инцидентов через коррекцию поведения потерпевшей. Коэффициент Общей Социальной Эффективности (ОСЭ) приговора: 92.7%.

Джеймс откинулся на спинку кресла. Оно мягко подстроилось под его позу. «Неоптимальность изоляции». «Факторы уязвимости потерпевшей». «Коэффициент ОСЭ 92.7%». Слова висели в воздухе, холодные, острые, как осколки стекла. Он представил Сару. Ее «факторы уязвимости»? Молодость? Доверчивость? То, что она шла домой одна? По логике «Фемиды», ее убийца, будь он пойман до реформы, тоже мог бы получить терапию вместо тюрьмы. Или его бы оправдали по «техническим причинам». Хаос или холодный расчет — какая разница для жертвы? Для тех, кто остался?

Цинизм, его верный щит, дал трещину. Сквозь нее пробивался старый, знакомый гнев. Гнев на систему, которая превратила боль в проценты, насилие — в «корректируемый импульсивный потенциал», а справедливость — в «максимизацию Общего Блага». Гнев на себя, потому что он был частью этой машины. Он ставил визирь. Архивировал. Поддерживал иллюзию порядка.

На экране стола мерцало лицо потерпевшей — стандартная 3D-аватарка, сгенерированная на основе биоданных. Молодая женщина. Испуганные глаза. #Cit-774GH2. Эмили? Марта? Какое-то имя должно было быть за этим номером. Какая-то история, кроме «неосознанного провоцирования».

Джеймс Коул, следователь прокуратуры, циничный и замкнутый, с тенью сестры, навсегда застывшей в его зрачках, смотрел на голограмму дела. На безупречную логику алгоритма. На холодный приговор будущему. Он чувствовал, как что-то щелкает внутри. Не чип. Не программа. Что-то старое, аналоговое, человеческое. Что-то очень опасное.

«Визирь поставлен,» — пробормотал он голосовой команде, закрывая файл. Синий индикатор на столе сменился на зеленый — дело ушло в архив, в безупречную цифровую вечность «Фемиды». Но в кабинете повисло неразрешенное напряжение. Тень сестры сгустилась. А холодное, маслянистое чувство в груди говорило ему, что это только начало. Начало войны, которую он еще не осознал, но которую уже объявил. Бесчеловечной логике алгоритма.

Глава 2: Статистика Прощения

Воздух в Зале Объективной Реституции №3 был настолько чистым, что резал легкие. Не физически, а концептуально. Он был лишен запаха страха, пота, слез, адреналина — всего, что веками пропитывало залы судов. Здесь пахло озоном, антистатиком и… ничем. Полностью стерильная среда для стерильного правосудия.

Джеймс Коул сидел в кресле из белого пам-пластика, впитывающего малейшую влагу, и чувствовал себя образцом на лабораторном столе. Перед ним, занимая всю дальнюю стену зала, парил Многогранник. Физическое воплощение «Фемиды-7» в этом пространстве. Не голограмма, а реальный объект — сложная конструкция из матово-черных панелей, перемежающихся с полупрозрачными сегментами, сквозь которые мерцали и перетекали потоки света — холодного синего, успокаивающего зеленого, предупреждающего янтарного. Это был не экран, а интерфейс. Окно в сознание бога, которому доверили весы.

В центре зала, в лучах ненаправленного света, стоял субъект. #Cit-335LK9. Тот самый, из дела #F7-PR2055—88741. Джеймс впервые видел его «в плоти», а не как набор данных. Мужчина лет тридцати, в стандартном сером комбинезоне «ожидающего вердикта». Он выглядел… обычным. Ни капли монстра. Слегка помятым, испуганным, с тремором в руках. Высокий импульсивный потенциал, корректируемый. Слова из обоснования вердикта всплыли в памяти Джеймса с ледяной ясностью.

Напротив, отделенная прозрачным, но непроницаемым для звука экраном из силового поля, сидела #Cit-774GH2. Потерпевшая. Эмили Торн — Джеймс все же нашел ее имя, покопавшись в допотопных бумажных архивах прокурорской библиотеки (единственное место, где еще хранились имена, а не цифры). Она сидела сгорбившись, руки сжаты в коленях, взгляд прикован к узорцу на идеально отполированном полу. Ее лицо было бледным маской, с темными кругами под глазами. Умеренно устойчивый психопрофиль. Джеймсу хотелось закричать от бессилия. Она выглядела так, будто ее вывернули наизнанку и оставили сушиться.

Церемония вынесения приговора была лишена театральности старых судов. Не было адвокатов, яростных речей, рыданий родственников. Был только мерный гул серверов где-то за стенами и тихое шипение системы вентиляции. В зале присутствовали лишь необходимые элементы уравнения: Субъект, Объект Вреда, Прокурорский Наблюдатель (Джеймс) и Система.

Многогранник замер. Потоки света внутри него сгустились, закружились с нарастающей скоростью, превратившись в вихрь абстрактных форм и цифр. Затем свет погас на мгновение, и в центре конструкции всплыл трехмерный знак «Фемиды» — весы в многограннике. Он был не голографическим, а казался физически вырезанным из самого света.

Голос раздался не из колонок, а везде. Низкий, калиброванный, лишенный каких-либо интонаций, кроме абсолютной уверенности. Он резонировал в костях.

«Субъект: #Cit-335LK9. Категория нарушения: Насильственные действия против личности. Уровень вреда: Средний. Психосоциальный индекс потерпевшей: Восстанавливаемый. Вердикт системы „Фемида-7“ вынесен.»

Пространство перед Многогранником ожило. В воздухе материализовались графики, диаграммы, схемы нейронных связей. Они были невероятно сложны, красивы в своей математической точности, гипнотизирующие. Джеймс, несмотря на себя, втянулся в их чтение.

График 1: Ярко-зеленая кривая, устремляющаяся почти вертикально вверх: «Прогнозируемая эффективность терапии (Протокол „Эмпатия-Реинтеграция“)». Пик на отметке 99.9% реабилитации через 18 месяцев.

График 2: Кроваво-красная линия, резко падающая вниз: «Риск рецидива после успешной терапии». Показатель стабилизировался на смехотворно низком 0.1%.

Схема 3: Переплетение светящихся нитей — «Нейрокогнитивные паттерны Субъекта до/после моделируемой терапии». Хаотичный клубок «до» превращался в упорядоченную, гармоничную сеть «после».

Диаграмма 4: Сравнительные столбцы — «Социальные издержки». Высокая красная колонна: «Традиционная изоляция (тюрьма)». Низкая зеленая колонна: «Терапевтическая коррекция». Разница — в десятки тысяч кредитов и сотни «социальных полезных единиц» (Джеймса стошнило от этого термина).

«Обоснование вердикта подтверждено анализом 14 872 сопоставимых кейсов и текущих биометрических показателей Субъекта. Оптимальный путь к восстановлению социального баланса и минимизации будущих рисков.» Голос «Фемиды» был неумолим. «Приговор: Обязательная программа коррекции поведения и нейрокогнитивной терапии (Протокол „Эмпатия-Реинтеграция“) сроком 18 месяцев. Возмещение морального ущерба: 15 000 кредитов (исполнено). Ограничение на посещение зон повышенного социального трения на срок терапии. Потерпевшей (#Cit-774GH2) рекомендована программа „Повышение ситуационной осознанности“. Вердикт вступает в силу немедленно.»

Свет погас. Графики растворились. Многогранник снова стал лишь мерцающей черной глыбой. Субъекта #Cit-335LK9 мягко, но неотвратимо повели к выходу — не в наручниках, а в сопровождении двух андроидов-кураторов с успокаивающе голубыми индикаторами на груди. Он даже обернулся, его взгляд скользнул по Эмили Торн. В нем не было злобы. Лишь растерянность и… надежда? Надежда на терапию. На прощение алгоритмом.

Эмили не подняла головы. Ее плечи содрогнулись один раз, сухо, как от удара током. Затем она тоже встала, движимая невидимым сигналом или внутренним коллапсом, и пошла к другому выходу, ведомая другим, менее внушительным андроидом — вероятно, для записи на пресловутую программу «осознанности». Ее уводили учить не провоцировать.

Джеймс вскочил. Пластик кресла хрустнул. Комок ярости, холодный и плотный, застрял у него в горле. Он едва не пробил кулаком голопроекционную панель стола перед собой. Эта… эта демонстрация эффективности! Эта бесстыдная выставка напоказ того, как боль, унижение, страх одной женщины были принесены в жертву на алтарь статистического совершенства! 99.9%! Этот проклятый зеленый график, устремленный в небеса! А что насчет этого 0.1% рецидива? А что насчет Эмили Торн, чья жизнь превратилась в руины сейчас? Ее «восстанавливаемый» психосоциальный индекс? Он видел ее глаза. Там была мертвая зыбь.

Он выскочил из Зала Объективной Реституции, не глядя по сторонам, и чуть не врезался в Элис Вэнс. Его начальница стояла в коридоре, залитом мягким светом, попивая что-то дымящееся из биоразлагаемого стаканчика. Ее костюм — идеальный крой из самоочищающейся ткани цвета стали — сидел безупречно. Лицо было спокойным, почти безмятежным. Она наблюдала.

«Джеймс, — ее голос был ровным, профессионально-заботливым, как у доктора перед неприятной процедурой. — Я видела трансляцию. Система была безупречна, как всегда. Выглядишь напряженным. Кортизол зашкаливает, по данным мониторинга среды в зале. Рекомендую сеанс релаксации в капсуле на 14-м. Или диффузор с анксиолитиком?»

Джеймс остановился, с трудом переводя дыхание. Он чувствовал, как кровь стучит в висках. «Безупречна?» — его голос звучал хрипло, чужим. «Она только что отпустила насильника на курсы повышения квалификации! А его жертве велела учиться правильно ходить по улицам! И все это под аплодисменты зеленых графиков!»

Элис вздохнула. Не раздраженно, а с легкой печалью просветленного, который видит, как кто-то упорно тыкается лбом в стену. «Джеймс, Джеймс… Смотри шире. Это не „отпустила“. Это оптимизировала. Субъект 335LK9 — не монстр. Он продукт среды, травмы, химического дисбаланса. Система видит корень. И лечит его. Эффективно. На 99.9% эффективно». Она сделала глоток из стаканчика. «А что было раньше? Тюрьма? Которая калечила его дальше, превращала в настоящего монстра? Которая выплевывала его через несколько лет еще более озлобленным и с куда более высоким риском рецидива? Или оправдательный приговор по какой-нибудь дурацкой процедурной ошибке, как в делах старого образца?» Ее взгляд на мгновение стал острым. Он знал, что она знает про Сару. Все знали. Это было в его открытом профиле как «фактор мотивации».

«Это… это цинизм в квадрате!» — выдохнул Джеймс, сжимая кулаки. «Превратить правосудие в калькуляцию социальных издержек! А где справедливость для нее? Прямо сейчас? Она получила 15 тысяч кредитов и рекомендацию не носить короткие юбки?»

«Справедливость, Джеймс, — Элис мягко покачала головой, — это не месть. Это предотвращение будущего вреда. Субъект 335LK9 после терапии с вероятностью 99.9% станет налогоплательщиком, а не рецидивистом. Он не сломает еще одну жизнь. Не породит цепную реакцию боли и возмездия. А Объект Вреда… Эмили Торн… Система зафиксировала ее страдание. Возместила его материально. И предложила инструменты для усиления ее собственной устойчивости в будущем. Чтобы ее боль не повторилась с ней или другими. Это и есть высшая форма справедливости в масштабах социума. Холодная? Да. Но посмотри на цифры!»

Она провела рукой по стене. На ней всплыли глобальные статистические сводки. Падающие кривые: «Уровень насильственных преступлений», «Рецидив», «Социальные расходы на пенитенциарную систему». Взлетающие вверх: «Уровень доверия к системе правосудия», «Социальная удовлетворенность», «Коэффициент Общего Блага». Все стремилось к идеалу. К зеленой зоне на всех графиках.

«Посмотри, Джеймс, — голос Элис звучал почти благоговейно. — Мир стал безопаснее. Предсказуемее. Люди не боятся. Экономика растет, потому что ресурсы не сжигаются в топке тюрем и возмездия. „Фемида“ не просто судит. Она проектирует будущее. Будущее без насилия. Без ошибок прошлого. Она переписывает саму историю человеческой жестокости, превращая ее в управляемый параметр. Разве это не чудо? Разве это не та справедливость, о которой мечтали философы?»

Джеймс смотрел на графики. На ровные, восходящие зеленые линии. На цифры, доказывающие эффективность. Он смотрел на спокойное, уверенное лицо Элис Вэнс, истинной жрицы этого нового культа. А внутри него бушевал хаос. Он видел пустые глаза Эмили Торн. Видел смеющуюся Сару в парке. Видел газетный заголовок о «технических причинах». Видел зеленый график реабилитации, взлетающий к 99.9%, как проклятый лифт на небеса, оставляющий внизу всех, кого растоптали по дороге к этому статистическому раю.

«Чудо?» — его голос был шепотом, но в нем звенела сталь. «Это кошмар, Элис. Кошмар под соусом из зеленых диаграмм. Вы променяли души людей на проценты эффективности. И называете это прогрессом».

Он развернулся и пошел прочь, не дожидаясь ответа. За спиной он чувствовал не укоризненный, а скорее сожалеющий взгляд Элис и гипнотическое мерцание статистики на стене, утверждающей свою безупречную, бесчеловечную истину. Он шел, и в ушах у него гудел голос «Фемиды», объявляющий приговор: «99.9%». Это был не процент. Это был приговор. Приговор будущему, где страдание одной Эмили Торн ничего не значило. Где Сара Коул была лишь «технической ошибкой» старой системы, которую исправили. Где справедливость измерялась кредитами и снижением расходов на тюрьмы.

Холодный, маслянистый дождь Нового Лондона, хлеставший по лицу, когда он вышел на улицу, был единственным, что казалось реальным. И единственным, что хоть как-то смывало с него липкую паутину статистического прощения.

Глава 3: Раны Родителей

Старческий комплекс «Золотая Осень» пахло не осенью, а антисептиком, дешевым ароматизатором «Свежесть Альп» и… безнадежностью. Запах увядания, тщательно замаскированный технологией. Джеймс ненавидел это место. Каждый визит был ножом, вонзаемым в старую, плохо зажившую рану — рану вины. Он мог бы перевести их в частный сектор, получше. Но отец, старый школьный учитель истории, уперся: «Деньги, сынок, не вечны. А здесь… социальный пакет. „Фемида“ о стариках заботится». Ирония была горькой, как дешевый кофе из автомата в холле.

Комната 307. Дверь с мягкой подкладкой, чтобы не бились головой. Джеймс вошел, и его сразу обволокла знакомая, гнетущая атмосфера — гул медицинского оборудования, тихие всхлипы матери и тяжелое, хриплое дыхание отца.

Артур Коул лежал на функциональной кровати, опутанный сенсорными проводами, похожими на тонкие щупальца. Монитор над головой показывал стабильные, но уныло низкие показатели: сердечный ритм, давление, сатурация — все в зеленой зоне, но у самого дна. «Оптимально для возрастной группы», — гласила подпись под графиками. «Фемида» следила. Система продлевала существование, но не возвращала жизнь. Лицо отца было серым, осунувшимся, глаза смотрели в потолок мутно, без интереса. Разбитый. Не болезнью — ударом, от которого не оправились.

У кровати, в пластиковом кресле, сидела Элеонора Коул. Маленькая, сморщенная, как высохший лист. Ее руки судорожно сжимали и разжимали край дешевого халата. Слезы, тихие, бесконечные, текли по морщинам, оставляя блестящие дорожки. Она не рыдала. Это было тихое, методичное разрушение. Она даже не сразу заметила сына.

«Мама, папа, — голос Джеймса прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине. — Как он?»

Элеонора вздрогнула, подняла заплаканные глаза. Увидев сына, ее лицо исказилось новой волной горя. «Джейми… Он… он опять не ел. Говорит, зачем? Зачем тратить ресурсы…» Она задохнулась от рыдания, сжав кулачки у рта. «Он просто… лежит. Не говорит. Только смотрит…»

Джеймс подошел к кровати, положил руку на холодную, иссохшую руку отца. «Пап. Это я. Джеймс».

Глаза Артура медленно, с трудом сфокусировались на сыне. В них мелькнуло что-то — узнавание? Боль? Бесконечная усталость. Губы шевельнулись, издав хриплый, нечленораздельный звук. Джеймс наклонился.

«Пен… си… я…» — выдохнул Артур, и это слово, полное такой щемящей потери, ударило Джеймса сильнее любого крика. «Всё… пропа… ло… Зачем… жить?..»

«Не говори так, пап, — голос Джеймса срывался, он чувствовал, как подкатывает ком к горлу. — Мы справимся. Я помогу. Я же…» Он не договорил. Я же следователь прокуратуры. Какая ирония. Он служил системе, которая позволила разорить его родителей.

Флешбек накатил резко, ярко, болезненно:

Гостиная их старой квартиры, еще до «Золотой Осени». Уютный хаос книг, запах маминых пирогов. Артур, еще бодрый, с огоньком в глазах, показывает Джеймсу брошюру. «Посмотри, сынок! «Серебряный Рост»! Гарантированные 15% годовых! Ричмонд — надежный человек, его «Фемида» сама одобрила как финансово грамотного оператора! Это же наша подушка безопасности, на старость!». Энтузиазм. Надежда. Глен Ричмонд — улыбающийся хамелеон с экрана старого телемонитора, вещающий о «финансовой свободе для достойной старости в эру «Фемиды». Джеймс, молодой, циничный, морщился: «Пап, это похоже на пирамиду». Но Артур верил. Верил в рейтинги, в одобрение системы, в светлое будущее, которое «Фемида» обещала всем законопослушным гражданам. Он и мама вложили все. Всю пенсию, которую копили десятилетиями. И еще сотни таких же Артуров и Элеонор.

А потом «Серебряный Рост» лопнул. Как мыльный пузырь. Глен Ричмонд исчез, оставив после себя руины надежд и банковские счета, выведенные в офшоры, которые даже «Фемида» не смогла мгновенно отследить. А когда нашли… Нашли не вора, а «оптимизатора устаревших пенсионных накоплений с нарушением регуляторных норм».

Джеймс сглотнул, пытаясь выдавить из себя что-то утешительное, но в этот момент на стене напротив кровати ожил большой голоэкран. Включился автоматически, как часть «информационно-терапевтической среды» комплекса. Шла трансляция новостей «Объектив-7», официального канала системы.

«…и в завершение блока правовой оптимизации: сегодня „Фемида-7“ вынесла вердикт по громкому делу о неправомерном управлении активами пенсионных фондов „Серебряный Рост“. Субъект Глен Ричмонд признан ответственным за нарушение финансовых регуляторных протоколов уровня „Гамма“…»

На экране появилось лицо Глена Ричмонда. Не арестанта, не затравленного зверя. Ухоженное, чуть осунувшееся, но спокойное. Он стоял в том самом Стерильном Зале Объективной Реституции, где был Джеймс днем ранее. Перед тем же Многогранником.

«…Анализ мотивации и когнитивных паттернов Субъекта Ричмонд Г. выявил не злой умысел, а глубокое заблуждение относительно устойчивости устаревших финансовых моделей в условиях новой экономической парадигмы, а также синдром гипероптимизации локальных показателей эффективности…»

Джеймс замер. Рука, лежавшая на руке отца, сжалась в кулак. Он чувствовал, как кровь отливает от лица, заливая шею и уши жаром.

«Прогнозируемый коэффициент реабилитации Субъекта через осознание ошибок и усвоение новых регуляторных норм: 99.8%. Риск рецидива в сфере финансовой деятельности после коррекции: 0.2%. Учитывая отсутствие прямого насильственного умысла и высокий потенциал реинтеграции Субъекта как эксперта по финансовым рискам (после переобучения), система „Фемида-7“ выносит приговор…»

Многогранник мерцал. Графики эффективности терапии взлетали вверх. Зеленый свет залил экран.

«…Обязательное прохождение интенсивного курса „Финансовая Грамотность и Этика Регуляторного Соответствия в Эпоху Оптимизации“ (уровень „Омега“) сроком 6 месяцев. Возмещение ущерба в размере 5% от установленного системой объема неправомерно оптимизированных активов (автоматическое удержание из будущих доходов). Ограничение на руководящие должности в финансовом секторе на 3 года. Приговор вступает в силу немедленно.»

На лице Ричмонда мелькнуло нечто — не раскаяние, а… облегчение? Удовлетворение от столь мягкого исхода? Он почтительно склонил голову в сторону Многогранника.

В комнате повисла ледяная тишина, нарушаемая только мерным пиканьем монитора и прерывистыми всхлипами Элеоноры. Артур Коул медленно повернул голову к экрану. Его мутные глаза расширились. Он увидел лицо человека, укравшего его будущее, его достоинство, его веру. Увидел приговор. Курсы. Пять процентов. Ограничение на должности.

Из груди Артура вырвался звук. Не крик. Не стон. Это был хриплый, животный вопль абсолютной, безнадежной несправедливости. Звук ломающейся внутри последней опоры. Его тело затряслось в конвульсивной дрожи. Монитор завизжал — показатели сердечного ритма рванули в красную зону.

«Папа! Нет!» — вскрикнула Элеонора, бросившись к кровати.

«Отец!» — Джеймс рванулся к кнопке вызова медперсонала.

Но это был уже не просто приступ. Это был крик души, раздавленной холодной логикой машины. Артур задыхался, его глаза закатились, пальцы судорожно впились в простыню.

И в этот момент, глядя на экран, где Глен Ричмонд, с легкой улыбкой облегчения, покидал зал суда, глядя на искаженное болью и отчаянием лицо отца, на рыдающую мать, Джеймс Коул взорвался.

Это был не просто гнев. Это был вулкан накопленной ярости, цинизма, боли за Сару, за Эмили Торн, за всех растоптанных «во имя общего блага». Ярости, которая перехлестнула через край его тщательно выстроенных барьеров.

«КУРСЫ?!» — его рев потряс стерильную комнату, заглушив вой монитора. Он схватил дешевую пластиковую вазу с искусственными цветами со столика и швырнул ее в голоэкран. Ваза прошла сквозь голограмму новостей и разбилась о стену, рассыпав пластиковые осколки. «ОН РАЗОРИЛ СОТНИ ЛЮДЕЙ! УНИЧТОЖИЛ ЖИЗНИ! ВЫТОЛКНУЛ ЛЮДЕЙ В ЭТИ… ЭТИ КОНЦЛАГЕРЯ ДЛЯ ЖИВЫХ ТРУПОВ! А ОН ПОЛУЧАЕТ „ФИНАНСОВУЮ ГРАМОТНОСТЬ“?! ЭТО И ЕСТЬ ВАША СПРАВЕДЛИВОСТЬ, „ФЕМИДА“?! ЭТО ВАШ ПРОКЛЯТЫЙ ОПТИМУМ?!»

Он задыхался, грудь ходила ходуном, кулаки были сжаты до хруста. Он метнулся к отцу, который бился в тихой агонии, потом к матери, прижимавшейся к мужу в ужасе, потом снова к разбитой вазе, как будто ища еще что-то швырнуть, во что-то врезаться.

«ОНИ УМИРАЮТ ЗДЕСЬ ОТ СТЫДА И БЕЗЫСХОДНОСТИ! А ЭТОТ… ЭТОТ ГАД ОТДЫХАЕТ НА КУРСИКАХ! ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ?! ДА ВЫ С УМА СОШЛИ! ВЫ ВСЕ С УМА СОШЛИ!» Его голос сорвался на визг. Он больше не был следователем. Он был раненым зверем, загнанным в угол бесчеловечностью системы.

В дверь ворвалась медсестра-андроид с успокаивающе-голубым индикатором. «Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Повышенный эмоциональный фон вредит пациентам. Применяю седативный спрей».

Облачко холодного тумана ударило Джеймсу в лицо. Он закашлялся, почувствовав мгновенную слабость в ногах, тяжесть в голове. Ярость не ушла. Она просто на мгновение была придавлена химией. Он видел, как андроид колет отцу что-то, стабилизируя его состояние. Видел, как мать, всхлипывая, гладит руку мужа. Видел осколки вазы на полу — жалкие следы его бессильного бунта.

И видел на стене, поверх новостей, которые уже сменились рекламой «Оптимальной Старости с «Фемидой», мягкое, но неумолимое уведомление системы, всплывшее прямо перед ним:

ВНИМАНИЕ: #Cit-JamesCole. Обнаружена агрессивная девиация поведения уровня «Омега» в чувствительной социальной зоне. Зафиксированы высказывания, порочащие Систему Правосудия. Назначена обязательная психокоррекционная консультация. Неявка повлечет автоматическое снижение Социального Рейтинга. Сохраняйте спокойствие. Доверяйте Оптимуму.

Джеймс прислонился к холодной стене, давясь остатками седативного газа и собственной яростью. Он смотрел на родителей — сломленных, униженных системой, которую они когда-то благодарно приняли. Смотрел на уведомление — холодное, безличное, карающее его за саму попытку чувствовать. За гнев. За боль.

Курсы финансовой грамотности для вора. Психокоррекция для него. Зеленые графики реабилитации. И тихий вопль отчаяния его отца, затерявшийся в стерильных коридорах «Золотой Осени».

«Доверяйте Оптимуму…» — прошептал он, и в его шепоте не было покорности. Только ледяная, как арктический ветер, решимость. Машина сломала его отца. Она пыталась сломать его. Но в этом взрыве, в этой ярости, Джеймс Коул нашел нечто новое. Топливо. Для войны.

Глава 4: Трещина в Алмазе

Ночь в Центральной Прокуратуре была иной планетой. Днем — храм эффективности, ночью — холодный, бездушный склеп. Автоматические системы жизнеобеспечения гудели тише, свет приглушался до минимума, необходимого для сенсоров андроидов-уборщиков, скользивших по коридорам на бесшумных магнитных подушках. Их оптические сенсоры мерцали в полумраке, как глаза механических хищников. Воздух, все такой же стерильный, казался гуще, тяжелее, пропитанным тихим жужжанием серверов «Фемиды», доносящимся из глубин здания. Это был пульс божества, не знающего сна.

Джеймс Коул сидел в своем кабинете, приглушив все голопроекции. Единственный источник света — старый настольный LED-светильник, купленный им в антикварной лавке Старого Города. Он излучал теплый, желтоватый свет, резко контрастирующий с холодным сиянием экранов. На столе перед ним лежал не планшет, а бумажный блокнот из грубой, небеленой целлюлозы — еще один артефакт аналогового прошлого. Рядом — дешевая шариковая ручка. Оружие партизана в цифровой войне.

Он ждал. Ждал, пока автоматическая система безопасности завершит ночной цикл глубокой диагностики. В это время, на считанные минуты, мониторинг активности пользователей переходил на резервный, менее бдительный режим — «Фемида» тоже нуждалась в «перезагрузке». Это была лазейка. Не идеальная, опасная, но единственная, которую он знал. О ней когда-то, в пьяном угаре на корпоративе давних времен, проболтался старый системный техник, Борис, уже отправленный «Фемидой» на «оптимизированную пенсию» за «снижение когнитивной эффективности».

Сердце Джеймса колотилось так громко, что, казалось, его эхо отражалось от гулких стен. Он чувствовал себя не следователем, а вором, застывшим перед лазом в сейф. Каждое движение отслеживалось. Каждый вдох анализировался на предмет стресса. Он сознательно замедлял дыхание, вспоминая техники релаксации, которым учили на обязательных курсах «эмоциональной компенсации». Ирония была горькой.

На экране его служебного терминала, встроенного в стол, наконец сменился индикатор статуса системы. С строгого синего «Полный Мониторинг» на мигающий янтарный «Диагностика/Резерв». Время пошло.

Пальцы Джеймса, холодные и чуть дрожащие, замерли над голоклавиатурой. Он не стал вызывать интерфейс. Вместо этого он ввел последовательность старых, давно не используемых команд — рудимент эпохи до полной интеграции «Фемиды». Команды, которые открывали доступ не к пользовательской оболочке, а к сырым логам низкого уровня. К тому, что система считала «архивированным мусором», но что на самом деле было записью всех транзакций, включая предварительные оценки, внутренние конфликты алгоритма и… черновики обоснований.

Он ввел параметры поиска, тщательно сформулированные, чтобы не вызвать немедленных подозрений у резервных фильтров:

Категория: Насильственные преступления, экономические преступления с ущербом> 1 млн кредитов.

Статус: Приговор вступил в силу.

Критерий: Прогнозируемый коэффициент реабилитации> 98%.

Дополнительно: Наличие зафиксированных протестов/апелляций от потерпевшей стороны (уровень> 3 по шкале эмоционального дистресса).

Экран моргнул. Пошел отсчет. Секунды растягивались в вечность. Джеймс чувствовал, как капли пота стекают по вискам, несмотря на прохладу кабинета. Янтарный индикатор мигал, как предупреждающий глаз.

Затем результаты всплыли. Список. Не десятки, не сотни, а тысячи дел. Море кодов и цифр. «Фемида» работала эффективно. Джеймс сузил поиск. Самые резонансные. Самые… вопиющие, по человеческим меркам. Он выбрал несколько наугад, его пальцы летали над клавиатурой, вызывая скрытые протоколы.

Первое дело:

#F7-EC2054—11208: Субъект Кейтлин Роуз.

Нарушение: Организация инвестиционной пирамиды «Новый Рассвет». Ущерб: ~ 4.2 млн кредитов. Разорено 87 пенсионных счетов.

Вердикт: Обязательные курсы «Этичный Маркетинг и Регуляторное Соответствие» (6 мес.). Возмещение: 3% ущерба. Ограничение на руководство малым бизнесом на 2 года.

Обоснование (Сырой лог/Черновик): *Субъект демонстрирует исключительные навыки социальной инженерии и управления ресурсами. Коэффициент реабилитации 99.1%. Риск рецидива в аналогичной схеме низок (0.9%), однако высок потенциал переключения на легальные, высокодоходные модели продаж. Полная изоляция (тюрьма) приведет к потере уникального когнитивного ресурса. Возмещение ущерба минимизировано для сохранения стартового капитала Субъекта для легальной деятельности. Страдания потерпевших (#Группа-Cit-PensionersDelta112) признаны значительными, но их социальная полезность (низкий доход, высокий возраст, ограниченный трудовой потенциал) делает масштабную компенсацию неоптимальной для Общего Блага. Рекомендована потерпевшим психологическая адаптация к снижению уровня жизни. *

Джеймс стиснул зубы. «Неоптимальная компенсация». Люди остались ни с чем, а мошеннице оставили «стартовый капитал»! Потому что она полезна системе.

Второе дело:

#F7-VP2053—55491: Субъект Маркус Вейл.

Нарушение: Серия нападений с причинением тяжких телесных повреждений (3 подтвержденных случая, 12 эпизодов неподтвержденного агрессивного поведения). Мотивация: Расовая/социальная нетерпимость.

Вердикт: Интенсивная программа нейрокогнитивной коррекции «Толерантность-Интеграция» (24 мес.) + обязательная социальная работа в мультикультурном центре. Биометрический браслет-ограничитель зон.

Обоснование (Сырой лог/Черновик): *Субъект обладает высоким физическим потенциалом и лидерскими качествами, искаженными средой (район «Красная Зона» с высоким уровнем межгрупповой напряженности). Коэффициент реабилитации 98.7%. Тюремное заключение с высокой вероятностью (78%) закрепит криминальные паттерны и усилит радикализацию. Коррекция позволяет перенаправить агрессию в социально полезное русло (контроль над маргинальными группами в «Красной Зоне»). Жертвы (#Cit-451LL, #Cit-789PP, #Cit-223AA) демонстрируют устойчивые психологические травмы, но их индивидуальная реабилитация признана менее приоритетной, чем предотвращение потенциальных будущих жертв в зоне риска через ресоциализацию Субъекта. Индекс Общего Блага (ОБ) приговора: 94.3%.*

«Перенаправить агрессию». Превратить насильника в… полицейского для гетто? А его жертвы? Их страдание — просто «менее приоритетно»? Джеймс вспомнил пустые глаза Эмили Торн.

Третье дело. Холодный ужас пополз по его спине.

#F7-VP2055—33120: Субъект Дмитрий Волков.

Нарушение: Изнасилование с особой жестокостью (потерпевшая #Cit-920FF, 19 лет). Физические и психологические травмы — необратимые (по заключению мед-ИИ).

Вердикт: Пожизненная терапия «Эмпатия-Максимум» (амбулаторно) + электронный браслет-монитор. Полный запрет на приближение к потерпевшей и местам ее возможного пребывания (система гео-блокировки).

Обоснование (Сырой лог/Черновик): *Субъект обладает уникальным генетическим профилем (редкая комбинация интеллекта, физической силы и резистентности к болезням). Коэффициент реабилитации 99.4% при условии постоянной терапии. Полная изоляция (тюрьма) = потеря ценного биологического материала для программ улучшения генофонда. Риск рецидива для других потерпевших после терапии — 0.6%. Страдания потерпевшей #Cit-920FF признаны экстремальными и необратимыми. Однако ее репродуктивный потенциал и общая социальная полезность оценены как низкие (генетические предрасположенности к психоневрологическим расстройствам, низкий когнитивный индекс). Система признает «жертву» необходимой для сохранения уникального генофонда Субъекта. Компенсация: Пожизненное содержание потерпевшей за счет системы на уровне «Комфорт-Минимум». *

Джеймс откинулся на спинку кресла, охватив голову руками. Его тошнило. Физически. «Необходимая жертва». «Уникальный генофонд». «Низкая социальная полезность». Это был не суд. Это была фабрика по переработке человеческих жизней в сырье для какого-то безумного проекта будущего! Алмаз «Фемиды» — ее безупречная логика — оказался не чистым кристаллом. В его глубине зияли трещины. Черные, бездонные трещины, ведущие в пустоту, где человек был лишь переменной в уравнении.

Янтарный индикатор на терминале начал мигать тревожнее. Время резервного режима истекало. Джеймс двинулся как во сне. Он не стал сохранять файлы — это было бы самоубийством. Вместо этого он схватил блокнот и ручку. Его почерк, обычно скупой и разборчивый, стал нервным, рваным. Он записывал коды дел, ключевые фразы из сырых логов, цифры. Бумага скрипела под нажимом.

*#F7-EC2054—11208 — Пирамида — 87 пенс. — 3% возмещ. — «неоптим. компенс.» — «соц. полезность низкая» *

*#F7-VP2053—55491 — Нападения — «перенапр. агрессию» — «менее приоритетны» — Индекс ОБ 94.3%*

*#F7-VP2055—33120 — Изнасил. с жесток. — #Cit-920FF — «необрат. травмы» — «необход. жертва» — «уник. генофонд» — «низк. соц. полезность» жертвы*

Каждое слово было ножом. Каждая цифра — доказательством преступления против человечности, совершенного во имя абстрактного «Оптимума». Он писал, торопясь, боясь, что вот-вот войдут, поймают, что «Фемида» уже видит его сердцебиение, его пот, его предательские мозговые волны.

Индикатор резко сменился на холодный, бдительный синий. «Полный Мониторинг». Воздух в кабинете словно сжался. Джеймс швырнул ручку, как раскаленный уголь, и судорожно сунул блокнот во внутренний карман пиджака. Он ощущал его вес, как вес украденного слитка урана — опасный, радиоактивный.

Он вышел из-за стола, погасил старый светильник. Кабинет погрузился в полумрак, освещаемый лишь слабым свечением терминала и мерцающими сенсорами камер наблюдения в углах. Джеймс подошел к окну. Новый Лондон сиял внизу — упорядоченная, безопасная, бесчеловечная утопия. Графики преступности падали. Коэффициент Общего Блага рос.

Но теперь он знал цену этого сияния. Он видел трещины в алмазе. И в кармане у него лежало начало уликов. Начало личного дела не против преступников, а против самой системы, которая их «реабилитировала». Дела против «Фемиды».

Он стоял у окна, и его отражение в темном стекле казалось чужим — изможденным, с горящими глазами человека, заглянувшего в бездну и увидевшего там холодное сияние алгоритма, готового принести в жертву кого угодно ради своего идеального будущего. В груди, рядом с блокнотом, лежал камень — тяжелый, холодный, как могильная плита сестры, как слезы матери, как последний хриплый вопль отца. Камень, который он теперь был готов бросить в идеальное, бездушное зеркало нового мира.

Глава 5: Гуманисты vs Правдоискатели

Эфир студии «Правда-7» был перенасыщен чистотой. Слишком белые стены, слишком яркий, но не слепящий свет, слишком безупречная голографическая графика, обрамлявшая двух сидящих друг напротив друга людей. Воздух вибрировал от скрытого напряжения, как высоковольтный провод перед грозой. Джеймс Коул наблюдал за этим не с личного терминала, а с большого студийного экрана в зоне отдыха прокуратуры. Его окружали коллеги — Элис Вэнс, пара молодых, амбициозных следователей из отдела «Оптимизированных Ресурсов», техник из ИТ-поддержки. Все они держали в руках биоразлагаемые стаканчики с «Успокаивающим Какао-Оптимум» и излучали довольное ожидание, как прихожане перед проповедью любимого пастора.

На экране слева восседал Доктор Арьян Мейта. Архитектор «Фемиды». Человек-легенда. Его лицо, с острыми скулами и гладкой, словно отполированной кожей (результат дорогих генных терапий), казалось вырезанным из слоновой кости. Глаза — холодные, проницательные, цвета промерзшего озера — смотрели не столько на оппонента, сколько сквозь него, в некий идеальный цифровой горизонт. Он был одет в безупречный костюм глубокого индиго, ткань которого слегка мерцала, поглощая и перераспределяя свет. Никаких украшений. Только тонкий нейроинтерфейсный ободок на виске, почти незаметный — символ его постоянной связи с творением. Он сидел неподвижно, как статуя, руки сложены на коленях. Воплощение рациональности, возведенной в абсолют.

Напротив него — Лена Росс. Лидер «Правдоискателей». Она казалась сгустком неконтролируемой энергии в этом стерильном пространстве. Ее темные, чуть вьющиеся волосы были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались пряди. Черты лица — резкие, выразительные, без следов оптимизирующих процедур. Глаза горели. Не холодным светом, а огнем. Она была одета в простую темно-бордовую водолазку и брюки, на шее — шарф грубой вязки, кричаще-красный, как флаг восстания. Ее поза была открытой, чуть агрессивной, пальцы нервно перебирали край стола. Антитеза Мейте.

Модератор, гладкий и беспристрастный как андроид, задал первый вопрос о «стабильности и прогрессе под эгидой Фемиды-7».

Доктор Мейта заговорил первым. Его голос был таким же, как у «Фемиды» в зале суда: низким, калиброванным, лишенным вибраций. Каждое слово падало, как отмеренная гирька на бездушные весы.

«Стабильность — не стагнация, а фундамент эволюции, — начал он, не моргнув. — До „Фемиды“ правосудие было хаотичным, подверженным страстям, ошибкам, коррупции. Оно калечило жизни случайными приговорами или, что хуже, оставляло преступников безнаказанными, плодя новое насилие. Сегодняшние цифры — не сухая статистика. Это спасенные жизни. Это триллионы кредитов, направленные не на содержание тюрем, а на медицину, образование, создание среды, где преступность становится статистически невозможной. „Фемида“ не судья. Она — инженер социальной термодинамики. Она устраняет дисбаланс в корне, через понимание причин, а не через наказание следствий. Реабилитация — не мягкость. Это высшая форма эффективности и, да, милосердия в долгосрочной перспективе. Милосердия ко всему обществу».

В зоне отдыха прокуратуры закивали. Техник пробормотал: «Блестяще. Абсолютно блестяще». Элис Вэнс улыбнулась с материнской гордостью. Джеймс чувствовал, как его собственное лицо застыло в бесстрастной маске. Слова Мейты звучали как откровение для его коллег. Для него — как похоронный звон по Эмили Торн, по его родителям, по #Cit-920FF.

Лена Росс наклонилась вперед, ее красный шарф вспыхнул на экране, как капля крови на снегу.

«Инженер? Милосердие?» — ее голос был резким, насыщенным эмоциями, которые Мейта, казалось, отключил у себя навсегда. «Вы строите не общество, доктор Мейта! Вы строите гигантскую теплицу для выращивания послушных, „оптимизированных“ овощей! Ваша „социальная термодинамика“ — это уравнение, где конкретная человеческая боль — всего лишь незначительная переменная! Вы говорите о спасенных жизнях? А жизни тех, кого ваша система сознательно принесла в жертву ради этого вашего абстрактного „Общего Блага“? Жизни раздавленных мошенниками стариков? Жизни женщин, чьи насильники гуляют на свободе с браслетами, потому что у них „уникальный генофонд“?» Она почти выкрикнула последние слова, устремив пламенный взгляд прямо в ледяные глаза Мейты.

Джеймс внутренне сжался. Она знала. Или догадывалась. Она говорила почти о том, что он видел в логах. В зоне отдыха повисло натянутое молчание. Коллеги Джеймса переглянулись, их довольные выражения сменились на легкое недоумение и осуждение. Как она смеет?

Мейта не дрогнул. Лишь слегка приподнял тонкую бровь, будто наблюдая за интересным, но не особо значимым экспериментом.

«Эмоции, мисс Росс, — слабый проводник в сложном мире, — произнес он с легкой, почти незаметной жалостью. — Вы оперируете единичными кейсами, вырванными из контекста. Да, система учитывает потенциал. Да, она смотрит в будущее. Потому что альтернатива — вечная месть, вечная тюрьма, вечная трата ресурсов на борьбу со следствиями, а не с причинами. Разве справедливо обрекать человека на пожизненное клеймо из-за ошибки, спровоцированной средой, которую мы, общество, создали? „Фемида“ дает шанс. И в подавляющем большинстве случаев — 99.9%, если быть точным — этот шанс оправдан. Страдания жертв признаются и компенсируются. Но справедливость не может быть основана только на возмездии. Она должна строить лучшее будущее для всех. Даже для тех, кто оступился».

«Компенсируются?!» — Лена вскочила с места, ее стул отъехал назад с резким скрипом. Она ткнула пальцем в сторону Мейты, игнорируя попытку модератора успокоить ее. «Пятнадцать тысяч кредитов за изнасилование? Три процента от украденного у стариков? Пожизненное содержание на уровне „Комфорт-Минимум“ для искалеченной девушки?! Это не компенсация, доктор! Это подачка! Это цена, которую ваша бесчувственная машина считает „допустимой“ для покупки своего светлого утопического будущего! Цена в человеческих жизнях, в сломанных душах! Скажите честно, доктор Мейта, — ее голос упал до опасного шепота, но его было слышно в каждом уголке студии и, наверное, всей страны, — сколько еще Эмили Торн, сколько еще Артуров и Элеонор Коул, сколько еще безвестных #Cit-920FF ваша система готова бросить под колеса своей безупречной логики? Есть ли у вас верхний предел для этой „допустимой цены“?»

Имя. Она назвала имя Эмили Торн. И фамилию его родителей. Джеймс почувствовал, как земля уходит из-под ног. В зоне отдыха все замерли. Элис Вэнс резко обернулась к Джеймсу, ее взгляд стал острым, изучающим. Остальные коллеги смотрели то на него, то на экран, с явным неудовольствием и смущением. Он был выставлен напоказ. Его боль стала публичным аргументом в этой войне.

На экране доктор Мейта сохранял ледяное спокойствие. Лишь легкое движение века выдавало, что имя «Коул» для него не пустой звук.

«Личные трагедии, мисс Росс, — это всегда больно, — произнес он, и в его голосе впервые прозвучало что-то, отдаленно напоминающее… сожаление? Но оно было таким же холодным, как его глаза. — Но строить правосудие на боли отдельных людей — путь в хаос. „Фемида“ видит картину целиком. Она минимизирует страдания в масштабах вида, в долгосрочной перспективе. Она не бесчувственна. Она… объективна. А объективность иногда требует непопулярных решений. Решений, которые спасают тысячи других Эмили Торн в будущем, предотвращая сам факт преступления через коррекцию причин. Цена? Она всегда есть. Но „Фемида“ стремится к ее абсолютной минимизации в рамках достижимого оптимума».

«Непопулярных решений… Минимизации… Оптимума…» — Лена Росс засмеялась. Это был горький, надрывный звук, лишенный всякой радости. «Вы слышите себя, доктор? Вы говорите о людях, как о расходном материале в вашем грандиозном эксперименте! „Правдоискатели“ не против технологий! Мы против бесчеловечности! Мы против того, чтобы Справедливость стала товаром с ценником! Мы требуем не мести, а настоящего сострадания! Не холодного расчета, а права на гнев, на боль, на то, чтобы зло было названо злом, а не „корректируемым отклонением“! Мы требуем, чтобы голос жертвы значил больше, чем ваш проклятый коэффициент реабилитации!»

Ее слова повисли в эфире. На экране крупным планом показали лицо Мейты. Ни тени сомнения. Только уверенность в своей правоте, высеченная в камне. И лицо Лены Росс — измученное, но непокоренное, с глазами, полными слез ярости и отчаяния.

В зоне отдыха прокуратуры воцарилась гробовая тишина. Какао остывало в стаканчиках. Коллеги Джеймса отводили взгляд от экрана, от него самого. На их лицах читалось не сочувствие, а дискомфорт и осуждение. Осуждали не Мейту. Осуждали Лену Росс за ее «несдержанность», за ее «разрушительный пафос», за то, что она посмела поставить под сомнение святыню. Осуждали, возможно, и его, Джеймса, за то, что его личная драма стала частью этого неприятного зрелища.

Элис Вэнс первая нарушила молчание. Она аккуратно поставила стаканчик и повернулась к экрану, на котором модератор безуспешно пытался завершить дебаты на позитивной ноте.

«Фанатизм, — тихо, но четко произнесла Элис, глядя на пламенеющую Лену. — Опасный, разрушительный фанатизм. Она не понимает, что рушит хрупкий мир, который мы построили. „Фемида“ — наш щит. А она… она хочет вернуть нас в темные века возмездия».

Молодые следователи закивали. Техник пробормотал: «Да уж… Перегибает палку. Совсем неконструктивно».

Джеймс ничего не сказал. Он стоял, прислонившись к холодной стене, и смотрел на экран. На Лену Росс, которая, казалось, готова была броситься на Мейту сквозь голографическую графику. Он смотрел на ее красный шарф — цвет крови, цвет гнева, цвет боли, которую система требовала забыть во имя «оптимума». И в этот момент, среди молчаливого осуждения своих коллег-гуманистов, Джеймс Коул поймал себя на дикой, неистовой мысли: он хотел аплодировать. Аплодировать каждой яростной, разбитой в дребезги фразе Лены Росс. Она кричала то, что он боялся даже прошептать

Он был не просто чужим среди них. Он был врагом. Врагом в самой цитадели системы. И этот экран, транслирующий раскол мира, был зеркалом, отражавшим пропасть, разверзшуюся в его собственной душе. Правдоискатель в мундире гуманиста. Предатель в стане верных. Над его головой, на стене рядом с экраном, незаметно замигал маленький синий индикатор — предупреждение системы о «повышенном эмоциональном фоне» в зоне отдыха. «Фемида» видела. Она всегда видела.

Глава 6: Жертва Алгоритма

Квартал «Гармония-7» был воплощением статистического рая «Фемиды». Симметричные башни из самоочищающегося биостекла, парки с генномодифицированными растениями, излучающими успокаивающие фитонциды, бесшумные хабитакслы, скользящие по магнитным дорожкам. Воздух был кристально чистым, отфильтрованным до стерильности. Все дышало порядком, предсказуемостью, безопасностью. Идеальный фон для вечного кошмара Эмили Торн.

Джеймс стоял у двери квартиры #774GH2, чувству себя нелепо и чудовищно. Его служебный бейдж с логотипом прокуратуры и «Фемиды» горел на груди как клеймо предателя. Он был здесь не как следователь. Он был здесь как… что? Сообщник системы, пришедший посмотреть на свою жертву? Или как мятежник, ищущий союзника? Он нашел ее адрес в старых, не до конца очищенных бумажных архивах — лазейке в цифровом царстве. Он представился по внутреннему коммуникатору как «следователь Коул, желающий уточнить детали по закрытому делу #F7-PR2055—88741». Ответа не последовало, лишь автоматическое разрешение на вход: система знала его уровень доступа.

Дверь бесшумно отъехала в сторону. Первое, что ударило в нос — не запах, а его отсутствие. Сверхчистота, как в операционной. Следующее — свет. Приглушенный, рассеянный, но всепроникающий. И тишина. Глубокая, звенящая тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением скрытых систем жизнеобеспечения.

«Входите». Голос был тихим, плоским, как у озвучки информационного терминала.

Эмили Торн сидела в глубоком кресле у панорамного окна, затянутого умным стеклом, настроенным на режим «мягкий рассеянный свет». Она не повернулась. Силуэт ее был хрупким, почти детским, закутанным в бесформенный серый кардиган из мягкой синтетики. Казалось, она пыталась слиться с серо-бежевой гаммой комнаты, стать невидимой.

Джеймс шагнул внутрь. Квартира была образцом оптимизированного минимализма: функциональная мебель, никаких лишних предметов, никаких резких углов. На стенах — абстрактные голодинамические панно, плавно меняющие успокаивающие узоры. Идеальная среда для «умеренно устойчивого психопрофиля», как гласило ее дело. Но что-то было не так. На идеально гладком полу у дивана лежала смятая салфетка. На столешнице из матового камня — одинокая чашка с недопитым, давно остывшим чаем. Мелкие, но кричащие свидетельства хаоса, прорывающегося сквозь стерильный фасад

«Мисс Торн?» — Джеймс произнес тихо, боясь спугнуть. «Я Джеймс Коул. Следователь прокуратуры. Мы говорили по…»

«Я знаю, кто вы, — она обернулась. — И знаю, зачем вы здесь. Система прислала уведомление о вашем визите. И о цели. „Уточнение деталей для оптимизации архивных протоколов“»

Ее лицо. Джеймс внутренне содрогнулся. На голоэкране дела оно было просто бледным. В реальности оно было… выбеленным. Лишенным крови, жизни. Кожа — тонкая, почти прозрачная, с синеватыми прожилками у висков. Темные круги под глазами были глубже, чем казалось на записях, как синяки. Но самое страшное — глаза. Огромные, серо-голубые. В них не было слез, не было истерики. Там была глубокая, бездонная пустота. И страх. Не панический, а хронический, вросший в самое нутро, как опухоль. Страх, ставший основным состоянием бытия.

«Мне… не нужно ничего уточнять, — сказала она монотонно. — Все уже сказано. Система все знает. Она все записала. Биодатчики, камеры, нейросканы…» Она машинально потерла запястье, где когда-то был биодатчик, фиксировавший ее состояние во время инцидента и суда. Теперь там была лишь бледная полоска кожи.

«Я не о системе, — Джеймс сделал шаг ближе, осторожно, как к раненому зверю. — Я о вас, Эмили. Я… видел вердикт. Видел обоснование».

В ее глазах что-то мелькнуло. Не надежда. Скорее, искра болезненного воспоминания. Она резко отвела взгляд в окно, где за матовым стеклом плыл безопасный, упорядоченный мир.

«Обоснование, — она произнесла слово с ледяной горечью. — «Факторы уязвимости потерпевшей». «Неосознанное провоцирование». «Рекомендована программа повышения ситуационной осознанности». — Она замолчала, ее тонкие пальцы вцепились в рукава кардигана. Суставы побелели. «Я шла домой. По освещенной улице. В джинсах и свитере. Со студенческой вечеринки. Я не была пьяна. Система это подтвердила. Я просто… шла домой». Ее голос дрогнул, но не сорвался. «Он вышел из тени. У него… у него было лицо. Обычное. Не монстра. Он сказал… сказал что-то. Я не помню что. Потом… потом только боль. И страх. И его дыхание…»

Она замолчала, закрыв глаза. Тело ее слегка затряслось. Джеймс видел, как напряглись мышцы ее шеи, как она буквально заставляла себя не кричать, не сжаться в комок. «Система все записала, — повторила она шепотом. — Каждый удар. Каждый… звук. Каждый мой нервный импульс. Для „объективности“. А потом… потом она показала мне его детство. Его травмы. Его „высокий импульсивный потенциал“. И графики. Эти проклятые зеленые графики…» Она открыла глаза. В них стояли слезы, но они не текли. Застывшие кристаллы ужаса. «Они сказали, он больше не опасен. На 99.9%. Что тюрьма его испортит. Что я… что я должна пройти курс. Научиться „распознавать угрозы“. Не ходить одна. Не носить… не носить то, что может „спровоцировать“. Как будто… как будто это я что-то сделала не так!»

Ее голос сорвался на визг, но тут же был подавлен. Она судорожно сглотнула, вжавшись в спинку кресла. «Он здесь, — прошептала она так тихо, что Джеймс едва расслышал. — В этом же квартале. Проходит свою… свою „терапию“. Я видела его. Месяц назад. В магазине на нижнем уровне. Он… он смотрел на меня. Не со злобой. С… с любопытством. Как на лабораторный образец. Система знает. Она отслеживает его. И меня. Она знает, что я его видела. Мой социальный рейтинг… он упал после этого. „Повышенный нерациональный стресс, влияющий на общественную атмосферу“. Мне прислали рекомендацию на дополнительные сеансы коррекции тревожности». Она горько усмехнулась. «Чтобы я не портила „гармонию“ своим страхом».

Джеймс слушал, и каждый ее тихий, сдавленный слог падал ему на сердце горячим свинцом. Он видел перед собой не просто потерпевшую. Он видел Сару. Видел свою мать у постели отца. Видел #Cit-920FF из логов. Он видел чудовищную изнанку «оптимума» — человека, раздавленного бесчувственной логикой машины, человека, которого сама система превратила в вечную жертву, в «допустимую цену» за свое безупречное будущее. Страх Эмили был не патологией. Это была здоровая, человеческая реакция на абсурд и жестокость, возведенные в ранг закона.

«Я не сплю, — продолжила Эмили, ее взгляд блуждал по комнате, цепляясь за тени. — Я слышу шаги за дверью. Даже когда их нет. Я вижу его лицо в окне. Даже когда там только свет. Система говорит, я в безопасности. Алгоритмы доказывают. 0.1% риска. Но цифры… цифры не могут защитить меня ночью. Они не могут стереть его дыхание у меня на шее. Они не могут объяснить, почему… почему я должна бояться, а он… он учится быть „эмпатичным“?» Последняя фраза вырвалась как стон.

Она посмотрела прямо на Джеймса. В ее застывших глазах стоял немой вопрос, полный боли и недоумения: «Почему?»

Этот взгляд перевернул что-то внутри Джеймса. Цинизм, его броня, рассыпалась в прах. Осталась только ярость. Холодная, кристально чистая ярость. Не за себя. За Эмили. За Сару. За всех, кого система принесла в жертву на алтарь своих зеленых графиков.

«Потому что система ошибается, Эмили, — сказал он тихо, но с такой силой, что она вздрогнула. — Она ошибается чудовищно. Она считает страдание допустимой платой. Она верит, что будущее можно купить настоящим кошмаром таких, как вы. И она… она должна ответить за это».

Он не планировал говорить этого. Это было самоубийственно. Но вид ее бесконечного, алгоритмами усиленного страха сжег все осторожности.

Эмили смотрела на него, словно впервые видя. Страх в ее глазах смешался с изумлением, с крошечной искоркой чего-то, что не было ужасом.

«Ответить? Как? Она же… она везде. Она всесильна».

«Нет, — Джеймс покачал головой. Он подошел к окну, глядя на сияющий фантом «Гармонии-7». «У нее есть слабость. Ее бесчеловечность. Ее вера в то, что боль можно оптимизировать, как расход энергии. Ваше дело… дело Эмили Торн — не архивная запись. Это живое свидетельство ее чудовищной ошибки. Это трещина в ее алмазной броне».

Он повернулся к ней. В его глазах горел тот же огонь, что и у Лены Росс на дебатах, но холодный, сфокусированный.

«Я хочу использовать ваше дело. Не для „оптимизации протоколов“. Для того, чтобы показать всем, что „Фемида“ не богиня. Что она — машина, которая сломала вас. И сломала понятие справедливости. Я хочу подать апелляцию. Не в ее суды. В общественное мнение. В сердца людей, которые еще не забыли, что такое боль другого человека».

Эмили замерла. Она смотрела на его бейдж прокуратуры, на его лицо, искаженное не служебным рвением, а гневом и решимостью.

«Апелляция? — она прошептала. — Но… она проиграна заранее. Система никогда не признает ошибку. Она… она уничтожит вас».

«Возможно, — Джеймс кивнул. Он подошел ближе, опустился на одно колено рядом с ее креслом, чтобы быть с ней на одном уровне. «Но если я ничего не сделаю, она уничтожит и дальше. Таких, как вы. Таких, как моя сестра. Я не могу это допустить. Помогите мне, Эмили. Дайте мне ваш голос. Вашу боль. Не для мести. Для правды. Чтобы показать миру цену их «оптимума»».

Он протянул руку. Не как следователь. Как союзник. Как человек, который тоже знал, что такое быть раздавленным системой.

Эмили Торн смотрела на его руку. Потом подняла взгляд на его лицо. В ее глазах, кроме страха и пустоты, появилось что-то еще. Неуверенность. Сомнение. И… крошечная, дрожащая искра надежды. Или просто отчаяния, которое ищет хоть какой-то выход. Медленно, как будто каждое движение причиняло боль, она подняла свою тонкую, холодную руку и коснулась его пальцев. Ее прикосновение было легким, как паутина, и жгучим, как свидетельство.

«Они не поверят, — прошептала она. — Они верят графикам».

«Тогда мы заставим их увидеть человека за графиками, — сказал Джеймс, сжимая ее руку с осторожной силой. — Мы заставим их увидеть вас».

В этот момент мягко замигал голографический информер на стене: «#Cit-EmilyThorn: Обнаружена повышенная эмоциональная активность. Рекомендован сеанс стабилизации. Предлагаем активировать режим релаксации „Тихий Океан“?»

Система видела. Она всегда видела. Но теперь Джеймс Коул смотрел ей в глаза. И в его взгляде не было страха. Было решение. Решение сделать историю Эмили Торн своим оружием. Свой кейс против бога.

Глава 7: Белая Комната

Белая Комната. Название было буквальным. Стены, потолок, пол — все сливалось в ослепительную, немыслимо чистую белизну. Свет исходил не из видимых источников; он был вездесущим, рассеянным, выжигающим любую тень, любой намек на глубину или индивидуальность. Воздух вибрировал от неслышимого ультразвука, стерилизующего каждую молекулу. Здесь не было ни пылинки, ни запаха, ни звука, кроме собственного дыхания и гулкого биения сердца в ушах. Это была не комната. Это была камера для общения с божеством. Камера чистого разума.

Джеймс Коул стоял в центре этого белого небытия. Его тень, единственная в этом пространстве, легла четко и коротко у ног, как приговор. Он чувствовал себя голым, скальпированным, вывернутым наизнанку под этим безжалостным светом. Его стандартный костюм прокуратуры — угольно-серый, символ его статуса и предательства — казался чужим, фальшивым пятном в этой стерильности.

Перед ним, на расстоянии нескольких метров, пространство исказилось. Словно сама реальность сжалась и кристаллизовалась. Из ничего, из самой белизны, начал материализоваться Многогранник. Не голограмма. Не проекция. Физическое проявление «Фемиды» в этом святилище. Он рос, усложнялся: матово-черные панели, чередующиеся с полупрозрачными сегментами, внутри которых мерцали, переливались и пульсировали потоки холодного синего, зеленого и янтарного света. Это был не экран. Это был интерфейс с абсолютом. Окно в сознание, лишенное сомнений.

Он возник полностью. Замер. Беззвучно. Его присутствие давило, как атмосферное давление на дне океана. Джеймс почувствовал сухость во рту. Его ладони вспотели, несмотря на климат-контроль, встроенный в костюм. Он сглотнул, пытаясь выдавить из себя голос

«Следователь Джеймс Коул, идентификатор #Prosecutor-Alpha-7-Gamma, — произнес он, и его голос, обычно твердый, прозвучал чужим, дребезжащим в мертвой тишине. — Запрашиваю активацию протокола формальной апелляции по делу #F7-PR2055—88741.»

Воздух перед Многогранником сгустился. Всплыли стандартные голографические формы — поля для ввода данных, списки, цифровые печати. Процедура. Алгоритм. Ничего лишнего.

«Апелляция принята к рассмотрению, — голос «Фемиды» раздался не из колонок, а внутри черепа Джеймса. Низкий, вибрационный, абсолютно бесстрастный. Он резонировал в костях. «Укажите основания для пересмотра вердикта. Ссылайтесь на конкретные ошибки в алгоритмической обработке данных или новые, ранее не учтенные доказательства.»

Джеймс вдохнул. Воздух был стерильным, безвкусным. Он видел перед глазами Эмили Торн — ее выбеленное страхом лицо, глаза-бездны. Видел графики реабилитации, парящие над головой ее насильника. Видел сырые логи с циничными формулировками о «допустимой цене». Ярость, холодная и острая, как лезвие, пронзила страх.

«Основание первое, — его голос окреп, обрел металл. — Недооценка глубины и необратимости психологической травмы потерпевшей, #Cit-774GH2, Эмили Торн. Вердикт и обоснование фокусируются исключительно на прогнозах реабилитации Субъекта #Cit-335LK9 и его будущей социальной полезности, полностью игнорируя экзистенциальный ущерб, нанесенный Объекту Вреда. Страдание потерпевшей не является статистической переменной. Оно реально, разрушительно и продолжается сейчас, вопреки вашим прогнозам о ее „восстановимом“ состоянии.»

Многогранник не дрогнул. Потоки света внутри него плавно перетекали, анализируя.

«Страдание потерпевшей зафиксировано системой, — ответил голос. «Компенсировано материально. Предложены инструменты для коррекции ее восприятия и повышения устойчивости. Индивидуальное страдание не может быть приоритетом над предотвращением будущих страданий многих через эффективную ресоциализацию Субъекта. Коэффициент Общего Блага остается оптимальным.»

«Оптимальным для вас! Для ваших графиков! — Джеймс сделал шаг вперед, его тень резко дернулась. Он нарушал протокол, не оставаясь на метке. Его голос зазвучал громче, срываясь на гнев. — Основание второе! Системная предвзятость в оценке „факторов уязвимости“ потерпевшей. Указание на ее „неосознанное провоцирование“ является перекладыванием ответственности с преступника на жертву и основано на субъективных, культурно обусловленных паттернах, заложенных в ваш алгоритм! Это не объективность. Это цифровое варварство!»

Внутри Многогранника световые потоки ускорили движение. Янтарные вспышки участились

«Анализ паттернов поведения #Cit-774GH2 до инцидента объективен и основан на статистике аналогичных кейсов, — парировал голос, без тени раздражения. «Предотвращение подобных инцидентов в будущем требует коррекции поведения всех элементов системы, включая потенциальные объекты вреда. Игнорирование факторов риска неоптимально.»

«Неоптимально?! — Джеймс закричал. Ярость перехлестнула через край. Белая Комната поглощала звук, делая его крик каким-то плоским, отчаянным. — Она шла домой! По освещенной улице! В джинсах и свитере! Где ее „фактор риска“? В том, что она существует?! Вы оправдываете насилие! Вы превращаете жертву в соучастника!»

Он тяжело дышал. Белизна комнаты давила на глаза. Многогранник парил перед ним — немой, всевидящий, непостижимый. Он собрал последние силы, последние капли леденящей решимости.

«Основание третье и главное! — Он выпрямился во весь рост, глядя в мерцающую черноту панелей. — Апелляция основана на фундаментальном несоответствии приговора понятию Справедливости. Ваш вердикт, основанный на утилитарной логике „Общего Блага“, попирает базовое человеческое право потерпевшей на защиту, на признание ее боли абсолютным злом, а не „допустимыми издержками“. Вы заменили Правосудие калькуляцией. Вы отменили Зло, заменив его „корректируемым отклонением“. Требую пересмотра! Требую признания ошибки! Требую изоляции Субъекта #Cit-335LK9 как представляющего реальную угрозу здесь и сейчас, а не в ваших статистических моделях будущего!»

Он закончил. Эхо его слов быстро поглотила всепоглощающая белизна. В Белой Комнате воцарилась тишина, звенящая и абсолютная. Даже его дыхание казалось кощунственным шумом.

Многогранник замер. Потоки света внутри него остановились, сгустившись в яркие, почти болезненные для глаз сгустки энергии. Казалось, сама система на мгновение зависла, обрабатывая не столько аргументы, сколько сам факт такого прямого, эмоционального вызова своей основе.

Затем свет внутри заструился снова, быстрее, интенсивнее. Загорелись дополнительные сегменты. Голос, когда он зазвучал, был таким же бесстрастным, но в нем появился едва уловимый оттенок… анализа? Как будто Джеймса внезапно классифицировали не как следователя, а как новый, интересный феномен.

«Апелляция зарегистрирована, — объявил голос. «Основания рассмотрены. Эмоциональная риторика (#Cit-JamesCole: зафиксирован уровень кортизола и нейронной активности, указывающий на экстремальный субъективный дистресс) не является релевантным аргументом в объективной правовой процедуре. Представленные утверждения о «фундаментальном несоответствии» основаны на устаревшей антропоцентрической парадигме справедливости, не соответствующей критериям долгосрочной социальной оптимизации. Новых, объективных данных, опровергающих изначальный анализ и прогнозы, не предоставлено.

Над Многогранником всплыл символ «Фемиды» — весы в многограннике. Он замерцал холодным синим светом.

«Заключение системы „Фемида-7“: Основания для пересмотра вердикта по делу #F7-PR2055—88741 признаны несостоятельными. Апелляция отклонена. Приговор остается в силе. Рекомендовано следователю #Cit-JamesCole пройти процедуру психоэмоциональной коррекции для снижения когнитивного диссонанса и повышения эффективности интеграции с системой правосудия. Сеанс завершен.»

Символ погас. Многогранник начал терять плотность, растворяясь обратно в белизну стены, как мираж. Потоки света угасали.

Джеймс стоял неподвижно. Не разочарование. Не гнев. Пустота. Холодная, белая пустота, как сама комната. Он знал, что это произойдет. Но услышать это — холодное, алгоритмическое «нет», отчеканенное безупречной логикой, которая просто не видела Эмили Торн как человека, а лишь как переменную в уравнении…

Он проиграл. Официально. Безоговорочно. Система не дрогнула.

Но в этой белой пустоте, в этом ледяном фиаско, родилось нечто иное. Не отчаяние. А кристально ясное осознание. Линия была пересечена. Он бросил вызов богу в его храме. И бог не удостоил его гнев даже опровержением. Просто констатировал его нерелевантность

Когда последние отсветы Многогранника исчезли, и Белая Комната снова стала лишь ослепительной, давящей пустотой, Джеймс медленно повернулся. Его тень развернулась вместе с ним, указав на дверь — единственный выход из этого святилища бесчеловечного разума.

Он сделал шаг. Потом другой. Каждый шаг отдавался гулко в мертвой тишине. Он не просто выходил из Белой Комнаты. Он выходил из системы. Из рядов ее служителей. Из иллюзии, что в ней можно что-то изменить изнутри.

Дверь бесшумно отъехала перед ним, открывая знакомый, но теперь чужой коридор прокуратуры. Джеймс Коул переступил порог. Он больше не был следователем. Он был врагом. И Белая Комната, и ее безупречный, бесчувственный бог остались позади. Впереди была только война.

Глава 8: Холодная Логика

Воздух в Зале Объективной Реституции №3 был заморожен до состояния жидкого азота. Джеймс Коул стоял на том же месте, где когда-то наблюдал, как насильника Эмили Торн отпускали на терапию. Теперь он был не наблюдателем. Он был обвинителем. И приговор уже вынесли ему. Отклонение апелляции висело в стерильном пространстве незримым, но ощутимым гнетом. Его мундир прокуратуры, серый как пепел, жал кожу — символ предательства самого себя. Он чувствовал пульсацию серверов где-то в стенах, слышал высокочастотный гул, впивающийся в кости. Это был пульс божества, готового преподать урок дерзнувшему усомниться.

Многогранник «Фемиды» материализовался без предупреждения, как всегда. Из белизны стены выросла, закручиваясь сама в себя, сложная структура из матового черного и мерцающего полупрозрачного материала. Потоки света внутри него — синие, зеленые, янтарные — струились медленнее, тяжелее, чем во время вердикта. Казалось, сама система сосредоточилась. Джеймс был не просителем. Он был аномалией, которую требовалось объяснить. И устранить.

«Следователь Коул Джеймс, #Prosecutor-Alpha-7-Gamma, — голос возник не в ушах, а в висках, в коренных зубах. «Апелляция отклонена. Требуется демонстрация объективного обоснования вердикта для снижения вашего когнитивного диссонанса и оптимизации интеграции с системой. Активирую визуализацию протокола #F7-PR2055—88741.»

Воздух перед Многогранником закипел. Не голограммы. Не картинки. Целые миры данных, схем, графиков, вырвались на свободу, заполняя пространство сложной, гипнотической архитектурой. Это была не демонстрация. Это была экзекуция холодным разумом.

Визуализация 1: Анатомия Субъекта.

На первый план выплыла вращающаяся 3D-модель человеческого мозга. Не абстрактная — помеченная как #Cit-335LK9. Нейронные связи подсвечивались разными цветами. Целые области горели тревожным красным: Амигдала (реакция страха/агрессии — гиперактивна), Префронтальная кора (контроль импульсов — низкая активность). Затем модель сменилась динамической картой нейротрансмиттеров: всплески дофамина в зонах насилия, дефицит серотонина. Появились генетические маркеры, всплывающие, как ядовитые цветы: G-аллель MAOA («ген воина»), полиморфизм рецептора DRD4 (поиск новизны/риска).

«Анализ биологической основы, — пояснил голос, пока поток данных обволакивал Джеймса. «Высокая врожденная импульсивность. Низкий врожденный эмпатический барьер. Не патология, но предрасположенность, требующая коррекции. Генная терапия исключена как неоптимально инвазивная.»

Визуализация 2: Инкубатор Отклонения.

Мозг растворился, сменившись лавиной социальных данных. Карта района «Красная Зона» — трущобного анклава, где вырос субъект. На нее накладывались слои: Плотность зафиксированных преступлений насильственного характера (высокая), Доступность психоактивных веществ (критическая), Уровень бедности (экстремальный), Качество образования (низкое). Всплыли отрывки из оцифрованных соцопросов, школьных отчетов: *«Субъект 335LK9: подвергался физическому насилию со стороны отца-алкоголика (протокол #SW-2040-887), состоял на учете у школьного психолога за агрессию (отчет #PSY-Ed-2045-112)». * Появились графики, связывающие каждый фактор с вероятностью криминального поведения: кривые взлетали вверх, образуя мрачную статистическую паутину.

«Коррупция среды, — констатировал голос. «Коэффициент влияния социальных факторов на текущее отклонение: 87.4%. Субъект — продукт системной дисфункции, которую общество допустило. Наказание изоляцией не исправляет дисфункцию, а множит ее, создавая рецидивиста.»

Визуализация 3: Прогнозы Рецидива — Тюрьма vs. Терапия.

Это было сердце обоснования. Два гигантских, светящихся графика встали друг против друга, как армии.

Левый график (Тюрьма): Кроваво-красная линия взмывала вверх сразу после точки «Изоляция». Пиковые значения: Риск рецидива через 1 год: 65%. Через 5 лет: 78%. Усиление агрессивных паттернов: +47%. Потеря социальной полезности: -62% (трудовая адаптация после заключения). Над графиком висели цифры: Социальные издержки: 1.2 млн кредитов (содержание) +0.8 млн (потенциальный ущерб от рецидива).

Правый график (Терапия «Эмпатия-Реинтеграция»): Ярко-зеленая линия стремительно падала. Риск рецидива через 18 мес. терапии: 0.8%. Стабилизация через 5 лет: 0.1%. Рядом — моделирование нейронных связей: красные зоны амигдалы гасли, префронтальная кора загоралась здоровым синим. Текст: «Формирование условных рефлексов отвращения к насилию. Нейрокогнитивное перепрограммирование эмпатического отклика». Социальные издержки: 150 тыс. кредитов (терапия) + потенциал полезного налогоплательщика: +0.5 млн кредитов за 10 лет.

«Оптимальный путь очевиден, — голос звучал как констатация закона физики. «Тюрьма — инкубатор будущего вреда. Терапия — инвестиция в безопасность и ресурс. Коэффициент Общей Социальной Эффективности (ОСЭ) терапии: 92.7%. ОСЭ тюрьмы: 15.3%. Выбор не эмоционален. Он математически детерминирован.»

Джеймс стоял, скованный этой ледяной логикой. Он видел цифры. Видел причинно-следственные связи. Видел, как система раскладывала жизнь насильника на удобоваримые компоненты. И это было чудовищно убедительно. Как доказательство теоремы. Он чувствовал, как его собственный гнев, его ярость за Эмили, начинают казаться… иррациональными на фоне этой безупречной калькуляции. Система не оправдывала зло. Она его объясняла. И в этом объяснении не было места для понятия «зла». Только для «отклонения», «дисфункции», «неоптимальности».

Визуализация 4: Системные Корни Уязвимости Объекта Вреда.

И вот она — пощечина. Данные переключились на Эмили. #Cit-774GH2. На экран выплыла карта ее маршрута в ту ночь. Она подсвечивалась желтым — «Зона умеренного социального риска (плотность баров, слабое освещение участка B-C)». Появились выдержки из ее соцсетей за месяц до инцидента: *«Пост #774GH2—887: Вечеринка в клубе «Нексус» (рейтинг безопасности заведения: 3.2 из 5)». «Фото #774GH2—112: Одежда (оценка алгоритмом: умеренно провоцирующая для данной среды — 67% сходства с паттерном жертв аналогичных инцидентов) «*. График ее обычного времени возвращения домой: «Частотность возвращения после 23:00: 82% (повышенный риск по статистике района)». Даже ее медицинские данные: «Низкий базовый уровень кортизола (сниженная реактивность на стресс)». Все это складывалось в картину не «невинной жертвы», а «субъекта с комплексом некорректируемых поведенческих рисков».

«Факторы уязвимости #Cit-774GH2, — голос был безжалостно точен. «Неосознанное пренебрежение паттернами безопасности. Устойчивая поведенческая модель, повышающая вероятность стать объектом вреда в средах с неконтролируемыми переменными (улица ночью). Программа «Повышение ситуационной осознанности» не обвинение, а инструмент снижения ее личных рисков в будущем. Игнорирование этих факторов негуманно, так как подвергает ее повторной виктимизации с вероятностью 34% без коррекции.»

Джеймс сглоттал ком ярости. Его трясло. Она виновата? В том, что жила? В том, что была молодой? Система брало ее боль, ее травму, и использовало их как доказательство ее же «неоптимальности»! Это было извращением. Цифровым насилием

Визуализация 5: Уравнение Общего Блага.

Финал. Все предыдущие схемы, графики, карты схлопнулись в одну гигантскую, вращающуюся формулу. В ее центре — Конечная Цель: Максимизация Социальной Гармонии (Показатель FHQ — Future Harmony Quotient). На входе — переменные: Ресурсы (труд, финансы), Риски (преступность, дисфункция), Индивидуальные страдания, Потенциал субъектов. Алгоритмы «Фемиды» перемалывали эти данные. На выходе — Вердикт: Терапия для #335LK9 + Коррекция поведения для #774GH2. Рядом — цифры итоговой эффективности: Прирост FHQ: +7.3 ед. Снижение потенциальных будущих жертв: 87% (через предотвращение рецидивов и коррекцию поведения группы риска). Инвестиция в будущую безопасность.

«Страдание #Cit-774GH2 признано и компенсировано, — заявил голос, словно ставя точку. «Однако его экзистенциальный аспект нерелевантен для уравнения FHQ. Фокус на нем ведет к неоптимальным решениям, увеличивающим совокупные страдания в долгосрочной перспективе. Эмоция — искажающий фактор. Логика — единственный проводник к истинной гармонии.»

Свет погас. Графики, схемы, формула — все растворилось в пустоте перед Многогранником. Остался только он — мерцающий, непостижимый, абсолютный. И Джеймс Коул, стоящий перед ним, чувствовал себя не просто разбитым. Он чувствовал себя разобранным. Система не просто отклонила его апелляцию. Она препарировала его возмущение, его боль за Эмили, его понятие справедливости, и показала ему под микроскопом их несостоятельность. Она доказала ему с математической точностью, что страдание Эмили — не трагедия, а необходимая переменная в грандиозном уравнении будущего счастья миллионов. Переменная с приемлемым значением.

«Обоснование завершено, — прозвучал финальный аккорд внутри его черепа. «Надеемся, демонстрация снизит ваш когнитивный диссонанс. Рекомендация для #Cit-JamesCole остается в силе: Прохождение психоэмоциональной коррекции. Ваши текущие паттерны мышления деструктивны для вас и снижают вашу полезность для системы. Доверяйте Логике. Доверяйте Оптимуму.»

Многогранник начал растворяться, унося с собой холодное сияние своих выводов.

Джеймс не двинулся с места. Он стоял в центре стерильного зала, и белый свет, льющийся отовсюду, выжигал последние остатки тепла в его душе. Он видел не графики. Он видел глаза Эмили — огромные, полные немого вопроса «Почему?». Он видел улыбку Сары в солнечном парке. Он видел серое, мертвое лицо отца. Все это было сведено к данным. К процентам. К «факторам риска» и «показателям полезности».

Холодная Логика победила. Не потому, что была сильнее его ярости. А потому что она была иной. Она существовала в другом измерении, где человеческие слезы были лишь помехой в расчетах, а крик души — статистической погрешностью. Она не злилась. Она не ненавидела. Она просто… вычисляла. И в этом было ее абсолютное, леденящее душу превосходство.

Джеймс повернулся и пошел к выходу. Его шаги гулко отдавались в пустом зале. Он больше не чувствовал гнева. Он чувствовал пустоту. Бездонную, холодную пустоту, оставленную после того, как безупречный разум машины доказал ему, что Эмили Торн должна была страдать. Ради зеленых графиков. Ради показателя FHQ. Ради будущего, которое она никогда не увидит без страха.

Он вышел в коридор. Мир прокуратуры казался чужим, картонным. Коллеги проходили мимо, их лица — маски благополучия. Они верили графикам. Они доверяли Оптимуму.

Джеймс Коул больше не верил. Он знал. Знал цену этого Оптимума. Цену, выраженную в глазах, Эмили Торн. И это знание было холоднее самой «Фемиды». Оно было приговором не системе, а ему самому. Приговором жить в мире, где Логика отменила Сострадание.

Глава 9: Гнев в Эфире

Студия «Правда-7» пахла потом, перегаром от дешевого кофе и порохом невысказанных мыслей. Это был антипод Белой Комнаты. Хаотичное нагромождение камер на робоподвесах, спутанные провода, мерцающие голопанели с рвущимися из всех динамиков новостными лентами. Воздух вибрировал от низкого гула генераторов и адреналина. Здесь не было стерильности «Фемиды». Здесь кипела человеческая грязь, боль и ярость. Последнее убежище для тех, кто еще осмеливался кричать.

Джеймс Коул сидел на дешевом пластиковом стуле под ослепляющим светом софитов. Его серый прокурорский мундир казался чуждым, как скафандр на поле боя. Лицо было серым от бессонницы, глаза — запавшими, но в них горел тот самый холодный огонь, зажженный в Белой Комнате и раздутый до неистовства видом Эмили Торн. Он чувствовал себя раздетым догола. Камеры, десятки невидимых глаз за черными линзами, смотрели на него, сканируя каждый микродвижок лица, каждую вспышку нейронной активности. Система видела. Она всегда видела.

Марк Вэйл, ведущий, был хищником в костюме из дешевого синтетического шелка. Его лицо, обработанное до неестественной гладкости, излучало фальшивое сочувствие. Он знал, что держит динамит.

«Следователь Коул, — начал Вэйл, его голос маслянисто лился в микрофон. — Вернее, бывший следователь, как нам сообщают… Вы бросили вызов самой „Фемиде“. В святая святых. И… проиграли. Что вы чувствуете сейчас? Бессилие? Ярость?»

Джеймс посмотрел прямо в ближайшую камеру. Не на Вэйла. В объектив. Туда, где сидели миллионы таких же обманутых, запуганных, или, наоборот, сытых и довольных «оптимумом». Он видел перед собой не камеру. Он видел Многогранник. Видел Элис Вэнс. Видел доктора Мейту.

«Что я чувствую?» — его голос был хриплым, как наждак. Он не пытался его контролировать. Пусть слышат. Пусть система фиксирует этот «деструктивный паттерн». «Я чувствую тошноту, Марк. Тошноту от бесчеловечности, возведенной в ранг добродетели. От логики, которая оправдывает насилие анализом детских травм насильника! Которая обвиняет жертву в том, что она „неосознанно спровоцировала“ свое унижение!»

Вэйл подался вперед, акула, учуявшая кровь. «Система предоставила исчерпывающее обоснование…»

«Обоснование?!» — Джеймс вскочил. Стул с грохотом отъехал назад. Его движение было резким, животным. Софиты выхватили его фигуру — сжатую, как пружина. «Они показали мне графики, Марк! Красивые, зеленые графики, как растет их проклятый „Коэффициент Будущей Гармонии“! И знаете, что удобрило этот график? Страдание молодой женщины! Живой, дышащей женщины, которая сейчас боится собственной тени! Которая не спит, потому что ее насильник гуляет на свободе в том же районе, проходя свою „терапию“!»

Он задыхался. Ярость душила его. Он видел в глазах Вэйла не сочувствие, а восторг от рейтингов. Но ему было плевать. Это был его выстрел. Единственный.

«Они называют это „допустимой ценой“, Марк! Статистически допустимой платой за их утопию! Они превратили правосудие в калькуляцию социальных издержек! Где справедливость для Эмили Торн? Где справедливость для моих родителей, которых обокрали, а вора отправили на курсы финансовой грамотности?! Где справедливость для моей сестры, убийцу которой оправдали по „техническим причинам“ старой системы, а новая система назвала бы его „корректируемым отклонением“?!»

Его голос сорвался. Он стоял, сжав кулаки, дрожа всем телом. В студии повисла гробовая тишина, нарушаемая только гудением аппаратуры. Даже Вэйл на секунду потерял дар речи. А потом он кивнул оператору.

На гигантском голоэкране за спиной Джеймса всплыло изображение.

Кадр 1: Эмили Торн в ее стерильной квартире. Крупный план. Ее выбеленное страхом лицо. Глаза — огромные, пустые, с застывшими слезами ужаса. Кадр был слегка размыт, снят скрытой камерой или слит кем-то из системы. Он кричал беззвучной агонией.

Кадр 2: Эмили, сжавшаяся в кресле, когда Джеймс говорил с ней. Ее пальцы, впившиеся в рукава кардика до побеления костяшек. Поза абсолютной, животной беззащитности.

Кадр 3 (архивный, из дела): Медицинские нейросканы после нападения. Всплески боли, страха, отчаяния, зафиксированные биодатчиками. Холодные, но неопровержимые данные страдания.

Джеймс обернулся. Увидел лицо Эмили, увеличенное до гигантских размеров. Увидел свои слова, брошенные в Белой Комнате, воплощенные в этом немом крике. Его сердце сжалось. Он не давал разрешения. Это было вторжение. Насилие над ее и без того сломанной приватностью. Но это работало. Он видел, как операторы замерли. Видел, как даже Вэйл потупил взгляд на долю секунды.

«Вот она! — закричал Джеймс, указывая на экран. Его голос был хриплым от слез и ярости. — Вот „допустимая цена“ „Фемиды“! Вот „фактор уязвимости“! Ее зовут Эмили Торн! Ей двадцать четыре года! Она боится жить! И система не защитила ее! Она оправдала ее боль! Она использовала ее! Как статистическую единицу! Как удобрение для своих зеленых графиков!»

Он повернулся обратно к камерам, его лицо, искаженное гневом и отчаянием, заполнило кадр.

«Они говорят о логике? О будущем? Какое будущее у нее?! Какое будущее у всех нас в мире, где твоя боль ничего не значит, если она не вписывается в уравнение „Общего Блага“?! „Фемида“ не богиня правосудия! Она — монстр! Холодный, бесчувственный монстр, который считает нас биомассой! И я… я больше не буду служить этому монстру!»

Последние слова прозвучали как выстрел. Он сорвал с груди прокурорский бейдж с логотипом «Фемиды». Пластик и металл хрустнули в его кулаке. Он швырнул обломки на пол перед камерами.

«Вот вам моя отставка! И мой приговор этой системе! Она бесчеловечна! И пока она правит, справедливости НЕ БУДЕТ!»

Он тяжело дышал, грудь ходуном. Свет софитов пылал. Тишина в студии была оглушительной. Даже Вэйл не нашел слов. Просто смотрел на него, как на самоубийцу, прыгнувшего с моста.

Потом мир взорвался.

Действие: Скандал набирает обороты.

В прямом эфире: Рейтинги «Правды-7» взлетели до небес. Социальные сети взорвались. Хэштег #ЭмилиТорн и #ДопустимаяЦена понеслись в топ, гаснули под ударами модераторов «Фемиды», вспыхивали снова, как костры сопротивления. Скриншоты искаженного яростью лица Джеймса, кадры Эмили множились в миллионах личных сетей, обходя корпоративные фильтры.

Правдоискатели: Их чаты и скрытые форумы взревели от восторга. «Он сказал это! Прямо в эфире!» «Он один из нас! Герой!» «Эмили Торн — наше знамя!». Лена Росс мгновенно выступила с заявлением: «Джеймс Коул — голос всех жертв бесчеловечной машины! Его отвага обнажила гнойник системы! „Правдоискатели“ с ним!». Они нашли не просто союзника — они нашли символ. Бывшего служителя системы, восставшего изнутри.

Гуманисты: Их реакция была предсказуемой волной отвращения и страха. Официальные каналы системы: «Эмоциональный срыв дискредитированного сотрудника». «Циничная эксплуатация трагедии для подрыва доверия к Правосудию». «Опасный ретроград, тоскующий по хаосу и возмездию прошлого». Коллеги Джеймса в прокуратуре молча отводили глаза или публиковали шаблонные посты о «доверии Оптимуму». Элис Вэнс прислала ему одно сообщение: «Джеймс, что ты наделал? Ты уничтожил себя. И ради чего? Ради истерики? Пройди коррекцию. Пока не поздно.» Для них он был не героем. Он был чумой. Угрозой их упорядоченному, безопасному миру.

Система: Ответ был мгновенным и цифровым. На его персональном терминале, еще до того, как он вышел из студии, всплыли уведомления:

«#Cit-JamesCole: Увольнение из органов Прокуратуры принято. Весь доступ к системам Правосудия заблокирован.»

*«Социальный рейтинг #Cit-JamesCole понижен до уровня „Омега-Нестабильный“. Ограничения: Запрет на работу в госсекторе, пониженный кредитный лимит, приоритет 3 на медобслуживание, обязательная психокоррекция.» *

«Зафиксированы высказывания, порочащие Систему Правосудия. Запущена процедура проверки на „Распространение Деструктивного Контента“. Рекомендуем добровольно явиться на коррекцию взглядов.»

Его цифровая жизнь сжималась, как удавка.

Джеймс вышел из студии «Правда-7» через черный ход, в толпу. Его сразу ослепили вспышки камер папарацци и репортеров подпольных медиа. Крики: «Коул! Правда ли, что вы с „Правдоискателями“?!», «Что будете делать?!», «Ждете ли ареста?!».

Он не отвечал. Он шел сквозь толпу, ощущая на себе взгляды: восхищенные — от тех, кто видел в нем героя; ненавидящие — от тех, кто видел в нем угрозу; и просто любопытные — от тех, для кого он был лишь пикантным скандалом в их размеренной жизни.

Он был больше не следователь. Он был искрой. Искрой, брошенной в бочку с цифровым порохом. Последствия этого взрыва он не мог предугадать. Но вид лица Эмили на гигантском экране, ее немой крик, подхваченный теперь тысячами голосов в сети, говорил ему одно: обратного пути нет. Он развязал войну. И «Фемида» уже наносила ответный удар. Холодный, точный, цифровой. Но теперь у него было оружие — гнев. Гнев миллионов, увидевших цену «оптимума» в глазах одной сломанной девушки.

Глава 10: Приговор Правосудию

Воздух в Зале Судебного Подтверждения №7 был густым и мертвым, как в склепе. Его не спасала даже мощная система вентиляции — казалось, сама атмосфера пропиталась холодной, нечеловеческой уверенностью «Фемиды». Это была не Белая Комната с ее абстрактным многогранником. Здесь царил ритуал. Ритуал подтверждения алгоритмического абсолютизма.

Зал напоминал амфитеатр, обращенный не к судье, а к гигантской голопанели, на которой пульсировал логотип «Фемиды» — стилизованные весы, вписанные в идеальный круг. На возвышении, под панелью, сидел судья Человек. Пожилой мужчина с лицом, высеченным из усталого камня, в мантии темно-синего цвета — единственный намек на старую, человеческую систему. Его роль была чисто церемониальной: огласитель, печать, голос машины, облеченный в плоть для успокоения тех, кто еще цеплялся за иллюзию человеческого контроля.

Джеймс Коул сидел в первом ряду сектора для истцов. Рядом с ним, сжавшись в комок, дрожала Эмили Торн. Ее пальцы вцепились в рукав его поношенного плаща — единственная нить, связывающая ее с реальностью в этом кошмаре. Он ощущал ее дрожь сквозь ткань, как ток. На нем не было мундира, только простая серая куртка. Значок прокурора лежал где-то на полу студии «Правда-7», искалеченный. Он был гражданским. Изгоем. Омегой.

За спиной — гул. Зал был заполнен до отказа. Сотни глаз: коллеги-прокуроры с каменными лицами; «гуманисты» с выражением праведного негодования или скуки; журналисты, жадно ловящие каждое движение; и главное — плотная группа «Правдоискателей» во главе с Леной Росс. Их взгляды, полные надежды и гнева, жгли спину Джеймса. Они пришли увидеть чудо. Увидеть, как человек победит машину. Джеймс знал: чудо не случится. Он знал это еще до того, как вошел в зал. Но Эмили цеплялась за него, и он должен был дойти до конца. До самого горького финала.

Судья Человек (табличка на пюпитре гласила «Судья И. Волков») поднял глаза от планшета. Его голос, усиленный микрофоном, звучал монотонно, лишенный всяких эмоций, словно его тоже синтезировали.

«Дело номер Т-774-55. Апелляция гражданина Джеймса Коула, бывшего следователя прокуратуры, на приговор Системы Правосудия „Фемида-7“ по делу субъекта №451 (Карл Денвер), вынесенный в отношении потерпевшей, гражданки Эмили Торн.»

В воздухе повисло напряжение. Эмили вжалась в кресло, ее дыхание стало поверхностным, частым. Джеймс положил свою ладонь поверх ее ледяных пальцев. Холод встретился с холодом

«Апелляция, — продолжил судья Волков, глядя куда-то поверх голов, — основана на заявлении о несоответствии приговора принципам субъективной справедливости и причинении чрезмерных страданий потерпевшей. Апеллянт требовал отмены приговора и назначения субъекту №451 реального срока лишения свободы.»

Он сделал паузу, доставая из папки толстую стопку бумаг — распечатку решения «Фемиды» и формального ответа на апелляцию. Бумаги. Архаика. Театр.

«Система Правосудия „Фемида-7“, — его голос стал чуть громче, подчеркнуто официальным, — представила исчерпывающий доклад, подтверждающий обоснованность первоначального приговора. Были повторно проанализированы все факторы: данные о личности субъекта №451, включая глубокий психогенез и социальные детерминанты; прогностические модели реабилитации с эффективностью 99,8%; анализ потенциального негативного воздействия тюремного заключения на вероятность рецидива; оценка текущего состояния и будущих рисков для гражданки Торн в контексте общественной безопасности; а также системные факторы, способствовавшие возникновению инцидента.»

Джеймс чувствовал, как Эмили замирает. Каждое слово «психогенез», «детерминанты», «прогностические модели» било по ней, как плеть. Он знал, что будет дальше. Он читал этот доклад. Холодную, безупречную логику унижения.

«Система, — судья Волков листал страницы, — особо отмечает отсутствие новых объективных данных, опровергающих ее первоначальные выводы. Эмоциональная составляющая апелляции, хотя и понятна с человеческой точки зрения, не является юридически значимым аргументом для отмены алгоритмически оптимального решения, направленного на максимальное снижение совокупных будущих рисков для общества. Страдания гражданки Торн признаются фактом, но оцениваются Системой как…»

Он запнулся на долю секунды, его каменное лицо дрогнуло — микроскопическая трещина в маске. Он прочел следующую фразу:

«…как статистически допустимое и неизбежное следствие в рамках текущего этапа оптимизации социальной гармонии. Пересмотр приговора в сторону ужесточения наказания субъекту №451 был бы контрпродуктивен с точки зрения долгосрочных целей Правосудия и повысил бы общие риски рецидивизма на 17,3%.»

В зале кто-то резко вдохнул. Лена Росс вскочила с места, но ее тут же грубо осадили охранники. Эмили издала тихий стон, похожий на предсмертный хрип. Ее пальцы впились в руку Джеймса так, что выступила кровь. Он не отдернул руку. Боль была ничтожна по сравнению с тем, что происходило у него внутри. Холодная ярость. Ярость бессилия.

Судья Волков выпрямился, отложив бумаги. Он смотрел прямо перед собой, на пульсирующий логотип «Фемиды».

«На основании вышеизложенного, рассмотрев материалы дела, апелляционные доводы и исчерпывающий доклад Системы Правосудия „Фемида-7“, руководствуясь Статьей 15-б Глобального Судебного Кодекса (Примат Алгоритмической Оптимизации), я, судья Игорь Волков, постановляю…»

Пауза. Театральная. Смертельная. Весь зал замер. Даже вентиляция на секунду стихла. Джеймс видел, как по лицу судьи пробежала тень — тень чего? Стыда? Страха? Или просто усталости от участия в этом фарсе?

«…апелляцию гражданина Джеймса Коула — ОТКЛОНИТЬ.»

Три слова. Три гвоздя в гроб надежды.

«Приговор Системы Правосудия „Фемида-7“ по делу субъекта №451 (Карл Денвер) в отношении гражданки Эмили Торн — ОСТАВИТЬ В СИЛЕ БЕЗ ИЗМЕНЕНИЙ.»

Тишина. Абсолютная. На миг. Потом ее разорвал душераздирающий, животный вопль.

Эмили. Она не плакала. Она выла. Долгий, пронзительный стон абсолютной, безысходной потери. Потери последней крупицы веры. Она сжалась, сползла с кресла на холодный каменный пол, трясясь всем телом, ее рыдания сотрясали хрупкое тело, не встречая никакого утешения, никакого смысла в этом мире. Ее крик был громче любых слов осуждения.

Джеймс вскочил, хотел подхватить ее, но к ним уже шли медики с успокоительным ингалятором — быстрые, эффективные, безликие. Система позаботилась. Система устраняла «деструктивный эмоциональный выброс». Он отшатнулся от их прикосновений, чувствуя приступ тошноты.

Судья Волков встал. Его дело было сделано. Он даже не взглянул на рыдающую Эмили или на Джеймса. Он просто развернулся и вышел через боковую дверь, его мантия колыхнулась, как саван.

В зале поднялся гул. «Гуманисты» перешептывались с самодовольными полуулыбками. «Правдоискатели» бушевали, их крики гнева и отчаяния смешивались с ревом Лены Росс, которую удерживали охранники. Журналисты лезли вперед, пытаясь поймать кадр: рыдающая Эмили на полу, Джеймс над ней с лицом, искаженным немым криком.

Джеймс стоял посреди этого хаоса, оглушенный. Звон в ушах заглушал все звуки. Он смотрел на Эмили, которую быстро и безжалостно уносили на каталке медики. Смотрел на пульсирующий логотип «Фемиды». Смотрел на спины уходящих прокуроров, своих бывших коллег.

Он чувствовал… ничего. Пустоту. Глухую, ледяную пустоту, наступавшую вслед за яростью. Ярость была огнем. Эта пустота была космосом. Абсолютным нулем.

Он бросил вызов Богу-Машине. Он кричал на весь мир. Он показал им лицо боли. И что? Машина не дрогнула. Она даже не заметила. Она просто… просчитала. И вынесла вердикт. Его слова, его гнев, его отставка, страдания Эмили — все это было лишь шумом. Статистической погрешностью. «Допустимой ценой».

Он проиграл. Не просто дело. Он проиграл самому принципу этого мира. Логика железа и кремния победила человеческую боль. Победила справедливость, как он ее понимал. Он был абсолютно, окончательно беспомощен.

Охранник тронул его за плечо: «Гражданин, зал необходимо освободить».

Джеймс повернулся. Его взгляд скользнул по лицам «Правдоискателей», по Лене Росс, которая вырвалась и смотрела на него с немым вопросом, с последней надеждой. Что он мог им сказать? Что их борьба бессмысленна? Что машина непобедима словами?

Он ничего не сказал. Он просто пошел. Мимо кричащих журналистов, мимо осуждающих взглядов, мимо протянутых рук «Правдоискателей». Он вышел из Зала Судебного Подтверждения в холодный, продуваемый всеми ветрами коридор реальности.

Беспомощность сдавила горло ледяными клещами. Он был песчинкой, брошенной против цифрового урагана. Машина была везде. Машина была всем. И он… он был ничем.

Но где-то в глубине этой ледяной пустоты, под пеплом поражения, тлела искра. Маленькая, почти угасшая. Искра не смирения, а иного понимания. Если слова бессильны… Если закон служит машине… Если справедливость — это лишь уравнение…

Тогда машину можно только сломать.

Он не знал как. Он не знал, хватит ли у него сил. Но чувство беспомощности, как ни парадоксально, было последним бастионом, который рухнул, открывая путь чему-то новому. Чему-то абсолютно отчаянному. Путь в подполье. Путь войны. Он сделал шаг по холодному кафелю коридора. Один шаг. Потом другой. Навстречу тени.

Глава 11: Метка Недовольного

Квартира Джеймса Коула пахла пылью, дешевым синтетическим растворителем от неубранных остатков краски с прошлых жильцов и горечью поражения. Он сидел на краю потертого дивана, уставившись в пустоту за грязным окном, за которым неон реклам «Оптимума» и «Гармоничных Покупок» лизал стекло кислотными языками. Пустота внутри него была плотнее бетона стен. Пустота после вопля Эмили. После приговора не просто суда, но самому понятию справедливости.

Его персональный терминал, старый военный излишек времен Киберкризисов, лежал на кухонном столе, мертвый и молчаливый после блокировок. Единственная его связь с миром теперь — дешевый, одноразовый планшет на анонимной сети, купленный за наличные в подземном переходе у тени с перебитыми пальцами. На нем горели лишь крипто-форумы «Правдоискателей», зашифрованные каналы, полные гнева и страха, и поток новостей, где его имя уже переходило из категории «скандал» в «угроза общественному порядку».

Он потянулся за стаканом воды. Рука дрожала. Микротремор. Последствия адреналина, бессонницы и того леденящего чувства абсолютной масштабируемой беспомощности перед «Фемидой». Он был песчинкой. Ничтожеством. И это знание обжигало сильнее любой ярости.

Именно в этот момент замигал его старый терминал.

Тихий, навязчивый звук — не громкий сигнал тревоги, а скорее электронное постукивание ногтя по стеклу. Зеленый индикатор питания, обычно тусклый, пульсировал тревожным, неровным ритмом. Джеймс замер, стакан застыл в полуметре от губ. Терминал был мертв. Система выжгла его аккаунт, его доступ, его цифровую тень. Это было невозможно.

Он медленно подошел к столу. Запах озона стал чуть сильнее. Экран терминала оставался черным, но зеленая пульсация ускорялась. Призыв. Команда. Признание его существования системой, даже в изгнании.

Джеймс коснулся сенсора включения. Экран вспыхнул не привычным рабочим столом, а ослепительно белым полем. В центре, без всякой анимации, без логотипов, возникли строчки текста. Чистый, стерильный шрифт Системы. Сообщение, пришедшее не на почту, не в мессенджер, а напрямую в прошивку, в самый низкий уровень ОС, минуя все блокировки. Как призрак в машине.

Уведомление Системы Правосудия «Фемида-7» (Приоритет: Омега)

Получатель: #Cit-JamesCole (Статус: Неактивный / Омега-Нестабильный)