Бесплатный фрагмент - Ключ от неба

Как жильцу верхнего этажа единственного в нашем доме подъезда, из которого можно попасть на крышу, мне поручили ответственно нести высокую миссию ключника, оберегающего выход к небу. То ли потому что имя моё — Пётр, то ли из-за того, что я жил в нашей пятиэтажке, состоящей из четырёх подъездов, с самого рождения, то есть без малого тридцать два года, и успел примелькаться и внушить доверие работникам ЖЭКа, или как это теперь называется, то ли я просто единственный из жильцов на нашей площадке, кто оказался в тот день дома.

И я нёс свою службу исправно и почти беспристрастно, допуская во вверенное мне возвышенное пространство монтажников, плетущих всемирную паутину из сетевых кабелей, кровельщиков, регулярно и безуспешно пытавшихся спасти моё жилище от сырых, плесневелых пятен, настырно расплывавшихся по потолку в сезон дождей, и представителей жилищной инспекции, ведущих борьбу с гнездящимися на чердаках голубями. Вру. Последних я пустил только один раз, потому что не знал тогда, что они, вместо того, чтобы просто зарешетить слуховые окна, сбросят гнёзда вместе с птичьими яйцами в мусорные мешки и, потоптавшись на них, отнесут измятые полиэтиленовые пристанища невылупившихся сизарей в мусорный бак, посмеиваясь и раскуривая сигареты. С тех пор я их больше не пускал. То притворялся, что меня нет дома, и они не возвращались до следующей весны, то говорил, что у нас голуби и так не водятся, а сам ложился на диван и умиротворённо слушал протяжное воркование над головой.

Ещё я однажды не пустил соседских мальчишек, когда они, прознав, что ход на крышу лежит через мою дверь, настойчиво колотили по ней кулаками и просили меня отпереть замок люка, ведущего на чердак. Сказали, что хотят готовиться там к экзаменам. Якобы, там им никто мешать не будет. Но их спокойствие стоило бы существенного беспокойства, а то и, случись что, серьёзной ответственности мне.

И девицу с первого этажа соседнего подъезда не пустил. Она цеплялась худыми, мокрыми от слёз пальцами за мою рубашку, тряслась, словно в ознобе, и сбивчиво, сквозь рыдания, пыталась объяснить, что в петлю она не может, потому что некрасиво, таблетки — ненадёжно, а тут — как птица. Я не стал рассказывать птице, что лететь из подъездного окна пятого этажа ненамного ниже, потому что это действительно было бы не так романтично. Окна в наших подъездах были довольно узкие и располагались высоко. Чтобы в такое вылезти, пришлось бы карабкаться, подставив табурет, и протискиваться, придерживая одной рукой открывающуюся вверх створку, устремляясь головой вперёд и вниз. Какие уж тут распахнутые крылья и гордо поднятая голова? Я просто завернул её в одеяло и налил огромную чашку чая, заваренного из остатков сухих закорючек, уже несколько месяцев шелестящих по дну коробки с изображением какой-то принцессы. Сам я предпочитал заваривать травы, а эту коробку почему-то всё никак не мог выбросить, так и переставлял с места на место. Наверное, берёг на такой вот всякий случай.

Девица отхлёбывала чай, хлюпала носом и долго и сбивчиво рассказывала про какую-то скотину — то ли козла, то ли свинью, и подругу-предательницу. Я слушал вполуха, давно потеряв нить повествования, кивал и периодически издавал согласные междометия, а сам пялился в экран ноутбука, пытаясь сосредоточиться на проекте, все сроки сдачи которого сгорели ещё два дня назад. Несостоявшаяся самоубийца постепенно успокоилась, прекратила всхлипывать, речь её стала более размеренной, и мне, наконец, удалось собрать мысли в кучу и дописать последних три абзаца, завершив их демонстративным щелчком по клавише с символом «точка» и болью, постепенно расползающейся от затылка ко лбу, по всему подчерепному пространству.

Удовлетворённо захлопнув крышку ноута, я вдруг осознал, что уже довольно долго сижу в тишине. Девица поникла на кухонном диване, поджав ноги под одеяло и уронив голову на разложенные на столе руки, и тихо посапывала. Я некоторое время посомневался, оставить ли её так до утра или будить, и решил всё же отвести домой. Неловко растолкал и проводил до самой квартиры под бесконечный поток извинений и благодарностей, от которого головная боль только усилилась. А «птица», на самом деле её звали Настя, первое время после этого случая воодушевлённо здоровалась при каждой встрече, растягивая рот в широкой улыбке и заглядывая в глаза, будто намекая на объединявший нас секрет. А потом, когда начала регулярно и с важным видом вышагивать по двору под руку с длинным тощим пареньком (уж не знаю, та же эта была скотина или новая), стала ограничиваться лёгким кивком. А затем и вовсе перестала здороваться и быстро отводила взгляд в сторону, делая вид, что не заметила меня, будто тяготясь этой общей тайной. Имя же её я узнал полгода спустя, когда услышал, как дворовые языки судачили о суициднице из первого подъезда, покончившей с собой на почве несчастной любви. Не знаю, на какое средство она всё-таки решилась, некрасивое или ненадёжное. Жаль, что передумала быть птицей и не прибежала за ключом. Остатки чая я всё ещё не выбросил.

Мне хотелось бы сказать, что я был достойным хранителем ключа от неба и не использовал своё служебное положение в личных целях, но это было бы неправдой. Я периодически выбирался на крышу, непременно приваливая дверцу люка неизвестно откуда взявшимся на чердаке тяжёлым куском старой ржавой батареи. Это не имело особого смысла, но так почему-то было спокойнее. Продирался сквозь слои какого-то мусора и осыпанной мелкими пуховыми перьями паутины, распугивал разлетающихся по углам, возмущённо хлопающих крыльями пернатых, пробирался по хрустящему под ногами, высохшему помёту к прямоугольному сиянию, ведущему из душной, пыльной темноты к головокружительно-голубой бесконечности. Я ложился прямо на разогретый солнцем липкий битум, раскинув ноги и подложив под голову руки, и долго смотрел на проплывающие мимо небесные парусники, клубящиеся, мохнатые гривы фантастических животных, на рассекающие синь разнонаправленные траектории стрижей и на механических птиц, уносящих пассажиров в своих плотно набитых железных животах в какую-то другую жизнь. Иногда засыпал, а, проснувшись, вспоминал о недоделанной работе, подрывался, но тут же замирал, почти не дыша, остановленный аметистовым великолепием закатного часа.

Я всегда мечтал о просторной террасе, на которой можно было бы разместить круглый стеклянный столик и плетёные кресла. А может, даже пару шезлонгов под зонтами. Я уже давно работал на фрилансе, и такой домашний офис был бы очень кстати. Или большой балкон, выходящий на закат, а не такой, как у меня, чуть больше подоконника и на северной стороне дома. Или хотя бы панорамные окна. Желательно с видом на море и горы…

Ни моря, ни гор в нашей местности, правда, не водилось, однако виды были ничуть не хуже. Степные просторы, по весне сочно-зелёные, как дайкири, и цвета пшеничного тумана ближе к середине лета, сменялись малахитовыми полосами смешанного леса. Серебристая змейка неширокой, но опасной своими омутами реки, то безмятежно гладкой, то бурлящей на порогах, вилась среди невысоких холмов, усыпанных белыми и чёрными точками пасущихся коров, лошадей, овец и коз. Тонкая синусоида дороги, изъезженной почти до сплошных дыр, с редкими островками седого запылённого асфальта, то петляла совсем рядом, меж старых двухэтажных построек с облупленной штукатуркой и покатыми крышами, вместе с которыми наше селение лет сорок назад обрело статус города, то чуть дальше, среди разномастных деревенских домиков, которые являлись такими же полноправными архитектурными единицами города, как и мой дом, и ещё с десяток других пятиэтажек, то дугой перекидывалась через речку и, распрямившись среди полей, убегала узкой диагональю куда-то за горизонт. Всё это, а также закаты, рассветы, дожди и лунные ночи, все стороны света и даже тёмная космическая бездна, усыпанная мерцающей пылью, — всё с обретением ключа от крыши стало моим, личным пространством.

Я так и не обзавёлся ни круглым столом, ни шезлонгами, но периодически выбирался на крышу то с ноутбуком поработать, то с размороженной из невразумительного полуфабриката пиццей поужинать. В качестве стола я приспособил деревянный ящик из-под мандаринов, которые как-то притащили друзья на празднование Нового года. Так и отмечали тогда у меня дома, с мандаринами и шампанским, потому что о еде толком не договорились, и каждый понадеялся на кого-то другого, зато в плане алкоголя никто ложных надежд не питал и предпочёл принести своё и с запасом.

Друзей я, кстати, на крышу не водил. Не потому, что сомневался в безопасности их поведения, а просто как-то не думал, что это может быть им интересно. И, признаться, я ни с кем не хотел делить свой персональный рай. Казалось, что тогда он уже не будет полностью моим, рассыплется на кусочки впечатлений, которые растащат в своих головах все те, кто там побывал, затеряется он там среди списков покупок, мексиканских сериалов и конфетных фантиков, и останусь я один на краю пропасти, зияющей обнулившимся абсолютом, никто посреди нигде.

На свой очередной день рождения я решил никого не приглашать специально. Впрочем, я делал так всегда. Но если в студенческие годы ко мне заявлялось человек десять неприглашённых гостей, которые приводили с собой в общей сложности ещё человек пять-семь для компании, то теперь с каждым годом их становилось всё меньше и меньше. У всех дела, заботы, некогда даже вспомнить и просто позвонить, не то что прийти. В прошлом году пришли только три моих совсем старинных друга, Васька, Серёга и Ваня. Посидели, пообщались спокойно и разбежались по своим углам. В этот раз не пришли и они. Серёга позвонил откуда-то из-за границы, Вася переехал в областной центр на постоянное место жительства, а Ваня пожаловался, что приходится работать за троих, и обещал заглянуть через пару недель. Родители отзвонились ещё утром и пригласили меня к себе на празднование моего дня рождения в следующие выходные. Они съехали в дачный дом километрах в десяти от города и не очень любят оттуда выбираться. Так что я никого не ждал и решил отмечать сам. На крыше, разумеется.

Я купил сыр разных видов, которые только смог обнаружить в нашем магазине, и пару бутылок белого сухого вина. И, не удержавшись, приобрёл себе в подарок небольшое рыболовное кресло, иллюзию комфорта, с откидным столиком, крепящимся на левом подлокотнике, и углублением для стакана — на правом. Не шезлонг, но всё же. Кое-как, корячась и изворачиваясь, как дождевой червяк на крючке рыбака, рискуя сверзиться с узкой лестничной вертикали, я затащил его наверх через люк и решил пока не думать о том, как буду стаскивать обратно. Погода была дивная. Мне, на самом деле, повезло родиться в июне. Раньше я этого не понимал и жаловался родителям, когда школьные друзья разъезжались на каникулы. Будто не могли чуть раньше меня родить. А теперь я рад. Это и не июльское пекло, и не январские морозы, и не талая слякоть марта, и не ноябрьское серое ненастье. Это самое начало лета. Лёгкий тёплый ветерок, ароматы цветения, нежные прикосновения солнца и вся жизнь впереди!

Я застелил ящик газетой, поставил на него картонную тарелку с заранее нарезанным сыром и открыл вино. Кресло я установил так, чтобы наблюдать за постепенно меняющим цвет закатным небом и заходящим за горизонт солнцем. И вот так я смогу просидеть до самого позднего вечера, когда соловьи зальются трелями, а сверчки затянут свои стридуляции. Разве нужно что-то ещё?

Так я думал первые двадцать минут. А потом мне стало скучно. Мир вокруг по-прежнему радовал, и я чувствовал себя умиротворённо и вполне себе счастливо, но где-то в груди будто засуетилась ящерка, которая не давала мне сидеть спокойно. Казалось, что надо что-то сделать, куда-то сходить, словом, как-то умаслить её, чтобы она получила свою порцию активности, удовлетворилась, устала и снова улеглась, свернувшись спиралькой, а я бы продолжил безмятежно сидеть, откинувшись в кресле и потягивая из бокала золотистые солнечные лучи с освежающей кислинкой.

Я встал и прошёлся по всему дому, от одного края крыши до другого. А потом обратно. И снова сел. Вроде зудящее животное успокоилось. Я съел ещё несколько кусочков сыра, запивая их вином. Дело шло к вечеру. Закат был великолепен, будто природа решила сделать его подарком на мой день рождения. Ещё несколько минут, и оранжевый диск сначала едва коснётся краешка горизонта, будто пробуя кончиками пальцев, не слишком ли там прохладно, а потом, решившись, начнёт стремительно опускаться за потемневшие силуэты холмов с неровной кромкой леса, всё ниже и ниже, пока не нырнёт полностью, с головой. Небо ещё будет некоторое время хранить в своей памяти светлый отблеск прошедшего дня, а потом задёрнет звёздные шторы и погрузится в космические грёзы на несколько часов, до следующего восхода.

Стало свежо, и я накинул на плечи прихваченное с собой байковое одеяло в белую и коричневую клетку, лёгкое, но надёжное. В ещё не успевшем потемнеть небе засияла ровным белым светом вечерняя звезда. Сумерки — странное время суток, когда всё становится расплывчатым, полуреальным, неоднозначным. Смотришь на какое-нибудь темнеющее поодаль пятно и думаешь, кошка это или пень, человек или дерево. И ждёшь, зашевелится или нет. И настроение такое же: не поймёшь, грусть это или усталость от дневных забот, беспокойство по поводу случившегося или желание спланировать завтрашнее. И лучше не силиться разобраться в этом всём, а расслабиться и подождать мудрого утра, которое само подсунет правильную мысль, как заботливая бабушкина рука ещё один пирожок для милого ребёнка.

Я поставил бокал в выемку в подлокотнике, взял тарелку с остатками сыра и направился к краю крыши. Есть больше не хотелось, голубям такое вредно, а кошкам пришлось бы в самый раз. Только вот на крыше они не водятся. Я, по крайней мере, не пускал ни одной. Пусть порадуются пище, свалившейся с неба. Стряхнув последние крошки, я метнул круглую картонку в сторону своего трона и сделал шаг ближе к краю. Высота завораживает. Я замер. А вдруг я смог бы… Ведь я никогда не пробовал. А как можно быть в чём-то уверенным, если ни разу даже не попытался? Голова немного кружилась от вина и опасности. Мысли казались безумными. Хотелось опомниться и сделать шаг назад, но будто что-то держало и велело оставаться. Край крыши и пугал, и манил одновременно. Я широко расставил руки с накинутым на них одеялом и устремил взгляд вдаль. Когда смотришь вот так, почти за горизонт, высота совсем не чувствуется. Чувствуется размах. Вся эта воздушная бесконечность, от края до края, и за краями тоже. Нужно глубоко вдохнуть, и она наполнит тебя и станет распирать изнутри и тянуть вверх, прижимая сердце к позвоночнику и отрывая пятки от тверди. А крылья распахнутся также широко, как распахнут сейчас перед тобой весь мир. Я перестал моргать и прогнал мельтешившую где-то в районе затылка мысль посмотреть под ноги. Вдохнул ещё глубже, хотя казалось, что уже некуда, и увидел, как горизонт медленно поплыл вниз. Я подумал, что это потому, что я, избегая взгляда на землю, запрокидываю голову назад, и прижал подбородок к груди. Развязавшийся на кроссовке шнурок болтался метрах в трёх от поверхности крыши. Где-то в районе солнечного сплетения ухнуло ощущение невесомости, когда я, испугавшись, рванул вниз. Невероятно, с какой скоростью может работать человеческий мозг в экстренных ситуациях. Я успел испугаться, что упаду и разобьюсь, огорчиться оттого, что не получилось, хотя вот уже почти, разочароваться в себе, что усомнился и не удержал мгновение, откуда-то извлечь новые силы, и, вопреки здравому смыслу, забыв о том, что реально, а что нет, поверить. В то, что могу. Могу. Я. Могу. Я ступнями почувствовал толчок о самый край крыши, спружинил, взмахнул одеялом, какие-то мелкие камешки зашелестели и посыпались вниз, а я устремился вверх.

Некоторое время я стремительно летел строго вертикально, как выпущенная вверх тугая стрела. Руки опущены натянутыми струнами, только пальцы крепко сжимают уголки одеяла, взгляд — в высоту. Поток воздуха забирается под майку, стекает по телу прохладными ручьями, бьёт в лицо, теребит ресницы, заставляя глаза щуриться и влажнеть, врывается в дыхание, заполняя лёгкие бушующим в груди ветром и каким-то диким восторгом. Когда я заметил, что меня начинает окружать дымка, я решил притормозить. Не знаю, как именно я это сделал. Просто замедлился и всё. Немного придя в себя от срывающего крышу опыта, я огляделся вокруг и таки решился посмотреть на землю. Движение вверх продолжалось, но плавное, неспешное. Я увидел медленно удаляющиеся прямоугольники домов, дворы, наискось исчерченные тропинками, зеленеющие охапки тополиных крон. На город опускался вечер, но ещё можно было различить не только крупные предметы, но даже людей. Зато никто не видел меня. Я на это надеялся. Постепенно всё уменьшилось до муравьиных размеров и начало застилаться туманными клубами. «Облака», — подумал я и решил, что пора остановиться. Стало не по себе от мысли, куда же ещё выше. При этом не могу сказать, чтобы я испытывал трудности с дыханием или холод, что должно было бы ощущаться на такой высоте. Я на несколько секунд завис на месте, а затем начал медленно снижаться.

Когда я достиг высоты, которая показалась мне комфортной, и по ощущениям, и исходя из того, что на таком расстоянии, как мне казалось, меня не было заметно с земли на фоне тёмного неба, а я мог различать ландшафт и примерно понимать, где я нахожусь, я попытался принять горизонтальное положение. Получилось не сразу. Сначала я расставил руки пошире и наклонился вперёд и тут же кувыркнулся через голову несколько раз и завис, размахивая ногами вверху. Одеяло, однако, из рук не выпустил, и оно моталось подо мной, как одинокий праздничный флажок на верёвочке. Я расслабился и попробовал опустить ноги. Сначала одну, потом вторую, и медленно перевернулся обратно. Я понял, что тем лучше у меня получается принимать нужные положения и достигать нужного эффекта, чем меньше я думаю о том, как это сделать. Главное — не включать мозг, просто делать так, как чувствуешь. Одеяло стало мешать. Я подумал, что со свободными руками мне было бы гораздо удобнее. Хотелось расставить их, как крылья, и растопырить пальцы-перья. А пока была необходимость держать одеяло, я этого сделать не мог. Выбрасывать же его было очень жалко. Где оно только со мной не побывало. И в палатке в Карелии, когда я решил не покупать спальник, так как думал, что вряд ли полюблю такой вид отдыха, и он мне не пригодится в дальнейшем, и на съёмной квартире в Петербурге, когда я пытался туда переехать, но потом понял, что моё место не там, и вернулся в свой родной город, и вот теперь здесь, в небе. Я завязал концы одеяла на шее. Руки освободились, и я сделал то, что хотел. Я широко раскинул их в стороны, и моё тело тут же приняло горизонтальное положение, животом вниз. Я почувствовал, будто привожу в движение какой-то внутренний стержень, расположенный у меня в груди. И полетел вперёд. Сначала неспешно, постепенно набирая скорость. Одеяло развевалось у меня за спиной, как плащ супергероя. Я засмеялся и выставил одну руку вперёд, вытянув вторую вдоль тела. Скорость резко увеличилась. Так вот для чего они это делают! Я расхохотался во весь голос! Как же всё это было невероятно и вместе с тем ярко и остро реально! Эмоции накрывали меня волнами, вплетаясь в волосы вместе с потоками встречного ветра. Я мчался вперёд, парил над вечерней землёй, представляя себя опасным хищником, устремлялся штопором вниз и вновь взмывал вверх, будто умел делать это и раньше и оттачивал искусство полёта всю свою жизнь. Я, кажется, понял самое важное. Нужно не думать, не анализировать, а просто чувствовать и делать. Нужно не то чтобы даже верить, нужно просто знать, что ты можешь.

Постепенно я успокоился и просто полетел прямо, пытаясь рассмотреть под собой землю. К тому времени уже достаточно стемнело, и было трудно что-либо разобрать. Меня начало охватывать беспокойство. Я уже не понимал, где нахожусь, в какую сторону от дома, да что там, от города улетел и насколько далеко. И на какой высоте лечу, тоже было не ясно, отчего стало страшновато. Немного снизился. Темнота. Я летел ещё некоторое время, всматриваясь в бесконечность разных оттенков синего. Казалось, что я остаюсь на месте, только ветер дует в лицо.

И тут я увидел впереди сияющую россыпь звёзд. Белые и золотые, они сверкали, соединяясь в причудливые созвездия, мерцая и подмигивая. Сердце загрохотало в ушах. «Я вышел в космос», — безумная мысль колотилась бешеной мухой о стенки моей черепной коробки, пытаясь вырваться наружу. И пока я совсем не сошёл с ума, я закрыл глаза, чтобы не видеть этого волшебного, но жутко пугающего своей абсолютностью галактического пейзажа. Глубоко вдохнул несколько раз и постарался не думать. Пока просто не думать. Я перевернулся на спину и теперь будто лежал на поверхности воды, раскинув руки и плавно покачиваясь на волнах. Сердце успокоилось. Я открыл глаза и увидел настоящие звёзды. Такие же далёкие и недостижимые, как обычно, на чёрном безлунном небе с небольшими сереющими барашками облаков.

Я перевернулся обратно животом вниз. Оказалось, что за время медитации я существенно снизился. Теперь было очевидно, что то, что казалось мне звёздами, на самом деле было огнями большого города. Я попробовал прикинуть, сколько времени провёл в воздухе. Получалось около двух-трёх часов. Не представляю, какова была скорость полёта. Я ещё немного поразмышлял о том, что это мог быть за город, и принял решение идти на посадку. Вряд ли я смогу найти дорогу домой прямо сейчас, ночью, когда землю уже особо не разглядеть, и без навигатора. А так хотя бы проведу время до утра в безопасности, а не где-нибудь в лесостепях по соседству с дикими животными, а утром разберусь, что делать дальше. Задача оказалась непростой. Надо было выбрать для приземления такое место, в котором меня никто не заметит. И в то же время не хотелось бродить по окраинам незнакомого города пешком, среди ночи. Я заметил длинную тёмную ленту, разделяющую город на две половины. Река. Пожалуй, набережная — неплохой вариант. Главное, грамотно выбрать, откуда заходить. Сигнальные огни, что ли, расставили бы.

Я покружил ещё некоторое время на безопасной высоте. Откуда-то натянуло тучи, и погода больше не казалась такой располагающей для полётов. Особенно для новичка. Порывы ветра забивались в нос и слепляли веки. Заморосил дождь. Он не был холодным, но капли неприятно стучали по затылку и стекали по лбу. Где-то вдалеке сверкнуло. Я начал считать. Примерно через полминуты грохнуло. Полёт становился опасным. Если в принципе можно было считать безопасным нахождение человека на высоте птичьего полёта без каких-либо вспомогательных средств. Я снизился ещё. Поздний час, а теперь ещё и дождь, разогнали возможных любителей променадов по набережной. Я почувствовал, что одеяло намокло и прилипло сырой тяжестью к спине. Я сделал круг, высматривая наиболее удачную посадочную площадку, снизился ещё и полетел вдоль реки. Молнии сверкали одна за другой, и, судя по сокращающимся периодам между вспышками и раскатами грома, гроза приближалась. Передо мной выросла массивная металлическая конструкция арочного моста. Я взял немного выше и пролетел над ней. По мокрому асфальту, невзирая на время и погоду, тянулась вереница жёлтых и красных огоньков. Мой взгляд зацепился за что-то, что не зафиксировалось в голове чётким образом, но тревожно царапнуло в груди. Несмотря на ненастье, я развернулся и полетел обратно. Пролетая над мостом во второй раз, замедлился и стал всматриваться во мглу сквозь дождевые потоки. Огненная стрела расколола небо на две половины и разбежалась электрическими ветвями в разные стороны, освещая город почти как полуденное солнце, только каким-то белым, призрачным светом. И я увидел её.

Она стояла на самом краю моста, уже за защитной изгородью, удерживаясь одной рукой за скользкий металлический прут, а второй то ли убирая с лица волосы, то ли вытирая слёзы, смешавшиеся с дождём. Тонкое белое платье трепетало на ветру, то открывая босые ноги до самых бёдер, то вовсе закидывая подол до груди. «Господи, за что мне все эти птицы», — подумал я и ринулся наискось, не замечая больше ни ливня, ни разразившейся в полную силу грозы, и успел как раз вовремя, чтобы подхватить тонкую белую фигуру на полпути к бурлящим чёрным потокам холодной, глубокой реки. Я совершил какой-то невероятный кульбит и стрелой промчался под мостом. Мне показалось, что молния именно в этот момент ударила прямо над моей головой, попав в мост, и небо разразилось бранью, упрекая то ли очередное неразумное существо за то, что не ценит дарованную ему жизнь, то ли меня за то, что я их, таких бестолковых, спасаю.

Обмякшее тело, которое я крепко, как мог, держал где-то посередине, прижимая спиной к себе, вдруг напряглось, зашевелилось, вздрогнуло, безвольные конечности взмахнули все одновременно и начали брыкаться с дикой силой. Я завилял из стороны в сторону, то резко падая, то снова набирая высоту. Тут ещё не вовремя очень захотелось раскинуть руки, а сделать это было невозможно, не выронив добычу, и я истошно заорал, пытаясь перекричать бушующий шторм: «Прекрати, дура! Упадём!» Она, конечно, ничего не услышала и не прекратила. Я дёрнулся влево и спикировал, сам не зная на что надеясь, вывернулся, перевалив девушку на себя, и принял жёсткий удар земной тверди на свою спину. «Берег», — подумал я и отключился.

Когда я открыл глаза, девушка сидела рядом со мной на мокрой траве и била меня по щекам. Вот она, благодарность за спасение жизни. Я пошевелился. Руки-ноги в порядке, голова на месте, спина болит. Но, кажется, обошлось без переломов. Спасибо мягкому газону. Я сел и осмотрелся вокруг.

— Давай возьмём такси. У тебя деньги есть? — очень в тему поинтересовалась незнакомка. Вот так, не успеешь спасти, а тут уже и на твои сбережения глаз положили.

— Нет, — ответил я, вспоминая, что не взял с собой ни наличные, ни карту, ни мобильник, потому что как-то не планировал уходить из дома дальше, чем на крышу того же дома.

— А я свою сумочку на мосту оставила. И туфли тоже, — она вытянула одну ногу и пошевелила мокрыми пальцами.

— Значит, пойдёшь домой пешком и босая.

Я поднялся, оглядывая свою одежду, которая промокла вся до последней ниточки. Гроза утихла, только дождь продолжал накрапывать поредевшими каплями. Я отвязал одеяло и попытался выжать его. Серые струи потекли на мои и так уже не очень белые кроссовки. Огорчило и то, что прямо в центре одеяла образовалась приличная дыра.

— Выброси, — покусилась девица на святую святых.

— Я тебя сейчас выброшу.

Она пожала худенькими плечами, едва прикрытыми тонкой белой тканью, откинула с лица мокрые волнистые пряди и поднялась на ноги.

— Ну что, идём пешком? — спросила она.

— А я-то тут причём? — искренне удивился я, не привыкший к тому, чтобы за меня принимали решение незнакомые мне люди.

— Ну, как знаешь, — она снова пожала плечами, шагнула с газона на тротуар и решительными шагами зашлёпала по лужам. Ни тебе спасибо за, на секундочку, спасение жизни, ни до свидания.

— Стой! А далеко идти-то? Мне хотя бы просушиться, — начал я оправдываться.

— Не очень, — ответила девица, и я поплёлся за ней, как уличный щенок, которого поманили миской супа и мягким ковриком у двери.

«Не очень» растянулось в итоге на два с половиной часа. Когда мы добрались до её дома — панельной семнадцатиэтажки бело-голубого цвета — почти рассвело, и моя одежда наполовину высохла, так что я уже не был уверен, что стоило обременять себя этим сомнительным обществом. Я, честно говоря, всю дорогу ждал, что она заговорит о чудесном спасении, спросит, как мне это удалось, или ещё что-нибудь в этом духе, и придумывал различные варианты ответов, от остроумных до философских. Но она всё время молчала. А когда я спросил, как же мы попадём в её квартиру, если сумочка осталась на мосту, она опять пожала плечами, будто ей вообще всё всегда было по барабану.

Оказалось, она жила не одна. Дверь открыла милая старушка-одуванчик, улыбчиво закивала и пригласила нас войти, словно привыкла к тому, что её… внучка?.. регулярно возвращается домой вот так: под утро, мокрая, босая и приводит с собой странных типов, которые пользуются только своими одеялами и всегда носят их с собой.

— Хозяйка. Снимаю комнату, — прочла мои мысли девица и, махнув рукой в сторону кухни, скрылась за дверью, из-за которой через пару минут раздался плеск воды в душе.

Я присел на табурет, облокотился на стол, уставился на металлический бочок чайника, который старушка уже успела поставить на плиту, и понял, что очень устал.

— Я вам с травами заварю. Вы пьёте с травами? — спросила она, а я отметил, что у неё даже голос улыбается.

Я кивнул и подумал, что только такой и пью, вспомнив зачем-то сухие крючочки, плавающие в чашке чая, заваренного когда-то для Насти.

Травяной букет согревал и успокаивал, и я не заметил, как голова моя склонилась на грудь, локоть пополз по столу, и я начал заваливаться на бок. Потом кто-то что-то сказал, потом голове стало мягко, потом я не помню.

Утро наступило внезапно. Точнее, было уже не утро, а полдень. На меня что-то грохнулось. Я вскочил, как ошпаренный, не понимая, где я нахожусь, и кому сейчас надо дать сдачи. Спасённая накануне девушка стояла и улыбалась, как ни в чём не бывало, будто это не она несколько часов назад пыталась свести счёты с жизнью. Оказалось, что моя новая знакомая бросила на меня моё же одеяло, свёрнутое в несколько раз. Уже высушенное и, кажется, отглаженное.

— Баба Маруся залатала твою рухлядь. И только попробуй сказать, что тебе не нравится.

Отличный тон для едва выжившей самоубийцы, желающей доброго утра своему спасителю. Я развернул одеяло и посмотрел на аккуратно пришитую заплатку.

— Зайчики?! — это было всё, что я сказал. Остальные эмоции и мысли изобразила моя богатая мимика.

— По цвету подходит, — она снова пожала плечами. — Ну, и я тебя предупредила.

Предупредила так предупредила. Дома переделаю. Я взял со стула, стоящего около дивана, на котором я спал, свою одежду и… вдруг взбесился. Нет, не из-за зайчиков. А из-за того, что всё было вот так катастрофически буднично. Так чудовищно просто, отвратительно банально и до оскомины обыденно. Не могло после фантастических, невероятных событий прошедшей ночи случиться такое криминально прозаичное утро. Я должен был проснуться где-нибудь в райском уголке, под пальмами, добравшись до него сквозь бури и ненастье, преодолев тысячи километров одни махом, чтобы провести всю оставшуюся жизнь там, греясь на солнце, купаясь в океане, наслаждаясь экзотическими фруктами и праздностью. Ну, или хотя бы у себя дома, в добром привычном уединении, под воркование сизарей. А тут чужая незнакомая квартира, общество безмозглой неблагодарной хамки, улыбчивая старушка-одуванчик, добрая до леденящего душу ужаса, одежда на стульчике… И ни одного намёка на океан, кроме яркой картинки на стене, видимо, оторванной от старого календаря! Зайцы эти ещё! Я понял, что, если сейчас почувствую запах какой-нибудь беспощадно обыкновенной яичницы или, не дай боже, блинов или сырников, меня тут же стошнит, или я лопну от злости.