Бесплатный фрагмент - Кино-утопия
Часть первая. Встречи
Встреча первая: Виктория и Армен
Виктория Аргольц наотрез отказывалась сниматься в душной сцене (она же — сцена в душе). Ее уламывали уже час, но безуспешно. Режиссер уговаривал, продюсер угрожал, коллеги по съемкам ходили с лицами, на которых было ясно написано: «И чего она выпендривается, тоже мне, примадонна нашлась». Но Виктория стояла на своем. Ее аргументы в общем и целом сводились к одному положению:
— Объясните мне, зачем тут нужна эта сцена, и я первая побегу в этот треклятый душ.
Режиссер (достаточно безликий, чтобы не награждать его фамилией), с которым у Виктории до сих пор складывались прекрасные отношения, понемногу терял терпение.
— Ну что тут непонятного: сцена в душе как бы обнажает душу героини… — увещевал он капризную приму.
— Не знала, что тело и душа — синонимы. К тому же «обнажать душу в душе» — довольно дешевый каламбур.
— Не хочешь смотреть на это так, посмотри по-другому. Вспомни все знаменитые душевые сцены из истории кинематографа: «Психо», «Зеркало»…
— Только не говори мне о «Зеркале», а то я начну психовать. Чтобы сняться в «Зеркале», я бы не то что в душ, я бы… — Виктория не нашла четких слов, выражающих то, что бы она сделала, но было понятно, что она сделала бы всё, что угодно. — А так, когда я вижу на экране женщину в душе, да и просто обнаженную женщину, я сразу думаю: режиссеру-мужчине захотелось показать немного голого женского мяса. Так, без особой причины — просто чтобы немного взбодрить мужчин-зрителей, да и самому словить немного кайфа. Я не права?
— О, господи, дожили мы до времен. Мужчинам скоро запретят проявлять, да и вообще иметь любые естественные мужские инстинкты. Слава богу, мы хоть в России живем, а не в Америке, а то там бы ты меня еще и засудила. Но, слава богу…
— Я бы даже уточнила — слава православию.
— Не шути такими вещами. Я серьезно — не шути.
— Хорошо, не буду. Но и оголяться за ради мужского инстинктивного позыва тоже не буду.
— А ради Искусства, конечно, оголилась бы? — спросил режиссер, пропитав свой голос всем сарказмом, отпущенным ему православным Богом.
— Да, — на полном серьезе ответила Виктория. — Ради Искусства — да.
— Так вот, девочка моя…
— Мы дошли и до этого — теперь вы собираетесь обращаться со мной, как с умственно-отсталой девчонкой?
— О, господи…
— … (пародируя чуть ранее произнесенные слова режиссера) Дожили мы до времен угнетения мужчин вздорными бабами.
— Просто бездна остроумия. Ну просто бездна. Еще таланта хотя бы вполовину — вообще была бы сказка.
— А, теперь у меня и таланта, оказывается, нет. А ведь совсем недавно вы мне пели совсем другие песни. Но я понимаю: главный талант женщины — это ее тело. А я отказываюсь его демонстрировать.
— Всё, я выслушал достаточно. Объясняйся с Бахчи.
Объяснение с невысоко-округлым восточнолице-сластолюбиво-добродушно-властным пузаном Арменом Бахчи (продюсер), с которым у Виктории с самого начала сложились мерзкие отношения, вышло предсказуемо провальным. Да и каким оно могло выйти, если мерзость их отношений вытекала из факта самых банальных продюсерских домогательств. Бахчи умудрился обтрогать ее с ног до головы при первой же и вполне официальной встрече, с улыбкой пояснив, что «не может удержаться, чтобы не потрогать всякую попавшуюся под руки поверхность, а поверхность женского тела — особенно»; она с улыбкой ответила ему, что еще одно касание, и он будет трогать собственный расквашенный нос. Бахчи посмеялся, трогать ее с того времени не трогал, но не менее раза в неделю на полном серьезе приглашал ее в номер отеля, где или она должна была сделать ему массаж, или он ей — на выбор. «Только массаж, — смеялся он, — поверь мне, только массаж. Что предосудительного в массаже? Десять минут массажа — десять тысяч долларов — неплохо, а?» На ее «нет» он мягко напоминал ей, что есть множество актрис, которые тоже хотят сниматься в кино и при этом не имеют ничего против массажа, — то есть после первого ее отказа его слова были мягко-увещевательными, но с каждым последующим становились всё более грубоватыми. Громкое дело всесильного продюсера-домогателя Харви Вайнштейна, сотрясшее Голливуд, конечно, не открыло никаких тайн голливудского двора: мир кино был миром секса; заправилы мира кино хотели заполучить так много секса, как только могли. Они были бравыми охотниками, актрисы — законными трофеями. И в самом деле: ну чего эти актрисы выпендриваются? Ведь им дается всё — слава, деньги, всеобщее обожание. А за что? Извольте расплатиться, дорогие дамы. Душ открыт, скидывайте-ка свою одежду.
На Армена в каком-то смысле даже было трудно и обижаться — настолько он был продуктом своей среды и делал всё то, что и положено делать карикатурному продюсеру — благо, его домогательства довольно долго носили скорее ритуальный, чем угрожающий характер. И все-таки Виктория понимала — стоит ей хоть немного расслабиться, и она тут же превратится в среднестатистический трофей. Пока же Армен продолжал ее домогаться, а она продолжала отнекиваться. А потом вдруг в сценарии и появилась откровенная сцена в душе — сцена, которой изначально не было и которая никак не вязалась ни с чем происходящим в фильме. Поговаривали, что сцену вставил в сценарий сам Бахчи — просто чтобы посмотреть на голую Викторию.
Нет, решительного объяснения с Арменом было не миновать. Теперь же, когда дело наконец дошло до прямого конфликта, обычно вкрадчиво-мягкий Бахчи («Я мягок с людьми, но жесток с женщинами», — любил говаривать он) быстро показал волчий оскал.
— Тебе не кажется, что ты рановато взялась права качать? Ты, знаешь ли, не Грета Гарбо и даже не Пенелопа Крус. Вот получишь Оскара, тогда и ставь условия. А пока что делай то, что тебе говорят.
— Дорогой Армен, — тот, кто делает лишь то, что ему говорят, никогда не станет ни Гретой Гарбо, ни Пенелопой Крус. Особенно, если он станет делать то, что говорят ему такие типы, как ты.
— Значит, вот так ты заговорила?
— Только так.
— И ты, значит, не хочешь сниматься в этой сцене?
— Не хочу.
— И не надо. Вообще в кино тебе сниматься не надо. В кинобизнесе ведь всё устроено очень просто и даже, я бы сказал, по-родственному. Думаешь, я не могу устроить так, что тебя больше ни один режиссер не пригласит?
— Конечно, не можешь. И Армен, давай ты не будешь плохим парнем из дешевого кино. Таких сцен — когда пытаются сломить героя или героиню — ты и сам, наверное, видел предостаточно. Не стоит порождать еще одну.
— А в кино, конечно же, торжествует несломленный герой или героиня? Но в реальности, дорогуша, всё немного иначе. В реальности торжествую я и такие как я.
— Это ужасно! (нарочито патетически). Но я надеюсь, что это все же не так.
— Не надейся. И не шути, кстати. Речь идет о деньгах, а когда речь заходит о деньгах, всё и всегда очень серьезно. Ты знаешь, сколько мы уже потратили на съемки?
— Больше миллиона, надо полагать.
— Больше, существенно больше. Ты думаешь, я не смогу устроить так, что в случае срыва съемок тебе придется хотя бы отчасти компенсировать затраты? Готова отработать миллион баксов? Тут одним душем или массажем не отделаешься. Не забывай, дорогуша, что мы в России живем…
— Я уже поняла, что не в Америке.
— Да, не в Америке. Если хочешь проверить, можешь подать на меня в суд, и увидишь, что будет.
— Дался вам этот суд… Но может, и захочу; но может, и проверю.
— Проверь, проверь. Голой будешь ходить без всяких съемок.
…
И т. д. и т. п. Виктория браво отбила все нападки, но на душе у нее было невесело. Мир кино вообще ее не радовал, а теперь еще и первые большие съемки в ее карьере зашли в тупик. Придя после всех треволнений домой, она посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на нее взглянуло окаймленное пышными белокурыми волосами лицо, выражение которого, пожалуй, можно было бы описать так: если вы думаете, что сможете игнорировать мою красоту, то вы сумасшедший; если вы думаете, что можете относиться ко мне просто как к красавице-блондинке, то вы сумасшедший; если вы думаете, что я не смогу добиться того, чего хочу, то вы сумасшедший; а если вы думаете, что я сама в точности знаю, чего хочу, то вы совсем сошли с ума. «Нервное, капризное лицо красавицы-трудоголика», — так сказал о ней один из ее бывших поклонников, и эти слова, в отличие от самого поклонника, крепко запали ей в душу. «Душ, душа, в душе́, в ду́ше», — невесело усмехнулась Виктория, еще раз посмотрела в зеркало и сказала самой себе:
— Моя неначавшаяся карьера закончена.
…после чего она немного помолчала, словно бы раздумывая о чем-то и, наконец-то преодолев все мысленные колебания, прибавила:
— Чтобы сниматься в кино, надо ехать в Питер и идти на поклон к Томскому….
Приняв решение, она сбросила с себя одежду и пошла в душ.
Встреча вторая: Виктор и Армен
Виктор Гольц шел по коридору киностудии. Дойдя до кабинета, на котором красовалась надпись «Армен Бахчи, продюсер», Виктор открыл дверь и прошел в приемную. Там его встретила секретарша — ослепительная, но несколько вульгарная красотка лет двадцати, больше похожая на старлетку, чем на секретаршу. Плохой признак. Виктор сто раз слышал, что по секретарше можно судить и о боссе, — а толковый босс никогда не возьмет себе в помощники красотку на побегушках. Ну да чего не бывает. Привычным взором режиссера Виктор Гольц оценил старлетку. Все люди для режиссеров делятся на два ярко выраженных типа: одних, то есть исключения, можно снимать в кино, а других, то есть подавляющее большинство — нельзя. Человек для режиссера — средство, посредством которого можно снять Кино. «А как же Кант?» — мысленно спросил себя Гольц, а, между нами, он был большим поклонником великого немецкого философа. «Не относись к человеку как к средству, но только как к цели». Нет, невозможная позиция для режиссера, да и для любого руководителя любого процесса. Руководить, значит, использовать людей как средства для достижения определенной цели, в случае режиссера этой целью и является — Кино. Да и вообще, в том ли проблема людей, что их используют? Скорее, проблема в том, что их плохо (даже из рук вон плохо) используют, либо не используют вообще. Канту следовало бы подумать об этом.
Впрочем, спорить с Кантом — занятие весьма малопочтенное. Вот и теперь Гольц одернул себя: «Сначала хотя бы научись точно излагать его мысли, а потом уже спорь. Кант не говорит, что человека нельзя использовать как средство, он говорит, что каждый человек является в первую очередь целью самой по себе. Используя человека только как средство, ты забываешь о человеке как цели, что аморально». И всё же для него, для Гольца, всё равно не человек был целью, а именно кино. Да, кино — вот высшая цель, цель сама по себе, а всё остальное, в том числе и он сам — средства достижения этой цели. С кино начали, кино закончили. Кино, кино, кино. «Фииильм, фиильм, фильм», — как говорилось, а точнее, пелось в одном мультфильме — лучшем мультфильме на свете.
Между тем, пока он критически осматривал секретаршу, секретарша, очевидно, занималась примерно тем же самым, критически осматривая его.
— Вы режиссер? — наконец спросила она.
— Да.
— Как ваша фамилия?
— Тарковский.
— Вы не Тарковский, — с озадаченной улыбкой сказала она, но как-то не очень уверенно.
— Почему же нет?
— Тарковский умер, — еще менее уверенно пролепетала секретарша.
— Протестую, Тарковский бессмертен! — Гольц решил до конца воспроизвести диалог из известной книги, раз уж подвернулась такая возможность.
— Дайте-ка ваш паспорт, — девушка явно не была настроена на восприятие ситуации в юмористическом ключе. Она больше напоминала того самого таможенника на границе, который, задав дежурный вопрос: «Нет ли у вас при себе наркотиков?» — и получив не вполне стандартный ответ: «Дома оставил», — тут же деловито спрашивает адрес дома.
— Вы загнали меня в самый угол. Каюсь, я не Тарковский, я всего лишь Виктор Гольц, мне назначено.
— Так бы сразу и сказали. Знаете, мне тут некогда…
— Знаю — и прошу прощенья.
— Гольц, Гольц… Вы уже сняли какой-то фильм?
— Всеобязательно.
— И я могла его видеть?
— Могли, но вряд ли видели.
— Но как называется-то?
— Фильм? «Игрушки».
— «Игрушки»? Для детей, что ли?
— О нет, только и исключительно для взрослых, понимаете меня?
Девушка опять оказалась в явном тупике, прикидывая, что же это за игрушки «только для взрослых» имеет в виду Гольц, и что это, соответственно, за фильм он там снял?
— Послушайте, а это, вообще, законно? — очевидно, она имела в виду, вполне ли законно снимать фильмы для взрослых.
— Ну, поскольку я здесь, вероятно, законно.
— Дайте все-таки ваш паспорт.
Виктор с покорной улыбкой вручил ослепительной секретарше документ, и она начала внимательно его изучать, очевидно, ища в паспорте какие-то следы уголовного прошлого явившегося «якобы режиссера». Гольц тем временем, немного позабавившись всей этой сценкой, уже пришел к выводу, что, несмотря на свою штампованную ослепительность (а во многом и благодаря ей), девушка ему не подходит. Легко сказать, что люди делятся на два типа: тех, кого стоит снимать в кино и тех, кого не стоит — куда труднее определиться с тем качеством, которое позволяет человеку попасть в категорию стоящих. Собственно, если говорить о «необходимом и достаточном» качестве, то Гольц не смог бы точно сформулировать, в чем оно состоит, но вот в отношении качества просто необходимого у него не было сомнений. Чтобы человек представлял собой какой-то интерес, он должен сам чем-то интересоваться, он должен быть увлеченным, да, вот подходящее слово — увлеченным. Ха, увлеченным, — но что это-то значит? Оживленным, что ли, шумным, общительным, активным? Конечно, нет. Увлеченным, значит… Увлеченным, значит… И опять Гольцу вспомнился Кант и его рассуждение о целях и средствах, и он решил провести свое собственное рассуждение на эту же тему: «Быть увлеченным, значит, или иметь реально-значимую цель, или страдать от невозможности ее найти. Неувлеченный человек — это именно тот, кто не видит никаких реальных целей, но воспринимает всех и вся исключительно как средство для комфортабельного существования собственного эго, впрочем, весьма небольшого — чтобы раздуть собственное эго, в нем тоже нужно увидеть реальную цель и тем самым увлечься если не жизнью, то хотя бы самим собой. А эта штампованно-симпотная секретарша видит в своем боссе средство для относительно беспечной жизни, во мне — средство пробиться на экран, а на экран ей нужно, чтобы покрасоваться перед камерой. Вот и вся ее ничтожная цель. Слава небу, я не отвечаю ее представлениям о подходящем режиссере, таким образом, я хотя бы избегну стандартной просьбы о пробах, если она, конечно, не хочет сниматься в фильмах для взрослых».
— Шутник вы, я вижу, — сказала сильно поблекшая в глазах Гольца секретарша, вернув ему паспорт. — А если серьезно, вы не могли бы устроить мне пробы для какого-нибудь фильма («О, Боже! — не миновала меня чаша сия», — со стоном подумал Гольц) — если договоритесь с Арменом, а ведь не зря же он вас пригласил? А то он обещает-обещает, а я тут уже полгода сижу, попу просиживаю. Кофе, звонки. Скучно. Я актриса, а не секретарша.
Последние слова были произнесены с намеком на актерскую игру, уровень каковой без всяких намеков указывал на то, что произнесла их секретарша, а не актриса. Виктор так и хотел ответить, но врожденная вежливость заставила его произнести другое:
— Да я толком и не знаю, о чем у нас будет разговор. Поэтому ничего не могу обещать.
— Нет, вы пообещайте, а то я вас не пущу.
Ситуация переставала быть забавной и становилась утомительной. Отбиваться от напористых соискателей судьбы актера — не самое приятное времяпрепровождение; куда лучше мысленно спорить с Кантом. От различного рода уклончивых ответов, маскирующих твердое «нет», Гольца спас самолично вышедший из своего кабинета Армен Бахчи.
— А, Виктор, вы уже тут? Проходите.
И Виктор, следуя за Арменом, прошел в кабинет. Мы последуем за ним. Переступив через порог, Виктор невольно на мгновение остановился — и так поступали почти все, кто заходил в кабинет Бахчи в первый раз. Не каждый день оказываешься во владениях настоящего восточного владыки, а именно такое впечатление складывалось при взгляде по сторонам. Комната буквально утопала в восточной, или казавшейся восточной, роскоши. Обтянутые бархатом стены, покрытый сусальным золотом потолок, столики с вазами и шкатулками, ковры и диванчики с подушками — всё это манило погрузиться в себя и забыть обо всем, кроме курения ароматического кальяна, вызывающего пышные сластолюбивые грезы. Бахчи, он же владыка кабинета, с улыбкой наблюдал замешательство своего гостя:
— К вашим услугам, дорогой Виктор. Вас не утомила эта балаболка в приемной? Хочу от нее избавиться, но это невозможно: они все на одно лицо и фигуру — и в голове у них у всех одно и то же. Она вам, конечно, уже сказала, что она не секретарша, но актриса? Ну конечно… Но прошу вас, не стесняйтесь, проходите, присаживайтесь. Как видите, в своем кабинете я всё устроил на восточный лад. Оазис спокойствия и неги среди вечно-спешащей к инфарктам и прочим разочарованиям столицы. Там, на улице — беготня; здесь, у меня — нега. О, «нега» — это мое любимое слово. Знаете, как оно расшифровывается? — «полное довольство». Неудивительно, что сегодня это слово почти неупотребимо, потому как сегодня не умеют быть довольными своей жизнью. Мы, люди Запада, умеем только суетиться, но только на Востоке умеют жить. Но мы, русские, слава небу, всё же ближе к Востоку, чем к Западу. Не правда ли, дорогой мой Виктор?
«Дорогой Виктор» не отвечал, продолжая рассматривать кабинет. Его внимание привлекла роскошная люстра — она была какой-то уж слишком роскошной, так что умудрялась несколько дисгармонировать даже и с окружающей роскошью — к тому же она свисала с потолка как-то уж больно низко, можно сказать, угрожающе, так что и не очень хотелось под ней проходить.
— А, любуемся люстрой? Роскошная вещь, не правда ли? Но это так, люстрочка, а не люстра. Есть одна люстра… Впрочем, эту историю я рассказываю только своим близким друзьям, а мы пока пребываем лишь в начале нашего знакомства, хотя я и надеюсь, что уже к концу сегодняшней встречи мы станем друзьями. Но присаживайтесь, присаживайтесь, — сказал Бахчи, указывая рукой на музейного вида стул, очевидно, выкраденный из какого-нибудь Петродворца. Виктор осторожно присел. Бахчи испытующе смотрел на него.
— Ну, как?
— Что?
— Удобно?
— Сидеть?
— Да — удобный стул?
— Удобный, — ответил Гольц, несколько озадаченный темой диалога.
— Я, знаете ли, хочу, чтобы и мне, и моим гостям было максимально удобно. А вы, я смотрю, не придаете удобствам большого значения?
— Не придаю.
— И напрасно. Да, напрасно. Помнится, в детстве у меня был день рождения, и мы всей семьей пошли в ресторан. Я ждал этого похода чуть не целый год. И вот пришли мы и уселись за свой столик, а стол был так неудачно сконструирован, что к нему всё время приходилось наклоняться, прямо нагибаться — со скамьи, на которой мы сидели. При этом и пододвинуть скамью было нельзя — стол и скамья составляли одно идиотское целое, сконструированное каким-то пыточных дел мастером. Сидишь и всё время тянешься к столу. У меня уже минут через десять живот заболел, а к концу вечера я попросту расплакался от досады. Ешь вкуснейшее мороженое и чертыхаешься вместо удовольствия. Ешь и думаешь: каким вкусным было бы это мороженное, если бы посмаковать его в уютном местечке, — и от таких мыслей злишься еще больше. Кошмарный вышел ДР. Я до сих пор расстраиваюсь, как вспоминаю. А всё из-за неудобной конструкции стола.
Произнеся эту речь, Бахчи вновь испытующе посмотрел на Виктора, но тот теперь уже совершенно не знал, как ему поддержать этот странный разговор. Тогда Армен вздохнул и сказал:
— Ну что ж, раз вы не хотите говорить о подлинно важном, будем говорить о кино. Я прочитал ваш сценарий.
Здесь я сразу же замечу, что когда Гольц сказал секретарше, что он не знает, зачем Бахчи пригласил его к себе, то, конечно же, он немилосердно соврал. Он прекрасно всё знал… Да и какие дела могут быть у продюсера с режиссером? Продюсер должен дать денег, а режиссер должен на эти деньги снять кино. Здесь же мне придется рассказать небольшую предысторию того сценария, который прочитал Бахчи, но сначала придется еще вкратце рассказать историю самого Гольца, так как сценарий являлся неотъемлемой частью его истории. Итак, приступаю. Детство Гольца я опускаю. Отрочество тоже. И о его юности мне опять-таки ничего неизвестно. Контуры Гольца начинают отчетливо вырисовываться лишь с момента его поступления на режиссерское отделение ВГИКА — ему тогда исполнилось 25 лет. «Выбор этот был скорее случайным, чем осознанным», — позже говорил он, не зная, что ровно те же самые слова о своем поступлении на то же самое отделение когда-то сказал Андрей Тарковский. Но, конечно, это была неслучайная случайность, как наверняка она была неслучайной и в случае Тарковского. Если больше всего на свете вас интересует кино, то стоит ли удивляться, если в один прекрасный момент вы оказываетесь во ВГИКЕ? Думаю, нет. Уверен, что нет. Но мы уклонились немного в сторону.
Тарковский… Опять-таки не случайно в своем разговоре со старлеткой-секретаршей он вспомнил именно о Тарковском, — ведь как раз с Тарковским его чаще всего и сравнивали во время обучения. «Наш будущий Тарковский» — так говорили о нем, наполовину в шутку, но на три четверти и всерьез. Шутили в основном, разумеется, преподаватели, но и они не всегда шутили, вынужденно признавая очевидные задатки большого мастера у этого непонятно откуда взявшегося молодого человека. Сам Гольц жил ожиданием того момента, когда ему позволят снять самостоятельное кино — и уж тогда он… Да, он вполне разделял юношеский максимализм, заставляющий молодых людей верить в то, что стоит им только выйти из учебного заведения и взяться за дело, как они мгновенно исправят все те глупости, которые натворили до них и которые не может не видеть только слепой. Вот и Гольцу казалось, что, собственно, настоящее Кино еще не начиналось, и что только он, Виктор Гольц, покажет всем, как именно надо его снимать. Недостатка в идеях у него не было. Не было недостатка и в единомышленниках. Уже во время учебы вокруг Гольца образовалась спаянная группа, в которую входил сценарист, оператор и несколько актеров. Не хватало денег, но и это на первых порах не особенно смущало Виктора. В конце концов, прошло то время, когда режиссер был безнадежно зависим от киноиндустрии, от всякого рода больших кино-боссов. Сейчас он мог взять в руки камеру — и снимать. Гольц, закончив ВГИК, так и сделал, и родился тот самый фильм — «Игрушки». Бюджет фильма составил 5 тысяч долларов. Идея была простой: начинающий режиссер экранизировал несколько сцен из различных литературных произведений, а параллельно мы видели не только эти сценки, но и сам процесс съемок. В общем, фильм про кино-кухню, но и с вполне видимыми блюдами этой кухни. Для киновоплощения были выбраны следующие литературные эпизоды: во-первых, флейтовый диалог Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном; во-вторых, глава «Ночь» из «Бесов», где центральным должен был стать эпизод с летаргическим сном Ставрогина — трудно представить себе эпизод более кинематографичный. Завершалось кино первой сценой из «Портрета Дориана Грея», в которой Лорд Генри и Бэзил Ховард вели задушевный разговор о сути жизни и искусства, а точнее, о сути жизни человека искусства. Прекрасный сад в этой сценке замещался двумя выброшенными за ненадобностью креслами, стоящими на газоне прямо рядом с проезжей частью; благоухание роз замещалось придорожной пылью, а мерный гул отдаленного Лондона — вполне слышимым шорохом проезжающих московских машин. Да, Гольцу не был чужд своего рода юмор, да и отсутствие бюджета вынуждало искать какие-то бюджетные решения. И всё это экспериментальное «безобразие» (ну или великолепие) перемежалось непрестанными разговорами о кино, которые вели все действующие лица в промежутках между съемками.
Пример разговора о кино
Действующие лица: Режиссер, 1-й актер, 2-й актер, актриса.
1-й актер. Слушайте, ребята, а все ведь смотрели эту короткометражку знаменитую…
2-й актер. Что за короткометражку?
1-й актер. Забыл название… Ну эту, как там ее…
2-й актер. Может, просто вспомнишь содержание, а мы тогда припомним и название?
1-й актер. Содержание такое: девушка приходит на кинопробы, режиссер просит ее взять в руки свою сумочку и вынимать из нее предметы — и рассказывать истории этих предметов.
Актриса. Да это же «Эмилия Мюллер» Марсиано! Это где в конце девушка уходит с проб, которые прошли «как обычно», а потом режиссер замечает, что сумочка осталась в студии, после чего выясняется, что сумочка принадлежит вовсе не девушке, а сотруднице студии. Тут-то режиссера и осеняет, что за гениальная актриса только что сидела перед ним, и он бросается вослед… на чем фильм и заканчивается. Так ведь?
1-й актер. Да, именно так.
Актриса. Так что с этим фильмом?
1-й актер. Да, в общем, ничего. Просто недавно посмотрел и хотел поделиться. Заодно узнать — все ли смотрели, или я один такой отсталый.
2-й актер. Нас двое. Я в первый раз слышу об этом фильме.
Актриса. Тоже мне — актеры!
1-й актер. А мы вот сейчас еще и у режиссера спросим — смотрел ли он? Бьюсь об заклад, что не смотрел.
Актриса. Не смеши меня. Что бы он был за режиссер, если бы не смотрел?
1-й актер. Мы сейчас всё узнаем из первоисточника. Эй, режиссер! Режиссееер!
Режиссер. (подходя к столику) Ну, что тут у вас?
1-й актер. У нас тут завязалась дискуссия по поводу одного фильма. Я утверждаю, что вы его не смотрели, тогда как она утверждает, что вы его смотрели.
Режиссер. И что за фильм?
1-й актер. Эмилия… как ее там?
Актриса. (негодующе) «Эмилия Мюллер»!
Режиссер. Смотрел, конечно. Что бы я был за режиссер, если бы не смотрел?
Актриса. (торжествующе) Скушали?
2-й актер. Скушали.
Актриса. (режиссеру) И какие ваши впечатления от фильма?
Режиссер. Не самые блестящие.
Актриса. Только скажите, что фильм вам не понравился, и вы мой кровный враг на всю жизнь!
Режиссер. Да нет, почему же, фильм мне как раз понравился. Не понравился мне только смысл фильма.
1-й актер. Интересно, это как?
Режиссер. Да вот так! Сами подумайте: приходит на пробы девушка, причем, судя по всему, не производит на режиссера никакого особенного впечатления, а потом он узнает, что сумочка, видите ли, не ее, и оказывается, что он упустил великую актрису! Так она там полчаса сидела, распиналась перед ним, а он не мог разглядеть — актриса она или нет! Что ж это за режиссер такой! И главное — при чем тут сумочка? Какая разница — ее сумочка или не ее? Если актриса плохая — она и с чужой сумочкой останется плохой, а хорошая и со своей будет хорошей — и никакие манипуляции с сумочками не изменят этого соотношения сил.
Актриса. А вы сами разглядели бы в Эмилии актрису?
Режиссер. Конечно. Только слепой не разглядел бы, — а именно наш слепой режиссер.
Актриса. А вы не возражаете, если я завтра приведу на пробы одну девушку…
2-й актер. Ха-ха. Подловили нашего режиссера!
Режиссер. Да чего меня ловить. Я не возражаю, я всегда готов к открытиям.
Актриса. Подождем до завтра! А пока мы вас милостиво отпускаем.
(Режиссер отходит от столика, занавес)
Да, следует сказать еще и о названии — почему фильм назывался «Игрушки»? Всё очень просто: в одной из сцен прямо в кадр входил случайный прохожий и, услышав слова Гамлета «Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя», недовольно говорил: «Что тут за игрушки устроили?» — и, расстроив эпизод, шел себе дальше.
Фильм, таким образом, существовал как бы в трех измерениях. Измерение первое — собственно актерская игра, воплощающая определенное действие. Здесь всё должно было быть предельно серьезно, здесь не допускалось никакой «играющей» интонации, здесь торжествовала Игра как проживаемая, а не играемая жизнь. Измерение второе — обсуждение игры. Здесь всё тоже было предельно серьезно, и всё же здесь уже обсуждалась именно игра. Наконец, измерение третье — обесценивающее вторжение реальности в реальность игры. То, что было Жизнью на экране или Игрой в обсуждении, превращалось в игрушки. Итак, Жизнь, Игра и игрушки во всем их сложнейшем переплетении — такова была общая концепция, к реализации которой Гольц и приступил.
Что ж, фильм был снят и даже имел определенный резонанс. Он получил аж три награды на трех отечественных кинофестивалях. Успех? Нет, Гольцу так не казалось. Ему хотелось перевернуть весь мир кинематографа, но пока что он попросту снял неплохой фильм, который охотно хвалили, но в целом записали не более чем в любопытный артхаусный эксперимент. Может быть, на Западе этого и было бы достаточно, чтобы превратить его в крупную фигуру в киномире, но в России записать режиссера в артхаус — это всё равно, что сказать — «чудак-человек». И потом, надо было что-то делать дальше. А что еще делать, как не снимать кино? И у него уже был готов сценарий второго фильма — с рабочим названием «Фотограф». Но этот фильм уже требовал серьезных финансовых вложений, он не мог снять его на копейки. Во многом он чувствовал себя, как героиня фильма «Начало», которая, после завершения своих первых съемок в кино, ждет, что ее пригласят еще (ведь она блестяще справилась со своей ролью), но ее всё не приглашают и не приглашают:
— Как насчет работы?
— Какой работы?
— Моей.
— А на вас нет заявок.
— Почему?
— Вот это уж я не знаю, почему.
— Странно.
— Что ж тут странного?
— Странно.
Гольцу тоже казалось очень странным, что на него «нет заявок». Да, пока ты не сделал себе имя, которое не просто звучит, но гремит на весь мир — миру на тебя совершенно наплевать. Имя Гольца прозвучало, но не прогремело. Он был мало кому интересен, а ему нужны были деньги. На кино. В общем, Виктор на своей шкуре прочувствовал всю монструозную истинность фразы Ленина «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», что в его случае переводилось как: «Жить в киномире и быть вполне независимым от кинобизнеса немыслимо». Сценарий «Фотографа» крутился где-то там, его читали какие-то известные и неизвестные ему личности (Виктора всегда живо волновал вопрос непредсказуемо-хаотичного круговорота сценариев в кинобизнесе), но дело не сдвигалось с мертвой точки, а ведь с момента окончания съемок «Игрушек» уже прошло почти два года. И вот вдруг его приглашает на встречу известный продюсер Армен Бахчи. Такова предыстория. Теперь начинается история.
— Ну что ж, — сказал Бахчи. — Я прочитал ваш сценарий. «Фотограф». Интересно. Да, любопытно, я бы сказал.
— Кстати, пока мы не углубились в обсуждение — мне лично любопытно, как к вам собственно попал сценарий?
— Очень просто. Сценарий прочитал один актер, в последнее время дела у него шли не очень хорошо, и он искал какой-то фильм, который вытащил бы его из трясины, и перелопачивал всё всплывающее в нашем бизнесе… сценарное творчество — в общем, прочитал он и ваш сценарий, ему очень понравилось. Он отдал сценарий своей жене — она работает гримером, но при этом связей в мире кино у нее больше, чем у мужа. Так вот, ей сценарий жутко не понравился, и она отдала его одному знакомому сценаристу, чтобы тот посмеялся вместе с ней — какую нынче сценаристы чепуху порют. Тот послушно посмеялся и захотелось ему, чтобы еще кто-то посмеялся, и он отдал сценарий знакомому продюсеру, а продюсер посчитал сценарий прямо-таки гениальным — хоть сейчас бери и кино снимай, но вот беда — денег у него сейчас нет, поэтому он отдал сценарий мне. Ну а я — я от сценария не в восторге, но потенциал вижу. Любопытно, я бы сказал. Только слишком… хм…
— Заумно?
— Заумно? Нет, не то чтобы слишком заумно…
— Затянуто?
— Немного, пожалуй. Но не в этом беда.
— Слишком артхаусно, что ли?
— Артхаусно… Поверите, до сих пор не знаю, что в точности значит это слово — артхаус. Совершенно непонятно, что под ним скрывается… Хотя для себя я дал такое ненаучное определение: «Артхаус — это кино, непонятное среднестатистическому зрителю». И, пожалуй, вы правы, ваш фильм — этот самый артхаус и есть. Как и «Игрушки», но «Игрушки» — это полнейший артхаус, а «Фотограф» — такой, более-менее для зрителя выносимый. И все-таки мне довольно трудно представить себе среднестатистического зрителя, который бы пошел на кино о фотографе, воспринимающем свой фотоаппарат на манер Диогена с фонарем, то есть посредством фотоаппарата ищущего Человека. Слишком это… артхаусно, да. Слово найдено, проблема обозначена. Осталось эту проблему решить.
— И какое может быть решение?
— Не знаю, — может быть, я и пригласил вас, чтобы узнать.
— Сомневаюсь. А еще больше я сомневаюсь в том, что смог бы переделать сценарий таким образом, чтобы он приманил массового зрителя.
— Я от вас этого и не потребую. Я знаю, что вы неисправимы и будете биться за своего «Фотографа» намертво. Посему давайте начнем наш разговор так: я согласен профинансировать «Фотографа» — причем именно в том виде, в каком он вами задуман. С моей стороны не будет даже намека на попытку как-то повлиять на процесс съемок. Вы будете царь и бог на площадке, а я буду золотой рыбкой, исполняющей все ваши желания. Как вам такая перспектива?
— Больно сказочная.
— Вполне реальная, уверяю вас.
— Но в чем тогда подвох? Должен же быть подвох.
— Ну почему обязательно подвох? Впрочем, есть кое-что, просто я не назвал бы это подвохом. Скорее это бонус. Мы тут готовим к запуску один проект — сериал, весьма любопытный, нестандартный я бы сказал. Вы «Шерлока» смотрели?
— Смотрел, разумеется.
— Я имею в виду английский сериал с Камбербэтчем, а не нашу классику с Ливановым.
— Я смотрел оба.
— Вот, мы хотим снять нечто подобное, создать такого противоречивого героя-сыщика. Бессердечная сволочь, но на свой манер очень обаятельный. Полное отсутствие эмпатии к окружающим, но при этом реально помогает людям. Плюс, конечно, всякие внутренние демоны.
— Таких героев-психопатов сейчас хоть пруд пруди — после «Шерлока» все на них прямо умом двинулись. А то уже и после «Декстера» или «Доктора Хауса».
— На Западе их действительно полно, а нам нужен наш, отечественный Шерлок-Декстер-Хаус. Но тут требуется не вполне обычный режиссер, и я уверен, что этот режиссер — вы.
— Я? И почему же именно я?
— Ну, я мог бы объяснять довольно долго, но к чему? Считайте, что это интуиция. Когда я прочитал сценарий «Фотографа» и посмотрел «Игрушки», я прямо так и подумал: «Этому парню надо помочь — если дать ему в руки перспективный материал, он сделает из него бомбу». Просто в голове что-то щелкнуло, а я, знаете ли, доверяю щелчкам в своей голове.
— Итак, правильно ли я понял: вы беретесь за финансирование «Фотографа», при условии, что я возьмусь и за сериал про отечественного симпатичного психопата?
— Совершенно верно. Следует уточнить: сначала вы обязуетесь снять сериал, а уже потом…
— … а уже потом, в качестве награды, вы разрешаете мне снимать «Фотографа».
— И опять вы всё верно поняли. Ну как, по рукам? Что-то я не вижу большого энтузиазма… А-а, понятно. Вы думаете, что я хочу заманить вас в ловушку; вы боитесь подвергнуть опасности бессмертие вашей режиссерской души? Верно? Вижу, что верно.
— Насчет бессмертия прямо сейчас я не думаю, но ловушки, да, опасаюсь.
— И напрасно, совершенно напрасно. Я ведь не прошу вас снять какую-нибудь «Санта-Барбару». Нет, это будет интереснейший кинопродукт — да вам и самому наверняка будет интересно. Может, вы новый «Твин Пикс» снимете — почему нет? Да и чем плохи сериалы? — сегодня они уже почти и так вытеснили обычное кино. Может, скоро ничего, кроме сериалов и в принципе снимать не будут. И в чем тогда подвох с моей стороны? Я просто даю вам шанс проявить себя, а потом уже делайте что хотите, — артхаусничайте хоть до посинения.
— Знаете, существует очень простой способ выяснить: есть с вашей стороны подвох или нет. Давайте просто переменим слагаемые местами: сначала я сниму «Фотографа», а потом возьмусь и за сериал. При таком раскладе я готов подписать все бумаги хоть сейчас.
— Нет, сначала — сериал, а потом — фильм.
— Сначала — фильм, а потом — сериал.
— Сначала — сериал, потом — фильм.
— Сначала — фильм, потом — сериал.
Любезный хозяин Армен, сладкоречиво одурманивающий своего ненаглядного гостя, начал терять терпение и, минут через десять бесплодных увещеваний, превратился в восточного деспота:
— А вам не кажется, что вы рановато беретесь права качать? Вы, знаете ли, пока еще не Андрей Тарковский и даже не Квентин Тарантино. Вот получите Оскара или, на худой случай, «Золотую пальмовую ветвь» — тогда и ставьте условия. А пока что делайте то, что вам предлагают.
— Тот, кто делает лишь то, что ему предлагают, никогда не станет ни Квентином Тарантино, ни тем более Андреем Тарковским.
— Слушайте, вы случайно с Викторией Аргольц не знакомы?
— Виктория Аргольц? Нет. А кто это?
— Да так, одна актриса… как она про себя думает. Мы, продюсеры, знаете ли, окружены потоком творческих личностей, всеми силами защищающихся от наших растлевающих чистую творческую душу посягательств. Иногда эта борьба утомляет, а от «творческих личностей» начинает попросту тошнить.
— Понимаю, но стою на своем. Сначала — фильм, а потом — сериал.
— Это невозможно — даже и чисто технически. Творчество может и подождать, а вот производство ждать не может. Свой фильм вы будете снимать бог знает сколько времени, а съемки сериала должны стартовать уже через месяц. Так что: сначала — сериал, а потом — фильм. И не забудьте, я обещаю стать вашей золотой рыбкой.
— Боюсь, у нас ничего не выйдет.
— Я уже тоже начинаю бояться. Но, знаете, напоследок я вам расскажу притчу о режиссере; возможно, она поможет вам принять правильное решение.
Притча о режиссере
Жил на свете один режиссер, который выше всего на свете ставил чистое служение искусству кино. Для воплощения на экране он брал только темы, которые не могли заинтересовать массового зрителя — разговоры о прибыли или об окупаемости картины вызывали у него ярость, а аплодисменты, даже и со стороны тех, чье мнение ему было дорого, всё равно вызывали у него протест. Он требовал от зрителя только одного — чтобы тот в благоговении смотрел на экран, а не воздавал какие-то почести режиссеру. «Я работаю не за деньги и не за аплодисменты — если бы я работал ради них, то чем бы я отличался от любого режиссера блокбастеров?» — так любил говорить наш «чистый» режиссер. Но вот для съемок очередного фильма потребовались большие деньги, а достать их ему было негде. Он пошел к продюсеру, а тот предложил ему коммерчески выгодный проект, который должен был окупить будущие затраты для «настоящего» фильма. Наш режиссер сначала вознегодовал, но потом подумал: «Но не гордость ли и это — при любых обстоятельствах оставаться чистым самому? Чистым должен быть только фильм, а я должен сделать всё, чтобы этот фильм состоялся, пусть бы даже мне пришлось основательно изваляться в грязи». И он согласился и снял коммерческое кино, получил требуемые деньги, после чего снял и «настоящий» фильм. Хэппи-энд.
— Что же это за притча? — фыркнул Гольц. — Вы просто взяли нашу конкретную ситуацию и обобщили ее.
— Вы слишком высоко ставите себя, молодой человек, я вам уже говорил об этом. Вы еще не доросли до того, чтобы кому-то пришло в голову обобщать вашу конкретную ситуацию. Основанием для притчи послужил совсем другой случай, а точнее, несколько случаев, похожих на ваш. Да-да, я понимаю, ваша жизнь абсолютно уникальна и неповторима (сказано весьма насмешливо), а всё ж таки все истории, происходящие на этом свете, во многом похожи друг на друга… Да и на том свете, вероятно, тоже… ха-ха… Но не в этом дело, а в том, что я еще не раскрыл вам подлинного значения притчи.
— Разве притча не о том, что ради высокого искусства можно пойти на любые жертвы, — в том числе и очень низко пасть?
— Нет, совсем не об этом. Такое значение хотел бы придать притче сам «чистый» режиссер (вместе со всеми своими собратьями из реальности, в том числе и с вами), но всё несколько сложнее. Суть в том, что фильм, снятый исключительно ради денег, стал лучшим фильмом режиссера из притчи, его, так сказать, визитной карточкой — и вообще тем самым фильмом, ради которого он, именно как режиссер, как художник (слово «художник» Бахчи произнес, весь скривившись) и родился на свет. Сам он, конечно, никогда не признавал этого, но так оно и было, да в душе он и сам это понимал. Вот теперь — конец истории, как и конец нашему разговору. Я вас отпускаю, но всячески советую подумать о моем предложении. Я — вовсе не дьявол, подсовывающий вам гибельный контракт, я — ваш лучший друг, если только вы сами увидите свою выгоду. Сначала — сериал, потом — фильм. Мой телефон вам известен — звоните в любое время суток. Кроме ночи — ночью я сплю. И с часу до двух меня не беспокойте — я обедаю, а обед — это святое. После обеда я один час отдыхаю — надоедать мне в это время, значит, нажить себе смертельного врага. С шести до семи — ужинаю, а после семи о делах уже не разговариваю. И рано утром, то есть часов до десяти — тоже. В общем, я всегда на связи. До свидания.
Вырвавшись из удушающей роскоши кабинета Бахчи на свежий, правда тоже душноватый, предгрозовой воздух, Виктор Гольц шел и размышлял. «А может согласиться? Почему бы и не согласиться? В конце концов, в самом формате сериала действительно еще нет ничего криминального. Всё равно я буду снимать только то, что считаю нужным и только так, как считаю нужным, а если Бахчи это не устроит — пусть увольняет». С определенного жизненного момента Виктор взял себе за правило: когда его мысль заходила в тупик, он мысленно обращался к Канту. Но сейчас и Кант ему не помогал. «Звездное небо надо мной, — чтобы почувствовать свою ничтожность перед величием Вселенной, и моральный закон во мне, — чтобы почувствовать свое величие перед ничтожностью обстоятельств». Но над головой Виктора повисло мрачное свинцовое небо, которое только давило, но никак не просветляло, а сколько он ни прислушивался к внутреннему голосу, тот упрямо давал ему прямо противоположные по смыслу советы, скорее запутывающие его в обстоятельствах, чем возвышающие над ними. И вдруг ему вспомнилась фраза совсем другого, хотя и тоже немецкого философа: «Не бросай, храни свято свою высшую надежду!» «Именно, именно! — внутреннее воскликнул Гольц. — Но в чем состоит моя высшая надежда? Конечно, в том, чтобы снять „Фотографа“! Даже если я не прав, даже если прав Бахчи, и мое предназначение состоит в том, чтобы снять „его“ сериал, а не моего „Фотографа“, всё равно я должен снять именно „Фотографа“. Без этого фильма мне просто нет жизни. И я не могу откладывать это дело. Никак не могу. Сними свой фильм и разбейся!» В этот момент сверкнула молния, и через мгновение воздух был сокрушен чудовищным раскатом грома. Гольц рассмеялся — слишком уж псевдо-символичным показался ему внезапный разгул стихии. «А чему смеешься? Денег-то на фильм у тебя всё равно нет. И кто тебе их даст?» От унижения и безысходности его охватило отчаяние. Тут еще одна молния озарила город, и еще один раскат грома сотряс его. Гольц в задумчивости остановился: «Только один человек может меня спасти. Только у одного человека я могу найти поддержку в своем деле. Надо ехать в Санкт-Петербург. К Александру Сергеевичу Томскому».
Интермедия. Путешествие из Москвы в Петербург
Прибыв на Ленинградский вокзал без десяти шесть утра, Виктория Аргольц села на сапсан и, счастливо проспав почти всю дорогу, в 9.30 уже выходила на Московском вокзале. Интереснейшее, познавательнейшее путешествие из Москвы в Петербург!
Встреча третья. Виктор и Виктория
Виктория Аргольц вошла в известное всему Петербургу здание «ГКП» с тем же видом, с каким она входила в любое здание — с видом победителя. Она вообще шла по жизни шагом триумфатора, вот только подлинного триумфа это ей пока что не принесло, а тут еще и инцидент с несостоявшимися съемками в душе (и последующим прекращением съемок) основательно подкосил ее. Ей казалось, что она уже переплыла через все воды и прошла через все огни — и вот, приходится начинать чуть ли не с самого начала. И медных труб впереди что-то не предвидится. Кто она? Начинающая актриса? Довольно жалкое словосочетание. Начинающая актриса в поисках режиссера? Довольно жалкая ситуация. Довольно жалкая ситуация и довольно сомнительный выход из нее — приезд в Питер, к Томскому.
Сообщество «ГКП» («Глобальная Культурная Поддержка») вызывало у нее сомнения. Сообщество, объединяющее творческих людей; сообщество, задающее высшие критерии творчества. «Чтобы всех отыскать, воедино созвать и единой культурною волей сковать. В ГКП, где вечно творчество цветет». Как-то это всё… недостаточно солидно, что ли. Правда, Томский — прелюбопытный персонаж. И похоже, что серьезный. 10 миллиардов — это серьезно, а именно в 10 миллиардов долларов оценивалось его состояние. 10 миллиардов, которые Томский решил потратить на Культуру, с каковой целью он и создал ГКП. Сообщество за несколько лет своего существования уже всерьез заявило о себе; например, значительный и даже международный резонанс вызвала презентация картины Арсения Сафарова «Инет». Но… «А куда я пойду, если сегодняшняя встреча не приведет к желаемым результатам и, главное, каковы должны быть эти результаты?» — с грустью подумала она. «Дойду до ближайшей реки и утоплюсь», — уподобившись Маргарите, рассеянно решила Виктория, понимая, что топиться она, конечно, не будет. Не той она закалки человек. Тут она заметила, что ее поступь, под воздействием не самых веселых размышлений, утратила свою победоносность, остановилась, спросила у проходившего мимо человека, как пройти к кабинету Томского и, следуя полученным указаниям, вновь победоносно направилась прямо к месту назначения. Возле кабинета стояло несколько диванчиков, на одном из них сидел мужчина. Эта картина почему-то напомнила ей недавнее посещение стоматолога. И тут же она поняла, почему: в последнее время у нее была не жизнь, а зубная боль. Правда, стоматолог со своей задачей справился; может, справится и Томский?
— Вы к Томскому? — спросила она у мужчины на диванчике.
— Да, мне назначено на 11 часов, а сейчас как раз без пяти.
— А мне назначено на 11.20. Двадцать минут на решение судьбы человека. Забавно.
— Согласен, двадцать минут — это слишком долго. Кстати, а вы случайно не хотите последовать примеру д’Артаньяна и, придя второй, пройти первой? Могу пропустить.
— Нет — не хочу. Но за предложение спасибо. Вы очень галантны.
— Никакой галантности. Может, я просто боюсь узнать свою судьбу.
— Я тоже боюсь. И вообще, я сама виновата, что пришла раньше времени. Не похоже на меня.
— Обычно опаздываете?
— Нет, обычно я прихожу вовремя… Я что-то не то сказала?
— Нет, а почему вы спросили?
— Вы как-то странно на меня смотрите. Только не говорите, что красивым женщинам полагается опаздывать, а то я ударю вас сумочкой. Будет больно.
— Верю. Не буду.
— А глазеть и дальше будете?
— Это чисто профессиональное. Оцениваю ваш актерский потенциал.
— Ааа. Оценивайте. Я не возражаю. Вы режиссер, как можно догадаться?
— Да, режиссер. Меня зовут Виктор Гольц.
— Виктор Гольц? Серьезно? Который «Игрушки» снял?
— Он самый.
— Вот так встреча! И вы тоже надумали вступить, или как это лучше сказать — влиться в «ГКП»? Это обнадеживает.
— «Тоже» — значит, как и вы? Извините, если я вас должен знать, но не знаю. Где я мог вас видеть? Вы ведь актриса, как можно догадаться?
— Да, актриса. И — нет, нигде. Видеть вы меня нигде не могли. Сами знаете — есть фильмы, которые чем-то становятся, а есть фильмы, которые становятся ничем. Фильм, в котором я снималась, стал ничем. А талантишко-то, так сказать, пропадает. Вот я сюда и пришла.
— Да, я пришел, ведомый сходными мотивами. Талантишко пропадает… Хорошо Шукшин сказал… Точнее, Егор Прокудин.
— Ну так как: есть у меня потенциал? (в скобках замечу, что этот вопрос был задан Викторией тоном, не допускающим сомнений относительно ответа).
— Несомненно. Эх, попробовать бы вас еще… Вы бы мне сейчас какой-нибудь отрывок прочли…
— Ох уж эти мне отрывки! По-моему, всё это такая чушь. Лично я уверена, что вы уже всё обо мне поняли, и никакие прочитанные отрывки не изменят вашего мнения. Ну а что я могу прочесть хоть сто тысяч отрывков — просто поверьте мне на слово. Школа у меня есть, и все полагающиеся экзамены мною сданы. Но главное — это личность, а личность, вот она — перед вами. Любуйтесь и делайте выводы.
— Что-то такое я, кажется, недавно и сам говорил. В каком же контексте… Ах, да. Вы случайно не смотрели «Эмилию Мюллер»?
— Смотрела, разумеется.
— И что думаете?
— О фильме я думаю, что это хороший фильм, а вот режиссер в этом фильме — полный осел. Он должен был понять, что перед ним сидит настоящая актриса — невзирая на всякие сумочки.
— Слово в слово! — рассмеялся Гольц. — Я прямо так и сказал ребятам, когда мы обсуждали этот фильм. А вас, кстати, как зовут?
— Виктория Аргольц.
— Виктория Аргольц! (если вы подумали, что Виктор в возбуждении вскочил с дивана и весь остаток разговора провел в состоянии эйфории, то вы не ошиблись). Вы знаете, а я недавно слышал о вас. От Бахчи.
— Господи! Как вас занесло к этому… Не знаю, как и назвать его.
— Продюсером.
— Ну и какую же гадость сказал про меня этот… продюсер.
— Да так, неважно. Он думал, что мы знакомы. Но мы и должны, мы просто обязаны быть знакомы. Виктор и Виктория. Виктор Гольц и Виктория Аргольц! Невероятно!
— Да, — с улыбкой сказала Виктория, — я не раз в шутку думала, что мы просто созданы друг для друга.
— Какие уж тут шутки. Не может же такое совпадение быть случайным!
— Скажите прямо, что это — Судьба.
— И скажу. Конечно, Судьба. Всё, решено — вы получите главную роль в моем фильме… Если фильм, конечно, состоится. И если вы, конечно, согласны.
— Я согласна. Кто же в своем уме откажется сниматься у Виктора Гольца?
— Тогда пожелайте мне удачи в предстоящем двадцатиминутном осмотре. Как раз одиннадцать. Сейчас дверь растворится, мне предложат войти, и я войду.
Дверь растворилась, Виктору Гольцу предложили войти, и он вошел.
Встреча четвертая. Виктор и Александр
Виктор подошел к столу, за которым возвышалась знакомая ему (по телерепортажам) фигура Александра Сергеевича Томского и сел в кресло посетителя. Невольно сравнивая свой нынешний опыт с недавним опытом посещением киностудии, Виктор отметил, что предварительный разговор с Викторией Аргольц понравился ему куда больше, чем разговор с секретаршей Бахчи, так что он мог надеяться, что и главный разговор тоже получится несколько иным, причем со знаком плюс. Подтверждая его надежды, Томский, в отличие от Бахчи, сразу же перешел к сути дела.
— Так, Виктор Гольц. Вы — режиссер «Игрушек»?
— Да.
— Посмотрел только вчера. Восторга фильм не вызвал, — суховато констатировал Томский. — Кстати, а что вас привело к нам — в ГКП?
— Мне не удалось пробить следующий фильм, вот я и…
— От безнадеги, в общем, к нам подались. Не очень-то мне это нравится — что к нам идут от безнадеги. По-моему, мы заслуживаем того, чтобы к нам шли исключительно по желанию попасть именно к нам и ни к кому другому. Что думаете об этом?
— Я недостаточно хорошо знаю…
— Да, вы недостаточно хорошо знаете ГКП, но, так как у вас не получается достать деньги, вы думаете, что авось здесь что-нибудь да обломится. Так, что ли?
— Нет, не так.
— А я вижу, что так.
Вот тебе и знак плюс! До сих пор разговор шел в таком тоне, что последняя фраза Томского, казалось, вполне может завершить его. «Вы не туда попали, гражданин Гольц. Прощайте». Но вместо этого Томский спросил:
— О чем ваш новый фильм? — тот, который никому не нужен.
— Ну, я вижу, что и вам он тоже не нужен, зачем и рассказывать тогда.
— Тем более, что я и так знаю. Рабочее название — «Фотограф». Центральная фигура — тоже фотограф. Но он не просто снимает — он ищет человека. Диоген с фотоаппаратом.
— Вроде того.
— Ну, задумка не лучше и не хуже, чем многие другие; всё и всегда зависит от воплощения. Каков предположительный бюджет?
— Думаю, миллиона три. Долларов.
— Не лишнее уточнение. Вы думаете, что три миллиона, значит, закладываем пять, а держим в уме — десять. Когда думаете приступить к съемкам?
— В смысле?
— Когда думаете приступить к съемкам?
— (с нервной насмешливостью) Я бы приступил хоть завтра.
— Завтра — это вряд ли, а вообще, как будете готовы, можете приступать.
— Это значит, что вы согласны?
— Я согласен, да. Хоть я и не в восторге от «Игрушек», знающие люди, то есть такие люди, чьему мнению я доверяю, отзываются о фильме очень хорошо. А я просто не люблю любительщины — всех этих съемок на мобильник, которые потом выдаются за кино, и прочих прелестей аматерского креатива. Есть креатив, а есть творчество. В «Игрушках» больше креатива, по-моему. Но будем считать, что это от нехватки средств. Теперь средств у вас будет достаточно, вот и посмотрим, на что вы способны. Только сначала вам придется подписать одну бумагу.
— Контракт с дьяволом, надо полагать? — шутливо заметил Виктор, невесело подумав, что, вот, сейчас ему опять предложат снять какой-нибудь сериал.
— Дьявол в этих стенах не водится, — на полном серьезе ответил Томский. — Но вы должны подписать бумагу, согласно которой вы становитесь нашим сообщником, — то есть присоединяетесь к ГКП. А ГКП — это не вполне обычное сообщество, при этом вы сами признались, что недостаточно хорошо нас знаете. Опережая события, скажу: главное, что может вызвать у вас возражения — то, что отныне вы обязуетесь снимать только для нас и более ни для кого.
— Хм, довольно серьезное обязательство.
— Серьезные шаги в жизни требуют принятия на себя серьезных обязательств.
— Безусловно. Но что это означает практически? Для нас — это для кого?
— Для нас, для членов сообщества, а точнее, как мы любим себя называть, для сообщников ГКП. И более ни для кого. У нас есть прекрасный кинотеатр на тысячу мест, лучший кинотеатр в мире — вот в нем-то отныне и будут показываться ваши фильмы. И более ни в каких кинотеатрах. Только в нашем, но зато лучшем кинотеатре на свете; только для нас, но зато лучших ценителей прекрасного на свете. Как перспектива, радует?
— Вы что, смеетесь, что ли? Конечно, я не согласен. Я хочу, чтобы мои фильмы смотрели.
— Их и будут смотреть.
— Нет, я хочу, чтобы всякий мог их посмотреть, а не какая-то избранная публика.
— А почему? Неужели вы не можете обойтись без того, чтобы какой-нибудь Вася-Петя-Слава после унылого рабочего дня зашел в кинотеатр, чтобы немного развеять свою скуку, посмотрев ваш фильм, который он, впрочем, почти наверняка тоже назовет скучным.
— Неправильная постановка вопроса. Я не знаю, кто и по каким мотивам захочет посмотреть мой фильм, но я знаю, что хочу, чтобы у каждого была такая возможность. Тут и обсуждать нечего.
— Есть, есть что обсуждать. Ну да ладно, — Томский тяжело вздохнул. — Я пошутил. Не то, чтобы пошутил, а просто… — Томский устало махнул рукой. — Понял я уже, что и «нашему» режиссеру не обойтись без потенциально-миллионной публики. Поэтому условия такие: премьерным будет показ в нашем кинотеатре, а потом, не волнуйтесь, пустим ваш фильм и в общий прокат. У меня достаточно связей и средств и, поверьте, незамеченным ваш фильм не пройдет. Ну что, довольны?
— Как вам сказать… При таких условиях, конечно… В принципе, если уж так подумать, то…
— Что вас еще смущает?
— Точно фильм в общий прокат поступит?
— Клянусь честью, как говорили в каком-то там веке. Глупо это и ни к чему, но раз вам так нужно, то будет фильм в прокате. Ну так что: броситесь с головой в ГКП-омут или еще подумаете?
— Я бы, пожалуй, еще немного подумал, да боюсь, как бы вы не передумали.
— И правильно боитесь. Скажите, что для вас значит кино?
— Всё.
— Всё, значит, вы — наш. Решайтесь.
— Я уже решился. Где ваш дьявольский контракт?
— Вот он.
Виктор расписался. Томский взял бумагу, выдвинул ящик, бросил ее к другим бумагам и резким, отрывистым жестом вогнал ящик обратно в стол.
— Что у нас со временем? 11.10. Быстро мы с вами порешили. Нет ли там следующего посетителя?
— Есть. Ее зовут Виктория Аргольц и…
— Как-как?
— Да — именно так. Виктория Аргольц.
— Хм, любопытно. Так чего там Виктория дожидается?
— Она актриса. И вы знаете, мой Диоген с фотоаппаратом, кажется, уже нашел своего человека. Прямо у дверей вашего кабинета нашел. Я бы хотел, чтобы Виктория сыграла главную женскую роль в «Фотографе».
— Вот как? Красивая история выйдет, если так и получится.
— Так и получится.
— Что ж, зовите вашу Викторию, пусть тоже подписывает контракт. И езжайте снимать кино.
Часть вторая. Фильм, фильм, фильм…
Путь режиссера
Путь режиссера есть фильм.
Режиссер должен прежде всего постоянно помнить — с самого раннего утра, когда он берет в руки зубную щетку, и до позднего вечера, когда он, будем надеяться, делает то же самое — что он должен снять фильм. Вот его главное дело.
Режиссер должен быть хорошо образован и понимать причины вещей.
Самые преданные режиссеры не расстаются с камерой, даже принимая ванну.
Покидая дом, режиссер внимательно всматривается в каждое встретившееся ему лицо: а вдруг это лицо нужного ему актера?
Тот, кому не посчастливилось родиться актером, должен вести себя в строгом соответствии с долгом подчинения режиссеру. Каким бы умным, добрым и талантливым ни был актер, всё это бесполезно, если он не подчиняется во всем режиссеру.
Актеры хороши лишь до того времени, пока они не стали звездами.
Если ты принял решение снять фильм, подумай о том, как добиться финансирования. Хорошо, когда у режиссера есть продюсер, готовый поддержать любой его проект. Если такого продюсера нет, режиссеру приходится унижаться и растрачивать свою творческую энергию впустую. Это плохо.
Есть режиссеры, снимающие фильмы для того, чтобы зрители смеялись. Есть режиссеры, снимающие фильмы для того, чтобы зрители пугались. Ты должен стать режиссером, снимающим фильмы для того, чтобы зрители задумались. Тяжела твоя участь, — ведь люди любят смеяться и пугаться, но не любят задумываться.
Режиссер должен снять фильм, поэтому цель его — снять такой фильм, чтобы поразить, а точнее, пронзить им всякого внимательного зрителя; снять такой фильм, чтобы искупить вину других режиссеров, снимающих «не такие» фильмы; снять такой фильм, чтобы славное имя режиссера осталось в истории кинематографа.
Лучшая из публик — публика, состоящая из одного внимательного зрителя.
Однажды весьма чванливый придворный режиссер Мэнь из провинции Люань выбирал себе актеров. «Этот актер мне не подходит, — говорил Мэнь. — Он недостаточно эффектен и знаменит. Эта актриса мне не подходит, — говорил Мэнь. — Ее формы недостаточно округлы. Моя картина должна быть безупречна — всё в ней должно радовать глаз высокой публики». За режиссером Мэнь шел скромный режиссер Тэнь и брал в свою труппу каждого отвергнутого режиссером Мэнь актера. Прошло время. Режиссер Мэнь снял фильм, и режиссер Тэнь снял фильм. Фильм режиссера Тэнь был намного лучше, но он пришелся не ко двору, так что и сам режиссер, и все его актеры вынуждены были сделать себе сэппуку. Режиссер Мэнь — самый известный режиссер провинции Люань.
Виктор Гольц (начитавшийся самураев режиссер)
_________________________________________________________
Кино-дневник Виктора Гольца
23 мая 2022 года
Не было ничего, и вдруг есть всё. Это опьяняет. Лучшее оборудование? Пожалуйста. Съемки в таком-то труднодоступном месте? Пожалуйста. Нужен такой-то актер? Так приглашайте. Всё будет оплачено. «Не думай о деньгах — думай только о кино», — так сказал мне Томский. Какой режиссер не мечтал бы о том, чтобы ему сказали такое? И вот я сижу, опьяненный свалившимися мне на голову возможностями и… ничего не делаю. Думаю о кино. Но ведь о нем не только думать, его еще и снять надо. Экая досада!
«Фотограф». Фотограф, ищущий человека. Фотоаппарат вместо фонаря. Всё вроде бы красиво, но пока что и мертво. И ведь сценарий вроде бы готов, и в голове я уже сто раз по этому сценарию и фильм снял. В этом и беда. Зачем снимать уже отснятый фильм? На самом деле ничего еще не ясно. Ясно только одно — мне нужно лицо, лицо того человека, которого ищет и в конце концов находит фотограф. И тут мне ясно только одно — это должно быть мужское лицо. А может быть, и женское. Да, скорее всего, женское.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
25 мая 2022 года
Литературно обработанные диалоги режиссера Виктора Гольца со сценаристом Владимиром Громовым
Диалог номер один
— Мне нужен сценарий.
— Он ведь у тебя есть.
— Надо переписать.
— Надо так надо. Ты — режиссер, а я всего лишь сценарист. Ты — Бог-Творец, а я лишь твой скромный подсказчик, на которого в случае чего можно свалить вину за всё зло, творящееся в мире.
— Ладно-ладно, не самоуничижайся и не юродствуй.
— Я более юморю, да и то не совсем. Нет, правда, если надо переписать, я перепишу. Только скажи, что именно я должен переписать: какую сцену и в каком ключе?
— Всё надо переписать. Только тему сохрани.
— Весьма конкретно… А сроки?
— Десять дней хватит?
— Может, одиннадцать дадите?
— Я бы дал одиннадцать, но сценарий мне нужен через десять.
— Хорошо. Постараюсь.
— Не старайся — просто сделай.
— Хорошо, сделаю.
— Уж постарайся, пожалуйста.
Диалог номер два
— Ну, как?
— Не годится.
— Почему?
— Не годится, и всё тут.
— А что именно не годится?
— Всё. Всё надо переписать.
— Веселенькое дело. Я это… работал все-таки.
— Вижу, что работал. И хорошо работал. Но придется еще поработать.
— Так а что ты все-таки хочешь увидеть в сценарии?
— Я хочу увидеть в нем фильм.
— А поконкретнее?
— Если бы я знал, каким конкретно должен быть сценарий, я бы сам его и написал.
— Многие режиссеры сами сценарии и пишут.
— Я не пишу. Я думаю об окружающих. Не хочу лишать тебя работы.
— Весьма благородно. И какой срок даешь на переделки?
— Десять дней.
— А может, все-таки одиннадцать дадите?
— Если сценарий будет стоящий, приходи через одиннадцать.
— И на том спасибо.
— А если не стоящий — не приходи совсем.
Диалог номер три
— Ну, как?
— Хм…
— ?
— Близко… Близко. В общем, почти то, что надо.
— Слава Богу!
— Но придется переписать.
— Какую сцену?
— Всё.
— Как — всё? Ты же сказал, что — близко?
— Близко, но — не то.
— А если я взбунтуюсь?
— Бунт будет подавлен.
— Десять дней?
— Десять.
Диалог номер четыре
— Ну, как?
— Как бы тебе сказать, чтобы ты не взорвался от возмущения?
— Десять?
— Десять.
Диалог номер пять
— Ну, как?
— Знаешь, что? Думаю, нам надо вернуться к тому варианту, который «близко» и просто доработать его — новых сценариев уже не надо.
— Это и тогда было понятно.
— Мне — не было.
— А работать десятками дней на износ — и совершенно впустую — это тебе понятно?
— Это мне понятно.
— Сомневаюсь.
— Твое право. Сомневаться во вменяемости режиссера — неотъемлемое право любого работающего с ним сценариста. Да и актера тоже. И оператора. Но вернемся к сценарию. У тебя там есть смешная сцена…
— Ха-ха, реально смешная, правда?
— Правда. Вычеркни ее.
— Почему?
— Она отдает эстрадными выступлениями юмористов. Если уж ты даешь юмор, то мне нужен Гоголь, а не Жванецкий или даже Джером как его там Джером. Чему улыбаешься?
— Да так, вспомнил диалог из «Мюнхгаузена»:
«- Шутка, она жизнь продлевает. — Тому, кто смеется — продлевает. А тому, кто шутит — укорачивает».
— Отличный диалог. Вот и пошути так, чтобы укоротить себе жизнь.
— С этим сценарием я и так скоро околею.
— Ничего, есть и еще сценаристы.
— Спасибо, утешил.
Диалог номер шесть
— Годится.
— Что?
— Годится, говорю.
— Что-что?
— Плохо слышишь или придуриваешься?
— Просто из ваших уст вылетело такое странное слово! Если бы ваше превосходительство сказали: «НЕ годится» — это бы я сразу услышал. Но когда вы говорите «годится» — мне всё кажется, что я ослышался.
— Не фиглярствуй.
— От вас только и слышишь: не юмори, не юродствуй, не фиглярствуй. Как говорилось в одной книге: «Что-то вы меня больно притесняете, папаша».
— Еще что-то хочешь сказать?
— Нет, ничего. Я хочу уйти и в первый раз за последние месяцы заснуть спокойным, а скорее даже мертвецким сном.
— Что ж, иди. Да, совсем забыл. Как это там говорится… Спасибо.
Режиссер неловко, но искренне обнимает сценариста. Сценарист растроган.
Диалог номер семь
— Что? ОПЯЯЯЯЯТЬ?
— Нет, не волнуйся. Речь всего лишь о названии.
— А что не так с названием?
— Ну, «Фотограф» — это же просто рабочее название. «Фотограф», «Фотоаппарат», «Фото». Какая разница? Но для названия фильма…
— Не годится?
— Верно, не годится. Недостаточно выразительно. «Фотограф» — нет, не звучит. Нужно другое название.
— Хм… Может, «В кадре»?
— Не зли меня.
— Хорошо, простите. Может, «Новый Диоген» или «Диоген с фотоаппаратом»?
— Нет. Побоку Диогена.
— Побоку так побоку. «Ищу человека»?
— Не то — да и опять Диоген вылезает.
— Он из самой концепции фильма вылезает.
— А в названии пусть его не будет.
— Ладно. Пусть не будет. «Поиск»?
— Не то.
— Сам вижу, что не то. Придумал: чтобы не мучиться, возьмите какой-нибудь экзотически звучащий фото-термин. Экспопара, например.
— «Экспопара»? Хм. Близко, близко… «Экспопара». Почти то, что надо. «Экспопара»…
— Или вот еще — «Эквивалентное фокусное расстояние».
— «Эквивалентное фокусное расстояние»… Не слишком ли замысловато? Но интригующе, интригующе… «Экспопара». «Эквивалентное фокусное расстояние». «Экспопара».
— Ну, что выбираете?
— Думаю, «Фотограф» звучит лучше всего. Пусть будет просто — «Фотограф».
— Издеваетесь?
— Ищу. И даже уже нашел. Спасибо за помощь!
— … (звук, похожий на рычание).
Комментарий Виктора Гольца к диалогам:
Когда делаешь литературную обработку произошедшего в жизни, то никогда не бываешь документально точен, а иногда и прямо отклоняешься от фактической правды. Как говорил Незнайка: «Зачем же мне сочинять правду? Правду и сочинять нечего, она и так есть». Взять хоть эти диалоги — это неправда, что я не объяснял сценаристу, что именно я хочу увидеть в сценарии. Я объяснял, конечно. Но дух диалога передан мною верно — потому что, объясняя, я всё равно не мог точно объяснить. Именно потому, что я не сценарист. Мое дело — родить кадр, а не слово. Вот, например, я сказал сценаристу: «Фотограф у нас получается слишком монолитным — памятник фотографу, а не живой человек. Это плохо. Нужна червоточина». Я долго вбивал эту мысль в голову сценариста, и долго он не мог дать мне эту червоточину так, чтобы она меня устроила. Всякое там пьянство и прочее я отмел как банальность; пьяный фотограф или фотограф-наркоман мне не нужен. Пьянства у нас и так хватает — и наш-то, специально найденный для фильма фотограф-консультант, через день поддатый ходит. Пьяная правда жизни? Опять вспоминаю Незнайку — такая правда мне не нужна, тошнит меня от этой пьяной правды. Итак, это мне было не нужно, а что нужно, я точно сказать не мог. А потом сценарист придумал-таки. Представьте себе: идет фотограф по улице (в поисках «высокого» кадра) и видит проходящую мимо шикарную девушку в мини-тряпочках. И художник вмиг превращается в папарацци. И вот он уже увлеченно носится по улице, снимая голые ноги и туго-обтянутые зады во всевозможных ракурсах, благо недостатка в них по летнему времени не наблюдается. Потом он приходит домой и начинает смаковать свою коллекцию. И на следующий день. И на следующий. У него и папка особая заводится — под названием «папар». Но в определенный момент он должен понять, как низко он пал, уничтожить папку и вернуться на поиски «высокого». От ног и задов перейти к лицам. Эта «криминальная» папка должна будет вновь возникать (в минуты слабости) и вновь удаляться (в часы вдохновения) — вечное возвращение «папар-папки». Вот, это было то, что надо. Это меня устроило. Конечно, и эту ситуацию еще надо художественно решить, но это как раз и есть мое дело. Решу.
5 июня 2022 года
Стадия подбора актеров. Слава Богу, хотя бы с фотографом всё ясно с самого начала. Фотографа будет играть Гена Генич — самый известный актер в ГКП, реально мировая знаменитость. Я еще пока учился, мечтал когда-нибудь с ним поработать. Магия лица — а у него настоящее, грубовато-мужское, проработанное жизнью лицо. Вообще, есть в Геннадии что-то… антигламурное, антисистемное, антифальшивое. Есть в нем какая-то неуживчивая угловатость, мешающая человеку жить. Она и карьеру ему сделать помешала, хотя у него были все возможности. Все, конечно, помнят, как он снялся в большом международном проекте «…», и его номинировали на лучшую мужскую роль. В Каннах, не где-нибудь. Предложения на него тогда так и посыпались, и не абы от кого — всё от «топовых» режиссеров. Но он быстро со всеми перессорился, обозвал кино одного мэтра «самокопанием человека с пустой душой», другого — «коммерческой поделкой», в общем, безнадежно испортил себе репутацию. О современном кино он вообще отзывался чаще всего ядовито и предпочитал сниматься в работах дебютантов. «Все остальные уже деградировали, а этим еще только предстоит деградировать», — так он обосновывал свой выбор. Он и о ГКП отзывался скептически: «Слишком тут деньгами воняет», — ворчал он. Но Томский умеет найти общий язык с теми, с кем хочет, сумел он «приручить» и Генича. Получится ли у меня?
И Виктория, конечно. Я с ней неразлучен с момента нашей первой встречи. Виктор и Виктория. Виктор Гольц и Виктория Аргольц. Фантастика!
17 июля 2022 года
Актеры подобраны. Сценарий есть. Дело за фильмом. У Томского — своя утопия, а у меня — своя. Вырвать группу людей на год или на два из реальной жизни и поместить их в утопическое пространство кино. Полностью обрубить все их связи с той реальностью; полностью переместить их в реальность эту. Всякая связь с той — якобы настоящей — реальностью воспринимается мною как бегство с острова кинематографической утопии. Дезертирство. «Ушел в кино» должно звучать так же, как «ушел на фронт». Конечно, утопия. Но я воплощу ее в реальность. Речь примерно такого содержания я и произнес перед съемочной группой. Встретили речь скорее скептически. Это нормально. Воодушевляться лучше результатами, а не предвкушением.
2 сентября 2022 года
Съемки начались. Всё идет неплохо. Я уверен в себе. Уверен в команде. Уже отфутболил нескольких ребят, не понимающих, куда они попали. Есть люди, которые в принципе не понимают, что есть нечто большее, чем развлекалово. В работе такая установка проявляется как бесконечная во всем расхлябанность, причем такая идейно оправдывающая себя расхлябанность. Типа кинцо снимаем, чего так серчать-то. И смотрят на тебя с недоуменно-обиженным видом. После отфутболивания, разумеется.
Но «нечто большее» всегда есть. Во всем. Даже и в развлекалове до сути доходит лишь тот, кто видит в нем «нечто большее».
P.S. Всегда меня волновала тема: «Это всего лишь кино». Так сильно она меня и волновала, и волнует, что иногда я веду на эту тему диалоги… с самим собой. Такого вот рода диалоги:
Всего лишь кино
— Да что ты так переживаешь? Это ведь всё на экране происходит.
— Не взаправду, что ли?
— Конечно. Что такое вообще кино? Ожидание вещей, которые в реальности никогда не происходят, но происходят только в кино.
— А в реальности люди не страдают, не терзаются? Не путешествуют, не попадают в передряги? Не влюбляются и не убивают друг друга?
— Как в кино — не влюбляются и не убивают. Пойми ты, кино — это аттракцион. Посмотрели, поплакали или посмеялись и… и всё. Не ищи большего. Не ищи реальность на экране. Кино закончилось, реальность началась. Реальность закончилась, началось кино.
— Старая песня под названием: «Это только кино».
— А что, Хичкок так и говорил. Сам Хичкок.
— Он даже хуже говорил: «Это всего лишь киношка».
— Вот видишь. Говорил о киношке и снимал Кино. А мы тут треплемся о Высоком, а что еще там снимем?
— Треплемся о Высоком и снимем шедевр.
— Ну-ну.
— Кстати, а ты знаешь, как в точности звучит цитата Хичкока, где он говорит о киношке?
— Не припомню.
— Так я напомню. Дело было на съемках фильма «Под знаком Козерога», в главной роли снималась сама Ингрид Бергман, и ей не нравилось, что в фильме используются длинные планы. По этому поводу Хичкок и сказал: «Да, ей не нравился наш метод, а поскольку я не терплю возражений на площадке, я бывало говорил ей: «Ингрид, это всего лишь киношка!» Ха-ха!
— Чего это ты развеселился?
— А я бы просто хотел спросить у Хичкока: если уж он снимает «всего лишь киношку», то какого черта он не терпит возражений на площадке? Какая разница, если кто-то недорабатывает или видит сцену иначе, чем он? Это ведь «всего лишь киношка»! Да видно сам Хичкок воспринимал свою «киношку» на полном серьезе.
9 сентября 2022 года
Поговорил с Геной Геничем. Любопытнейший вышел диалог. Записываю его по свежим следам.
Генич. Вы наблюдайте за мной. Внимательно наблюдайте. Я во время съемок реализую два шаблона поведения, и по ним сразу можно судить — хороший выйдет фильм или нет. Во-первых, я могу говорить, что всё идет отлично, что команда подобралась идеальная, что режиссер — Станислав Пудовкинович Эйзенштейн и так далее. Сам я во время съемок трезв как стеклышко и думаю только о работе — мечта режиссера, опять-таки. Итог, обычно, один — снимается какая-то безликость полная; не обязательно чушь, но и через год-другой о снятом фильме никто не вспоминает. Это первый шаблон.
Гольц. Запомнил.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.