Бесплатный фрагмент - Хронос

Пролог

В визир старинной фотокамеры мы видим кресло. Это дорогое — мягкое, обтянутое черной кожей, с дубовыми резными вставками в передней части подлокотников — старинное кресло.

— Вы готовы? — спрашивает мужской голос.

— Вполне, — отвечает другой.

— Тогда мы несем.

Очень скоро слышатся шаги двух человек, их ботинки стучат каблуками по паркету.

— Осторожно, — говорит кто-то.

Двое мужчин, попадая в кадр, подносят к самому креслу и усаживают в него мальчика лет двенадцати. Один из мужчин поправляет на мальчике бархатный пиджачок, бережно укладывает кисти мальчика на подлокотники. После этого мужчины отходят.

— Господа, — слышим мы мужской голос, не могли бы вы оставить нас одних?

Слышатся шаги, закрывается дверь.

В кадре появляется усатый мужчина в шерстяном клетчатом пиджаке фасона начала XX века. Он склоняется над мальчиком, внимательно вглядывается в его бескровное лицо. Слегка поправляет прядь волос на лбу.

После того, как мужчина выходит из кадра, слышится какая-то возня, слегка отодвигается камера. Теряется, но почти сразу находится фокус. Чиркает спичка. Слышно, как вспыхивает магниевый порошок. Вспышка освещает сидящего в кресле мертвого мальчика.

Спустя миг мы видим уже готовый фотоснимок. На наших глазах он слегка выцветает, желтеет, покрывается царапинами… но вот по фотоснимку пробегает волна, другая, словно он опущен в воду… и вот уже фотоснимок качается на зеленых морских волнах. Мы слышим крик пролетающей в высоте чайки и приближающийся плеск весел. Скоро в поле нашего зрения попадает борт просмоленной рыбацкой лодки. Чья-то рука тянется к фотоснимку и выхватывает его из воды.

Часть I

Эта история случилась во время Великой Войны где-то на пустынном морском берегу. Война была далеко, где-то за горизонтом, а на хуторе «Рыбацкий», жизнь шла своим чередом. Жизнь скупая, но мирная. Только далекие зарницы порою освещали ночное небо, да слово «война», изредка срывалось с обветренных губ хуторян.

С высоты птичьего полета мы видим узкую полоску берега, разделяющую бескрайние воды. Слева вода имеет зеленоватый цвет, справа — синяя. Мы летим над этой полосой суши и видим только песок, траву и редкие деревья. Нет ни домов, ни людей. Только узкая полоска дороги говорит о том, что люди здесь иногда бывают.

**

Дом стоял на морском берегу, шагах в ста от воды.

Возле дома женщина стирала белье.

Был влажен от пота ее загорелый лоб. Руки натружены стиркой и работой на земле.

Громко кричала чайка, бросала тень на женское лицо, но женщине было не до птицы — мяла белую ткань, пенила воду. Птица кричала опять, но женщина все так же была прогружена в работу. Когда же чайка издала пронзительный крик и пролетела так близко, что едва не задела крылом женского лица, женщина вскинула взгляд, проводила взором долгим, потом вытерла руки о фартук и вошла в дом.

Звали женщину Анной.

Простым было убранство дома: беленые стены, грубая мебель, плетеные коврики на скрипучих полах.

Открыв сундук, белый сверток достала. Положив на постель, развернула. Мужская рубаха. Долго смотрела. Гладила ткань ладонью. К лицу подносила. Прикрыв же глаза, запах вдохнула. Вжалась в рубаху лицом. Сидела неподвижная и немая. А в доме тихо, только старенькие часы тикают, качают маятником.

Наконец, поднялась. Бережно, будто была это не рубаха, но спящий младенец, в сундук убрала. Легла на постель. Легла так, словно на плечи ее давила непосильная ноша. Прикрыв же глаза, увидала внутренним взором под парусом лодку, и юношу в лодке, и юноша машет рукой…

**

Сквозь зеленую толщу воды мы видим очертания руки. Точнее — кисти. Еще точнее — девичьей кисти на фоне песчаного дна. Если мы станем двигаться вверх, то увидим сгиб руки, увидим длинные рыжие волосы, которые точно актинии колышутся в едва подвижной донной воде. Еще выше мы увидим лицо. Это лицо девушки. Оно сплошь покрыто веснушками и абсолютно безмятежно, словно принадлежит утонувшей в море Офелии. Мы вглядываемся в это лицо. Мы любуемся им. Однако же вовсе не потому, что лицо это красиво, как раз красивым его и не назовешь, скорее в силу необычайности этого сочетания: лицо девушки на фоне бледного донного песка.

Девушка открывает глаза, переворачивается, отталкивается от песчаного дна ногами и с громким не то вскриком, не то вздохом выныривает из горькой воды.

**

По уходящей в бесконечность пыльной дороге, точно шрам, рассекающей выжженную палящим солнцем степь, вдоль моря, на телеге, впряженной в уже не молодого, но все еще полного сил коня, покуривая небольшую трубочку, ехал мужчина.

Мужчина был щупл, с лицом столь не примечательным, что ежели на него посмотреть, то, пожалуй, через минуту уже и не вспомнишь. Ему было лет сорок — сорок пять, а может статься, и того меньше, небритое лицо старило его. Ехал босой. В расстегнутой рубахе. В потрепанной соломенной шляпе. В кузове телеги лежали его сапоги с торчащими из-за голенищ портянками. Был там и сверток внушительного вида, в котором находилось нечто угловатое, неудобно торчащее.

Время от времени мужчина оборачивался, глядел на сверток и в глазах его вспыхивали огоньки восторга и ликования, словно вез он в телеге счастье свое, столь долгожданное, но только теперь, спустя целую жизнь обретенное.

Неподалеку от дороги мужчина приметил бродящую в задумчивости девушку. Тпру-у-у-у! — скомандовал он, и конь послушно остановился.

Мужчина терпеливо ждал, когда девушка заметит его.

Конь заржал, словно говоря: вот они — мы, ждем тебя, пошевеливайся! И это сработало. Девушка замечает ожидающий ее «экипаж». Она подходит и, не говоря ни слова, забирается в кузов.

Девушке было лет шестнадцать, на вид подросток, еще несколько угловатая, но уже приобретающая положенные особе ее возраста округлости. Звали ее Марина.

Мужчина причмокивает, конь трогает.

Какое-то время едут, молча. Марина смотрит на угловатый сверток.

— Дядя Марк, спрашивает она, а что это у тебя такое?

— Приедем — узнаешь.

**

Войдя в дом, мужчина ставит неудобный сверток на стол, затем идет в кухню, зачерпывает из стоящего тут же ведра воды, с жадностью пьет.

Вернувшись к столу, он разворачивает сверток, опускается на табурет и с восхищением глядит на открывшийся взору граммофон. Проводит ладонью по одной из его граней.

— Марина, говорит он девушке, подай-ка мне отвертку.

— А где она?

— Вот там, в верхнем ящике комода.

Марина заглядывает в ящик, перебирает хранящийся там хлам. Видит старинный фотоснимок, берет его в руки, рассматривает. На фотоснимке тот самый мальчик, которого мы уже видели. Вот уже много лет фотография лежала здесь вместе с другим хламом, который вроде как не нужен, а выбрасывать все ж таки жалко. И вот теперь, поди ж ты, попалась Марине на глаза.

Едва увидав фотоснимок, поняла, скорее даже, ощутила Марина, что сей предмет всенепременно должен принадлежать ей.

— Ну где ты там? — слышит она голос Марка. Марина берет отвертку и, не отрывая взгляда от фотографии, подает мужчине.

— Кто это? — спрашивает она.

— А бес его знает. Я его прямо в море выловил… тебя, поди, и на свете тогда еще не было.

— Какой красивый, говорит Марина и показывает Марку. Тот словно видит снимок впервые. Отдай ее мне, дядя Марк!

— Да забирай, мне она на что?

Особой пользы Марк в сём предмете не усматривал, а сделать приятное Марине — в которой души не чаял, ибо любил ее как родную дочь, коей господь ему не послал, а если и послал бы, то она, ей богу, была бы один в один как Марина — всегда был рад.

Словно зачарованная, не отрывая взора от фотоснимка, Марина выходит из дома, а мужчина, внимательно осмотрев приобретение, начинает выкручивать из днища граммофона заковыристый шуруп.

**

К вечеру задул сильный ветер.

Вскоре на горизонте показались черные тучи.

Марк, глядя на то, как волнуется море, спешил на берег, оттаскивал лодку подальше от воды.

А море волновалось все сильней и сильней, темнело прямо на глазах. Начинало штормить.

Сильный ветер трепал деревья и травы. Стучал ставнями. Бился в закрытые окна. Забирался под юбку Анны, покуда та спешно снимала с веревок белье.

**

В темной комнате горела лампа.

Мотылек бился о стеклянный колпак.

Было слышно, как воет за окном ветер.

Марина листала тетрадь. Что-то читала тихонько, чуть заметно шевеля губами. Иногда поднимала глаза и смотрела в темное окно. После чего снова возвращалась к письму. Наконец, закрыла тетрадь, устремила невидящий взор в царящую за окошком тьму и долго сидела неподвижно. Затем достала из ящика стола изъятый у Марка фотоснимок и положила пред собой. Долго сидела, глядя на него каким-то особым, невидящим взором, словно в этот миг прозревала нечто невидимое, недоступное человеческому глазу. Вдруг захотелось ей показать фото матери.

— Мам, сказала она.

— Что милая?

Мать оторвалась от пряжи, посмотрела на дочь, но девушка в последний миг прячет фото: да нет, ничего.

**

Сегодня днем нашла в траве скелет. То ли собаки, то ли лисицы. Белый-белый от ветров, от дождей, от времени.

Рассматривала ребра и позвонки и прочие кости. Представляла, что эта зверюга видела в своей жизни, что чувствовала? Продолжила она свой род? Или умерла, так и не дав потомства?

Очень может быть, что однажды ночью она подходила к нашему дому… осторожно бродила вокруг… нюхала… а в это время на веревках сушились рыбы… куда делось все то, что она видела, что чувствовала?

Хотела взять какую-нибудь кость в руки, но услыхала, как неподалеку заржал Алёша — это дядя Марк вернулся из города. Поехали к нему. Оказалось, что он купил граммофон, правда, сломанный.

Хорошая покупка.

Надеюсь, у него получится его отремонтировать.

Тогда будем садиться все вместе и слушать музыку.

А ещё дядя Марк подарил мне старинную фотографию. Сказал, что много лет назад, еще до моего рождения, выловил её в море.

Как она туда попала?

Вот уж, действительно, загадка!

**

Ночью их разбудили выстрелы.

Выбежав из дома, услыхали самолетный гул за облаками.

Изо всех сил женщины вглядывались в черное, покрытое тучами небо.

Где-то там, в вышине снова послышалась пулеметная очередь. А потом — гул подбитого самолета.

Чуть позже далеко-далеко, у самого горизонта из туч показалась объятая пламенем, стремительно теряющая высоту машина.

Потом был взрыв.

**

На другой день, с перекинутой через плечо небольшой котомкой, с нахлобученной на голову с широченными полями соломенной шляпой, Марина брела вдоль берега. Шла, не глядя нa песчaный простор косы, где проходила вся ее жизнь.

Прогуливаясь по берегу, она разглядывала выброшенный на песок хлам. Засохшие водоросли и ракушки, старые башмаки, обломки затонувших кораблей, обточенные морем стекляшки, корни дерев, обрывки одежд и рыбацких сетей — одним словом, все то, что море, исторгнув из недр своих, швырнуло на берег.

Мимо чего-то девушка проходила, не задерживаясь, что-то трогала, что-то подносила к носу и, закрыв глаза, втягивала запах.

Бесшумно, медленно ступaла она по песку. Совсем не глядела, кудa идет. А зачем? — когда идешь по берегу, никогда не заблудишься.

**

Со стороны единственного соседнего дома, который стоит примерно в половине версты от дома Анны и Марины, идет Марк, извечный сосед женщин.

Он идет слегка покачиваясь. Мужчина явно навеселе.

Шагах в ста от дома он останавливается, забивает трубочку табаком, курит.

Докурив, разворачивается и идет обратно.

Однако же, сделав шагов десять, разворачивается еще раз и вновь идет к дому.

— Эй, говорит он громко уже в дверях, есть кто живой?

— Заходи, раздается из дома голос Анны.

Марк входит, но очень скоро внутри дома слышится грохот, и мужчина стремительно покидает женскую обитель.

Когда он, не оборачиваясь, спешит восвояси, на пороге появляется Анна. Она застегивает пуговицу на блузе и сдувает со лба выбившуюся из-под косынки прядь. Ее гневный взгляд постепенно теряет свою силу, делается сначала спокойным, и вот уже в нем появляется что-то такое, что бывает в глазах человека, который смотрит на убегающего прочь побитого пса.

Тоже мне, говорит она, завоеватель!

**

Скинув платье, Марина вошла в воду. Теплые зеленые губы моря обхватили ее разгоряченное тело. Когда же зашла по шею, сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, затем выдавила из груди весь воздух, легла на воду и стала погружаться. А сама смотрела из-под воды вверх, на небо, на ноги свои — представляла, что тонет по-настоящему.

Вот ведь, думала, как красив человек, когда тонет. Сколько в нем изящества, неторопливости. Сколько грусти во всем его облике, в каждом его члене…

Затем «долетела» до дна. Легла. А легкие уже пылают — воздуха, воздуха, дай нам воздуха. Лежала, колыхалась в подводных токах. Сердце девушки начинает биться чаще — словно испугавшись, словно в агонии. А потом замедляется. Бьется реже… еще реже… и вот, наконец, случается то, ради чего Марина все это делает — перед глазами появляются вспышки и цветные круги, мелькают диковинные узоры…

Но вот Марина перевернулась на живот, оттолкнулась от донных песков ногами и ракетой, с громким «аххх» взмыла над соленой водой.

**

С граммофоном в руках Марк идет к берегу.

Входит по пояс в воду.

Подымает граммофон над головой, чтобы с размахом швырнуть в воду, выместить на нем зло, как бы говоря: будь ты проклята, чертова машина! Денег на тебя угрохал! Пластинку вон купил! Так пропади ж ты пропадом!

Мужчина замирает, да так и остается стоять, нелепо подняв музыкальный аппарат над головой. Затем опускает граммофон, разворачивается и выходит из воды.

**

Приметив в траве черепаху, Марина роется в котомке и извлекает из ее недр кусок красной ленты. Им она обвязывает черепаху вокруг панциря.

— Попалась!

Немного поиграв черепахой на привязи, она отпускает неторопливую путницу, позволяя той скрыться в траве.

— Ну ладно уж, иди…

Продолжив прогулку, Марина разглядывала выброшенный на песок хлам. Что-то она уже видала здесь позавчера, когда делала точно такой же обход. Что-то появилось на берегу вновь. Скажем, вот этой, похожей на косматое чудовище коряги не было. Не было вон того разодранного ботинка. И вон той дохлой рыбы тоже не было… а пройдя еще немного, увидала вдалеке, шагах в ста, человеческую фигуру.

Мужчина лежал, широко раскинув руки. Соленые волны омывали его белые пятки. Мужчина не двигался. Живой или мертвый — не ясно.

До смерти испугалась Марина, прыгнула в траву, пригнулась пониже. Шептала: мамочка, мамочка… сердце стучало громко и часто. Как быть? Что делать? В конце концов, не сидеть же в траве вечно.

Набравшись смелости, Марина вышла из травы, с опаской пошла вперед. Утопленник, крутилось у ней в голове, утопленник, утопленник…

Когда же подошла, увидала, что спина мужчины чуть заметно вздымалась и опадала.

Жив!

Села Марина рядом, ткнула в плечо незнакомца.

— Эй! Э-э-й…

**

Море синело за окном.

Колыхалась цветастая занавеска.

Тикали часы на комоде.

А в комнате на постели лежал человек. Лежал в беспамятстве. Неподвижный, точно мертвец. Мужчина был хорош собой, высокий, поджарый. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь — тридцать.

Рядом с мужчиной сидела Анна, вглядывалась в его лицо.

Вдруг жажда, иссушившая горло мужчины, заставила его приоткрыть рот и сухим языком провести по сухим, потрескавшимся губам. И был этот жест мольбой, мольбой истощенного к тому, кто полон сил. И Анна, не медля, брала кружку с водой, подносила к устам незнакомца. И тот пил эту воду глотками громкими и жадными.

Он похож на младенца, думала женщина, что напившись материнского молока, мгновенно успокаивается и засыпает.

**

На морском берегу говорят двое.

Это Марина и ее мать. Мы их не видим. Достаточно того, что мы смотрим на море, на волны, на пенные гребни. Если повезет, увидим пролетающую мимо чайку или альбатроса.

— Мама, мне страшно.

— Мне тоже страшно.

— Почему так?

— Я не знаю.

**

Примерно в часе ходьбы от хутора на берегу лежал старый баркас. Лежал словно огромная сказочная рыба с распоротым брюхом, ибо днище его было пробито. К нему-то Марина пришла и сквозь дыру забралась внутрь.

Дав глазам привыкнуть к царящему внутри полумраку, слегка раскопала песок, извлекла жестяную коробку, положила перед собой и замерла в священном трепете. Но вот отделяет крышку и взор ее падает на то, что сама она называет «мои сокровища» и чем она дорожит больше всего на свете.

Здесь было восемь предметов. Целый патрон от револьвера. Серебряное колечко с надписью «спаси и сохрани», которое она нашла в песке у самой воды. Заграничная монета с изображением прекрасной девы, достоинством в пять чего-то. Крохотный перочинный ножик ее отца. Его ей дала мать. Сказала: отец всегда носил его с собой и никогда не расставался, однако же, в море не брал, боялся утопить. Молочный зуб, который выпал у Марины в десять лет. Кусочек янтаря, внутри которого на веки вечные застыл муравей. Был здесь и листок с совсем уж диковинными знаками. Вообще-то это были японские иероглифы, но Марина об иероглифах ничего не знала.

И вот теперь у нее появилось новое сокровище. Самое бесценное. Сокровище, которое она не променяла бы ни на что на свете — фотография спящего мальчика. Завладев фотографией, Марина ощутила, что приобрела нечто, намного большее, нежели кусочек картона с изображением спящего мальчика. Она ощутила, что приобрела друга, которого у нее не было, но в коем она в высшей степени нуждалась, и коему могла бы без опаски поведывать самые тайные и самые темные устремления своего растущего сердца.

Девушка вытащила фотографию из котомки, пристально посмотрела на изображение, сунула в коробку, закрыла коробку крышкой, опустила в ямку. Закопав же, бросилась из убежища прочь.

**

Сидя подле незнакомца, Марина читала вслух.

«На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать его. Искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город. Не видали ли вы того, которого любит душа моя?..»

Дождавшись, когда мать отлучилась из дома, девушка отложила книгу и пристально вгляделась в лицо незнакомца. Коснулась руки его и пальцев его. Затем осторожно брала мужскую ладонь в свою. Гладила, рассматривала начертанные на ней линии, словно желая по ним узнать хоть что-то об этом человеке — о прошлом ли, о грядущем. Прижималась к ладони щекою, замирала, проводила по ладони лицом, волосами, представляя, что он (не она) гладит ее теперь. И сердце девушки билось чаще и громче, и было ей отчего-то страшно…

**

Простой была пища: вареный картофель, хлеб испеченный, лук да редис, да десяток яиц. Стали трапезничать. Ели в неловком молчании: каждый — в свою тарелку.

Йохан.

Йохан Зандерс.

Из Латвии.

Инженер.

Военным бортом летел в Моздок — для строительства взорванного моста через Терек.

Ночью самолет был атакован немецким истребителем.

Прыжок с парашютом. А потом только море и тьма вокруг.

Родные?

Попали под бомбежку в Белорусии…

Да, курю.

Выслушав скупую историю гостя за трапезой, Анна достала из ящика комода початую пачку папирос:

— Держи. Только не слишком нажимай — больше нету.

**

Наполнив ведра у колодца, Анна положила коромысло на плечо и пошла по тропинке к дому. Вода слегка плескалась в ведрах.

Навстречу ей шел Йохан. Когда между ними осталось шага два, остановились, поглядели друг другу в глаза.

Далеко ли собрался, инженер?

— Хочу пройтись в ту сторону, посмотреть, что там. Могу я тебе помочь?

— Иди уже! Еще напомогаешься.

Сказав так, женщина продолжила путь. А мужчина обернулся и долго глядел женщине вослед, на то, как она шла, чуть покачивая стройным как у девицы станом, на стройную гибкую шею, и в глазах его зажигалось тепло.

**

Застав Марину на берегу, Йохан сел рядом, достал из пачки папирусу, закурил.

— О чем ты думаешь, спросил он Марину.

— Ни о чем. Просто сижу, слушаю эти волны, этот ветер. Слушаю и сама превращаюсь в волны, в ветер, в песок, в облака.

Вдруг над ними послышался птичий крик. Марина запрокинула голову вверх. Надо же, сказала она, чайка! Я звала ее и она прилетела!

Помолчали.

— Дай мне, сказала Марина, протянув руку к папироске Йохана. Он дал. Марина затянулась раза два, закашлялась, вернула.

— Наверное, это банальный вопрос, сказал Йохан, но все же я спрошу: кем бы ты хотела стать, когда вырастешь?

— У тебя ресницы закручиваются, неожиданно сказала Марина, глядя на лицо мужчины.

— Ты не ответила.

— Я уже выросла.

— Ну хорошо, кем ты хочешь стать, когда станешь как твоя мать? С интересом смотрел на девушку Йохан. На то, как щурится. Как едва заметно кусает губу. Как ищет глазами подсказку.

— Я не стану как моя мать, сказала Марина, поднимаясь.

— Как это?

— Умру молодой. Сказав так, Марина поднялась и пошла прочь.

— С чего ты взяла? — крикнул Йохан вослед.

Марина обернулась, крикнула:

— Море нашептало!

**

Видом сердит, Марк выходил из дому. Следом шла Анна.

— Ну пойми же ты, остолоп ты этакий, говорила она, это для нас с Мариной!

Молчал человек. Сопел. Тяжко дышал.

Женщина приблизилась, взяла мужчину за руку, чуть пожала.

— Вот и молодец!

Сказала и пошла прочь. Уже издалека крикнула, обернувшись: Спасибо тебе, Марк! Ты — настоящий друг!

Ничего не ответил сосед, сел на песок, скрестил ноги, стал в море глядеть.

— Давай, вей из меня веревки, тебе не привыкать…

**

Еще затемно, оставляя на влажном песке след, шли по берегу двое. Были по-утреннему угрюмы. Нес парус и весла Йохан. Нес сети Марк.

Вверх дном лежала лодка на берегу. Перевернули. К воде подтащили.

Ставили парус.

Бросали сети на днище.

Оттолкнув лодку, забрались в нее.

Сказал Марк: садись на весла.

Сел Йохан на весла, стал грести от берега прочь.

**

Мы снова видим лицо Марины под водой. Ее глаза распахнуты. Ее волосы, точно актинии, колышутся в зеленоватой морской воде.

Проходит какое-то время, прежде чем она, оттолкнувшись от дна ногами, всплывает на поверхность.

**

Море. Синее. Черное. Зеленое море. Море дышит. Море стреляет тысячью искр отраженных солнечных лучей. Море без памяти. Море — пожиратель людей, кораблей и лодок. Море — даритель рыб, водорослей и моллюсков. Открытое море без берега — куда не кинь взор, увидишь только воду. Холодную горькую воду. Воду-яд, воду-отраву, выпьешь — помрешь. И вот посреди этой водной пустыни качается на спокойных волнах лодка.

Черные бока лодки истекали смолой. Горячее солнце стояло высоко. С протянутых к мачте веревок капала смола. Обвисший парус был черен от грязи и смолы, резко вырисовывался своей чернотой на фоне синего неба. Йохан сидел на веслах, Марк на корме — проверял сеть.

А что с ее мужем, спросил Йохан. На что сосед отвечал недовольно, что ежели тот хочет ловить с ним рыбу, то пускай так уж и быть ловит, только молча. Но позже все же ответил, что муж Анны ушел в море и не вернулся. А потом, вволю намолчавшись, добавил: Марина у ней в ту пору как раз под сердцем была.

Любишь ее, спрашивал Йохан, но не получив ответа, кивая, отвечал на свой вопрос сам: такую красивую женщину, нельзя не любить.

**

Когда стемнело и Марина вышла на берег, увидала Йохана. Тот стоял и упрямо глядел в бурлящую черноту.

Подошла.

— Иногда мне кажется, что оттуда на меня кто-то смотрит.

— Кто смотрит?

— Кто-то очень древний и очень страшный. Смотрит и ждет…

— У нас на Балтике есть древнее поверье, что раз в тысячу лет на свет появляется особенная дева.

— В чем же ее особенность?

— По одной версии — это дева, рожденная в море.

— М-м-м. А по другой?

— А по другой — это дева, в море зачатая.

— И что дальше?

— И тогда из пучины на сушу выходит… кто бы ты думала?

— Морской дьявол?

— Именно!

— И он приходит, чтобы назвать эту деву невестой и увести в свое подводное царство…

— Как ты догадалась?

— Ну, это очевидно.

**

Лицо мужчины было похоже на лицо дьявола — неприятное, хитрое и злое. Он сидел с винтовкой в руках на корме лодки, которая сквозь густой утренний туман шла по сонному еще морю.

В лодке кроме него были еще двое. Один на веслах, один на носу. Все трое — в советской военной форме. Те двое, что не гребут, изо всех сил вглядываются в туман, сквозь мутную стену силясь разглядеть хоть что-то.

— Слышь, Крюк, говорит тот, что на веслах, ты уверен, что мы плывем в ту сторону? — как бы на своих не нарваться.

— Что, очко играет? — отвечает мужчина с винтовкой. — Греби давай!

На этом разговор заканчивается.

Трое в лодке продолжают путь в молчании.

Но вот из тумана выплывает берег. Мужчины причаливают, вытаскивают вещмешки и покидают лодку.

Часть II

Сегодня днём, сразу после обеда, когда ты собрался выйти из дому и ненадолго задержался в дверном проеме, я подошла сзади и протянула руку, чтобы коснуться твоей спины кончиками пальцев, чтобы ощутить бегущий у тебя под кожей ток…

Но у меня ничего не вышло — я замерла в нерешительности. Ты не обернулся, но мне кажется, я почти уверена в этом, что ты всё почувствовал.

И все же ты сделал вид, что мой порыв, впрочем, как и моя трусость, остались незамеченными.

А потом ты сделал шаг вперед, словно ничего не произошло, и пошел от дома прочь.

Поражение.

**

Не спеша, шла по берегу Анна. Вглядывалась в убегающую полоску песка. Но берег был пуст. Когда же дошла до места, где берег делал крутой изгиб, решила срезать. Сошла с песка и вошла в высокую траву. А чуть пройдя, увидала Йохана — стоял обнаженным по колено в воде. Гибкий, поджарый. Руки как крылья раскинул. Лицо поднял вверх — к солнцу.

Женщина замерла. Залюбовалась.

Он же, постояв немного, сделал несколько шагов на глубину, нырнул, скрылся в волнах. Женщина внимательно вглядывается в море, но мужчины нет так долго, что выражение ее лица меняется от любопытства до тревоги. Закусила губу. Сердце забилось чаще. Не в силах стоять на месте, вышла на песок, туда, где лежали мужские одежды. Только тогда, шагах в ста, а может и больше, над водой показалась голова. Прикрыв глаза, вздохнула с облегчением женщина.

А Йохан, мощно взмахивая руками, плыл в море.

**

В доме Марка Йохан внимательно вглядывался в нутро вскрытого им граммофона. Трогал отверткой пружинки и шестерни, вращал рукоять завода.

— Готово! — сказал он, после того, как внутри аппарата что-то щелкнуло.

Марк протянул Йохану пластинку в сильно потрепанном конверте.

Йохан читает вслух:

— Клаудио Монтеверди. Мадригал. Плач нимфы. Исполняют… ну, это не важно…

Марина, передвигает табурет поближе:

— Погоди, дай сяду поудобней.

Йохан жестом предлагает Марку последовать примеру Марины, но Марк так же, жестом дает знать, мол, ничего, мне и так хорошо.

Йохан бережно извлекает пластинку из конверта, и, удерживая ее за края, сдувает пыль, ставит на диск граммофона. Крутит рукоять завода. Двигает рычажок пуска.

Когда пластинка начинает вращаться, Йохан осторожно опускает иглу. Тут же из раструба граммофона раздаются характерный треск и шипение, которые почти сразу сменяются музыкой и пением на итальянском языке.

Amor», dicea, il ciel mirando, il piè fermò,

«dove, dov’è la fèche’l traditor giurò?»

С первых же звуков музыки лицо Марины теряет свою беззаботность и веселость и становится предельно серьезным. Взор ее устремляется вдаль. А очень скоро на глазах девушки наворачиваются слезы.

Слезы затапливают ее глаза. Текут по щекам. Словно вся скорбь мира вмиг обрушивается на нее.

**

Вечером Анна нагрела на огне воды, наполнила таз. А затем, освободившись от одеяний, и оставшись в одной нижней юбке, стала мочить губку в дымящейся воде и мыть крепкое, стройное, полное сил тело.

В какой-то миг, мельком глянула в зеркало, заметила, что Йохан стоит в дверном проеме у ней за спиной. Стоит и смотрит. Но не жадно, а скорее, смущенно.

Она же вместо того, чтобы сказать «уйди», обернулась к нему лицом, но вовсе не прикрыла грудей руками, а напротив — опустила руки, показывая мужчине красоту своего тела, такого еще сильного, такого выносливого, исполненного нерастраченной любви и ласки, как бы говоря: Ну что же ты стоишь? Мы в доме одни. Подойди…

Но Йохан в смущении опустил голову. Поняв, что мужчина приглашение не примет, по крайней мере, не в этот раз, женщина отвернулась, опустила губку в горячую воду и продолжила начатое.

**

В темноте сидели у огня трое в военной форме.

— Хоть бы что-нибудь сожрать, говорил один, кишки уже крутит.

— Т-с-с, тихо, отвечал другой, смотри-ка, и вытянул палец, указывая на что-то в темноте. Остальные двое устремили взоры во тьму. Там, шагах в десяти от костра стояла лиса, с любопытством глядела на людей, на огонь.

— Не шевелитесь, братцы, сказал один и медленно потянулся за винтовкой.

— Ты что делаешь? У нас патронов с гулькин нос!

— А что от них толку, если мы тут с голоду передохнем?

Человек медленно вскинул оружие, медленно передернул затвор, прицелился и выстрелил.

**

Хутор спал.

Спали глиняные кувшины у стены.

Спали беленые стены.

Спали птицы на дереве, что подле дома.

Из окна в дом вплывал сонный морской воздух.

Даже старая, потемневшая от времени икона с изображением пресвятой девы — и та спала, прикрыв древние очи.

Только Анна не может уснуть. Стоит ей прикрыть веки, дабы отделить себя от видимого мира и погрузиться в мир невидимый, в мир морока и сновидений, как перед внутренним ее взором возникает Йохан. Но не цельный его образ, как, скажем, на фотографии, а разрозненный, дробный. То привидятся кисти его рук с красивыми длинными пальцами. То — ладные плечи. А то и вовсе — послышится его запах, запах пота и моря, запах мужчины. Будто он притаился в комнате, и сидит себе тихонько, наблюдая за отходящей ко сну женщиной.

Анна сама не замечает, что сердце ее начинает биться громче, а дыхание учащается. Да и ладонь сама по себе начинает гладить груди, словно после долгих лет забвения вспомнила, что у нее есть тело, плоть, плоть одинокой женщины… медленно, словно бы в нерешительности ее ладонь ползет через весь живот к белому горячему паху…

Женщина резко садится в постели. Она тяжело дышит. Сердце ее колотится с такой силой, что удары отдаются в ушах гулким стуком. Не помня себя, она натягивает на голое тело платье и выходит из дому.

**

После того, как ушли от дяди Марка, сидели на берегу и смотрели на багровое закатное солнце.

Снова и снова внутри моей головы звучала эта старинная тоскливая баллада. Когда я спросила тебя, о чем эта песня, ты сказал, что её поет нимфа, которую бросил возлюбленный ради земной девушки. Нимфа говорит, что даже если у её соперницы глаза красивей, в душе у той нет такой нежности и преданности, какая есть у неё. Нимфа молит богов вернуть ей любовь или лишить её жизни.

У меня нет слов…

**