Бесплатный фрагмент - Хоупфул

«…как я могу верить богу,
если я его не боюсь?»

М. Зощенко

«Жизнь — весьма печальная штука!
Вы вообще заметили,
чем она заканчивается?»

И. Бродский

Глава 1

Hello! The calendar that you are holding in your hands is not a usual one. As you might have notices, there is a new word waiting for you on every page. Did you know that out brain performs best in the morning, when you have just woken up? Yeah, we also find it hard to believe :)

In any case, by learning just one new word every morning you will considerably broaden your knowledge. Just try it. We have no doubt that you’ll find yourself on an exciting path to the world of English language. Let’s go!

childhood ['ʧaɪldhʊd] — сущ. детство, детский возраст

friendship ['frendʃɪp] — сущ. дружба, дружественные отношения

selfishness [’selfɪʃnɪs] — сущ. эгоизм, себялюбие

Begin — began — began

Bring — brought — brougt

Swim — swam — swum

Так, стоп. А почему не swim — swimmed — swimmed?

Кто вообще это придумал?

Кто определял, каким глаголам суждено стать правильными, а каким — неправильными?

Откровениям в области лингвистики пора закончиться. С него хватит сегодняшнего Island, которое, оказывается, читается как «айлэнд», а не «исланд». И где тут логика?

Женя хмуро скреб поля тетради. У любого школьника поля — это зона для самовыражения. Тонкая красная вертикальная полоска, отделяющая последние 2 см страницы — барьер, за которым можно дать волю творчеству.

Дед склонился над ним — Женя почувствовал это по ударившему в нос запаху пены для бритья.

— Бездельничаем? — поинтересовался он.

— Почему я вообще должен учить его? — Женя завел привычную и набившую уже оскомину песню. Спрашивал он без злобы и вызова. Эта фраза уже давно утратила все очертания протеста, превратившись в монотонный риторический вопрос.

— Потому что, — справедливо возразил дед. Поняв, что ответ прозвучал слишком дежурно и по-преподавательски сухо, он продолжил. — Уедешь за границу, если повезет. Сейчас все учат.

«Если». Опять эти «если».

— А если все пойдут из окна прыгать, мне тоже пойти? — ехидно спросил Женя.

Вернее, не спросил. Этот ответ он придумал уже утром, когда шел в школу. И почему все остроумные парирования приходят в голову так поздно?

Снег глухо скрипел под ботинками. Женя завистливо смотрел на темные окна сменяющих друг друга домов — кто-то еще преспокойно себе спал. В светофорах торопливо перебирали ногами зеленые человечки, которые сменялись красными, с упертыми в бока руками.

Начиная лет с 10 тебя учат быть серьезным. «Смех без причины — признак дурачины», «без труда не выловишь рыбку из пруда» — и так все время. Каждый день как день сурка. От таких поговорок Билл Мюррей в этом своем фильме сошел бы с ума еще быстрее.

А вот авторов этих пословиц и присказок в свое время следовало бы отдать на растерзание тогдашним школьникам. Ради блага настоящих.

---

***

Сухо откашлявшись, Женя с головой накрылся одеялом. Хлипкая оконная рама гудела — вчера он опять забыл закрыть форточку.

Все учебники английского беспощадно врали про Global warming. Рефераты про парниковый эффект, презентации про озоновые дыры — все зря. Никакое глобальное потепление не грозит, пока в мае на улице +2, а в комнате, по ощущениям, так и все —10.

На улице гудел мусорный погрузчик. Водитель этой адской машины — самый ненавидимый персонаж воскресного утра. После похмелья и мыслей о предстоящем понедельнике. На секунду проскочила мысль, что создатели этих мусоровозов в доле с установщиками евроокон.

Женя стоял перед выбором — продолжать лежать под душным одеялом или, жертвуя остатками сна и рискнув больше не заснуть, дойти до окна и закрыть эту злополучную форточку.

Почти без раздумий Женя выбрал первый вариант. Он ненадолго задремал, но перебивающий весь сон, застоявшийся во рту перегар и настойчивое требование организмом воды все же вынудили Женю проснуться и начать новый день.

Накинув лежащий на кровати халат, Женя прошел на кухню и щелкнул чайником. Табуретка, которую он хотел починить еще с момента незапланированного переезда, угрожающе скрипнула под его весом. Торчащий кусок обоев, наспех приклеенный к стене клеем-карандашом, за ночь вернулся в исходное положение.

Подперев руками голову, Женя обвел глазами кухню — кофе закончился и пустая турка одиноко стояла на конфорке. В раковине кренилась Пизанская башня из грязных тарелок. Две из них, чудом не разбившиеся, лежали на полу. Теперь понятно, что это так грохотало ночью.

Есть Жене не хотелось, а вот умыться и почистить зубы решительно не мешало.

Зайдя в ванную, он бросил беглый взгляд на зеркало.

Оттуда на него смотрел симпатичный голубоглазый блондин со слегка обветренными губами и горбинкой на носу.

Женя даже ободрился, мысленно отметив неоспоримые плюсы молодости и сопутствующего ей метаболизма — вчерашние посиделки до трех часов ночи в нем не выдавала ни одна деталь — разве что слегка обветренные губы и чуть покрасневшие глаза. Что касается того самого похмелья, то о его существовании он знал лишь от старших товарищей и из социальной рекламы на рекламных столбах. И первые и вторые снисходительно смотрели на него сверху вниз с успокаивающим «да ты подожди еще, пройдет пара лет, и ты нас поймешь».

Пока что самое худшее, что с ним случалось — это легкая головная боль и флегматично-расслабленное отупение, под которое, не перерывая диван в поисках пульта, можно было посмотреть какой-нибудь российский сериал.

Женя улыбнулся своему отражению — несколько раз ему говорили, что он просто вылитый Джуд Лоу в молодости, еще до того, как тот стал стремительно лысеть годам к 30.

Особенно самодовольно улыбнуться его заставляли фразы «Да ты, наверное, у себя в больнице со всеми переспал», а сказанное его бывшей девушкой «Ты очень хороший, но у тебя на лице написано: внимание, бабник» так вообще возглавило его негласный топ фраз, которые должен услышать каждый уважающий себя сердцеед. Хоть последняя фраза и была сказана в момент расставания, Женю это нисколько не смущало.

Можно это отрицать и не соглашаться, но Женя был полностью уверен в том, что мужчины живут признаниями их собственных заслуг. И признавать их должны не друзья и близкие и даже не грозный начальник, а именно женщины. Не будь женщин — все развитие застопорилось бы на этапе каменного века. Томас Эдисон не стал бы изобретать лампочку, а братья Райт не пытались бы, рискуя своими жизнями, взлететь на очередном дельтаплане над нашей бренной землей. Про это даже был какой-то стендап, но Женя предпочитал считать, что до этой мысли он дошел первым.

Комплименты — одна из форм этого самого признания. Просто сначала ты слышишь их только от бабушки и мамы, но при должном обаянии, характере и чувстве стиля радиус их появления не ограничивается домашними стенами. К тому же все дети быстро понимают, что дома тебе правды не скажут. Даже если правда будет всего-навсего слегка горчить. Дома тебя берегут. За правдой надо обращаться к посторонним.

Но как и любой мужчина, которому приписывают любовных подвигов свыше имеющихся, Женя их не подтверждал, но и отнекиваться не спешил. Ограничивался манерным взмахом руки и дежурным «Да уж ладно вам, наговорите тут сейчас».

Правда, женщины постарше, с которыми его связывали недолгие отношения, как сговорившись, утверждали, что его надменность и местами колкая грубоватость были всего-навсего бутафорской декорацией — защитным панцирем, под которым прятались обычные человеческие страх и неуверенность.

Последних Женя стеснялся и их проявление считал слабостью, поэтому старался не слушать подобные замечания от, как он их называл, «психологов херовых».

— Че ж вы одни тогда под сраку лет остались, если умные такие, — хмуро размышлял он, спешно латая пробитый панцирь.

Но в целом общественному мнению он не придавал особого значения. Он вообще не любил придавать чему-то значение. От мыслей о завтрашнем дне он старался бежать, как от надоедливого уличного соц. опроса.

Женя был убежден, что жизнь на самом деле неплохая штука, пока о ней не начинаешь задумываться. Все депрессии начинаются с поиска ее предназначения. Предназначение может быть у зонтика или дуршлага, а жизнь надо просто жить.

В юношеских вопросах самопознания ему активно помогали уличные ларьки, где уставшие и хамоватые продавщицы продавали через зарешеченное окошко пиво и сигареты поштучно. Не ларьки, а настоящие бункеры — в случае Второй мировой войны они продержали бы оборону дольше, чем вся Польша. Правда, и они были с легкостью раздавлены и сметены неумолимо пришедшей сетью «Красное и Белое». Несколько партизанских отрядов таких ларьков все же остались в отдаленных районах города, куда еще пока не добрался интервент.

Чтобы выглядеть старше, Женя пытался придать голосу басистую хрипотцу, но можно было бы обойтись и без нее — продавщицы и так с охотой продавали возвращающимся с уроков школьникам пиво и джин-тоники.

«Пускай лучше тут купят, чем всякой отравы напьются в подъезде. Да и все равно найдут, где купить», — из двух зол продавщицы выбирали если и не меньшее, то хотя бы то, что приносило прибыль их ИП.

— Брать от жизни все, говорите, — участковый хмуро читал написанное корявым, но кричаще-протестующим почерком детское объяснение со страницы административного протокола.

В отделении участка пахло сигаретами, потом и чуть-чуть правосудием.

Жене было лет 14, и они с друзьями не смогли убежать от милицейского бобика. Пивные бутылки снарядом были переброшены через оградку детского садика, но уничтожение улик все же было замечено доблестными блюстителями закона.

— Раз уж все берете, так брали бы там, не знаю, книжки в библиотеке, — продолжал милиционер. — А то говорите, что берете все, а берете-то говно одно.

Хорошо хоть, не отправили сдавать анализы. Найденное пытливым медиком в крови и других естественных жидкостях организма содержимое не обрадовало бы ни участкового, ни сидящую в углу комнаты милицейского участка, спешно прибежавшую с работы маму.

В таких ситуациях меняющейся мимике мам могла бы позавидовать любая драматическая актриса — посвященные Жене поджатые губы и сверлящий взгляд, который, казалось, был способен оставить клеймо, быстро сменялись хлопаньем длинных ресниц, неловким перебиранием пряди волос и клятвенным заверением по приходу домой устроить юному борцу с системой такую выволочку, что она, мать родная, его сама не узнает.

Уж лучше бы она кричала. Последняя фраза про выволочку, произнесенная нежно-вкрадчивым голосом, не сулила ничего хорошего. Это означало, что мама донесет всю свою ярость до дома, не расплескав ни капли.

— Как 18 стукнет, в армию отправляйте, — пробурчал милиционер, сухо посмотрев на развязно сидящего Женю. — А то потеряете пацана.

Женю это сильно задело — его тут даже не считали полноценным участником разговора и обращались напрямую к маме, а не к нему. Его мнения вообще никто не спрашивал, как будто его мама была хозяйкой непослушного пекинеса, который сорвался с поводка и облаял прохожих.

Выйдя из участка, мама решительно устремилась вперед, оставив Женю позади.

Женщины всегда обижаются одинаково. Женя плелся следом и по звучному цоканью ее каблуков пытался определить, насколько все серьезно.

Да, обижаются одинаково. Зато каждый раз — непредсказуемо. Судя по звуку, тянуло на 6 баллов по шкале Рихтера, а то и на все 8. Бойкотом и спрятанной компьютерной мышкой уже явно не отделаться. Эти меры себя изжили. Бойкот — даже в радость, а компьютерную мышку мама прятала за аптечку, под бинты. Или в комод с обувью. Так или иначе, взрослые недооценивают способности зависимого от компьютера ребенка в нахождении пластикового предмета на проводе в квартире площадью 40 кв. м.

Обращаться к маме сейчас или пытаться оправдываться было не только бесполезно, но и чревато — тут надо было выждать паузу. Тонкий перешеек, отделяющий его от Гольфстрима из «Я в тебя столько сил вложила» и «Да сколько уже можно», можно было нарушить одним только не вовремя протянутым «Ну маам…».

Поэтому, засунув руки в карманы, Женя угрюмо волочился следом, рассматривая попадающихся по пути прохожих.

Те выглядели не лучше — насупленные мужики в костюмах и с дипломатами, женщины с поджатыми губами, агрессивно стреляющая глазами молодежь.

В России не принято улыбаться просто так. Для этого нужна какая-то веская причина. Широко улыбающийся незнакомый человек, идущий тебе навстречу, вызывает стойкое желание прижать покрепче сумку и бросить хмурое «Спасибо, не интересует». Только в России замечают неестественность улыбок в рекламах йогуртов, майонезов и шоколадок. Не заметить трудно — в этих рекламах даже старый дед, спустившийся к столу, улыбается и шутливо журит краснощекого внука, вместо того чтобы жаловаться на больные ноги и маленькую пенсию. Отец семейства сладко улыбается жене, а она обвивает его за шею и прижимается к щеке. Подозрительная нежность для людей, состоящих в браке. Складывается ощущение, что он вчера ей изменил, а она разбила его машину. Только никто об этом еще пока не знает. Все это счастливое семейство напоминает сценку из какого-то театра абсурда или американского ситкома. Идиллическое семейное помешательство сразу бросается в глаза и вызывает ухмылку.

А в моменте, где вся семья, лучезарно улыбаясь, смотрит в камеру, надо писать внизу предупреждение: «Не повторяйте дома. Выполнено профессионалами».

Дома мама решила, что ей надо выговориться. Или вернее, выкричаться. Для этих целей бойкот явно не подходил. Начали без прелюдий. Мама с порога развернулась на 180 и залепила звонкую пощечину. Задетая над дверью виселка с колокольчиками и висящей подковой (вроде бы она называлась музыкой ветра, или что-то типа того) тревожно бренчала, сливаясь со звоном заложенного от удара уха. Подкова раньше висела над дверью. Мама ее то вешала, то снимала — ей все казалось, что соседи будут коситься на них, как на язычников. Отец ее успокоил, сказав, что подкова висела над дверью даже у Нильса Бора. А если великий физик не видел в таком легком фетишизме ничего зазорного, то обычная семья из Екатеринбурга — тем более.

«Весь в отца», — эхом отдалось в барабанных перепонках.

«А вот и вспомнили, — хмуро подумал Женя. — Да уж. Если бы мне платили каждый раз, когда я слышал эти слова…»

Предательская слезка капнула на треснутый кафель. Было обидно.

Жаль, что у него не было пульта, как у Адама Сэндлера — он бы просто промотал этот акт воспитания или нажал бы кнопку skip.

А вообще, в тот день он чувствовал себя даже немного героем — пускай и со славой Герострата. Месяц назад он бросил ненавистную музыкальную школу и вытекающие оттуда уроки хора, сольфеджио и фортепиано. Родители сначала ахнули, но оставили все как есть. Это-то и пробудило в нем новое чувство собственной значимости. Капитулируя, родители сами обесценили свои слова «А ну-ка марш» и «Делай через не хочу» — отныне он знал, что эти слова ничего не стоят. И делать он может как хочет и по-своему. Теперь на каждое «Марш!» он может устраивать свой собственный марш несогласных. Те три с половиной года музыкальных страданий, оказывается, можно было легко оборвать. Он помнит удивленное лицо своей учительницы пения, когда родители пришли забирать его документы. Другие ребята преследовали его до ворот и выпытывали правду, думая, что он блефует. Никто не хотел верить, что он покидает место ссылки и теперь вот так вот преспокойно будет смотреть дома «Черепашек ниндзя», пока они мучают музыкальные инструменты, свои голосовые связки и преподавательские уши. Женя старался пожимать плечами как можно невозмутимее, хотя внутри него царил праздник.

Правда, в отношении школы родители были более непреклонны. А жаль. Хотя два раза в одну и ту же воронку молния не бьет. Даже если выкинуть все громоотводы. Будь их воля, министерство образования и родительские комитеты с удовольствием подправили бы биографии Стива Джобса и Билла Гейтса — в частности, ту часть, где они бросили школу. Этот факт сильно бьет по репутации учебных заведений. Будешь ссылаться ребенку на дворника, а он тебе — на Билла Гейтса.

Как и все учителя музыки, их преподаватель сольфеджио была немного не в себе и целиком отдавалась своему искусству.

— Как же так, это же Steinway — а вы: гроб на колесах, — она искренне всплескивала руками и куталась в шаль, как будто пыталась загородиться от холодного детского непонимания.

— На нем и только на нем играл Рахманинов, — продолжала она.

На детей авторитетность фамилии никак не действовала — они глазами искали ученика, волею судеб носившего такую же фамилию. С немым вопросом — что особенного он в этом пианино нашел. Но судьба была, как всегда, иронична — Рахманинов (не Сергей, а Костя) не обладал ни музыкальным вкусом, ни талантом. У него были не руки, а хватательные лапы из автоматов с плюшевыми игрушками. Из них летело все. Партитура, сменка и мелочь. Чего уж говорить об игре на пианино. Хронический проблемоголик. Не человек, а 99 problems или 22 несчастья. Ожидавшие своих внуков бабушки, перешептываясь, называли его сомнамбулой. Дети же были чуть проще и называли его придурком. А уж если кого-то обсуждают взрослые, то этим самым они дают полный карт-бланш делать то же самое своим детям. Пускай потом не удивляются.

Рахманинова приводила мама и передавала учителю из рук в руки. Не фигурально. Легким толчком в спину (таким обычно подталкивают подслеповатого котенка к миске) его мама направляла свое чадо к распахнутым дверям музыкального класса, откуда уже доносился «распевочный» «Собачий вальс». Уходила она только тогда, когда появившаяся в дверях учительница фортепиано увлекала незадачливого однофамильца в мир музыки. На бесконечные для него 45 минут.

За рояль тот садился с лицом человека, идущего на электрический стул. Если бы вместо просьбы сыграть «Полет шмеля» учительница положила ему на голову влажную губку, а к рукам подключила электроды, тот был бы только рад такому милосердному окончанию своей экзекуции.

Учительница его недолюбливала и к концу урока откровенно морщилась при виде его нерешительных потуг. Может, из-за диссонанса, рождаемого его великой фамилией и игрой на пианино, а может, из-за того, что Костя Рахманинов был самой настоящей амебой. Вообще, женщины готовы терпеть любых мужчин: скандалистов, негодяев и хамов, но только не таких. Ни одна женщина не будет терпеть рохлю. Они к ним испытывают плохо скрываемое отвращение.

Рахманинов, как и любая амеба, это отвращение чувствовал и, вжимаясь в стул, старался стать еще незаметнее. Но доставалось не только ему — вообще, их учительница по фортепиано понимала выражение про кнут и пряник слишком буквально. Вместо кнута у нее была указка, а вместо пряников — большой поднос с барбарисками и рачками, стоявший на крышке пианино.

Было непонятно, откуда взялась указка в кабинете музыки, но тем не менее она там была. Метровая и кислотно-зеленого цвета. Она использовала ее в качестве указательного пальца, когда надо было ткнуть куда-то в направлении задних рядов, а в момент особого душевного потрясения даже замахивалась. Потом, правда, часто моргая, осекалась, понимая, что до явного превышения учительских полномочий ей оставалось всего ничего. Но любой начатый маневр требует завершения, поэтому указка обрушилась на крышку пианино. Наверное, в тот момент она забывала, что стучит по любимому инструменту Рахманинова (Сергея, а не Кости). С верхушки барбарисовой башни несколько конфет скатывались к ее основанию. Барбариски играли важную роль в системе сдержек и противовесов. Было на подносе и несколько шоколадных конфет — их получали особо привилегированные. Любимчики или сильно отличившиеся.

Параллельно учительница сольфеджио пыталась сделать из мальчиков мужчин — но, как и все люди советского поколения, делала это топорно и категорично.

— Мальчики, вы же рыцари! — чуть ли не с шекспировской интонацией она укоряюще обводила класс глазами. — А носитесь по коридорам, что от вас девочки шарахаются.

Новоявленные рыцари шумной гурьбой вываливались из кабинета, ознаменовывая фойе криками и взрывами смеха. Девочки ожидаемо шарахались. Толкотня и доносящийся из гардероба матерок означали, что время рыцарских подвигов уже давно прошло и забыто. Впрочем, современные историки утверждают, что на самом деле рыцари были обычными средневековыми гопниками. Так что, наверное, ничего страшного.

Вспоминая свою группу через несколько лет, Женя прекрасно понимал, почему Рахманинов был белой вороной. При всех своих странностях он грешил кое-чем и посерьезней. Он не стеснялся своих родителей. Любой ребенок, приходя в общественное место, моментально отказывается от своего родства с мужчиной и женщиной, живущими с ним под одной крышей. Родителей стесняются, как дурацкой, но теплой шапки или варежек на резинке. Носить откровенно не хочется, но выбора нет. Родители превращаются в великовозрастный балласт, который своими вопросами — звучащими, как назло, очень громко, что всем вокруг слышно — благополучно подрывают твой тщательно завоевываемый авторитет. А любой ребенок прекрасно знает, как его трудно заработать и, что немаловажно, удержать.

Рахманинов же родителей не стеснялся. Он позволял маме его причесывать и проводить платком под носом. Он всегда был аккуратно одет, и у него единственного до блеска были начищены остроносые туфли, которые носили только старшеклассники. Но вопреки всему, эта аккуратность не придавала ему пижонского лоска, а скорее наоборот, подчеркивала прилежную бесхребетность. Правда, однажды он пришел в свитере с Человеком-пауком — тогда как раз вышел первый фильм с Тоби Магуайром в главной роли. В тот год случился настоящий паучий бум — все дети вдруг перебороли арахнофобию и резко полюбили членистоногих какой-то садомазохистской любовью. Они подставляли под их жвала руки, плечи и шеи, проникнувшись родительской присказкой про «не убей паука в доме».

Свитер был неплох, но то, что он был связан бабушкой (а Рахманинов не врал, потому что не умел, да и ничего зазорного в домашней вязке не видел), сильно его обесценивало.

Вообще, Рахманинова бы спасло только одно — если бы его, ждущего опаздывающую за ним маму, в фойе музыкальной школы укусил бы такой паук. Рахманинов бы, пока что еще неумело, но резво, пронесся на паутине через проспект Мира под восхищенными взглядами вчерашних обидчиков.

Но к тщедушным ботаникам небезразлична лишь студия Marvel. Жизнь же куда беспощаднее. Чудес и суперспособностей не бывает.

Дружить с Рахманиновым было можно, но эту дружбу по приходе в музыкальную школу требовалось тщательно мимикрировать за отстраненным безразличием и нечастыми нападками. Иначе можно было в момент столкнуться с непониманием одногруппников.

В конце занятий Женя ждал Рахманинова за углом, и они вместе как ни в чем не бывало шли гулять. Рахманинов, по-видимому, был готов платить такую цену за дружбу, во всяком случае, никаких упреков от него он не слышал.

После занятий, по выражению взрослых, начиналось их с Рахманиновым Великое Праздношатание. Гулять без цели и не наблюдать часов могут или влюбленные, или школьники. Занятия заканчивались в два часа, а вернуться надо было до прихода родителей с работы. То есть до шести. Короче говоря, особо не разгуляться.

Грелись и коротали время в подземных переходах.

Подземные переходы с тех пор совсем не изменились. Настоящий портал в прошлое. Законсервированные 90-е на два метра под землей. Они существовали вне времени. Пройди еще 100 лет, а в них все так же будут продавать колготки, сосиски в тесте и телефоны. Витрину с телефонами как раз и рассматривали две пары глаз — Жени и Рахманинова. Рассматривали с придыханием бедняка из «Рождественской сказки» Ганса Христиана Андерсена, увидевшего праздничный стол богача через запотевшее окно.

В отражении они видели свои красноватые шмыгающие носы, а за ними — вожделенные сименсы и самсунги.

Они просто молчали и смотрели — никто из них даже не вынашивал планов о покупке. Слишком уж баснословной была цена — а считать, сколько надо откладывать с дней рождения и обедов, они даже не пытались. С такими подсчетами они обычно досчитывались до преклонных лет.

Слабая надежда на получение денег за пятерки была тут же задушена и похоронена, а на ее надгробии родительской рукой было высечено: «Хорошо учиться — это твоя обязанность». Рахманинов так тем более. По райдеру за такие просьбы ему причитался еще и подзатыльник.

Надежда, правда, как Гоголь, была еще жива и царапала крышку гроба ослабевшими пальцами — впрочем, недолго. У Рахманинова так тем более. Рассчитывать на телефон он не мог, даже если бы закончил год без единой тройки, а саму школу — в 14 лет и с золотой медалью.

Термин «социальное неравенство» Женя усвоил намного раньше, чем о нем рассказали на уроках обществознания. Однажды с мамой они забрели во двор, спрятанный от посторонних глаз за высоким забором. Двор как будто вырезали из рекламного буклета — целые качели без единого скрипа, кольца для детского баскетбола, качалка-пони на пружине. Так уж повелось, что все хорошее у нас принято прятать от посторонних глаз. Даже то, что нельзя унести. От греха подальше. Если не смогут украсть — так обязательно нагадят. От бессилия. Двор находился между двумя высотками, откуда часто выезжали серьезные дядьки с гарнитурой и тетки в кашемировых пальто. Пробрались они туда через открытые ворота, когда туда заезжал тонированный лексус.

Родители ошибочно полагают, что в детстве мальчики дружат с мальчиками, а девочки — с девочками. На самом деле все немного по-другому. Богатые дружат с богатыми, бедные — с бедными. Дети очень рано начинают чувствовать социальное и классовое неравенство. А помогают им в этом их родители. Женя нерешительно ковырялся в песочнице, поглядывая на более успешных коллег по детству — двух пацанов и девочку. У первых двух была яркая пожарная машина чуть ли не в натуральную величину, две ламборгини с открывающимися дверцами и джип, крайслер. Неслыханная роскошь. Наверное, папин автопарк в миниатюре. Девочка была с косичками-хинди и требовательным выражением лица. Она остервенело тыкала в игрушечного Железного человека пластиковым чайничком в желании его напоить. Железный человек, окруженный кольцом из Барби, все не мог устоять под натиском чайника и валился с ног. Судя по тому, как девочка сужала кукольный хоровод и придвигала его все ближе к ничего не подозревающему Тони Старку, эти Барби имели на него какие-то виды.

Время от времени вся троица бросала на Женю косые взгляды. Инородное тело, деловито мастерящее куличики в противоположном углу их песочницы, им было явно не по душе.

Пластиковую машинку из песочницы скоро заменит настоящая. А играющие в куклы девочки сами превратятся в кукол.

Фразу «Нет, это дорого» чаще всего слышали стены магазинов игрушек. Но не эти дети.

Родители прекрасно понимали, что этот Железный человек, который стоит как четырехколесный велосипед, в скором времени будет пылиться где-то под кроватью или встретит свою смерть в пасти бесноватого домашнего пекинеса. Их это мало волновало. Они покупали своему ребенку не игрушку, а его исключительность. Фразой «Мой ребенок достоин самого лучшего» очередная госпожа Простакова воспитывала в своем ребенке очередного Митрофанушку.

Женя однажды был свидетелем такой покупки — самое удивительное, что мама того пацана даже не произнесла сакраментального «А что надо маме сказать?». И ни слова про пресловутый стакан воды в старости. Просто рассчиталась и бросила ему: «Пойдем». Как будто купила грохотку яиц в «Ашане».

Песочница уже давно канула в Лету, а они с Рахманиновым — нет. Все так же стоят и рассматривают дорогие игрушки.

Родители полагали (и надо отдать должное, вполне справедливо), что телефон во внутреннем кармане рахманиновской куртки проживет яркую, но недолгую жизнь. «Через день его хулиганам отдашь», — отрезала мама, когда Рахманинов заикнулся о телефоне. Глагол мамой подобран был как нельзя более точный — она не говорила: «У тебя его отберут», потому что «отобрать» подразумевает хоть какое-то сопротивление.

Узнающая уже их продавщица, вечно жующая жвачку неформалка с беспросветно-черными волосами и пирсингом в носу, вызывающе на них смотрела — двое доходяг с квадратными портфелями и сменкой в тряпичных мешках могли доконать кого угодно только одним своим присутствием. На всякий случай она старалась сразу спрятаться за наушниками от случайных вопросов в духе «Сколько мегапикселей камера?» и «Сколько мегабайт памяти?».

— А вообще, так нельзя делать, как она делает, — бурчал Рахманинов на выходе из подземного перехода. — Клиент всегда прав.

Пошатавшись еще минут 40, два недовольных «клиента» покупали тархун и шли домой.

Глава 2

prohibition [prəʊɪ'bɪʃn] — сущ. запрет, запрещение

injustice [ɪn'ʤʌstɪs] — сущ. несправедливость, беззаконие

helplessness ['helpləsnəs] — сущ. беспомощность, беззащитность

Шли обычно к Рахманинову. Его дом был почти на самом вокзале — сидя на кухне, вся его семья отчетливо слышала, какой поезд и с какой платформы сейчас отправляется.

Их полуторка пахла так же, как пахнут все остальные полуторки в этом районе: немного водки, немного дешевых сигарет, плесени и шпрот.

В дверях их встречал изрядно помятый глава семейства — одет он был в растянутую до колен майку, заменяющую ему штаны.

«Здорово, молодежь», — басил он и шаркающей походкой удалялся в комнату. Лысоватый и с короткими усами, он был похож на изрядно запустившегося Лукашенко. Правда, разговаривал не так смешно.

Из развлечений у Рахманинова были только телевизор «Филлипс» и музыкальный центр в зале. И если уснет отец — змейка на его черно-белой нокии.

Там же стоял мутный аквариум, в котором каким-то чудом еще теплилась жизнь в виде двух дешевых декоративных рыбок. Музыкальный центр служил продолжением стола, вмещая не поместившуюся на нем пепельницу и поднос со шкурками от колбасы, из-под которого он отзывался хриплым голосом Аллегровой.

Отец, обнажив волосатый живот, шумно зевал на диване у стенки.

Не зная, к чему подступиться, Женя обычно садился на пол и листал «Игроманию». Компьютера у Рахманинова не было, поэтому им приходилось листать страницы и фантазировать. Под аккомпанемент из отцовских зевков и чиханий.

В дверном проеме висел турник, судя по всему, по прямому назначению он не использовался — он был усеян вешалками со школьной одеждой Рахманинова.

Весь ковер у телевизора всегда был в крошках от чипсов — последний раз в белой пудре от рахат-лукума и косточках от фиников, когда сестра прислала Рахманинову привезенные из Турции сладости. Женя жевал подсохшую пахлаву и рассматривал магниты. Судя по ним, Турция была чем-то вроде филиала рая на земле. На одном из магнитов улыбались две нарисованные негритянки. Художник, ведомый своими представлениями о привлекательности, сильно размахнулся и приделал к осиной талии огромные бедра. Не забыл и про лифчики из половинок кокоса. Обнимались негритянки, как и полается, на фоне заката.

Одним из немногих поводов для гордости были рахманиновские три коробки из-под обуви, в которых он хранил кассеты. За исключением пары мультиков, в основном это были отцовские боевики. Рахманинов, педант до мозга костей, держал их в пленке, как какую-то реликвию или артефакт. Он даже не давал лопнуть пузырьки с этой пленки. Считал, что после этого она утратит свои амортизирующие свойства.

Жажда исследования подтолкнула включить загадочные «От заката до рассвета» вместо «Незнайки на Луне». Не прогадали. Сальма Хайек, наверное, даже не догадывается, но она была виновницей всех ранних детских эрекций на постсоветском пространстве. С питоном на шее она прошлась по барной стойке, а следом — по воспаленным детским умам. Лучше всех из присутствующих держался Джордж Клуни и вышеназванный питон. Николай Носов, к сожалению, ничего такого предложить не мог.

Следующим по списку был «Голый пистолет» с Лесли Нильсеном. Абсурдность и вседозволенность американской комедии поражала — седовласый дед, годившийся в мужья их с Рахманиновым бабушкам, самозабвенно кривлялся и вытворял на экране такое, за что этими же бабушками был бы навечно осужден, зато получил бы безграничную любовь всей начальной школы в лице Жени и Рахманинова. Женя громко смеялся даже над шутками, которых не понимал. Смеялся с запасом — он прекрасно знал, что дома на комедии на грани фола будет наложен мораторий.

Потому что дома будет бабушка. Он взял несколько кассет у Рахманинова. К просмотру была одобрена только кассета с буквами TNMT — Teenage Ninja Mutant Turtles, на проверку оказавшаяся мультиком про черепашек ниндзя.

Любая уважающая себя бабушка старается оградить внуков от всей грубости и хамства, которыми с удовольствием делится синий экран. Оградить непроходимой театральной портьерой, из-за которой ничего не видно и почти ничего не слышно. Все остальное попало под категорию ТЧМТ — «Только Через Мой Труп».

В кресле и с пультом бабушка была как Цезарь в Колизее. Почти все программы удостаивались ее пальца вниз и мгновенного забвения.

В бабушкин стоп-лист попали «Городок» и «Деревня дураков». Шутки Стоянова и Олейникова она считала скабрезными, а про «Деревню дураков» и говорить не приходится. По ее мнению, сегодня ребенок «насмотрится», а повзрослев, обзаведется красным носом и не будет выпускать из рук мутноватый самогон в большой стеклянной бутылке. Периодически получая сковородой от истеричной, но в общем-то, справедливо хающей его жены.

Правда, один раз он посмотрел вестерн с дедушкой. По сюжету, щетинистый главный герой спасал от индейцев девушку. Вроде бы это спасение даже не входило в его планы, но как и любой техасский джентльмен, он не мог пройти мимо вопиющей несправедливости и ее голубых глаз. Та самая жертва, в свою очередь, носила одни джинсовые шорты и майку, заканчивающуюся где-то за полметра над пупком. В общем, демонстрировала абсолютно виктимное поведение. Индейцам, само собой, она не оставляла выбора.

Вроде бы они даже хотели ее просто сожрать — чем, наверное, сильно задели ее самолюбие. Абсолютно нерациональное использование таких ресурсов. Туземцы оказались на удивление бесхитростны и непохотливы. Но за похотливость в фильме отвечал главный герой.

Он беспощадно отстрелил всех индейцев из кольта — те даже томагавком почесаться не успели.

Ради приличия он отбросил огнестрел и сразился с главарем на копьях. Как и полагается, главному герою расцарапали грудь (лицо в таких фильмах никогда не расцарапывают — этим лицом еще надо будет целоваться со спасенной), зато оппонент огреб сполна. Так и помер на ритуальном валуне, где должен был случиться отряд жертвоприношения. Злой дух пришел не оттуда, откуда они ждали.

Когда главный герой привез спасенную в свое бунгало и хамовато растекся в кресле, постельная сцена была неизбежна.

Он даже впервые за весь фильм улыбнулся, чем окончательно заставил ее отречься от принципа «никакого секса с незнакомцами на первом свидании». Глядя в глаза, как заправская порноактриса, спасенная стала медленно снимать лифчик, но тут в просмотр вступила цензура в виде волосатой дедушкиной ладони. Она легла Жене на лицо, заставив на максимум выкрутить слух и воображение. Правда, между безымянным и средним пальцем осталась узенькая щелка, которая превращала постельную сцену в настоящее пип-шоу. На удивление, поглядывание и общая «нелегальность» просмотра даже добавляли происходящему пикантности.

Оставшиеся перестрелки с бандитами казались серыми и попросту лишними. Даже финальную сцену сражения с главарем шайки на поезде во время езды Женя не запомнил. Все это казалось мелочным и несерьезным. И маленький совет сценаристам — чтобы произвести на зрителя впечатление и захватить его внимание, стреляющий пулемет Гатлинга надо было показывать до того, как показали женскую грудь.

Женя уже ждал титров, чтобы поскорее увидеть имя актрисы, которая вот так, в одночасье, в субботу после обеда, украла его сердце.

Титры показали мелко и на ускорении. Прощай, незнакомка.

А потом было «Поле чудес». Или «Кто хочет стать миллионером». Наверное, чем труднее были времена и обстановка в стране, тем безоблачнее было субботнее телевидение.

Мама Рахманинова мыла полы в школе, отец уже как полгода пачкал полы дома. С завода его уволили — вроде как не подтвердил квалификацию. Это рассказал сам Рахманинов, когда пришел в школу с хорошим, размером с грецкий орех, бланшем. Попал под горячую руку. Практика с битьем подушек у нас как-то не прижилась. Да и станет разве взрослый и самодостаточный человек бить подушки, делать пять глубоких вдохов-выдохов и заниматься прочей ерундой? Все прекрасно знают, что для вымещения одной отцовой злости нужен один символично провинившийся сын. Впрочем, бил он в тот момент не сына, а всю квалификационную комиссию во главе с непутевым директором, который не смог встать грудью за своего ценного кадра. Вряд ли Рахманинову от этого было легче, но все же.

— Посмотрите на мои руки, — орал Рахманинов-старший, вытянув вперед ладони. — Эти суки говорят мне, что я провод в руках удержать не могу!

Ладони предательски ходили ходуном, как будто провод в них действительно был, да еще и оголенный. Но как и любой человек, убежденный в клеветничестве и заговоре, отец Рахманинова этого в упор не замечал. Ему они виделись абсолютно статичными.

Что касается рук, то, как и у любого порядочного алкоголика советской закалки, они у него были золотые. А как алкоголик непорядочный, в основном он их распускал.

Вообще, это горькая судьба любых золотых рук — использоваться не по назначению. К ним всегда идет приставка «а ведь…», а в контексте с ними используется глагол в прошедшем времени — «были».

Талант Рахманинов-старший не пропил, хоть и очень пытался. В моменты редких озарений он, вооружаясь шуруповертом и молотком, шел приделывать полки, чинить смесители и менять перегоревшие лампочки. В общем, такой проснувшийся муж на час или продуктивный медведь-шатун. В эти редкие моменты никто ему не мешал, только молча подавали гвозди и проходились по полу веником. Где-то за полночь муза его покидала — стерев с щетины опилки, он брал из холодильника банку «Охоты» или «Уральского мастера» и привычно располагался на диване.

— Завтра у этих блядей закоротит там все к едрене фене, и придут прощения просить! — не в силах забыть предательство директора, сотрясал он стены комнаты. Приходили, правда, только судебные приставы. Вместо прощения просили сбавить тон и отойти в сторону, чтобы они смогли описать имущество. После их ухода Рахманинов-старший сидел за кухонным столом с разложенными на них, как пасьянс, квитанциями за воду, газ и тепло. Нахмурив лоб, он изучал каждую — наверное, выбирал, за какую первую он не будет платить.

Мама Рахманинова с присущей женщинам методичностью бросилась изучать все возможные методики выведения благоверного из запоя и, чем черт не шутит, избавления от алкогольной зависимости. Традиционные методы в виде привязывания к кроватям она отмела, решив пойти по западному пути. На остановочном стенде с рекламой она сорвала телефон клуба анонимных алкоголиков. Клуб открылся чуть меньше месяца назад и обещал своим посетителям задушевные беседы, мудрого сенсея (экс-алкоголика) и крепкую опору в виде плеча товарищей по несчастью.

Неизвестно, кто и когда решил, что если собрать в кучу всех страждущих и скованных одной потребностью людей, дав им идейного вдохновителя, то из этого получится что-то хорошее. Последний раз из этого получился Третий рейх.

Рахманинов-старший отпирался и сопротивлялся, как дошкольник перед походом к зубному. Но в итоге не пожалел — лучшего места для поиска собутыльников, чем собрание клуба анонимных алкоголиков, было не придумать.

Мама, вздохнув, поняла, что по западному пути пойти не получится. То ли у них на Западе путь не такой тернистый, то ли у нас водка крепче. В общем, что русскому хорошо, то немцу — смерть.

Рахманинов-старший напивался и звонил своим новоиспеченным друзьям. Разговаривал на испанский манер — через несколько минут начинал кричать матом.

С утра он живо интересовался у жены, не наговорил ли им чего лишнего.

— Ты сказал ему, что он старый жид, мудак и неудачник, — с безразличием телеведущей сообщала та.

— Я не мог такого сказать! — протестовал он. — Какой же он старый? Ему еще и 45 нет!

Однажды Женя застал его приступ белой горячки. После нее все неврозы и тики Рахманинова можно было легко объяснить. Вопреки анекдотам из застольного сборника, «белочка» оказалась не такой безобидной.

Глава семейства, который каких-то пять минут назад спокойно разговаривал с телевизором, стал орать и метаться, как при обряде экзорцизма, брызжа слюной и издавая какие-то бессвязные ругательства. Его лицо было подернуто безумием — рот скривился, а литературное выражение «глаза вылезали из орбит» нашло свое практическое воплощение. Никто так и не понял, что стало катализатором, запустившим эту его реакцию, но это уже было и не важно. Когда на тебя несется снежная лавина, причины ее возникновения волнуют тебя в последнюю очередь.

Рахманинов-младший дрожал мелкой дрожью. Он не пытался сохранять самообладание — напротив, он целиком отдался страху. На тетрадном листе лежала офицерская линейка. Он судорожно, не поднимая головы, обводил круги, треугольники и ромбы, пока насквозь не порвал бумагу. Ручка неприятно заскоблила по деревянному столу.

Мама была невозмутима — она в это время мыла посуду, и придя на шум, молча стояла в дверном проеме, продолжая вытирать тарелку белым вафельным полотенцем. На мужа она смотрела с холодным укором, но в целом беззлобно. Так обычно смотрят на ребенка, который после вопроса «Хочешь пи-пи?» отрицательно мотает головой, а через минуту обмачивает штаны.

По-видимому, такие перфомансы здесь были не в новинку. Демонстративно вздохнув, она вернулась на кухню и прибавила радио. Благо, алкогольный спринт длился недолго — Рахманинов-старший, как загнанная лошадь, падал на диван и, глядя в потолок, тяжело дышал.

Они смотрели телевизор и старались не замечать фигуры под одеялом в другом конце комнаты. Заснув, фигура неистово храпела, иногда, издав полусонную матерную тираду, беспокойно ворочалась и возобновляла храп. Из-под одеяла торчали грязные пятки. Уж лучше так — бодрствующим он доставлял проблем побольше.

У алкоголиков со временем снижается критичность, взамен появляется плаксивость и склонность к сантиментам. Если от песни «Отчего так в России березы шумят» начинают наворачиваться слезы — стоит крепко призадуматься. У отца Рахманинова слезы не наворачивались, а открыто бежали, прорывая ветхую плотину из опухших и покрасневших век.

В его негласную подборку «песен, от которых вы обязательно заплачете» входили их с Рахманиновым хоровые кассетные записи с «Прекрасным далеко» и «Крылатыми качелями».

Временами он доставал альбом с фотографиями. Свадебные он, почти не глядя, перелистывал, зато фото с сослуживцами удостаивались его особого внимания. Он бережно водил по ним пальцами, а фотографию его взвода от помещения в рамочку спасало отсутствие рамочек. Все хрупкое и стеклянное в комнате было уже давно разбито.

Сослуживцам было тесно в объективе фотоаппарата — 30 агрессивно-целеустремленных каменных лиц и ни одной улыбки. С фотографии осязаемо сквозило тестостероном, спиртом и крепким табаком. Самым безобидным на этой фотографии выглядел танк.

Наверное, эти фото специально созданы для запугивания потенциального врага, который мог где-нибудь на них наткнуться.

Два раза в месяц жена заставляла его надевать самые приличные из имеющихся брюк и отправляла в службу занятости. Примечательно, что местная разливайка примостилась в торце этой же пятиэтажки. Таким образом, дальше территории этого дома выплаченное пособие обычно не уходило. Соседство было по меньшей мере странным — то же самое, как если бы эволюционный центр имени Дарвина открыли при церкви. Активные граждане даже писали обращение с просьбой отцепить этот паразитический рюмочный полип с государственного учреждения.

Как и многие алкоголики, Рахманинов-старший стал отдаляться от людей и находить себе друзей в лице животных. Домашняя болонка стала ему и Бимом Черным ухом, и Хатико в одном лице. Ничего удивительного — собака никогда не скажет тебе: «Ты у меня всю душу высосал» или «Да когда ты уже, наконец, найдешь работу». Звали болонку Несси. Про то, что так ласково называли Лох-несское чудовище, Рахманинов-старший и слышать не хотел.

На зиму он купил ей комбинезон модели «похоронный саван» и пошел «показывать невесту» во двор. Жаль, что собаки не наделены чувством юмора, поэтому над облачением болонки смеялись только их хозяева.

К семейству псовых она имела весьма опосредованное отношение — обучаемость и склонность к дрессировке у нее была на уровне рыжего лесного муравья. Характер такой же.

Наверное, именно с нее Крылов писал басню про слона и моську.

Дай ей волю — она бы перегрызла шею Павлову и облаяла бы все его мигающие лампочки и звенящие колокольчики. Единственный вывод, который бы он сделал из эксперимента с условным и безусловным рефлексом — это то, что пять уколов от бешенства в живот — это действительно больно.

Было в ней что-то и от гопника со спального района — если она ловила на себе чей-то задержавшийся дольше пары секунд взгляд, то начинала утробно клокотать звуком заведенной бензопилы и буровить оппонента ответным взглядом. Если рычать и кусать протянутые руки было некому, она начинала грызть лапы собственные — наверное, надо было хоть куда-то направлять энергию чистого зла и ненависти.

Отец Рахманинова, замечая этот акт мазохизма, хлопал болонку газетой, а если нет, то Женя с Костей ее никогда не останавливали — каждый втайне надеялся, что она сгрызет себя до основания.

В магазин заходил он тоже с ней. Она посматривала на холодильники и подозрительно-подготовительно обнюхивала углы.

— Мужчина, ну куда вы с «этим» идете! — женщины на кассе недовольно косились на пса, который в этот момент отряхивался дворовой лужей. — Написано же на дверях — нельзя!

— А че нельзя-то? Он что, не человек, что ли? — бурчал Рахманинов-старший и зажимал Несси в подмышку. Та, в свою очередь, вырывалась, мельтешила лапами и всячески пыталась вернуть привычную ей гравитацию уровня человеческих щиколоток.

С работой не ладилось. Старший сын, трезво оценив обстановку: в семье мать моет полы в школе, а отец сидит без работы и плачет над детским хором, решил не рисковать и заняться грабежами. Вернее, грабежом. Его собственный сериал «Бригада» закончился пилотной серией, не успев начаться.

К налету с двумя дворовыми друзьями они готовились основательно — напились и украли ружье у сторожа с хладокомбината.

Решили грабить место, где деньги есть точно. Например, кафе-разливайку. Свою, местную не стали грабить по соображениям безопасности и районной солидарности. Выбор пал на ту, что находилась на окраине города. Злачное место, куда каждое утро, день и ночь стекались страждущие со всего района. Богом забытое место, но к его счастью — места, а не Бога, — не забытое обитателями района. И каждый день несчастная разливайка переживала последний день Помпеи — складывалось ощущение, что кто-то мстительный каждый месяц репетировал на ней кару египетскую: четыре мордобоя за неделю были чересчур даже для ирландского паба, не то что для разливайки ниже среднего пошиба. Она трижды закрывалась и открывалась вновь, а потом и вовсе сгорела — чтобы, как феникс, воскреснуть и уже через две недели вновь распахнуть свои двери. Впрочем, никто и после пожара не заметил ощутимой разницы — легкий запах гари никому не мешал, а желтый свет тусклой лампочки до почерневших стен все равно не добирался.

И тут ограбление. Наверное, тщедушный старичок за прилавком даже не оторвался от халвы с чаем, когда на него наставили ружье — он просто пожал плечами и протянул дневную выручку. Поскольку новоиспеченные бандиты были благородными и смотрели фильмы про ограбление банков, они оставили старичку 500 рублей из кассы. «За причиненные неудобства». Осталось поделить оставшиеся 2 тысячи. На троих они делились плохо, поэтому дележку решено было отложить. Бутылку водки они взяли за счет заведения.

Поймали их на третий день. Моги бы и на второй, но на второй был День милиции. Не до того было.

Региональные новости тут же окрестили ребят «налетчиками двухтысячных», добавив, что они, несомненно, действовали куда наглее своих предшественников из 90-х.

Старший брат Кости Рахманинова входил в общественное объединение «Чистый город», и его до этого показывали на этом же региональном канале — правда, обыгралось все не в его пользу: теперь весь город узнал, что все это время «рядом с нашими детьми» мусор с улиц подбирали «форменные отморозки».

Это был единственный случай, когда мама Рахманинова не торопилась звонить соседке с возгласом: «Галя, включай скорее телевизор, там моего старшего показывать будут!»

После этого случая Женины походы в гости к Рахманинову прекратились. Рахманинов говорил, что родители сильно переживают. Мама ревет, отец пьет еще больше.

И вообще, вся семья ломает голову и не понимает, как же так случилось. Сначала грешили на героин. Хотя откуда ему было взяться? Ведь они всегда проводили профилактические беседы и принимали превентивные меры — отец говорил, что оторвет башку, а мама обшаривала сыновьи карманы. Ничего подозрительного так ни разу и не нашли — только сигареты и презервативы.

Глава 3

remembrance [rɪ'membrəns] — сущ. память, напоминание

earnings ['ɜ:nɪŋz] — cущ. заработок, выручка, доход

employment [ɪm'plɔɪmənt] — cущ. занятость, работа

Приняв душ, Женя стал обходить комнаты в поисках фена. Причина подняться в воскресенье с кровати раньше часа дня у него была — вечером он ждал в гости Сашу, с которой он познакомился полгода назад. Было это примерно так: он не пошел на последнюю пару (в универе он, кстати, был редким гостем — большинство лекций и предметов он не считал полезными и нужными; универ был для него скорее terra inkognito, нежели alma mater) и решил пойти на тренировку на пару часов пораньше. Судьба встретила его в рибоковском красном топе в унисон с красным маникюром, серых беговых леггинсах и такого же цвета кроссовках «Асикс». Женя, кстати, всегда до последних мелочей запоминал, во что были одеты девушки в момент знакомства — не специально, просто так получалось. Наверное, это компенсировалось тем, что спустя пару месяцев отношений он уже не замечал в них ничего: ни новой прически, ни новой одежды. Тоже, впрочем, не специально.

Судьбой, конечно, он в шутку называл ее только на первом свидании. Саша, не будь так проста, и сама подготовилась и проверила гороскоп — вроде бы, за какими-то небольшими сомнениями Марса и Юпитера, все у них должно было сложиться благополучно.

Женя придумал целую культурную программу, начинающуюся со столика на двоих в небольшом семейном ресторанчике и заканчивающуюся поездкой на колесе обозрения над вечерним Екатеринбургом. Был сентябрь, и он даже захватил из дома плед и термос — в общем, использовал все запрещенные приемы.

Такой вот спешившийся с белого коня принц, заботливо протягивающий имбирный чай с лимоном в крышке из-под термоса, не мог оставить Сашу равнодушной.

— И откуда же ты появился так в моей жизни неожиданно, — неосмотрительно ляпнула она, когда колесо обозрения заканчивало свой финальный круг.

В тот же момент, когда Женя раскусил симпатию и взаимность, пелена неприступной красотки из тренажерного зала моментально спала. Он быстро расслабился, поэтому все последующие их свидания происходили в ближайшем кофешопе, иногда прерываясь редкими походами в кино.

Но это было давно — теперь он всегда приглашал ее к себе в воскресенье, но чтобы она не чувствовала себя используемой, исправно звонил ей в понедельник и пил с ней кофе в среду.

В их отношениях они так и не определились, вернее, не определился один Женя. Саша же считала их полноценной парой, видеться чаще которой мешала Женина практика, Женины тренировки, Женина учеба (нужное подчеркнуть).

Сам Женя придерживался другого мнения — Саша ему нравилась в постели, она всегда смеялась над его шутками и всегда брала трубку, когда он звонил. Скорее всего, если бы Женю усадили за стол и, глядя в глаза, попросили перечислить, чем его еще привлекает Саша, то добавить ему было бы особо и нечего.

Впрочем, в данный момент Женю интересовал вопрос организации вечернего ужина — лениво листая меню ресторана японской кухни в телефоне, он решал, заказать доставку суши на дом или прогуляться самому, заодно заскочив в магазин за зерновым кофе, вином и парой других мелочей. И надо было не забыть найти банкомат — вчера утром ему опять звонили из банка.

Он опять просрочил платеж за прошлый месяц, и жадный до своих денег банк в лице молодой девушки со стервозным голосом интересовался, каким образом Гурц Евгений Александрович собирается гасить образовавшуюся задолженность.

Восточные сказки про злых ростовщиков, остающихся с носом, русские сказки про чахнущего над златом Кощея с печально известной судьбой, американские комиксы про жадного, но несчастного Скруджа Макдака — все это было напрасно. Люди вырастают и все равно берут кредитные карты.

А молодая девушка со стервозным голосом относилась к числу тех, на кого не действовали сладкоголосые обещания, произнесенные убаюкивающим мужским баритоном. Поэтому раз в месяц Жене приходилось гасить бдительность банка несколькими мятыми купюрами, безвозвратно исчезающими в жерле банкомата.

Правда, он выявил для себя безопасную дистанцию — даже по внесении хотя бы половины суммы его целый месяц не трогали и не будили по субботам. По-видимому, где-то там, в кулуарах банковских кабинетов, из красного — срочного — списка должников он переходил в оранжевый — второстепенный, до которого неповоротливая бюрократическая машина уже не добиралась.

Решив немного развеяться, Женя накинул на футболку пальто, старательно начистил туфли, сделал четыре щедрых пшика подаренных на 23 февраля Сашей burberry london на шею, запястья и волосы. Проверив хлопками по карманам ключи, телефон и кошелек, Женя вышел из прихожей и закрыл дверь.

Выходя из подъезда, он вспомнил, что оставил на вешалке хомут Zara, тоже Сашин — подаренный ему на день рождения.

Что касается подарков, сам Женя всегда отделывался букетом цветов и картой в «Летуаль». Он не хотел казаться жадным, ведь щедрость — это такая же часть имиджа, как и чистые туфли. А щедрость при отсутствии денег — это даже немного благородство. Что касается отсутствия всякого разнообразия в выборе подарков, то, поскольку длительность Жениных отношений оставляла желать лучшего, до вторых дней рождения, 14 февраля и 8 Марта никто не «доживал». И как следствие, в отсутствии фантазии упрекнуть его тоже было некому.

Деньги. Они у Жени не держались никогда. Кошелек был для них чем-то вроде короткой остановки или перевалочного пункта, в котором они толком не успевали обжиться, как уже спешно покидали его ненадежные кожаные стены. Тратил он их быстро и не задумываясь.

В случае если все же несколько купюр оседали в его кошельке, отправиться им предстояло на один из двух эшафотов — гардероб и развлечения. Это были две основные статьи Жениных расходов. Если говорить по-русски — шмотки и алкоголь. Чеки из Zara, Ermenegildo zegna, Henderson, Abercrombie & Fitch и других бутиков по истечении 14 дней на обмен становились для денег их последним и окончательным некрологом.

Наверное, Женя и сам пользовался у денег дурной славой: в ответ они относились к нему настороженно и с опаской, предпочитая обходить стороной. Заведенная бабушкой и мамой песня о его расточительности проходила лейтмотивом через все его детство — в какой-то момент он уже и сам поверил, что это вовсе никакой не недостаток, а его отличительная черта.

Временами он даже кичился таким отношением к деньгам — это была его месть всем разноцветным бумажкам, которые заставляют почти весь мир вставать в семь утра 365 дней в году. Отпуска и выходные он опускал, чтобы такая несправедливая действительность выглядела еще драматичнее.

Но абсолютно уверен он был в одном — поговорку «не в деньгах счастье» придумали те, у кого их навалом, или те, у кого их совсем нет. Вернее, придумали первые, а вторые охотно поддержали.

Любые студенческие подработки Женя решительно отметал и не рассматривал, считая ниже своего достоинства. Тем более с началом практики у него появилась уважительная причина эту самую подработку не искать.

В прошлом году, правда, он поработал официантом и администратором в гостинице. Проработал где-то пять месяцев — и то в сумме.

На первой работе официанта он уяснил, что сфера обслуживания в России находится на запущенном уровне. Вернее, чтобы привести ее в запущение, предполагается, что до этого она должна существовать. А ее не было совсем. Надевая официантскую форму, ты еще надевал на себя клеймо мальчика на побегушках и позывное «Эй ты!».

Плох тот официант, кто через месяц беготни с подносом не заявляет в курилке о том, что зато с этой работой он стал разбираться в людях.

«Если существует синдром вахтера, — говорил Женя, затягиваясь стрелянным у кого-то „Кентом“, — то должен быть и синдром посетителя ресторана». Новички в курилке слушали и кивали.

«Этому синдрому подвержены два типа людей, — вещал он. — Первый тип — нервные женщины-руководители и скандалисты-начальники, которые забывают, что они не у себя в офисе, а снующие с подносами ребята — не их подчиненные. Вторая категория — обычные офисные работники, которые весь день страдают от тех самых нервных женщин-руководителей и скандалистов-начальников. Для тех и других ты всего лишь неясная фигура, отделяющая их, голодных, от вожделенной тарелки. И так выходит, что, сука, именно эта фигура уже целых 10 минут не несет им их салат „Цезарь“».

Конечно, в достаточном количестве попадались и молодые девушки. Они были милы и строили глазки, но зато не оставляли чаевых.

К барменам относились гораздо лучше. И неудивительно — у этих ребят был алкоголь. А с человеком, который заведует алкоголем, приходится считаться.

В гостинице было чуть лучше. Первую неделю было даже интересно разглядывать живых иностранцев и проституток. Иногда было даже и весело — например, когда охранники пытались обучить какую-то китайскую делегацию премудростям великого и могучего. Обучали самым необходимым в обиходе словам, но акцент сделали на двух: «жопа» и «пиздец». Весьма символичный выбор.

Китайцы постоянно улыбались и переспрашивали — маленькие негодяи как чувствовали, что учатся чему-то нехорошему.

За теорией следовала практика. Выученные слова китайцы незамедлительно тестировали на стоящих на ресепшене Жене и девчонках-администраторах, чем вызывали буйный восторг охранников и покрасневшие уши девушек. В общем, все развлекали себя как могли.

Проституток приходило много. Гостиничные, по-видимому, были дорогие. Смотрелись серьезнее и дороже многих гостей. Знали себе цену, не иначе.

У всех был холодный взгляд поверх голов — приведись им шанс ухватить Ричарда Гира, героиню Джулии Робертс они не моргнув ударили бы бутылкой «Моёт» по затылку. И поделом — в этом бизнесе каждый сам за себя.

Были и эскортницы. Многие — вполне миловидные девчонки с высшими образованиями, модельными карьерами и не совсем еще вульгарными лицами. Проституток они не переносили. Называли шлюхами, пресекая любые намеки на их с ними сходство и наличие общего дела. Многие были в первый раз — это было видно по тому, как они теребили клатчи, постоянно поправляли сережки и бросали по сторонам быстрые взгляды, опасаясь встретить знакомых. В остальном же это были настоящие самки богомолов — от откушенной головы их спутников спасали толстые шеи и такие же толстые кошельки.

Первое время Женю не покидало какое-то странное чувство — казалось, тебя посвятили в клуб для своих. Как будто ты попал в очередную книгу Фредерика Бегбедера. А мысль, что эти двое сегодня переспят с твоей легкой руки, бронирующей им номер, даже несколько воодушевляла. Пособничество греху всегда будоражит воображение. Каждый второй администратор с удовольствием расскажет тебе, что сын «того самого» нюхает кокс, а тот, кого показывают щас по телеку, хотя и старый дед, но часто останавливается у них с двумя девушками в номере.

Ты, конечно, и так подозревал нечто подобное за небожителями из местной администрации и городскими миллионерами, но тут тебе это официально подтвердили.

Сериал «Калифорникейшн», только Дэвид Духовны в нем не ты. Ты всего лишь студент, борющийся с зевотой, у которого уже с самого утра урчит в животе.

А проходящий мимо управляющий то и дело заставлял натянуть улыбку.

«Что за мина, ребят? Вы же все лицо отеля», — бодро проносился он мимо трех смурных лиц на ресепшене. Эти лица, в свою очередь, постоянно что-то жевали и бегали курить. Таких лиц отеля никому не пожелаешь. Вредно для бизнеса.

Все постоянно выговаривались и жаловались. Но лучше, когда они жалуются тебе, чем на тебя. Это не указывается в трудовом договоре, но любой человек, работающий в сфере обслуживания, работает на неоплачиваемые полставки психолога. Или даже психотерапевта.

В зарубежных фильмах люди платят 80 долларов в час, чтобы им, сидящим в мягком кресле перед журнальным столиком со стаканом воды, убедительно объяснили, почему их больше не возбуждает жена и как смириться с тем, что сын вот-вот вылетит из колледжа.

Здесь же для этого есть ты.

Зато в конце смены, стоя в курилке, есть возможность рассказать вновь устроившимся зеленым студентам, что зато на этой работе ты наконец стал разбираться в людях.

Спал Женя в бэк-офисе на двух офисных стульях. У них не было ручек, зато все колесики были на месте. Импровизированная кровать то и дело норовила разъехаться в разные стороны. Была в этом какая-то ирония — сдать кому-то номер за 29 тыс. рублей за сутки и, сняв пиджак, пойти спать в душную комнату на двух катающихся табуретках.

Зато уйма свободного времени позволяла читать новости. Было настолько скучно, что Женя дошел даже до статей о политике. Ночные смены и мерцающий экран ноутбука позволили разобраться во всех этих Кудряшовых, Чайкиных и Сердюковых.

Политические и экономические новости оказались самыми бесхитростными. Разбавлялись они лишь очередными статьями про проворовавшихся чиновников. Новостные медиа эти статьи усиленно форсировали, сопровождая заголовки эпитетами вроде «скандальный», хотя никакого скандала не было. По крайней мере, не в наше время. Самый скандал был у Гоголя в «Мертвых душах», с тех пор мало что изменилось. А интереснее уже вряд ли случится.

К этим разоблачениям уже все давно привыкли. Замечено: если слишком часто повторять слова «чиновник» и «красть», то они становятся однокоренными.

К тому же мало кто делает акцент на слове «воровство». Любой школьник, даже не отличающийся политической прозорливостью и осведомленностью, по существу вопроса безучастно скажет: «Не поделился с кем надо», «Вовремя не забашлял».

Воровство уже приобрело формат неизбежности. Как очередь в поликлинике или снег в декабре.

Пару раз, шатаясь ночью по фойе, Женя общался с приезжими.

После двух чашек кофе Женя осмелел и заказал у бармена рюмку коньяка.

— Плохой день? — услышал он голос с сильным акцентом, принадлежащий приехавшему недавно американцу. Его номер не успели убрать и в лучших традициях российского гостеприимства предложили посидеть в баре.

— Ну почему же, — возразил Женя. — Как раз наоборот.

Иностранец был, что называется, самым типичным: лиловый джемпер был накинут на плечи, а его рукава завязаны небрежным узлом на груди белоснежной рубашки. На запястьях болтались какие-то фенечки и браслеты. В квновских сценках и российских фильмах так обычно изображают либо иностранцев, либо геев. Разумеется, через каких-то несколько минут разговор приобрел сугубо национальный характер.

Кофеин и этиловый спирт придавали разговору изрядную долю категоричности и драматизма. Женя утверждал, что Россия никогда не будет такой, как Америка. Что словом «менталитет» мы давно маскируем все царящие кругом проблемы. Что насколько мы и хотим жить богато, как в Европе, настолько же сильно мы будем сопротивляться своему в нее превращению. Потому что… что? Правильно, менталитет. Женя даже назвал размер российских стипендий — на западных гостей это всегда действует безотказно.

— Мы не хотим меняться, потому что мы — это мы. Самобытность, возведенная в максимум, становится национальной идеей, — Женя с упоением жаловался голосом беженца, которого по шкале от 1 до 10 попросили оценить, насколько ему необходимо политическое убежище. Американец внимательно слушал, не отводя глаз. После чего кивал и соглашался. Он даже не спорил. Такой покорный слушатель — ночной кошмар какого-нибудь Владимира Соловьева. Собери из таких зал и позови поучаствовать в дискуссии — программу закроют уже через неделю из-за никудышных рейтингов. Все-таки так смотреть и слушать, как тот американец, могут только иностранцы. Для неподготовленного слушателя это выглядит неловко и настораживающе. Кажется, что ты находишься на сеансе у психолога. После такого проникновенного и понимающего взгляда у нас обычно просят дать взаймы. Или предлагают послушать о Боге. Но когда вместо этого американец сказал, что он все прекрасно понимает, и предложил угостить еще одной рюмкой, Женя успокоился.

Сам американец говорил меньше, но по существу. Он утверждал, что Россию у них любят. Хотя скорее всего, так бы сказал любой человек, находящийся в гостях на чужой земле. А произнесенное пусть и весьма дружелюбно, но с пугающим российским акцентом «Хау ду ю лайк раша» где-нибудь на улице не предусматривает никакого другого ответа, кроме положительного. Но верить и обманываться всегда приятно.

А еще им нравится Путин. Хотя ничего удивительного. В их представлении Путин — это оголенный по пояс, миролюбивого вида мужчина, который едет куда-то на лошади. Вероятно, в российский аналог Белого дома. А может, он просто решил проехаться по своим владениям или заскочить в какой-нибудь уездный город — проведать чиновников.

Напоследок они крепко пожали друг другу руки. Американец честно признался, что у них, в Америке, все давно знают, что в России нет медведей и балалаек на улице, а Женя честно соврал, что у них, в России, все давно знают, что в Америке нет расизма и половина населения страны не страдает ожирением.

Глава 4

layoff ['leɪɒf] — сущ. увольнение, увольнение сотрудников

poverty ['pɔvətɪ] — сущ. бедность, нужда

ambition [æm'bɪʃn] — сущ. амбиция, цель

Свои первые «серьезные» деньги он помнил хорошо. Как-то в детстве дедушка подарил ему 20 долларов — две купюры по 10. Большие для ребенка деньги, даже по старому курсу. Пока Женя держал их в руках и рассматривал одухотворенную и будто слегка встревоженную физиономию Александра Гамильтона, дедушка посоветовал сохранить их на удачу, положив в отдельный отсек кошелька. Кошелька у Жени, конечно, не было, о чем он сразу напомнил деду — но как оказалось, кошелек был вторым и основным подарком, идущим в комплекте к первому. Дедушкина манера превратить обычное поздравление в номер с неожиданной развязкой всегда нравилась Жене.

Кожаный кошелек приятно тяжелил уличные шорты и школьные брюки — Женя еще не знал слова «солидность», но уже не сомневался, что этот мужской атрибут сделает его на порядок взрослее ровесников.

Звенящие пятирублевки теперь не вылетали при беге, а спокойно лежали себе в отдельном кармашке кошелька, под защитой серебряной заклепки.

Что касается тех 20 долларов, то принесли они удачу гораздо раньше, чем пророчил дедушка — если быть точным, то уже на следующий вечер, когда Женя обменял их в ближайшем банке на родные и легко используемые в обороте рубли.

Послужил тому совет старшеклассника, который не только раскрыл значение таких непонятных слов, как «валюта» и «курс доллара», но и взял весьма символическую — с его слов — плату за финансовую консультацию.

Так уж вышло, что за отсутствием денег, и как следствие, ненадобностью кошелек был продан через пару дней тому же предприимчивому старшекласснику за какие-то смешные деньги, о чем Женя очень сильно жалел уже через пару часов. Но скрепленная мужским рукопожатием сделка в присутствии свидетелей-одноклассников быть оспорена уже не могла.

Правда, еще больше пожалел он об этом вечером, когда вся семья, включая гостей и приехавших родственников, собралась за семейным столом, чтобы отметить прошедший Женин день рождения. Прозвучавшее громом среди ясного неба бабушкино «Жень, а ну-ка покажи тете Тане, что тебе дедушка подарил» и устремленные на него взгляды присутствующих заставили его не только подавиться апельсиновым соком, но и начать жалеть, что он не может, взмахнув скатертью, исчезнуть, как Амаяк Акопян из бабушкиного телевизора. Он был даже не против изобразить средней серьезности сердечный приступ — все что угодно, лишь бы отвлечь всех присутствующих от нежелательной темы разговора.

Деньги в семье были, но не сказать, что их было много — если это слово вообще употребимо по отношению к деньгам. Женино детство пришлось на расцвет поттерианы — только когда другие дети мечтали получить письмо из Хогвартса, Женя мечтал получать столько же, сколько Дэниел Рэдклифф. И бог с ним, с Хогвартсом.

Женин папа работал айтишником в какой-то компании из пяти человек, в полуподвальном помещении старого офиса. Маме это место не очень нравилось, и она не упускала момента об этом заявить: в детстве Женя всерьез считал, что «Шарашкина контора» — официальное название папиной работы. У папы же на этот счет было свое мнение — от него слышались эпитеты «перспективная» и «стремительно развивающаяся».

К папиной работе мама относилась настороженно-прохладно. Все потому, что она не особо разбиралась в том, чем он занимается. Если бы ее муж был врачом, она пророчила бы ему должность самого лучшего хирурга. Если бы он был писателем, то она с нетерпением ждала бы его Пулитцеровскую премию в области литературы. Возможно, излишне претенциозно, но как и любая женщина, мама не была готова довольствоваться чем-то средним и посредственным. Хотя бы в своих мечтах.

А так — программист. Мама не знала, чем у программистов измеряется успех. Правда, однажды за утренним кофе, когда отец, сложив вчетверо газету, направился в прихожую, она попросила у космоса, чтобы отца взяли на работу к Биллу Гейтсу. Эти полгода, как мама уволилась, космос буквально разрывался от ее посланий.

В то время само словосочетание «мой папа — айтишник» рисовало в воображении образ сутулого доходяги в старом вытянутом свитере, едва проглядывающем из-под катышков. Голову такого субъекта должны были венчать сальные волосы, а чуть ниже, в районе переносицы — вечно красные глаза, смотрящие на мир через очки с диоптриями на минус бесконечность.

Это сейчас слово «айтишник» финансово синонимично слову «бизнесмен», а фамилия Абрамович потихоньку уходит из разряда нарицательных — ее потеснили не менее звучные фамилии Дуров и Цукерберг. А старый вытянутый свитер сейчас бы признали винтажным.

Мама работала бухгалтером — в то время Женя наивно полагал, что человек, работающий с деньгами, этих денег и сам имеет в достаточном количестве. На практике же все деньги были у директора, его зама и любовницы директора, работающей в другой организации на два этажа ниже. Вот такой вот беспощадный финансовый треугольник. О повышении никто не заикался — по маминому утверждению, диалог с директором напоминал обезвреживание противопехотной мины — сегодня ты плачешься в его жилетку от Burberry и чувствуешь на своем плече ободряющее похлопывание, а уже завтра на летучке эту самую жилетку выжимают на твое лицо, а вслед кидают счет на оплату химчистки.

Впрочем, Женя не жаловался — все же он видел своих ровесников, чьи родители остались без работы — 90-х он не помнил, но забежавших в гости друзей по двору, которым налитая его бабушкой тарелка супа казалась небесной амброзией, он помнил хорошо. Пацаны обжигались горячим борщом, хлюпали сопливыми носами и вороватыми движениями хватали хлеб, как будто этот аттракцион невиданной щедрости мог закончиться в любой момент. В кухне стояла гробовая тишина, прерываемая лишь чавканьем и звоном ложек, ударяющихся о дно и края тарелок.

Женя, лениво вылавливающий из борща картошку, не без любопытства смотрел на своих товарищей — а ведь те даже и не подозревали, что суп — злейший враг их ровесников. Эти ребята не знали слов «я первое не буду».

Вообще, дети из небогатых семей и взрослели гораздо раньше — у них сокращенная программа по «вере» в Деда Мороза, волшебству и прочим счастливым заблуждениям детства. Одного паренька со двора отец огорошил правдой чуть ли не перед поступлением чада в детский сад — просто присел перед ним на корточки в прихожей и поставил перед фактом: папа горбатится на двух работах, а мама сидит с маленькой сестрой. Поэтому о существовании какого-то деда с бородой из ваты, который ни с того ни с сего появится и подарит тебе железную дорогу, можно смело забывать и воспринимать его сугубо в роли фольклорного персонажа. Не более. Да и вообще, если тобой вдруг интересуется какой-то пожилой мужик с накладной бородой и обещает задарить подарками, в злокозненности его намерений не может быть сомнений. Пацан тот, конечно, хорошо проревелся, зато в садик пришел уже совершенно взрослым человеком.

Нельзя сказать, что родители этого пацана, как и многих других пацанов с окрестных дворов, были противниками выражения «все лучшее — детям». Просто из лучшего на все лето у них был отцовский футбольный мяч, пара старых игрушек и несколько футболок, купленных мамой в местном секонд-хенде.
Сам сэконд-хенд представлял собой один сплошной лабиринт из раскладушек, расположенных под открытым небом рядом с рынком. Женю всегда удручал его вид. Из этого лабиринта не помогла бы выбраться ни одна нить Ариадны. Она бы просто запуталась в какой-нибудь раскладушке, а полная продавщица смотала бы ее обратно в клубок и выставила на продажу рядом с какими-нибудь шалями и спицами для вязания.

Родители, видя немецкие или английские слова и цифры на спине футболок, даже оглядывали вещи на предмет дыр и разошедшихся швов уже не так придирчиво. Все дворы пестрили Тайсонами, Джорданами и Джеймсами Лебронами. Двое братьев ходили даже в футболках с полковником Сандерсом из KFC.

Женя с мамой тоже были там частыми гостями. Пару раз брали отцу штаны. Вслепую. Потом, возвращаясь на рынок, мама долго спорила с торгашами о применимости словосочетания «обмену и возврату не подлежат».

Хуже мог быть только поход на китайский рынок с бабушкой.

Стоять, как дурак, на грязной картонке под оценивающими взглядами торгашки. Как будто ты пропустил объявление конкурса на самый твой нелепый вид. Продавец достает замыленное зеркало без рамки — судя по твоему отражению, оно было украдено из комнаты кривых зеркал.

Длинные рукава пуховика встречают одобрительным кивком. Прозвучавшее от продавца «на вырост» и «за лето вымахает, и все новое покупать придется» получают согласное бабушкино «ой, и не говорите».

Вот именно, не говорите. Желательно вообще закройте рот и уйдите. Все.

Подавляя злость, Женя пытался выдавить из себя: «Да нормальный пуховик… Ну че, пуховик как пуховик…»

Любой ребенок знает, что даже если тебя спрашивают: «Ну как тебе?», это совсем не означает, что от тебя действительно хотят услышать ответ. Этот вопрос — фикция. Дань приличию и условность, не более.

Женя успокаивал себя тем, что все равно носить он его не будет. Главное сейчас — отмучиться на этом акте унижения, а там можно будет выпросить у мамы что-нибудь поприличнее.

Попросили покрутиться вокруг себя. Потрясающе. Продавец уже вернулась и стоит с пластиковым стаканчиком с чаем и горячим беляшом. На холоде от них идет пар, как от дымовой шашки.

Эти торгашки, наверное, при устройстве на работу проходят конкурс «Как одеть ребенка в чучело и при этом не заржать». По правилам, когда становится уже совсем невмоготу, следует сказать: «Это сейчас модно».

В ее закутке висели ряды невнятных шапок, странных сумок и каких-то чудовищных кальсонов. Наверное, их забрали со съемок какого-нибудь древнего фильма Никиты Михалкова. Продавщица взяла удилище и подцепила с верхних рядов очередной экземпляр, который назвала пуховиком. Для этого тулупа это была явная лесть и счастливая случайность.

Женя покорно стоял, облаченный во что-то болотно-зеленое. Бабушка удовлетворенно кивнула и расстегнула молнию на сумке. Все. Это конец. В горле першило, и потихоньку подступали слезы.

Конечно, не сдержаться и начать рыдать тут, при всех из-за какой-то куртки мешал здравый смысл и какое-никакое мужское достоинство. Хотя хотелось. И даже очень.

— Приходите еще. У нас на мальчиков осенние куртки есть, — не унималась продавщица. Вдвое сложив купюры, она убрала их в нагрудный карман.

Женя уже представлял, что при входе в раздевалку пуховик надо будет снимать и нести в руках. Или оправдываться: «Да он старый, еще с позапрошлого года».

Сравнимо с этим был только поход в парикмахерскую в последних числах августа. Было немного унизительно, когда тебе, якобы выросшему за лето (со слов родственников), на ручки кресла подкладывают дощечку.

В парикмахерской было много товарищей по несчастью. Парикмахерши просили их не ерзать и иногда больно цепляли уши гудящей машинкой. Спутанные и отросшие за лето волосы охапками летели на пол. В то время родители были твоими стилистами. Даже на вопрос о прямых и косых висках отвечала бабушка.

Сидящие у дверей бабушки шелестели «Комсомольскими правдами», мамы — журналами «Космополитен» и «Гламур».

Парикмахерша одним глазом смотрела «Контрольную закупку» или телесериал про частных детективов. В особо драматичные моменты забывали про сидящих детей и ахали всем персоналом.

Ладони у них были большие, красные и полностью покрытые мелкими волосками от предыдущих стрижек. Особого доверия они не вызывали и напоминали руки йети. Ученые искали снежного человека в Альпах и Гималаях, а они все это время преспокойно были здесь — в парикмахерской «Светлана».

Но хуже всего была сама прическа. Казалось, единственной ее целью было подчеркивание твоих больших и к тому времени ставших алыми ушей.

На языке парикмахерш это называлось «сделать из тебя человека».

Бабушке почему-то тоже нравилось. А жаль. Ведь когда-то Жене казалось, что у нее есть вкус.

Направляя послания в космос, попутно мама увлеклась буддизмом. От Будды она позаимствовала распечатанное на принтере «Если найти работу мечты, то тебе не придется работать ни дня в жизни».

Это выражение гордо висело на холодильнике, окруженное рецептами пирогов и салатов.

В непреложности этой цитаты мама нисколько не сомневалась. Для нее она была аксиомой. Мама искренне считала, что живут они не так, как надо. А если уж женщина в чем-то убеждена, то она будет пытаться донести свои убеждения до домочадцев и до всего мира любым доступным способом. Из всех способов мама выбрала увольнение с работы. Женя с отцом не были уверены, что Будда что-то об этом говорил. Будде, наверное, надо было сделать какое-то примечание к своим красноречивым речам, а конкретно к этому диссидентскому высказыванию про работу мечты. Какую-нибудь ссылку, где бы он сказал, что ни к чему не призывает. По-видимому, Будде надо было не так уж и много. Скорее всего, он не собирал детей в школу и не скидывался на ремонт класса. Он не слышал про ипотеку, и у него никогда не ломалась стиральная машина.

Мама же вовсю испытывала эйфорично-увольнительные настроения. Она сидела на кухне, включив на полную громкость Лолиту. Звонила подружкам и, нетерпеливо выслушивая их ответ на ее дежурное «как дела», выдавала то, что уже не могла больше сдерживать:

— Галя, я уволилась!

— Катюш, не поверишь. Уволилась я!

— Мишенька, привет, позови маму. Настя, золотая моя, здравствуй! Ну наконец-то. Теперь свободная. Уволилась!

Монологи примерно такого содержания Женя с отцом слушали весь следующий вечер.

Отсутствие работы и наличие свободного времени крайне опасно для человека без определенной цели. Мужики начинают пить, женщины — ищут спасение в эзотерике.

Так в мамину жизнь пришел фэншуй. Изобретатель фэншуя стал вторым после Мавроди ненавидимым человеком среди мужского населения России. Его стараниями отцы семейства по всей стране вынуждены были вертеть диваны и кровати, чтобы они не стояли острыми углами к двери, раскладывать кадки с цветами в определенном порядке и снимать со стен «неправильные» и «отрицательно заряженные» картины.

Потом мама ушла в трансерфинг. Мимоходом увлеклась книгами о множественной реальности. Ей не давала покоя мысль, что если вселенная бесконечна, то в какой-то из параллельных реальностей ее семья была богатой и обеспеченной. C этим мама мириться была не готова. Она хотела счастья и благополучия в измерении этом. Но так уж вышло, что им выпало проживать жизнь обычной рабочей семьи из Млечного пути.

В конце концов, окольными путями мама пришла к индийской медицине. По-видимому, она поняла, что с космосом каши не сваришь. На равных с ним общался только Стивен Хокинг, остальных смертных он не особо слушал. Индийская фармацевтика совершила захват и революцию в кухонной аптечке. Из традиционных лекарств оставила только аспирин и ушные палочки. Все остальное было беспощадно заменено какими-то таблетками с неясным назначением и непереводимым составом. На вопрос «От чего они?» мама уклончиво отвечала: «От всего». Как и полагается, пахли они отвратительно. После застолий она пыталась всучить эти таблетки и отцу — с пояснением «от изжоги и похмелья». Отец стоически отказывался. К каждой инструкции прилагались фотографии каких-то ученых старичков в тюрбанах. Они блаженно улыбались и умудрялись светиться здоровьем даже через черно-белое фото. Маркетологи не зря ели свой хлеб. Эти старички смотрелись так же успокаивающе, как бабушки из деревни на пакетах молока. По-видимому, из-за этих таблеток вся Индия никогда не страдала похмельем и изжогой.

Затем еще три месяца резюме и собеседований.

На четвертый месяц космос вспомнил о посланиях и отозвался звонком из офиса. Мама, стоя босиком в прихожей, нервно наматывала на палец провод телефона, а затем, закрыв рукой трубку, крикнула стоящим в прихожей Жене и мужу: «Берут!»

С этим «Берут!» в квартире постепенно начали исчезать безделушки, непонятные поделки из перьев и тотемы из слоновой кости. Маме больше не надо было общаться с космосом. Взамен него появились вполне реальные люди — две ее подружки с новой работы. Вадима Зеланда мама не моргнув променяла на Ингвара Кампрада. Ни один школьник не бежал тратить обеденные деньги на мороженое, как мама бежала в Ikea после первой зарплаты.

Оказывается, если не брать в расчет новогодний корпоратив, работа приносит счастье целых два раза. Первый раз — когда на нее устраиваешься, и второй — когда с нее увольняешься.

Глава 5

addiction [ə'dɪkʃn] — cущ. зависимость, пристрастие

fallacy ['fæləsɪ] — сущ. заблуждение, ошибка

fairy tale ['fɛərɪ teɪl] — сущ. сказка, волшебная сказка

Отец почти не пил. Пара пятничных бутылок пива не в счет. Его друзья, как ни странно, не пили тоже. После этого становится понятным, почему программистов недолюбливают. То, что если человек не пьет и не курит, то, скорее всего, он сволочь, считал не только Чехов, но и почти весь их подъезд.

Зато мужики из их дома пили по-черному. Отец Рахманинова на их фоне даже немного мерк. Вообще, у русского человека особые взаимоотношения с алкоголем. Бутылка водки стояла абсолютно в каждом домашнем серванте. У некурящего человека вряд ли можно найти сигареты, а вот водку найти можно было даже у непьющего.

«Для гостей», для «натирать суставы», на «черный день» — список можно продолжать бесконечно.

Да и само выражение «зеленый змий» не звучит пугающе. На ум почему-то приходит Змей Горыныч из детских мультиков. Беззаботный, безобидный и простой — если не сказать, глуповатый. Большое — будто пивное — чешуйчатое брюхо, маленькие крылышки и общий инфантилизм нивелирует три огнедышащие пасти и острые когти. Такой точно никому не навредит. Дай бог, чтобы сам не поцарапался.

А вот мужики, которые пили, навредить могли. Они давали мартыновским печам женские имена и кидали в них стальные болванки. А вечером, открыв створки гаражей, пили и — чуть реже — пели. Иногда дрались. Но потом снова продолжали пить и — чуть реже — петь. В перерывах что-то чинили и сверкали сварочным аппаратом.

В Женином лестничном кармане жил один из таких — крупного вида работяга, похожий на сильно запившего Илью Муромца. Продолжая тему русского фольклора, про такого можно было сказать «богатырь» и «косая сажень в плечах». Советская пропаганда немного лукавила, изображая алкоголиков субтильными доходягами. Эта дородная фигура, подходя к своей двери, заслоняла весь свет, пробивающийся с окна лестничной площадки. А пила не меньше. Правда, вряд ли жена дала ему лежать на печи хотя бы лишний час, не говоря уже про 33 года. В полседьмого утра его глухие шаги уже раздавались вниз по ступенькам. Женя его побаивался, и на его тихое и нерешительное «здравствуйте» тот никогда не отвечал — даже головы не поворачивал. То ли после заводской жизни его уши не воспринимали шум ниже 80 децибел, то ли он просто не считал нужным здороваться с каждым сопляком. Правда, напившись, он мог начать жаловаться подвернувшемуся некстати Жене на жизнь, работу и зарплату. Получалось это скорее на мимическом уровне, нежели словесном. Сосед сотрясал пространство кулаками и выразительно хмурился, потому как язык уже его не слушался. Оставив затею, он махал рукой и мерил Женю недовольным взглядом — как будто цельного рассказа не получилось из-за Жениного неумения понять все с полуслова.

Его жена не была такой терпеливой, как у отца Рахманинова. А сравнение с Ильей Муромцем так и вовсе стало неуместным после одного случая.

Сидя дома за домашним заданием, Женя услышал звук резко открываемой соседской двери, а следом — женский голос на повышенных тонах. Женя ринулся в прихожую — в то время под дверным глазком у него всегда стояла подготовленная табуретка. Взобравшись на нее, Женя прильнул к глазку. Сосед стоял у распахнутой двери и рыдал. Женя понял это не сразу — было трудно поверить, что эта скала, одетая в засаленную тельняшку, вообще может рыдать. Но именно это она и делала. Сосед размазывал слезы пятернями, которыми мог поднять на домкрате камаз.

— Горе ты мое, да что же мне делать-то с тобой, — жена выла, как неисправная сирена. Вой переходил в причитания, от чего становился еще ужаснее и невыносимее. Сосед бормотал что-то нечленораздельное и растирал волосы, как будто пенил голову шампунем. Его и без того красное лицо стало пунцовым.

Трагизм русских женщин описан еще классиками — крича и путаясь в халате, она вцепилась мужу в грудь. Тельняшка с треском стала рваться по шву.

Женя видел похожую ситуацию в какой-то комедии с чернокожими — загулявший муж вернулся домой, а дверь открыла его ярко накрашенная чернокожая жена. На ее голове были бигуди, а на лице — полное отсутствие уважения к притесняемому веками народу. Но скандалить получалось у нее на удивление смешно — выпучив глаза, она уперлась рукой в бок, а пальцем другой руки выводила перед лицом мужа отчетливые пируэты. Она чеканила слова, не преставая буравить мужа испепеляющим взглядом. Тот вскидывал брови домиком и горячо оправдывался. Они быстро помирились. И действительно, можно ли долго обижаться на человека, который, сдув выбившуюся прядь волос со лба, говорит: «Ладно, тащи свою черную задницу к столу. И твой полоумный папаша опять утопил в супе свою вставную челюсть».

Здесь же не было ничего смешного. Жене хотелось отвести взгляд — казалось, он наблюдает за чем-то постыдным. Сосед напоминал огромного двухметрового карапуза, у которого отобрали соску. Он не закрывался от ударов, только чуть отводил голову назад и щурился, как от яркого света.

Семейная драма длилась минут 15.

Если коротко — в этот вечер сосед клялся, что больше никогда не будет пить.

Скорее всего, он даже ее не обманывал. Вернее, завтра он тоже напьется — это было ясно как божий день. Но в данную минуту сосед действительно ненавидел водку. Это мог бы подтвердить любой полиграф, а свои показания сосед был готов подтвердить под присягой на любом Страшном суде.

И наверное, в этот момент ему было действительно жаль — отчасти жену и проснувшегося ребенка, орущего из комнаты, но в большей степени ему было жаль себя самого.

Вообще, жизнь хоть и гораздо прозаичнее, но как правило, куда страшнее любой драмы — Женя вспомнил об этом, когда наводил порядок и наткнулся на лежащие на полке книжки про того самого Гарри Поттера. Он решил выбросить старый стеллаж и заодно избавиться от книг — читать он бросил уже давно. Взяв последнюю книгу из серии, он перелистнул несколько последних страниц в надежде уловить ностальгические нотки. Когда-то концовка саги о парне с зигзагом на лбу казалась ему пиком драматургии — сейчас же вызывала лишь усмешку и ощущение ненастоящего хеппи-энда. Все же Джоан Роулинг надо было отдать дописывать концовку какому-нибудь другому писателю — например, Сергею Минаеву. В его исполнении никакого финального побоища бы не было — Гарри Поттер втерся бы в доверие к Волан-де-Морту еще в четвертой части книги, замочив парочку неугодных тому добрых колдунов. Аккуратно плел бы интриги и в конце концов подсидел б Темного лорда — тот бы даже своим змеиным носом не повел. Интриганство, может, вещь и не самая благородная, но оттого не менее изматывающая и нервная — в процессе плетения интриг Гарри Поттер неминуемо подсел бы на какие-нибудь магические порошки, делающие его волшебную жизнь еще волшебнее. Ведомый паранойей, он обвинил бы своих друзей в заговоре и послал бы куда подальше. Купил бы самую дорогую метлу и не обращал бы никакого внимания на ограничители скорости, а вдобавок осчастливил бы несколько молодых третьекурсниц — в общем, делал бы то, что на его месте делал бы любой уважающий себя избранный. В конце, правда, он бы раскаялся, прошел курс усиленной реабилитации от магически-наркотической зависимости, извинился перед друзьями и устроился в Хогвартс простым учителем.

Не нравится Сергей Минаев — пожалуйста, пусть отдаст концовку Ирвину Уэлшу.

Тогда бы все закончилось еще проще — на подлете к Хогвартсу Волан-де-Морта с его компанией скинули бы с метел и помяли фанаты-околофутбольщики. За невнятный прикид самого Волан-де-Морта и его свиты. Авада Кедавра — это, конечно, стильно и смертоносно, но как показывает практика, розочка из бутылки при должном обращении обладает всеми теми же свойствами. Да и чем «улыбка Глазго» не заклинание Круцио?

Но старина Уэлш не был бы собой, если бы под конец не раскрыл бы личность и прошлое самого Волан-де-Морта. Оказалось бы, что все его наполеоновские — а вернее, гитлеровские — планы по захвату мира возникли неспроста: в приюте тот подвергался домогательствам беспризорников постарше, а директор эксплуатировал детский труд. Такая нездоровая среда не могла не превратить перспективного волшебника в не менее перспективного злодея. Чтобы остановить порочный круг из растления и неоплачиваемого детского труда, миловидный колдун отрезал себе нос и спалил брови, поклявшись отомстить всему миру и не волшебному сообществу. В общем, годился любой вариант концовки — но уж никак не роулинговский.

Секунду посомневавшись, Женя отправил книги в большой 15-литровый мусорный пакет из «Ашана». Туда же отправилась серия энциклопедий «Аванта +». Выкладывать их на «Авито» Жене было лень.

Хотя, по Жениному мнению, были книги и похуже — больше всего его раздражали пособия в духе «как изменить восприятие, мыслить позитивно и сделать свою жизнь лучше — за год, за вечер, за 5 шагов». Отсутствие смысла маскировалось неубедительной мотивацией и модными терминами. Взятые из английского языка, да и просто модные словечки имеют свойство преувеличивать важность того, что они на самом деле означают. А зря. В конце концов, профессия «ассенизатор» тоже звучит весьма престижно.

Книжные магазины просто пестрели подобной беллетристикой. Половина из них учила, как заработать миллион, вторая половина утверждала, что этот миллион тебе не нужен. Женя все порывался посмотреть, не один и то же ли автор писал все эти пособия. Если с теми, что про «заработать миллион», еще что-то можно понять, то со вторыми все обстоит сложнее. Несмотря на то что они переведены на русский, для россиян они так и остаются написанными на иностранном языке.

Фабула и завязка у них проста и по большей части одинакова — последняя из прочитанных Женей книг была о том, как какой-то миллиардер, разочаровавшийся во всеобщей меркантильности и стяжательстве, задумался о душе и здоровой жизни, отказавшись от быстрых машин и быстрых углеводов. На этом он не остановился — поддавшись порыву, он раздал все свои миллиарды, ролс-ройсы, дома и ушел в монахи.

Читатели в недоумении. Все потому, что у «них» это называется «нашел себя», у «нас» же это зовется «ну совсем тронулся на старости лет». Когда на 60-й странице автор открывается читателю и рассказывает, какие чувства он испытал после того, как вдохнул аромат горного цветка, найденного где-то в Тибете, у большинства читателей еще не выходит из головы его рассказ про трехэтажный коттедж и бассейн с десятой страницы. По-хорошему бы надо переставить эти книги из раздела «Психология и мотивация» в раздел «Фантастика». Всунуть куда-нибудь между «Игрой престолов» и произведениями Толкина.

Далее по сюжету автор-миллиардер познал нирвану, оставил монастырь, построил лачугу и предался хобби, которому мечтал посвятить всю свою жизнь. А мечтал он вывести свой сорт не то яблок, не то помидор — оказалось, бывший СЕО огромной компании с миллиардными оборотами, приближающиеся шаги которого в свое время ввергали в ужас подчиненных и отдавались у них в ушах похоронным маршем, все это время видел себя на грядке, с лейкой и в смешных кроксах. А еще он любил мастерить табуретки и отдыхать на них в свободное от земледелия время — по-видимому, сказывалось чувство вины за то, что последние 25 лет он провел на кожаном стуле за тысячу долларов.

Жена его поняла и приняла, а это вселяло в Женю уверенность в том, что автор лукавит. Почему жена добровольно согласилась страдать от мужниных поисков смысла жизни — неизвестно. Вряд ли, возвращаясь из спа-салона, она думала о том, что через каких-то полгода вместо глины косметической она будет вымазана в глине строительной после совместной постройки избушки на отшибе мира.

Приехавшие коллеги бывшего директора щупали ему лоб, проверяли давление и наперебой обещали подобрать самого лучшего психиатра и самую лучшую клинику от избавления от наркотической зависимости. Лишь бы он вернулся в строй.

Но экс-миллиардер лишь одаривал их своей просветленной улыбкой и признавался, что все это время он из-за деревьев не видел леса. Посему он остается здесь, а коллегам желает счастья и здоровья.

Эти самые коллеги непонимающе хлопали глазами, брали протянутые им яблоки неизвестного сорта и в поисках ответа вопросительно смотрели на его жену — но та лишь пожимала плечами.

Тогда они, аккуратно ступая между свежевырытыми грядками, стараясь не запачкать брюки от Brooks Brothers, перешептывались и пятились к воротам. А потом уходили. Навсегда. Вот и сказочке конец. А кто слушал — тот доверчивая домохозяйка. Поиск морали, мотивы главного героя, да и сам он целиком и полностью отдаются на растерзание читателям.

Глава 6

reprobation [reprəʊ'beɪʃn] сущ. — осуждение, порицание

trustfulness ['trʌstfəlnəs] сущ. — доверчивость, легковерие

concern [kən'sɜ {:} n] сущ. — забота, опасение

Хлопнула подъездная дверь. Вечерний Екатеринбург встретил Женю небольшим туманом и накрапывающим дождем, едва проступавшим мелкой рябью на лужах. Далеко на горизонте виднелись свинцовые грозовые тучи.

Застегнув молнию до самой шеи и подняв ворот пальто, Женя вышел из-под подъездного козырька.

Он жил в старой, но аккуратной пятиэтажке — пару лет назад местное ТСЖ постаралось и превратило этого архаичного кирпичного динозавра в этакий ретродом с закосом на добродушное гостеприимство. Жителей подъезда — а это в основном пенсионеры — у входа встречал ковер, а вернее, целых два: один, поменьше, прямо за подъездной дверью и второй, побольше, на ступеньках. Окна лестничной площадки были заставлены кадками с какими-то неприхотливыми домашними растениями.

Как-то там еще стояли и иконки, но их быстро кто-то прибрал к рукам. Набожная председательница ТС, вздыхая, от руки написала объявление с просьбой их вернуть — правда, никто не откликнулся. Стоить эти иконки ничего не стоили, так что разошлись, наверное, по дачам и торпедам автомобилей. Трудно сказать, оберегает ли от чего-то добытая таким способом икона, но Женю мало волновали вопросы религии и общедомовой собственности.

Председательница ТСЖ — а по совместительству она была еще и старшая по подъезду — каждое утро устраивала осмотр подведомственной ей территории: сложив руки за спиной, с видом тюремного надзирателя она обходила двор, беспощадно сдирала с подъездной двери объявления спа-салонов и подработок и критично осматривала подъездные подоконники на предмет окурков и пивных крышек. «Сначала дай одному нагадить — там и остальные придут», — говорила она. Вряд ли она была знакома с теорией разбитых окон, но ее основные принципы она уловила весьма верно.

Председательница пристально всматривалась во все новые лица, появляющиеся в их дворе — так смотрят, не отводя глаз, только старики и еще не начавшие стесняться долгого зрительного контакта маленькие дети. Больше всего ее тяжелый взгляд ощущала на себе изредка собирающаяся во дворе молодежь — случись что, она бы без запинки составила фоторобот любого, кто околачивался у ее дома неделю назад. Вплоть до родинки за ухом и щербинки на переднем зубе. На прошлой неделе она уехала в сад на пару дней, и одна из таких компании смеха ради надела пустые пивные бутылки на ветки деревьев. Бормоча ругательства и проклятья, она принесла стремянку и снимала с веток эту инсталляцию из артхауса и хамства. Она даже переборола первобытный пенсионерский страх упасть и сломать шейку бедра.

Чем-то она слегка напоминала Жене его соседа с родительского дома, где он жил раньше. У того мужика зона наведения и поддержания порядка тоже не ограничивалась пределами квартиры. Возвращаясь со школы, Женя частенько заставал его выравнивающим грядки, зашивающим сетку на дворовых футбольных воротах и красящим бордюры. Но к ТСЖ никакого отношения он не имел — просто местный доброхот, пытающийся спасти их маленький и уютный дворик от большого и дремучего декаданса.

Женя считал его слегка ненормальным — в России работающий без присмотра человек выглядит как минимум странно. Вымирающий вид — последний раз такие были замечены на мотивирующих советских плакатах, висевших на заводах. Завидев такого, начинаешь невольно озираться в поисках причины, которая заставила его пойти на такой странный шаг. Но не увидев участкового, следящего за ходом исполнения исправительных работ, начинаешь искренне удивляться.

Раз в пару дней этот мужичок спускался во двор со своим чемоданчиком с инструментами, внимательно обводил двор глазами и обязательно находил себе работу.

Парковались машины, бегали дети, хлопали подъездные двери — но этот самый сосед, присев на корточки, с невозмутимым видом прикручивал отваливающуюся от скамейки спинку крестообразной отверткой.

Курящие на балконах соседи — самые жесткие критики. Предвзятые и не очень. За те четыре минуты, пока сгорает крепкий Winston или тонкий Vogue, они успевают обсудить, кто как паркуется и кто во что вырядился. Так и здесь — их мнения разделились на «не, ну молодец мужик так-то, но ведь все равно засрут все» и «безработный, видать, вот и делать нечего». Выдвигались и версии о его импотенции — по мнению многих, именно при таком печальном исходе человеку могло прийти в голову начать облагораживать двор в пятницу вечером, вместо того чтобы коротать время с женой перед телевизором.

Про него даже можно было бы придумать какую-нибудь современную притчу — в духе того, что каплей в море человек все-таки смог накапать море. Может, и не такое большое, как у Хемингуэя, зато свое, маленькое и аккуратное. С красивыми скамейками, цветными бордюрами и зашитой на футбольных воротах сеткой.

Новую же квартиру Женя снимал за бесценок у бабушкиной старой знакомой — тети Тани. Есть такая категория бабушкиных и маминых подруг, с которыми ты знаком чуть ли не с пеленок, и даже повзрослев, обращаться к ним по имени-отчеству язык не поворачивается — слишком уж это официально, да и трудно обращаться так к человеку, который треть твоей жизни видел тебя бегающим в памперсе. Вот и тетя Таня осталась тетей, а не превратилась, повинуясь всем правилам этикета, в Татьяну Григорьевну.

В свою очередь, для тети Тани Женя тоже оставался тем самым Женей с детских фотографий. Она уже запечатлела в своей памяти так полюбившийся ей детский образ и принимать другой уже не могла.

Наверное, она была единственным человеком, который в свое время поверил в сбивчивое Женино «Теть Тань, да это не я курил, а ребята, я просто рядом стоял. Бабушке не говорите только». Поверила искренне — и ведь даже дыхнуть не попросила.

В детстве она всегда угощала Женю шоколадными конфетами и не досаждала рассказами про советскую власть — за это он был ей отдельно благодарен.

В отличие от всего остального престарелого населения двора, тетя Таня не сидела на лавке рядом с подъездом и не гадала, кто из забежавших с соседнего двора пацанов еврей или татарин. Почему-то под старость лет все бабульки становятся ярыми ксенофобами. Старушечьи методы определения национальной принадлежности, зачастую основывающиеся на чистоте футболок и зависящие от того, поздоровались ли с ними или просо пробежали мимо, тетю Таню мало интересовали. Она была выше этого.

А еще она классно готовила.

Взрослые искренне считают, что вкуснее у них дома, дети же уверены, что вкуснее всегда в гостях.

После похода в гости у родителей наготове был провокационный вопрос. У кого вкуснее — у нас или у тети Тани?

Тут следовало все взвесить. Это то же самое, если на невинный вопрос новой девушки о комплекции бывшей наивно признаться, что у прежней грудь была лучше. Женя врал, что вкуснее у бабушки — он с детства усвоил, что женщинам лучше говорить то, что они хотят услышать. Даже если речь идет пирогах.

Весь кулинарный талант тети Тани не ограничивался банальными пирожками. Тете Тане были под силу двухуровневые пироги и какие-то молодежные салаты с грецкими орехами, кинзой и сыром фета. Такими было бы не стыдно угостить даже Гордона Рамзи. Он бы попросил выключить камеру и спокойно наворачивал бы его столовой ложкой, восхищенно матерясь и бормоча что-то про мишленовскую звезду.

Пару раз тетя Таня даже готовила вместе с Жениной бабушкой. Две женщины на кухне — это война не на жизнь, а на смерть. В редких случаях — кооперация и слаженная работа по созданию кулинарных шедевров. Они успевали обсудить лекарства, новости и даже слегка поссориться, не придя к единому мнению в вопросе, сколько надо томить пирог в духовке, чтобы он поднялся. В соседней комнате Женя смотрел «Пауэр рэйнджеров» и представлял, как бабушки, затянув потуже фартуки, кладут свои ладони друг поверх друга и начинают творить гастрономическую историю.

Про таких, как тетя Таня, даже есть отдельная поговорка — что не плюй в глаза, все божья роса.

Но плевать в тетю Таню Женя не собирался — во-первых, относился он к ней хорошо, и когда та болела, исправно приносил ей лекарства и связку апельсинов, а во-вторых, здесь имел место и его шкурный интерес — все же освобождать старушкину квартиру в случае ее смерти ему не сильно хотелось.

Сама квартира, к слову, выглядела на удивление современно, и понять, что в ней живет пенсионерка, можно было лишь по расписанию приема таблеток, висевшему на самом видном в квартире месте — на зеркале в прихожей. Там же тетя Таня разместила записи об актуальных ценах на килограмм риса, сахара и муки. С карандашными пометками и стрелочками они напоминали выписку с фондового рынка, тщательно записанную биржевым брокером. Этакий ее личный индекс Доу — Джонса, только вместо поднятия курса доллара и удешевления барреля нефти тетя Таня пророчила повышение стоимости соли и обвал цен на гречку.

В самом низу даже были выведены пометки о ценах на бензин.

Машины у тети Тани никогда не было, зачем ей следить еще и за изменением цен 92 и 95 бензина. Наверное, до кучи — лишний повод пощекотать себе нервы.

В зале стояла большая стопка газет, перевязанных бечевкой. Судя по их количеству, собирала их тетя Таня уже как минимум пару лет — вполне возможно, это было что-то вроде ее личной «Википедии». А может, собиралась сдать на макулатуру, когда наберется приличный вес.

В остальном же квартира была очень аккуратной — никаких тебе, как это часто бывает у пожилых людей, сервантов с десятками рюмок и бокалов (и это-то у непьющих пенсионеров) и смотрящих на тебя через запыленное стекло многочисленных родственников со старых черно-белых фотографий.

Эти серванты Женя никогда не любил: выглядели они по-стариковски пессимистично и удручающе, а те самые фотографии с прадедушками и прабабушками, напоминающие Жене реквизит из фильмов ужасов, всегда хотелось упрятать подальше в какой-нибудь фотоальбом.

Почти на всех фотографиях были тети-Танины дети — сын и дочь, которые уже давно куда-то разъехались. Куда именно, Женя не помнил. Звонили редко — поздравить с праздниками и поинтересоваться здоровьем.

Старушка каждый раз искренне радовалась и даже записывала дату такого памятного звонка. Женя даже видел эти каракульки: «26.02 — звонил Вова», «27.02 — звонила Марина». Жили они в разных городах, так что, по-видимому, заранее кооперировались и договаривались, кто и когда звонит первым.

Женя же каждый раз верил — не менее искренне, чем радовалась тетя Таня, — что звонили они лишь с одной целью — узнать, не оправилась ли еще старушка.

Взаимоотношения поколений перешли на новый уровень, когда Женя рассказал тете Тане про вотс ап. С энтузиазмом пенсионера, осваивающего новые технологии, она вертела Женин телефон, пытаясь разглядеть фронтальную камеру.

Правда, экран казался старушке маленьким, а внуков, смотрящих на нее через шестидюймовую диагональ телефона, было много, поэтому раз в месяц она просила Женю принести ей ноутбук.

Тетя Таня готовилась к разговору по скайпу как к саммиту Большой восьмерки — причесывалась, надевала сережки и пудрила щеки.

Ее дети, правда, готовились к беседе чуть менее официально, предпочитая деловому стилю стиль неофициальный — майки и треники. Когда дежурные вопросы про погоду и здоровье заканчивались и начинались затяжные паузы, они звали своих детей — двух тети-Таниных внуков и внучку. Вставая шеренгой, карапузы односложно отвечали на ее вопросы и не задавали своих, торопясь поскорее отделаться от этой формальности и бежать дальше по своим детским делам. Тетя Таня смотрела на них с вожделенной улыбкой и каким-то упоением — Женя замечал, что в эти моменты одной рукой она теребила сережку, а другой — щелкала мышкой, как будто пыталась зажать курсор и перетащить всех троих оболтусов поближе. Наверное, при виде внуков и внучки у нее срабатывал древний тактильный рефлекс, знакомый только бабушкам. Правда, дать ему развернуться она не могла — дети и внуки приезжали очень редко. На Жениной памяти последний раз они были здесь пару лет назад.

Женя прекрасно понимал тети-Таниных детей. Они не были какими-то неблагодарными негодяями, но как только у них появилась возможность, они тут же поспешили вырваться из-под крыла (вернее, сдавливающих объятий) маминой гиперопеки. С их отъездом в другой город для них закончилась эпоха вечно завязанных вокруг шеи тугих шарфов, указаний быть дома, пока не стемнело, и регулярных вопросов о том, поели ли они — и это даже тогда, когда они обзавелись уже детьми собственными. Такой вот заботливый тоталитарный режим с сердобольным диктатором во главе. Свергнуть нельзя, а вот найти политическое убежище где-нибудь подальше — можно.

Парадокс заключался в том, что чрезмерная любовь напрочь убивает любовь ответную — этого-то проницательная и всезнающая тетя Таня понять так и не смогла. Хотя, наверное, и не стоило — это бы полностью испортило образ старушки-одуванчика и матери Терезы в одном лице, которая и накормит, и напоит, и одеялом накроет. А на обратном пути еще и беспризорного котенка домой заберет — для повторного проведения описанной выше процедуры.

Что касается разговора по скайпу, то такой телемост между тетей Таней и ее детьми заканчивался почти всегда одинаково — тетя Таня всплакивала и сетовала, что совсем потеряла своих детей. Женя говорил ей что-то про взросление, птенцов, покидающих родительское гнездо, и цитировал не то японскую, не то индийскую поговорку в духе «ребенок — гость в твоем доме: накорми, выучи и отпусти». Поговорка казалась тете Тане слегка кощунственной, но к Жене она прислушивалась и кивала. Успокаивалась или нет — неизвестно.

А тех, к кому тетя Таня всерьез прислушивалась, было немного — Женя насчитал самого себя да Андрея Малахова, чей электронно-скрипящий из-за плохо настроенной антенны голос доносился из старого тети-Таниного телевизора.

Когда он изредка забегал к ней, то часто заставал ее за просмотром очередной остросюжетной программы — в последний раз, когда он пришел к ней с ноутбуком, уже из прихожей он услышал драматические интонации ведущего телеканала НТВ. Загробным голосом тот рассказывал что-то про школьников и наркотики.

Тетя Таня, забыв про прочитанную заметку в газете ЗОЖ о допустимом расстоянии сидения у экрана, прильнула к телевизору. Она свято верила, что нервные клетки не восстанавливаются, но в моменты вечернего выпуска новостей была готова пожертвовать последней из них. К месту и не очень ведущий сгущал краски, а слово «спайс» произносил с особой угрожающей интонацией, которую, наверное, несколько раз репетировал до эфира.

У руководства телеканала НТВ как будто был квартальный план по запугиванию и без того беспокойных старушек: утром они рассказывали им про убийства и грабежи, днем — про продажу наркотиков.

Вечером, правда, они рассказывали о паре морских львов, которых завезли в местный океанариум. Но старушкам до них уже не было никакого дела — какие уж тут морские львы, когда утром убивали и грабили, а днем — продавали наркотики.

Других программ тетя Таня не смотрела. Переключившись на какую-нибудь «Нашу Рашу» или «Камеди клаб», она кривилась, как доцент кафедры лингвистики от слова «звОнит». Женя несколько раз пытался донести до нее, что «Наша Раша» — это самая что ни на есть настоящая сатира на злободневную действительность. Высмеять что-то плохое и несовершенное — значит это самое плохое и несовершенное обезоружить.

Тетя Таня же считала по-другому. Больше, чем Галустян в розовом спортивном костюме, избивающий своих подопечных футболистов, ее ужасал Светлаков с Челябинского сталелитейного завода.

По ее мнению, смеясь над проблемой, ты ее принимаешь и таким образом с ней смиряешься. Протягиваешь руку и усаживаешь рядом с собой за стол. Отныне это уже и не проблема, а твой повод для гордости. Твоя исключительность. Изюминка. Твое «не так, как у других». Если проблему не замолчать, ее попытаются обелить — говорила она и тянулась за пультом. Она переключала канал и спасала футболистов от разъяренного Галустяна. Женя только улыбался — все эти переключения программ ему были знакомы с детства. Все-таки в чем-то все бабушки единоличны.

Зато новостям тетя Таня верила безоговорочно. Молодое поколение невосприимчиво ко всему тому, что доносится с голубого экрана. Отделять зерна от плевел может. Самым доверчивым написанное между строк вечернего выпуска новостей с удовольствием разъяснит «Медуза» и «Лента.ру».

Пенсионеры так не могут. Телевизор — их единственный друг. А друзьям принято верить. Как говорила тетя Таня, в ее возрасте все друзья и подруги либо уже поумирали, либо того хуже, впали в старческий маразм. Найти ровесницу, с которой можно поговорить по душам, не скатываясь в старческое брюзжание, весьма затруднительно.

— Вот и начинаешь, — говорила она, — изливать душу кому-нибудь в очереди в поликлинике или троллейбусе. Вроде и понимаешь, что твое старушечье бормотание слушают исключительно из вежливости, но поделать ничего не можешь. Хочется знать, что тебя еще кто-то может выслушать. Хотя бы до тех пор, пока троллейбус не распахнет двери и не закончится очередь.

Выполнив дневную норму социальных коммуникаций, тетя Таня покупала кошачий корм и шла домой.

Да, она собирала с улицы котов — а что ей оставалось делать? Правда, судьба поступила с тетей Таней по-скотски. В первую очередь как с женщиной. Сперва она забрала у нее мужа, а потом наградила аллергией на кошек.

Тете Тане пришлось их всех раздать — оставила она только одного. Назвала Борей в честь почившего мужа. Универсальное имя — коту оно тоже подходило.

Кот был выманен из бойлерного подвала китикэтом, безразлично шагнул в тети-Танины объятия, а затем — в кошачий рай. Религии утверждают, что в рай, да и в целом на небо, животные не попадают. Но Боре было грех жаловаться — он попал к тете Тане. А это как минимум не хуже.

Кот упивался своим везением со всей присущей котам наглостью. Как и многие другие представители семейства кошачьих, он так и не усвоил назначение и смысл лотка. Но при этом был чуть ли не единственным котом, которого не тыкали носом в свои постыдства.

Тетя Таня считала этот дрессировочно-наказательный акт примитивным и грубым, а по отношению к Боре — так и подавно.

---

Разумеется, такой символизм с именами не мог остаться простым символизмом — вскоре тетя Таня начала замечать у кота повадки мужа.

В сущности, кот был самый обыкновенный. Серый и лоснящийся британец, из тех, кто постоянно дремлет с полузакрытыми глазами и не подумает подвинуться ради тебя на кровати. И как любой кот, он спал до обеда и шарахался ночью. Но тете Тане это было неважно. Потому что точно так же делал ее Боря. Даже когда Боря нынешний съедал полмиски корма (съесть всю миску ему мешали слегка преувеличенные тетей Таней представления о том, сколько ест среднестатистический самец кота массой 5 кг), тетя Таня видела сакральное совпадение и в этом. Она вспоминала, как ее покойный Боря за утренним чаем съедал только половину шоколадной конфеты. Остальную половину он заворачивал и оставлял на вечер.

После смерти человека все его привычки становятся трогательными, а недостатки идеализируются. С особой теплотой почему-то вспоминается не абстрактное «был добрый и отзывчивый», а постоянные опаздывания, привычка курить на кухне и хождение по дому в обуви, чтобы проверить краны или утюг.

Глава 7

doubt [daʊt] — сущ. сомнение, сомненье

migration [maɪ'greɪʃn] — сущ. миграция, переселение

inequality [ɪni:'kwɔlɪtɪ] — сущ. неравенство, неравноправие

Таких пятиэтажек, наподобие той, где сейчас жил Женя, оставалось только две — с других сторон подступали одинаковые серые высотки. Они были от одного застройщика, который, по-видимому, ярким цветам предпочитал строгий урбанистический стиль. Правда, он перестарался, и панельные дома по цвету чуть ли не тон в тон совпадали с цветом асфальта — стоящие в ряд, они будто росли из него и были его продолжением. Казалось, после дождя они даже темнели одинаково. Вопреки ожиданиям и рекламе на баннерах, напоминали они почему-то не деловые апартаменты, а дома из фантастических фильмов про недалекое будущее, где все живут без чувств и эмоций.

На перекрестке пустовал закрытый магазин электронной техники, хотя на его стеклах еще оставались яркие баннеры со скидками на телевизоры или холодильники.

Магазины электроники переживали не лучшие времена — с появлением сайтов с китайским товаром народ убедился в том, о чем он уже давно догадывался: пластиковые чайники действительно могут стоить 150 рублей. Если главу «Алиэкспресса» найдут зверски убитым, первым делом надо проверить алиби владельцев «М. Видео» и «Эльдорадо».

Передвигаясь рваными траекториями и выбирая наиболее чистые места, чтобы не запачкать туфли, Женя вышел на проспект. Свой город он любил, хотя, как и любой человек, живущий в России, иногда грезил о переезде.

Но грезил он не настолько, чтобы зайти в интернет, поискать программы Work and travel, пройтись по требуемым за рубежом вакансиям и сравнить стоимость проживания в заграничных хостелах и общежитиях. Хватало его максимум на то, чтобы за чашкой кофе посмотреть пару видеоблогов, где наши вчерашние соотечественники машут руками в камеру и с упоением рассказывают, как хорошо тут, в Мюнхене/Праге/Бостоне.

Редкие истории успеха о том, как какой-то предприниматель из Перми, устав протирать штаны в кожаном кресле под гул офисного кондиционера, бросил все к чертовой матери, прихватил с собой шлепки, плавки и билет в один конец, оставив соседям на неопределенно-пожизненное время ключ от квартиры для поливки двух кактусов, Женя никогда не дочитывал — он в них не верил, а возможно, ему не хотелось допускать, что все может быть вот так просто.

Глядя себе под ноги, Женя усмехнулся — в голову почему-то пришло сравнение вечно собирающегося за границу на ПМЖ россиянина с семилетним пацаном, отчитываемым за невинный проступок чрезмерно строгим отцом.

Это когда после отцовой оплеухи ты сидишь на полу, размазываешь слезы по лицу и, не поднимая на отца глаз, кричишь: «Мне тут плохо, я от вас с мамой к Диме жить сбегу! Он вообще только с бабушкой живет и говорит, что я могу хоть сколько у него жить». Вот только все знают, что ни к какому Диме ты не сбежишь. И не потому, что тебя этот самый Дима со своей бабушкой не ждут, а потому, что у самого кишка тонка. Ссыкотно, говоря по-русски.

Запомнившиеся слова учительницы начальной школы о том, что «вас там никто не ждет, и никому вы там не нужны», навсегда засели в тогда еще детской голове, не привыкшей к тому, что тебе, такому всему светлому и на пятерки учащемуся, где-то могут быть не рады.

Будучи ребенком, парировать сказанное и он не мог — спорить всерьез в этом возрасте еще никто не умел. Особенно с учителями. Редкие стычки с классной руководительницей проходили под восхищенно-гробовую тишину класса и заканчивались, как правило, просьбой достать дневник.

«Безобразное поведение», — каллиграфическим почерком «вторая мама» выводила приговор на полях Жениного дневника. Самый беспощадный и предвзятый судья с красным стержнем. Он же и прокурор в одном лице — про защиту подсудимого никто и слыхом не слыхивал.

Приговор вступал в силу через четыре часа, когда Женина мама возвращалась домой. Обжалованию, разумеется, не подлежал.

Зато сейчас он мог бы привести 100 аргументов в духе «Зато тут вы прям охренеть как нужны, в России. Как там, кстати, министерство образования? Балует вас?».

Вот только спорить-то было уже не с кем. Да и незачем.

Женя любил Америку. Идеализированной любовью человека, который там никогда не был. Вот там, считал он, все предельно ясно — если ты не родился в гетто и черным, то полпути к успеху ты уже прошел. Оставшуюся половину ты проходишь, когда получаешь высшее образование: эти ребята с квадратными цилиндрами на голове и в синих мантиях в пол не зря так широко улыбаются на выпускных фотографиях — они знают, что впереди их ждет светлое будущее. И придет оно к ним быстрее, чем подброшенные ради красивого кадра головные котелки с кисточками вернутся обратно к ним в руки.

В России не важно, где ты родился. Важно — у кого.

Блат и ушлость — две черепахи, на которых стоит Россия. Первая черепаха — самая старая, и не поворачивается язык сказать «мудрая». Ее панцирь — надежный и многослойный, а передвигается она неторопливо, отмеряя каждый свой шаг с какой-то успокаивающей покровительственностью. Вторая — более проворная и вороватая, с бегающими глазками и загнутым сильнее обычного клювом. Но на своих четырех она тоже стоит вполне уверенно. С ней трутся те, кто не боится флиртовать с Уголовным кодексом Российской Федерации. Но опять же не боятся как раз те, кто в ладах с первой черепахой. Круг замкнулся. «Остапобендеровщина» без поддержки сильных мира сего зачастую плохо заканчивается.

Блат нужен всегда и везде — начиная от выбора родильного отделения с большим телевизором и жалюзи и заканчивая хорошим местом на кладбище.

Блат — еще и самое лучшее подспорье для молодого юноши или девушки, начинающих познавать мир. Доверительно взяв за руку, он заботливо проведет тебя мимо тут и там расставленных грабель, на которые упорно наступают все твои ровесники. А если на них все-таки наступишь и ты, то он обязательно позаботится о том, чтобы на тебе не осталось синяков и ушибов. А злополучные грабли спишут и утилизируют.

Блат — это все равно что после слов «на старт — внимание — марш» начать километровый забег на своих двоих под руководством опытного тренера, в то время как твои соперники скачут за тобой в мешках под подбадривания детского аниматора.

Снующий народ торопливо набирал шаг, чтобы не попасть под усиливающийся дождь. Небо стало пепельно-серым.

Правда, пока существуют утренние новости, симпатичная (но не слишком смазливая — иначе половина мужиков уедет на работу с чувством сексуальной нереализованности, а их жены — с комплексом неполноценности) ведущая расскажет, что все не так уж и плохо. Наверное, у федеральных каналов есть целый штат сотрудников, ответственных за превращение обсценной лексики в ободряющие эвфемизмы и эпитеты. Выражение «жопа с работой» становится «неоднозначной ситуацией на рынке труда», а «катится в ебеня» их стараниями превращается в «идет своим самобытным путем». Несмотря на то что на часах 6:15 утра, за все 40 минут эфира ведущая так и не зевнула или хотя бы не поборолась с зевотой, имелись веские сомнения относительно вопроса, человек ли она. По всей видимости, размеры Солнца сильно преувеличены. Если бы оно действительно было таким большим, то найти под ним свое место было бы гораздо проще.

Глава 8

indifference [ɪn'dɪfrəns] — сущ. безразличие равнодушие

arrogance ['ærəgəns] — cущ. высокомерие, надменность

desire [dɪ'zaɪə] — cущ. влечение, желание

Пнув лежащий на обочине дороги камень, Женя поравнялся с магазином.

Зайдя внутрь, первым делом он двинулся к ряду с кофе — его он мог найти с закрытыми глазами. Ученые все никак не могут прийти к однозначному выводу — полезен кофе или все-таки вреден. Даже с вином уже вроде как давно все решили. А здесь не могут. «Ради кофе можно пойти на все. Даже на работу», — эта цитата Билла Гейтса занимала почетное первое место в Жениных заметках на телефоне. Он иногда записывал крылатые выражения и высказывания, чтобы козырнуть в разговоре с собеседником или превратить в тост на пьянке. Записывал, чтобы тут же их забыть и не вспомнить.

Прихватив с соседнего ряда две бутылки «Либфраумильх», Женя подошел к кассе.

Пикнув сканером пакет зернового Egoist, кассирша, молодая девушка с татуировками, на секунду задержалась глазами на двух бутылках. Выглядела она вполне ничего, но красная и пыльная спецформа магазина портила весь внешний вид.

— Вам есть 18? — подняла она глаза.

— Есть, конечно. А вам? — с ехидной улыбкой спросил Женя.

Женин вопрос был встречен каменным лицом. Продавцы в алкогольных магазинах давно привыкли к трезвым и не очень попыткам пошутить.

— Пакет нужен? — вяло поинтересовалась она.

Дождь усиливался, поэтому Женя решил поторопиться. Людей на улице почти не было — редкие прохожие, чьи лица уже не были видны под зонтами, торопились уйти подальше от проезжей части, чтобы не быть облитыми случайной машиной.

Заходя во двор, Женя услышал крик с детской площадки:

— Мальчик! Мальчик!

На детской скамейке под дождем сидела маленькая фигура, обмотанная в шаль. Издалека она походила на оставленный кем-то старый спальный мешок.

Женя, сделав вид, что не слышит, решительно шел к подъезду.

Он прекрасно знал, что этой фигурой в шали была его соседка этажом ниже — пенсионерка с, по-видимому, прогрессирующей деменцией. Она уже давненько теряла связь в пространстве и с окружающей действительностью.

Знал он и то, что она забыла, где живет, но сегодня помогать он ей не хотел — то ли из-за плохого настроения, то ли просто устав от того, что бабулька все никак не могла запомнить свою квартиру. «Ну и нахрена она выходит тогда? — озлобленно думал Женя. — Все сериалы на Первом канале закончились?»

Он часто встречал ее на лестнице между этажами — подняться для старушки на свой четвертый этаж было сравнимо с восхождением на Эверест. Она нередко зависала между этажами, но не для того, чтобы отдышаться. Она внимательно рассматривала двери на лестничной клетке, как будто видела их в первый раз. Даже сейчас, когда старшая по подъезду большими черными цифрами заботливо вывела номера этажей на стене, это не сильно облегчило старушке задачу. В квартиры она не звонила — то ли не решалась, то ли попросту не знала, что сказать открывшим ей соседям. Так или иначе, те самые соседи ее часто там и подбирали, застывшую и растерянную. Пару раз так делал и Женя, но к тому времени, как он на нее натыкался, бабулька частенько забывала, возвращается ли она сейчас со своей прогулки (если, конечно, можно назвать прогулкой ее многочасовые посиделки на лавочке) или только собралась на нее. Это больше всего Женю и раздражало.

— Бабуля, не тормозим, решаемся уже скорее, — чуть ли не по слогам он обращался к растерянной старушке, сверля ее испытывающим взглядом. От укоризненно-раздраженного тона та еще только больше путалась и терялась, поэтому вразумительного ответа Женя не получал.

Поэтому он достаточно быстро отбросил все свое самаритянство и благородство. «Ну не за рукав же ее домой тянуть, в самом деле», — с этими мыслями он огибал маленькую растерянную фигуру, укутанную в шаль, и бодро перешагивал через одну ступеньку, оставляя ее наедине с решением этой лестничной головоломки.

На самом деле ответ на вопрос, почему ей так не сидится дома, был очень прост: именно тогда, когда жизнь от тебя уходит, ты начинаешь цепляться за нее обеими руками. И пытаешься взять от нее все — ну или по крайней мере то, что еще успеваешь и на что еще физически способен.

Еще в начале своей практики в приемном отделении он заметил, что все старики и старухи с неутешительными диагнозами, ходить-то уже толком не умеющие, которым лежать бы спокойно на больничной койке с какой-нибудь газетенкой, все куда-то рвутся, бегут, спешат. В них просыпалась прямо какая-то детская неугомонность — вчерашние доктора наук, заслуженные учителя и профессора вмиг превращались в больших и седых детей. И несмотря на дружные окрики мед. персонала, шаркающей походкой норовили покинуть стены палаты, будто пытаясь убежать от смерти по коридорам больницы в дурацких одноразовых тапочках на два размера больше.

Думать об этом ему не хотелось, но одно знал точно — до такого возраста он доживать не хочет. Один психолог, какой именно — Женя уже забыл, писал, что, находясь в трезвой памяти, он клятвенно попросил своих детей при первых признаках старческого слабоумия сдать его в дом престарелых — мол, ему уже все равно будет, когда он перестанет детей и внуков узнавать, а для них — обуза с плеч.

Только вот этот психолог со своими грантами и дипломами не учел, что эта светлая мысль первой же вылетит из его головы и цепляться он за свою жизнь, пусть и бессмысленную, будет так же, как и другие.

Бабулька, не теряя надежды, продолжала его звать, но ответом ей послужила захлопнувшаяся за спиной Жени подъездная дверь.

Поднимаясь по ступенькам, Женя пытался отогнать эти неуместно нахлынувшие мысли о бытие — в самом деле, в планах на сегодня хороший вечер, а он тут все о смерти и больничных тапках.

Пройдя на кухню, Женя бросил пальто на соседний стул, достал из буфета кофемолку и засыпал туда свежие зерна.

Ободряющий громкий гул кофемолки и последовавший через несколько секунд терпкий запах кофе моментально подняли Женино настроение. «Вот ведь рефлексы, — подумал он. — Звук ужасный, как у соседского перфоратора в 10 утра в субботу, а уже слюни потекли. Все мы собаки Павлова по природе своей».

Потягивая свежесваренный кофе, Женя заказал небольшой набор суши по акции и две пары палочек — устраивать что-то масштабное ему было лень, да и представлять из себя большее, чем он имеет на самом деле, уже не требовалось.

Так что фруктовые тарелки, вымытые до блеска бокалы и чистая посуда в шкафчике у раковины в последний раз были замечены в тот вечер, наутро после которого Саша в первый раз уехала от него на такси.

Сильный поток ветра распахнул приоткрытое окно, капли дождя барабанной дробью застучали по подоконнику. Вдалеке послышался раскат грома.

Женя, зевнув, подошел к окну и окинул глазами двор.

Скамейка с престарелой соседкой уже пустовала. За много лет земля под этой грязно-желтой лавочкой уже притопталась, и та походила на маленький плот посреди опоясывающей ее большой лужи.

Саша, как всегда, приехала вовремя. Жене это всегда нравилось, он даже не раз ей говорил что-то в духе «Саш, ты же девочка, ты не должна приходить вовремя. Это дурной тон».

Саша была в красном пальто, бежевых брючках и туфлях на платформе.

— Кошмар, таксист не мог мой подъезд найти. Пришлось бегать и искать его. Да еще и дорогу показывать, — откинув мокрую прядь волос, Саша улыбнулась. В ее улыбке было что-то детское. Скорее всего, это было из-за резцов — они слегка выступали вперед, как это бывает у маленьких детей.

Женя помог ей снять пальто.

— Ты голодная у меня? Пошли на кухню, сейчас суши привезут.

— Ой, а я аспирин выпила… — рассеянно сказала Саша, пройдя на кухню и увидев две бутылки вина на столе. — Температура со вчерашнего. Можно мне кофе лучше?

— Сашууля, — театрально растянул Женя, — что же ты раньше не сказала? Я бы тебя не погнал к себе сквозь дождь и грозы.

«Хорошо, что не сказала, — подумал он про себя, прижимаясь губами к ее лбу. — Провести воскресенье в одиночестве мне точно не хочется».

— Слушай, и правда маленько есть. Ну ты у меня всегда горячая женщина была, так что ничего страшного.

Хихикнув, Саша села за стол.

— Ну что ж, тогда обе бутылки мои. Скажу честно, я на это и рассчитывал, — улыбнулся Женя. Убрав второй бокал в буфет, он достал из шкафчика штопор.

— Слушай, а есть градусник у тебя? — спросила Саша.

— Конечно, есть, — улыбнулся Женя. — Как это, у врача и градусника не будет.

После непродолжительных поисков в аптечке Женя нашел ртутный градусник с застывшими на нем 38,1 с прошлой болезни.

Встряхнув его несколько раз, он протянул градусник Саше.

Раздался звонок в дверь.

— О, а вот и романтический ужин, — сказал Женя.

— Приятного аппетита, — кивнула курьер, промокшая до нитки женщина с капельками дождя на стеклах очков.

— Спасибо, ага. Не простыньте, — бросил Женя.

Вернувшись на кухню, он торжественно положил пакет на стол.

— Все для больной тебя, кушай. А в рыбе еще и омега-3 есть.

Женя налил полный бокал вина и сразу осушил половину.

— Ну рассказывай, что нового у тебя.

— Да ничего. Тут вот маму навещала в больнице.

— Ой, точно, там же с мамой у тебя… Как она, кстати?

— Да пока непонятно, все поправиться не может. Кашляет уже месяц. Вот анализы сдавать будет завтра.

Женя допил бокал и налил себе еще один. В уголках его губ появилась блуждающая улыбка.

— Знаешь, а я сейчас домой шел и бабульке не помог. Как думаешь, я в ад попаду?

— А что такое? Через дорогу не перевел? — Саша ехидно посмотрела на него.

— Да нет, там соседка достала уже. Каждый день во дворе теряется. Ей либо, как в лабиринте с Минотавром, надо веревочку от двери привязывать к руке, или как в том фильме, который мы с тобой смотрели, где мужик каждый день с чистого листа жизнь начинал. Ну где татуировки себе набивал с подсказками, чтобы вспомнить, что делать надо.

Саша укоризненно цокнула языком:

— Ну вот за такие слова ты точно в ад попадешь.

Хмыкнув, Женя выпил второй бокал и поставил турку на плиту.

— Что там у нас набежало, кстати? — спросил он, кивнув головой в сторону сжатого под мышкой градусника.

Саша достала градусник и, всмотревшись в ртутную полоску, удивленно произнесла:

— 36,6.

— Ну вот видишь, это я благотворно влияю на тебя, — не поворачиваясь, ответил Женя. — Пять минут общения со мной, и уже прошла температура, кожа стала упругой и гладкой, морщины разгладились.

— Вот только этих пяти минут нашего редкого общения мне недостаточно, — Сашин голос звучал слегка укоряюще.

Женя сделал вид, что не расслышал.

— Про че мы там говорили? А, про то, что я в ад попаду, — Женя налил себе бокал и небрежно сел за стол, закинув ногу на ногу.

— Ну на самом деле, я думаю, у меня уже есть билет туда за чревоугодие, алкоголизм и распутность, — на последнем слове он с выжидающей ухмылочкой посмотрел на Сашу, ожидая цепную реакцию.

— А вот с последним поподробнее, — Саша театрально нахмурилась, слегка ударив вытянутой ногой Женю под столом.

— Да шучу я. Где ж я еще такое сокровище найду, — Женя демонстративно прижал руку груди. — Такого больше нигде нет.

— Ага, ты всем такое говоришь, наверное.

Женя самодовольно улыбнулся.

С полминуты они сидели молча. Тишину нарушали лишь падающие из крана редкие капли.

— А ты в рай и ад веришь? — вдруг спросила Саша.

— О, это целая тема для разговора. Моя любимая, кстати, — Женя, усевшись поудобнее, подобрал под себя ноги.

— Знаешь, мне вот нравится, что Омар Хайям говорит про это, — Женя, допив бокал, потянулся за второй бутылкой.

— И что он говорит?

— Ну вот дословно не скажу, там в стихах. Но общая мысль такая — что, типа, я вот живу здесь и сейчас и не знаю, попаду ли я в рай или ад и есть ли они вообще.

Бутылка открылась с громким хлопком.

— Поэтому живу, как считаю нужным. Если действительно будет там какой-то Страшный суд, то хорошо, пусть меня судят. Бежать-то уже некуда будет. Но все это будет потом, — Женя неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. — А еще он говорил: простите, а если вы такие все из себя правильные, а в раю-то тогда есть вообще кто-то?

Женин бокал наполнился шипящими пузырьками.

— Хоть одна душа, а? Если чуть что — сразу в ад?

Сделав большой глоток из бокала, он остановился, как будто вспомнил что-то очень важное.

— М! И еще — надо грешить. Ну, скорее не надо, а можно. А то как ты прощение получишь, если не грешил? А через отпущение грехов-то в рай и попадают. Поняла, как у них система работает?

Саша слушала его со слегка снисходительной улыбкой, с какой родители слушают рассказы своих расфантазировавшихся чад.

— Нет, я уже маленько бухой, так что могу путано говорить, — заметив ее взгляд, сказал Женя. — А про рай: представь, вот стоишь ты перед вратами небесными, руки заламываешь, волнуешься. Нет, не волнуешься даже. Ты же не грешил, тебе че волноваться-то. Стоишь с тупой физиономией, как инфузория-туфелька в человеческом теле. Как провинциальный дурачок, который на экскурсию пришел и ждет, когда к нему гид подойдет. Тебя там ангелы встречают или апостол Петр. Список послужной смотрят, а тебя прощать-то не за что. Не грешил потому что. А как жил-то тогда? И жил ли вообще? Если не знал, что хорошо, а что плохо.

Женя почувствовал, как по его телу пошли мурашки — так бывало, когда после хорошей дозы алкоголя или травки он, как ему казалось, находил ответы на вопросы о мироздании.

Саша, положив подбородок на сложенные замком руки, улыбалась и не отрываясь смотрела на Женю.

— Все, понесло меня? — Женя взъерошил волосы.

— Да нет, мне интересно, — ответила Саша. — Это все тоже Омар Хайям говорил?

— Ну почти, это я интерпретирую. Вольный перевод.

— Понятно. А что там с собеседованием тем?

— Каким?

— Ну, которое по валютным рынкам.

— А, это…

На днях Женя ходил поклевать носом на какой-то семинар по валютному рынку. Офис трейдинговой компании располагался в большом бизнес-центре со стеклянными стенами — поначалу все выглядело заманчиво, но при ближайшем рассмотрении офис оказался нечто средним между лекционной аудиторией и большой картонной коробкой. Женя представлял все это немного иначе — он ожидал увидеть внутри если и не Уолл-стрит, то хотя бы что-то подобное. Если верить кинематографу, то, когда висящий на стене колокольчик пробивает конец рабочего дня, все как по команде ослабляют на шее галстуки и достают из кейсов, сумок и дипломатов пакетики с кокаином (он у них лежит где-то рядом с ланчбоксами, которые им собрали дома жены-модели). Тем временем в дверях появляются уже непонятно кем вызванные стриптизерши. Все это время сотрудники безудержно матерятся, несут похабщину и в целом ведут себя как какой-нибудь 7Б класс обыкновенной общеобразовательной школы. Хлопая друг друга по щекам и надрывно крича, всем своим видом они опровергают дарвиновскую теорию эволюции, ставя под сомнения все его доводы о homo sapiens как о венце творения.

Но здесь все было по-другому. Нога Мартина Скорсезе сюда не ступала. На входе всех приветствовала — вернее, должна была приветствовать, но корпела над каким-то бумагами — анорексичного вида блондинка. Не поднимая головы, она щелкала степлером и дыроколом, выдергивала из каких-то отчетов скрепки и вставляла на их место новые. Лицо ее сохраняло важную отрешенность, как будто она была секретарем на Нюрнбергском процессе. За ее спиной громоздился левиафан из коробок с бумагами. По виду они стояли там уже давно, и к ним никто не притрагивался — их толщина и забитость спасала их от риска быть разобранными и разложенными по папкам. Словом, если не считать играющего по офисному радио Элджея, никакого намека на разнузданное веселье и отрыв не было. Неопределенным жестом блондинка махнула куда-то в сторону, где располагался лекционный зал.

Всю аудиторию, желающую познать секреты валютного и фондового рынка, составляли пенсионеры, студенты и домохозяйки. Женя усмехнулся. Чего и требовалось ожидать. Незабвенное трио всех подработок в городе, откликающееся на объявления в духе «работа 3 часа в день с зп 40 тыс. руб.». Настоящие городские бедуины. "Зарплата.ру" и «Хедхантер» водят их по всему городу, как Моисей по пустыне — они тоже что-то обещают и сулят, но только никому не известно, когда это «что-то» наступит.

К слову, по телеку с утра говорили, что средняя зарплата по стране — 40 тыс. рублей. «Скажите это сидящим здесь», — думал Женя. Кто сказал, что статистика — вещь скучная и серая? В ней ты молодой специалист 25—29 лет, ростом 180 см, весишь 71 кг, ездишь на море каждое лето, имеешь форд фокус и полуторку. И пресловутые 40 тысяч в месяц. Многие из здесь присутствующих мечтали бы жить в этой статистике.

Все собравшиеся томились в ожидании заработать легкие деньги. Есть такое замечательное слово — «халтура». Такие слова раньше очень обожал Задорнов. Произносил лилейным тоном и даже с некоторой нежностью. Язык так и чешется сказать, что это уникальное и реликтовое слово есть только у нас, а у американцев, как водится, аналогов этому слову нет.