Бесплатный фрагмент - Кассандра

Глава 1

Сверху на Ганешу была натянута чёрная футболка с рок-героями, да серебряная цепочка на шее. А снизу — варёные джинсы, броско заземлявшиеся чёрными тапками с белой окантовкой подошвы.

Замерев перед калиткой, Ганеша подловил Пенфея в суматошных блужданиях по двору. Тот, картавый блондин с пеньковыми волосами, имевший спортивного вида череп и наработанный имидж земляничного франта, не сразу его заметил. Когда Ганеша его окликнул, Пенфей поднял голову, и глаза его высветились изнутри собачьей радостью узнавания:

— А-а! Банан! Ну, чего стоишь? Проходи! А где это ты вчера пропадал? У меня вчера день рождения было! Тут такая тусня была! Мальчишки из армейки подтянулись. Вот вчера кураж был! По всему городу фестиваль устроили. На базаре крышевому табло помяли! Вот я вчера исполнял!

— Что ж то за крышевой такой? — спросил Ганеша, неохотно натягивая на лицо маску Банана.

— Вот такой крышевой, — выдал заключение Пенфей.

— А я снова в числах заблудился. А когда очнулся, было поздно. Хотел тебе в подарок «командирские» с самолетиком купить, да не нашел. А другие покупать не стал, не в тему. Ты ведь служил в авиаполку.

— Я не ношу часов, — обрубил тот проросток в сияние сферы благородных устремлений. — Ладно, пойдём, кое-что покажу.

И машинально сунув друг другу стальные сенсоры, проникли в дом.

— Да-а-а! Кто привёз, папик? — попытался театрально присвистнуть Банан. Глядя как Пенфей нежно, как не всякую в его жизни женщину, поглаживал призывно блестящие огромные черные кожаные кресла, брошенные посреди комнаты.

— Да кого! Знаешь, где мы их нашли? В «Туристе»!

— Хм-м! — усмехнулся Банан, вспомнив, как Пенфей по всему городку безутешно мыкался в поисках злополучных кресел.

— Ну, что, давай их расставим? Сейчас Бизон дожует свой салат, да придёт, поможет.

Когда выпуклые кресла были вбиты по углам у окна, а мебель с потом пополам задвинута на новые рубежи, явился довольный Бизон. Делая челюстями сосредоточенный вид. Мол, из-за стола сорвался!

— Где ты был, Бизон? — растерялся Пенфей.

— А чего ты не подождал? — отработал Бизон, для убедительности ковыряя пальцем во рту и, на пухлый миг овив банановую руку талым щупальцем, с порога прыгнул в правое кресло. — А клёвы кресла, да?

— Ага! — согласился Банан и запрыгнул в левое.

— Чего ты сел? — упрекнул его Пенфей. — Пойдём, вначале, руки помоем.

— Внатуре, — повёлся Банан и неохотно двинул к двери.

— А клевы кресла, а? — на рекламу бросил Пенфей, прыгнув на его место.

— Вот гад!

— Бывает, — утешил его тот, сгребая с журнального столика, всунутого между кресел, пачку сигарет. — Я потом помою.

Банан, гнило ухмыляясь, вышел из комнаты Пенфея, наспех сотворенной из веранды, и зашел в центральную часть дома, где единолично изживала свои одинокие вещие дни мать Пенфея Агава.

Он спешно ополоснул руки и, даже зачем-то сказав ей «спасибо», щелкнул в обратку.

— … кстати, должна позвонить сегодня! — услышал Банан, открывая дверь.

— Кто? — взлетел он бровью.

— А-а… Я и забыл с этими креслами! — улыбнулся Пенфей. — Вчера мамка зовёт к телефону: «Тебя женский голос!» Я думал, это те жабы с Болота, помнишь?

— Ну! — нетерпеливо поддакнул Банан, подсаживаясь на стульчик к столу.

— Я иду и по ходу отмазку уже придумываю. А для чего эти жабы нужны мне на дне рождения? Подымаю трубку, Кассандра и Поликсена! Полагай?

— Кассандра? — удивился Банан. — С Поликсеной? Ещё помнят?

— И не только помнят! Мы вчера с ними и куражились!

— Ни фига! — ошалел Банан от неожиданности.

— Сегодня опять должны прийти. У тебя как по деньгам?

— Да, я взял пару соток.

— Чё-кого, посидим сегодня! — улыбнулся Пенфей и кинул обглодыш сигареты в открытое окно.

— А как же твоя любовь? Как же Ада? — усмехнулся Банан с гримасой удивления.

— Любовь? Настоящая любовь — умеет ждать! — стебанул Пенфей. — Да и неудобно как-то. Ликург мне уже вроде бы как другом стал.

Ликург приходился Аде сожителем, резинка связи с которым растянулась уже на пару годовых витков. Видимо, пресытившись Ликургом, Ада и повелась на Пенфея, как на свежий кус худосочного мяса с франтующей ядрёнкой.

Банан по инерции ещё раз зациклено усмехнулся, и из памяти выскочила одна сценка. Он посмотрел на улицу своим туманным взором и в мгновение ока ещё раз пересмотрел эту сценку по узкоформатному экрану окна.

— Вот она! Тормозни её, я прикинусь!

— Ада, Ада! — закричал Банан в окно. — Подожди секундочку! Буквально пять сек!

— Что такое? — повернула Ада акварелью расписанную миниатюру своего тела, стоя метрах в пятнадцати от дома.

— Ада, одну минутку! Сейчас всё решится!

— Не угорай так! — бросил Пенфей.

— Она всё равно не поймет! — усмехнулся Банан, оглянувшись на Пенфея, который пытался вдеть себя в черные брюки, туфли и свой малиновый пиджак, при помощи которых Пенфей организовывал в глазах самок иллюзию «доминантного самца».

Но долгое отсутствие тренировки сказало о себе устами Ады:

— Ну, что там?! — беспомощно озираясь, крикнула та, натянув маску нетерпения.

— Ада! Ада! Я только ради тебя здесь исполняю!

— Обломись гнать! — крикнул Пенфей, бросаясь в растопыренные руки своей судьбы.

Как на экране телевизора, в окно было видно, как Пенфей о чем-то учащённо жестикулировал.

Банан включил магнитофон, закурил сигарету и упал спиной в яму старого просиженного кресла.

Через пару минут обернулся потерянный Пенфей.

— Ну, что? — затушил сигарету Банан.

Пенфей контужено осмотрелся, молча сел на диван, достал сигарету и, глубоко осмотрев дыру окна, подкурил. И лишь потом ответил:

— Вообще, пургу нёс какую-то!

— Как это? — удивился Банан.

Немного о чём-то помолчав, Пенфей ответил, непонятно и глупо улыбаясь:

— Кажется, я влюбился!

И это было последнее, что удалось вытащить из него щипцами вопросов.

— А ты как, Бизон, сегодня у бабки ночуешь? — продолжил разговор Пенфей.

— Нет, — отработал Бизон от возможной издержки, — у меня сегодня ещё одна стрелочка на Пади. Надо к одному шершню заскочить!

Пенфей только сдержанно поморщился.

— Пойду я руки помою, — сказал он и двинул на выход.

— Мы лучше подопьём сегодня! — усмехнулся Банан и пыхнул дымом. — А, Пенфей?

Но тот уже хлопнул дверью.

— Сколько времени? — ожил Бизон и увидел часы на верхней полке серванта. — Ну, что, пойду я.

— Я тоже, пойду, покурю, — подхватил Банан и вышел вслед за ним на улицу. Головой, вывесив её из окна. — Передавай всем привет! — бросил он в окно фразу, зычно хрюкнувшему калиткой Бизону.

Тот поймал её и налепил на рожу в виде кислой лыбы.

Банан и Пенфей сидели, курили, ждали звонка и по-тихой тупили… когда недалеко от дома тормознула пыльно белая иномарка. И из неё, качаясь на прорезиненных спиртным ногах, вышел Эхион и взял петляющий курс на импровизированный «Дом свиданий».

Пенфей опознал отца первым и дал знак принять готовность номер один.

Полу благополучно добравшись, Эхион вошел в дом и заставил их напряженно ожидать своего малоприятного визита, зависнув в покоях супруги. Где имел и имел… профилактическую беседу.

Дело в том, что в то неспокойное время он спокойно жил себе со счастливой обла-дательницей двадцати восьми летнего тела. Понятно, что уровень её летнего счастья стремительно падал, как подбитый самолёт, отчерчивающий шлейфом дыма на синем листе неба грустную кривую исчезающей молодости. И время от времени благородно навещал растрёпанное родовое гнездо, находящееся в периоде полураспада, так как на новом месте он официально зарегистрирован не был и поддерживал с семьёй самые заботливые взаимоотношения. Заставляя Пенфея и Агаву поглощать радиацию семейного разлада. Что даже привело к патологии, выраженной в чрезмерной опеке «дорогого сынку» за счет его друзей.

Зайдя в комнату, Эхион в качестве интермедии стал неспешно рассказывать, что прибыл не один, что его ждут, и что он, вообще, честно говоря, спешит.

Пространство комнаты скучилось, скрючилось, скукожилось вокруг него.

— Ты видел Эврита? — спросил Эхион у сына, прицельно проткнув пальцем воздушно голубой экран окна.

— Я видел! — буркнул недовольный отрок.

— Ну-у… Не заметить сто двадцать кэгэ в машине! — начал выстёбывать папаша, ещё раз ткнув указкой в растёкшуюся по салону тушу, которому послышалось «не видел».

— Да я же сказал: я — видел, видел! — перебило его импульсивное чадо и обижено выскочило на улицу.

— Вот так всегда. Будешь пить? — вздохнул Эхион и протянул Банану полупустую бутылку рома, вероятно пытаясь войти в доверие.

— Не хочу! — соврал Банан. И захлопнул двери в доверие.

Тот сразу как-то потускнел, скомкался на стульчике, стал сетовать на жизнь, на наследника, так грубо наследившего на белом полотнище его души, в который уже раз просил «приглядеть тут» за вероломным чадом «с кривым гвоздём в попе». И так как разговор никак не вязался к языку Банана, сказал, что пойдёт, проверит «госпожу сердца», вышел.

Как показала практика, с концами.

Лишь лёгкое облачко угарного газа от укатившей машины прощально влетело в раскрытое настежь окно.

И как раз вовремя. Так как почти сразу же, словно выждав момента, вдруг дёрнулся и страстно зарыдал навзрыд домашний телефон.

В опустевшей после визита комнате царил добропорядочный переполох.

— Та-а-ак! — зашёл Пенфей, загадочно улыбаясь, да потирая проворные ладошки. — По деньгам клёва. Водку они не пьют. По крайней мере, вчера ломались. Чё, по лёгкой сегодня приколемся? — наконец-то обратился он к Банану, полному коктейлем фруктовых предчувствий.

— По пиву, что ли? А им чего?

— Чего? Шампанского, шоколадок. Сам, там, по деньгам прикинь. Да сигарет прикупи на вечер, — закончил он, осмотрев останки «Кэмэла» на столе. — Ну, чего сидишь? Бери сумку и дуй за пивом! А я пока бардак наведу, да их встречу.

Рябая дорожка торопливо сводила Банана вниз, мимо берёзы, изобилие чёрных бесформенных иероглифов на которой делало её похожей на фрагмент шкуры снежного барса.

Затем проходила под сладко разлапистыми деревьями, в детстве служившими его сверстникам богатым источником «заячьей капусты», которую они с начала лета с наслаждением уплетали, лазая по ветвям и опасливо прыгая с дерева на дерево.

И спускала вниз по длинной лестнице мимо Пельменя, шкуроходно дёргавшего головой по сторонам, сидя на скамейке. Дальше и снова вниз вели ещё две ветхие бетонные лесенки. Пока они не вывели его, наконец, из себя своей мелкозернистой дробностью.

В два прыжка Банан слетел вниз и добрался до базарчика, на котором в этот предвечерний час происходило обычное бурление зомби.

Банан отрешённо прошёл сквозь них к ларьку и, сжимая купюры, сквозь зеркальную витрину стал делать заказы.

— Есть сигарета? — приподвстал Пельмень, когда Банан с полным брюхом сумки спешил обратно на место гипотетической встречи.

— Есть, — машинально ответил Банан, споткнувшись о вопрос. И стал рыться в утробе сумки, отыскивая пачку в буреломе бутылок.

— Тебе часы не нужны? — спросил, подойдя, Пельмень. И закрыл район поисков циферблатом сталистых часов.

— Н-не-а! — ответил Банан, с улыбкой показывая ему в ответ роскошно огромные черные металлические «котлы» на запястье, подаренные ему пару недель назад Пенфеем в подарок на день рождения.

Мимо сквозанул вниз стремительный голопуз в расплавленной рубахе (местами заплавленной заплатами), едва не выбив сумку у завозившегося с распаковкой пачки Банана. Который хотел пнуть голопуза по заду, но тот уже исчез в глубине улицы. И нога, ударив о воздух, отскочила обратно.

— Где-то я тебя уже видел! — вдруг насторожился Пельмень.

— Ты скоро?! — раскатисто заорала из окна третьего этажа коммуналки одна из самых мощных зомби из серии Марараш, наглухо сдавив сдобным задом подоконник кухни. — Уже налито давно! Тебя ждём!

— Да фиг ли мне та водка! — в сердцах, зычно гаркнул Пельмень в небо и обернулся.

— В школе! — ответил Банан на поставленный — в угол сознания — вопрос, выдавая сигарету. — Ты был на класс старше.

— А-а! — узнал Пельмень. — А куртка тебе не нужна?! — с новым зарядом восторга. — Новая?! Рыжая?!

— Нет. Тепло ещё.

— Ну, ладно, пойду я тогда, — сказал Пельмень (резво подпиленным неудачей и) упавшим голосом. — Просто, деньги нужны.

— А кому они не нужны? — пожал плечами Банан и бросился навёрстывать упущенное время, которое, пока они разговаривали, убежало далеко вперед и куда-то затерялось. Ведь всё это время с силой тянуло его на поводке предвкушения вперёд, как рослая собака.

Спешно проходя мимо двора своего детства, он, с положенной каждому лирическому герою долей щемящей грусти, подметил, что ветром времени сорвало и куда-то унесло высокие желто-голубые качели, сдуло с лица детской площадки коробку песочницы, выворотило мощный деревянный стол, оставив лишь старые шрамы ямок, и обнесло подвал его юности зубастыми решётками.

Вспоминая о том, как он в свои шестнадцать лет вслед за Ясоном и Гектором порвал со своим подвальным окружением, бросил пить, соблазнять девушек и серьезно занялся чтением. Наконец-то осознав, что он способен на нечто большее! И уже через полгода, когда он шёл домой, поправляя на себе этот мешковатый костюм одиночества, увидел снизу, как два его одноклассника Пенфей играет с Аяксом в шахматы на лавочке у забора. И быстро выиграв у каждого из них, заявил, что они ещё совсем как дети! И поведав им, что в его прошлом окружении у него было прозвище «Банан», стал рассказывать им о своих невероятных приключениях, вводя их, с усмешкой, во взрослую жизнь. Постепенно став в их окружении невольным лидером.

Вернувшись в дом, Банан увидел, что Пенфей в малиновом пиджаке сидит в правом кресле. И упиваясь далью, тупо смотрит в окно.

Кресла были расположены справа и слева от окна. Таким образом, из левого кресла была видна правая часть улицы, а из правого — левая. Но все события из-за причудливых странностей рельефа улицы, происходили на левом фланге. Так что левокресельник оставался «слеп», пока не приподымался в кресле и не совал голову в раскрытую пасть окна.

— Что, не пришли ещё? — вяло спросил Банан, потому что надо было что-то спросить.

И стал потрошить желудочный пузырь сумки, выстраивая на столике ленту боевых бутылок.

— Н-не-е-а, — не менее вяло ответил Пенфей, потому что надо было что-то отвечать.

— Что там показывают? — спросил Банан, имея в виду пресловутый «телевизор» окна. Так как с его кресла всегда была видна лишь одна заставка: верх тополя, стайка шиферных крыш, голубовато-талые сопки в исчезающе-миражной дали, да кусок густо синего неба, ловко разрезанный проводами на мармеладные полоски.

— Идут! — подпрыгнул Пенфей и упёрся лбом в экран.

— Где?! Где?! — вскочил Банан, суматошно пытаясь что-то разглядеть.

— По-вёл-ся! — развернул довольную рожу Пенфей и заржал, как конь.

— Вот блин! — в сердцах воскликнул Банан, и, схватившись за сигареты, плюхнулся спиной, как аквалангист, в чёрные воды огромного кожаного кресла.

Пенфей нырнул за ним. Выдохнул дым, и комната плотно укрылась дымчатым бархатом тишины.

— Идут! — повторно вскрикнул Пенфей и выкинул окурок в окно.

— Даже не пытайся подколоть! — ответил Банан с кислой миной и спокойно продолжал сидеть.

— Да, внатуре, говорю! — встал Пенфей и пошёл встречать долгожданных гостий.

Банан лишь критически усмехнулся ему в спину. Приподнялся и посмотрел в окно.

Ганеша иногда писал, это был его хобот, который начал у него постепенно отрастать ещё в юности — от чтения книг в коридоре коммуналки, сидя на столе. При свете мощной лампочки, свисавшей на проводе с потолка огромной жёлтой грушей в триста пятьдесят ватт безо всяких абажуров и прочих буржуазных прелестей. Хобот, который постепенно становился от чтения более сложной и более утончённой литературы к его удивлению лишь сильнее и ещё более упругим. Постепенно язык стал для Ганеши не банальным средством выражения своих желаний, как у всех, а длинным скользким щупальцем под вид хобота, которое он выбрасывал при ходьбе в реальность, как слепец без клюки — свою растопыренную руку. А «скользкое» — ещё и потому, что он буквально скользил и изворачивался в словах. Пытаясь через это оттолкнуться в запредельное! За пределы мыслимого горизонта ближайшего окружения. И главной для него была вот эта самая «слизь» речи, периодически заставлявшая его художественно трансформировать реальность вслед своему внутреннему миру. Поэтому Ганеша, вообще, мало что видел. Он, в основном, любил говорить и слушать. И если вдруг он внезапно замечал в этом мире гнилых зомби что-либо сказочно прекрасное, он испуганно обмирал, как перед вспыхнувшим чудом!

То же самое с ним произошло сейчас.

Нет, конечно же, он помнил Кассандру по шальной подростковой юности, когда до армии целовал её в темноте. Но то был лишь перспективный бутон, не более, которым он тогда очень быстро наигрался. И переключился на другой объект — Хариклу, подружку Хирона, более рослую самку. Ведь каждый из них был по-своему привлекателен. И то и дело привлекал Хариклу. Как два самых волшебных в их тусовке «лекаря», вовлекая Хариклу каждый в сугубо свою Сказку. Пока однажды, идя от Хариклы уже после армии, они не решили для себя, что она уже почему-то не очень привлекательна. Вздыхая о том, как быстро Харикла отцвела. Вдыхая в последнем в их жизни разговоре о ней аромат лепестков своих, вдруг ставших их общими, воспоминаний.

— «Отговорила роща золотая», — лишь усмехнулся Банан.

— «Берёзовым, весёлым языком»? — оторопел Хирон, продолжив цитату Есенина. Мол, и с тобой — тоже?

— Сам не ожидал, как бурно Харикла отреагирует на мои воспоминания о том, как мы когда-то в юности целовались! — попытался оправдаться перед ним Банан. — Видимо, решила показать мне, что пока я был в армии, она не теряла тут всё это время даром!

— А то! — самодовольно усмехнулся Хирон, который не пошёл в армию. — «Скажите так… что роща золотая отговорила милым языком».

Сейчас же Банан восторженно созерцал в окно, как в окружении Поликсены и Пенфея к дому медленно, но неуклонно приближалась распустившаяся роза!

Впрочем, как впоследствии выяснилось, роза оказалась не такой морально распустившейся, как от неё требовалось. По крайней мере — по отношению к Банану. Но тогда он наивно сглотнул прилив набежавшей слюны и оцепенел в корчах ожидания. Лишь не по возрасту детское его сердце возбуждённо прыгало до потолка грудной клетки на пружинной кровати его души.

— Привет! — холодно кинула девушка с глазами Мальвины, словно они только вчера расстались. Ведь Кассандра давно уже убедилась в том, что всегда нравилась Банану. А это означало для неё только то, что они, по сути, никогда и не расставались. С каждой минутой общения лишь повышая всё нарастающую интимность их близости. Готовой в любой момент обрушиться на них обоих, словно лавина, и упрямо потащить их вниз — в долину страсти!

Поликсена хотя и была чуть более живой зомби, чем Кассандра, но в силу того, что была чуть ниже ростом и чуть менее симпатична, нравилась Банану гораздо меньше.

Кассандра была в белом пуловере с декоративными пингвинами и каких-то легкомысленных штанишках. Поликсена же — в лёгких брючках, исполосованных на морской манер, и в какой-то изящной кофточке столь же лёгкого поведения.

Из магнитофона с лазерным проигрывателем густо пенились песни на дискотечный лад.

Пенфей достал из серванта хрустальные бокальчики и, пока Банан ломал на кубики одеревеневший за время хранения шоколад, хлопнул пробкой шампанского в окно.

Пробка отрикошетила от окна и куда-то улетела.

Расселись. Поликсена и Кассандра — по креслам. Банан и Пенфей, как обслуживающий персонал, на стульчиках с торца столика, на подхвате. Стали пить, загрызая хрустящим шоколадом с фундучными ядрами.

Затронули больную тему прошлого. Та нервно зашипела и, оскалив зубы, отползла в сторону. К себе в палату номер шесть, давая понять, что они вели себя, как сумасшедшие!

Затем кинулись обсуждать разборки вчерашних полётов.

И когда осела муть воспоминаний, стали раскручивать старые свитки бородатых анекдотов. Но девушки их ещё не слышали и звонко смеялись. Смех вылетал из их саблезубых ртов сверкающими хлопьями. И быстро, как весенний снег, таял в воздухе, наполняя атмосферу влагой веселья.

— А вот и Удлинитель подтянулся, — констатировал Пенфей с усмешкой.

И все кинулись к окну.

Долготелый Аякс неспешно выволок костюмированное тело из молочно-белой иномарки с инкрустацией серебристых молдингов, придавая в любопытно растопыренных глазах девушек блеск солидности всей компании. И ласково, как свою, хлопнув дверью, отпустил машину.

Пенфей, как рачительный хозяин, вышел встречать долгожданного гостя, на обратном пути в полголоса вводя того в курс текущих событий.

— Ты чего это по цивилу? — достала Поликсена рукой вопроса Аякса, устало сбросившего лоск тела на диван, стоявший возле её кресла.

— Да, я с работы, — вяло ответил тот, поправляя костюм-тройку. И утёр рукой косметический пот с томленого лба.

— А где? Кем ты работаешь? — не отпускала та.

— Охранником, — сдержанно ответил Аякс, не скрывая сияния. И мощно выгнув трёхколёсную грудь, стал стягивать удавку галстука. — В «Риэлти». Ну, знаете?

— Да-да-да! — закивала Поликсена. — И что там платят?

— Я не имею права разглашать коммерческую тайну! — роскошно улыбнулся Аякс, обнажив выдающиеся зубы рождественского кролика.

И открыв себе хладную бутылку пива, Аякс взялся смачно выпрастывать требуху какого-то смехотворного анекдота, у которого борода была заткнута за пояс, как какой-нибудь культурно-исторический кинжал. Но девушки его ещё не слышали и звонко смеялись.

— Я тебе говорил, — обратился Банан к Пенфею в полголоса, — что Аякс ещё разговорится.

— Дай-то бог! — вздохнул Пенфей и кинул острый взгляд в окно.

Взгляд далеко отлетел и, описав в воздухе дугу, воткнулся в блуждающих в полутьме прохожих.

Пенфей встал и включил притаившийся на секретере светильник, обдав девушек мягкой волной интима.

— Ну, что ты решил, Пенфей? — неотступным тоном спросила Кассандра в плавно покачивающейся тишине.

— Да-да-да! — подхватила Поликсена падающий в яму молчания вопрос. — Пора выбирать, как себя вести!

— Пойдемте, девчонки, воздухом подышим! — наконец-то выдавил Пенфей с гримаской веселящейся озабоченности. И пошел к выходу.

Банан, отставив хрустальный бокальчик с пивом, с трогательной заботливостью проводил до двери всех троих.

Озадаченным взглядом, пока скрипучим ластиком двери их ни стёрло с листа комнаты.

Банан и Аякс попрыгали в кресла и серьёзно занялись пивом.

Через пару минут в дверном проёме нарисовалась удрученная Кассандра и, озабочено скрестив руки-ноги, забилась в угол дивана.

— Что с тобой? — не одуплялся в их движении Банан, пригубив чарующую жижу.

— Ничего! — отсушила ему хобот та.

И, чуть подсидев, снова кинулась, раскинув руки, в чёрную пропасть улицы.

Пустые бутылки, как отстрелянные гильзы, весело отлетали под стол.

Затем объявилась погруженная в «каменный мешок» мрачных мыслей Поликсена. И стала шарогонить из угла в угол, зыркая по сторонам.

— Что за движение? — подкапывался под белую стену неведения Банан, в тишь уже начиная стебать.

Но та лишь поджала плечи и так и вышла из комнаты, оставив в воздухе гнилую вонь беспокойства.

После они появились обе, на чуждом языке недомолвок о чём-то гоношась в словах. Сделали круг почета до стола, выпили пива и снова вышли.

А Банан и Аякс сидели и с пошлой вальяжностью трактовали под пиво раскручивающийся спектакль с нескромностью залётных зрителей.

Явление 4. В комнату, о чём-то своём перекидываясь в паре в волейбол слов, зашли Поликсена и Кассандра. За ними заскочил Пенфей. Его буквально сводило в судорогах сладострастия. Тонкие руки его бесцельно вскакивали во все стороны, ноги нервически вздёргивались, таская его тело с места на место, голова чуть запрокинута, сердце его, натруженное от сердечных ран, на этот раз трещало, как у перепуганного.

— Пенфей, что за нездоровое движение? — спросил Банан.

— Пойдём на площадку сходим, я подтянусь! — ответил предложением Пенфей, чувствуя в теле невероятную конденсацию энергии, бегающей по трубкам вен пёстро мерцающими импульсами.

Банан понял, к чему тот ведёт, и пошел.

Пенфей вёл к турнику.

— Делят! — сказал Пенфей, когда они вышли за калитку и стали выворачивать на детскую площадку. — Меня делят. Да тише ты угорай! — оборвал его внезапный смех Пенфей. — У них соцсоревнование. Победит Прекраснейшая! — пояснил он на подступах к турнику.

Пенфей поболтался, поболтался на перекладине, как слепая кишка в пальцах вырезавшего её хирурга, да после пары подтягиваний сплюнул обмякшее тело на площадку.

— Что-то не хочется мне сегодня подтягиваться, — подвёл он итог своим имитациям.

И когда Банан из чувства долга подтянулся пару десятков раз, они двинули обратно.

— Мне нужна такая, — начал Пенфей давать попутный расклад, — чтобы и в хате прибрала, да, если что, маман помогла. Я, наверное, выберу Поликсену, — добавил он, предрешив её незамысловатую судьбу. — Она попроще, да и более расторопная.

— В моём представлении девушка должна выполнять чисто декоративные функции, — отвлеченно вздохнул Банан, — быть чем-то вроде украшения стола!

— Во-во! — усмехнулся Пенфей. — По-моему, на большее Кассандра и не способна.

— Ну, тогда я помогу тебе в твоём нелёгком деле, — усмехнулся Банан, — подхвачу отрикошетившую. Чтобы сублимировать на себя инерцию чувств жертвы. И она не создавала вам проблем, пытаясь совать палки в колеса вашего экипажа любви.

В комнате Поликсена и Кассандра безответно пытались развести Аякса на разговор. Но тот поражал их глубиной величественного молчания.

Девушкам, вероятно, нравилась его беззащитность, и они раскалили своими каверзными подстёжками его эмоционально робкую натуру до стыдливого румянца на блескучих щеках. И когда в комнату ввалились Банан и Пенфей, Аякс, сидя уже на диване, вцепился в них глазами, как кандидат в утопленники в оранжевую сушку.

Те, словно муть, осели на стульчиках и взялись за сигареты.

Магнитофон продолжал нести пургу.

— Трагедия курильщиков не в том, что они курят. И даже не в том, что не могут бросить! — изрёк Банан, затягиваясь сигаретой в удивлённо раздавшейся, чтобы дать место его объёмной фразе, тишине. — А в том, что они курят свой паршивый дешёвый табак. — И рекламно кинул белоснежный фильтр в раскрытую пасть окна. Наблюдая, как та жадно проглотила окурок.

— Понты, понты, понты! У тебя одни понты! Ты, ведь, весь из понтов состоишь, как мозаика! — вдруг разродился Аякс в муках стебалова, пытаясь компенсироваться. И ощерился с чувством честно отработанного превосходства.

— Это всё же лучше, чем быть таким же беспонтовым зомби, как ты! — усмехнулся Банан. И хлопнув эдакой дверью, вышел из разговора в полутьму сырого закулисья.

— Ну, что, Пенфей? — спросила Поликсена.

И трио вновь сошло со сцены.

Чуть погодя, в комнату, крякнув дверью, вплыла Кассандра и задумчиво осела в кресле.

— Ну, что с тобой? — участливо спросил Банан, поняв поворот событий в свою сторону. И развернул свой стульчик напротив отстранённой Кассандры. — Что с тобой сегодня? Почему ты такая холодная?

— Нет, Я не холодная, просто… — ответила та расстроено-печальным голосом. И не смогла продолжить.

— Я назову тебя «день грусти»! — улыбнулся Банан.

Тут, издав простуженной дверью наждачный звук, в комнату впорхнула счастливейшая Поликсена, раздавая на ходу корки апельсиновых улыбок. За ней проник уставший от ласк Пенфей. Поликсена прыгнула в кресло, а Пенфей осел на стульчике напротив неё.

— Давай с тобой поговорим! — возбужденно напала она на Банана, извергая оранжевый смех, — ты уматно говоришь.

— Да о чём мне с тобой говорить? — растерялся Банан. — С тобой ведь серьезно-то и не поговоришь. Придётся опять врать. А это несерьезно!

И в воздухе опять заплясали смехотворно оранжевые бабочки.

— Да, все мы немного вруны, — признался Банан. — Ведь слово — это, прежде всего, массажная расческа воображения, и только потом уже всё, что о слове наврали в три короба! — извергал он, вытаскивая из своего макулатурного сознания словесные изобретения, перебродившие в его голове в собственном соку. — Кстати, ты уже заметила, что только вруны и говорят правду? Остальные либо несут всякую чушь, — и Банан театрально покосился по сторонам, — либо, вообще, молчат. Они и обмануть-то, как следует, не сумеют, если будет нужно. Не говоря уже о чём-то серьёзном!

Пенфей потащил Поликсену на улицу порезвиться на воздушкё.

Аякс сидел и, как истинный охранник, сторожил диван. Сдавив бутылку пива взамен «ручника». Но эффект был тот же. Пиво, видимо, и вправду уже служило ему тормозной жидкостью, наслаиваясь на усталость. Аякс не так давно вернулся с поля боя, и ребят из «горячих точек» охотно брали тогда в охрану. Так как те, нюхнув понюшку пороха, уже умели постоять за себя! На голове. А если потребуется, то и — за честь мундира! Поставив всех на уши. То есть в любом случае — воспринимали всё вверх-тормашками. И, по праздникам, постоянно ходили на ушах. А, напившись водки, ставили весь город на уши! Чтобы с каждым говорить на равных!

— Кассандра, ну что с тобой случилось? Зачем ты такая… холодная? Как Антарктида1 — вкрадчиво домогался Банан, сев в кресло напротив, чтобы она воспринимала его, как равного. И увяз через столик указующим перстом в её пуловере с комичными пингвинами.

— Просто, сегодня не мой день! Но на самом деле я вовсе не такая холодная, как тебе кажется, — сладко улыбнувшись, оправдывалась та.

— Постоянно кажется! Не находишь? По-моему, это уже патология.

— Ты даже не представляешь ещё, какая, на самом деле, я горячая! — улыбнулась Кассандра самовлюбленно. И уголки её изящных уст в попытке обольстительно улыбнуться… развратно свисли вниз.

— Кассандра ходит гордо! Кассандра ходит мимо! — продолжал свою атаку Банан, истерично подталкивая её к началу уже обещанного ему представления, попутно осваивая самоходный урок мнемонической эквилибристики. — Холодная, гордая Кассандра!

И тут, закусив удила, она вдруг наставила на него своё девичье тело. Вероятно скрашивая горечь недавнего поражения, свежим рубцом горящего сквозь белый пуловер на её вечно юном сердце. Повергая в шок пингвинов своим тепловым ударом! Банан притянул её к себе и ткнулся банановым ртом в её мальвиновые губы. Тонкая её шея вздулась, грудь поощрительно выгнулась и прижалась к его. Сердца их глухо ухали, как перегревшийся движок, где-то далеко-далеко. Здесь же оставались лишь два губастых, зубастых, языкастых, сросшихся, как у сиамских близнецов, лица. Хотя, руки тоже своё дело знали и не сидели, сложа руки.

Аякс сидел с недовольным видом и вилял ногой под музыку. Исподволь созерцая, сверкая взглядом, потные подробности чувств.

— Ну, что? — с усилием оторвала от него Кассандра своё тело. — Теперь ты убедился?

— Да, наверное! — омлетно пробормотал ещё не успевший остыть, так сказать, с пылу с жару потерянный Банан, пытаясь смести в кучку растерянный разум.

— То-то же! — улыбнулась Кассандра, ушла от захвата его объятий и нырнула в своё кресло.

— Такие манеры, как у тебя, заставляют… контейнерами поляны! — отшутился он, мучительно усаживая в кресле того слизня, в которого его засунул урок Кассандры. И случайно задел ногой под столом шеренгу пустых бутылок, заигравших под столом звонкую соловьиную трель. Празднуя свою отставку!

— Осторожней! — упрекнул его Аякс с дежурной долей ответственности.

— Просто, у меня от таких представлений иногда аж дух захватывает! — откровенно признался Банан. — А у тебя?

Но Аякс неподвижно сидел уже, жестко переплетя бутылку холодными твёрдыми пальцами под вид лозовой оплётки. И затвердевшие от тягучих думок агатовые глаза его под черными дугами бровей, казалось, стали ещё черней и огромней.

— Ну, что, пойду я домой! — решил Аякс, когда в комнату явились Поликсена и Пенфей. — А то тут уже стриптиз устраивают!

— Аякс! — мглисто надавила на него Кассандра.

А тот повздыхал утробно за жизнь, за работу, да выскочил до придорожного столба, где оставил сырую визитку. И ушел домой немного грустный.

Банана согнали с кресла на стульчик, усадили на его место Поликсену, как «Королеву бала», и стали уничтожать оставшееся пиво. А Кассандра взяла у Банана зефирно белую сигарету и, под-закинув голову, опять обернулась Хладной графиней.

Нет, нет, это не была безрукая Венера, хотя чем-то и походила на неё. Ведь далеко не случайно Пенфей не на ней остановил свой выбор. Это была ещё и близорукая Венера. И в полусвете светильника она регулярно сжимала ладошки густых ресниц, бросая усечённый взгляд на микро циферблатный хронометр, вознесенный вглубь секретера.

— Чего ты, Кассандра, надрываешься? — посочувствовал ей Пенфей, угнетаемый чувством вины за то, что не оправдал её ожиданий. И переставил часы на стол.

— Не клади часы на стол! — встрял Банан. — Это что тебе, столовый прибор, что ли?

Пенфей стебанулся, но дико. И переставил часы на подоконник.

— Вот ты приколол со своей услугой! — усмехнулся Банан. — Когда мы смотрим на часы, нам кажется, что мы куда-то опаздываем, чего-то не успеваем. Время угнетает нас! А ты поставил переносчик этой заразы прямо у нас перед носом!

Но Пенфей уже сидел на стульчике, упав головой на колени. Обхватил их руками и ни то о чём-то переживал, ни то что-то пережёвывал. Или уже пережевал свои переживания, но никак не мог их проглотить, смирившись с тем, что из рациональных побуждений он отверг иррациональные, стоявшие за Кассандрой. Как за цветастой ширмой, за которой она ещё вчера уже прямо за столом начинала медленно для него раздеваться у него в предвкушении предстоящего им сегодня соития. Слушая, как туго бьётся его мозолистое от сердечных подвигов сердце. Стараясь попасть в ритм с его тамтамом. И сегодня, в душе уже полностью обнаженная всем своим трепетным сердцем и готовая ко всему, совершенно искренне устремилась было к нему навстречу, светясь от счастья. Абсолютно уверенная в том, что она победит в этом нелепом состязании свою чуть менее привлекательную подружку. Которых все красавицы берут с собой отнюдь не для того чтобы им проигрывать. Но только лишь для того, чтобы более выгодно смотреться на их фоне. А вероятному другу покорённого ею красавца было кем заняться, чтобы их компания не распалась раньше времени. И красавцу не пришлось разрываться пополам между старой дружбой и новой страстью.

И теперь, от внезапно охватившего её разочарования, Кассандра столь же решительно завернулась от Пенфея в черный плащ абсолютного равнодушия. А потому и столь же решительно и распахнула его полы Банану. Представ перед ним, так сказать, во всей красе! В том самом обнаженном от любых предрассудков сиянии счастья, которое в ней вчера за столом буквально весь вечер искрилось улыбками в предвкушении сегодняшней победы. Снова накрыв Банана с головой плащом своего величия. Чтобы он утонул у неё на груди в его нежных складках и навсегда в них с тех пор потерялся, даже уже не пытаясь выпутаться из этих блестящих в свете луны иллюзий.

— Вся так называемая проблема падения Красной Империи только в том, что советский народ поддался чарам сирен радиостанций «Голос Америки» и ей подобных, — усмехнулся Банан. — Поддался и подался всей душой на Запад, и попал в Запад-ню. Именно в запад-Ню! То есть — остался голышом. После того, как Запад произвёл с ним тот же фокус, что и Азазелло в варьете!

Когда Поликсена не выдержала этих художественных толкований реальности и заслышала новый позыв страсти, она сгребла Пенфея в охапку со всеми его сомнениями и уволокла его в ночь.

И пока они висли в мягком воздухе двора, в опьяненном мозгу Банана судорожно извивался скользучий червячок сумасбродной активности. И с Банан с энтузиазмом кидал в Кассандру словами, отточенными как серп, и вескими как молот:

— Разница между реальностью и симуляцией полностью стирается в явлении. А поскольку симуляция это то, что призвано оказывать на нас конкретное воздействие, то это и есть атрибут действительности. Таким образом, действительность, как экзистенциальная мода, есть стихия. И лишь разумная организация наделяет её онтологическим статусом реальности, позволяя обслуживать и подчиняться зомби, служа ему для краткосрочных целей. А это и есть симуляция. Именно поэтому любой вымышленный образ и воспринимается нашим подсознанием гораздо реальнее, чем банальная серая действительность. Чем и пользуются рекламщики, внушая нам свои иллюзии, и вообще все те, кто создает то, чего никогда до этого не было, а теперь — есть. Заставляя нас всё это есть. Да ещё и причмокивать!

Но Кассандра его слов в рот почти не брала, не спеша с ответом. И только утомленно отмахивалась от его ударов по её психике, укромно развалившись в роскошном кресле, как на троне. Да в тишь, знай себе, потягивала оставшееся шампанское, на каждый его тезис отсверкивая хрустальным бокальчиком мерцающие радуги блуждающей под музыку рукой.

— То есть, став орудием труда, — продолжил размышлять Банан о природе обмана, — симуляция — это точно такая же часть действительности, как и любая другая. Иллюзорность которой мы можем обнаружить только если тут же осознаем, что при помощи этого искусственного образования на нас идёт прямая атака, и сможем начать ей сопротивляться. Как и любой стихии, начав тут же управлять собой. Оплотом от которых есть наш собственный остов — распорядок дня и разумный уклад жизни. А это всегда проблематично, ведь он основан на правильном целеполагании. А правильность всегда не просто скрывается от каждого, но бессознательно нами же размывается под действием стихийных сил в твоём же собственном организме под напором суматошно возникающих желаний. Да и — в разуме, под контрастным душем эмоций. Что и делает атаку симуляцией успешной. Благодаря тому, что мы на неё реагируем. Примерно так, как от нас и ожидалось. Реорганизуя это изобретение через апробацию в прием, а в случае успеха — в индивидуальный навык. А через обучение этому навыку других — в социальную реальность, то есть — действительность. Перестав быть корпускулой и став — волной. Стихией. А когда это явление становится массовым, симуляция просто обречена на успех! Ведь все обыватели всё время спят прямо на ходу — в массовом сознании. Позволяя другим закрепить в себе их бытовые навыки. Не просто пойдя у них на поводу, но ещё и пытаясь стать их лидером. То есть — не просто оболваненным болваном, но флагманским болваном — оболванивателем! Каким и стал Пенфей, как их ярчайший представитель.

— Ну, что, пойду я домой. А то уже времени много! — решила Кассандра, когда «идеальная пара» вернулась в дом. — Банан, ты проводишь меня?

— Я назову тебя «день грусти»!

Я дам тебе взаймы ночей.

Расплавив плоть твоих очей.

На слёз «пластмасски»

Я наложу пласт ласки!

Словно художник, что на грунт

Накладывает краски.

Ну, давай поиграем в игру,

Я уверен, правил не надо.

Ты будешь сочной травой,

Я буду — голодное стадо.

— Размечтался! — усмехнулась Кассандра.

Заставив его возмутиться:

— Твоё имя — день грусти глухой!

Над тобою — звезда циферблата.

Ты уйдёшь. Я останусь лежать,

Как печаль на могиле Солдата! — стебанул Банан и, демонстративно отвернув лицо в сторону, развалился в кресле.

Но, впрочем, нехотя дал себя уговорить Поликсене, жаждавшей уже заземлить на него Кассандру и поскорее уже избавиться от потенциальной конкурентки. И ещё раз обдал липким взглядом её фигуральную внешность.

И они отправились вверх по теченью дороги, держась за руки, как детсадовская парочка. В лёгком облачке страсти.

Пока течением их ни прибило сесть на придорожную жёлтую скамейку в глубине улицы, создававшей изобилием зелени девственно деревенский микроклимат.

В воздухе стоял густой цветочный запах и мягко обнимал их нежно развивающимися по ветру ароматными руками.

Над их головами с полу романтическим уклоном колыбельно дрыгались листья роскошно огромной черёмухи со свисающими гирляндами пахучих ветвей.

После того, как первый приступ страсти выпал в осадок поцелуев, Кассандра принялась подкармливать его россказнями про домашних, про незатейливые неурядицы и их блистательные развязки, греша, правда, стилем брачных объявлений. Затем перешла к развёрстке расклада про бывших своих мелкоуголовных любовников, постепенно перейдя к нынешнему блуждающему любовнику, по словам её, имевшему жену и ребёнка.

На дорогу, вдруг, выехала чёрная машина с неоновой подсветкой снизу и фарами вырвала их из мягких объятий полутьмы.

— Это он! — возбужденно вскинулась Кассандра.

И заметалась, как перепуганный страус на гололёде, судорожно пытаясь спрятать голову в песке, которым его посыпали. Но лишь судорожно долбила лёд клювом.

— Ах, нет. Не он! — облегчённо вздохнула Кассандра, когда машина с шумом проехала по её страхам.

— Тебя пугают машины с неоном?

— Только с оном! — улыбнулась та.

— Ничего глупее и придумать надо было! — стебанулся Банан и закурил.

Кассандра, вдруг, замерла. Посмотрев на невероятно расширенный, словно при осмотре окулистом, выпуклый глаз неба, тревожно сверкающий тысячью своих зрачков, в недоумении уставившихся на них сверху. Невозможно красивая и бледная, словно статуя из белого мрамора в лунную ночь.

— Знаешь, — загадочно произнесла Кассандра, — иногда мне почему-то кажется, что в небе больше души, чем во мне самой!

Банан посмотрел из тесного батискафа своей закомплексовки в огромный иллюминатор неба и увидел там то же, что и всегда: звезды игриво ему подмигивали.

— Души, ни души, а души неба своей душой ни задышать, ни задушить! Небо надо держать здесь, — усмехнулся он, проткнув указкой пальца её сердце, как шашлык, — а не на небе. У тебя нездоровое воображение.

— Мне это уже говорили, — произнесла Кассандра с дешёвым налетом таинственности в голосе. Лёгкий темпераментный ветерок ласкался к её губам.

Банан отогнал его и продолжил его работу.

— У тебя есть сигарета? — спросила Кассандра, когда он закончил свою от’чайную церемонию.

— Ты же сама последнюю скурила.

— Как? У тебя нет сигареты? Ничего себе! Я хочу курить, а у тебя нет сигареты! — но тут же улыбнулась. — Да, у меня бывают такие приступы. Один раз на коттедж поехали, — начала она отрабатывать притчей. — Ну, с подружками. Они меня и взяли. С ними мальчишки были на двух машинах. Попили, повеселились. И вдруг среди ночи мне гамбургеров захотелось. Хочу и всё! Я давай мальчишек доставать: дайте, мол, гамбургеров и всё тут. А они говорят… А мы на побережье были. Знаешь, недалеко от станции спутниковой связи? Они говорят: где мы, мол, тебе посреди ночи-то гамбургеров достанем? Меня уже подружки давай успокаивать. А я хочу и всё!

Банан делал вид, что глотает эту жвачку.

— Сколько времени? — спросила Кассандра, наконец-то прикончив жеванину.

Часы показывали ей кучу времени.

— Ну, что, пойдём, проводишь меня. А то мама волнуется, когда меня долго нет.

И они поднялись с лавки.

— Ну, давай, поиграем в игру,

Я уверен, правил не надо,

Ты будешь сочной травой,

Я буду — голодное стадо… — снова затянул Банан, когда они подошли к башне, на вершине которой Кассандра прожигала свою лучезадную юность.

— Может, завтра?

И поняв, что та и не собирается перешагивать через высокий нравственный порог Бунина «Только целовать!» и не хочет развивать сюжетную линию у себя дома, куда и «мама может в любой момент зайти и всё увидеть», он умозаключил, что Кассандра его не хочет.

Вместо того чтобы послушать того же карла Маркса и в корне изменить её отношение к нему. Вместе с изменением места, в котором это отношение Кассандра смогла бы вместе с ним и изменить. Под его чутким руководством. Например, — в машине, о которой он пока только… даже и не мечтал! Которую, эту волшебную для Кассандры мечту, могло ему дать тогда лишь только море. «Я готова сделать парню всё что угодно, если он подарит мне машину!» — не раз заявляла она, пока он её провожал. Чтобы на задворках его сознания отложилась личинка понимания того факта, что пока у него нет хотя бы своей машины, его шансы овладеть ею ничтожны! Отталкивая его от себя в открытое море — со скалы своей завышенной самооценки. Чтобы он с головой окунулся в её мечты и научился уже ходить по воде. Её иллюзий. Ведь суда не плавают, а ходят. Возвращаясь из этих походов нагруженные рюкзаками с золотом и прочей снедью. А Ганеша ещё в юности любил ходить в походы. И один раз даже с одним подростком отстал от группы, когда они убежали с удочками далеко на реку. А когда вернулись на бивак, то, к своему удивлению, никого там уже не обнаружили. Ведь они по совместному договору между одноклассниками пошли тогда в поход без классного руководителя, потому что в тот злополучный период все учителя, как назло, были чем-то так заняты, что никому из них до своих воспитанников не было никакого дела. Сказав родителям, что они опять идут с физручкой. И так как еды на поляне им, естественно, не оставили, Ганеше пришло в голову приготовить в котелке чай из цветущих головок одуванчиков. И его голодный товарищ по несчастью долго приставал к нему с вопросом: где ты раздобыл сахар? И так и не смог поверить в то, что это был не сахар, а пыльца. Так сильно тот был проштампован социальной реальностью. И теперь он рассматривал в подзорную трубу её взгляда море, как очередной поход: на рыбалку. Тем более что своей жилплощади у него не было. А потому Кассандра особо и не распыляла по отношению к Ганеше пыльцы своей активности. Ведь она, согласно тому же карлу Марксу, наливается мёдом лишь «при удовлетворении зомби своих потребностей». В данном случае — потребностей социального роста. Что ему оставалось? Кривотолки, которые он и пытался для себя хоть как-то истолковать — в толчёнку заблуждений и накормить хотя бы ею свою больную до мяса плоть.

— Прокол, вот прикол! — только и подумал вслух Банан, собрав все её пред’посылки его в море в единый букет вышеозначенного вывода. И надкусив горький лепесток черной розы разочарования, сплюнул его в траву.

Ритуально лизнувшись на прощанье, они расстались.

Спешно проходя мимо «родового гнезда» Пенфея, Банан обнаружил, что окна его деревянного одноэтажного дома завалила опухоль тьмы. Вылез из холодной сауны реальности, обернулся в сырую простыню одиночества и вошел в парилку своих новоиспеченных воспоминаний:

Мечты у Кассандры были простые и праздничные, как новогодние подарки!

«Тьфу ты, черт, вот привязалась-то, — подумал Банан. — Крутится в голове, как белка в колесе»

Но вдруг ему стало щемяще грустно. Настроения он менял, как перчатки. И кто-то внутри него опять заиграл на саксе своё «Ступай тише».

Он действительно менял настроения, как другие меняют перчатки. Надевая на себя ту или иную эмоцию и наблюдая, как она влияет на весь организм в целом. Какие в нём появляются горчинки и кислинки, или — то ошарашивающая, то чарующая сладость. Постепенно поняв, что в каждом настроении есть своя индивидуальная изюминка, и с удовольствием её смакуя. Наслаждаясь теми алкалоидами, возникновение которых она в нём провоцировала.

Кроме эмоции страдания. Ведь мы таким образом мыслей, действий и выражением чувств показываем и себе и другим то, как нас незаслуженно и несправедливо обидели. Безусловно эмоционально преувеличивая ситуацию: чтобы это стало ещё более очевидным! И себе и другим. Для того чтобы не мы, так нам помогли разобраться с возникшими у нас проблемами.

Это основа всякого искусства.

Но мы, таким образом, будим в себе капризного ребёнка. Вначале — в форме игры. А затем, если нам кто-то действительно помогает, мы берём на вооружение этот эмоционально-психологический прием и каждый раз уже сознательно впадаем в детство, только и истеря по поводу и без. С каждым разом всё слабее обладая инициативой. Логикой. И постепенно инфантильно выпуская поводья жизни из своих рук. Делая их всё более слабыми и утончёнными, изысканными, нежными. Начинаем заботиться о внешнем виде рук, ног, лица. И — всего тела. Чтобы привлекать всё большее внимание окружающих. И они ещё охотнее нам сочувствовали и решали за нас встающие на нашем пути трудности.

Встающие для того чтобы именно мы — сами — смогли их преодолеть. И стать ещё сильнее!

Так у нас становится всегда кто-то виноват и что-то должен. Таким образом, по доброте душевной, нам «помогают», помогая, превратиться в нытика и попрошайку.

А если никто из зомби уже не в силах нам помочь, то это просто обязан сделать сам Господь Бог! Иначе… какой в нём смысл?

А достоин ли я того, чтобы мне помогали, научив меня помогать себе и другим? Об этом никто и не думает. Да и — зачем? Ведь я всё ещё такой маленький, что мне надо всё прощать, ни чему не научая. Только и исполняя малейшие мои требования. Ведь тело, как и любое животное, хочет всегда оставаться сиюминутным, живя только здесь и сейчас. А не — всегда и везде.

Банан купил на остановке сигарет. И стомив пряным табаком хмельные ноты, двинул к трассе.

По трассе из ниоткуда в никуда летали иномарки.

Поймав шлагбаумной рукой зазевавшуюся налету машину, он укатил домой.

Хотя, по сути, оставался дома всегда и везде, в любой ситуации. Как улитка, таская на себе панцирь своего разума.

Глава2

Воскресенье. Каждый оттягивался по мере своих возможностей. А возможности лежали у Банана в правом кармане тонкой бойцовой рыбкой. Обычного огнива там не было, он забыл его вчера у Пенфея. Туда он и шёл. С перезрелой надеждой подобрать зажигалку, да половчей оттянуться по мере своих возможностей. Так как на Пенфея в тот кон рассчитывать не приходилось.

Да тот тогда и сам-то едва рассчитывался.

Банан не стал порочно работать на рекламу затяжными выкриками хозяина, как это было заведено в частных домах без продрывающего звонка, а по-свойски зашел во двор. И выйдя из синего полдня, проник в дом.

— Тук-тук-тук… — тихий стук.

— Открыто!.. — сквозь дверь, размыто.

— А я-то думал, ты тут занят, — сказал Банан с машинально восторженной лыбой, на рекламу косо скользнув влажным глазом по невинно заправленному дивану и чётко задраил дверь.

Пенфей валялся в кресле и курил.

— Да я выгнал её в семь часов! — сказал он с понимающей улыбкой и затянулся. — Я в шесть встаю, как на работу. У меня здесь, — он весомо, не без гордости, гулко постучал себе пальцем по лбу, — у меня здесь будильник.

— А я-то думал, у тебя там мозги! — усмехнулся Банан. И тапки были ровно отлетаемы в преддверье.

— А что с Кассандрой?

Банан ждал этого удара, быть может, даже готовился. Но Пенфей, как всегда, был парализующе непредсказуем.

Гнилая лыба слетела с его лица, как последний обмороженный лист с дерева, обнажив растеряно-озабоченное выражение, как от удара в промежность. Он даже не заметил протянутой Пенфеем руки. Не заметил, как пожал её и растёр о штанину закись злокачественной потливости. И даже не заметил, как сел в кресло напротив.

— Она отбила все мячи, — грустно отчитался Банан, беззащитно опустив невыносимо-невинные глаза. — Вчера я так и не забил победный гол.

И чуть не заплакал слабым серебром.

— Плохо играешь, — заключил Пенфей со строгостью тренера, — из рук вон плохо! Привык, что тебе поддаются, расслабился. Смотри, а то так скоро в одни ворота начнёшь играть! — с усмешкой сунул он окислившемуся Банану «желтую карточку».

— Тренировка… — вздохнул тот. — Тренироваться надо. А тут, то финансовой поддержки нет, то не климатит. Хорошо ещё недавно с Вольтером «за войну» выпили. Ни то стоял бы он, — и Банан попутно посмотрел куда-то вниз, — как корабль на мели — в полном одиночестве.

— Какую ещё войну? — не просёк увязки Пенфей.

— Ну, чтобы деньги на нас нападали, а мы от них отбиться не могли. Выпили, так они и полезли, полезли, гады!

— Тяжко, — хмуро посочувствовал Пенфей. — А мне — легко! — улыбнулся он и, откинувшись на спинку кресла, беспамятно прикрыл жалюзи век. — А то сидишь, думаешь, думаешь. И то надо, и это. Того и гляди, мозги сгорят от перенапряжения. Как лампочка. А сейчас — лафа! — и глумливо усмехнулся в окно.

— Кто там? — заинтересовался Банан. И не выпуская из рук придыхательных аксессуаров, запихал голову в окно.

В густо оранжевой рубахе неведомых заморских материй и рыхло-черных джинсах, припадая на оба костыля, забыченно сложив вороньи крылья бровей, к дому шкандыбал Аякс. Шел и тащил на затёкших плечах души тяжкий рюкзак своей загруженности. Аякс шёл вперёд, а «рюкзак» угрюмо тащил его куда-то назад и вниз, в подземелье внутреннего опыта, выгибая безумно вытянутое тело. Видимо, от этого и создавался этот хромоногий эффект. Недалеко сзади шёл немногим отсталый от него Бизон, приодетый в просторную джинсовую рубаху, мило изукрашенную стирано-розовыми розами ветров внахлёст каким-то катаболическим знакам, формулам и другим метафизическим игрушкам, да в трикотажно-тонких строгих брючках под ширпотреб.

Оным самопрядным покатом прихожане выгребли из зоны звонко-желтого излучения в мшистую мглу холла, мешковато стукнувшего по глазам лёгкой дезориентацией. И поплачно скрипнув заезженной дверью, впали в цветочную прохладу комнаты.

— Кстати, Пенфей, а где моя зажигалка? — вылез Банан из рыхлой мякоти вялости.

— Да, Поликсена, наверное, схавала.

— Ещё одна ушла, — заключил Банан, дробно звякнув смешком. И взяв со стола зажигалку, подкурил сигарету.

— Да вернётся она, не плач.

— Ага, как же. Она взяла её вовсе не для того чтобы попользоваться ею и вернуть. А для того чтобы хоть что-то с тебя урвать. В качестве вещественного доказательства того, что это не ты, а это она тебя использует. Где ты — лох, а она — тобой играет. Сейчас это самая модная игра в отношения.

— Поликсена просто пыталась хоть как-то обналичить свои услуги, — глумливо усмехнулся тот.

— И это касается не только интима. Ведь когда мы кому-то помогаем, мы также, задним умом, бессознательно подразумеваем, что он автоматически становится нам что-то должен. Не важно — что. Просто — должен. И при любом удобном случае тут же спешим обналичить свой задушевный вклад. Даже если и помогаем ему совершенно искренне, с открытым сердцем.

— Не претендуя на награду, — подтвердил Аякс.

— Это наш ум делает из нас проституток, — усмехнулся Банан. — Уже после того, как мы оценили произведённый эффект, перепроверив свою эффективность. Ведь если желаемый эффект был достигнут, наша самооценка тут же возрастает. А значит и эго претендует на награду.

— Так вот для чего все стремятся помогать другим! — понял Аякс с усмешкой.

— Чтобы вырасти за счет его ошибок. Виртуально решив для себя его проблемы.

— Чтобы, помогая другому, не только доходчиво объяснить себе то, что нужно будет делать самому в подобной ситуации, — подхватил Бизон, — но еще и вогнать его в долги!

— Поэтому-то брак и бессмыслен, — усмехнулся Банан Пенфею, — что он лишь сдерживает твоё всё возрастающее сексуальное и прочее могущество, превращаясь в дамбу, которую рано или поздно смоет.

— Если старость не наступит раньше, чем ты станешь более хорош, чем твой партнёр, — возразил Пенфей.

— И чем более ты его обожествляешь, тем дольше будут ваши отношения, — понял Банан.

— Поэтому мы и ищем того, кто красивее нас, — усмехнулся Бизон. — Чтобы прощать ошибки, как говорится, за красивые глаза.

— А не обсуждать их с другими «за глаза».

— Поэтому-то красивым быть более выгодно, — понял Аякс с запоздалой усмешкой. — В бытовом плане.

— А потому причина разводов не столько в том, что в процессе жизнедеятельности постепенно обнажаются плохие качества партнера, сколько в том, что и у нас одновременно с этим всё возрастают хорошие. Создавая разностью наших потенциалов некую реактивную тягу, позволяющую нам преодолеть гравитацию уже сложившихся отношений. И улететь в «открытый космос» свободных отношений в поиске других недо-цивилизаций. Для того чтобы, пусть и на время, — усмехнулся Банан, — стать их Прогрессором. Осознавая неизбежность того, что рано или поздно тебе придётся сойти и с их орбиты.

— Они просто сами отшвырнут тебя от себя в Свободный Поиск, — усмехнулся Бизон, — своей вульгарностью.

— И одержимостью буквально каждый день получать от тебя прямую пользу, — усмехнулся Банан, — Делая вид, что пытаются вовлечь тебя в свои долгие-долгие социальные брачные игры.

— Каждый день выжимая тебя, как лимон, — заржал Бизон.

— В надежде хоть на какую-то кислинку, — подтвердил с усмешкой Банан.

— А не на кислую мину! — усмехнулся Пенфей.

— С которой ты будешь встречать их каждодневные просьбы сделать им то то, то это, — усмехнулся Бизон. — То тототото!

— Если у тебя на это не будет уже ни сил, ни фантазии, — усмехнулся над ними Банан. — Научить их самих делать то, что им от тебя необходимо. Чтобы они не просто отстали от тебя раз и навсегда, но если и обращались бы к тебе, то лишь за товарищеской поддержкой и дружеским советом. Утопая в соплях поклонения. А не быть у них на побегушках.

— Да-а, — сделал вывод Аякс, — семья актуальна только для тех, у кого есть дети.

— Чтобы свободно изливать на них своё все возрастающее совершенство, — подтвердил Банан. — Это лишь укрепляет брак. Пока они растут и благодаря тебе становятся всё более самостоятельными. Решая вначале вместе с тобой, а затем уже и за тебя ваши общие бытовые трудности. Показывая тебе свою удаль молодецкую! Чтобы ты потом сидел уже себе на завалинке и только давал им советы бывалого.

— А когда ты передаёшь ему всё что знаешь, заводишь второго, третьего, — понял Аякс. — И так далее.

— Не стоит увлекаться лишь предметом своей любви, — усмехнулся Банан. — Нужно думать глобальней. Чтобы затем — и быть.

— Вот поэтому-то я и выбрал Поликсену, — усмехнулся Пенфей. — И пока ты все ещё думаешь, я уже делаю.

— Детей?

— Это становится некоей социальной игрой, — подхватил Аякс. — Где с каждым ребенком ты всё более имеешь, что им передать. И таким образом, растёшь гораздо быстрее и сам.

— Вот поэтому-то раньше и были столь многодетные семьи, — заметил Банан.

— Как у Льва Толстого? — критически усмехнулся Бизон.

— Может быть, именно это и помогло ему стать именно тем, кем он для нас и стал, — упрекнул его Аякс.

— Да, это самый эффективный способ роста, — подтвердил Банан.

— И получения отдачи! — подчеркнул Аякс.

— Вот меня Поликсена вчера прикалывала, конкретно! — усмехнулся Пенфей. — Своей отдачей. Ну, сидим на диване, она кричит: «У меня подружка от одного мальчишки забеременела». Полагай? «Пришлось пол лимона на аборт давать, иначе жениться пришлось бы». Я сразу схавал её движение, кричу: «Если б моя подруга забеременела и стала бы мне что-то предъявлять, я бы просто поехал и пристрелил её». А она сразу схавала эту жвачку. Фиг ли, думает, с мафией потрахивается!

— Ни чего себе ты там имидж наработал! — стебанул Банан, краем глаза нехотя замечая, как вымпел лидерства уходит от него к Пенфею.

Бизон и Аякс сидели, углубившись в корявые дебри косоротых усмешек.

— Да кого, так оно самокатом ещё позавчера развезлось, — отмахнулся Пенфей. — Они как мальчишек из Трои увидели, а те и сами один круче другого, и так меня нахваливали на дне рождения за то, что я бунт против старослужащих возглавил в армии, что так и сели предо мной на задние лапы.

— Что ещё за бунт? — не понял Банан. Что такое вообще возможно.

— Ну, как тебе объяснить? Сидели мы себе как-то с земляками из Трои в каптёрке, выпивали вечером. Втихаря общались. Парни давай рассказывать о своих «подвигах» на гражданке. Как они лохов там строили, да деньжат отжимали. И тут я слушаю их и понимаю, что они и в самом деле рассказывают мне чистейшую правду. Что они реально крутые чуваки! И тут я им и говорю: «Ну, если вы и в самом деле такие крутые, чего же вы старослужащих-то боитесь? Они же такие же лохи, как и на гражданке!» А они давай отрабатывать, — усмехнулся Пенфей, — мол, тут так принято. Армейские традиции и всё такое. Как по другому-то? А я и говорю им: «Пошлите! Сейчас я вам покажу, как по-другому!» У меня аж дрожь по всему телу побежала от своей же дерзости! Прикинь? Сейчас, говорю, биться с ними будем! «Что, прямо сейчас? — заохали они. — Нас же мало. А их — вон сколько». Я смотрю, они съезжают, схватил что подвернулось под руку, какую-то ножовку по дереву. Так, для смелости. И пошел в расположение казармы. Они — за мной. Пнул дверь ногой со всей силы, встал в дверях и кричу: «Эй, вы, лохи позорные! Старослужащие, это вас касается! Давайте драться! Один на один! Я сейчас морды всем вам тут поразбиваю! Ну, подходи по одному!»

— И — что? — удивился Банан, когда Пенфей внезапно замолчал.

— Съехали они, — усмехнулся тот.

— Да я бы кинул в тебя табуреткой, да и делов-то! — с усмешкой вспомнил Банан. — Как я уже делал это на «Узле связи», когда один длинный, такой, душара, типа — в шутку, подбежал и со всей силы ударил меня по голове подушкой, когда я пришел с Командного Пункта ПВО после суток и уже спал. Я подскочил, в непонятках, увидел, как он убегает, как заяц, и тут же швырнул в него табуреткой. Но не попал. И тут же схватил вторую. Но тот уже лёг в свою кровать под одеяло и забился головой под подушку, сделав вид, что спит. Я посмотрел на остальных, и, видя, что они украдкой ржут, как дети, заорал на них, что сейчас всех их тут этой табуреткой поубиваю! Поставил её поближе к себе и снова лег спать. Да и в Учебке такое не прокатило бы, — усмехнулся Банан, вспомнив своих дедов. — В Учебке один только замахнулся раз на сержанта, так на него сразу же, как по тревоге, все старослужащие накинулись. Но не стали его бить. Так, пожурили только на первый раз. Выяснили, кто там, да в чём именно был виноват, и всё. Но мы сразу же всё поняли, после отбоя отжимаясь от пола за его косяк, что так, как он, лучше не делать.

— У нас-то была не Учебная, а обычная часть, — пояснил Пенфей. — А там все более расслаблены. И никто так и не встал.

— Вот лошары! Меня тоже однажды пытались «свергнуть», — усмехнулся Банан, вспоминая другой случай. — Я, как деды разъехались, вообще оказался на «Узле связи» среди молодых бойцов одним единственным старослужащим.

— Совсем? — не поверил Аякс.

— Были ещё двое, — признался Банан, — но они постоянно на станции релейной связи по очереди дежурили. В части редко показывались. Поедят, поспят и опять уходят. А я вначале был единственным черпаком в роте и стоял вечным дневальным, даже спал стоя на тумбочке, как лошадь. Минут двадцать в сутки посплю и всё! А потом, как духов в часть нагнали и деды разъехались, стал то дежурным по роте, то — начальником смены телеграфного цеха на Командном Пункте. Так один молодой боец, коренастый такой, который всех молодых пытался строить, подошел один раз ко мне сбоку и молча с размаху ка-а-ак ударит меня в челюсть! У меня там аж что-то хрустнуло в зубах. Но я и ухом не повел! Тут же понял, что это был его лучший удар, которым он и хотел меня сразу же вырубить. «И это всё, на что ты способен? — спокойно усмехнулся я ему в лицо, незаметно сглотнув кровь и презрительно улыбнулся. А тот и растерялся! Он ожидал, что я, как минимум, скорчусь от боли. Как другие. — А теперь, иди сюда! — спокойно и властно говорю ему я. — Теперь я тебя ударю! И ты уже не встанешь». Он тут же струсил и убежал. Вот так я выиграл бой, даже не ударив.

На что Пенфей лишь усмехнулся, вспомнив, как он сам ещё до армии научил Банана этому трюку, которому научил его отец. И добавил:

— А наши подумали, что мы к утру протрезвеем, и назавтра будет всё по-прежнему. Мы вернулись в каптёрку, и я говорю мальчишкам: «Ну что, поняли теперь, кто ваши деды на самом деле? Лохи позорные!» Ну, мы и давай на утро их щемить по одному. Начиная с тех, кто над нами издевался. А потом, услыхав об этом, к нам стали обращаться за помощью и присоединяться другие угнетаемые ими бойцы. И так вот мы, постепенно, всех дедов поставили на место. А потом они и сами стали нашими духами! Вот так вот я и стал лидером всего нашего призыва. И даже те, кто меня вообще до этого не уважал, подходили и желали со мною познакомиться и пообщаться. И расспрашивали о том, как я на такое отважился.

— С товарищами-то легко быть лидером, — усмехнулся Банан, не желая сдаваться. — А я на «Узле связи» вообще невольно был одним единственным лидером всего призыва. Пока не подрался с одним боксером, который стал заступаться за того коренастого. Я дал уговорить себя ему и согласился на замену только потому, что тот был гораздо ниже меня. И я наивно решил, что легко его побью. А тот сразу поднырнул под меня и ударом снизу тут же поставил мне синяк под глазом. И несмотря на то, что на утро у него на лбу образовалась шишка от моего прямого удара, командир увидел на построении наши боевые отметины и у себя в кабинете засчитал мне поражение по очкам. Из-за того, что я, как старослужащий, не должен был даже дать себя ударить. И так как я подорвал, таким образом, свой авторитет, полностью перевел меня на Командный Пункт. Передав бразды правления ротой ему, коренастому и тому длинному, поставив длинного вечным дежурным по роте. Чему я только обрадовался!

— Чему тут радоваться-то? — не понял Аякс.

— Тому, что служить среди взвода телеграфисток мне было гораздо приятнее, чем среди этих оболтусов. Я снова стал печатать на их машинках стихи и тут же посвящать их дамам.

— Короче, зажил на широкую ногу! — заржал Бизон.

— И вот, когда ко мне на днюху приехали те мальчишки из Трои, — продолжил Пенфей, — они и выказывали в общении со мной то уважение, которое я вызывал у всего нашего призыва ещё в армии. Вот девушки, видя их отношение ко мне, и поняв, кто тут среди них главный, и стали меж собой за меня бороться.

— Повезло тебе! — критически усмехнулся Банан.

— Вот Поликсена орала тут ночью, как звезданутая! — продолжил Пенфей выворачивать из карманов памяти леденцы трескучих фраз. — Всю спину мне исцарапала, мазохистка хренова.

— Это она другим твоим поклонницам пламенный привет передавала, — усмехнулся Банан. — Метила территорию.

— Вот животное! — возмутился Бизон.

— Я уже слышу, через стену, мамаша бродит по хате, как пришпоренная, кричу ей: «Заткнись ты!» А ей побоку.

— Ты бы ей по вывеске съездил, — сочувственно посоветовал Бизон.

— Да, я пробовал. Она ещё больше орать стала, — усмехнулся Пенфей и нажал на «пробел» паузы. — Это её только возбудило! — выхлестнул он и дрябло затрясся на кочках смеха.

Остальные вразвалку поскакали за ним.

— Ну, ещё бы! — заржал Дионис. — Ведь только когда ты бьешь женщину или не обращаешь на нее особого внимания, она начинает верить в то, что ты действительно сильная личность! А не очередной подкаблучник.

— И не просто верить, — усмехнулся Бизон, — а убеждаться в этом на практике. С каждой затрещиной!

— Или — пощечиной равнодушия! — благодушно усмехнулся Банан. — Ведь если ты даже просто не особо-то к ней расположен, то это означает для неё лишь то, что у тебя есть и другие варианты.

— И желая быть вне конкуренции, начинает наглядно доказывать тебе их несостоятельность, — усмехнулся Пенфей.

— Ведь даже если она тебе действительно не особо-то и нравится, — подхватил Бизон, — она настолько влюблена в себя, что, в глубине своей чуткой к себе души, просто отказывается в это верить.

— И правильно делает, — усмехнулся Банан. — Ведь всё познается в сравнении — в твоем подсознании.

— И она начинает бороться с призраками, — с восторгом подхватил Бизон, — которые пленили твоё воображение.

— Угнав тебя от неё в рабство, — с улыбкой подтвердил Банан.

— И желая тебя освободить, — усмехнулся Бизон. — Помочь тебе, дурашке.

— Рассеять ложные иллюзии и обещания, — улыбнулся Банан, — внушенные тебе другими вариантами.

— Пытаясь их реализовать на практике. Доказывая, что она среди них всех самая что ни на есть настоящая! — подхватил Бизон. — И что с ней-то всё у тебя будет уже по-настоящему!

— Но ровно до тех пор, — усмехнулся над ними Пенфей, — пока ты не развеешь все свои ложные по отношению к ней иллюзии тем, что покоришься. Её волшебной игре.

— Став её пламенным поклонником! — подтвердил Банан.

— Чтобы начать вытирать об тебя ноги и постепенно забыть обо всех своих обещаниях. Поэтому-то с ними важно не упускать момент и инициативу. И пользоваться их услугами во всей их артистичности, но — не допуская того, чтобы они решили, что ты уже у них в кармане. Их маленькая карманная собачка, которая что-то там о себе такое тявкает, чего-то требует. Нужно, как в сексе, — поучал Пенфей, — постоянно сдерживаться и уметь растягивать это удовольствие.

— Неважно даже, имеет твоя сдержанность под собой реальную основу или чисто иллюзорна, ей гораздо важнее повысить свою самооценку, которую ты своим рассеянным отношением ущемляешь, — усмехнулся Банан. — И начинает стараться изо всех сил!

— Не ради тебя, не обольщайся, — усмехнулся над ним Бизон. — Ради себя-любимой.

— А не ради той, на которую ты не обращаешь особого внимания, — ответил ему с усмешкой Банан. — Пытаясь внутренне от неё отвлечься. Доказав тебе, что она — совсем не та, за которую ты её наивно принимаешь. Абстрагироваться и вытеснить твою иллюзию за пределы своей психики в пространстве своей игры. Где ты — лишь её подмостки. Становясь действительно волшебной!

— А между делом, так, заодно и покорить тебя, — усмехнулся над ним Бизон. — Раз уж ты не просто залетный зритель, но ещё и возомнил себя её критиком!

— Или просто начинает тебя корить, — вспомнил Аякс.

— Это один из их приемов, — усмехнулся над ним Банан. — Тех, кто не способен на большее.

— Не от большого ума! — усмехнулся Пенфей.

— Делая вид, что они умнее тебя, — добавил Банан. — Раз они замечают твои ошибки.

— Не желая исправить самую главную ошибку, — усмехнулся Бизон, — себя.

— Ошибку природы! — с усмешкой выпалил штамп Пенфей.

— Ошибками не рождаются, — поправил его Банан, — ошибками становятся. Вот замечая это в твоих глазах, обращенных уже не к ней, а к небу — в сферу возможного, они и пытаются исправиться. Дотянуться до неба, до идеала!

— Танцуя перед тобой, как балерина, — усмехнулся Бизон. — На кончиках пальцев ног!

— И каждая — на свой лад! — усмехнулся Аякс.

— Поэтому-то мы и выбираем в жизни более ладную, — мечтательно улыбнулся Банан.

— Более замечательную!

— А потом, чисто, чтобы Поликсена о себе не воображала и не думала, что я уже у неё в кармане, говорю: «Не хотел тебе говорить, но у меня жена на Болоте, ребёнок. Два года скоро». А она: «Два года?!» — продолжил Пенфей, комментируя телегу выпуклыми жестами, — сразу забычилась, скомкалась. Потом кричит: «Вот мне не везёт, с кем ни познакомлюсь, все женатые!»

— Вот она ловко эту фишку схавала! — восхитился Банан её наивностью. — Так это ты ту «жабу» с Болота сюда притащил?

— Ну, а кого же ещё? — усмехнулся Пенфей. — Нужно располагать своим прошлым опытом для того чтобы быть более убедительным. И если врать, то — от всего сердца! — засмеялся он. — Чтобы тебя не обвинили во лжи, когда ты начнёшь завираться.

— Превратив эту жабу в лягушку-царевну! — усмехнулся Бизон. — Ожидающую на Болоте своего принца.

— И чем достовернее история, тем более искренне она выглядит, — пояснил Пенфей. — Иначе никто тебе не поверит.

— Даже ты сам! А через это и — другие, — усмехнулся Банан, решив взять этот приём за основу своего литературного таланта.

Аякс в обнимку со своей маниакальной чувственностью похотливо залёг под забором молчания.

— Аякс, ты чего, балдеешь, что ли? Чё, балдёжные настали дни, да?! — вспомнил о нём Пенфей. — Ты смотри, не балдей тут.

— Да я и не балдею, — усмехнулся в ответ Аякс, которому неприятно было данное ему Пенфеем прозвище. За то, что его отец был метис по материнской линии, гиперболой восходящей в Грузию. — Я просто о семье задумался.

В развенчанное окно врывался слабый аромат дикорастущего жасмина, что цвёл у Пенфея под окном. И под пинками сквозняка убегал в приоткрытую дверь. Надушенный хрустальными узорами тюль серебристо подрагивал от его кольцевых набегов.

— Что, поехали на море съездим, чего тут балдеть по беспантовой? — внёс Пенфей предложение в повестку дня, иже наблюдая в окно, как льнёт и плавит всё и вся горючий зной.

Последний аргумент, видимо, и заставил их бездумно согласиться. И ненавязчиво закивать, отметая возможные прения по данному вопросу.

Банан, выстелив разлапистый дымовой занавес, щелкнул сигарету в дыру окна. И она, безумно вспыхнув, сгорела в раскалённом воздухе, как страстоцветный метеорит в атмосферном излёте.

Всасывая сощуренными от светоперепада глазами родниковые потоки небесной сини, прошли они, набивая уши тучной пылью расхожей фразеологии, мимо измождённых жарой взмякших прохожих в воскресный гонор остановки. Поймали за хвост машину и, нырнув в её утробный полумрак, пожелали «с ветерком» на взморье.

Гоняя клёклые хороводы подорожных думок, самоходом выползавших из тёмных углов подсознания, да развязно покуривая с моментального согласия душевного водилы, аще ли наблюдая в окошки с полузаглоченными стёклами, как извивается окрест лихо петляющего бездорожья пёстрый дракон пейзажа, докатились они до раскалённой подковы стопятовского пляжа.

— А вы что, платить не собираетесь? — растерялся водила, когда толпа стала дружно, как по команде, выковыриваться из машины. И голова его от жгучей щекотки беспокойства беспомощно задёргалась из стороны в сторону.

Незаметный для него Банан, который сидел аккурат в пришибленный скороспелой грушей горя затылок водителя и завозился на велюровом задке с ворохом купюр, вытягивая пару десяток из бумажного хлама, гнило усмехнулся:

— Деньги, деньги… словно причудливые аквариумные рыбки, порой нечаянно выскальзывая из рук, плавают они в отстойнике рассудка, вздымая ил проблем. Одним своим видом приводя в соборы восторга и изумления миллионы паломников.

И рассчитавшись с назойливым кучером, вышел под инфракрасное давление.

Раскалённый песок — душа сталевара — податливо обнял его чёрные тапки с видом на море, по-заглотив их ярко белую приподошвенную окаемку.

Вода нервозно дёргалась, как дохлое знамя на ветру.

Ветер был мощным и мягким, как дыханье стеклодува.

На раскалённом пляже частыми неровными кучками валялись залитые жарким топленым солнцем жировые сгустки медузных телес. Вперемешку с обтянутыми пунцово-желтой клеёнчатой кожей ребристыми каркасами. Где первые недовольно высасывали все жизненные соки из вторых. Обязавших себя служить им верой и правдой, а себе — изменой им и неправдой. И отдавать всё, что смогут официально заработать. А себе — неофициально. И благодаря этим клятвам пойти по пути подхалимства начальству, злобы и лжи. И так ничего существенного и не достичь.

Пенфею показалось, что это острые пародии на тупые семьи. И он сказал, выказывая гнутым блеклым пальцем левостороннюю дугу погрызенных соляными ветрами солидных валунов:

— Пойдём туда, там народу меньше.

И группка пляжных новобранцев, задыхаясь в раскалённых тисках полудня, лениво растягивающейся резиновой цепочкой побрела по прожигающему обувку вязкому песку в седые руины призрачных каменных замков. Со стороны мутно-синего свечения горизонтального сечения насквозь било грузным бризом. Сверху, под витражно-синим стеклом неба, свалялась белая вата. Сквозь янтарно-яркий диск солнца, как жгучей циркуляркой, её протаскивало на северо-восток и мохнатым салатом уводило прочь за обожженную синью волнистую кромку зеленых сопок.

На соседней глыбе одичало гоношилась, то слетая в море, то вновь подскакивая на глыбу, стайка оголтелой ребятни. Не подающей вида, но с дерзостью юных следопытов все замечающей и, по-своему тупо, блаженно обстёбывающей.

— Ну, что, кто купаться полезет? — спросил Пенфей, уже разлатываясь.

Бизон послушно бултыхнулся за ним.

И только Аякс бегал в одних трусах по истресканной остриями глыбе, увлечённо приговаривая таинственно замершего на краю обжитой глыбы Банана «нырнуть вместе».

— Нет, Аякс, не полезу я туда, — подыгрывая, отвечал Банан, наблюдая как волны, с размаху ударяясь о могучие камни, вскакивают вверх, раскрываясь на лету сверкающими на солнце веерами брызг, время от времени обдавая лицо крупнокалиберной свежестью. — Тем, у кого болит душа, нужно чтобы хотя бы тело оставалось здоровым. Ведь, — добавил он, напоследок сочно затягиваясь сигаретой под чистый взрыд скрипичной азбуки тоскливого диалога панорамных чаек и передавая её в руки Аякса, — ведь душу можно почувствовать только тогда, когда она болит.

— И чего ты опять повёлся на эту Кассандру? — стебанул Аякс, поигрывая в пальцах сигаретой. — Ты разве не понял ещё, что тебе с ней ничего не светит? Или тебе уже стало нравиться себя изводить?

— Наслаждение без боли — это всё равно, что блюдо без перца. Оно не так впечатляет! — усмехнулся Банан. — Не дает ощущения насыщенного вкуса. Нас по-настоящему привлекают только самые недоступные вершины. Иначе альпинизм не пользовался бы в народе такой популярностью. А сексуальный альпинизм, который я уже давно практикую, это самое увлекательное занятие в мире!

— Доска эта Кассандра! В неё только гвозди заколачивать.

— Значит, я — деревотёс! — усмехнулся Банан, скидывая незатейливые одежды. — У меня, кстати, дед был плотником.

— Значит, это — наследственное! — высокомерно усмехнулся Аякс.

— Могу спорить, ты и сам не прочь вколотить в неё пару гвоздей! — констатировал с усмешкой Банан и прыгнул в тревожные воды, непроизвольно ошалев от столь холодного приёма.

Аякс прыгнул за ним.

— Давай Банана утопим! — заорал Аяксу веслорукий Бизон и погнался за жертвой, яростно вращая лопастями.

Тот хоть и увидал, оглянувшись, что Аякс не повёлся на провокацию, всё равно на всякий случай дико заорал и кинулся в открытое море.

Утробно хохоча, компания вскарабкалась на жилой массив.

Банан вяло выволочил по водам подуставшее туловище и, поймав волну, тоже вернул себя в вертикальное положение.

— Чего ты заорал-то? — спросил его Бизон, по-собачьи встряхиваясь. — Я аж испугался за тебя.

— В такой момент я и пришибить могу нечаянно.

— За себя, что ли, испугался? — всё ещё по-детски смеясь и фыркая, спросил Бизон.

— И за тебя — тоже! — глухо усмехнулся Банан и снуло поёжился, поводя охладевшими под ветром плечами.

— Прикинь, он вдвойне испугался! — просиял Аякс. — За двоих!

И самотёком застроившись в рыхлую колонну, толпа угрюмо потекла в обратку.

Банан резво рванул вперёд и зашелся дробно скакать в зверином азарте по иссечённым горбунам.

Только тот, кому хоть однажды довелось ходить по прибрежному нагромождению разновеликих валунов, может понять, каково по ним было бежать: тряся головой, растопырив руки, бешено перебирая ногами безо всякого ритма, ежемгновенно рискуя промазать, оступиться и раскроить череп об острые края искромсанных стихией камней.

Добежав ближе к дороге и скинув жгучие чёрные тапки, он воткнул в горячий песок три точки опоры у самой воды. И успокаиваясь под мощным обогревателем солнца, стал смотреть то на игрушечные кораблики в исчезающе-миражной дали, то на феерическое сверкание плазменных бликов. То на подлизывающиеся к его ногам, то напевно убегающие. И вновь набухающие до пороговой массы. Чтобы враз распластаться о зеркальный песок. И замерев пред босыми ступнями, шумно сбежать в пенозубую пасть нарастающей волны. Напев за напевом, волна за волной, бесконечно продолжая живую гармонию вкрадчивой музыки моря.

Поприкрыв мореные глаза и на совесть прожаривая плечи, он безмятежно вслушивался в это сверкающе-загружающее великолепие.

Пока его не окликнули подошедшие на звуковую дистанцию компаньоны. Заставив встать, стряхнуть пыльцу нирваны и пуститься в долгие дорожные дрязги.

Ведь обратно обычно приходилось идти по короткому пути пешком. От солнца спасал лишь навес листвы, да прохлада рассекающих заросшую дорогу ручьев, через которые то и дело приходилось ловко перепрыгивать.

Но на этот раз им повезло. Им удалось поймать машину, которая кого-то привезла на пляж и теперь направлялась обратно в город.

— Что, давай покурим, да пойдем тромбонёмся? — наигранно весело спросил Бизон, словно старый клоун, который уже давно ни над чем не смеётся.

— Да чего на вас сигареты переводить? — усмехнулся Пенфей. И выкосив игристым взглядом сиротливо поправляющего под мышкой бутылку «пепси», купленную на базаре вкупе с крупными пирожками в руках, Банана, ещё глубже закрючил кособокую лыбу. — Давайте вначале поедим.

Бизон, не зная, что и сказать, рассматривал лохматых вечнозелёных ёжиков травы, врассыпную кинувшихся под ногами.

— Ну, чего тут пустословить? — добавил Пенфей. — Давайте расход делать.

Нутром почуяв рефлекторный взрыв аппетита, Бизон и Аякс, почему-то в ногу, резво замаршировали в поисках куска ржаного хлеба по домам.

А Банан и Пенфей, взойдя в плюшевый овал черной тени, усеянной плавающими прожилками просветов, сели на железное огражденье прямоугольника детской площадки и стали прицельно прорабатывать программу дальнейших действий, неторопливо снедая лаконичные щедроты бытия с глазурью слабых улыбок на довольных лицах.

Когда они вполне уже насытились и под пост-полдниковые сигаретки сидели в ожидании Аякса и Бизона, по суглинистой дороге «аула» на площадку подрулили Поликсена и Кассандра с комично распухшим ото сна лицом. И машинально поздоровавшись, уселись возле и стали, весело перебрасываясь обрывками чуждых Банану событий, смеяться то над чем-то своим, то над окружающей фауной.

Прорехи в объёмном навесе листвы, слабо качаемой умирающим от жары ветром, накладывали на их плечи и волосы блуждающие иероглифы светом. Что плавно перетекали один в другой по их плечам и головам, составляя в память об этом дне геройскую сагу на неизвестном языке.

Мимо шныряли взадонаперёд пришибленные серым кирпичом тяжёлой жизни поистрёпанные обыватели, небрежно подавая Поликсене с Кассандрой ветхий повод для гнилого стёба. Даже не повод, а поводок какой-то. Но тем было всё равно, и они смеялись во всю прыть, весело бегая по крыше хорошего настроения.

Банан сыграл в отключку.

Пенфей, издревле не любивший тупить втихую, время от времени влезал на плоскость их нездорового веселья. Но он не умел так тупо стебаться, и его вновь и вновь сбивало с ног ветром здравого смысла.

Не минули наступить в кучку их эмоциональных выделений и одна скороспелка с прокисшим взглядом кающейся Марии Магдалины и забавно вздутым животом, закрюченный в судорогах нищеты нерентабельный пенс с мышиным мышлением, суроволицая стайка комплексующих подростков и прочий развесёлый народец.

Добровольно забытый Банан, запаявшись в холостой патрон молчания, стоял рядом (но одновременно — где-то далеко-далеко в карликовых нишах), смотрел снизу на затяжные полёты Пенфея в стиле утюга и нудно ждал, пока Слепые коломбины соизволят приспуститься на грешницу-землю. То тупо обмерев — взгляд в даль, в сторону, предохраняясь от трепака гнилого трёпа. То вяло нарезая вокруг да около тугие петли в стиле запыханного зайца, пережёвывая на ходу отрыжку внутреннего опыта.

— А ты чего молчишь, Банан? — зацепила его Кассандра ржавым багром вопроса, щедро выщеглив пёстро-синие глазки. И вдруг улыбнулась ему неплакатной улыбкой, излучая космос чувственности.