Бесплатный фрагмент - Как мы с Лёхой тёлок снимали

Та ни о чём

… — Алик… Беги…, — жена моя, бледнея на глазах, не успела дошептать «ги», как я рванул с места, шо горячий конь, пугая прохожих.

…Ранним утром мы в поезде доплелись наконец-то до Кропоткина. А солнышко с утра раскочегарилось не на шутку, угрожая полтинником к обеду.

Пока утро ещё не продрало очи, и дышало ночной свежестью в теньках, мы спокойно спустились на перрон, неспешно перетаскивая вещи, а куда спешить-то? Приехали.

Сейчас сядем в автобус, проедем двадцать кэмэ, и вот мы в деревне у моих родителей.

Сынище мой уже джигит взрослый, дай бог здоровья — пятый год мужику, жена умница, двое суток в поезде вела себя достойно, а утречко раннее, так хорошо…

…И вот мы вышли на пустой перрон (тут станция проходящая, народу в поезде уже совсем мало. Подъезжали к Кропоткину — в нашем вагоне человек пять было, ей-богу!), и мы не спеша прошлись по улице, и завернули к автовокзалу, там ходьбы-то минут пятнадцать с перекуром.

… — А чё, только через полчаса автобус?, — я зевал, беседуя в окошко кассы, и девушка отчитывалась передо мной, как перед особым гостем, — Раньше нету, что ль?..

И тут моя Маруся всплескивает ручками:

— Алик!..

Старая моя добротная барсетка, сумочка на длинном ремне, в которой я столько лет носил документы-бумажник-курево-всякую хрень — осталась в поезде!..

— Как?!.., — подпрыгиваю я, и у меня в голове защёлкали пружины, и я пытаюсь вспомнить — чё в барсетке-то?..

Барсетку я (точно помню!) чтобы была на виду, несильно привязал к поручню, и болталась та барсетка двое суток перед моим носом, чтобы на виду, а тут кинулись — ёлки-моталки!.. А де барсетка-то? Марусь!..

… — Алик… Беги…

И я рванул.

На ходу соображая, вспоминая, как диспетчер гнусаво объявлял, что поезд-мол на станции будет стоять полчаса, я бежал, хлопая ушами себя по щекам, строго в обратном направлении, слабо подбадривая себя, что полчаса ещё не прошло, и что я успею влететь в пустой вагон. Но больше всего меня вводило в грусть-тоску, что я всё отчётливее доказывал себе, ускоряясь, что именно в этой барсетке и билеты на обратный путь я положил, и наши с женой паспорта там, и скорее всего мой бумажник со всей нашей наличностью на весь отпуск…

…В полном уже остервенении, хлопая горячим языком по спине, я пролетел сквозь пустой вокзал, выбежал на перрон, видя издали, что поезд уже тронулся, и набирает скорость…

И рванул я по перрону, включив пятую скорость, начиная задыхаться и пошло вихлять куцым своим задом.

Вагон наш был третьим…

Всего в составе поезда около тридцати…

Если вы никогда не догоняли поезд ранним утром, в сланцах и с бодуна, вам вряд ли удастся понять состояние сорокалетнего придурка, добежавшего до конца перрона, и бегущего теперь по шпалам, ужасающегося уже при мысли, что если я споткнусь на щебне, то просто убьюсь.

Сзади меня резво бежали два разбуженных моими сланцами на вокзале полицейских, что-то крича и хватаясь за кобуры, и я из последних сил, брызгая слюной и матерясь, догнал-таки почти третий вагон, и о-чудо! в окно тамбура вагона выглянула проводница, хмуря брови, грозя мне кулачком и визгливо называя идиотом.

— Барсетка!!!, — орал я, — Барсетка!!!… Девушка!!!.. Шестое купе!!!..

— Что?!!..

— Барсетка!!!.. Девушка!!!..

Поезд безжалостно набирал скорость, и я окончательно выдохся, стуча сланцами по камням, шо швейная машинка…

— Шестое купе!!!.., — задохнувшись, я остановился, отхаркиваясь, и согнулся пополам, раскорячив ноги в неподобающей позе…

— Что?!!..

— Барсетка.., — шепчу себе в колени…

Но поезд разгонялся и разгонялся, грохоча, и в летнем жарком мареве я смотрел вслед ему, когда ко мне подбежали два взмокших пузатых блюстителя, и также встали раком рядом, уперевшись руками в колени, не в силах отдышаться, отплёвываясь и матерясь шёпотом, как я отчётливо увидел, что в окно тамбура выбросили мою барсетку, и поезд улетел в даль…

…Назад к вокзалу я шёл минут сорок.

Сердце колотилось так больно, что я периодически останавливался в теньке, всё никак не отдышавшись, в который раз заглядывая в проклятую барсетку…

В ней были зарядные устройства от моего и жены телефонов… И всё!

… — Да я знаю, Алик… Я знаю…, — Маруся обнимала и целовала меня, виновато посмеиваясь, и отводила в сторону глазки, — Я вспомнила!.. Я все документы к себе переложила, и деньги, а зарядки оставила…

А я так ослаб от марафона, что не и мог говорить…

— Герой мой!.. Ты мой герой!.., — жена тщательно расцеловала меня, совсем разжалевшись, так как я чуть не падал от усталости, — Ты мой герой!..

Мужик

… — Больно?, — вопрос мой по-дурацки прозвучал.

У меня часто по-дурацки получается.

Как же не больно? Конечно, больно… Так вот башкой треснуться о верхнюю полку, да ещё и попасть виском именно в железную обшивку возле поручня. Думаете не больно?

Мужик уже второй раз долбанулся зачем-то.

Высокий грузный дядя, встаёт и громко трескается башкой.

Поезд душный. Ехать ещё сутки. В купе мы остались вдвоём. Ему выходить, как выяснилось, через станцию после моей. И едем мы вроди как вместе уже, за вещичками друг-друга присматриваем не сговорясь.

… — Мне вот так вот как-то в детстве въехали…, — вспоминаю я негромко, — Лет восемь мне было, наверное… Во двор выбегаю с утреца… Зима выдалась снежная… У нас в Казахстане снежок такой редкость… Я с Мангышлака родом…, — я покосился на бутылку водки, которую мужик вынул откуда-то сверху из своей сумки и поставил на столик, пряча за термос и пакет с моими пирожками, на дверь оглядывается, — Там у нас ветра обычно… Зима ветреная, и снега мало совсем… Обычно… Наметёт по углам чуток, сдует… А тут, — мужик присел напротив грузно, бровью повёл на бутылку, и я понимающе кивнул, — Во двор выхожу, мама моя… А снегу… По колено!.. Пацаны взрослые на площадке коробку расчистили, ворота соорудили, ногами снег разглаживают… Клюшки принесли, шайбу… Я — пулей домой, клюшку хватаю, и обратно… Ха… Постоял-постоял рядышком скромненько… Клюшкой постукиваю… Типа, занят своим делом… Пацаны-то старшие… Не возьмут щегла-то… А у них «трое на четверо»… Позвали. Самый высокий из них кричит: «Слышь, чувак!.. На ворота встанешь?» Ну!.. У меня радости полные штаны… Ха-ха…

… — Ви-и-и-и… Я-а-а-а-а-у-у-у!!!.., — мимо нас пролетел встречный, грохоча и оглушая, протяжно перестукивая рельсами, дробно мигая жёлтыми окнами, и умчался вдаль, затихая, зычно жалуясь на темень…, — Та-дах та-дах! Та-дах та-дах!..

… — И меня на ворота ставят… И стою я такой на воротах…, — мужик налил в стопки, аккуратно придвинул, выпили, кивнув друг другу молча, — А пацаны…, — хорошая водка, — Неплохо играют… Очень неплохо. Угощайтесь… Носятся по полю, говорю, словечки солидные выкрикивают… «Офсайт!"… Ха-ха… А я стою на воротах, изо всех сил… И хорошо стою, между прочим!.. Ха-ха-ха… Первый раз в жизни в хоккей играю… Ха-ха…

Мужик наконец перестал возиться со своим шмотьём, расселся удобно, осмотрел наведённый порядок, переставил пирожки, налил ещё.

… — А возле моих ворот, как назло… Полчаса стою без дела, ни одной атаки… Уже подмерзать начал. И вот вижу — летят ко мне… Я в стойку встал… Волнуюсь… Думаю, не дай бог опарафиниться ещё… «Щегол»… И летит ко мне тот старший, а я стою такой железно. Не пройдёшь!.. И ка-ак он мне…, — я длинно вздыхаю, сам разомлев от воспоминаний, — В нос. Шайбой точно в нос. Со всей дури… Холодно, рожа замёрзла, и прилетает ко мне окоченевшая огромная шайба точно в нос…, — мужик понимающе вытаращился, перестав жевать, губы поджал, знает, о чём я, — У меня искры из глаз, шайбу хватаю руками, чуть не падаю от боли, ни чего не вижу, тошнит… Пацаны подбежали, кто-то ржёт… А я чуть не падаю… Слабость… А старший всё мне лицо поднять пытается, посмотреть, а мне до того больно, что аж страшно — не дай бог он потрогать мою рожу попытается… Умру просто…

— Ц-ц-ц…

… — Кровь из носа ручьём… Горячая… Говорить не могу… Варежку снял, осторожно щупаю, а рожа, как подушка… «Снегом! Снегом!», — кричат… На лицо мне снега набросали… В ушах звенит… Старшой мне: «На лавочке посиди, пацан… Башка не кружится?..» Усадили меня «посидеть», а мне плохо… Целый час сидел, ртом дышал… Оклемался. Они играют, а я сижу… Пухну. Подождал, пока кровь уймётся… Домой пошёл… Прихожу — слава богу, матушка в магазин ушла. Я рожу помыл… В зеркало на себя глянул… Ё-м…

Повздыхали, посидели молча… Мимо нашего купе народ проходит. Кто с чаем в стаканчике, кто с полотенцем… Девушка-красавица провела мальчика годовалого, перед собой держит его за ручки, смешно согнулась в три погибели, тот топает пружинно пухлыми лапками, на нас таращится удивлённо.

… — А я дочку вёз со школы…, — водку мы так и не допили. Совсем поздно уже. Разлеглись, не раздеваясь особо, проход чуть прикрыли, свет в поезде дрогнул и померк, оставшись полумраком. Мужик такую длинную паузу сделал, что я подумал, что он уснул, и я тоже отвернулся к стене, пытаясь задремать…

… — Жена мне: «Серёжа… Ты же выпил…", — мужик словно сам себе рассказывает, говорит так тихо, что я ни чего не слышу, — А я выпил-то… Вино сухое пол-стакана… И поел вроди плотно… А нам срочно надо было…, — в полузабытьи почти как-будто шепчет, совсем не заботясь, слышу ли я, — А я ей «ни чё, Вер…» Там ехать-то… Два квартала… Дворами.., — проглотил горлом, и не смог продолжить, — Дочка была у меня… Шурочка…

****

Было, или нет…

«… Ох, Алик… Как представлю себе картину…» (Людмила, г. Волгоград)

Определённо я нравлюсь женщинам.

Определённо.

В который раз замечаю — чуть зазеваюсь, забуду про бдительность, тут же вокруг меня происходит ажиотаж. Вон мадама навстречу рулит, в сумке чего-то тащит, стиральную машинку, что ли? И на меня зырк — и остановилась даже, платочек поправляет, взглядом провожает, улыбается. И я грудь колесом, руки напрягаю, чёб мышцев побольше вздуть, взгляд волевой, походка развязанная. Ну, как обычно. И, смотрю, и там две морковки на лавочке тарахтели-тарахтели, шо сороки, а меня чуть завидели, и давай причёски поправлять, осанку держут, ножки вытягивают, голосом контральто выкоблучивают:

— Ха-ха-ха!, — громко, между прочим, — Вы так считаете, Лариса Павловна?

— Чего считаю?, — Лариса Павловна не допетрила, глаз от меня оторвать не может, оглядела хищно, словно диван присматривает в детскую.

— Ха-ха-ха-ха!, — подчёркивает первая, не обращая внимания на глупую подругу, взглядом провожая мой торс и ягодицы в джинсах.

— Чего?

— Ни чего, дура, — шёпотом.

Да, это приятно.

И это естественно, Людочка.

Мужчина, повторяю, ещё огурец-огурцом, не смотря на лысину, а девки при виде меня животы втягивают, говорю, контральтом заливаются, и глазками зыркают — смотрит, или нет?

И тут против природы не попрёшь!

Не обманешь!

Я в метро как-то запёрся в трико.

И чё я по метру в трике запёрся тот раз, шут его знает?

Короче говоря, шурую я как-то в метре, и в старом трике.

Все люди, как люди, а я в футболке, тапочках, и триком на коленях растянутым махаю налево, направо.

И тётки на меня вроди сначала даже как-то «фи» на мои трико, а смотрят, мол, а ни чё так мужчина, девочки, смотрите, хотя пошарпанный местами, и давай опять животы втягивают, и контральтом по всему метру только и слышно:

— Ха-ха-ха-хе!, — мол, — Лариса!.. Как вы считаете?..

Да, это приятно.

А было такое, или нет, сами решайте.

Ибо нефиг.

Пошли

«… Кто-то мне ещё обещал рассказ по мотивам психоделических снов…» (из комментариев. Крис, г. Тюмень)

Девушку часто я вижу, и смотрю на неё с удовольствием, стараясь чтобы она не заметила моего внимания.

Интересная девчуля.

Ей скоро тридцать, наверное. Хотя… Смотришь на такую, бывало, глазами раздеваешь, одеваешь… Опять раздеваешь. Более детально…

Внимательно возвращаешься на два хода назад, напялив на неё воздушную кофточку, и опять снимешь более вдумчиво, делая скидку на погоду, с удовольствием отмечая, что и предплечья у девчули тоже очень даже красивые, и мягкие и округлые, и кожа возле ключицы совсем упругая, несмотря на пупырышки (прохладно с утреца-то!).

А девушка действительно интересная. Скулы очерчены приятно, губки небольшие, но яркие от природы и пухлые, как и положено. И причёсочку она уложила в такой милый беспорядок. А лёгкий излишек по линии бёдер весьма пикантно подчёркивает заманчивый интерес как сзади, так и спереди. Вон, какая попка аппетитная… Это даже не попка, простите, а нормальный такой, классный попец, уж поверьте мне, гурману и специалисту!..

И таким вот макаром, совершенно развеселившись и успокоившись, не найдя ни одного более-менее достойного внимания изъяна у барышни, бывало вздрогнешь: «Ты чё пялишься-то на чужих баб, дятел?» И глаза поднимешь, и в лицо посмотришь, а она…

…Нет. Она никогда не смотрит в глаза. Глянет мельком только, и опять в сторону. И огромные глазищи под красивыми бровками грустными смотрят тревожно и устало. И губки, смотрю, она всё время поджимает чего-то. Будто думает всё время о чём-то обидном. Чуть-чуть её пальцем ткни, мол: «Ты чё, Марин?», и она тут же взахлёб разревётся, пуская слюни и голося в голос, слабея на глазах, только и держи, упадёт сейчас на пол, встать не сможет, будет реветь горько и громко, не заботясь, что нос красный и что косметика с носа капает, что горе у человека такое, что просто…

…Вперёд забегу.

Ко мне в кабаке мужик подсел.

Я псих одинокий, вы ж помните?

Нахожу я приятность мою личную такую, пью один.

Совсем один.

И вот сижу я такой, зайдя некстати в кабачок плюгавый. Забился мышкой в уголок, как всегда, спиной в угол, взял пару крепкого, сижу, пью, стараясь не слышать грохота вокруг, пену рассматриваю в кружке, мечтая отдохнуть от рифмы.«Рябинушка — рабынюшка»… Поёт чего-то про рябину рабыня молодая… Дурацкое моё такое наказание — от рифм избавляться. В башке крутится и крутится всё время… «Трудно остаться в живых… После шести ножевых…» И к чему это у меня в башке?.. На кой оно мне?.. А оно лезет и лезет… «… Пошли, пошляк!.. Пошли его подальше!.. Пошли!.. Я покажу тебе твой лживый мир!…"… И тут же перед глазами тёмный изящный чёрт какой-то с тонкими губами пристаёт к старцу седобородому в рубище…

…И вот напротив меня садится хлопчик моего возраста.

Я уже видел его несколько раз.

Знаете, когда живёшь в одном районе, невольно встречаешь одних и тех же людей. И, встретив на одном и том же тротуаре человека в десятый раз, вы уже узнаёте его, и даже споткнётесь, чуть не поздоровавшись по привычке…

И вот напротив меня садится мужик. Спортивный, поджарый. Загорелый и блестит. Абсолютно лысый. Нет, не потому, что старый! Он даже очень ещё ничего — одет по спортивному, подчёркнуто чистый и свежий. Кроссовки белоснежные, носки низкие, узкие бриджи… Обрит до блеска. И лысина загорелая сияет, аж блики от лампочек. Улыбается, видя, что я опешил:

— Здоров!, — руку протягивает. А рука ухоженная, аж удивительно, что отдёрнешь невольно. Ногти… Кем же работает мужик под сорок (или за сорок?), если у него такие ногти?..

Идеально очерченные, словно он мелом лепнину мнёт ежедневно, стерильные кисти (нет! явно мужские, мощные ладони, но чистейшие)…

— Здоров!, — руку протягивает, и улыбается.

Я таких часто вижу.

— Здоров!, — лыбится обожающе, словно ты сейчас всмотришься, репу почешешь, и смутишься:

— Ёлки-палки!.. Андрюха? Ты, что ли?!..

А я не знаю его.

— Здоров, — говорю.

— Как ты?, — улыбается, видя, что я устал.

— Да ни чё…

Ухмыляется, плечи накачанные, майка белоснежная, «Reebok». Дорогая майка. Кармашек обозначен сложной застёжкой, подмышками сетка вставлена в тон.