Бесплатный фрагмент - Кайфуй, гном

ДИСКЛЕЙМЕР

Осторожно! Ненормативная лексика.

Данный текст носит исключительно развлекательный характер. При его написании автор не преследовал цели оскорбить чьи-либо чувства. Всё, что содержится ниже, является плодом фантазии автора, все совпадения случайны. Автор придерживается мнения, что любые культуры и системы ценностей, если они не носят деструктивный характер, имеют равное право на существование. И что любое выражение внутреннего мира через созидание новых форм является творчеством. Также автор убеждён, что насилие над личностью абсолютно недопустимо, не разделяет взгляды сторонников силовых способов решения проблем. Однако оставляет за собой право, гарантированное Конституцией, открыто выражать своё мнение по поводу тех или иных социальных явлений. Также автор от всей души желает мира и добра всем, кто читает этот текст.

КАЙФУЙ: поехали

Где-то там, за горизонтом и дождём,

Есть такие же, как ты, так приезжай, мы ждём!

«Порнофильмы»

Сразу скажу, чувствовал себя я весьма дебильно. Тому способствовала картина, которую я собой представлял. Вот она.

Маленький аэропорт. Четыре минуты назад объявили регистрацию на рейс до Екатеринбурга. За кадкой с какой-то пальмой возле окна — человек. Поставил небольшой тактический рюкзак на подоконник. Человек достаёт из рюкзака разные предметы и распихивает их по карманам куртки. Этот человек — я.

Главной моей заботой после входа в аэропорт стало разгрузить рюкзак. Я летел по самому экономному тарифу. Он не подразумевал багажа. Лишь ручную кладь. Да и то, не больше пяти килограммов весом.

Собирался я всего на пять дней. А это значит, пять плюс одна пара носков, столько же трусов. Пара футболок не весила почти ничего. А вот фотоаппарат, вспышка, несколько объективов, синхронизаторы, запас батареек — со всем этим внутри рюкзак перевалил за семь килограммов. А я знал, что даже за полкило перевеса можно заплатить прилично. А это, надо понимать, в мои планы не входило.

На самом деле я мог бы взять и меньше оборудования. Но взял почти всё, что имел. Дома оставил только полтинник — макро. Им уж точно было нечего снимать там, куда я направлялся. Зато взял обычный полтинник с постоянной диафрагмой 1,8. А также китовый объектив, который шел в комплекте с моим самым первым фотоаппаратом. То был «тысячный» кэнон. Их не производят уже больше десяти лет. А вот эти бульдожки-выродки — киты с зумом от 18 до 55 миллиметров — производят до сих пор. И ставят на всё подряд.

Ещё в рюкзаке лежал зенитовский «рыбий глаз» с ручным фокусом. И зенитовский же портретник, который давал миленькую желтизну. Диафрагму и резкость здесь тоже надо было регулировать руками. Он был снабжен переходником для зеркальных кэнонов. Я не сделал с его помощью ни одного снимка. Но тоже положил в рюкзак.

Ну, и рабочая лошадка — зум 24—70. Самый тяжёлый из моего незавидного арсенала. И самый габаритный. Куда его, ччёрт?

Начало июня — не самое жаркое время в наших широтах. Пару лет назад я делал прямое включение в новости нашего регионального канала из небольшого западносибирского городка именно первого июня. И чуть не врезал дуба — ветер то и дело зашвыривал в лицо охапки противного снега. Когда я отговорил вступление и камера ушла на моего собеседника, я молился, чтобы оператор не вернулся обратно: наверное, даже по микрофону, который был в кадре, было видно, насколько крупная меня била дрожь.

Впрочем, сегодня погода благоволила и располагала в ответ. На улице приятные +17, не слишком мерзкий ветерок и тучки, которые, чтобы не расслаблялись эти самовлюблённые людишки внизу, периодически брызгали дождиком. А потому я был в кроссовках, джинсах, футболке, купленной на одном из рок-концертов, грязно-зелёной толстовке и джинсовой куртке с присобаченными в довольно произвольном порядке нашивками. Нашивки эти, к слову, отдельная тема. Но расскажу потом. Джинсовка сидела на мне впритык — маломерила. Да и куплена была в интернет-магазине без примерки за какую-то совершенно смешную тысячу. Покупалась специально для нашивок. А вот о том, что у неё совершенно никчёмные карманы, я тогда не подумал.

В них не помещались объективы. Если плоский пауэр-банк я запихнул в нагрудный карман, и он теперь оттуда неподобающим образом торчал, вызывая у окружающих опасение, что вот-вот выпадет и разобьётся, то объективы залезать не хотели. Потом меня осенило — положил в правый карман толстовки самый большой, в левый — два поменьше. Карманы оттопырились и отвисли. Теперь я не мог застегнуть куртку. Ну да плевать. В карманы джинсов засунул синхронизаторы.

Отнёс рюкзак на весы — 5,200. Нормально. Можно регистрироваться.

Часто случается — думаешь, что на тебя все смотрят, оценивают, показывают пальцем в спину. А потом выясняется, что никому до тебя нет дела. Мне даже не пришлось ставить свою ручную кладь на весы у стойки регистрации. Сотрудница аэропорта смерила взглядом рюкзак, попросила подать его поближе и вдела в ручку самоклеящуюся бумажку, которая подтверждала, что это ручная кладь, а не что-то другое. И пошёл я в зону вылета с миром.

Перед досмотром, там, где нужно ремень и часы складывать в пластмассовую коробку и пускать по ленте в просвечивающий аппарат, чтобы сотрудники безопасности смогли узнать всю их подноготную, я сложил содержимое карманов обратно в сумку. Чтобы не вызывать лишних вопросов, мол, а это вы зачем, мил человек, ерундой занимаетесь. Впрочем, когда везёшь фотоаппарат, вопросы всё равно задают. У вас там два объектива или три? А что за флакон сбоку? А это что за моток проводов? Тогда расстёгиваешь, достаёшь, показываешь. Пропускают дальше. Дальше и идёшь. Гордый идёшь, пообщался с силовиками, не потерял лицо, доказал правоту. Смешно. Но факт. Для большинства авиапутешественников факт.

А вот моя одна бывшая полуродственница, с которой пришлось в прошлом году лететь из Шереметьева в Ростов, сильно рассчитывала не привлекать внимания на досмотре. До этого случая, к слову, мы виделись, когда ей было 13 лет и она воровала у родителей коньяк и прогуливала школу. Сейчас она была на восемь лет старше, имела несколько больших татуировок, глупые глаза, пирсинг и зарабатывала вебкамом. А в сумке, помимо какого-то обычного девичьего барахла, были искусственные члены. Полуродственница не была готова отвечать сотрудникам службы безопасности, что в сумке, если спросят. Ну, или делала вид, что не готова, чтобы рассказать об этом мне. Возможно, вообще решила таким вот нехитрым способом меня эпатировать. Но пусть её.

Я пересыпал горсть леденцов в карманы и пошёл в самолёт: телетрап открыли несколько минут назад, очередь самых нетерпеливых уже рассосалась, так что я, почти не притормаживая, оставил часть посадочного талона женщине в форменной шапочке и кителе и оказался в салоне. Кстати, о телетрапах. Они сбивают горизонт. Даже голова может закружиться из-за диссонанса: ты идёшь по прямому, чётко видимому коридору прямо. Но на самом деле, ты идёшь немного вниз. И организму это не нравится: глаза ему сказали, что мы идём прямо! Такое же чувство бывает иногда, когда играешь в какой-нибудь коридорный шутер от первого лица.

Нашёл своё место (у иллюминатора), достал книжку (со мной сегодня были «Шаги по стеклу» Бэнкса), вложил в неё остаток посадочного талона, аккуратно положил рюкзак на багажную полку и уселся. Пристегнулся. Запасаться конфетами перед самолётом я стал с тех пор, как авиакомпании перестали раздавать их перед взлётом и посадкой. Всё-таки приятнее бороться с этими вот ушными неприятностями с помощью леденцов, чем без их помощи. Я подумал, что это очень мудрая мысль, и что её надо запомнить. Почти настолько же мудрая, как то, что, сося леденцы, мы пьём собственную слюну — подслащённую и ароматизированную слюну. Сначала я просто покупал леденцы, если мне надо было куда-то лететь. А потом стал носить их в карманах постоянно, даже угощал всех кого не лень. Дело копеечное, а получается позитивное социальное взаимодействие.

В Екатеринбурге я собирался фотографировать. Девушек. Голых. Вернее, обнажённых. Но иногда всё-таки голых. А ещё расписанных кистью моей приятельницы Иры, которая жила в этом городе. С Ирой мы познакомились, когда мне было около 35, а ей 15. Я тогда в качестве корреспондента работал на какой-то лекции про комиксы. Ира была там — со щеками, колючими глазами и фальшивыми кошачьими ушками на макушке. Я решил записать с ней интервью о том, что происходило. Она рассказала, что комиксы — это целый пласт культуры. А ещё аниме. И её кошачьи ушки — тому подтверждение. И вы приходите осенью на косплей фестиваль. У нас не слишком развито это направление, но мы всеми силами стараемся. Ира картавила. Хотя почему я говорю в прошедшем времени? Она и сейчас вполне сносно картавит, отчётливо. Я записал в блокнотик, что она Ирина. И спросил фамилию. «Янаева, — с ударением на второй слог сказала она, — это два имени — Яна и Ева». Мне понравилось такое объяснение. Я записал и фамилию. А должность обозначил как «фанатка аниме». Потом продолжили общаться. От неё я узнал про «Трансметрополитен» и про то, что краски для боди-арта можно делать из гуаши и детского крема. А чтобы череп животного можно было держать дома, его нужно варить в семи щелоках. Ира художница. Учится в училище имени кого-то на Ш. А сейчас мы планировали поработать вместе. По моей просьбе она сагитировала нескольких знакомых попозировать, сама должна была выступить творцом образов, а я собирался всё это снимать.

Краем левого глаза я заметил шевеление и повернул голову: свои места пытались занять мои соседи. Старались. Мама и дочка. Девочке было лет пять, и у неё был ДЦП. Ребёнка почти не слушались ноги. А мама, не глядя на меня, усаживала дочь в кресло рядом со мной. Я легко мог бы помочь, схватив ребёнка за штанину и немного подтащив к себе. Но не стал этого делать: кто знает, как отреагируют люди.

—

Саратов, Тула, Мурманск и Воркута,

Воронеж, Ставрополь и Минск — все помнят нас!

И пусть пока ещё остались места,

Где не бывали мы, но будем и не раз!

«Чёрный обелиск»

Моё настроение было превосходным. Потому что, откровенно говоря, я летел хорошенько кайфонуть. Хотя не совсем так, конечно. В первую очередь я летел фотографировать. Но собирался это делать с кайфом. Разумеется, у меня было всё спланировано. Забронировал однокомнатную квартиру на Уралмаше, договорился с Ириной о днях, когда будем «творить вещи». Причём, приготовления мы начали загодя — Ира кинула клич среди знакомых, которые хотят попробовать себя в обнажённом позировании, я написал на работе заявление: дайте мне мои донорские дни, вот справки. Как раз шесть дней получилось, это я с зимы копил. Жаль, кровь сдавать можно только раз в два месяца, а то бы чаще пользовался этой привилегией. Отдыхал бы от работы, менял бы картинку перед глазами и в фокусе внимания. Разгружал бы совесть. На самом деле, я думаю, все мало-мальски умные люди, устраиваясь на работу в государственные или муниципальные СМИ, заключают определённую сделку с совестью. Да и в остальные СМИ тоже. Потому совесть время от времени требует разгрузки. Ведь чтобы твоя позиция полностью совпадала с повесткой, надо быть либо полным кретином, либо… ну, либо врать, что это так. Чтобы иметь возможность кайфовать.

Вообще, я считаю, что люди живут для кайфа. Нет. Это не какая-нибудь растаманская позиция. Просто, если подумать, люди живут, или переживая удовольствие, или в его ожидании. Все эти высокие слова про любовь, чувство долга, самоотверженность — да что угодно. Творчество туда же. Искусство всякое, его потребление. Секс, дети, бизнес, водка и всевозможные наркотики, даже работа по исследованию атомного ядра. Такова природа человека, что он, зараза, просто так палец о палец не ударит. Эволюция дала ему систему удовольствий, чтобы не вымер и размножался. Вернее, мы потомки тех, у кого эта система закрепилась. Остальные вымерли. Чтобы не сдохли с голоду — кайф пожрать. Чтобы размножались — кайф потрахаться. Чтобы не перегорели предохранители в межушном ганглии — кайф поспать. Ну, и так далее. В современном мире много способов кайфонуть. Я исключил из своей жизни все разновидности удовольствий, меняющие сознание. Оказалось, что осталось ещё много способов побалдеть.

Когда я фотографирую, я получаю кайф трижды. Первый — это сам процесс. Здоровое женское тело в форме — это красиво. Причём, я сейчас о художественной точке зрения. Потому я и пищу от радости, когда удаётся выявить рельеф мускулатуры с помощью света и всё это зафиксировать. Да и, по правде говоря, когда перед тобой раздевается девушка — не для секса — учитывая особенности нашей с вами, простите, культуры, где женская грудь это что-то стыдное и вообще недопустимое, то балдеешь от самого факта, что тебе доверяют. Впрочем, полагаю, мне доверяют из-за моей репутации: я никогда не прикасаюсь к моделям без разрешения. И никогда не публикую снимки без их согласия. Хотя сейчас не об этом.

Второй кайф — это когда я обрабатываю фотографии. Тщательно делаю световую и цветокоррекцию, проявляю детали, ретуширую кожу. Могу даже откинуться на стуле перед компьютером и полюбоваться — ай да сукин сын, ты посмотри, как здорово.

Ну, и третий — это находить подтверждение, что действительно сукин сын. Публикую и жду лайков. Особенно приятно, когда на сайте для фотографов похвалы в личку пишут дядьки старше меня лет на двадцать. Мол, ничего себе, могёшь. А, ну и, если всячески поносят фотографии такого же возраста фотографини. «Уберите порно с сайта». Глянешь их профиль — а там церкви, слюнявые младенцы да сделанные в пэйнте открытки к пасхе. Ещё лебеди какие-нибудь могут быть. У меня есть друг, у которого тоже лебеди. И тупоносы всякие, удоды, дятлы и даже воробьи. И коты. Но там нет церквей и младенцев. Впрочем, яростные комментарии от фимозных бабок — уже удовольствие другой природы. Тут нечто хулиганское. Но всё равно кайф.

Мои соседи уселись. Мы познакомились. Мама — Асия, я ей навскидку дал тридцать лет. Татарка. Дочка — Гульнара. Об этом рассказала Асия. Она села у прохода, пристегнула дочь, затем пристегнулась сама.

Я привычным жестом достал из кармана конфетку и протянул Гульнаре. Девочка заулыбалась и замотала головой — нет. Очень доходчиво замотала — взялась за подлокотники и стала крутить головой из стороны в сторону, поворачиваясь вместе с плечами. И не переставая улыбаться. Асия сказала:

— Нам нельзя сосательные. Мы подавимся. — И достала из сумки жевательные конфеты. Расстегнула и сунула в рот ребенку. Ребёнок принялся жевать, посмотрел на меня и снова заулыбался. Вокруг рта девочки немедленно стало мокро.

— Гульнара, вы в Екатеринбург летите? — Спросил я и испугался. Потому что, услышав, что я к ней обращаюсь, девочка вздрогнула всем телом, а лицо на долю секунды исказил страх. Так же мгновенно всё вернулось на место — девочка жевала и улыбалась. Потом интенсивно кивнула, отвечая на мой вопрос.

— По делам или в гости? — ребёнок снова сильнейшим образом вздрогнул. Мне показалось, даже пальцы на подлокотниках прогнулись — так вцепилась. А потом снова расслабилась, улыбаясь. Посмотрела на меня, а потом всей верхней частью повернулась к маме. Я тоже посмотрел на маму.

— Лечиться едем.

— Слушайте, мне не надо с ней разговаривать, да? — уточнил я на всякий случай. Потому что для себя решил — ну его нафиг, обращаться к ребёнку, который так реагирует на речь.

— Она всегда пугается, когда с ней говорят, — объяснила мама. — Трудно привыкнуть. Меня только не пугается.

Самолёт пришёл в движение. Мы поехали на взлётную полосу.

— Ну ты даёшь, Гульнара, — сказал я, проигнорировав очередной испуг. — Ты так пугаешься, что я сам испугался.

Девочка запрокинула голову и заливисто захохотала.

Пока летели — болтали. История этой семьи — как тысячи историй по всей России. Болезнь ребёнка и борьба с ней всех членов. В моей семье, там, где я родился и вырос, была такая же ситуация. Только в случае Асии и Гульнары, мама не работала, посвящала девочке всё время. Осознавая, что это до конца жизни. Не важно, чьей — её или дочери. Утром в реабилитационный центр, после обеда — на процедуры, вечером дома — дела сами себя не сделают, как сказала Асия. И была, несомненно, права.

Тяжело? Пожимает плечами — да, тяжело. Но я сама не отказалась от неё. Гульнара спала, невозможным образом свернувшись в кресле, прижатая к сиденью ремнём безопасности.

А потом, где-то через час лёта настроение стало портиться. Бэнкс так и лежал нераскрытым под ногой, куда я его засунул, чтобы не мешал. Я положил в рот уже третий леденец, предложил собеседнице, она машинально взяла, развернула и тоже сунула конфету в рот, продолжая рассказывать.

— Там старица живёт, Фёкла. Она лечит таких детей.

— Как лечит?

— Молитвой, словом, святым духом, иконами…

— Та вы же, по идее, мусульмане, нет?

— А мы крестились. Месяц назад. Я и Гуля. Только муж отказался.

Я молчал, отведя взгляд.

ГНОМ: посчитали

А ну-ка, раз, два, три, четыре,

Пять, шесть, семь, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три!

«Тараканы!»

Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры — Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он — за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон — один, вон, рядышком — другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом — по твёрдому, весной и осенью — вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко — если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.

Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть — горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь — и ещё светло. А в остальные времена года — всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса — тьма. Как ещё только светло остаётся — тучи же. И всё норовят — в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь — и в рот полезут. Тьфу!

Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя — не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь — как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус — дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.

Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку — она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул — тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек — маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил рядом с пламенем колотую дровину. Еще три положил поперёк, образовав крышу над огнём. В избе стало виднее. А скоро и теплее будет, подумал колошничий.

Встал, пошёл к стене. На гвоздь тулуп, туда же шапку. Развязал шнуры лаптей, лапти в угол, обмотки — на отдельный гвоздь. Босые ноги — в другие лапти. Домашние. Узнал бы кто — поднял бы на смех. Наверное. Ну да плевать. Прошёл к кадке с водой, зачерпнул, поставил на стол.

Сел сам — лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк — хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.

Колошничий — это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода — самый что ни на есть лютый ад. Ты туда — уголь да руду, а оттуда тебе в ответ — жар да пламя.

Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так — поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом — если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами — такая же история. Когда их не было — становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.

А руки — белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три — наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?

Микула родился в Тульской губернии 19 лет назад. Родился трёхпалым — это только про левую руку. В остальном — был здоров. Деревенские мальчишки даже и не дразнили особо за такой некомплект. Хватал он тремя пальцами так же крепко, как и пятью. А бил, наверное, даже ещё крепче. Да и управлялся левой ловчее, чем правой. Ножичком ли вырезать, удочку ли снарядить.

Микула был крепостной. И прошлой весной его, как ещё пять десятков молодых крепостных, привезли сюда, на берег Тагила, делать железо. Иных уж нет. Кто быстро истаял, не выдюжив работы на колоше. Кто сгинул в лесу, кто на понос изошёл. Один даже в колошу свалился — оступился, переворачивая в огненное жерло короб с углём. Так там даже доставать бессмысленно.

А Микула — вот. Всё шаги считает, когда идёт с завода в избу. А когда обратно идёт — не считает. Знает, что и без этого придёт туда слишком быстро. Хотя мог бы и считать. Лишь потому что умел. Ведь из крепостных, приехавших сюда за последние пять лет, он был единственный, кто знал счёт и грамоту. Но эти его знания были никому не нужны. А нужно было, чтобы он целый день раскладывал на колоше руду, уголь и известняк, а потом, по команде мастера-уставщика, сбрасывал всё в жерло. И, разумеется, не умер бы раньше времени. Микула и не собирался.

Малый достал из-за пазухи нож в кожаном чехле, обнажил, ловко взял его тремя пальцами левой руки и очистил луковицу. Потом одним движением лезвия разделил её пополам. Запахло свежестью — аромат пробился в засыпанные копотью ноздри и даже вышиб слезу. Парень экономно посыпал срезы солью, откусил от одной половинки, потом от куска хлеба, стал жевать. Когда решил, что пожевал достаточно, добавил в рот воды, сделал ещё три движения челюстями и, поморщившись, проглотил.

Так повторял, пока не закончились хлеб и лук. Это случилось не слишком быстро — колотые дровишки успели прогореть, распасться на угольки и погаснуть. Уже в полной тьме Микула заткнул в крыше дыру над очагом, развернул тюк из нескольких одеял, влез куда-то в середину и уснул, повернувшись спиной к очагу.

—

С утра! С утра! На Кировский завод пора!

«Бригадный подряд»

Открыл глаза, когда будильщик появился в начале улицы и собирался заорать своё заунывное: «Пробужда-а-а-йся, люд честно-о-ой!». Годовая привычка сказалась. Что интересно, свой нечастый выходной Микула этого завывания не слышал — продолжал спать. Как-то задумался о природе такого явления. Пришёл к выводу, что на самом деле не спит весь, душа как бы делится на того, кто спит, и того, кто сторожит. Последний и командует, когда первому пора открыть глаза, если утром надо идти на завод. А если не надо — то и не командует.

Микула вообще много о чём думал.

Он выбрался из одеяльного гнезда, почесал, где чесалось, потянулся, чтобы разогнать кровь и пошёл к кадке с водой. Солнечные лучи ещё не добрались до узенького — в одно бревно — оконца. Самому солнцу ещё было рано, да и его предвестнице — заре не пришёл урочный час. Микула нащупал на маленькой полочке изжёванную с одного конца палочку, послюнил, помакал в толчёный мел и принялся натирать зубы. Старался добраться до самых недоступных уголков. Эту процедуру ему привили мать с отцом — шибко грамотные крепостные. Девкой мать служила у барыни умывальщицей — там и подсмотрела. И своим после велела делать так же. Сначала Микула удовлетворился объяснением, что так можно отогнать зубовные хвори. А потом и сам докумекал, что мелкий порошок, размешанный с водицей, отчищает от зубов такие же мелкие частицы плохого, что вызывает гниение, боли и прочие неприятности. А в плохое превращается хорошее — то, что недавно ел. Оно начинает преть и сгнаивает вместе с собой зубы. А потому это надо убрать. Если не хочешь умирать от боли, как Денис Лукъянович, который сначала просто выл, а потом его лицо распухло до неузнаваемости, от чего старик и помер.

Микула набрал из ковша в рот воды, погонял её меж зубов и вышел за избу. Там он отвернулся от стенки, сплюнул белую водицу наземь, туда же опростал мочевой пузырь. Вообще-то сделать это было первым его желанием после пробуждения. Но вместо того чтобы ходить дважды, можно и немножко потерпеть.

Грязь прихватил севший за ночь морозец, поэтому идти сейчас на завод было легче, чем вчера с завода. Под лаптями похрустывал ледок, изо рта вырывались размеренные клубы пара, не видимые, впрочем, в темноте. Вот, кстати, тоже. Кто-то говорил, что это на холоде душа выходит из человека, и, если слишком много выйдет, то можно заболеть. А Микула думал, думал да решил, что это так же, как над кипящей в чугунке водой — вода, которая стала паром. Ну, то есть, пока она горячее, чем воздух вокруг, её видно. И в дыхании тоже есть вода. И она горячее, чем воздух вокруг. Микула подозревал, что и с туманом, и даже с облаками дело обстоит примерно похоже.

Он догнал троих, что тоже шли на завод. В темноте было не разобрать, кто именно идёт. Говорили приглушённо. «Слышали, Григорий Семёнович, говорят, совсем умом повредился. Ждёт, когда сок застынет, колет его киркой и смотрит. Говорит, что видит по нему, какой чугун получился». В ответ смех.

Григорий Семёнович — мастер-установщик. Старший из двух. Плавил руду сколько себя помнил. Был когда-то подмастерьем, потом стал мастером, а потом и собственную литейную фабрику заимел — на одну маленькую домну. А потом его наняли купцы Демидовы. В руки дали столько, сколько он не брал, будучи хозяином фабрики. Оттого и старается теперь, боясь потерять прибыток. Да только методы его иногда вызывают оторопь. Нет, знамо дело, смотреть на цвет огня и дыма, смотреть, как течёт и как расплёскивается сок — так качество чугуна определяли всегда. И решали, наддать воздуху из мехов в домнино нутро или, наоборот, попридержать, чтобы не слишком кипело. А тут — колоть застывший сок. «Интересно, что он там увидел», — думал Микула. Он уже знал, что размышления эти — его основное занятие на весь день. Ну, а кучи руды ворочать да короба с углём опрокидывать в жерло — дело привычное, мысли о нём много места в голове не занимают.

Красное свечение впереди разделилось на два огненных столба, поднимающихся над домнами. Кожей лица Микула почувствовал, что стало теплее и суше. Он стащил с трёхпалой левой руки рукавицу и почесал шею под обгорелой бородой. Завтра последний рабочий день из восьми, потом выходной, а значит, завтра вечером баня. Микула не ходил в общую парилку. Он сделал баню себе сам. Срубил маленькую клеть позади избы, соорудил очаг и поставил рядом средних размеров кадку. Как и изба, баня топилась по-чёрному. А выходил из неё Микула, чувствуя себя белее тех самых облаков, что суть вода в небесах. Он раздевался в избе, голым заходил, согнувшись, в клетушку парной, притворял дверь, опускался на корточки у очага и начинал жечь огонь. Когда как следует разгоралось, он бросал туда камни — булыжники размером с кулак, которые притащил сюда специально для этого. Дождавшись, пока голыши раскалятся, брал их деревянными щипцами, которые сделал сам, и бросал в кадку. Короткое шипение сопровождало каждую такую манипуляцию. Он складывал в огонь очередную порцию камней, за это время булыжники из первой партии успевали отдать воде свой жар. Микула выуживал их теми же щипцами и складывал рядом с очагом. Процедура ему нравилась. И даже то, что снова приходилось иметь близость с огнём, Микулу не расстраивало. Главным здесь было ощущение покоя и отдыха. На такую процедуру уходил не один час. Но куда спешить? Думать, строить схемы и разгадывать загадки было любимым его занятием. А это можно было делать и на колоше, и в бане. Просто в бане спокойнее. Пока вода в кадке прогревалась, Микула успевал хорошенько пропотеть. Пот вымывал из пор въевшуюся сажу. А потом, когда был готов кипяток, малый брал лыковое мочало и хорошенько тёр себя, стирая с кожи прах здешних недр. Но это будет завтра.

Микула вместе со всеми вошёл в приоткрытые ворота. Подошёл к своему крюку, снял с него парусиновый фартук, повесил вместо него зипун и уличную шапку. На нём были штаны да просторная рубаха чёртовой кожи. Костюм дополнил фартук и кожаный колпак — чтобы совсем волосы на голове не сгорели.

Микула направился к похожей на крепостную башню домне. Печь возвышалась над стенами завода — адскому её пламени не была страшна никакая погода. Его целью была площадка на самом верху, в центре которой был провал — там кипела руда. Площадка эта и называлась колошей. А человек, который там работал — колошничий. Микула знал, что наверху его дожидается сменщик — такой же колошничий, который ворочал руду да уголь всю ночь. Он не сможет уйти с колоши, пока там не появится Микула. Ни минуты нельзя допустить, чтобы площадка пустовала. Потому что домна не может остановиться.

КАЙФУЙ: прилетели

Ролин Стон — перекатная голь

Вышел искать дорогу домой.

Он знал, что это где-то вперед,

Только не там, где весь этот сброд.

«Ковчег»

Мне всегда неловко, когда люди начинают говорить мне идиотские вещи. Ещё хуже, когда они надеются найти во мне понимание и сочувствие. Дилемма: огорчить собеседника своей позицией или поддакнуть? Хуже только — начинать спорить, отстаивая свою точку зрения. Особенно, если оппонент — отчаявшаяся мать. Которая сама, как слепой котёнок, тычется в поисках панацеи для своего чада.

Асия родила Гульнару в 28 лет. Детсадовский воспитатель по образованию и призванию, в какой-то момент поняла, что теперь дочь — её единственный воспитанник на многие годы вперёд. Она ушла с работы. Семью обеспечивал муж — вахтовик-водитель. Когда в роддоме узнал об особенностях своего ребёнка, то, что называется, поудобнее перехватил лямку и стал тянуть её с удвоенной силой.

Гульнару плохо слушались ноги. Если стоять она кое-как научилась, то ходить без посторонней помощи не могла: нижние конечности, получая команды от ЦНС, интерпретировали их слегка произвольно. Попробуй тут походи.

С руками дело обстояло лучше. Было почти незаметно, что с руками что-то не так. И с интеллектом. Речь только подвела. Но мать понимала, что ей хотела сказать дочь, а с чужими девочка стеснялась говорить.

Говорить и кое-как управлять своим телом Гульнара научилась немного позже, чем это было положено по календарю развития. Начались бесконечные походы по врачам. Записались в реабилитационный центр для детей-инвалидов. Там Асия могла оставить Гульнару на полдня и перевести дух. Впрочем, польза от центра была не только в этом. Детьми занимались, как называли это сами работники, — социализировали. Гульнара даже как-то продемонстрировала родителям, чему научилась в заведении. Она смогла расстегнуть молнию маминой сумки, достала оттуда помаду, раскрыла её и старательно нанесла на ладонь. «Исовать уками», — объяснила она папе с мамой красные отпечатки детских лапок на обоях. Асия сказала, что эти художества до сих пор на стенке, и убирать их они не собираются.

Так и жили они, покуда в их жизнь не сунула свой бородавчатый нос соседка Валентина Григорьевна. В прошлом работница торговли, той ещё, советской, когда быть продавцом райпо было статусно, и статус этот так крепко посадил на её голову корону, что она не свалилась и глубоко на пенсии.

— Асичка, Асичка, ну, что же вы за родители такие! — начала она громко причитать прямо с порога, наступая и оттесняя хозяйку вглубь прихожей. Асия послушно отступала, охренев от такого напора: раньше старуха приходила лишь ругаться из-за звуков, которые издаёт больной ребёнок. — Давно пора к богу обратиться с бедою вашей тяжкой. Бог послал испытание, бог и обратно его возьмёт. Бог милостив, зря мучить чадо не будет, а грехи родительские надо отмаливать, и дитю тогда здоровье будет, это ведь за родителей дитё страдает-мучается.

Из причитаний выходило, что на Троицу надо быть в «городе с большой духовной мощью, которую ему дал невинно убиенный святой великомученик император и семья его страстнотерпная». В Екатеринбург, в общем. Асия возразила было, что причисляет себя к мусульманам и вообще не понимает, о чем идёт речь.

— Ну, как же, — вплеснула руками соседка, которая повязала по случаю визита весёленький платочек на седую голову — полагала, что так больше похожа на воцерковленного человека, — я же сейчас всё объясню.

Перво-наперво надо было креститься. Асия должна была принять православие и окрестить Гульнару. «Всей душой поверить, всеми мыслями отдаться богу нашему истинному», — суетливо рисуя тремя перстами крест возле подбородка, причитала баба Валя. А потом достала из кармана аккуратно свёрнутый листок и развернула его. Округлым почерком на нём была составлена смета. Цена лечения дочери в рублях. И тут Асия не выдержала и — поверила старухе. По бабкиному плану выходило, что к Троице нужно быть в Екатеринбурге. Утром церковного праздника нужно пройти, вернее, проползти на коленях через двор старицы Фёклы. Гульнара должна быть всё это время рядом. Желательно, тоже ползти. Хоть на четвереньках — так даже лучше. И не просто проползти, а целуя руки сорока (или около того) нищим и подавая им милостыню. А у крыльца, на которое выйдет святая женщина, нужно троекратно попросить её обратиться к богу и вымолить здоровья для девочки. Обязательно надо принести дар. Деньги в шкатулке. Сорок тысяч — ничего, это не миллион, она эти деньги на благое потратит, не переживай. Подходящие шкатулки продают рядом — в церковной лавке. Нужна та, что с троицей. Средняя — чтобы можно было положить деньги, не складывая пополам. Потому что подносить святым сложенные купюры — грех. Сложенные — от Лукавого.

Много чего было тогда сказано. Какие-то нелепые условия. От чего воздержаться в пище за месяц до визита, каких цветов должна быть одежда на паломницах, в какой последовательности нужно приближаться к нищим. Ну да ничего, я потом тебе снова расскажу, сейчас слишком много информации, ты не запомнишь.

По смете выходило больше ста тысяч рублей. Потому что кроме главного дара были дары поменьше, а также «бескровные жертвы», то есть всяческие свечки, и прочие пункты. Видимо, из-за обилия нелепых деталей Асия решила, что всё должно сработать. Будто, делая всё это невзирая ни на что, она докажет богу свою лояльность, а за это бог избавит Гульнару и её родителей от страданий, связанных с болезнью.

— Походили по врачам-шарлатанам, — разглагольствовала бабка. — И что? Как ползала Гулька по полу, так и ползает. Мама сказать не может. К богу надо обратиться. Сразу надо было. Но он и заблудших чад тоже любит. Главное, вовремя вернуться в лоно его.

В том, что у её бога есть лоно, баба Валя не сомневалась. А Асия вечером всё рассказала севшему ужинать мужу. Хмурый татарин доел рагу, отложил ложку и сказал: «Мне не нравится, я не верю». «А вдруг это правда!» — с вызовом воскликнула его жена. Он не стал спорить. Молчал до конца вечера, думал. А когда легли и выключили свет, обнял жену. А она ответила. И получилось нежно и хорошо.

Естественно, последние детали я придумал сам. Вернее, они нарисовались в моей голове, когда я слушал рассказ попутчицы. Потому что — да чёрт возьми — должно же быть хоть что-то хорошее в лавине бреда, в которую попала Асия, думая, что все решения — и правильные решения — она принимает сама.

Через неделю муж принёс нужную сумму. И ещё немного сверху — мало ли что. Асия и Гульнара приняли православие в местном храме. Я знаю этот храм — здоровенная махина на горе. Покрытая белым мрамором. А купола — золотом. Хоть и сусальным, но всё равно — золото же. Драконий металл. Без демонстрации атрибутов богатства кто в нашей стране поверит, что всё всерьёз? Им обеим там были рады. Правда, поначалу церковные старухи накинулись на новоообретённую сестру во Христе — не там стоишь, не так смотришь. Но ведь это они не со зла, а для лучшего понимания.

—

Не замеченный никем,

Он собрал из звёзд гарем.

В ржавые стальные цепи

Заковал их. Дальше — в плен.

«Тайм-аут»

— Вы ведь ходите в «Солнышко», что вам там сказали, когда вы сюда поехали? — мне не давал покоя этот сюр, я искал доводы в пользу своих попутчиц.

— Мы туда с года ходим, да. С года примерно, — ответила Асия. — Только всё равно не ходим — ни массаж не помогает, ни пассаж, ни что там ещё. Таблетки, уколы, фарез — всё это было. Я так устала ждать от них. Чтобы хоть что-то сработало.

А я подумал о том, как бы сейчас выглядела Гульнара, если бы не все эти меры? Рассмеялась бы она, когда я сказал ей про свой испуг? Поняла бы меня вообще?

— Я им сказала, что пока не будем ходить, не знаю сколько. Они сказали: «Хорошо». Я не объясняла.

— А мама ваша что сказала?

— Мама не знает.

Я не стал больше ни о чем спрашивать. Я видел, как напрягается собеседница: едва она получила надежду, которая позволила обрести подобие душевного равновесия, так какой-то лысеющий коротко стриженный тип в футболке с не слишком весёлой чёрно-белой картинкой начинает лезть под кожу.

Объявили, что сейчас сядем. По салону прошли стюардессы, проверяя, все ли подняли кресла и открыли иллюминаторы. Гульнару попросили разбудить. Асия взяла дочь за плечи и одним рывком придала ей сидячее положение. Рывок не выглядел резким — он выдавал силу рук женщины. Чему тут удивляться, объяснил я себе, ежедневные тренировки с постоянно растущей нагрузкой. Растущей, да…

Я уткнулся лбом в слегка потёртый пластик иллюминатора. Ни разу не встречал у боингов, обслуживающих эти линии, полностью прозрачные иллюминаторы. Да и самим самолётам, наверное, было лет по двадцать. Будто кто-то, чтобы организовать авиакомпанию, купил парк подержанных самолётов, которые занимали место на аэродроме и раздражали прежнего владельца.

Мы снижались над пригородом Екатеринбурга. Люблю приближаться к городам. Въезжать в них. Подлетать к ним. Особенно это относится к новым или тем, где давно не был. Зимой скучнее, летом веселее: подробнейший макет большого города всё растёт и растёт, Исеть всё блестит и блестит, а небоскрёбы всё поднимаются и поднимаются. А потом уже и взлётную полосу видно. Ожидаемо слегка сосёт под ложечкой, выпрямляешься в кресле, голову к подголовнику… касание, торможение, тянет вперёд, упираешься рукой в спинку кресла впереди. Сели.

Я посмотрел на попутчиц. Гульнара держалась за подлокотники и серьёзно смотрела перед собой. Асия неумело перекрестилась, как мне показалось, немного украдкой, посмотрела на меня и убрала руку в пространство между собой и подлокотником.

— Приехали, поздравляю нас, — сказал я, чтобы что-то сказать. И на несколько секунд показал улыбку.

— Спасибо, — ответила Асия.

— Вы дальше куда?

— В странноприёмный дом.

— Странноприёмный?

— Да.

— Куда ехать, знаете?

— Адрес есть и номер автобуса сказали.

Остановились. Пассажиры загудели. Кто-то звонил домой: «Маша, мы прилетели, всё нормально, не тошнило». Кто-то уже встал, достал с полки ручную кладь и вышел в проход. Вернее, так сделали многие, заполнив всё пространство прохода, и стояли, гордо подняв подбородки.

Впереди открыли дверь. Очередь тронулась. Когда все вышли, Асия встала, помогла подняться дочери, вывела за плечи в проход и пощупала её джинсы между ног. Подгузник, понял я. Со стороны казалось, что внутри штанин не детские ноги, а максимум пара нетолстых веток.

Мать чуть наклонилась, ребёнок подался навстречу, обхватил родительскую шею. Асия подхватила дочь под попу и подняла, одним движением как бы усадив себе на подвздошную кость. Какое отточенное движение, подумал я, и тоже встал.

Мы небыстро шли по проходу. Гульнара смотрела на меня через мамино плечо. Она ещё не окончательно проснулась, была умиротворена и время от времени на секунду улыбалась мне. А может, и не мне, просто смотрела на меня.

По телетрапу в длинный коридор аэропорта. Потом поворот. Эскалатор. Ещё поворот. Зона выдачи багажа. Вдруг с коляской понадобится помощь, подумал я, и пошёл за ними. Асия не оборачивалась. Не знаю, впервые ли она попала в Кольцово, но двигалась уверенно. Прочла номер рейса у ленты, встала меж бывших уже попутчиков. Я встал неподалёку. Асия меня не видела. Только Гульнара всё смотрела на меня. Потом мама поставила её на пол перед собой и, наклонившись, что-то сказала. Скорее всего, что-то вроде: сейчас наша сумка приедет, помогай искать.

Двинулась, гудя, лента. Полминуты спустя появились первые баулы-тележки-сумки. Толпа постепенно редела — отваливали с добычей воссоединившиеся с багажом пассажиры — на ходу осматривали сумки, трясли за ручки чемоданы, с жужжанием увозили прочь тележки.

Асия, не отпуская плечо дочери, шагнула левой ногой к ленте, левой рукой подцепила довольно объёмный туристический рюкзак и потянула на себя. Рюкзак поначалу послушался, но с ленты слезать не хотел, только подпрыгивал, когда под ним протаскивалось сочленение.

Я сделал два шага, собрал обе лямки в кулак и поднял сумку. Там было килограммов 15. Асия резко обернулась, нашла меня округлившимися глазами, узнала и успокоилась. Даже кивнула.

— Помогу, — сказал я, поставив рюкзак рядом с ногой. Теперь надо дождаться кресло Гульнары. Потом пришла мысль, что кресло — это негабарит, а значит, будет не здесь, а в другом, специальном месте.

— Спасибо большое, — сказала моя бывшая попутчица и наклонилась к рюкзаку.

— А кресло? — напомнил я.

— Мы без кресла, — объяснила женщина. — Сказали не брать кресло.

Как там говорят: «Сначала я не понял, а потом как понял!». Вот примерно так и было. Но виду не подал, когда понял. Просто потянулся к рюкзаку:

— Давайте помогу донести. Куда там вам. А вы девочку несите.

Женщина согласилась, снова кивнула, подхватила ребёнка и пошла к выходу.

Шли по огромному залу, мимо ларьков с сувенирами уральской столицы, мимо кресел, мимо блестящего «ЗИСа», установленного на постамент и огороженного красным шнуром. Прошли автоматические двери. Вышли на улицу. Там было тепло и довольно влажно. Если бы я был один, я бы остановился, закрыл глаза и позволил бы себе насладиться этим новым для моего носа воздухом, начиная знакомиться с городом, чтобы эти впечатления уже скорее начинали вытеснять из головы накопленную усталость. Впрочем, всё равно остановился, потому что остановилась Асия с Гульнарой на руках и закрутила головой в поисках автобусной остановки.

— Какой маршрут?

Она достала откуда-то телефон, потыкала в экран большим пальцем, назвала маршрут.

— Послушайте, — сказал я почти неожиданно для себя. — Давайте я вас до адреса провожу.

Видно было, как Асия снова напряглась — её тело будто бы сжалось в комок, при этом не меняя очертаний.

— Так. Нет. Не бойтесь. Правда хочу помочь, — начал объяснять я. Дочь положила на мамину шею ладошку.

— Хорошо. Давайте, — сказала женщина.

Я вновь подхватил рюкзак, взял его на руки — примерно так же, как мама несла дочку. Место за спиной было занято моим собственным рюкзаком.

— Там знаете, куда идти?

Асия пожала плечами.

— Адрес есть, или по навигатору посмотрю, или там спросим.

— Отлично. Удобно ведь, правда? — я попытался изобразить умеренный восторг. — Представляете, в будущем живём. Навигатор у каждого. Мало кто задумывается, а оно так и есть.

Сочувствия у попутчицы мой восторг не нашёл.

ГНОМ: поработали

Глупый мотылёк догорал на свечке.

Жаркий уголёк, дымные колечки.

«Гражданская оборона»

С одной стороны, работа была довольно тяжёлая, вернее, горячая: посреди поля, в день летнего солнцестояния в полдень не так жарко. С другой — шевелиться надо было, только если мастер-установщик велит. А если не велит — то и не вздумай даже бросить хоть щепоть пыли в жерло домны: ежели увидит, отправит следом. Не отправит, конечно, пять пудов мяса могут сильно испортить партию чугуна. Но накажет, точно.

Работа Микуле нравилась. Вернее, тут нужно пояснение. Нравится или не нравится — эти понятия колошечному не были знакомы. Разумеется, он знал эти слова и представлял, что они означают. Всё дело в том, что Микула с детства не испытывал удовольствия. Так, чтобы радоваться до визга и прыжков. Просто не был способен. Он чувствовал холод и тепло, различал оттенки боли, все органы чувств были в порядке и исправно посылали в мозг сигналы. Просто Микула не испытывал ни радости, ни разочарования. Зато прекрасно знал, что такое интересно.

Когда ныне покойная матушка рассказывала, как складывать и вычитать, демонстрируя всё это на камешках — это было интересно. Интересно же было повторять за родительницей «ааааз, бууууки, веееди…», потому что это обещало интересное и дальше. Так и вышло.

А вот колоть дрова для барской поленницы было неинтересно. Зато в это время можно было подумать про последнюю игру в салки. Убегать по прямой, размышлял юный Микула, занося над головой колун, не очень полезно. А вот неожиданно свернуть, а то и побежать назад — хорошо. Можно легко обмануть. А ещё можно побежать навстречу, свернуть так, чтобы пробежать мимо кого-то, тогда его и осалят. Разработав таким образом тактику, он начинал ждать следующей потехи, чтобы её испытать.

Или, переворачивая граблями валки на покосе, тоже размышлял. Всё берётся откуда-то. Вот цыплёнок из яйца, утёнок тоже. Сам видел. Утёнок станет такой же, как утка, которая снесла яйцо. Люди и коровы вообще сразу делают себе подобных из себя. Только мухи из дерьма, как говорят, зарождаются. Хотя совсем не похожи на тех, кто произвёл это дерьмо. Ни на людей, ни на коров, ни на уток. Только сами на себя. А я, однако же, как-то сжал жирную муху пальцами, а из неё посыпалось. Может, это и есть её яйца? Тогда всё становится понятным.

«Ешь кашу, будешь расти», — говорила в детстве матушка. И маленький Микула представлял, как каша заполняет сначала ноги, полые внутри, потом туловище, доходит до подмышек, начинает падать в руки. А потом, когда он становится заполненным до макушки, каше деваться некуда, тогда Микула и вынужден расти. Он удовлетворился этим объяснением и несколько дней проходил с этой схемой в голове. Пока не связал процесс поглощения пищи с дефекацией. А потом ещё и на потрошение рыбы обратил внимание (плотва ведь тоже на кашу клюёт, а состоит не из каши). Картина мира рухнула. Поэтому пришлось выстраивать новую. Постепенно, наблюдая, анализируя, делая выводы.

Когда Микулу вместе с остальной партией крепостных людей привезли на завод, ему было легко понять, что делать. А вот для чего это нужно, пока было туго. Не хватало данных. И Микула начал их собирать.

Особенное впечатление на него произвели меха. Вернее, способ их работы. Сами то меха были простые: два ящика, надетые один на один. Больший ходит вверх-вниз. Когда идёт вверх, воздух набирается, когда вниз — дует. Но ворочали его не люди. А толстое бревно, которое постоянно крутилось. А бревну вращение передавало колесо. Здоровенное, в два человеческих роста. Оно наполовину было опущено в текущую воду — каменный жёлоб, проложенный через весь завод. Вода толкала лопатки колеса, колесо вращалось, меха дули воздух в печь. Чтобы понять эту схему, Микула однажды не пошёл домой после работы. Не чувствуя ничего — ни голода, ни усталости, а один лишь интерес, — он с полчаса смотрел, как ходят меха. А когда увидел колесо, то завис ещё дольше. Вокруг сновали люди, покрикивали на него, дубину стоеросовую. Он отходил, если надо было, в сторонку и продолжал смотреть. А потом проследил, откуда течёт вода в жёлобе. Кто-то кирпичной стеной перегородил реку, оставив маленькую калиточку для воды. Через эту калиточку вода и попадала в жёлоб. Микула настолько переполнился пониманием механизма, так много место оно заняло в нём, что он почти на автомате пошёл домой, забыв забрать положенный ему после работы хлеб. Он спешил поскорее лечь спать, чтобы голова не лопнула от новых знаний.

Единственным минусом такого способа познания и осмысления мира было то, что поначалу Микула мог застыть с приоткрытым ртом надолго. Как правило, в чувства его приводил тычок от мастера-установщика и крик: «Шевелись, полоротый, ты мне весь чугун запортачишь!».

Тогда парень приходил в движение, переведя внимание на работу. А потом научился думать и работать одновременно.

На колошу поднялся мастер-установщик. В левой руке он держал кусок застывшего сока, в правой — маленькую железную кирочку, с одной стороны инструмент был острый, с другой — эдакая тяпочка. Не обращая внимания на колошничьего, встал в пятно света, которое через крышу прислало сюда солнце, и стал аккуратно постукивать по куску сока «тяпочкой». В результате кусок лопнул почти ровно пополам. Мастер сбросил вниз одну половину, вторую стал пристально рассматривать в лучах света. Микула подошёл поближе. Скол блестел чешуйками. Мастер повертел его так и эдак, при каждом движении камень сиял. Мастер опустил руки и посмотрел на Микулу. Микула посмотрел на мастера, ожидая, что скажет. «Это же сколько железа в накипь у нас с тобой уходит», — сказал. И потом как заорёт: «Быстро, быстро, кидай уголь, полкороба! Нет, известь, нет. Руду не трожь, только уголь!». Ну, и в таком духе. Потом понёсся вниз: «Воздух убавляйте немедля! Воздух убавляйте!».

Даже кирочку бросил. Микула отложил её в сторонку, в нишу под ограждением колоши, чтобы не смахнул вниз никто. А как спросит мастер — так вот она.

Вот ведь и правду говорили, думал Микула, по соку смотрит на чугун. Эко удивление. Но, наверное, и правильно. Сок ведь и правда накипь. Мы сыплем в жар три части — руду, известняк и уголь. А выходит две — чугун и сок. Сначала всё вместе варится, а потом оно разделяется — чугун тяжелее, оседает вниз и, когда там прокалывают глиняную пробку, плещется в форму. Потом сок уже — течёт, пенится, а потом застывает. Блестеть в нём может чугун. Значит, плохо отстоялось. И ведь не увидишь, как отстоялось, в домну не влезешь, ложкой не помешаешь. Только так. Однако умный мастер у нас. Не зря столько лет варит чугун. Хлебом не корми, как говорят. Как сам забыл про хлеб, наблюдая за механизмами, Микула в тот момент не вспомнил.

—

Но ты прячешь тайну и в душе хрустальной,

Знаю я, грех смертный есть.

«Ария»

«И сказал Иисус фарисеям: вы отца вашего диавола есте, и похоти отца вашего хощете творити: он человекоубийца бе искони и во истине не стоит, яко несть истины в нем: егда глаголет лжу, от своих глаголет, яко ложь есть и отец лжи», — вещал с амвона батюшка. Микула слушал.

Тексты эти были знакомы ему с детства. Крестьянский сын в Тульской губернии не мог не быть христианином. Это как порты носить — принято. Впрочем, порты ещё и согревают да от царапин защищают, когда в лес ходишь или в поле работаешь.

Считалось, что в Священном Писании хранится вся истина, которая есть. Кто мы, откуда и куда идём. Как нам жить и как умирать. Ребёнком Микула хорошенько запоминал всё, сказанное в Библии. Среди сверстников ориентировался в ней лучше всех. Вообще, откровенно говоря, за ум его уважали и малышня, и старшаки. Даже кличка «Трёхпалый» не несла оскорблений, просто констатировала факт трёхпалости её носителя.

А в какой-то момент Микула стал задаваться вопросами. Например, почему поп с амвона говорит о вреде праздности, стяжательства, клеймит грехи и пороки, а сам вон какой толстый — идёт, и за версту слышно, как свистит тяжёлое дыхание, как скрипят суставы, негодуя от непомерной ноши.

В церкви, приходом которой было поселение у железоделательного завода, службы были устроены не так, как в Тульской губернии. Условно, здесь не было воскресений, когда все крестьяне приходят на службу, принося с собой гроши для умащивания духов и, главное, властителя душ — батюшки. Из-за того, что печи нельзя было загасить, отправив всех на выходной, на службу можно было сходить в любой полдень — в свой свободный день. Микула и ходил. Только свечей не возжигал, иную жертву не творил, да и креститься забывал. Когда-то он носил на шее крест, да что с того, ежели на половину слов, звучащих с амвона или речённых апостолами в Писании, у него были вопросы. А пока на них не было ответов, крест снял.

Пришёл и сегодня. Сразу после бани. Из которой вышел, наклонившись, как был — голый, вдел сырые ноги в старые лапти, отметил про себя, что неплохо бы обновить запас лыка, поскольку скоро понадобится новая обувь. Выгреб специально сделанными для этого узенькими грабельками мокрую солому, сгрёб в кучку у двери, открытую дверь зафиксировал камнем и пошёл в избу одеваться.

Оделся в своё: рабочие штаны и рубаху, которые уважал за прочность чёртовой кожи, надевать не захотел. Положил в карман кафтана несколько медяков — жалование на заводе платили даже крепостным, правда, много это или мало, Микула сказать не мог, сравнить было не с чем, да и незачем. Вышел на улицу, надел шапку и пошёл в церковь.

Приход был немалый, да ходили сюда всё больше по очереди. Так что церквушку изначально построили невеликую. Посвятили Богородице. Микула вошёл, снял шапку. «Крестись, дурак», — зашипели справа. Баба Марья, церковная старуха, заприметила его ещё на подходе и, помня, что этот невежа постоянно норовит поругать порядки, приготовилась наставить молодца. Впрочем, Микула быстро перекрестился и встал у дальней от амвона стены, на которой, за бедностью заведения, не было ни одной иконы.

Заунывный речитатив отца Александра настраивал на раздумья. Ещё в бане Микула решил — подойдёт к Григорию Семёновичу и кое-что спросит. Например, правда ли, что если слишком сильно дуть мехами в печь, то чугун переварится и будет не чугун, а сплошной мусор? Микула подозревал, что правда, даже почти представлял, почему так происходит. Но нуждался в объяснении. А ещё больше нуждался в постоянных беседах с мастером-установщиком, потому что вопросы в голове возникали беспрестанно, а находить на них ответы внутри головы получалось не всегда. Хорошо ещё, что незакрытые вопросы всегда плавали на поверхности разума, а увиденные или услышанные факты Микула сразу к ним примерял. Иногда головоломка складывалась, что называется, без щелей да без зазоров, тогда малый, испытав секундное чувство удовлетворения, принимался за следующие загадки, мусоля их так и сяк.

— Ты что, полоротый, ополоумел? — взъярился Григорий Семёнович. — Кто тебе позволил ко мне лезть с такими вопросами? Что значит — дуть? Как это — меньше или больше дуть? Изменять воздушные потоки надо говорить, дубина! Изъясняешься, яко вогул дикий!

Микула поначалу растерялся, а потом сообразил, в чём дело. А потом догадки его подтвердились. Ранее лишь отдававший команды, мастер теперь их комментировал. Мол, гляди-ка, пламя какое и дым какой — надо сыпануть этого больше, а этого меньше, а воздушный поток уменьшить на четверть. Через час поймёшь, что к чему. Он даже стал таскать Микулу вниз, к формам с застывшим чугуном, стучать по ним молоточком и кричать: «Вот! Слышишь? Слышишь? Вот как он поёт (хотя ничего там не пело совсем, даже не звенело, а просто брякало, на неискушённый Микулин слух) Вот как должен петь настоящий чугун!».

Микула, как губка, впитывал то, что транслировал мастер. Наблюдая за цветом ада в домне, мог примерно предсказать, с какими указаниями примчится наверх старик. Мудрый муж, скорее, поправил себя колошничий. Видали и постарше, и понемощнее. А этот, вишь, как носится, будто закалился в пламени печей да воде, что крутит колесо. Тут Микула удивился поэтическим сравнениям, которые родились в его голове. И сразу после этого удивился своему удивлению. Да просто ум ищет образные сравнения, чтобы легче было объяснить себе природу явлений. Для того они и нужны, заключил парень, живущий без удовольствия, но с интересом.

В один из рабочих дней, воспользовавшись тем, что мастер не спешил покидать колошу, а задумчиво уставился в огненные недра домны, Микула тронул его за локоть. Мастер, не оборачиваясь, досадливо шевельнул рукой, сбрасывая докуку. Микула тронул ещё: «Батюшка Григорий Семёнович».

— Что тебе? — мастер обернулся к рабочему.

— А что если прямо отсюда управлять потоком воздуха из мехов?

— А что если тебя столкнуть в горнило? Ты тогда меньше мешать будешь?

Но Микула уже понял, что заинтересовал вниманием мастера. Он присел, взял из ниши под ограждением оброненную им тогда кирочку и начал прямо на саже чертить острым концом.

— Рычаг. Установлен здесь, на колоше. Мастер смотрит в огонь. И сразу двигает сюда или туда. Он сам меняет поток воздуха. А то, когда кричишь, всегда внизу что-то не так сделают.

С тех пор отношения между мастером и колошничим изменились. Старший принял молодого как ученика. Неофициально, конечно, но разговаривали теперь, обсуждали технологии и автоматизацию (насколько это применимо для восемнадцатого века, конечно) процесса. Мастер даже оставил Микуле утерянную тогда кирочку — ему в тот же день сделали новую, которую он тоже почти сразу потерял. Тогда в мастерской сделали сразу две. Одну дали, про другую не сказали, но приготовили на случай следующей потери.

КАЙФУЙ: нашли

Земные дороги ведут не в Рим.

Поверь мне и скажи всем им.

«Крематорий»

Так и стояли, пока не подошёл автобус. Асия придерживала Гульнару в положении стоя и рассказывала о том, что происходит вокруг, помогая повернуться к предмету рассказа. Я поставил их рюкзак наземь, придерживал его, чтобы высохшими плевками и пылью пачкалось только дно, и тоже вертел башкой. Постепенно возвращалось состояние спокойствия. Было заметно теплее, чем дома, поэтому я снял толстовку и повесил её на лямку своего рюкзака, оставшись в джинсовке. На голову водрузил кепку с логотипом нашего домашнего хоккейного клуба. Не то чтобы я был ярым фанатом, просто там был нарисован мамонт, а это было прикольно. Ну, и тёмные очки, как у Сталлоне в «Кобре», только поменьше. Особенно в таком виде я себе нравился в профиль — видел на фотке. Довольно пафосно вышло, счёл я, и порадовался этой мысли.

Как я сказал, было тепло. И влажно. А поэтому город пах.

Любой город пахнет. Не как у Джанни Родари: «Мимо столярной идёшь мастерской — стружкою пахнет и свежей доской». И не тестом и сдобой. Неуловимо. Вот как квартиры людей пахнут. В детстве особенно остро это замечаешь. Ну, вот так же, только города. Я люблю эти ощущения.

А ещё люблю смотреть по сторонам в местах, где никогда не был, и, особенно, где давно не был. Вон такси снуют, вон люди — тоже снуют. Пара ругается — девушка прилетела с курорта, вся загорелая, но с информацией, что её молодой человек времени дома зря не терял, взломал, что называется, пояс верности и предавался в её отсутствие всяческим порокам. Про то, каким порокам на чужом берегу предавалась она, речи пока не шло.

А вон и взбалмошная стайка воробьёв прилетела к луже. О чём, видимо, и сообщала беспрестанно — и друг другу, и заодно всему остальному миру, которым сейчас была площадь перед аэропортом «Кольцово» и вот эта конкретная автобусная остановка.

Подошёл нужный автобус.

— Наш?

— Наш.

— Поехали, — сказал я, показывая, что не передумал.

Они вошли, сели. Я остался в центре салона, у окна, в пространстве, предназначенном для тех, кто едет стоя. Шипение дверей — поехали. Я заплатил за себя, они — показали кондуктору какое-то удостоверение.

Интересно, как всё-таки сильно отличается восприятие мира, когда ты на работе и когда отдыхаешь. Мне нравилось смотреть на то, как мы выехали с территории аэропорта, как поехали по многополосной дороге в город — всё по лесу сначала, а потом вдруг пруд, а потом снова лес, и вот уже и пригород. Новые разноцветные жилые комплексы, потом советские пяти- и девятиэтажки, а потом и пресловутый сталинский ампир. Мне нравится смотреть на эти монументальные домища — трёхэтажка той эпохи по высоте равна пятиэтажной хрущёвке. И каждый дом гордится собой, имеет и демонстрирует достоинство и честь. Даже если облез вследствие слишком давнего ремонта. К слову, вокруг вокзалов всех крупных городов такая архитектура. Ростов, Краснодар, Пермь, Челябинск. Ничего не поделаешь, исторический центр. Все дороги, как говорится. Ведут.

Зашевелились, собираясь, мои попутчицы. Асия встала, подхватила на руки дочь, не выпуская из рук смартфона с открытым навигатором.

— На следующей.

Я посмотрел в окно — въезжали во внезапный частный сектор. Хотя, кажется, во всех крупных городах так бывает: вроде и по городу едешь, архитектурой любуешься, и тут раз — пошли старые сутулые домишки, огороженные заборами неопределяемого возраста. Впрочем, в частном секторе этой версии попадались и утонувшие в зелени трёхэтажные дома на два-три подъезда, с трусами на балконах и неисчисляемым количеством кошек.

Автобус остановился, шипение, двери открылись, мы сошли. Кто-то вышел вместе с нами и сразу почесал по своим делам, поправляя шляпу и помахивая портфелем — тоже персонаж из тех ещё времён, отметил я.

У остановки — бабка. Торгует шерстяными носками. Уставилась на нас. Вернее, на моих попутчиц. Пока Асия, не выпуская Гульнару из рук, оглядывалась, куда идти дальше, бабка достала из фартука телефон, дальнозорко что-то в нём нашла и позвонила. Держа трубку возле уха, крикнула:

— Женщина, вы в гостиницу?

— Нет, — ответила Асия. — Мы на лечение.

— Ну, я же говорю, в гостиницу, где живут, кто на лечения, христа ради. Адрес: Урицкого, 16?

— Да.

— Я позвонила, сейчас придут.

Она замолчала, но продолжала разглядывать моих попутчиц. На меня не смотрела. Видимо, не поняла, что я могу быть сопровождающим.

— А вещи где? — спохватилась бабка.

Асия указала взглядом на меня. Тогда и старуха в меня вперилась. Даже голову набок чуть склонила, как, порой, щенки, которые стараются считать с человеческого лица эмоции. Только, в отличие от щенячьего, взгляд неприятный, тяжёлый. Будто за фасадом среднестатистической торговки, где-то там, в глубине, у затылка, затаилась тьма. И сейчас щупает через старухины глаза. А мои глаза оказались будто прикованы к этой тьме. Пришлось моргать, чтобы отцепиться.

Вдруг наваждение спало: из-за угла показался какой-то хлопец. Лет ему можно было дать от 25 до сорока: растянутые треники с лампасами, футболка с логотипом «boss» (где только и откопал), олимпийка в цвет штанов и тоже с лампасами. Бабка указала ему подбородком на мать с дочерью, хотя он уже и сам к ним подошел. Я тоже решил приблизиться.

— А вещи?

Я подал ему рюкзак, он взял и чуть не уронил:

— Уххх… У вас там кирпичи? Пошли.

Повинуясь секундному порыву, я подошел к Асие, развернул её так, чтобы она оказалась между мной и остальными участниками действа. Взял у неё из рук смартфон, открыл приложение телефона, набрал свой номер, сделал секундный дозвон, затем сохранил свой телефон у неё под именем «Попутчик». «На всякий случай, — пояснил я. — И не стесняйтесь, если что, я пока буду тоже в городе. Вдруг чего». «А что может-то? — тихо спросила Асия, но, кажется, поняла, о чём я. — Ладно. Спасибо за всё». Она убрала трубку в карман и повернулась к хлопцу. Он уже двинулся в сторону трёхэтажки. Асия тронулась за провожатым. По сегодняшнему обыкновению Гульнара, удаляясь, смотрела на меня через её плечо.

Я постоял немного, вспоминая, что же у меня было в руках. Потом вспомнил, встряхнулся и пошёл по тротуару по ходу автобуса, на котором мы приехали. Несколько раз оглянулся на старуху, которая давно потеряла ко мне интерес. Когда она скрылась за кустами (вернее, это я скрылся за кустами), я свернул направо, обошёл трёхэтажку с другой стороны и увидел довольно обшарпанное, тоже в три этажа, строение бывшего горчичного цвета. Так выглядели рабочие общежития, которые повсеместно строили в крупных городах, когда возникла потребность в пролетариате. И в Ростове, и в Краснодаре, и в Перми. Повсюду было много деревьев. А вот людей — мало. Почти никого и не было.

—

Алый твой парус и рот Мерлин Монро.

Милая, дай руку — спускаемся в метро.

«Коктейль Шаляпина»

Погода — прелесть. Тепло и влажно. День, день, летний день. Зелень тополей, воробьи со товарищи, отдалённый гул большого города, сырые тропки срезают углы тротуаров.

Я согнул руки в локтях, сжал кулаки, весь напрягся — потянулся. Потом встряхнулся, глубоко вздохнул, с ахом выдохнул, достал сигареты, с пояса снял «зиппо» — щелчок, едва слышный шелест загоревшегося табака, глубокая затяжка. Первая часа за три. Ну да. Аэропорт, перелёт, при попутчицах не курил, автобус. Сейчас вот закурил. Выпустил облако, затянулся ещё. Крепкие. Курю крепкие. Какой смысл в лёгких? В лёгких сигаретах, имеется в виду. И в электронках всяких. Впрочем, ношу в рюкзаке одну на всякий случай: для поездов, аэропортов и прочих «заповедных» мест.

Выбираться. Мимо носковой торговки не охота, пошёл дальше. Снова сплошной частный сектор. А ведь в моём телефоне тоже есть навигатор! Ну-ка, навигатор, где мы? А вот мы. А вот и остановка.

Пока ждал автобус, написал квартиросдатчице. Мол, прибыл, через час буду на адресе. Ответила: хорошо, станция метро «Уралмаш», адрес — проспект Космонавтов, номер дома, номер подъезда, код, этаж, квартира — все данные.

В автобусе задумался: на кой чёрт попёрся сюда, с попутчицами этими. На кой чёрт вызвался помочь? Не помог ведь нифига. Помочь — это отговорить от затеи отдать бабки непонятно за что. Вернее, понятно. За надежду. Но, чёрт возьми… Тьфу, отпускной настрой никак не вернётся. Сбили, черти. Старуха эта с бездной в глазах, гопоколдырь, что рюкзак обругал за тяжесть. Наверное, подвизается при богадельне. Такой же убогий, только не врождённая хворь, а воспитанная и приобретённая. Даже не скрывает, что работа, за которую ему дают кров и, вероятно, какую-никакую пищу, ему в тягость.

Зачем? Да блин. Затем. Мы разговорились. Иногда я на удивление легко располагаю к себе людей. К слову, так же мгновенно некоторые испытывают ко мне неприязнь. Что срабатывает? Рожа? Взгляд? Голос? Хрен знает. Эти расположились — что взрослая, что маленькая. Иначе, чего бы так хохотала. Поделились бедой, потом ещё одной, про которую ещё не знают, что она беда, думают, приехали лечиться. А я и поплыл. Не допустить! Урезонить! Но ведь не урезонил. Даже не попытался. Наверное, потому что чувствовал, что бесполезно. Сейчас Асия не в том состоянии, чтобы включать голову. Материнский инстинкт, слепая надежда — все ручки вправо. Что тут сделаешь?

Станция метро «Ботаническая». Стандартная будочка входа. А внутри — сплошной футуризм и насекомолюбие. Или пчелолюбие, если хотите. На потолке — светящиеся соты, на колоннах — соты, название станции на противоположной от платформы стене — тоже соты. У них тут пасека была раньше, что ли?

Написал Ире. Стою, еду. Вой электромоторов по восходящей — набираем скорость. Вагоны — старые московские. Жетоны, к слову, тоже — старые московские. Привет из девяностых. Турникеты, полагающиеся к таким жетонам — из той же семейки. Может, они и тётушек, что дежурят у эскалаторов и жмут на красную кнопку, если твой кед застрянет в движущихся ступеньках, тоже из столицы привезли? Хотя вряд ли: тётушки свежие, а те, что в девяностые в столице эскалаторы отключали, поди на пенсии уже, если живы.

Пикнул телефон — Ира вышла на связь. Мол, недалеко от твоего адреса живу, устраивайся и приходи к стеле — два квартала ходу. Ок, говорю. Поднял голову. И ощутил, как говорят мои полузабытые одногруппники, что стали работать по специальности, когнитивный диссонанс. Первая мысль: «Какого хера я делаю в Москве». Через три секунды отпустило. Но треснуло сильно. Метро ведь тоже пахнет. Я не о человечьих испарениях. Скорее, это смесь запаха резины и сгорающей в электричестве стали. Наземные электрички пахнут похоже, но всё равно не так. Звуки поезда, ветер в форточку, разгон, покачивания, торможение… Понятно, что мозг перенёс флажок моей геолокации в Москву: в екатеринбургское метро я спустился третий, наверное, раз. В московское спускался тысячи. Поржал.

Уралмаш. Вышел — снова через будочку-переход. Достал телефон: по навигатору, мне нужно на другую сторону дороги. Вон пешеходник. Светофор. Ждём, идём. И ещё трое идут со мной. И ещё несколько — навстречу. Никого не знаю. Никогошеньки! Даже теоретически не могу знать. Кайф! Избавление, освобождение. И зелено кругом. И тепло. И хочется улыбаться. Я уже не вертел головой по сторонам — поворачивался всем телом. Грязно, но дома. Люди незнакомые, но знакомых типажей. Вот — кто-то по делам. Вот — бестолковая молодёжь, из портативной колонки какой-то гнусавый вой. А вон и братья по оружию того парняги из богадельни, что унёс рюкзак, — местная богема. Ведёт образ жизни, позволяющий не слишком работать, но не забывать предаваться увеселениям в виде распития. Иногда и разбития — лиц, к примеру. Следы последнего — как минимум у двоих. Всего же на каменном основании кованного заборчика — пятеро. И дамы с ними. В красивых халатах, в красивых комнатных тапках. Личики кругленькие, животики тоже кругленькие, а вот ножки тоненькие. Близится время вина и любви. Это кружит им голову, но они не показывают виду. Все провожают взглядом меня. Я им не слишком интересен: шансы получить от меня подать равны нулю, а больше им ничего и не надо. Никакой классовой ненависти, только бизнес. То ли дело, тамбовские алкаши. Мы там были с папой на рок-фестивале: почему бы не показать отцу с полувековым стажем преподавателя фортепиано, какой ещё бывает музыка. Мы шли к остановке — нужно было ехать на фестиваль. Папа — пониже, я — повыше, оба в джинсах, оба в кроссовках, в футболках, кепках и очках. Оба — с рюкзаками. Алкаши тогда нас на несколько минут невзлюбили: «Турисссты», — сплюнули они нам вслед. Ну, а мы что? Мы — да, туристы. А на фестивале я, оставив отца на раскладном рыбацком креслице поодаль от сцены, нырнул в самую гущу — срывать голос и забивать ноги прыжками под «F.P.G»… И ещё кое-что делать. Хорошо, что меня не видят знакомые на концертах. Когда я ору вместе с музыкантами, что «набрался неслыханной нагласти…», из меня начинают рваться рыдания. Они не выходят наружу, остаются где-то внутри горла. Однако рожа у меня в такие моменты, полагаю… А потом вернулся к папе, довольный. «Как ты?» — спрашиваю, перекрикивая грохот гитар. Показывает большой палец и снова обхватывает колено руками, смотрит на сцену. Обращаю внимание — по танц-полу бегает крупная девица в бандане и футболке с какой-то группой — наверное, «Король и Шут», тут таких много. Бегает и от избытка чувств даёт всем «пятюню». Запомнился внушительный бюст, который подпрыгивал во время бега. Подлетает к папе, чуть наклоняется и замахивается. Папа смотрит на неё. Она ждёт. «Подставь ей ладонь!» — ору. Он выставляет руку, она радостно хлопает и мчится дальше.

В общем, екатеринбургские алкаши мне показались не такими, как тамбовские. Сорт, что ли, другой? Общество, где все равны. Тебя уважают, даже если ты сегодня в одних трениках, а пиджак потерял ещё вчера и найти не получилось. Все объединены одной целью. Причём цель эта, скорее духовная, чем материальная. И если у тебя «есть чё», то ты сегодня король, пуп, ты на коне. И да, дамы тоже все твои.

Впрочем, будет потешаться. Нам во двор.

Ого! Высоченная жилая свечка. Наверное, одна из первых в Екатеринбурге. Двор огорожен. Калитка на магнитном замке. Кнопка на коробочке с надписью «охрана». С той стороны — собака. Овчарка. Одна. Поворачивает голову на мои шаги, блестит глазами — слепая. И, судя по всему, старая. Страшно? Немножко. Опасаюсь незнакомых собак. Жму кнопку. Из динамика сверчок, магнит отпускает калитку, толкаю. Собака сторонится. Видимо, ей хватает одного только слуха, чтобы сложить в голове картину происходящего рядом. Подъездов всего два. Так что нужный нашёл легко. Код, на себя, внутри — кадки с цветами и почему-то пахнет куриной лапшой. Консьержка показывает строгое лицо в окошке своего поста. Потом руку с перстом указующим. Перст указывает направление к лифтам. Надо же. Ни одного вопроса. На лбу, что ли, написано?

ГНОМ: объяснили

Я видел металл, что плавится в тёплых руках.

Я видел, как он принимает форму ладони.

«Чайф»

— Вот представь, малый, живут сто мужиков. Одинаковые такие, — мастер водил перед собой руками и для пущей убедительности задирал брови и таращил глаза.

Они сидели не бревне у стены завода — кто и для чего его здесь положил, обоим было неведомо. Бревно на треть вросло в землю, его окаймляла бахрома прошлогодней серой травы. На этом бревне в короткие перерывы собирался рабочий люд — отдохнуть от жара да полымя, которыми они были окружены всё остальное время.

— В деревне сто мужиков. Одинаковые. В поле работают там, пашут, сеют, жнут, ты знаешь. Одинаковые. Если все они возьмутся за руки, получится крепко — руки сильные же. Ну, не цепью за руки, а как попало, кто до кого дотянулся. Всё равно крепко. Не столкнёшь такую ватагу ничем — хоть быка на них пускай.

Микула внимал. Он ждал, когда Григорий Семёнович перейдёт к делу. Он вообще часто прибегал к построению образных моделей, чтобы его новому товарищу было понятнее: не слишком надеялся на образованность последнего.

— А вот если дать каждому мужику по бабе, да снова им взяться за руки, тоже кто за кого придётся, то ватагу эту уже бык прошибёт. Но двигать её тоже будет легче. Но всё равно будет крепко. Если одни бабы — совсем слабо. Увидел смысл?

Микула смысл увидел. Они говорили о чугуне. Мастер тоже считал, что всё состоит из мелких частиц. Зерно можно размолоть в муку. А муку, наверное, ещё тоньше. У дерева стружка, у чугуна — опилка. Камень — и тот точится в пыль. Если песок сунуть в печь и держать, пока он не потечёт, сверкая жёлтым во все стороны, а потом вынуть и выплеснуть наземь, он застынет в стекло. А если стекло после растолочь, то снова станет песок.

Как правильно делать чугун, Григорий Семёнович хорошо знал. Но знанием этим поделиться было очень трудно. Во-первых, оно хранилось в голове не в виде слов, а как набор из опыта, образов, запахов и даже звуков. Не зря он всё время колотил по чугунным чушкам, утверждая, что метал поёт — и всякий раз по-разному. Чтобы донести до понимания Микулы хоть кроху этого знания, приходилось придумывать потешные примеры. Про хороводы, кур с их яйцами, солнце и луну. Даже про разбойников как-то сочинил. Только в тот раз получилось ещё непонятнее.

— Смотри. Вот пошёл ты по грибы. Ну, или по ягоды. Надо перейти луг. Без лаптей ты быстро ногу наколешь, все стопы истопчешь. Может, и дойдёшь до леса по ту сторону, да толку мало. А если в лаптях, то и придёшь быстро, и пятки будут целы. Это мы сыплем серу в домну. Вроде она и не вплавляется, за ручки ни с кем не берётся, в одно с ней легче луг перейти, — от желания убедить он наклонялся всё ближе к уху Микулы и потряхивал бородой.

А Микула смотрел перед собой, выстраивая мастеровы образы в голове. И всё вроде складывалось. Конечно, оставались вопросы к конкретике, но общая картина становилась всё понятнее. А от этого и на душе становилось спокойнее, он чувствовал, что приходит удовлетворение. Парень знал, что скоро оно вновь уйдёт, как только его колючий ум найдёт в этой картине дырки. И тогда снова метаться, искать ответы. А пока — ясно всё.

Тут его взгляд упал на его собственные лапти. На большом пальце правой ноги была дыра. Лыко вокруг дыры торчало клочками, в самой дыре виднелась обмотка. Мастер проследил его взгляд и тоже увидел дыру.

На следующий день Григорий Семёнович поднялся на колошу к Микуле и подал ему пару сапог.

— На, подмастерье, носи. Ноги пухнут, другие скроил, а эти почти и не надевал.

Микула взял правой рукой подарок. Прижал к животу и поклонился мастеру. Словно тот в рыцари посвятил, не меньше. И тут в памяти всплыли слова: «помните сей день, в который вышли вы из Египта, из дома рабства, ибо рукою крепкою вывел вас Господь оттоле…».

В сапогах таких не только луг, все болота и горы перескочишь — не заметишь. Только зачем куда-то уходить? Есть кров и пища. После работы на заводе выдают хлеб. Часто лук. И даже деньгами — сверх того. На медяки можно покупать на базаре даже одежду. И какую-никакую курицу или яйцо, которое курица дала.

Микула понял, что ему необходимо яйцо. Чтобы сварить его и съесть. А чтобы сварить, нужен какой-нибудь котелок. А котелок тоже можно купить. Он наметил себе пойти в выходной день, когда такой случится, на базар. А то, как сейчас стало понятно, он не был там никогда. Всё на завод да с завода. Да в лес за лыком, по грибы да ягоды. А другие, вон — то рябчика принесут, то даже тетерева. На рябчиков силки? Спросить бы у кого. А на тетерева? Наверное, ружьё. И ружьё, кстати, наверное, тоже можно купить на базаре.

К тому времени стемнело. И Микула, машинально считая шаги, потопал домой. Путь просох, потому идти было легко, хоть и немного в гору. Где-то, может, даже в соседнем посёлке, брехали собаки. Одна начинала: «Соседи, кто-нибудь знает, который час?». Так, чтобы все услышали. Ей тут же отвечали: «Откуда же нам знать! Солнце село, и теперь до утра ничего не понятно!». А этой вторили третья с четвёртой: «Пожалуйста, прекратите шуметь, уважаемые соседи, у нас уже и куры в сарае квохчут от ваших вопросов, сейчас совсем разгуляются!».

Микула шел и улыбался в темноте своей шутке. Она казалась ему очень удачной. Если частицы в чугуне — это мужики и бабы, которые водят беспорядочные хороводы, тогда и собаки могут вести светские беседы, а мы думаем, что они попусту брешут. Микула снова представил себе, как разговаривают собаки. Воображение дорисовало им треуголки, в лапы выдало трости. Микула рассмеялся. Впервые за всё время, проведённое на этой земле.

Собаки брехали всё ближе. Микула шёл, усмехаясь в короткую закопчённую бороду. И вот дом. Шагнул к двери, протягивая руку. И почти наступил на что-то мягкое, что ещё стало и из-под ноги выдираться. Микула присел — чёрный ком. Снял рукавицу, пощупал трёхпалой рукой — шкура, под шкурой мускулы, руке стало теплее. Тогда он взял двумя руками и поднял повыше — к свету звёзд. Котёнок. Молчит, уши прижаты, глаза смотрят в упор на бородатое лицо. Не вырывается, но и не виснет расслабленным ленивцем.

Микула переложил зверька на одну руку, другой отворил дверь, вошёл, притворил, отворил другую, вошёл и закрыл. В полной темноте поставил котёнка на пол. Зажёг очаг, посмотрел на гостя — чёрный, ни пятнышка. Только глаза зелёные горят плоско в огне очага.

Микула разулся, сел за стол, достал хлеб и луковицу. Отломил хлеба и положил на пол под собой. Остальное начал есть. Иногда поглядывая туда, куда положил хлеб. На третий раз котёнок оказался там — преодолел это расстояние абсолютно бесшумно. Он ел хлеб. А когда доел, переместился ближе к уже догорающему очагу.

Когда Микула проснулся, котёнок спал у него в ногах.

—

Посмотри, что на моих ногах,

Посмотри, в каких я сапогах!

«Король и Шут»

Подаренные Григорием Семёновичем сапоги только раз померил, походил по избе да снял. Было непривычно. Слишком легко делалось ногам, когда их облегала такая обувка. Далеко не новые, но с переставленной подмёткой и каблуками, без дыр на голенище, да и конь цел. Снял, обвязал бечевой, повесил на гвоздь. Снял потом только раз: принёс домой в глиняной посудине дёготь, густо намазал, повесил обратно. Теперь в избе так же густо пахло. Микуле нравилось. С каких пор стал нравиться дёготь? Наверное, после ветоши, что от гнуса.

А вот Чугуну — не слишком. Особенно сразу.

Котёнок в Микулиной избе освоился быстро. Когда тот вечером следующего дня пришёл с завода, думая, как там моя зверюга, не сбежала ли, то увидел, что зверюга на месте, не сбежала и сбегать, судя по всему, не собирается. А уставилась на парня, когда тот разжёг огонь, и смотрела, как и что тот делает. И к положенному на пол хлебу сразу подошла, и спать в ногах устроилась тоже сразу.

А Чугун — так это, всем понятно, за черноту масти.

Уж и день стал длиннее, и ночи теплее. Каждый вечер животное ожидало парня с работы внутри избы. Одинаково дожидалось кормёжки, одинаково укладывалось в ноги и начинало тихонько мурлыкать, давая понять, что, мол, всё хорошо, человек, так и лежим. Только когда закат отодвинулся ближе к полуночи, Микула увидел, что Чугун на самом деле встречает его, устроившись в окошке. И спрыгивает оттуда, только когда хозяин входит. Тогда ещё задумался — а почему тогда не сбегает. Раньше не задумывался. Раз живёт, значит, он за котёнком ухаживает правильно (никак не ухаживает, просто хлеб даёт да на улицу не гонит). А тут подумал — хлеба то, наверное, не хватает, а вырос вон. Охотится, поди. Да и не нагажено нигде. Точно — гуляет и возвращается, что же я раньше не подумал? Да потому что всё нормально было, вот и не подумал.

Микула привык к зверю. Жены не было и не предвиделось — у парня как-то и мысли такой не было. Старший брат вон женился, едва 16 стукнуло. Сестрёнка тоже выпорхнула из родительского дома, как только стало прилично. А он — нет. А потом и подавно на Урал забрали. А и хорошо. Что с ними делать-то? Вот с Чугуном всё ясно: дал хлеба, а он тебе перед сном песенку промурлычет.

Иногда Микула удивлялся таким лирическим мыслям. Но не гнал их: это был новый опыт для мозга, генерировать такие мысли. В родной деревне пели, сочиняли частушки, целые игры были под почти стихотворное сопровождение. Да и мастер вон какие примеры придумывает, чтобы объяснить сущность литейного дела. Про лапти, например. Да, лапти.

Следующим вечером принёс в ущербной глиняной посудине дёготь, поставил на чурбан возле избы, сходил за сапогами. Сидя на чурбане ветхой тряпицей промазал все швы, напитал кожу. Аромат, конечно, стоял тот ещё. Впрочем, всё дело было в силе этого запаха — так бил в нос, что слезу вышибал. А как всё хорошенько смазал да отставил сапоги в сторонку, так и приятный запах оказался.

Чугун сидел поодаль и внимательно наблюдал. Когда Микула поставил в стороне сапоги наземь, тронулся к ним, намереваясь изучить. Но, чуть не дойдя, резко отпрыгнул, попятился. Подождав немного, Микула связал сапоги бечевой, внёс в избу, повесил на гвоздь. Чугун сунулся было в дверь, но снова резко остановился. Так и ходил снаружи, пока Микула не закрыл избу на ночь. Потом, правда, влез в окно и улёгся к человеку. Даже мурлыкал.

Микула почувствовал это. Подумал: надо же, целого бурундука убил и принёс показать, а тут вони испугался.

Это он вспомнил случай, когда пришёл домой, Чугун встречал его, сидя на обыкновенном месте в избе, а перед ним лежала большая дохлая мышь. Мышь оказалась молодым бурундуком. Прояснился вопрос о пропитании животного. Микула не тронул добычу, Чугун её ночью куда-то унёс. Мол, если тебе не надо, то я найду применение.

А сейчас Микула вдруг сочинил стихотворение.

Вот мой кот.

Его зовут Чугун.

Он боится дёгтя.

Но мышь поймал и съел.

Микула прекрасно понимал, что это собачья чушь. Вернее, с поправкой на обстоятельства, кошачья. Но что с того? Читать это стихотворение он никому не собирался, а самому нравилось, потому что… Да просто, почему бы и нет. В голове столько порядка, что полезно его чуть разбавить.

В общем, так они и жили. Микула работал, Чугун тоже исполнял свои обязанности — хоть и незаметно для глаза. Только вот сапоги котёнка уже больше не заботили, а парень посматривал на них с едва ощутимой тревогой. Учитывая, что на эмоции он никогда щедр не был, это чувство было непривычным.

Ну, и на базар сходил. В один из свободных дней. На рынке, как и в церкви, каждый день хоть кто-то был. Как выяснилось, у Микулы скопилась довольно внушительная, по меркам простого крепостного, сумма, поскольку он почти ничего не тратил. Он отсчитал часть денег, положил их в карман кафтана, предварительно проверив, нет ли в нём дырки.

Разумеется, Микула знал, что такое деньги, их значение для людей и способы, которыми с помощью монет добывались всякие вещи и еда. Но на базар шёл в лёгком волнении. Больше года он ходил только на завод и обратно. Ну, почти. И из постоянного круга общения имел только Григория Семёновича. С остальными работягами всегда здоровался и лишь иногда обменивался незначительными фразами. А здесь было что-то непривычное. Хотя, что это я, подумал Микула, ясно же: ваш товар — наш купец, копейка счёт любит, а в первой лавке никогда не покупай. Собрал трёхпалой рукой монеты в кармане столбиком и пошёл. Даже в церковь решил не ходить. Благо, его уже давно никто и не порицал за небрежение к вопросам веры.

Чугун вышел проводить — по тропинке от избы ровно до утоптанной улицы. И сел, глядя вслед человеку. Надо ему что-то купить, подумал Микула. Жаль, кринки никакой нет, а то бы молока принёс. Да и сам бы попил — давненько не приходилось. А молоко поди и взрослым полезно, не только малым детям, которым надо становиться большими, и они надеются это сделать как раз за счёт молока.

Интересно, а что покупает на базаре Григорий Семёнович. У него же, наверное, и денег прорва. Чай, не крепостной, наёмный мастер. Да такой, каких каждый хозяин норовит заманить к себе на службу, не жалея платы. Наверное, ничего слишком уж особенного.

А вот и базар. Два ряда ларей — смотрят прилавками друг на друга. Торговцы, покупатели, шум торга — всё, как и положено.

КАЙФУЙ: поселились

Случилось так, что темой прошлого лета

Стала для нас мелодия эта

«Tequilajazzz»

Грузовой лифт — он приехал первым по зову кнопки — привёз меня на восемнадцатый этаж. Квартира с нужным номером. Не заперто. Робко нажимаю ручку, робко толкаю дверь, заглядываю, чуть наклонив голову, — никого. Ключ на столике у зеркала в прихожей. Снимаю рюкзак — надоел, тяжёлый, хоть и тактический, а значит, я его вообще не должен чувствовать. Ну, почти. Разуваюсь. Снимаю джинсовку, вешаю на вешалку. Кепку с мамонтом — туда же.

Из прихожей видна комната и кухня. Захожу в комнату — большая кровать, комод, потёртое рыжее кожаное кресло, угловой шкаф с разболтанной дверцей-гармошкой. Дверь на лоджию приоткрыта, ветерок колеблет тюль. Сажусь в кресло, пишу сообщение: «Я в квартире. Когда вас ждать? Рассчитаться, паспорт сфотографировать, посмотреть на меня». Вытягиваю ноги, вскидываю руки, потягиваюсь, сжав пальцы на ногах, издаю сдавленный звук, который демонстрирует, что мне приятно потягиваться.

Через минуту пиликает телефон: «Переведите деньги по номеру телефона, если что-то нужно, звоните или пишите, я двумя этажами выше». Надо же. Перевёл. Снова пиликнул телефон: «Деньги пришли». Нет, ну надо же. Я повидал десятки квартир, которые сдают посуточно: ездим в командировки по региону, и в маленьких городках такой вид гостевой индустрии удобнее, чем непосредственно гостиницы. Но всегда нас встречают, фотографируют паспорта, внимательно смотрят в глаза, а бывает, рассказывают истории про то, как постоялец вскрылся в ванной, пришлось всё отмывать. А тут даже мимолётным взглядом не удостоили.

Созвонился с Ирой. Сказала: «Выйдешь на проспект, иди направо два квартала, жди у стелы».

В ногах едва ощутимое гудение, но это даже приятно. Кто знает, сколько я сегодня пройду? Но когда речь идёт о городах, по которым я соскучился, я не собираюсь останавливаться.

Переодеться? Оттянул на пузе футболку и посмотрел на рисунок, будто мог таким образом определить её чистоту. Сойдёт. Притащил из прихожей рюкзак, вывалил на кровать технику и шмотки, обуваюсь, игнорирую джинсовку, спускаюсь в лифте на первый этаж. Улыбка консьержке — ловлю ответную. Ну, вот и славно. Подозрений в наркоманстве и проституции, похоже, не вызвал.

С неба вовсю лупит солнце. Откровенно жарко. После погоды дома кайфую, прислушиваясь, как ветерок гладит руки и рожу. Закуриваю, зажигалку — в чехольчик на поясе, пачку — в карман джинсов. Мимо знакомой и, кажется, вечной стайки алкашей — на тротуар проспекта. Где право? У меня с этим проблемы. Требуется усилие, чтобы сообразить: лево — это туда. Даже методика для определения стороны была. Правая рука — это та, которая ближе к холодильнику, когда мы обедаем всей семьёй и сидим все на своих местах. Иногда этот факт меня напрягал. Иногда я думал, что у меня какая-то болезнь, у которой, наверное, есть название. Когда я лет десять назад прочитал, что большинство переученных левшей испытывают трудности в области «сено-солома», успокоился. Факт больше не парил. Проблемы с определением сторон продолжаются.

Руки в карманах, сигарета лениво зажата губами — затягиваюсь, выпятив нижнюю челюсть, выпускаю дым. Даже пепел стряхиваю, не прибегая к помощи рук, — зубами.

Шагаю. Хорошо. Тепло. Люди навстречу и в одну сторону со мной. Улыбаюсь. Наблюдение: девушки в крупных городах раз в сто чаще пренебрегают лифчиками, надевая футболки, чем в городке, в котором я живу последние пять лет. Конечно, это когда идёт речь о лете. И на это приятно смотреть. А когда на носу зеркальные очки, а физиономия скрыта тенью от козырька кепки с мамонтом, то смотреть можно вообще, не стесняясь. Я маньяк? Нет, я не маньяк. Просто я прямо говорю об этом, а другие даже могут попробовать отрицать, что делают так же. Особенно если спросит жена.

Идут люди, некоторые несут в руках куртки и плащи, — видимо, утром здесь тоже был дождь. Дядьки в рубашках и при галстуках, шумная молодёжь, те самые девушки, тётки в нарядах с претензией на деловой стиль. Чуть реже — люди на великах и самокатах. На великах — обычные. На самокатах — модные. Пройдёт время, модный найдёт себе другую какую-нибудь моду, велосипедисты останутся — они же не моды для.

Короче, стелой, про которую говорила Ира, оказалась какая-то древняя ракета, видимо, класса «земля-воздух» на довольно дурацком и убогом спиралеобразном постаменте. По постаменту ползали дети. Дети же чупахались в небольшом фонтанчике рядом. Несколько взрослых за всем этим наблюдали. Я почувствовал, насколько жарко — видимо, на контрасте с водой это ощущение обострилось. Поискал глазами тень — поблизости все скамейки под деревьями были заняты. В основном бабулями, выгуливающими своих потомков. Поодаль — маргинального вида пара в окружении чем-то заполненных пакетов из «Пятёрочки». То ли стеклопосуда, то ли алюминий в виде смятых банок.

Короче, остался стоять. Ира по обыкновению опаздывала. От скуки я залез в навигатор и посмотрел, как выглядит на карте это место. Потом спрятал телефон, достал сигареты, закурил. Повертел башкой, гадая, с какой стороны придёт Ира. Потом повертелся всем туловищем. Выбрав наиболее вероятное направление, повернулся туда.

Я ненавижу, когда люди опаздывают. Вернее, не так. Я ненавижу опаздывать. И ожидаю, что другие люди тоже. А они не тоже. Впрочем, они, может, и ненавидят опаздывать ещё сильнее моего, но всё равно опаздывают и не могут с этим ничего поделать.

Короче, Ира появилась не с той стороны, с которой я ждал. Идёт, меня пока не видит. Мимо ракеты, блуждает взглядом, смотрит на детей, потом снова блуждает взглядом. Походка — решительная, щёки — чуть вздрагивают при каждом шаге. Попа стала больше с тех пор, как мы в последний раз виделись. На башке — ободок с рожками. Горбатого могила исправит. А, как это сказать политкорректно, анимэшнутого не исправит ничего. И хорошо.

Иду ей навстречу. Увидела. На лице сразу — улыбка и укоризненно задранные брови, мол, вот ты где, я тебя ищу, почему опаздываешь. Шучу, конечно. Просто рада меня видеть. И я рад её видеть. Обнялись, поорали. Пошли? Пошли. Куда? Погнали на плотинку, к воде хочу. Погнали. Тут метро.

И снова подземелье, снова смотрю на людей и вдыхаю аромат электрической стали. Ира рассказывает. «Ёбаная практика! В прошлом году мы в театре костюмы делали, это был крутой опыт. В этом нужно по художественным музеям ходить. Очень интересно. Но я заебалась! Очень много надо обойти. Поедешь в Нижний Тагил? Мы группой едем, там один из музеев, который надо посетить за эту практику». — «Наверное, поеду». — «Поехали. Потом точно скажу, в какой день». И в таком духе.

Ира — творческий человек. И довольно нервный. «Неделю весело проебала, потому что не могла собраться с силами, щас усиленно ебашить буду. Благо, натюрморт не настолько пиздец, как мог бы быть» — обычное сообщение от неё в ответ на «как поживаешь?». Ира внимательно слушает мои фотографические фантазии и часто говорит: «Круто». Это слово у неё получается раскатистым. Эр — будто крупный горох по барабану грохочет.

—

Лето!

Штаны истёрты, как монета.

Майк Науменко

Я люблю гулять летом. Особенно, с кем-то. А если приехал в незнакомый город, и тебя по нему водят, тыча пальцем в разные прикольные детали, то вообще кайф. А ещё лето — это длинный день. Особенно, в июне. Один престарелый волосатик сравнил его с маленькой жизнью. Я понимаю его. Но это он про своё лето спел. В похожем на Екатеринбург городе, тут рядом — в масштабах страны, конечно. Моё немножко не такое. Моё — это как мы сейчас прём с Ирой на плотинку. Выскочили из метро — и ходу. Когда легко идти, когда ноги несут сами — шагая, ощущаешь, что живёшь. Организм открывает свои рецепторы навстречу теплу. И топать довольно быстрым шагом — не таким быстрым, как, скажем, на работу, но ритмичным и уверенным — это кайф. Особенно по незнакомому городу во второй половине дня.

У нас был план — парный боди-арт проект. Две девушки — две птицы. Сирин и Алконост. Васнецов нарисовал, думали мы, остальные тоже справятся. Остальные — это Ира. За пару недель до приезда я сбросил ей немного денег — на покупку стаффа. Звучит клёво, а на самом деле это всякая белиберда вроде гуаши, кисточек и прочих расходников. Но Ира — художник. Поэтому это не белиберда, а стафф.

Оставалось докупить совсем немного. В списке были блёстки, какой-то неплотный пористый синтетический картон и что-то ещё. В магазин, где это всё продавалось, можно было пройти через плотинку. Мы и пошли. Солнечные очки я снял, потому что солнце уже не лупило так беззастенчиво, а просто деликатно освещало всё вокруг. По обыкновению, я глазел по сторонам.

Уличный музыкант с гитарой наперевес. Положил кофр от инструмента, чтобы заработать на пиво. На самом деле, не знаю, на что он зарабатывал, но думаю, на пиво. Во всяком случае, когда-то давно, лет двадцать назад, мы так на пиво зарабатывали. Впрочем, это было в прошлой жизни. По аккордам и бою, а также по словам, которые удаётся услышать, поёт цоевскую «Группу крови». Вот тебе тридцать рублей монетами, музыкант, хоть ты и отвратительно поёшь.

А вот стайка екатеринбургских школьниц в матросках японских школьниц. Наверное, анимешницы какие-нибудь, как Ира. Только начинающие. Что они делают — не понять. Просто стоят, что-то обсуждают, в руках какие-то журналы. Наверное, просто с подростковой дерзостью решили явить себя миру. И, наверное, в таком виде являть себя миру впятером — не так страшно.