Бесплатный фрагмент - К западу от Востока. К востоку от Запада

Часть I
Индия: живущая в своём времени

Большой Дели

Когда ночной самолёт заходит ночью на посадку в международный аэропорт Дели, чудовищные размеры индийской столицы ощущаются особенно явственно. Однородный хаос из разноцветных огоньков, опутанных нервными переплетениями улиц, — таким предстаёт город перед глазами прильнувших к иллюминаторам пассажиров. Хаос этот тянется внизу всё время, пока самолёт садится, а садится самолёт неторопливо и осторожно. Но вот из однообразного электрического разлива вырывается на миг освещённая башня Кутб Минара, и лайнер равнодушно плюхается на бетон посадочной полосы. А вскоре в открытые двери врывается пряный коктейль ароматов южного мегаполиса. Здравствуй, Дели!

Разбудит утром не петух, прокукарекав…

Индийские города громадны, безалаберны и чудовищно однообразны своей аномальной пестротой. И Большой Дели — первый среди равных. О площади, занимаемой столицей Индии, можно судить по характеру застройки. В основе её — трёх- и пятиэтажные здания. При этом в городе, по разным оценкам, проживает что-то порядка десяти миллионов человек. На самом деле в стране, где нет паспортной системы, цифра эта может быть определена лишь весьма приблизительно. Но даже если так, судите сами, какую огромную площадь при этом занимает современный Дели.

Шум на улицах тут почти не стихает. И если ночью от него ещё можно как-то абстрагироваться, то с рассветом сон становится вовсе проблематичным. Индия — она ведь во многом «страна наоборот». Для нас. И если в Европе или Америке за необоснованный гудок автомобилист может подвергнуть себя обоснованному штрафу, то тут — напротив. Чем больше гудишь, тем тебя больше уважают окружающие. Недаром «задки» всего, что движется по улицам, украшает броский призыв: «Horn please!» (что можно перевести как «Трубите, доставьте удовольствие!»).

Если учесть, что движется по улицам индийской столицы (с грохотом, скрежетом, треском, цокотом!) всё что только на это способно (от тракторов и большегрузов до велосипедов и конных повозок), а люди в своём стремлении к общению пытаются перекричать этот непрерывный механический гуд — можно представить, какой ор норовит вломиться ранним утром в окно твоего мирного номера. Через традиционно одинарные стекла и привычно обширные щели эта звуковая атака обречена на успех! Доспать не удастся. А потому — на улицу. Там интереснее. Ведь там — Индия!

Просыпающийся город: чужой в муравейнике

Я бывал в Дели в разные сезоны. И в мае, когда город погружен в липкую и грязную жару. И в октябре, когда тут можно ощутить себя вполне комфортно. Но больше всего мне нравится здесь зимой. Может быть, потому, что именно зимой состоялась моя самая первая встреча с Дели.

…Солнце ещё не проникло в узкое ущелье улицы и на дворе свежо. Зима, она и в Индии зима. Тем более что Дели — это местный север. И хотя до морозов дело не доходит, более привыкшие к жаре местные жители ёжатся от утренней прохлады. Женщины, спешащие на тук-туках куда-то по делам, кутаются в свои лёгкие женственные сари. А мужики по самые усы — в свои мужественные шали. (Подобными пользуются у нас ветхозаветные старушки.)

Чем выше подымается солнце, тем оживлённее и интенсивнее становится мельтешение и пестрота на улицах. Ставятся лотки, открываются лавки, припарковываются на своих обычных местах рикши. Нищие с помятыми алюминиевыми кружками начинают обход своих владений, чумазые мальчишки-сапожники бегут со своими наваксенными щётками за каждым, у кого хоть что-то обуто на ноги (а обуты тут не все). Сонные обыватели выползают к кранам и бетонным корытам умываться и чистить зубы. Потом истинные делийцы любят немного понежиться, посидеть на утреннем солнышке, почитать свежую газету, покурить. Продавцы цветов и цветочных гирлянд раскладывают свой чудесный товар прямо на земле, у небольших кумирен.

Таких разнокалиберных квартальных капищ тут изобилие. В раскрытые двери видны обвешанные цветами идолы, доносится бормотание читающего священные тексты жреца, тянется сиреневый дымок благовоний. По этому аромату присутствие такого маленького, обычно расположенного в тени огромного дерева, святилища чувствуешь гораздо раньше, чем натыкаешься на него взглядом.

А без того их сразу и не разглядеть. Всё вокруг такое пёстрое и безалаберное. Обшарпанные, незнакомые с понятием «капитальный ремонт» дома во всю высоту зданий покрыты толстым слоем рекламы. Тоже обшарпанной и покосившейся.

«Тук-тук» им. Сусанина

В этой муравьиной гармонии очень трудно сосредоточиться. Но ещё труднее сориентироваться. Дели — не самый большой город на планете. Но тем не менее Большой Дели — город-колосс. В котором легко можно затеряться и с трудом отыскаться. Впрочем, никто ещё не терялся тут навсегда. Потому что, несмотря на крайнюю запутанность делийских улиц и большую сложность с ориентирами и ориентированием, у заблудшего всегда есть спасательный круг в виде вездесущего велорикши или его более продвинутого коллеги за рулём рычащего «тук-тука».

Если вы отбились от стаи и заблудились в Большом Дели, достаточно только свистнуть, и помощь придёт незамедлительно. Сложности могут возникнуть лишь с объяснением рикше нужного адреса — не все в Индии понимают по-английски. Но в любом случае это проблема разрешимая. Не пустыня ведь! Хотя не исключено, что спаситель не преминет использовать ситуацию в свою пользу. И прежде гостиницы вы попадёте в какую-нибудь «случайную» лавчонку. А могут случиться и другие казусы.

Одного моего заблудшего приятеля моторикша вёз в отель полтора часа. За это время они побывали в таких трущобах, посетили такие закоулки города, где, судя по реакции, нога европейца вообще не ступала. Спасательная операция стоила спасённому что-то порядка 200 рупий. Но каково было его изумление, когда на следующее утро он опять отправился на прогулку и вновь попал в место своего бесславного крушения накануне. Оказалось, что от отеля сюда всего пара минут пешего хода!

Простим рикшам эти профессиональные шалости. Это их бизнес, методы которого широко практикуются таксующими субъектами всех стран.

День во чреве — Excuse me, sir!

Прогулка по лабиринтам улочек Старого Дели — истинное удовольствие для истинного любителя Востока. Желающим советую наугад углубиться во «чрево», окружающее знаменитую шахджахановскую Пятничную мечеть, что недалеко от Красного форта. Улочки эти, в которых переплетённое бесчисленным количеством проводов небо видится узкой полосой, где часто невозможно даже полностью вытянуть в обе стороны руки, не упёршись в стены домов, и жизнь по которым течёт соразмерно потребностям бытия, а не стрелкам часов, — это и есть наиболее колоритное и своеобразное лицо столицы Индии.

Здесь отнюдь не безлюдно — работают многочисленные лавки, благоухают курениями всё те же крохотные храмы, дети умудряются самозабвенно играть, мотоциклисты протискиваются мимо меланхоличных священных коров, пожилые индийцы обсуждают что-то из свежего номера «Хиндустан таймс», аккуратные и одинаковые школьницы в своей аляповатой форме спешат в школу. И что характерно, не видно никаких громил, шаек, мафиозных образований. А равно и полицейских.

Вообще агрессия — черта, очень мало присущая здешнему обществу. Те бесконтактные и кровавые драки, которыми радует поклонников индийское кино, вряд ли случаются на реальных улицах индийской столицы. (Чего нельзя сказать о знаменитых кинематографических танцах — без танцев в Индии не обходится ни одно мало-мальски значимое событие).

Часто за агрессию приезжие принимают тот чисто профессиональный натиск, которому подвергается каждый иноземец в Индии. Толпа мелочных торговцев сувенирами, самозваных гидов, профессиональных нищих, рикш, заклинателей, прорицателей и просто халявщиков — непременный, почётный эскорт всех туристических групп. Временами этот агрессивный маркетинг сильно ранит восприимчивые души туристов, а то и приводит их в совершенное бешенство. Особенно почему-то возмущаются наши, эсэнговцы. Некоторые даже срываются в крик, чем вызывают недоумение донимающих и усиливают законное желание втюрить-таки какого-нибудь деревянного слоника или продемонстрировать свою полудохлую кобру.

Кричать не надо. Не надо вообще проявлять никаких эмоций. Это всё местный бизнес. Для чего же обижать бизнесменов? В крайнем случае можно позволить себе отвращающий жест ладонью — зачастую он помогает лучше слов. Молчание — вот лучший ответ и на традиционные зацепки клиента, типа: Hello, Mr. (Mrs.)! Excuse me, sir! How are you? Whence you arrived? Если же хочется что-то непременно сказануть, блеснув английским произношением, то чистосердечно советую гордо выпятить нижнюю губу, вспомнить школьный курс и громко ответить: «I have arrived from Soviet Union! My father — the engineer. My mother — the teacher.» Уверяю, что такой ответ заставит нападающую сторону недоуменно призадуматься, что даст возможность оторваться от преследования.

Но лучше всего молчать и не обращать внимания на приставания. А ещё вернее — отбиться от группы. Как ни странно, иностранец-одиночка привлекает куда меньше внимания. Особенно если он несколько отклоняется в сторону от торных туристических троп, вдоль которых и промышляет вся эта братия.

А в общем, всё это не страшно, ко всему этому быстро привыкаешь — в конечном счёте это непременная составляющая той экзотики, за которой и едут в Индию.

Обезьяны и коровы — уличные животные

Обезьяны и священные коровы на делийских улицах — непременные персонажи местной действительности, живые памятники индуистской культуры и герои туристических рассказов. Причём во всех трёх ипостасях это абсолютно разные существа.

Взять обезьян. В знаменитом эпосе «Рамаяна» мы встречаемся с неким народом, который лишь с виду обезьяны, а по своим качествам ничем не отличается от людей. О популярности их предводителя мудрого Ханумана, оказавшего неоценимую помощь Раме в поисках и освобождении прелестной Ситы, говорит обилие скульптурных изображений бравого военачальника человекоподобных макак. Растиражированных и расставленных по миллионам кумирен, часовен и алтарей современной Индии. Образ этот — один из наиболее почитаемых и любимых среди всего изобилия местных идолов.

Совсем иное существо предстаёт перед воображением из рассказов соотечественников, побывавших в Индии. (А по большей части просто слыхавших об этом от кого-то когда-то.) Распоясавшиеся и наглые стаи обезьян опустошают карманы и кошельки простодушных постсоветских туристов, крадут паспорта и валюту гостей, бесчинствуют у открытых окон гостиниц. Всё это очень напоминает широкомасштабные байки рыбаков-любителей о всяческих «сомах-людоедах». Или россказни бывалых охотников о встречах с медведями.

Обезьяны на самом деле для Индии столь же обычны, как для нас собаки или кошки. В память о славном предке они отнесены к разряду таких же священных животных, как коровы. Стаи обезьян бродят в городских парках и на обочинах дорог. Их можно видеть и по берегам священных рек в местах поклонения, и в руинах брошенных городов. Но в Дели они попадаются на глаза не часто — куда реже, чем коровы или коршуны.

Не знаю, быть может, мне как-то не везло, но те макаки, которые попадались, ни разу не пытались забраться в карман или стибрить бумажник. Напротив, это были зашуганные и настороженные твари, которые старались держать дистанцию и болезненно реагировали на попытки установить с ними родственные контакты. Думаю, если не размахивать перед их мордами пачками долларов, они никогда не покусятся на ваши валютные резервы.

Вот что любопытнее: почему «манки» всё же не стали «друзьями человека»? Ведь у обезьян для этого куда больше ценных качеств, нежели, к примеру, у собак. Наверное, причина в том, что обезьяна — она обезьяна и есть. А «друг человека» должен не копировать хозяина, а повиноваться приказам.

Ночь темна — не наступи на спящих!

Однажды я с удивлением обнаружил результаты одного исследования, проведённого западными специалистами. В нём, в частности, давался рейтинг крупных городов мира, с учётом их опасности для иностранных туристов. Так вот Дели, если верить тому, что дали результаты исследования (и тому, что такое исследование вообще проводилось), в этом списке фигурировал в первой пятёрке.

Что вряд ли соответствует истине. В отношении санитарии тут действительно не эталон. Так это же Азия! Но вот в криминальном отношении Дели показался мне абсолютно безопасным мегаполисом. Здесь можно бродить в одиночестве где угодно и когда угодно. Хотя по ночам это, быть может, не очень интересно. Как таковой, ночной жизни в индийской столице нет вовсе. Кроме того, на плохо освещённом тротуаре недолго наступить на кого-нибудь из расположившихся на ночлег нищих.

«Уличные люди», жизнь которых проходит вне квартир, вилл и хижин, назойливо и повсеместно бросаются в глаза приезжему и составляют одну из самых неприглядных картин Дели. Зимой, когда температура тут приближается к нулевой отметке, бедолаги по ночам греются у костров и обитают в странных сооружениях, слепленных из коробок и ящиков. Причём такие коробочные домики можно найти практически в любой части индийской столицы. А на некоторых пустырях из них состоят целые «микрорайоны». Обитатели которых по утрам, словно сомнамбулы, выползают из своих жилищ — замороженные и заторможенные. Чумазые дети трут ручонками свои большие и воспалённые глаза, женщины пытаются расчёсывать смоляные и спутанные волосы, худосочные мужики долго отхаркиваются и сидят у костров, безразлично уставившись на огонь.

В тёплое время убогая братия спит прямо на асфальте, расположившись поперёк на тротуарах целыми семьями. Но «уличные люди» Дели — это не обязательно представители многомиллионной касты профессиональных нищих. Среди них много подёнщиков и сезонных рабочих, которые собираются в столицу со всей страны на заработки. И если китайские «отходники» традиционно состояли из одних мужчин, в Индии — это ремесло семейное. Часто приходится наблюдать, как хрупкие женщины в сари с измождёнными лицами, с вечно спящими грудничками за спиной носят на головах корзины с глиной или кирпичами. И это в стране (которая запускает спутники!) пока ещё распространённое зрелище…

Можно, конечно, скорбеть и убиваться по поводу таких картинок. Но это если абстрагироваться от корявых чурбаков в собственных глазах. Весь мир разделён на богатых и бедных, и в обозримом будущем мы от этого никуда не денемся. Всякая «демократия» и всякие «права человека» хороши и удобны, когда сидишь в тёплом доме, жуёшь неподъёмный гамбургер и не думаешь, что в основе твоего стабильного и процветающего общества — многовековой грабёж других стран и народов, таких например, как Индия и индийцы. Тебе случайно не хочется взять да возвратить награбленное? Нет? Тогда жуй молча и не лезь со своими нравоучениями и оценками туда, куда не просят. Без тебя, любимого, как-нибудь разберутся.

Чужой устав: «нет» это может быть и «да»

Как я уже упоминал, Индия так сильно отличается от нашего привычного пространства, что её можно с полным основанием считать «страной навыворот».

Посудите сами. Весь мир условно разбит на 24 часовых пояса. Если и бывает какая-то неразбериха, то исключительно из-за суверенных перемен «летнего» и «зимнего» времени. Индия отличается от остальных на полчаса. Так, несмотря на то, что Алма-Ата и Дели находятся почти на одном меридиане, нам, чтобы получить «индийское время», нужно перевести часы на 30 минут.

Или взять правила дорожного движения. Их, собственно, тут вообще-то нет. За исключением одного — британского левачества. Сколько наших аккуратных соотечественников получили травмы в результате впитанных с детства понятий о том, как нужно правильно переходить улицу. Посмотрите налево. Машин нет? Идите. В Индии ваш первый шаг может стать последним. Потому что опасность тут угрожает совсем не с той стороны.

И подобных примеров, лежащих прямо на поверхности, масса. Если индус, с которым вы вели сложные переговоры, в конце, когда, казалось, всё уже улажено, вдруг энергично замотал головой (что по-нашенски может означать только твёрдое «нет»), не спешите расстраиваться. Потому что это наше «нет» — по-индийски означает «да».

Маленькое государство

Как уже говорилось, малоэтажный и перенаселённый Дели занимает колоссальную площадь. Вот почему на территории современного мегаполиса оказались несколько исторических городов, принадлежащих разным эпохам, культурам и народам. Когда-то все они стояли (или лежали в руинах) обособленно — разделённые пространством и временем. Ныне все они соединены и сцементированы кварталами и улицами Большого Дели и, утратив во многом свою самобытную ценность, превратились в городские достопримечательности индийской столицы.

Сколько «исторических городов» находится в границах Дели, сказать затруднительно. Одни считают, что семь, другие насчитывают два десятка. Посетив самые известные из них, человек начинает по-иному смотреть на непостижимую и бурную историю как столицы, так и всей Индии.

Все знают, что современная столица Индии делится на два города — Новый и Старый Дели. «Новый» возник после того, как в 1911 году британцы решили перевести сюда из Калькутты свою колониальную администрацию. Для чего построили «тяжеловесный, помпезный и вычурный» административный центр. Где до сих пор размещаются всеиндийские властные органы — парламент, правительство, президент.

Но вот как на деле происходит членение Дели, понять очень сложно. Никакой стены, разделяющей «города» подобно той, что делила Западный и Восточный Берлин, тут нет. Так что, к примеру, железнодорожные вокзалы Старого и Нового Дели расположились рядом. А исторические постройки, такие как могольский Красный форт и знаменитый Кутб Минар, находятся на разных концах мегаполиса.

Чтобы хоть немного проникнуться делийской градообразующей логикой, нужно рассматривать современный Дели не как город, а как маленькое государство. Конгломерацию исторических центров, понастроенных на этой территории в течение последнего тысячелетия. Лал-кот, Пурана-Кила, Туглакабад, Фирозабад, Шахджаханабад — все эти названия, сохранившиеся на карте современной столицы, — сами столицы древних властителей. И если в былые времена их разделяли километры полей и лесов, то теперь всё это пространство занято кварталами мегаполиса. А древние города Дели молчаливо стоят посреди этого гигантского базара в виде памятников или руин.

Мощь ислама: правители из тюркских рабов, мечеть из индуистских храмов

Каждому приезжему в Дели не терпится поскорее увидеть «Красный форт» и Железную колонну. Железная колонна, которая стоит во дворе самой старой местной мечети Кувват уль-ислам («Мощь ислама»), по иронии стала чуть ли не основным магнитом, который тянет со всех сторон туристов в Дели.

Саму мечеть в ознаменование мусульманских побед соорудили в самом конце XII столетия первые владыки Делийского султаната из династии тюркских рабов. Биография зачинателя династии султана Кутб-ад-дина Айбака началась собственно с его покупки на невольничьем рынке — приобрёл будущего властителя один из Гуридов. А Гуриды тогда боролись за власть с Газневидами. И, как в любой подобной борьбе, нуждались в верных и умных соратниках. Пусть даже из купленных рабов. В пылу междоусобной войны и был захвачен город Дели, а вернее, ряд городов Дели, среди которых был и Лал-кот.

Захватив город, мусульмане принялись перелицовывать его сообразно своим надобностям и воззрениям. Во-первых, конечно, взялись за строительство большой мечети. Подобно тому, как знаменитая церковь Св. Софии в Царьграде строилась из обломков античных храмов, джума-мечеть Кувват уль-ислам в Дели созидалась из камней 27 разрушенных индуистских капищ. Потому так удивительны остатки каменной резьбы многочисленных и непохожих колон айвана, окружающих двор, до сих пор содержит такие несовместные с учением Пророка еретические изображения, как, например, пышногрудые апсары. Они до сих пор угадываются тут и там.

Наверное, правоверные с особым чувством молились рядом с такими неподобными и непристойными изображениями. В этих древних фрагментах и состоит основная историческая ценность сооружения, которое давно перестало служить какому-либо богу, и теперь всецело отдана людям — для свободного посещения и свободного размышления о бренности всех страстей. Кувват уль-ислам любят не только люди, но и многочисленные резвые белочки, которые весело суетятся среди древних камней, используя филигранную резьбу в качестве опоры для своих цепких лап.

N. B. Транзит Иртыш — Ямуна.

Что ещё любопытно для нас в ранней истории Делийского султаната, так это наличие среди его персонажей множества выходцев из Туркестана. Которые попадали сюда и как рабы, подобно первым султанам, и как свободные переселенцы, и как беженцы, не желавшие жить под властью монголов. Среди делийских кварталов-махаллей были и такие, которые назывались Самарканди, Хорезми, Кашгари. Известно, что среди новых поселенцев Индии были и степняки-кипчаки, явившиеся на берега Ямуны прямиком с берегов Иртыша.

Делийская нержавейка: made in Mars

Однако вернёмся к Железной колонне, которая в последние годы стала куда менее привлекательной для туристов. Потому что какой-то умник посчитал, что в целях сохранности её нужно окружить такой же нержавеющей решёткой. Раньше же, и в этом была основная фишка, если кто мог, прижавшись спиной, обхватить колонну руками — тот автоматически становился счастливым человеком. Теперь колонна никому уже не может приносить счастье.

Про знаменитую колонну, которая вот уже полтора тысячелетия торчит посередь одного из восьми «исторических городов» Большого Дели, и при этом «не ржавеет» — в просвещённой (таблоидами) Европе знают едва ли меньше, чем про Тадж-Махал (и наверняка больше, чем про ступу в Санчи, гаты Варанаси или пещеры Аджанты). А началось всё с перла некоего Дёникена сильно перевозбудившего обывательские умы своими псевдонаучными инсинуациями. Согласно «исследователю» все мы, люди, — это скопище ни на что не способных «космических идиотов», а все те древние чудеса, которыми гордится по наивности наша цивилизация, — не более чем подачки каких-то старших братьев по разуму.

Среди «братских артефактов», конечно же, оказался и Делийский столп. Прилетели «зелёные», по своему обыкновению своровали пару домохозяек, и подумали: как бы ещё над этими людишками подшалить. И подшалили — отлили колонну (в общем, можно сказать, что они залетали на Землю «отлить») и усвистали обратно в космос. Оставляя доморощенных исследователей наедине с головоломной задачей: как это какая-то «отсталая Индия» чего-то там смогла? В самой Индии наука такие головоломки не решает. Потому что индийские учёные могут просто подойти к Железной колонне и прочесть на санскрите оттиснутое на ней клеймо, из которого в общем становится ясным, кем, когда и во имя кого все это делалось.

Санскритская надпись на колонне гласит, что посвящена она неким царём Чандрой богу Вишну. Предполагают, что Чандра — это знаменитый Чандрагупта Второй, правивший Индией на рубеже IV и V веков. Первоначально железный столп, венчаемый фигурой мифического орла Гаруды, стоял в храме на горе Вишнупада. О том, как колонна попала в Лал-кот, сегодня никто не помнит. Всё-таки тысяча лет прошла…

Если бы теми ярлыками и сертификатами, которые придуманы на Западе, обклеить тёмное тулово этой многотонной махины, то она скрылась бы с глаз навсегда. И это открыло бы наконец многим зашоренным глазам красоту и драматическую историю того окружения, среди которого волею судеб оказался этот древний столп. Потому что древнеиндийские резные колонны, из которых построена мечеть Торжества Ислама, это предмет куда более интересный, нежели незамысловатая железная труба посреди молельной площади. Я уж молчу про возвышающийся над всем комплексом 70-метровый Кутб Минар — самую высокую в мире башню из всех тех, что были воздвигнуты во времена Древности и Средневековья.

Кутб Минар: ищите женщину

И если уж говорить о мощи ислама, то глядя на грандиозный минарет, подобного которому ещё долго не сооружалось ни в одной стране света. Кутб Минар высится в сотне метров от мечети Кувват уль-ислам. И если уж искать истинный символ индийской столицы — то вот он.

Высота минарета колеблется в зависимости от источника информации. У разных авторов мне приходилось встречать цифру и в 70 и даже в 100 метров. Думается, что истина всё же находится где-то на отметке 75. Чтобы взобраться наверх — нужно преодолеть 378 ступенек. Сегодня совершить такой подвиг невозможно. Минарет закрыт для посетителей.

Но минаретом Кутб Минар, собственно, никогда и не был. Никогда муэдзин не считал его ступенек и не кричал сверху гортанный азан, призывающий правоверных к молитве. И этот факт всегда придавал памятнику некую загадочность в глазах утилитарно настроенного плебса. Поговаривают, что преемник Кутб-ад-дина — Шамс-ад-дин Ильтутмыш возвёл эту башню для своей любимой жены. Дабы та могла видеть воды священной реки Ямуны, которая струит воды в нескольких километрах к востоку.

Лично мне это объяснение по душе. Хотя оно вряд ли соответствует правде. Дело в том, что начинал строить Кутб Минар еще сам Кутб-ат-дин. Но не успел — упал с лошади во время игры в поло (это такой окультуренный вид кокпара) и расшибся насмерть. А Ильтутмыш — тоже раб, но также зять и последователь Кутб-ад-дина (тогда такое тоже было нормальным) лишь заканчивал строительство.

Назван минарет не в честь Кутб-ад-дина, как логично предположить, а в честь его духовного наставника — суфийского шейха Ходжи Кутб-ад-дина Бахтияра Каки. Этот Кака, между прочим, прославился своим бескорыстием. Он отвергал все дары и подношения, которыми пытался наградить его державный ученик.

Так что версия насчёт любимой жены…

Про жену не знаю, но история помнит другой любопытный факт. Когда грозному Ильтутмышу настала пора назначать наследника, он собрал рвущихся к власти сыновей и объявил свою волю — назначив не преемника, а преемницу. Свою дочь Разию. Султанша Разия была женщиной мужественной. Её как-то мало влекли гаремные услады и интриги, а больше волновало воинское искусство и государственные дела. Поцарствовать, правда, ей долго не позволили — время властного феминизма в странах Южной Азии ещё не настало.

Туглакабад — город, утративший блеск

На южной окраине Дели огромный кусок городской земли лежит под развалинами. Это ещё один любопытный «исторический город» на территории индийской столицы — Туглакабад. Город Гияс-ад-дина Туглака, основателя ещё одной тюркской династии, правившей султанатом в XIV веке.

В отличие от знаменитого рыжего песчаника, из которого выстроено большинство архитектурных раритетов Дели (Красная крепость — Лал-кот, Красный форт Моголов — Лал-Кила, мавзолей Хумаюна и пр.), тут — царство серого камня. Оттого-то всё смотрится мрачноватым и выцветшим. Остатки домов, дворцов, храмов, караван-сараев, амбаров обильно поросли жёсткой травой и колючим кустарником. Таким колючим, что и змеи-то чувствуют себя здесь не очень уютно. На пыльных площадях, среди руин, окрестные мальчишки занимаются своим любимым занятием — гоняют в гольф.

И даже включив воображение на полную мощность, трудно представить в этих бесприютных, выжженных солнцем развалинах город, о котором знаменитый странник Ибн Баттута писал с восторгом:

«Здесь находились сокровища и дворцы Туглака, а также большой дворец, построенный из позолоченных кирпичей, который при свете солнца блестел так ослепительно, что никто не мог долго смотреть на него. Сюда он складывал огромные ценности, и рассказывают, что он построил здесь большой резервуар, куда сливал расплавленное золото, которое превратилось в глыбу».

О, если бы количеством сокровищ мерилось человеческое счастье! То, с каким последовательным постоянством случается обратное, заставляет думать, что есть всё же кто-то над нами — ироничный и всесильный. Для кого все мы, в сущности, лишь шахматные фигурки, переставляемые невидимой рукой по своим правилам.

Обладатель несметных сокровищ и абсолютной власти, Гияс ад-дин Туглак закончил жизнь под обломками рухнувшей трибуны. С неё стареющий правитель наблюдал за шествием слонов. Он похоронен в красивом мавзолее-крепости, который поставили вне города, недалеко от главных ворот. А на престол взошёл любимый сынок — Джауна. Отпрыск, кстати, сам лично руководил постройкой той роковой трибуны, похоронившей дорогого папашу. Короновался Джауна под именем Мухаммед-шаха Туглак.

С его царствованием связана одна из самых любопытных страниц мирового самовластия, к которой напрямую причастны эти самые серые развалины.

«И он решил разрушить Дели»

Мухаммед Туглак правил султанатом на гребне его могущества. Жизнь этого своеобразного и абсолютного властителя проистекала в постоянных заботах о строительстве новых городов и многочисленных военных операциях, направленных на расширение и укрепление государства. Чтобы как-то загладить неприятное впечатление от начала своего царствования, Туглак поначалу пытался заигрывать с горожанами. Дели по своему блеску соперничал в те времена с Багдадом и Каиром, его базар считался величайшим в мире. Но, несмотря на это, подданные не любили монарха. И слали ему анонимки, полные хулы и даже угроз.

И тогда Мухаммед-шах решился на отчаянный шаг — перенос столицы. А вернее, даже не перенос, а тотальное переселение всех жителей Дели в далёкий южный Доулатабад. Дорога между этими городами занимала в ту пору целых 40 дней.

Ясно, что вальяжным делийцам вовсе не хотелось куда-то ехать. И тогда монарх выкупил у горожан всю городскую недвижимость и велел освободить дома немедля. В три дня. После чего воины прошлись по улицам опустевшей старой столицы и обнаружили лишь двух человек. Хромого и слепого. Хромого велено было расстрелять с помощью пращи. А слепого — привязать за хвост лошади и препроводить в новую столицу таким оригинальным манером. (Говорят, что до Доулатабада добралась только нога несчастного.)

После всего этого в Дели не осталось даже кошек и собак. Рассказывают, что султан вышел ночью на крышу своего дворца и, не увидав в покинутом городе ни одного огонька, с чувством глубокого удовлетворения воскликнул: «Теперь моя душа спокойна!»

…Но, к удивлению Мухаммед-шаха, и это не прибавило ему любви подданных. Так что в конце концов, спустя семнадцать лет, желающим разрешили вернуться. А вскоре сам беспокойный властитель скоропостижно скончался от лихорадки. Что позволило одному из современников резюмировать: «Таким образом, государь избавился от своих подданных, а подданные — от своего государя».

…С бывшей цитадели Туглакабада, открывается широкая панорама на окрестности. В одну сторону — это бесконечные поля, деревни и сады пригородов. В другую — размазанные серой дымкой очертания современного Дели. Города, чего только не пережившего в своей долгой истории.

Моголы: основатель Бабур и продолжатель Хумаюн

Что до Бабура, основателя тюркской династии Великих Моголов, то ему было отпущено царствовать Индией всего четыре года. Предание доносит до нас трогательную историю о том, что когда смертельно заболел его любимый Хумаюн, правитель обратился к Всевышнему с мольбой взять взамен сына всё, что только пожелает. Аллах внял мольбе Бабура. И сын его стал поправляться, но… Но чем лучше становилось Хумаюну, тем хуже чувствовал себя сам Бабур.

Он умер совсем ещё нестарым человеком, в 47 лет. Оставив после себя государство, стихи и знаменитые мемуары — «Бабур-наме». И, по традиции, разделив перед смертью державу между сыновьями. Ясно, что лучший кусок достался любимчику Хумаюну.

…Одно из самых отрадных мест в Дели — мавзолей Хумаюна. Этакий тихий приют отдохновения посередь вечно разворошённого многомиллионного муравейника. В просторном старинном парке зелено, мирно и радостно. В старых камнях и подстриженном газоне бегают стремительные и пушистые «лори» — этакая смесь белки и бурундука, а в кронах деревьев перекрикиваются ярко-зелёные попугаи.

Сам мавзолей, который считают архитектурным предшественником Тадж-Махала, с достоинством возвышается над своей живой оправой. Его красноватые стены — это какая-то мелодия, светлая и грустная одновременно, звучащая особенно проникновенно на фоне всего этого окружающего буйства. А ещё выше, надо всем, кружат в голубом небе степенные коршуны…

Странно, что тут бывает так мало народа. Несколько девушек-индусок, снявших туфли и побросавших вещи, бродят по выстриженной мураве газонов, несколько влюблённых парочек, которым просто нужно побыть наедине, да несколько нищих, без которых Индии не бывает. Такое необычно безлюдное состояние памятника — мечта путешественника. Но отчего так? Ведь мавзолей по своим достоинствам стоит большего внимания.

Ответ, как мне кажется, в бесцветной личности самого Хумаюна. Который не был ни поэтом, как его отец Бабур, ни завоевателем и реформатором, как сын Акбар, ни строителем, как правнук Шах-Джахан. На фоне всех этих действительно Великих Моголов Хумаюн был обыкновенным неудачником. Утерял царство и столицу. Большую часть своего царствования провёл в бегах и скитаниях. И умер-то, поскользнувшись и разбившись на ступеньках не то мечети, не то библиотеки. Так и оборвалась бледная и несчастная жизнь того, кого по иронии назвали «Счастливчиком» (Хумаюном). Знал бы Бабур…

Но зато — каково продолжение! Вряд ли кто из Великих Моголов может поспорить с Хумаюном своим мавзолеем. Но и тут его заслуги сомнительны. Мавзолей Счастливчику возвела его вдова Хамида Бену Бегум. Одна из тех великих женщин, без которых не было бы этих великих правителей. Говорят, что в строительстве непосредственное участие принимал один мастер из Бухары. Возможно, потомок тех строителей, коих вывез когда-то из Индии кровавый разоритель Тимур.

Ну а апофеозом строительной деятельности Великих Моголов считается ещё один исторический центр Дели — Шахджаханабад, воздвигнутый неутомимым созидателем — внуком Акбара Шах-Джаханом. Тем самым, благодаря которому ниже по Ямуне (Джамне) в Агре расцвёл чудесный каменный цветок Тадж-Махала.

Но про делийский Красный форт и Джума-мечеть написано столько, что я мало чего смогу добавить…

Сокровища Агры
Тадж-Махал

Символ Парижа — Эйфелева башня, Рима — Колизей, Москвы — Красная площадь, Афин — Акрополь. А если брать шире, в космическом масштабе, в размерах Вели­кого Кольца, что могло бы стать эмблемой всей нашей планеты и чело­веческой цивилизации? Думаю, первый претендентом на эту роль — Тадж-Махал, совершеннейший архитектурный памятник, постро­енный одним из Великих Моголов над прахом любимой женщины.

Красота спасающая

К Таджу каждый день стекаются многочисленные и многоязыкие толпы паломников. Принадлежа­щих к разным кастам и конфесси­ям, прибывших из разных угол­ков Индии и всех мыслимых сторон мира. Разуваясь перед подъёмом на мра­морную террасу мавзолея, все они ста­новятся тут одинаково босыми и равны­ми друг другу.

Зачадрённая чёрным покрывалом мусульманка и похожая на тропический цветок в своём трепещущем сари индиан­ка, вылощенный до кафельного блеска аме­риканец и шумный фотолюбитель-кита­ец, наш напряжённо-сосредоточенный сооте­чественник и молчаливый гималайский аскет, юные и чистые девочки-гимназис­тки из престижного колледжа Дели и растерянные, чернокожие крестьянские ребятишки из недалёкого села, гордые одинаковые кадеты — будущая мощь во­оружённых сил и истомлённые духовны­ми исканиями хиппообразные европей­цы… Все они, такие разные и пёстро окрашенные, объединены тут единым по­рывом причаститься к прекрасному, все они пришли сюда на поклон к Красоте, в самом совершенном и бессмертном её виде. (Хотя, быть может, далеко не все пришед­шие это понимают и осознают.)

Тадж-Махал, это самое зримое материаль­ное воплощение абстрактной сентенции о «красоте, спасающей мир». Из небесной гармонии его безупречных форм и божественных линий проглядывает неодолимое обаяние вдохновляющего образа одной из кра­сивейших женщин Земли. Вокруг него вечно витает осязаемое величие люб­ви, достигающей силы природной сти­хии. Он, этот прекраснейший архитектурный Цве­ток, взошёл и возвысился над чародейственной духовной клумбой.

Торжество женского рода

Индия без Тадж-Махала всё равно, что Франция без Эйфелевой башни или Америка без статуи Свободы. Эту ба­нальную мысль высказывали почти все, кто только брался писать о «восьмом чуде света». Но ставить его на одну плоскость с железякой, к которой долго и мучительно привыкали и наконец привыкли, или тупо­ватым колоссом, переправленным за океан потому что ему так и не на­шлось места в Европе, — это слишком унизительное сравнение для Тадж-Махала. Отсутствия Башни и Статуи человечество бы и не ощутило. Место Тадж-Махала уникально. И на месте этом может стоять только он, или зиять невосполнимый провал.

Тот, кто этого не понимает, всё равно чувству­ет это неосознанно. Вовсе не случайно Агра стала одним из центров миро­вого паломничества. Именно паломни­чества — из всего обилия местных досто­примечательностей людей со всего света собирает сюда только одно.

…Признаться, я всегда настороженно отношусь к тому, вокруг чего вьётся толпа и бьются волны повышенной ажи­тации. Потому и сюда, в Агру, первый раз ехал с некоторым сомнением. Но Тадж-Махал развеял все мои опасе­ния сразу, как только предстал пред взором.

Тогда, при первом свидании, я провёл рядом с ним целый день. Несколько ча­сов просто сидел на газоне напротив и созерцал, запоминал, впитывал женственное обаяние его линий и оду­хотворённую чистоту оттенков. Не меньше десятка раз обошёл вокруг. Отдалял­ся и приближался. Открывал всё новые ракурсы и точки любования. Упивался игрой граней в лучах катящегося по небосклону солнца, от ос­лепительно белого, такого, от которого зашкаливал экспонометр, до остро очер­ченного чёрного силуэта на фоне закатно­го неба. Дошло до того, что в какой-то момент я вообще перестал замечать окру­жающих, полностью абстрагировался от толпы, и оказался с ним один на один.

Вернее — с ней. Потому что в Тадж-Махале так сильно ощу­щается присутствие конкретной души и реального образа. Той вечно женственной основы возносящей Мастера на невообразимые высоты Творения.

«Венец дворца»

Тадж-Махал — это любовь. Воп­лощённая в одухотворённый камень. Высокосвященная и богоположенная. Укор всем тем (мне, например), кто сомневается вечности чув­ства, возможности бесконечного обожания одного предме­та одним переменчивым сердцем. Здесь можно много бросаться красивыми словами, но лучше ещё раз вспомнить историю.

Арджуманд Бану Бегам, известная ещё при дворе Джахангира как Мумтаз-Махал («Избранница дворца»), или, если по-персидски, Тадж-и Махал («Ве­нец дворца»), стала женой принца Хурама (будущего Шах-Джахана), когда ей едва минуло девятнадцать лет. Краса­вица-персиянка, к тому же обаятельная, умная, гуманная, тонко чувствующая — Мумтаз-Махал, хотя и не была первой женой царевича, но моментально стала главной и единственной.

Привязанность и степень доверия к ней с его стороны были столь сильными, что будущий правитель не сту­пал и шага, не посоветовавшись со своим Венцом. Дошло до того, что падишах (это — уже когда он отбил отцовский трон у всех родственных претендентов) даже свою государственную печать хра­нил только у своей любимой жены.

Прав­да, совместное их царствование было очень недолгим, всего какой-то год минул с восшествия Шах-Джахана на могольский трон, как судьба (вот уж злодейка!) лишила его всех стимулов царствовать далее. Время, отпущенное Мумтаз-Махал на то, чтобы служить украшением этого беспо­койного мира, иссякло, и одна из самых блистательных женщин земной истории ушла из жизни без всякого достойного повода, весьма банально — на тридцать седьмом году жизни, при очередных родах.

Но ушла всё же не просто, а как по­добает выдающейся женщине. Взяв на­последок у мужа обещание — выстроить памятник, который был бы достоин зем­ного воплощения их неземной любви.

Вся дальнейшая жизнь Шах-Джахана была так или иначе подчинена выпол­нению обета. Что стало и смыслом и стимулом дальнейшего бытия всесильного монарха. Всё прочее настолько перестало интересовать владыку, что собственный сын Аурангзеб в конце концов отрешил его от вла­сти и заточил в Красном форте Агры. Последние свои годы Шах-Джахан про­вёл, созерцая издали, с высоких стен кре­пости-дворца, прекрасный белоснежный мираж Тадж-Махала, вечно сияющий над дорогой могилой на высоком берегу Джамны, в отдалении. Здесь, рядом с любимым пра­хом, ему и суждено было найти свой дол­гожданный и вечный приют.

История этой любви стала самым великим и самым высоким эпизодом из всей эпопеи яркого царствования Великих Моголов. Динас­тия, которую обессмертила любовь, — это, согласитесь, явление нечастое. И то, что всё произошло именно на индийской земле, насквозь пропитанной страстью и чувственностью, — тоже не случайно.

N. B. Шах-Джахан, брат Петрарки

Шах-Джахан, сын эстетствующего наркомана Джахангира, внук вели­кого полководца и выдумщика Акбара, взошёл на могольский трон под пятым номером. Cвою карьеру самодержца он начал точно так же, как многие сотни его царственных коллег во всех династиях — до, и многие сотни — после. Терпеливо дождавшись у постели больного папаши его мирной кончины, вмес­то того чтобы ехать на войну в Кандагар, куда его упорно посылали, он тут же ввязал­ся в борьбу за могольский трон и после тяжёлой продолжительной борьбы выиграл эту своеобразную «предвыборную» борьбу у своих братьев и дядьёв. В результате чего конкуренты исчезли (вообще), а империя почти на 30 лет получила нового правителя.

Как и все его предшественники, Шах-Джахан был типичным Моголом. Знал и це­нил красоту, разбирался в литературе, серьёзно занимался архитектурой. И вооб­ще, по традиции, заложенной ещё Бабуром, старался окружить себя и близких не только утончённой роскошью, но и рафинированной учёностью. Не забывая при этом держать в узде своё государство и в напряжении — соседние. Что выделяло Шах-Джахана из прочих самодержцев всея Индии? Гипертрофированная любовь к прекрасному и… Пламенная страсть к одной из собственных жён! Любовь и страсть, результатом которых и стало рождение вершинного произведения земной цивилизации — Тадж-Махала. Потому-то и жизнь Шах-Джахана достойна того, чтобы поместить его рядом с Орфеем, Петраркой, Данте (продолжите дальше).

Цветок Вечности и его опылители

Нет, не случайно для большинства из тех, кто отправ­ляется в Индию, Тадж-Махал значится первым и главным пунктом программы посещения! И если, побывав в Индии, кто-то говорит, что не был в Агре (и не катался на слонах), то его рено­ме путешественника сразу становится похожим на тонущий «Титаник».

Понятно, что у каждого приезжего с Тадж-Махалом изначально связаны свои сокровенные цели и чаяния. Кому-то просто нужна важная галочка в виде фото на фоне, кто-то хочет поклониться величай­шему памятнику человеческой любви, кого-то влечёт обаяние оригинальной ци­вилизации Великих Моголов, а кому-то нужен достойный объект для развенча­ния (был, видел — фигня). Правда, после контакта с памятником отношение к не­му становится более ровным и достой­ным. С людьми происходит тот самый «катарсис», за который умные античные греки так почитали истинное искусство.

Побывав тут однажды, непременно хочется приехать опять. Каждый раз, приближаясь к Тадж-Махалу, уже на дальних подходах чувствуешь себя совершенно за­чарованным. Необъяснимое волнение, которое испытываешь, находясь рядом, сродни сильному религиозному чувству.

В данном случае русский термин «памятник», производное от «память», как нельзя точно характеризует суть тво­рения. Белоснежный каменный цветок на могиле возлюбленной, достойнейший монумент не только самой любви, но и неистребимой романтики человечества.

Лишь будучи отпетым объективным рацио­налистом можно упрекать несчаст­ного Шах-Джахана в совершении должност­ного преступления. Что своим строительством он полностью опусто­шил казавшуюся неисчерпаемой могольскую казну и пре­допределил скорое крушение великой империи. Но с другой стороны, во многом именно благодаря этому мир не забыл о Моголах. И не забудет о них до тех пор, пока цветёт на берегу Джамны белоснежный траур­ный цветок Тадж-Махала.

N. B. Грабители и создатели

Что до сместившего отца Аурангзеба, то, собравши пос­ледние средства и перелив золотую ре­шётку, поставленную внутри Тадж-Ма­хала вокруг кенотафа почившей цари­цы, он решил… построить точно такой же памятник и своей усопшей супруге. И построил. Но, как обычно, получился лишь фарс. И сегодня очень немногие знают, что далеко к югу от Агры стоит неудачная копия «а ля Тадж-Махал». Ещё одно доказательство того, что нельзя копировать чужие чувства.

Как и у всех памятников, в истории Тадж-Махала два разнонаправленных вектора — созидания и разрушения. После Аурангзеба мавзолей грабили многие. Постарался и Надир-шах, пер­сидская армия которого вдоволь под­чистила Север Индии в 1739 году. При­ложили руку и «просвещённые британ­цы». А между тем мир так и не узнал имя Мастера, создавшего шедевр. Конечно, не последняя роль самого Шах-Джахана, но вот кто конкретно был главным зодчим — толком не из­вестно.

Суета у бессмертных стоп

Но вернёмся в наше время. Большин­ство приезжающих к Тадж-Махалу тури­стов и паломников совершают «типовой обход» по одному и тому же маршруту. От Южных ворот, вдоль центрального фонтана внутрь мавзолея, затем, разувшись — вокруг мавзолея по мраморной террасе и… обратно. Кто-то задерживается на террасе над Ямуной-Джамной. Некоторые подходят ещё к двум красным павильонам по бокам — бывшей гостинице для паломников и бывшей мечети. Неудивительно, что все снимки, привезённые в разные страны разными людьми, побывавшими тут в разные годы, — одинаковы настолько, будто сошли с одного печатного станка.

Между тем, как ни странно, только единицы из миллионов паломников видят Тадж-Махал во всём его заповеданном величии с его главного фасада. Дело в том, что белоснежный мавзолей Мумтаз-Махал — лишь половина незаконченного поминального комплекса. По легенде Шах-Джахан предполагал строи­тельство второго такого же — на проти­воположном берегу Джамны. Такого же — но только из чёрного мрамора. Для себя. Так, чтобы оставшуюся часть Веч­ности оба памятника вечно смотрели друг на друга.

Вторая часть проекта так и осталась невоплощённой. Строительство нача­лось, но было прервано известными со­бытиями на стадии закладки фундамен­та. Тем не менее, чтобы понять вели­чие замысла, на Тадж-Махал необходимо посмотреть оттуда, откуда на него должна была вечно глядеть его чёрная тень. Ту­ристов на противоположный берег Джам­ны не возят, и это парадокс, хотя такое вообще-то характерно для индийского турсервиса.

Потому требуется небольшое усилие, дабы отыскать дорогу к реке и догово­риться за 100 рупий с паромщиком, чтобы он перевёз вас туда и вернул обратно. Если при­урочить такую экскурсию к часам, когда солнце нехотя садится за вычурные крыши далёкого Агра-форта, а над розо­вой гладью Джамны то и дело пролетают белоснежные цапли — вы, уверяю, получите не только великолепные снимки, но и впечатление, которое останется с вами на всю оставшуюся жизнь.

Свойство белого мрамора, из которо­го сотворён Тадж-Махал, — менять свой цвет в зависимости от освещения, пре­вращает предзакатное зрелище в подо­бие искусно сработанного светового шоу. Причём стоящий на высокой платформе мавзолей, если смотреть на него с другого берега реки, обретает свой перевёрнутый антипод, трепетно подрагивающий в мутноватом зеркале тихоструйной реки. Оттого создаётся полнейшая ил­люзия, что он не стоит, а свободно па­рит в промежутке меж земной и небес­ной твердью опираясь на своё отражение.

Кстати, именно отсюда писал свою картину Василий Верещагин, который был не только знаменитым и беспощад­ным баталистом, но ещё и тонким цените­лем прекрасного, знатоком Востока.

…Наверное, это небольшое эссе очень смахивает на объяснение в любви. Раз­вёрнутое и сумбурное. Пусть будет так. «Лучшее в стране — столица, в столице — дворец, а во дворце — молодая царица». Я люблю Индию. А Тадж-Махал — душа Индии. Потому-то так тянет побы­вать здесь вновь и вновь.

Две столицы Великих Моголов: живая и мёртвая

Вообще говоря, Моголы весьма своеобразно относились к столице своей империи. Постоянной и долговременной у них не было вообще. Стольный город переносили всякий раз, как только возникала потребность разря­дить ситуацию в какой-то части государства. Или просто появлялась на то чья-то царственная прихоть. Кочевые гены создали оригинальную кочующую династию. По количеству переносов столицы с государством Мо­голов может сравниться разве что Казахстан XX века.

Меж двух могил

Красноречивее всего о неусидчи­вом характере Великих Моголов говорят их могилы. Сосредото­ченные вовсе не в одном каком-то фамильном некрополе, а разбро­санные на тысячи километров одна от другой. Бабур покоится в Кабуле, Хумаюн — в Дели, Джахангир — в Лахоре, Аурангзеб — в Аурангабаде. Но самые оригинальные представители Великих, Акбар и Шах-Джахан — всё же обрели вечное пристанище в одном месте. В Агре. Здесь же, кстати, изначально нахо­дилась и могила Бабура. Потому, навер­ное, этот город может с наиболее пол­ным основанием претендовать на звание столицы Великих Моголов.

Можно сказать, что вся Агра лежит меж двух царственных могил. На западе, в районе Сикандара, в огромном, хотя и несколько эклектичном мавзолее, под стражей четырёх белокаменных минаре­тов — последний престол неуёмного Акбара. На востоке — Тадж-Махал, где ря­дом со своей обожаемой Мумтаз-Махал нашёл в конце концов долгожданный мир внук Акбара — Шах-Джахан.

Современная Агра… Нет ничего не­лепее такого словосочетания! «Совре­менная Агра» — все равно, что «антич­ный Лос-Анджелес». Потому что нет ни­какой современной Агры! Очистить ули­цы от электрических проводов, убрать рычащие тук-туки, снять со стен навязчи­вую рекламу, и уже сложно будет по­нять, в какое время и какое царствова­ние угодил. Впрочем, истины ради заме­чу, что это не особая агринская реаль­ность — вся Индия такова. За небольшим исключением. Здесь не гонятся за Време­нем. Здесь Время само под­страивается под местный ритм.

Красный форт №1

Все знают Красный форт в Дели. Он — символ новой индийской независимости. Но делийский Красный форт — во многом лишь авторское повторение Джахангиром Красного форта в Агре. Или — «Агра-форта». Спросите, при чём тут вообще-то «форты»? Не при чём. В прилипшем «окончании» обоих сооружений, нет ничего ни индийского, ни могольского, — это уже британский вклад.

Акбар стал императором в 1556 году, будучи тринадцатилетним юношей. Ес­ли принять во внимание то, что весть о смерти отца, злополучного Хумаюна, за­стала царевича вовсе не на женской по­ловине дворца, а в военном походе, в из­вечно непокорном Пенджабе, то на мо­лодость скидку можно не делать. К тому времени Акбар уже зарекомендовал себя не только храбрым воином, но и изощ­рённым военачальником. О многом гово­рит хотя бы то, что, заполучив трон, юный Великий Могол вовсе не кинулся прома­тывать невеликую ещё госказну на чувственные радости. Он упот­ребил все свои силы на войну с самыми заклятыми врагами династии. И успоко­ился лишь спустя восемнадцать месяцев, когда голова главного недруга — Хему была покрыта известью и вмурована в башню в Кабуле, а тело супостата выве­шено в Дели.

Успокоившись, молодой император принялся за масштабные строительные проекты, первым из которых было соору­жение дворца-крепости в новой столице — Агре. Хотя большую лепту в его облик внесли Джахангир и Шах-Джахан, заложил его Акбар. «Красным» это сооружение стало благодаря использованию традиционного в этой части Индии красноцветного песчаника, из которого здесь строили и до и после Моголов. Но именно в могольский период использование красного камня, зачастую в удивительном сочетании с белым мрамором, достигло высшего расцвета.

По сути своей «Агра-форт» это Кремль, Вышгород, Акрополь — укреплённый дворцовый комплекс. Но, возведённый не «за стенами», а «на стенах», на высо­те 25 метров над окружающей равниной. Самые эффектные постройки дворца возвышаются, часто буквально нависая, над просторной поймой Ямуны-Джамны. Отсюда, с высоты, с азартом наблюдал за своим любимым зрелищем, слоновьими боями, неуёмный Акбар. Тут, на открытой площадке, на знаменитом троне, восседал расслабленный гаши­шем утончённый эстет Джахангир.

Здесь же, в ажурной каменной беседке на башне — Мутхамман Бурдж, провёл пос­ледние годы своего пожизненного зато­чения страдающий Шах-Джахан. Именно в этой беседке монарх-романтик ощущал себя когда-то таким счастливым и безмятежным, любуясь пролетающими птицами вместе со своей незабвенной Мумтаз-Махал. И вот, на закате жизни, отстранённый от царствования и заклю­чённый сыном во дворце, именно здесь Шах-Джахан смиренно ждал в одиноче­стве своего конца. Прикованный взгля­дом к одному месту, где над скучной и пыльной равниной, над равнодушно теку­щей Джамной трепетал в лучах солнца волшебный цветок мраморного лотоса, взращённый им над могилой любимой.

…Со стен Красного форта и сегодня открывается одна из самых чарующих и волнительных картин. Далёкий Тадж-Махал, всюду обрамлённый ажурными камен­ными рамками дворцовых окон, — мелькает то там, то здесь, перед глазами гуляющего гостя. И не поймёшь сразу, варваром или благодетелем был Аурангзеб, заточивший отца наедине с этим зрелищем…

Апофеоз Акбара

Но вернёмся к Акбару. Потому что именно с ним связана одна из самых яр­ких страниц в толстенной книге индийс­кой истории. Завоеватель, строитель, реформатор, мыслитель — Акбар вовсе недаром получил в истории эпитет Вели­кого (так выделялись самые мощные правители человечества — Рамсес II, Алек­сандр Македонский, Юстиниан, Карл, Фридрих II, Пётр I, Екатерина II и немногие дру­гие). Такие личности — словно триум­фальные столпы на пути человечества, возвышающиеся над рамками, граница­ми и временными отрезками.

Акбар Великий правил империей полвека — с 1556-го по 1605 год. И всё время основ­ной занозой для него была та же пробле­ма, что мучает и сегодняшнюю Индию. Религиозная рознь между главными конфессиями — индуистами и исламиста­ми. Сам шах изначально был последо­вателем ислама. Так что прекрасно по­нимал: установить мир на своей земле он сможет, только свернув шею своим же единоверцам — фундаменталистам. Но ни в коем случае не в пользу брахманов — что привело бы лишь к усилению нена­висти, — а только в пользу некоей «третьей силы».

Так в могольской Индии возник совершенно но­вый религиозный культ, искусственно созданный Акбаром для умиротворения населения, а заодно обожествления собственной персоны. Дин-и-илахи — «божественная вера», которая вобрала в себя всё луч­шее (по мысли создателя) и из ислама, и из индуизма, не позабыв при этом и об учениях Христа, Махавиры Джины и даже Заратуштры. В качестве объектов поклонения были выбраны самые логич­ные и естественные — Огонь и Солнце. Сам же Акбар стал первым (впрочем, и последним) апостолом и пророком своей «бо­жественной веры».

Кстати, интересны практические ас­пекты этой искусственной религии, насаждённой волевым решением. Вот лишь некоторые из них. Нельзя: брить бо­роды, есть говядину, соблюдать пост, со­вершать хадж, строить новые мечети, на­зывать сыновей Мухаммедами, хоронить мёртвых головой на Мекку и т. д. Мож­но: хоронить головой на восток, молить­ся в храмах, построенных самим Акбаром. Ну как тут опять же не вспомнить Петра Алексеича с его брадофобией или Никиту Сергеича с его кукурузоманией?

Идеальный город Фатехпур

Главным материальным воплощени­ем идеальной религии Акбара должен был стать идеальный город. Новая сто­лица Фатехпур — «город Победы», на­чал спешно возводиться в 1571 году в 35 километрах к югу от Агры, близ Сикри. Просуществовав всего 15 лет, Фа­техпур тем не менее до сих пор остался одним из самых величественных памят­ников эпохи Моголов.

…Перед каждой достопримечатель­ностью в Индии происходит один и тот же навязчивый ритуал. Натиск местных гидов. Они тут у любых ворот, к кото­рым подвозят приезжих. Словно стервят­ники, зорко стерегущие очередную пожи­ву. Фатехпур не исключение. Предврат­ная агрессия самозваных экскурсово­дов, как обычно, выбивает из колеи. Но стоит купить билет и, войдя внутрь, ока­заться в одиночестве на пустынных улоч­ках мёртвого города, про это тут же за­бываешь.

Как и всё, построенное Моголами, незадачливая столица Акбара возведена из знаменитого красного песчаника. От­того кажется, что выточена из местных скал — плоть от плоти Индии. Архитектура воспринимается продолже­нием местной природы, а это само по себе выдаёт самое высокое искусство.

Народу немного. Во всяком случае, люди не мешают тому, чтобы отрешить­ся и предаться созерцанию застывшего величия Фатехпура. Город-порыв, возве­дённый по воле монарха трудом 20 ты­сяч рабов и пленников в рекордные сро­ки, он и смотрится вовсе не как набор домов, площадей и улиц, а как колос­сальный единый ансамбль.

Тут есть всё, что только должно было присутствовать в идеальной столице идеального монарха XVI века. И тридцатиметро­вые триумфальные ворота — Буланд Дарваза, и площадь в виде огромной шахматной доски, где шла игра живыми костюмированными фигурами, и Слоно­вий двор, который служил не только ма­нежем, но и своеобразным «лобным мес­том», на котором совершались пригово­ры (дикие слоны, к которым бросался осуждённый, были как бы судьями выс­шей инстанции: хотели — топтали, а хоте­ли — миловали).

Самое необычное сооружение воз­вышается в дальнем конце главной пло­щади. Здесь в изящном двухэтажном павиль­ончике когда-то заседал верховный со­вет (Диван-и-кхас). Сам шах восседал в центре — на круглой площад­ке, расположенной поверх высокого ка­менного столба, а советники и эксперты располагались на галерее, опоясываю­щей помещение вдоль стен второго этажа. Отсюда, сверху, они выслушивали мнения и просьбы представителей народа, ходо­ков, которых запускали снаружи.

Заброшенная Победа

Классическое произведение, кото­рым исчерпывается для многих всё про­читанное об Индии, — киплинговская «Книга Джунглей». Одна из самых силь­ных страниц этого насыщенного неве­роятными приключениями произведения — похождение Маугли в брошенном го­роде. Подобные города — это не плод авторской фантазии, а скорее вольное переложение одной из тех реальных ис­торий, которыми сопровождалось про­никновение в глубь Индийского субкон­тинента бравых британцев. Брошенные и проклятые города были характерной чертой этой загадочной и неожиданной страны.

Когда британцы наткнулись на Фатехпур, то их глазам предстала картина сколь впечатляющая, столь зловещая. Прекрасные дворцы, ворота, храмы, дома и стены, выстроенные из красного песчаника в едином градостроительном порыве, по одному плану, украшенные филигранной каменной резьбой и инкру­стированные самоцветами, окружённые просторными площадями, иссохшимися прудами и молчаливыми фонтанами, — всё это, заросшее непроходимым кустар­ником, во власти лиан, чертополоха и равнодушно палящего солнца.

Блистательный Фатехпур — город Победы, превратился в сказочный го­род-призрак. К нему, хранимому заклять­ями в течение трёх столетий, дерзал при­ближаться мало кто из суеверных окрес­тных жителей. Любимое детище Акбара Великого стало привычным обиталищем для диких пчёл, змей, коз и многочисленных хищников. Пантеры, леопарды и тигры бродили среди пустых зданий в таком количестве, что англича­не, по-первости, устраивали на улицах заброшенной могольской столицы насто­ящие охоты. Как в джунглях.

Между тем город Победы в своём нынешнем виде вовсе не похож на те исторические руины, которые в изоби­лии украшают поверхность нашей не очень стабильной планеты. Нет в нём ни следов катастрофических разруше­ний, ни копоти пожарищ, ни свиде­тельств какого-то преднамеренного вар­варства. Когда бродишь по площадям и улицам Фатехпура, заглядываешь в многочисленные дворцы и дворы, рассмат­риваешь вычурную резьбу колонн и на­личников в многочисленных павильон­чиках и беседках, то ловишь себя на том, что всё это вовсе не производит впечатления древности. Напротив, ка­жется, что попал на какой-то долго­строй времён позднего средневековья. Вот-вот вновь откроют финансирова­ние, на законсервированном объекте появятся строители и, весело матюга­ясь, начнут облицовку помещений, уста­новку дверей и окон, сантехнические работы.

Видимо, такое впечатление исходит из скоротечности городской жизни этой акбаровой столицы. Она тут бурлила всего каких-то 15 лет. И хотя по обилию населения с Фатехпуром не мог тягаться ни один город тогдашней Европы (утверждают, тут насчитыва­лось более полумиллиона человек), 15 лет — очень маленький срок для того, чтобы наследить на улицах, обжить сте­ны и напитать кварталы той аурой, которая так возбуждает и пленяет воображение лю­бого, кто только сталкивался с притя­жением исторических руин. Фатехпур так и не превратился в настоящие развалины. Столи­ца была оставлена ещё при жизни само­го Акбара. И перенесена в далёкий Лахор. Этого требовала политическая напряжённость, возникшая в западных райо­нах Империи, наиболее проблемных на тот момент.

Впрочем, в Лахор — тоже ненадолго. Кочевые гены тюрков не позволяли Акбару долго сидеть на одном месте. Гены предков и талант государственного деятеля. Очень скоро и император и двор вновь оказались в Агре. Но отчего не в Фатехпуре?

Забвение по знамению

Моголы совершали много неорди­нарного и экстравагантного. Однако случай со строительством и забвением Фатехпура выделялся и на этом фоне. История эта породила массу домыслов, которые позже стали мифами.

Почему же они покинули город?

…Говорят, что по прошествии 15 лет, в один прекрасный день грозный падишах (именно так повествует легенда) вышел на высокую стену своей новой столицы и с ужасом увидел, что озеро, питавшее водой город, исчезло! А на его месте зи­яет покрытая грязью котловина.

Сейчас мы могли бы быстренько всё это объяснить с позиций геологии и вся­ких карстовых явлений. Но тогда всех жителей Фатехпура объял необыкновен­ный ужас перед Богом (или богами — в данном случае разницы никакой), кото­рого они, возгордившись, прогневили. А это бедствие пострашнее землетрясения или вражеской осады! Проклятый город был обречён, а потому оставлен без про­медления. Последний день Фатехпура по накалу страстей вполне сопоставим с последним днём Помпей!

Так и лежали его зарастающие и мед­ленно разрушающиеся стены, в течение трёх веков пугая окрестных жителей своей грозной тайной. Таким и предстаёт он теперь пред многочисленными туристами — молчаливым и зачарованным, заколдо­ванным и застывшим.

Главную прелесть монотонно краси­вому красному камню придают… инди­анки в своих ярких сари. Словно вол­шебные цветки расцветают по манове­нию невидимого садовника то там, то здесь — в самых неожиданных местах: рощах колонн, тёмных проёмах дверей и окон, у давно замолчавших фонтанов, на фоне высвеченных вечерним солнцем резных стен, среди зелёных лужаек двор­цовых садов.

— Как зовут тебя, прекрасное дитя? — спрашиваю у одного из проплывающих мимо цветков.

— Чандрагупта…

О, Господи! Да из каких же ты веков, Чандрагупта? Что в имени твоём? Сколь­ко всего воскресило оно в памяти из ин­дийской истории! Великий Маурья Чан­драгупта — современник похода Алек­сандра Македонского… Времена Калидасы — Чандрагупта Первый и Чандра­гупта Второй… Имена грозных власти­телей прошлого несёт в себе ныне эта гибкая и хрупкая девочка в голубом сари. Чудно!

…Я бывал в Фатехпуре неоднократно. Но при упоминании о нём во мне всплы­вает именно эта картинка. Юная индиан­ка в голубом сари, выплывающая из без­молвного краснокаменного дворца Акба­ра Великого. Или… нет, не из дворца, из какого-то другого, непостижимого всеми прочими мира. Словно сама воплощённая Индия…

Раджастхан: заповедник индийского духа

Раджпуты ведут свою родословную от Солнца, Луны и Огня. Так что их гордое и несколько напыщенное самоназвание, которое можно перевести как «дети царей», имеет славное основание. Но уважают их в Индии не потому, что они от Солнца, а потому, что дух раджпутов издревле был примером беззаветного героизма и несгибаемой стойкости. Земля раджпутов — современный штат Раджастхан — являет собой идеальную арену для жизни героев. Самый жаркий район знойной Индии, прижатый к пустыне Тар, Раджастхан тем не менее первым принимал на себя удары многочисленных завоевателей. И принимал с честью!

Бхаратпур — птичий рай

Первый раз я побывал в Раджастхане случайно. Появилась возможность смотаться из Агры в знаменитый птичий заповедник Каоладео-Гхана, что рядом с Бхаратпуром. И я смотался. Заповедник этот, как и многие современные резерваты, некогда служил охотничьими угодьями. Для британской администрации. А до британцев — для раджпутских раджей.

Раджпуты всегда были ярыми индуистами. Как же сочетались в них постулаты о ненасилии с убийствами животных? Запросто! Индуизм вообще-то настолько пластичная религиозная система, что в ней может найти место всё, даже противоречащее, как кажется, самим основам. Сами же раджпуты считали, что могут убивать и есть мясо, потому что всегда должны поддерживать своё мужество на должной высоте.

Каоладео-Гхана — заповедник небольшой, но обильно населённый. Особенно зимой, когда на местные болота прилетают с далёкого севера неисчислимые стаи пернатых. Собственно, «далёкий север» для Индии — это наши места. Так что всех этих оперённых путешественников я в большем изобилии видел в дебрях Прибалхашья. Вся разница в том, что тут на каждую птаху приходится по туристу с огромным биноклем или фотокамерой, снаряжённой полуметровым объективом. А у нас можно неделями находиться со всей этой «пернатой сволочью» наедине. (Интересно, отчего же это орнитологи-любители из Европы стадами прут в Индию и игнорируют наши раздолья?)

Знакомство с заповедником запомнилось мне не птицами. А удавами, которых мы с проводником-сикхом искали в сухих зарослях каких-то колючих кустов, стальные иглы которых насквозь прошивали подошву ботинок. Подойти к питонам близко никак не удавалось, как тихо мы ни ступали. Змея — это почти сейсмограф, улавливающий малейшие колебания земли всем своим телом. Не подпустив даже «на расстояние снимка», питоны тихо и изящно всасывались в норы.

Потом, правда, попался один особо философичный родственник Каа — распаренный солнечными лучами и расслабленный хорошим обедом (об этом свидетельствовало вздутие посередь изящного тела). Это был четырёхметровый питон, вполне уверенный в своих силах, а оттого не очень-то взволнованный приближением каких-то «лягушат». Странно, но рядом с этими гигантами вовсе не испытывалось того инстинктивного страха, который пронзает, если натыкаешься на маленькую гадюку или даже ужа. Когда наконец наше внимание наскучило, питон не спеша начал скрываться в норе, и я, вконец обнаглев, попытался ухватить его за кончик хвоста. Хвост был мягким и тёплым. И сильным — таким, что если бы у меня и была стальная хватка, то он, наверное, утащил бы меня под землю за собой…

Страна индийских рыцарей

Над Бхаратпуром, ближайшим местным городком, на вершине скалы гордо высились стены замка местного раджи. Таких замков по Раджастхану понатыкано великое множество. На том, как говорится, стоит. Всё это, вкупе с пустынными равнинами и иссушенными зноем горами Аравали, придаёт типовому пейзажу Раджастхана некоторое сходство с Палестиной, на скалистых холмах которой всё ещё возвышаются живописные руины крестоносных замков.

Раджпутов, так же как и европейских крестоносцев, называют рыцарями. Это благодаря оригинальному кодексу чести — «раджпути», которым была пронизана вся жизнь воина-раджпута. Хотя «воина» в этом словосочетании можно опустить — настоящий раджпут всегда был настоящим воином, гнушавшимся любой другой деятельности, кроме как проявления бранной доблести. Раджпуты стали квинтэссенцией кшатриев, военной варны, известной со времён появления в Индии ариев. С их ратным искусством, а главное — с их боевым духом должны были считаться и Великие Моголы, и британские завоеватели. Они и до сих пор составляют значительную часть в рядах индийской армии.

Впрочем, если уж сравнивать средневековых раджпутов с рыцарями, то они нечто среднее между европейскими феодалами и японскими самураями. Куртуазность европейцев в них удивительным образом сочеталась с жертвенностью японцев. Хотя и тех и других раджпуты явно превосходили. Европейские замки конечно же не могли поспорить в роскоши с замками Раджастхана, а японские ритуальные самоубийства путём вспарывания собственного живота бледнели на фоне «шаки» — «битвы-жертвы», на которую выходили обрёкшие себя на смерть в неравном бою воины «виры».

И уж, конечно, ни в какое сравнение с ролями всяких «прекрасных дам» и «великих гейш» не идут духовные подвиги раджпутских женщин. Когда все мужчины клана покидали замок для смерти в «шаке», женщины замуровывали себя в специальном помещении для ритуального самосожжения — «джаухара». А если муж раджпутки находил-таки то, что искал — смерть на ратном поле, то верная жена так же, не раздумывая, восходила на погребальный костёр, чтобы совершить «сати». В память о таких жертвенных жёнах ставились камни с выгравированным изображением руки — их и сегодня ещё можно нередко встретить в Раджастхане.

Магистрали Времени

Индия не только велика, но и разнообразна. И соседние области тут часто отличаются одна от другой сильнее, чем, скажем, соседние государства где-нибудь в Европе. И, безусловно, одна из замечательнейших и оригинальнейших частей Индии — именно Раджастхан — «земля царских сыновей».

Хотя земля эта лежит совсем рядом с Дели, для того чтобы добраться из столицы Индии в Джайпур — столицу штата, нужно потратить достаточно много времени и нервов. Дороги Индии и манера движения по ним — такая же архаика, как и средства передвижения. Всё перемешано и перепутано на этих дорогах: запряжённые в тележки верблюды и буйволы, флегматичные слоны, «амбассадоры» — реликты индийского автопрома, святые люди садху, в своих ярких одеждах, крестьянки в сари с корзинами на головах, японские внедорожники, похожие на ярмарочные балаганы грузовики, рычащие «тук-туки» всех мастей, переполненные трактористами трактора, чёрные «мерсы», бредущие коровы… Век космический, эпоха британского владычества, времена моголов, пора Ашоки — целая вечность толчётся неспешно и флегматично топчется по дорогам Индии. Никакие это не транспортные артерии. Магистрали Времени!

По индийским дорогам, даже по самым лучшим, едва ли можно преодолеть за час более 50 километров. Потому что всё, что по ним движется, вдобавок ещё равнозначно и равноценно. Так что уступать дорогу тут как-то и не принято. Это где-нибудь там, далеко, любая машина ценнее любой коровы. А тут — Индия.

Но чем труднее и дольше дорога, тем острее и желаннее цель. И тем сглаженнее шок, который неизбежно получает каждый чужестранец от встречи с тем же Раджастханом.

А. Македонский — был здесь…

Раджастхан — самый знойный штат Индии, половина его приходится на пустыню Тар, где в свою бытность так натерпелся один из потрясателей вселенной — Александр из Македонии. Даже у местных эта пустыня называется Марустхали — «место, где можно умереть».

А ещё через весь Раджастхан тянется лысоватый и выжженный солнцем кряж — хребет Аравали. По мнению геологов, эти каменистые горы — древнейшие на планете. Многие вершины допотопного хребта надстроены ныне геометрически правильными сооружениями из того же камня — знаменитыми замками «царских сынов». Если учесть норов владельцев, то можно понять, что замки раджпутов торчали острыми костями в глотках многих десятков поколений завоевателей Индии.

Исследователи считают, что в жилах современных раджпутов наряду с массой других течёт кровь древних ариев, проникших когда-то на равнины Индии через горные проходы Афганистана (как, впрочем, и все иные завоеватели). Действительно, типажи, встречаемые тут, — нам хорошо знакомы. Если рядового жителя Раджастхана обрядить в европейский костюм и пустить на улицы Москвы, то он вряд ли далеко уйдёт в гордом одиночестве. Потому что тут же попадёт в поле зрения бдительных стражей порядка благодаря своему вызывающему лицу — такому обычному для представителей наших родных кавказских национальностей.

Своеобразная «рыцарская республика» существовала в Раджастхане практически до ХХ века. И до сих пор ещё в иных скалистых гнёздах живут потомки феодальных владетелей этих земель. Слово же «раджпут» давно превратилось из самоназвания в символ несгибаемой воинственности.

Последние иноземные владыки Индии — моголы и британцы, сообразили наконец, что раджпутов невозможно победить в бою. Гораздо легче незаметно соблазнить или подкупить этих непреклонных, но простоватых воинов. Главное, сделать это так, чтобы те сами не поняли. Таким образом, и моголы и британцы могли похвастать, что владели Раджпутаной. Но Раджпутана, в свою очередь, обоснованно считала, что при всех режимах сохраняла свою независимость.

Красная столица «Огненного пояса»

Ясно, что при таком тотальном свободолюбии рыцарское государство редко бывало единым. Номинальной столицей Раджастхана в последние столетия был Джайпур, сохранивший свои столичные функции и в новой Индии, правда уже в качестве центра штата.

Джайпур — молодой город (по индийским меркам). Он ровесник Питера, даже чуть моложе. И так же, как город на Неве, был создан волевым решением (местного махараджи Джай Сингха Второго) и построен по единому архитектурному плану. Но не европейскому архитектурному плану, а местному, индийскому. Автором его был бенгальский зодчий Чакраварти. Впитавший в себя все архитектурные достижения всех областей Индии и изначально разделённый на девять кварталов, символизирующих девять частей местного космоса, город этот не похож ни на один другой. Хотя одновременно напоминает многие.

Джайпур в переводе означает «город победы», но чаще его называют «розовым городом». Есть легенда, что таковым он стал не сразу, его покрасили в 1883 году к визиту принца Альберта (малоизвестного в мире мужа знаменитой королевы Виктории). Был ли это ироничный намёк, акт почтения или просто у властей не нашлось другой краски — история умалчивает. Но с тех пор Джайпур так и остался «розовым». Хотя, по большому счёту, вовсе он не розовый, а скорее — кирпичный. Название закрепилось, и как здорово, что никому тогда не пришло в голову покрасить город в голубой цвет!

Но легенда — это легенда, а гений архитектора — это гений архитектора. В современном Джайпуре цвет города — это закон, который не корректируется. И все частные домовладельцы должны в обязательном порядке подкрашивать свои дома так, чтобы ни один из них не выделялся из всех прочих.

В гостях у махараджи

Визитка Джайпура — Хава Махал («Дворец ветров») — интересное сооружение, напоминающее каменный орган (ударение на «а»). Сотни щелей и окон, прорезающие пятиэтажный фасад, — ловушка для сквозняков, которые так желанны во время сорокаградусных штилей в жаркий период. Говорят, что гуляющие по помещениям Хава Махала ветра действительно завывают разными голосами, создавая унылую и чарующую мелодию.

Но это всё второстепенные достоинства «Дворца ветров». Главная его суть — быть ширмой, отделяющей суетный и живой мир джайпурской улицы от тихой и бедной событиями зананы — женской половины дворца местного махараджи. Оставаясь затворницами, жены владыки получали возможность незаметно из-за решёток подсматривать за тем, что творится на улице. Ведь индийские улицы — самый лучший индийский театр! Эркеры Хава Махала — это зашторенные ложи для прекрасных посетительниц этого великолепного театра. Нетрудно себе представить, какое количество «случайных» уличных сценок разыгрывалось в былые времена для того, чтобы вызвать смех за ширмой!

Хава Махал — лишь один из фасадов огромного дворца, построенного для местных раджей вместе с городом. Потомки их живут тут и поныне. Но сегодня во дворец к ним может попасть всяк желающий, для этого достаточно купить билет в кассе. Билет, правда, не даёт основания для встречи с махараджей, но осмотреть часть обширного дворца, превращённого ныне в музей, можно.

Как и все подобные дворцы-музеи, этот тоже напичкан всякими диковинами, которые скупались прежними владельцами для украшения покоев и удовлетворения гордынь. Оттого он похож на огромный антикварный базар, на котором каждый может найти для себя что-то такое эдакое. Велика коллекция тканей, одежды, оружия, украшений.

Мне особо понравились два больших и пузатых серебряных сосуда в человеческий рост. Те самые, в которых один местный владыка возил священную воду из Ганги в Лондон, на коронацию Эдуарда VII. (Об этом — ниже.)

Ещё один интересный дворец находится на выезде из Джайпура и стоит прямо посреди обширного озера. Так ему и надо — ведь это типичный шедевр раджпутской архитектуры, который и назывался «озёрный дворец». Если смотреть издали, есть что-то ирреальное и фантастическое в его облике. Озеро зеркально гладкое, дальние берега его растворены в дымке — кажется, что дворец парит в воздухе. Но это если издали. Ближе к воде эффект теряется — на передний план выпячивается мусор, плавающий в воде, свиньи, копошащиеся в прибрежной грязи и… Это сразу опускает на землю.

Амбер

Роскошные дворцы Джайпура кажутся каким-то нонсенсом на фоне былой раджпутской репутации. Действительно, они во многом порождение последнего периода местной истории, периода уже покрытого лёгкой паутиной изнеженности, рафинированности и вырождения.

Чтобы поставить всё на место, нужно перевалить ближайший отрог гор Аравали и непременно посетить Амбер — город-крепость, который и был местным центром в течение нескольких веков, прежде Джайпура.

Здесь при первом же взгляде ощущаешь иную ауру — ауру грозного камня. Стены, которые украшают хребты окрестных гор, заставляют вспомнить иные места — нечто подобное виделось где-то возле Бадалина, в Китае. (Только там это называлось Великой китайской стеной.) Крепость на вершине горы контролирует не только окрестности укреплённого дворца, но и подступы к невидимому за хребтом Джайпуру.

Собственно сам дворец Амбера — тоже крепость. Примерно такой же, как Агра-форт, построенный моголами. Говорят, что именно здесь, в Амбере, черпанули они вдохновения для своего дворцового строительства в Агре и Дели. И не только вдохновения. Шах-Джахан забрал на строительство Тадж-Махала всех местных мастеров.

Но если смотреть на дворец Амбера снаружи, такой поступок зодчего-монарха вызывает лишь недоумение — снаружи видны только неприступные серые стены дворца-крепости. Чтобы проникнуться красотой сооружения, нужно непременно войти внутрь.

Зайдёшь, попадаешь как бы в иное измерение и состояние. Здесь — царство резного мрамора, цветущих садов, украшенных зеркалами павильонов, оживлённых сквозняками залов, тенистых переходов, инкрустированных полудрагоценными камнями стен. Здесь — другой мир. Тот самый, за который с таким ожесточением сражались в былые времена рыцари-раджпуты, за который, не колеблясь, умирали их верные жены, за который долгие годы мстили потом подраставшие дети.

Оно ведь того стоило!

Страна священных рек

Люди издревле обожествляли реки. Матушка-Волга и батюшка-Дунай — у славян. Божество Хэ-бо, олицетворявшее Хуанхэ у китайцев. Великий Хапи — одушевлённый Нил древних египтян. Даже античные греки, каменистая страна которых не изобиловала развитой гидрографией, дали каждому ручью по своей нимфе.

Однако ни один другой народ на земле не дошёл в своём уважении рек до такого почитания, как индусы. Если обо всём вышеперечисленном у других народов мы уверенно говорим в прошедшем времени, то Индия стоит особняком. Культ рек сегодня здесь распространён так же, как тысячу лет назад. И пусть даже не полноценное приобщение, а заинтересованное наблюдение за этой всенародной и всепобеждающей тягой индусов к своим священным водотокам — потрясающее ощущение провала в самые недра Времени.

С Небес на Землю. И обратно

Когда в Британии состоялась коронация короля Эдуарда VII, это стало головной болью всех верноподданных обширной империи, «в которой никогда не заходило солнце». Подарки, привезённые депутациями со всех концов света, соперничали друг с другом по оригинальности и ценности. Но всех перещеголял махараджа Джайпура Мадхо Сингх, приславший воцарявшемуся патрону две огромные серебряные бочки. Не с янтарными винами и не с драгоценными маслами, а… со святой водой из священной Ганги. Не знаю, как воспринял сей своеобразный дар просвещённый монарх, но вместительные пузатые сосуды ростом с человека сегодня хранятся не в Лондоне, а во дворце Джайпура. Видимо, доставив драгоценную влагу адресату, ничтожную тару вернули обратно…

Однако не следует думать, что джайпурский махараджа думал посмеяться над монархом, хотя не исключено, что ирония над британской монархией в этом экстравагантном поступке присутствовала. Но в том-то и фокус — подкопаться было не к чему. То, что для образованного европейца, а тем более рафинированного аристократа, было грязной водой из замусоренной нечистотами реки, таким же рафинированным аристократом, но образованным индусом воспринималось чем-то действительно священным и достойным любого земного монарха. Ведь это была не просто речная вода, а вода из самой Ганги!

Ганга (почему-то в нашем патриархическом обществе это имя стало читаться в мужском роде) не всегда текла по Индо-Гангской низменности и впадала в Бенгальский залив. Когда-то дочь Хималая вообще не касалась грешной земли и была всецело небесной рекой. А на земле боги в то время вели свою привычную усобицу с демонами — люди же, в зависимости от наклонностей, помогали и тем и другим.

И вот однажды небожители поднатужились, поднапёрли и загнали злобных асуров на самое дно океана. Но супостаты вовсе не собирались сдаваться, напротив, чувствуя свою недосягаемость, продолжали из подводного царства строить козни вышестоящим. Как обычно бывает в Индии в такие ключевые моменты, богов выручил праведник, своим подвижничеством добившийся такого могущества, какое не снилось даже мироспасителям из голливудских блокбастеров. Агастья подошёл к берегу и… выпил море. Ну а божественный спецназ тут же провёл тщательную зачистку и перебил всех выловленных из донной грязи гадёнышей.

Но тут произошёл конфуз. Когда Агастью попросили каким-нибудь способом вернуть выпитую воду обратно в море, оказалось, что это невозможно, так как здоровый организм праведника уже успел усвоить всю поглощённую влагу. Тут-то и вспомнили, что где-то в небесах протекает, зря растрачивая воды, высокородная дочь Хималая. На переговоры был послан другой праведник — Бхагиратха, который сперва тысячу лет медитировал у подножия Гангиного папы, чем сильно того обязал.

Но, когда стороны обо всём договорились, появилась загвоздка: если бы Ганга обрушилась с Небес на Землю во всём своём величии, планета бы просто не выдержала такого напора и раскололась, как разбитый молотом кокосовый орех. Но тут на помощь пришёл грозный Шива, спустившийся со своего Кайласа (той самой вершины, вокруг которой один окулист ищет ныне пещеры с клонами человечества) и подставивший под струи Ганги своё богатырское темя. А уж с волос Шивы мягким и мощным потоком она потекла дальше, наполнять выпитый Агастьей океан. Тут, правда, случился ещё один казус, протекая мимо хижины всесильного отшельника Джахну, Ганга потревожила подвижническую жизнь очередного праведника. И тот сгоряча раззявил свои безгрешные уста и… повторил подвиг Агастьи. Но потом, разобравшись что к чему, выплюнул божественную реку и ничто уже не помешало ей влиться в море…

…А вот с другой священной рекой, Сарасвати, произошло обратное. А всё из-за того, что владыка океана Варуна увёл невесту у… Да, у очередного мудреца и подвижника — Утатхьи. Как уже понял читатель, мудрецы таких шалостей не спускали, и Утатхья перекрыл Варуне кран, сделав так, что все реки на земле пересохли. Усыхающему богу океана ничего не оставалось, как вернуть подвижнику собственность. А тот вернул океану реки. За исключением священной Сарасвати, которая с тех пор так и течёт, затерянная где-то под землёй…

Аллахабад — «Мекка индуизма»

Собственно, все реки, речки и ручейки, питающие Гангу, несут на себе печать её святости. Но особенно, конечно, выделяется крупнейший правый приток — Ямуна-Джамна. Обе реки соединяются в месте, которое у индусов носит название Тиртхараджа. Здесь же с ними соединяется и невидимая Сарасвати. Понятно, что эту точку в европейской литературе окрестили (для индусов это выражение — полнейший нонсенс!) «Меккой индуизма». Интересно, что священный город Праяг, возникший на слиянии трёх рек в незапамятные времена, в эпоху властительства Моголов получил название Аллахабад — «Город Аллаха». Когда место свято, истинно говорится, ему не пустовать!

Большую часть времени Аллахабад-Праяг — сонный, патриархальный и обыкновенный городишко. Лишь раз в год всё здесь оживает и преображается, а раз в 12 лет наступает форменное светопреставление с участием десятков миллионов прибывающих со всех концов Индии паломников. Это — период великого омовения, очищения и молитвы. Самое масштабное причастие в мире (хадж в Мекку меркнет на фоне местного размаха!) — праздник Кумбха Мела.

Верхом религиозной экзальтации ещё недавно считалось ритуальное самоубийство (дикша), совершаемое фанатиками во время Кумбха Мелы. Это когда самые продвинутые (или сдвинутые) бросались с верхушек священных баньянов, которые растут близ священной стрелки, в мутные воды божественных рек. Полагая, что так они прямиком попадают в объятия грозного Шивы. Не случайно именно тут, над священным Слиянием, был развеян пепел сожжённых основателей современной Индии Махатмы Ганди и Джавахарлала Неру. Кстати, Неру — уроженец Аллахабада.

Но основная часть гостей Кумбха Мелы (если не считать периодически возникающих тут экзотических персонажей, вроде Битлов, или Мадонны) добирается сюда, зачастую испытывая неимоверные лишения, с единственной целью — выполнить религиозный долг, положенный каждому индуисту и причаститься водою одновременно двух тиртх.

…Честно говоря, на меня подавляюще действуют толпы народа, даже если они собираются с благими и богоугодными целями, и я не стремлюсь стать участником подобных столпотворений. Но однажды, во время очередной Кумбха Мелы, я всё же решился по пути заглянуть в Аллахабад, чтобы просто прочувствовать атмосферу величайшей молебны. Это был весьма опрометчивый поступок! Но когда осознание неосмотрительности вполне дошло до сознания, выбраться из нахлынувшей стихии было уже практически невозможно. Меня засосало и растворило.

В Индии, среди её миллиардного населения, постоянно испытываешь ощущение своей мизерности и подавленности. Но ничего похожего на то, что обрушилось на меня тогда в Аллахабаде, я не испытывал ни разу. Мой арендованный «Амбассадор-Пассат» был похож на те злосчастные машины, которые каждый раз показывают по телевизору, рассказывая про очередное наводнение в Европе или Японии. Только вместо грязекаменного потока нас со всех сторон обтекала огромная толпа паломников. Шофёр-делиец, гораздо ранее меня сообразивший, что заблудился на ночных тёмных улицах незнакомого города, отчаянно боролся за «плавучесть», ни на мгновенье не отпуская руку с клаксона. Но отчаянные вопли угодившего в самый эпицентр людского торнадо автомобильчика не оказывали ровно никакого воздействия на движение, и даже выражения лиц окружающих людей.

Эти выхватываемые из тьмы фарами лица, честно говоря, и сегодня стоят перед взором. Наверное, так выглядела толпа беженцев во времена Исхода. Если бы не глаза. О, какие это были глаза! Пылающие, устремлённые и сосредоточенные на чём-то незримом и непостижимом. Это у тех, кто двигался «туда». Умиротворённые, возбуждённые и такие же горящие — у тех, кто шёл «оттуда». Усатые мужчины с детьми на руках, безропотные женщины с узлами на головах, юноши, везущие на тачках немощных родителей, святые люди «садху», благообразные старики и старухи, совершенно голые джайны, чёрные крестьяне с юга, монголообразные горцы с севера, свирепые сикхи в аккуратных тюрбанах, гордые подростки с коробками в руках.

Если бы эти люди захотели, то в считанные минуты могли бы разорвать нашу машину голыми руками. Но они не обращали на нас никакого внимания. Они были во власти совершенно других помыслов.

…Только за полночь, после нескольких часов тщетной борьбы с толпой, водитель наконец сумел выбраться из потока паломников и выехать из города…

Матхура: Харе, Кришна!

Матхура и соседний городок Вриндаван (Бриндабан) — заветная мечта членов забавного кришнаитского интернационала, вносящего своими экзотически-театральными явлениями оживление в улицы всех крупных городов мира. Матхура — родина Кришны, а Вриндаван — его «царское село». Здесь, среди пилигримов, обходящих многочисленные храмы и святыни божественной земли, запросто можно повстречать и соотечественника. И обратиться к нему с приветствием по-русски. «Ну, как оно?» — «Да так, как-то…». Вежливые люди — кришнаиты всех стран. Иной земляк, в ином месте просто послал бы в привычное отечественное состояние, а эти терпеливо отвечают, боятся попортить карму.

Кришна — 8-й аватар (воплощение) одного из двух главных божеств современного индуизма — Вишну, популярен отнюдь не только среди зарубежных адептов. Его родина — обязательный пункт, который не минует ни один из уважающих себя индийских паломников. Как и все индуистские боги, Кришна весьма многолик и многогранен. Однако прибывающие сюда, в Матхуру и Вриндаван, вспоминают не о философских сентенциях, которые он проповедовал в «Махабхарате», а о детско-юношеских проделках этого лукавого, резвого и любвеобильного бога. О временах, когда в руках его не смолкала волшебная флейта, а рядом с ним непременно резвилась красавица Радха и ещё пара десятков гопи — жён местных пастухов.

Божественные истории, которые рассказывают про весёлого Чёрного бога, многочисленны и пикантны. Но сегодня я говорю о священных реках и остановлюсь лишь на том, что рядом с Матхурой протекает Ямуна (Джамна). А раз протекает, то автоматически является одной из остановок для приходящих сюда паломников. Тем более что Кришна в молодые годы очень даже любил подсматривать здесь за купанием прелестных гопи в интимных омутах. Да и сам был не прочь поплескаться вместе с пленительными пастушками. (А кто бы отказался?)

Здесь, в Матхуре, мне довелось впервые присутствовать при общении индусов со священной рекой. Для этого пришлось встать затемно и пересечь город на отчаянно дымящем «тук-туке», разрывавшим своим истерическим криком просыпающийся город. Впрочем, на гатах Матхуры уже бурлила своя жизнь, здесь властвовало своё время, величавое и плавное, как ускользающее на восток течение самой реки.

«Гаты» можно перевести, как «лестницы», или «ступени». Известны гигантские природные ступени Западных и Восточных Гат, горных хребтов, в которые заправлен тупой клинок полуострова Индостан. Гаты у священных рек — это своеобразные каменные набережные, по которым, как по ступеням, совершающие омовение спускаются в воду.

Считается, что наиболее действенное причастие святой водой происходит при первых лучах восходящего солнца. Но народу, в обычный зимний день, немного. Тем заметнее другие персонажи, которые перемешаны на гатах с паломниками-людьми. Белоснежные цапли разных размеров, грязные шелудивые собаки, неизменные священные коровы и озабоченные взъерошенные обезьяны.

Такая терпимая и мирная обстановка характерна для Индии — любовь к меньшим братьям тут антологическая. Предопределённая представлениями о карме и перерождениях. Ведь никто не может откровенно сказать, кем он был в своей прошлой жизни. И угадать — кем возродиться в следующей. И понять — кто скрывается под белоснежным оперением цапли и растрёпанной шерстью макаки. Вдруг кто из предков?

Пока я умиляюсь таким гармоничным отношением людей и зверей, какой-то брахман хватает палку и со злобой запускает в наглеющего обезьянина. Нисколько не думая о том, что мог ведь запросто угодить в своего дедушку!

Гаты Бенареса

Но чтобы максимально прочувствовать глубину отношений индусов к своим священным рекам, нужно непременно побывать на гатах Бенареса, или, как его теперь называют, — Варанаси. Города, которому, как утверждается, более трёх тысяч лет и само основание которого освящено участием грозного Шивы — второго великого бога современного индуистской «двоицы». (Отмечу, что деление индусов на «шиваитов» и «вишнуитов» часто сбивает с толку заряженных межконфессиональными дрязгами европейцев, или мусульман — в индуизме, между тем, нет ничего похожего на отношение суннитов и шиитов или православных и католиков.)

«Побывать в Индии и не видеть Бенареса, её древнейшего и священнейшего города, считается у туристов большим упущением! Бенарес — это столица индуизма, для благочестивого брахмана он то же, что Мекка для магометанина, Лхаса — для буддистов, Иерусалим — для христиан… Но по сравнению с этими молодыми колыбелями религий Бенарес является глубоким стариком…»

Это выдержки из записок одного из участников Большой Игры — Андрея Снесарева, побывавшего в Индии около ста лет назад.

«Бенарес, несомненно, один из наиболее красочных городов Индии. Он расположен на изгибе Ганга, вдоль возвышенного хребта, поднимающегося на 100 футов над водою. Если смотреть на него с реки, он представляет собою панораму дворцов, храмов и мечетей, увенчанных крышами, башенками, минаретами. Эта сказочная панорама тянется по хребту на протяжении 5 вёрст. От неё к реке спускаются каменные лестницы (гаты), прерываемые широкими площадками, на которых построены изящные индусские часовни, купальни и кафедры для проповедников… Гаты, купальни и мостики кишат пилигримами, пришедшими со всех уголков Индии…»

Как и все влюблённые в Индию, я вначале много читал о ней, а уж потом начал бывать. Бенарес был, наверное, главным магнитом, притягивающим меня в «страну чудес». Слишком проникновенными и живыми казались мне те описания, которые попадались на глаза. Описания, как правило, столетней давности, вроде снесаревских. Вот, где была настоящая Индия!

Вот почему, когда я впервые добрался сюда, меня тянула вовсе не столица, не Бомбей, и даже не прославленная Агра. Больше всего хотелось побывать тут, на гатах Бенареса, в городе Шивы, Будды, Махавиры и всех, вообще-то хоть каким-то боком причастных к исконно индийской культуре. Единственное, чего я опасался, так это Времени, которое имеет дурацкое свойство — модернизировать общество, выхолащивая его тончайшие и изысканнейшие шелка до состояния практичной джинсы.

Но с Бенаресом, как, впрочем, и со всей остальной Индией, такие опасения зряшны! Тут не подстраиваются под Время, а регулируют его течение согласно своим внутренним ритмам. Которые, теперь я знаю наверняка, определяются неспешным течением священных рек.

…Чтобы охватить (или хотя бы попытаться) всё действо, происходящее каждое утро (в течение тысяч лет) на семи десятках бенаресских гат, нужно две вещи. Лодка с гребцом и незамутнённое европейской брезгливостью сознание. Особенно — второе. Без него посторонний наблюдатель будет видеть лишь грязь и антисанитарию, и на каждом шагу ужасаться, как можно в одной воде мыть голову, стирать одежду, очищаться от скверны, чистить зубы, разбрасывать в ней ещё не остывший пепел покойников, сливать нечистоты и благоговейно пить маленькими глотками.

Сердобольные европейские туристы, ужасаясь и жалея индийских пилигримов, даже и не думают, что видят перед собой абсолютно счастливых людей, у которых не менее поводов для жалости к своим затемнённым западным собратьям!

Основное действо и тут происходит на рассвете, когда тысячи паломников, подготовленных жрецами, встречая восходящее светило, бесшумно сходят по ступеням-гатам в мутные воды Ганги. По воде во все стороны расплываются цветочные гирлянды и скорлупки с трепещущим пламенем. Нужно увидеть эти вдохновенные, самозабвенные и одухотворённые лица, чтобы понять всю значимость для индуистов того, невольным свидетелем чего стал ты, случайный прохожий, со своей фарисейской жалостью!

Впрочем, насколько интересны персонажи ежедневной бенаресской мистерии для вооружённых фото- и видеокамерами заезжих с Запада (тут их, кстати, не так много, как во многих других туристических центрах Индии), настолько несущественны в этот момент все посторонние для самих участников действа. В них самих в этот момент очень трудно признать привычных, встречающихся на городских улицах, индусов.

Сидит на помосте невозмутимый, перепачканный навозом и пеплом йог, вдыхая попеременно разными ноздрями утреннюю прану. Обрюзгший брахман бреет голову жаждущему причастия, начитывая на ухо мантру. Дряхлый старик, покачиваясь, стоит тут же, не мигая, уставившись на уже яркое светило слепыми глазами, в ожидании скорого погребального костра — за этим он и брёл сюда из своей далёкой деревни, преодолевая расстояния и немощь. Женщина, пуританская индианка, обнажив грудь, спускается по гатам в воду, не отвлекаясь ни на что и ни на кого.

Она спешит в божественные объятия священной Ганги…

Сарнатх, где повернулось Колесо

Как известно, буддизм — одна из мировых религий — появился в Индии, этой чудесной реторте, давшей человечеству бесчисленное число философских истин и захватывающих заблуждений. Появился, развился, распространился и… исчез. Сегодня тут процент буддистов составляет такую ничтожную цифру, что она лишь подчёркивает фиаско, которое потерпело учение, одно время главенствовавшее над субконтинентом. Но от полутора тысячелетий существования буддизма здесь осталось великое множество памятников, ступ и пещер. И три культовые точки, которые святы для каждого правоверного буддиста своей сопричастностью к основателю всего учения. Место Прозрения, место первой Проповеди и место Ухода.

Искушение Разбуженного

Вряд ли кто-то из учителей человечества на своём пути к Истине преодолел столько крутых поворотов и крайностей, как Сиддхартха Гаутама — урождённый царевич из племени Шакья. Для образованных людей сегодня занимательная биография Татхагаты достаточно известна, потому я не стану останавливаться на всех её нюансах. Ограничусь лишь теми моментами, которые важны для данного повествования.

После чудесного Пробуждения под деревом Бодхи (в Бодх-Гая), теперь уже Будда (каково звучание — Будда — Пробуждённый!) в течение семи недель вёл странную и непонятную жизнь. Это если смотреть со стороны. То он целых семь дней стоял, не моргая, и смотрел на место своего Просветления, то демонстрировал свою состоятельность недоумевающим богам, то медитировал под дождём, от которого его защищал своим капюшоном царственный змей Мучилинда, то равнодушно взирал на дикие прелести дочерей неугомонного искусителя Мары. Это если смотреть со стороны.

На самом же деле эти семь недель уходят у Будды на томительную внутреннюю работу, осознание того, что достигнуто, и, что особенно важно, на поиски вечного ответа на вечный вопрос: что делать дальше? В принципе Нирвана, к которой он так стремился все годы своих исканий, была в одном шаге. Навсегда угаснуть в блаженстве абсолютного покоя, пополнив тем самым безвестные ряды многочисленных предшественников — «пратьекабудд» (будд для себя), которые втихаря познали Истину и эгоистично канули, воспользовавшись своими знаниями для своего «освобождения», — было бы самым логичным. Но что-то сдерживало — иначе не было бы этих непонятных семи недель.

Будда думал не о себе. О других. Невежественных. Непросветлённых. Которым, задержавшись в своём последнем перерождении, он мог бы передать Истину и дать шанс. Однако ему всё более казалось — усилия будут напрасны, а знания, полученные им в результате собственного прозрения, настолько индивидуальны, что трансляция их другим — дело неблагодарное и бесплодное. Но в тот самый момент, когда Будда уже совсем было собрался покинуть этот суетный мир, рядом неожиданно возник Создатель-Брахма. И попросил не спешить, а всё же попробовать передать Знание, которое улучшит мир и позволит хотя бы некоторым преодолеть своё невежество.

…Считается, что возникший в VI веке до Рождества Христова буддизм изначально был альтернативой существовавшему в Индии брахманизму. Оппозиционным учением, направленным на подрыв основ, таких фундаментальных, как, например, закреплённая ведической религией жёсткая кастовость общества. Это мнение современных западных исследователей. С Востока, как обычно, всё выглядит иначе. «Буддизм» и «брахманизм» — термины, если там и известные, то лишь в узком кругу высоколобых.

Учение Будды (как и его современника Махавиры Джины) — плоть от плоти традиционных духовных поисков удивительной индийской цивилизации. Старые ведические боги сплошь и рядом помогают будущему Будде в его сложном движении к Истине. Более того, после исхода буддизма из Индии сам Будда вовсе не исчезает вслед за своими последователями. А занимает место в местном пантеоне, обернувшись в одно из воплощений Вишну и превратившись, таким образом, в сводного брата популярного у наших индуистов-любителей Кришны.

…Будда согласился с доводами Брахмы и отправился в Сарнатх.

Олений парк: поворот Колеса

Сарнатх — заповедник буддизма — находится по ту сторону Ганги, в десяти километрах от Бенареса (Варанаси), главного города Шивы. Эти десять километров как бы переносят через невидимую черту. Маленький сонный городок весь погружен в мемориальный покой своего прошлого. Парк, по которому неторопливо вышагивают грациозные олени, привезённые на экскурсию гордые школьники из элитных школ и растерянные паломники из далёких стран. Шелестящие жёсткой тропической листвой фикусы, ведущие свой род от саженцев того самого дерева Бодхи, под которым когда-то сошло озарение на самого Учителя. Красивые руины и архаичные пагоды, вокруг которых в благоговейной тишине медитируют аскеты или сосредоточенно ползают поклонники…

Как всё это непохоже на живой, страстный и переполненный Индией Бенарес, охвативший десятками своих прибрежных алтарей-гат километры Гангской луки. С его многотысячными толпами счастливцев, добравшихся до предмета своего вожделения из самых отдалённых концов Индийского субконтинента и самозабвенно плещущихся в животворных водах священной реки. Переполненными лодками, снующими то и дело вверх и вниз по течению. Плывущими по воде лампадками, гирляндами цветов и останками неугасимых погребальных костров, сладковатый дым которых насмерть въелся в местный воздух. С перепачканными пеплом мертвецов и навозом священных коров йогами, благостно закрывающими глаза и монументально восседающими на высоких каменных площадках. И бесчисленными тёмными храмами, зажатыми в лабиринте улиц этого одного из старейших городов Индии.

Бенарес — он и есть Индия. Недаром его строителем числится сам неистовый Шива!

Но он не только есть. Он и был таким, по крайней мере уже в те времена, когда сюда два с половиной тысячелетия назад на поиски своих прежних товарищей-аскетов пришёл Будда Шакьямуни. Просветлённый попросил паромщика перевезти себя на другой берег Ганги, но усталый лодочник не почувствовал в запылённом путнике никакой бросающейся в глаза святости и потребовал деньги вперёд. Денег не было, и Татхагата вынужден был перелететь реку по воздуху. Однако и это не произвело на паромщика никакого впечатления — в Бенаресе таким штучкам давно никто не удивлялся.

Степенный Сарнатх для перенасыщенного разным людом и перманентно кипящего поклонной энергией Бенареса был тем, чем являлась роща Академии для классических афинских любомудров. Сюда, подальше от тяг и сует, на лоно природы удалялись мудрецы, философы и прочие искатели истин, а также искатели искателей — ученики, последователи, спорщики. Недаром место это называлось Ришипатана — Сад Мудрецов, или Исипатана — Олений парк.

Здесь, в уединении (по индийским меркам, конечно), недалеко от старого храма Шивы Саранганатха («Владыки оленей»), в тени вековых деревьев отыскавший своих аскетов Будда прочитал свою первую и главную «Бенаресскую проповедь», в которой предельно кратко и ёмко изложил суть своего прозрения и указал путь к спасению. Словом, повернул Колесо Закона (Дхармы), гигантский духовный маховик, который с тех пор вращается в одинаковом темпе, привлекая своим вечным движением всё новых и новых адептов.

По традиции эту «нагорную» проповедь буддизма слушали всего пятеро «апостолов» — аскеты Каундинья, Вашпа, Бхадрика, Маханаман и Ашваджит. И… нескольких оленей, вышедших на голос Учителя из чащи.

Рощи Сарнатха — апофеоз и забвение

Олени бродят по парку Сарнатха и сегодня. Утверждают, что это потомки тех самых, которые когда-то были свидетелями первой проповеди и изначального проворота Колеса Дхармы. Что с позиций ортодоксального буддизма (как и индуизма) в общем-то не имеет особого смысла — идентификационная субстанция, «душа», передаётся вовсе не биологически, «от отца к сыну», а по кармическим законам, получая, в зависимости от заслуг и просчётов, соответствующее тело в следующем рождении. Так образуется бесконечная цепь перерождений, круг Сансары, в котором никому заранее ничего не гарантируется. Божество тут может легко превратиться в червя, а обезьяна напрямую возродиться человеком. Расслабляться нельзя ни на йоту. Всё это достаточно нудно, скучно и… бесцельно.

Словом, как ни крути — «жизнь — страдание». Потому что от жизни этой никуда не деться. Если только не прервать этот бессмысленный и вечный круг перерождений навсегда и освободиться от него навечно. Как? Очень просто. Во-первых, не бросаясь в крайности. А во-вторых, следуя конкретным правилам («правильное понимание», «правильное стремление», «правильная речь», «правильное действие», «правильная жизнь», «правильные усилия», «правильная мысль» и «правильная концентрация»), постепенно упорядочивая себя, обретать полную бесстрастность.

Серединный путь, Четыре благие истины и Восемь благородных ступеней — это, собственно, и есть суть Бенаресской проповеди. Посторонний и неподготовленный вряд ли проникнется ею, но бывшие товарищи по духовным поискам уловили суть сразу, что привело к явлению классической буддийской триады: Будда, Дхарма, Сангха (община). Каждого из пяти первых общинников Будда напутствовал следующими словами: «Иди, монах, дхарма ясно провозглашена. Следуй по целомудренному пути до самого прекращения страданий».

…На месте той проповеди сегодня высится тёмная тридцатипятиметровая ступа — Дхармекша («Видение дхармы»), чаще сокращённо называемая Дхамек. Это даже и не ступа, а остатки ступы, похожие издали на огромный проржавевший царь-колокол. Как она выглядела изначально, когда в III веке до нашей эры её впервые воздвиг знаменитый император Ашока (его дед — основатель империи Маурьев — Чандрагупта жил вскоре после всколыхнувшего Северо-Западную Индию похода Александра Великого), сказать трудно. Целых ступ от того триумфального для буддизма периода в Сарнатхе не осталось.

Недалеко, в руинах давно разрушенных монастырей, высилось ещё более грандиозное сооружение времён Ашоки — стометровая ступа Дхармараджика. От неё не сохранилось вообще никаких кладок. Подобно египетским пирамидам и римскому Колизею, её веками растаскивали «на кирпичи», а докончил разрушение один благочестивый раджа в самом конце XVIII века. Тогда же в основании был найден некий таинственный ларец из зелёного камня с буддийскими реликвиями внутри (ступа — это, как правило, сооружение мемориальное, зачастую — реликварий). Ларец сохранился, а святыни были утоплены в Ганге.

Со времён Ашоки в Сарнатхе сохранился ещё один артефакт, изображение которого известно сегодня не только каждому индусу, но и каждому образованному землянину. «Львиная капитель», украшавшая когда-то верх каменной колонны, выставлена ныне в здешнем Национальном археологическом музее. Это — оригинал. А изображение можно увидеть на любом национальном флаге современной Индии.

Бывший до того бесстрашным воином и бесстрастным завоевателем, император Ашока сначала увеличил масштабы своего государства до размера почти всего Индостана, а потом, превратившись вдруг в ревностного буддиста, возвеличил на всей территории этого государства учение Будды. Говорят, что во времена Ашоки было построено 84 тысячи ступ. И ещё — множество мемориальных столпов, поставленных во славу Учения вдоль паломнических дорог. Один из них, увенчанный четвёркой великолепных львов, и высился тут, в Сарнатхе.

«Лев Закона» — символ самого Будды. Четыре льва, глядящие во все стороны света, — олицетворение всемерности Учения. Когда-то наверху, над их головами, высилось ещё и каменное Колесо Дхармы, обломки которого также хранятся в местном музее. И разве не странно, что государственный стяг индуистского государства украшен эмблемой учения, возникшего как антитеза древнему брахманизму? Странно — кому?

Будда ушёл… Буддизм остался

Как известно, прожив в своём конечном перерождении насыщенную и долгую жизнь, Будда Гаутама угас навсегда, отравив себя куском свинины. Но Учение Просветлённого осталось людям. Если бы всё человечество свято следовало Благим восьмеричным путём, то… Земля давно бы стала безлюдной, так как всё её насельники счастливо растворились бы в Нирване. Но человека Истиной не проймёшь. Он всё равно будет кидаться в крайности и искать свою стезю. Хотя во всех этих исканиях давно уже мало оригинального, каждый вновь пришедший имеет право на свою жизнь, свои синяки и озарения.

Учение Татхагаты стало основой самой древней из «мировых религий», просуществовавшей в Индии полтора тысячелетия, до столкновения с исламом — самой молодой из «великой тройки». Недалеко от ступы Дхамек в Сарнатхе сохранились остатки ещё одной ступы — Шауканди. Её также поставили во времена Ашоки — на том месте, где по преданию пришедший из Бенареса Будда нашёл своих товарищей. Кирпичный холм увенчан странной восьмигранной башенкой. Её водрузил тут Акбар — третий Могол — в память об отце, втором Моголе — Хумаюне (который опрометчиво погнался сюда за своим обидчиком Шер-Шахом, чтобы после всю оставшуюся жизнь бегать от своего вечного супостата).

Но ко временам Моголов буддизм выветрился с Индостана окончательно. Затерялись в джунглях великолепные пещерные вихары и чайтьи Декана, заросли деревьями удивительные ступы Санчи, повалились наземь и рассыпались столпы Ашоки, сравнялись с землёй некогда оживлённые и многолюдные монастыри Бодх-Гая и Сарнатха.

Почти тысячелетие царило забвение над Оленьим парком, пока не появился тут Анагарника Дхармапала — буддийский проповедник, основатель общества Маха-Бодхи. Энергия и деньги подвижника были главным стимулом возрождения Сарнатха, начать восстановление которого после долгих переговоров разрешила британская администрация.

В 30-е годы давно потухшее пламя буддийской веры вновь занялось над тем местом, откуда, собственно, его когда-то и разнесли по всему миру. Рядом с новым храмом, под священным фикусом безмолвно восседают ныне шесть гипсовых персонажей — сам Будда и пять его первых апостолов, занятых важным делом, видимым, правда, только посвящённому.

Они раскручивают Колесо Закона…

Часть 2
Китай: между Драконом и Фениксом

Пекин. Вопросы цветения

Олимпийский триумф Пекина закончился закономерным информационным «забвением» китайской столицы. Выдав повышенную дозу внимания, мировые СМИ, поведавшие потребителям информации много больше обычного, поспешили побыстрее уйти с отработанного поля. А это значит, что те, для кого Пекин всегда представлял больше, чем место очередной Олимпиады, могут вернуться и продолжить открытие этого интереснейшего города в спокойной и размеренной обстановке. Ведь как ни крути, «главные старты современности» очень быстро становятся банальным достоянием прошлого. А тем более если речь о такой истории, как пекинская.

Что чтут китайцы?

Меня часто спрашивают: а во что (и в кого) собственно верят китайцы? С самых первых поездок в Поднебесную этот вопрос живо занимал меня самого. И сегодня я могу ответить откровенно — китайцы верят во всё! Во всё, что только может способствовать их процветанию и долголетию. А процветание и долголетие — это две оставшиеся составляющие традиционного китайского счастья. Раньше к ним присовокуплялась ещё и жажда многочисленного потомства, но ныне эта тема становится всё менее и менее актуальной.

Исторический Китай, несмотря на кажущуюся закрытость, издревле принимал всех и вся. Правда, делал он это обычно с гордой медлительностью, которая присуща такой долгоживущей стране. Оттого торопливой Европе казалось, что Китай вообще закрыт от прочего человеческого сообщества своей Великой стеной. И Европа временами даже пыталась насадить тут свою прогрессивную цивилизацию с помощью штыков и пушек. Яркий пример — бравые «опиумные войны», которые велись британцами с целью «открытия» Китая. Зачем это требовалось? Для неограниченных поставок туда своего опиума из Индии (то, в чём ныне обвиняются самые одиозные режимы вроде талибского, всего полтора века назад считалось делом, достойным настоящих джентльменов)!

А Китай просто жил своим временем. Последовательно переваривая новые порции безумных завоевателей, дерзко взламывавших Великую стену и перемалывая в муку новые веяния, приходящие сюда хоть и с опозданием, но зато очищенными от наслоений первоначального эксцентризма и экстремизма. Кстати, большая часть священных текстов раннего буддизма сохранилась именно благодаря паломникам, подвижникам и переводчикам из Китая. А то, что местный вариант системы так не похож на заповеданное Шакьямуни — в этом нет ничего такого, за что человечество вправе порицать китайцев. В конце концов, и в современном христианстве, и в современном исламе — так же мало сохранилось от духа первоначального учения Христа и Мухаммеда.

Зато буддийские храмы Китая сегодня опять полны людей. А неугасимые свечи и ароматные курительные палочки у ног толстобрюхого будды Милэ — разве не свидетельство того, что весёлый кумир по-прежнему нужен и востребован китайцами? Это такая же часть их жизни, как и преклонение перед памятью Конфуция, новогодние жертвы Божеству очага, общенациональный ритуал утренней даосской зарядки, многочасовые политинформации и профсоюзные собрания, ежедневное почитание Красного знамени. Всё это — проявления и грани веры современных китайцев.

Необыкновенная веротерпимость тех стран Азии, где никогда не было жёстко детерминированного единобожия, ставит в тупик наблюдателя, воспитанного на христианских или мусульманских традициях. Невольно возникает вопрос: а есть ли во всём этом спиритическом винегрете хоть какой-нибудь религиозный смысл? Оторванному своим рационализмом от собственных корней (и тихо тоскующему по ним) Западу легче понять чем принять знаменитый и очень характерный для Востока постулат «Пусть расцветают все цветы». Действительно, шкала ценностей, основанная на рейтингах и всевозможных «книгах гиннессов», лежащая в основе воспитания и мировосприятия евроамериканцев, диаметральна от кажущегося шаловливым и ироничным кредо политеистически всеядных азиатов. Европа всё ещё пытается считать Азию своей провинцией, но сама незаметно стала органичной и неглавной частью Азии. Одним из тех цветов, который придаёт (но не задаёт!) цвета этой многоцветной грядке.

И мне упорно кажется, что Европа (и её заокеанская часть) сама загнала себя в угол, исчерпала свои варианты и в ближайшее время всё более будет сдавать свои позиции в пользу Азии. Если продолжить флористические аллегории, то символ Запада — красивые, тепличные и инкубаторски одинаковые тюльпаны без корней, запаха и жизни. Как отлично это от благоуханного и буйноцветного Востока, где, несмотря на волю Садовника, «каждый цветёт по-своему»!

Но вернёмся к заданной теме. Остающиеся, несмотря на мировые потрясения и ежегодные прогнозы, в плюсе китайская экономика и многообразные духовные проявления Китая, если разобраться, — полноправные и характерные грани этого стихийного «цветения». Чтобы убедиться в очевидном, стоит побывать в нескольких традиционных духовных точках столицы. Они являлись частями Пекина ещё в те времена, когда европейцы в местном представлении были представителями самых варварских народов, «заморскими чертями». И стояли в одном ряду с племенами, щеголявшими собачьими головами, врождённой одноногостью и дырками в груди (облегчающими их переноску на шестах).

Мудрец, достигший небес

В северо-восточной части Внутреннего города, на тихой и патриархальной улочке находится редко посещаемый туристами храм Кунмяо. Несмотря на то что ныне тут музей, китайцы приходят сюда, как в кумирню, приводят своих отроков, простираются ниц перед алтарём и оставляют нехитрые подношения на специальном столе.

Кунмяо — это бывший столичный храм Конфуция, где сам Богдыхан, Сын Неба, дважды в год приносил в Зале Великого Совершенства жертву перед заупокойной табличкой Учителя Нации. А затем в расположенном рядом, за оградой, государственном училище (где сейчас городская библиотека) император проводил учёный диспут с первейшими мудрецами своей державы.

Значение Конфуция для Поднебесной можно уподобить значению Маркса и Ленина (вместе взятых) для Советской страны. Одно отличие: Советский Союз не просуществовал и века, а Китай со времён Конфуция разменял уже в 25 столетий. Идеи Кон Фу-цзы всё это время определяли методы и стиль не только руководства страной, но и пронизывали все сферы обыденной жизни китайцев. Думаю, не ошибусь, если скажу, что и до сих пор Китай живёт по заветам Конфуция. Что не афишируется лишь потому, что для самих китайцев это элемент данности и традиции, а иностранцам гораздо интереснее приобщаться к «тайнам Шаолиня» и постигать «секреты фэн-шуя».

Здесь, в храме Кунмяо, в первом дворе установлены две сотни одинаковых мраморных стел, испещрённых иероглифами. Это своеобразная «книга почёта», где запечатлены фамилии 51624 учёных «цзиньши», каждый из которых умудрился сдать государственные экзамены в столице.

Дело в том, что ещё в те времена, когда парижане решали проблемы легитимности власти с помощью дубин, а Манхэттеном владели его исконные владельцы — индейцы, в Китае существовали строгие принципы назначения всех чиновников на должности только после сдачи ими соответствующих экзаменов. И эта аттестация была не чета той, которой иногда пугают наших госслужащих! Никакого кумовства, никакой семейственности! Экзамены были многоступенчатыми, низшие — в уезде, высшие — в столице.

О том, что пройти конкурс было непросто, знает каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с классической китайской литературой, непременным героем которой является «студент», готовящийся к сдаче экзаменов. Некоторым студентам было по 70–80 лет, многие так и умирали, не пройдя ни одной ступени. Но зато перед теми, кто добирался до конца, открывались все дороги Поднебесной, а самый умный по результатам каждой «сессии» удостаивался встать рядом с Богдыханом.

Однако для простых китайцев философские доктрины Кон Фу-цзы оставались привычной основой общежития и юридических норм, о них мало задумывались в силу их древности. Сам же Конфуций после смерти стал… богом и занял своё место в перенаселённом китайском пантеоне. Тогда же по всей стране появились храмы, где духу великого учёного стали регулярно приноситься в жертву бычки и свинки.

…Если вас когда-то занесёт в Пекин и вы не поленитесь побывать в Кунмяо — обратите внимание на кипарисы, растущие во втором дворе храма. Здесь есть патриархи, которым от роду уже семь веков, и они помнят ещё закат империи монголов. Некоторые из них уже совсем мертвы и остались стоять в виде посеребрённых временем скелетов, другие — мертвы наполовину, третьи — ещё и не думают умирать. Но все они сохраняются, вызывая какое-то необыкновенное благоговение, почти религиозное чувство. Деревья-патриархи, охраняющие покой патриарха человеческой мудрости…

Кланяемся всем

Несмотря на то что Конфуцию поклонялись так же, как и многим другим идолам и божествам народного пантеона, и так же регулярно приносили жертвы его духу, учёные до сих пор не могут толком определить, к чему причислить «феномен конфуцианства». Большинство склонно вообще относить его не к религии, а к этической системе, государственной идее. Хотя для самих китайцев, столько столетий живших по заветам великого философа, эти споры не имеют значения. Да и нужно ли так уж пыхтеть и расчленять неделимое? Моисей, Будда Шакьямуни, Христос, Мухаммед — разве это не того же масштаба фигуры? И если человечество обессмертило их со временем, так это исключительно в силу их особых заслуг. То же и с Конфуцием.

Другое дело, что древнекитайский мудрец не стал в Поднебесной единым и единственным Господом. Более того, в силу своих государственнических особенностей он почитался только образованными классами. А вакуум, оставшийся вне сфер интересов Конфуция, заполнило великое множество разномастных божеств и духов, не имеющих ничего общего с его философско-этической системой.

Самой же «народной религией» считается своеобразное духовно-психическое рагу, объединённое под шапкой «религиозного даосизма». Философский даосизм появился практически одновременно с конфуцианством и сразу стал его антитезой. Полнейший и последовательнейший антагонист Кон Фу-цзы — другой китайский мудрец Лао-цзы, создал свою философию на принципах отрицания всех постулатов и ценностей оппонента.

На Западе с его демократическими тенденциями это привело бы к жестокой и беспощадной религиозной бойне до полного уничтожения одной из сторон. А в Китае всё закончилось как обычно — даосизм дошёл до наших дней ещё более целым, чем конфуцианство. Хотя, если честно, тот набор ритуалов, который известен ныне под названием «даосизм», с учением самого Лао-цзы о Великом Дао давно не имеет почти ничего общего. Ну а сам Лао-цзы давно стал таким же почитаемым божеством, как и его духовный супротивник Кон Фу-цзы.

Чтобы понять сложность и парадоксальную противоречивость религиозного даосизма, нужно непременно побывать в одном из древнейших храмов Пекина — кумирне Белых Облаков, которая с VIII века стоит в центре древнего, ещё домонгольского города. Что интересно, храм Байюньгуань, принадлежащий секте Лунмэнь (Ворота Дракона), до сих пор является действующим. Волосатые (в отличие от лысых последователей Будды) монахи — непременный атрибут этого комплекса, состоящего из дворов, садов, павильонов, дымящихся курильниц и фигур свирепых охранителей. О непростом характере даосской веры свидетельствуют бесчисленные идолы и персонажи, которым приходят поклоняться сюда поклонники. Зал Яшмового Императора, Зал Восьми Бессмертных, Зал Богинь-исцелительниц, Сад Бессмертных, Павильон Хранителей — вот названия лишь некоторых элементов храма.

Очень любопытен Зал Божеств шестидесятилетнего цикла, обставленный большими раскрашенными фигурами важных персонажей в праздничных халатах, каждый из которых отвечает за свой год в 60-летней карусели (Железный заяц, Синяя обезьяна, Земляная собака и пр.). Если у вас есть пожелание к своему годовому патрону, то это легко можно сделать, отыскав соответственную фигуру и засунув в специальный ящичек записку с пожеланиями себе, любимому. Для большей действенности просьбу нужно подкрепить небольшой жертвой в кассу самого монастыря. И тогда счастье (в следующие 60 лет) непременно улыбнётся!

Храм Неба

Люди в разных странах живут по своим понятиям. Так что чужая страна способна обескуражить несовпадением ожидаемого с реальным. Зная, что в Пекине есть некий «дворец», многие неискушённые думают, что он представляет собой эдакое вычурное строение под выгнутой крышей. А между тем — это целый город с сотнями зданий и всей инфраструктурой. Точно так же и с понятием «храм», у многих возникает образ какого-нибудь знакомого собора в родной стране. А китайский храм — это опять же целая конгломерация построек, занимающая иногда площадь, равную среднеевропейскому городишке.

Яркий пример — Храм Неба в Пекине.

Если бросить взгляд с пролетающего над столицей КНР спутника-шпиона, то внимание обязательно привлечёт большое зелёное пятно в юго-восточной части Старого города. По площади оно даже превышает размеры строгого периметра дворца Гугун. Это пятно и есть Тяньтань — Храм Неба. Наиболее сохранившийся из четырёх «великих императорских алтарей».

Сын этого самого Неба, имеющий «небесный мандат» на царствие в Поднебесной, был ведь не только монархом, но и верховным жрецом, единоличной прерогативой которого (и обязанностью!) было моление за благо державы перед вышними силами и авторитетами. Раз в год теократ обращался к духу Земли, дважды — к духам-покровителям и Конфуцию, пять раз — к предкам и трижды — к духу самого Неба. Основными ритуалами в Тяньтане были жертвоприношения Небу в день зимнего солнцестояния, молебен об урожае перед посевной и молитва о дожде в начале лета.

Как и все пекинские храмы, биография Тяньтаня полна коллизий и причудливых изломов. В его истории есть и драматичные пожары, и эпизод разграбления просвещёнными европейцами, и попытка построить на его месте аэродром, и даже сюжет из жизни советских разведчиков (говорят, что тут встречался с резидентами легендарный Зорге). Потому-то близ этих древних строений и патриархальных кипарисов всегда есть место для чего-то неожиданного. Сюда приходишь, зная наперёд, что обязательно откроешь для себя нечто сокровенное, а уходишь, осознавая, что большая часть заветного так и осталась вне маршрута.

Каждый раз в Пекине меня тянет собраться утром пораньше и пойти в этот старый кипарисовый парк, который окружает всемирно известный комплекс Неба. Бывший главный императорский алтарь — несомненно, интереснейший памятник, достойный внимания и осмысления. Однако «вера императоров» сегодня в прошлом. Тяньтань утратил свои коренные функции. Но не жизнь! Ныне он обрёл иное качество. Для осознания достаточно взглянуть на то массовое действо, которое разворачивается каждое утро на фоне древних алтарей и кипарисов. Действо, которое можно назвать «всенародной зарядкой» или «спортивно-оздоровительным гулянием».

Кажется, здесь каждый занят лишь собой и каждый отдан лишь своему. Но это иллюзия. Напротив, всякий, кто только возжелает, может присоединиться или встать рядом независимо от своих способностей и не испрашивая разрешения. Каждый может расцвести по-своему среди других. А вот заметят ли твоё цветение окружающие в такой необозримой толпе — это уже другой вопрос…

Шанхай. И этим всё сказано

Шанхай для нашего человека — самый родной город Китая. Почему? Да по звучанию. У нас это слово давно стало нарицательным. И редкий город с малейшей историей ещё недавно мог похвалиться отсутствием квар­тала или района, прозванного «Шанхаем». Как правило, это относилось к наиболее бестолково застроенным окраинам с наименее законопослуш­ными жителями. А культовый вопль «шанхайские наших бьют!» — дав­но ли был неотъемлемой частью нашего молодёжного бытия?

Визитка КНР

Для самих же китайцев Шанхай име­ет совершенно другое значение. Как только рядовой житель Подне­бесной узнаёт, что ты приехал в КНР не впервые, следует неизменный вопрос на засыпку: «А в Шанхае ты был?». Акцентирую — не в Пекине, не в Гонконге, а именно в Шанхае. Это даже не вопрос, а своего рода пароль. От тво­его отзыва будет зависеть, сохранишь ли ты в глазах собеседника своё лицо пу­тешественника-китаеведа или нет.

Благоговейное и трепетное отноше­ние китайцев к Шанхаю, хотя во многом и непонятно поклоннику традиционной китайской культуры (в Шанхае, соб­ственно, она вообще-то очень мало ощу­щается), может найти своё разумное объяснение.

Издревле китайца разрывали две си­лы. Незыблемое прошлое — со всеми этими родовыми могилами, алтарями предков, почитанием мифических императоров, беспрекословным покло­нением перед мудростью старших — тянуло назад. А светлое будущее, в котором можно осуществить веками неосуществляемые мечты, достичь вершин прогресса, слить­ся в объятиях с прочим населением Зем­ли (да так, чтобы все косточки хрустну­ли!), манило вперёд.

Так вот, Шанхай — форейтор, кото­рый скачет на полкорпуса впереди ос­тального Китая, — как раз-таки и стал символом такого вечно радужного буду­щего для всей остальной страны. Он пер­вым «открылся» миру (с помощью бри­танских канонерок), первым воспринял европейскую промышленность, архитек­туру и образ жизни, первым принял ком­мунистические идеи (тут в 1921 году была создана китайская компартия), пер­вым начал «культурную революцию», первым ступил на путь Реформы. «Шан­хайские» в высшем китайском руковод­стве — всё равно что «питерские» — в высшем российском. Понятно, что такой город обречён быть зна­ковым центром устремившейся в будущее страны.

Но Шанхай отнюдь не город-вывес­ка. Его промышленный потенциал та­ков, что бюджету этого экономического монстра (только экспорт произведённых тут товаров в позапрошлом году принёс 21 миллиард 100 миллионов долл. США!) могут лишь завидовать многие страны, например члены Шанхайской организа­ции сотрудничества.

В индустриальном плане город, следуя своему правилу, также опережает осталь­ной Китай. Он — полигон, на котором об­катываются новые экономические схемы, испытываются самые современные техно­логии, создаются наиболее передовые си­стемы управления. Если брать всё разно­образие отраслей, которые динамично развиваются в Шанхае, то он — Милан, Рур, Детройт и Силиконовая долина в одном месте.

Лицо Бунда

Потому-то сегодня не только гордые китайцы, но и взволнованные иноземцы с особым чувством всматриваются в стремительно меняющийся силуэт Шан­хая. Если перестать удивляться нынеш­ним темпам здешнего строительства, то может показаться, что город растёт сам, как живой организм. На глазах. Вызывая своими дерзкими линиями неизменный восторг у эстетст­вующих урбанистов.

Самые лучшие городские пейзажи открываются с набережных Хуанпу — широ­кой, мутной и живой артерии, по которой нескончаемым потоком плывут, снуют и надрываются все виды мыслимых и не­мыслимых плавсредств. От моторных джонок и роскошных яхт до морских лайнеров и танкеров.

Левый берег Хуанпу — знаменитый Бунд (или Бонд). Его облик определили хозяева иностранных «концессий» ещё во второй половине XIX века. Серые и невзрачные многоэтажки чем-то напоми­нают типовые строения сталинской эпо­хи в Москве. Их называют вершиной конструктивизма. Конструктивизм — он и в Африке конструктивизм, а восторги искусствоведов — это лишь малопонят­ные большинству позывы корифеев. «На цветок без аромата опустился мотылёк».

Может быть, когда-то давно Бунд действительно производил впечатление, но это в прошлом. Единственное, что как-то спасает бывшее реноме ныне — скучное однообразие превращено тут в стиль. Отороченная серыми домами набе­режная, плавно изгибаясь, тянется вдоль реки на несколько километров. Где-то в самом конце её вдруг мелькает знакомый триколор — там расположилось россий­ское консульство.

Впрочем, на серое прошлое сегодня обращают внимание разве что западные туристы. Для них Бунд — это память о тех ветхозаветных временах, когда они устанавливали в Китае свои правила игры и могли ставить «жёлтого челове­ка» на «его место» по своему разумению. Взоры же большин­ства новых визитёров сразу и неодолимо притягиваются противоположным, правым берегом Ху­анпу, на котором, словно гигантская друза магического кристалла, восстаёт небоскрёбами современный район Пудун. Достойный китайский ответ желч­ному и чопорному европейскому стари­кану Бунду.

Пудун. Город в городе

Если Шанхай шага­ет на полшага впереди остального Ки­тая, то Пудун на столько же опережает Шанхай.

«Я смотрел на противоположный берег… но он низмен, ровен и ничего не представляет для глаз. На той стороне поля, хижины; у берегов отгорожены места для рыбной ловли — и больше ниче­го не видать. Едва ли можно сыскать однообразнее и скучнее местность».

Это — Пудун, который был зафикси­рован острым взглядом нашего классика Ивана Гончарова в 1853 году. Автор «Обломова» попал сюда во время своего знаменитого путешествия на фрегате «Паллада». Впрочем, попади классик в Шанхай и сто лет спустя, его описания вряд ли бы изменились кардинально. Бо­лотистый берег, заливаемый в большую воду, прибежище рыбарей, бедных про­летариев и мирных колхозников — таким Пудун был ещё и совсем недавно.