Бесплатный фрагмент - Из жизни лис

Глава I

Сейчас уже и не вспомнить многого; измученная, изломанная память отказывает, сдается. Но прядет, прядет время свою упрямую ткань, пробуждаются, мелькают обрывки, осколки, образы, далекое, яркое, безнадежно недосягаемое; мерцает чей-то неясный силуэт. Кто-то высокий, стройный, худощавый. Ежик белокурых, отливающих золотом волос, милое, открытое, доброе лицо. Чуть с горбинкой нос, полные губы, синие глаза. Это он? Он? Он… И приходят покой, умиротворение, и утихает боль, и вновь, как когда-то, замирает нежностью сердце. И приходит, возвращается тот самый день, возвращается и обрушивается ярким радужным калейдоскопом, небом, зеленью, солнцем; тысячи мельчайших фрагментов, чувств, мыслей, слов складываются пестрой, неповторимо прекрасной мозаикой. Карусель лиц, музыка, тенистые лабиринты аллей — да! да! это тот самый день, городской парк! И число! число! — врезано в память, отлито бессмертной бронзой! — пятое сентября, 2008 год! Число какое-то особенное, с чем-то связано. С чем-то важным, знаменательным, — с чем? с чем же? И вдруг — будто кто-то нажал клавишу выключателя — все проясняется, становится на свои места: она — Аня Снегирева, школьница, ученица 10-го класса, а девчонка рядом — Тонька, ее подружка и одноклассница, они в городском парке, идут куда-то, взявшись за руки. Что? школьница, ученица? — подождите-ка! а что они делают в парке, в самый разгар буднего дня? Та-ак. Неужели школу прогуливают? Краска стыда заливает щеки, хочется спрятать глаза, провалиться сквозь землю, но понемногу, крупица за крупицей возвращаются легкость, беспечность, озорство; приходят слова, игривые, смелые, лукаво простодушные. Ну да, прогуливаем. Так, а когда же еще прогуливать? В ноябре, когда зарядят эти жуткие ледяные дожди? Или в январе, когда снега по колено навалит? А в сентябре — хорошо, тепло, на пляже еще люди загорают-купаются, вовсю аттракционы работают. Опять же, уроки — чистая условность и формальность, прогул — и не прогул вовсе, так, мелкое недоразумение. Да такими, как они, прогульщиками весь парк полон, — наверно, если всех собрать, как раз на ту самую школу и наберется. И девчонок полно, и мальчишек, конечно же, — кстати, очень даже ничего попадаются, симпатичные, сердце так и замирает. Но тут самое главное — не показывать виду, что тебе кто-то понравился, вести себя холодно и неприступно, а то — фиг кто подойдет. Загордятся и все, пиши — пропало. Парни, они — такие.

Так учит ее Тонька, учит, будто старше, как минимум, лет на десять, даром, что одноклассница. И Аня поддакивает, подыгрывает, делает вид, что так и надо, одним словом — притворяется. И нет ничего в этом страшного или предосудительного, притворяться вообще — нормальное явление, люди только и делают, что притворяются. Она вот — рохлей и тихоней, Тонька — бедовой и разбитной, этаким Гаврошем в юбке, грубит, дерзит, сквернословит, — и опять-таки ничего необычного, стандартный поведенческий скрипт. Хотя и довольно рискованный, чреватый разного рода непониманиями и неприятностями, — так, например, Анина мама поверила Тонькиному лицедейству и заладила одно и то же: не водись с ней, и все тут! Конечно, можно поздравить Тоньку с талантливой игрой, но ей-то, Ане — ей что делать? с кем водиться? У них на улице из девчонок только Тонька одна нормальная и есть. И судьбы у них — как под копирку, — неполная семья, обеих отцы бросили. Правда Тоньке, все-таки, повезло больше, — она хотя бы знает, где ее кровный-приснопамятный, даже может с ним видеться (всего-то пару остановок на троллейбусе), а Анин уехал куда-то совсем далеко. Сначала в один город, потом в другой. И потерялся — ни ответа, ни привета, будто сквозь землю провалился. И от этого обидно очень — ну ладно с мамой вы не поладили, но она, она, «любимая дочурка» здесь при чем! Неужели не заслужила хотя бы пары слов, коротенькой SMS-ки! И так — с апреля месяца! она даже барда этого патлатого жеманного возненавидела — «…я ушел в апреле, я нашел повод…». Да какой к черту повод! Ах, человек искусства! творческий кризис! Эгоизм это все! самый банальный! Как будто каким-то кризисом можно трусость и предательство оправдать! И любовь перечеркнуть, и память стереть! И уехал как! — не попрощавшись, не оставив даже записки для нее, только и остается — утешаться нелепыми, придуманными наспех и за него оправданиями: пожалел, не хотел сцен, скандалов; долгие проводы… И мама измучилась, испереживалась вся, — может быть, поэтому Тоньке от нее достается? — трудно, все-таки, поверить, чтобы мама, педагог со стажем, приняла за чистую монету весь ее этот неуклюжий маскарад. Вот только папу этим не вернешь, и мама ходит гордая и непоколебимая, как королева; только в глазах, на самом дне — тоска и тревога, залегла горькая складка у губ. Что поделаешь, люди упорны в своем притворстве, снять маску для них — все равно, что раздеться прилюдно догола.

И Раиса Николаевна, Тонькина мама, тоже притворяется, только по-другому — окружила себя ухажерами, их у нее — целый полк, хоть отбавляй, на любой вкус. И помоложе, и покрасивее бывшего мужа. Но даже ребенку понятно, что все поклонники эти — не от хорошей жизни, а для того лишь, чтобы притвориться, что все у нее хорошо, чтобы боль и обиду замаскировать. Ну и, разумеется — в муже бывшем ревность вызвать, — вот начнет ревновать и обратно вернется. Правда, Тонька говорит, что как только это произойдет (а в том, что так и будет, нет никаких сомнений), они его сразу же обратно и прогонят. Только Аня не верит ей, — в такие минуты маска подружки соскальзывает, исчезают жесткость и непреклонность, и выглядывает настоящее лицо, умное, доброе, беззащитное. И становится жаль ее, и себя тоже, жаль до слез, до умопомрачения, и, будто почувствовав это, как-то робко, смущенно та замолкает, замирает; повисает пауза, хрупкая, невесомая, пронзительная. И хочется, чтобы это длилось и длилось, чтобы они оставались вот так — вдвоем, лицом к лицу, глаза в глаза долго, как можно дольше, и тогда стронется, поползет обратно громадный ледяной маятник и свершится чудо, и больше не нужно будет врать, изворачиваться, притворяться. Но чуда не получается. Потому что в этом месте всегда происходит что-то необъяснимое, непонятное, срабатывает какой-то невидимый механизм, — будто улитка, Тонька пятится в раковину, отводит взгляд, начинает бормотать что-то невнятное, самоутвердительное. О том, что не признает всех этих «телячьих нежностей», что удача любит твердых и сильных, и жалеть нужно только неудачников и слабаков. И Аня тоже прячется, и прячет глаза, и к жалости примешивается странное какое-то, недиагностируемое чувство — не то обида, не то горечь, не то удивление. Чувство разрастается, мутирует, в конце концов, стеснением, стыдом, даже отчаянием — «кина не будет», как любил говаривать покойный дедушка, мамин папа. Не будет кина, не будет чуда, и летят, облазят к черту все эти убогие маски, весь этот треклятый фиговый маскарад, и хочется сжаться в комочек, в эмбрион, вернуться — не в детство даже, а куда-то туда, дальше, в далекое неопределенное и беспамятное, невесомое «до» и «перед», переиграть, переиначить, начать все заново. А, может, и вообще не начинать, — зачем? — чужая она здесь, непрошенная, незваная. Не своя. И никогда своей не станет, не станет взрослой, состоявшейся, счастливой — слишком бесперспективна выбранная маска, слишком скуден предлагаемый опцион; мама как всегда смотрит в корень, говорит, что она слишком серьезно ко всему относится. Жалеет «свою младшенькую» — ни с того, ни с сего обнимет вдруг, поцелует в макушку — «горюшко мое», «бедный ребенок», и сразу — глаза мокрые, и сразу Тонька и все обиды забываются-прощаются, и стыдно, неловко — будто подвела, обманула, не оправдала…

Тонька остановилась, подсчитывая карманные деньги. Аня бросила взгляд — что там у нее, мысленно прибавила свои, вздохнула. Негусто… Мысли, проворные, суетливо-готовные забегали, засновали в поисках выхода. Запретным искушением, сладким ядом, пробиваясь даже сквозь безапелляционные стены табу, обжигала сердце купюра, выданная за завтраком мамой — очередной взнос на очередные-бесконечные школьные поборы, нужды-ремонты — как же все это надоело! как не вовремя! Или наоборот — вовремя? Мысли еще больше засуетились, замельтешили, отвлекая совесть, выстраивая наскоро пирамидку оправданий. Ремонты могут и обождать до следующего раза, подумаешь, трагедия большая! А без джин-тоника — ну какой праздник, отдых? так, название одно. А маме можно соврать что-нибудь… Ну, не то чтобы соврать, а просто сказать не все, придумать что-нибудь. Или, вообще, ничего не говорить — как-нибудь все само собой утрясется, уляжется. Просто день сегодня такой хороший — веселый, яркий, солнечный.

Шальное, бедовое, сумасбродное ударило в голову, необъяснимое, огромное как небо предчувствие счастья схватило, понесло. К черту благоразумие и рассудительность! к черту взрослых и притворство! Она вытащила купюру, залихватски бросила на ладонь Тоньке.

— Гуляем, подружка!

Именно так и ведут себя героини романов. В конце концов, а чем она хуже? Она уже, вообще, на три года старше Джульетты!

В Тонькиных глазах недоверие боролось с восхищением.

— Откуда?

— Старуха расщедрилась, — соврала Аня.

— Офигеть! — Тонька даже присвистнула. — А что-то с ней стало? Может, нашла себе кого-нибудь, наконец-то? Пора бы уж!

И все-таки не мешало бы Тоньке быть немного тактичней! Захотелось ответить какой-нибудь резкостью, но на душе было радостно, празднично, и она решила Тоньку простить. На этот раз, — все-таки, единственная подружка. С кем тогда секретничать, если не с ней? А секреты Тонька хранить умеет, это Аня знает.

— Дала и дала, — ответила она безразлично, — тебе-то что?

— Да ничего, — весело согласилась та и, высчитав что-то в уме, добавила: — еще и на орешки хватит.

Они подошли к киоску, к стеклянной витрине, заставленной яркими банками, бутылками, пакетами и пакетиками, коробками и коробочками, перечеркнутыми снаружи жирной красной по белому надписью, предупреждающей о том, что «лицам до 18 лет…». Тонька бросила взгляд вглубь, нахмурилась.

— Сегодня та старая грымза сидит — она не продаст, сколько раз уже пробовали. Черт, и попросить некого, — она оглянулась по сторонам. — Придется искать кого-нибудь…

— Стремно. — Аня уже корила себя за легкомыслие.

Но было поздно. Тонька сделала жест, означающий: «не мешай, все будет тип-топ», и ленивой походочкой направилась к двоим парням, остановившимся неподалеку. Парни заметили ее маневр и замолчали, ожидая, когда она подойдет. Было видно, как Тонька что-то говорит им, как они улыбаются ей и друг другу. Потом Тонька повернулась и показала на Аню. Парни заулыбались еще больше, и Аня невольно улыбнулась в ответ. Парни были ничего: рослые, спортивные, на вид — лет по 18, никак не меньше. Студенты, наверно, — вот повезло их девчонкам! Оба приятные, улыбчивые, в броских ярких майках, джинсах, сандалии на босу ногу. Стоп, а вдруг у них нет девчонок? Или они с ними как раз накануне рассорились? Так бывает! И тогда кто, скажите, пожалуйста, мешает им с Тонькой занять их места?

Фантазии бродили, бурлили, пузырились, яркие, дерзкие, одна смелее другой. Вот они уже прогуливаются вместе, вот отыскивают уголок поукромней, пьют джин-тоник, болтают о том о сем. Будто знакомы тысячу лет, будто только вчера расстались. А что? — ведь бывают же такие случаи! — нашли друг друга, родственные души; удача — тоже, своего рода, закон, капризный и загадочный.

Она увидела, что парни кивают Тоньке, и та передает им деньги. Значит, все-таки, договорились! Ну, Тонька! Настоящая «оторва», как говорит мама. Парни отправились к киоску, и Тонька призывно махнула рукой. Аня подошла.

— Живем, подруга, — Тонька говорила возбужденно, глаза ее блестели, — нормальные ребята попались, Гена и Дима. Они сейчас и себе что-нибудь возьмут, и пойдем на набережную, посидим, поболтаем. Эх, жаль не захватили купальники, можно было бы и позагорать…

Тонька вся светилась предвкушением, она уже будто телепортировалась в страну радости и удовольствий, как вдруг произошло что-то, что-то неожиданное, невероятное, и вся радость, все надежды подернулись трещинами, надломились.

— Эй, — сначала тихо, а потом громче, позвала она кого-то за спиной Ани. — Эй! Гена, Дима! Куда вы?

Аня повернулась и мгновенно все поняла. Их несостоявшиеся приятели уже слились с людским потоком, плавно и беззаботно плыли в нем. Неестественно оживленно и громко переговариваясь, постепенно удаляясь в сторону аттракционов. Оба держали в руках по пакету, набитому всякой всячиной, и об их с Тонькой существовании, казалось, забыли. Они их обманули! Обманули!

С неожиданной силой Тонька схватила Аню за руку, потащила за собой. Они догнали обманщиков, преградили им путь, и только сейчас Аня заметила, какие неприятные, отталкивающие лица у этих парней. Удивительно, как это сразу она не разглядела?

— Мальчики, в чем дело? — Тонька старалась говорить спокойно, но Аня слышала, что подруга едва удерживается, чтобы не зареветь. — Мы же договаривались…

— Где ты мальчиков видишь, бэйба? — процедил один из них, а второй нервно, напряженно хохотнул. — Вали отсюда, малолетка, пока я в родителям твоим не позвонил. — голос его звучал неуверенно и фальшиво, за напускной наглостью в глазах таился страх, и Ане сделалось гадко, будто коснулась рукой змеи.

— Козел! Деньги верни! — взвизгнула Тонька и ударила его кулачком в плечо.

От них шарахнулись, послышались возгласы, в воздухе сгустилась напряженность. Парни переглянулись.

— Ты чего шумишь, пырскалка? — задушенным шепотом зашипел Тоньке тот, кого она ударила. — Какие деньги? Какое что? Вали отсюда, пока цела, а то за козла отвечать придется!

Аня потянула Тоньку за рукав. Никому и ничего не докажешь; даже если позвать милицию, виноватыми все равно останутся они. Деньги уже не вернешь, еще и за школу влетит.

— Пошли, — позвала она подружку, — хватит!

Не оборачиваясь, Тонька дернула плечом, сбросила ее руку. Она и не собиралась сдаваться.

— Деньги верни, урод! — крикнула она так, что несколько прохожих остановились.

Поток отдыхающих забурлил, лица парней вытянулись, поскучнели. Медленно, будто нехотя, они развернулись, так же, не торопясь, нарочито отстраненно, зашагали прочь.

— Стой! — Тонька попыталась схватить одного из них за майку, но рука соскользнула, и она упала, некрасиво, неловко; раздались смешки. Парни переглянулись, перешли на легкую рысцу и через пару секунд исчезли из вида, нырнув в одну из боковых аллей.

Аня подбежала к Тоньке, помогла ей подняться; та снова дернула плечом, но губы уже дрожали, хорошенькое личико было перекошено гримасой плача. Едва сдерживаясь, чтобы самой не разрыдаться, Аня обняла подружку, повела в тень деревьев, подальше от любопытных взглядов. Тонька порывалась сказать что-то, то и дело поднимала заплаканное лицо, но всякий раз запиналась, захлебывалась слезами; Аня вспомнила о пропавших деньгах, о маме, о несбывшихся надеждах и тоже заплакала, обняв Тонькины вздрагивающие плечи, уронив на землю рюкзачки.

Сколько времени простояли они так, обнявшись, опершись друг на дружку? Доносились чьи-то голоса, шум аттракционов, музыка, но все это было не с ними, все это было далеко и неважно. Время остановилось, и они замерли вместе с ним, покорные, отрешенные, убаюканные терпкими ароматами опавшей листвы, прощальной нежностью уходящего лета…

Вот тут-то и появился он. Высокий, стройный, какой-то неправдоподобно красивый и приветливый. Мальчишка, их ровесник, лет пятнадцать-шестнадцать, не больше; джинсы, кроссовки, поверх майки — светлая летняя куртка, сумка через плечо. Наверно, увидел их с аллеи, благо деревья здесь растут не густо. А, может, наблюдал все время, выжидая подходящий момент. С него станется, потому что — иностранец. Все иностранцы такие. Какие? Любопытные, что ли, въедливые; в покое не оставят, одним словом. А в том, что он иностранец, Аня не сомневалась ни на минуту. Нездешний какой-то, тактичный, благожелательный, в глазах — участие. И интерес — тоже нездешний, застенчивый, с едва заметными искорками иронии.

Сейчас и не вспомнить уже, что он тогда сказал, кажется, просто окликнул их, — да они и не услышали ничего сразу. Стояли, обнявшись, жалкие, зареванные — детский сад, ясельная группа, честное слово! А он галантный, обходительный такой, платок достал, протягивает, улыбается.

— Возьмите, — говорит, — вам нужно успокоиться, привести себя в порядок.

Аня вырвалась из оцепенения, отстранилась от Тоньки; машинально, еще ничего не соображая, взяла предложенный платок. Хлюпая носом, стала вытирать глаза, — Тонька подняла на нее взгляд и расхохоталась, вслед за ней улыбнулся и незнакомец. Аня бросилась к рюкзаку, порылась, вытащила зеркальце… Ужас! Она и забыла, что накрасилась сегодня, — ну, еще бы! прощальный променад! до свиданья, лето! Наверно, вид в этот момент у нее был наиглупейший, потому что Тонька так и покатывалась от хохота. Хороша подруга, нечего сказать!

Незнакомец полез в сумку (волшебная она у него, что ли?), вытащил бутылку воды, протянул. Молча, все с той же смущенной, участливой улыбкой. Потом деликатно отвернулся, медленно побрел назад, на аллею, — умываясь, Аня видела, что он ждет там, засунув руки в карманы куртки, изредка посматривая в их сторону.

Кое-как приведя себя в порядок, они вышли из своего вынужденно транзитного укрытия, вновь окунулись в чужую беззаботность, музыку, жизнь — ну, прямо Маугли какие-то, дети подземелья! Аня вдруг представила себя, будто увидела со стороны, чуть не задохнулась от презрения. Ну, конечно! Эти поджатые губы, удивленно-плаксиво поднятые брови — выражение «вдовствующая императрица» — почему вдовствующая, почему императрица — объяснения не было, но и гримаска, и идиома точно соответствовали интуитивно ощутительному подтексту, прочно впечатались в поведенческую матрицу, — и надо же было такому случиться именно сегодня! так все некстати, невовремя! Ну, почему, почему она такая невезучая!

Мальчишка широко улыбнулся, подошел, протянул руку.

— Давайте знакомиться. Я — Стефан, — говорил он (ну, точно — иностранец) с легким, едва уловимым акцентом.

Подружки поочередно представились. Ане показалось, что ее руку он задержал немного дольше, и она уже принялась читать себе отповедь, полную желчи и сарказма, но в этот момент натолкнулась на его взгляд. Участие, ирония сменились интересом, чем-то еще, неуловимым, непонятным, и отповедь развалилась, сердце сжалось, провалилось — немедленно, сию же секунду бежать отсюда! спрятаться, забыться, забыть!

Будто издалека, сквозь войлочную стену доносились голоса, — Тонька (ох, уж эта Тонька!) уже завела светскую беседу.

— У вас неприятности? — дипломатично подыгрывая, осведомлялся Стефан.

— Да вот, — кокетничала Тонька, по привычке шмыгая носом, — на гопников нарвались…

— На кого? На кого-кого?

Аня (плевать на приличия!) вмешалась, перебила:

— Деньги у нас украли. — она сделала вид, что не замечает магнетических взгляда, умоляюще (так надо!) ущипнула подружкин локоть. — Нам пора, мы уходим.

В Тонькиных глазах — растерянность, лесенка недоумений, понемногу блекнущая, разваливающаяся — ну, надо так надо, подружки, все-таки, не больно-то и хотелось, — вздохнула, поправила рюкзачок. — Ладно… Пошли…

Надежда вытянулась тоненькой стрункой — Господи! сделай так, чтобы они не пошли! чтобы остались! чтобы все случилось!

— Подождите! — акцент Стефана стал заметнее. — Кажется, вы расстроены, понимаю — момент не самый подходящий. Но я могу чем-то помочь? — просительность акцентировалась вполне практическими нотками. — Могу я пригласить вас куда-нибудь?

Струна звякнула фальцетом; Тонька насупилась, в голосе — презрительная злость.

— Куда-нибудь — это куда? Нет, синьор, или как вас там, нам приключений не надо! сами можем, кому хочешь, приключения устроить! — она решительно вздернула рюкзачок, скомандовала Ане: — Пойдем домой, нас родители ждут!

Лоб Стефана покрылся испариной, он с трудом подбирал слова.

— Нет! Вы не так меня поняли! Я хотел бы пригласить вас в кафе. Мы могли бы там отдохнуть, поговорить… Понимаете, я приезжий, турист, я ничего и никого здесь не знаю…

Струна взлетела отчаянно, высоко, в Тонькиных глазах, как в зеркале — растерянность, мечтательность. Их приглашают в кафе! Господи! в кафе! В кафе, а не на какую-нибудь скамейку или в беседку, где они обычно цедили вульгарный джин-тоник, закусывая орешками из пакетика, и где все время приходилось торопиться и оглядываться — не идет ли кто-нибудь? В кафе, где они смогут сделать заказ, важно водя пальцем по строчкам меню, обмениваясь мнениями и перекидываясь комментариями, и официант будет терпеливо ждать, угодливо склонившись, ловя каждое слово? В кафе, где витает дух беспечной и необременительной праздности, той самой таинственной и вожделенной «dolce vita», где каждая фраза, каждый взгляд, жест подернуты патиной декаданса, богемно-драматического гламура, и где никто, никто и никогда не посмеет обозвать их «малолетками»?..

Взгляд Тоньки снова стал жестким, цепким, струна натянулась, скулит: нет! не надо! не надо, пожалуйста!

— А что взамен?

Будто сдаваясь в плен, Стефан поднял вверх руки.

— Ничего! Только ваше общество! — он улыбнулся любезно, немного смущенно; напряженность исчезла с лица. — Так я могу надеяться?

Тоненько пискнув, струна провисла; не сговариваясь, даже не обменявшись взглядами, подружки согласно кивнули.

Глава II

Они выбрали место в глубине открытого кафе, пестрящего разноцветьем зонтов, уселись за столик. И никакого ханжества, никаких противоречий — уйти они всегда успеют, просто глупо не воспользоваться такой удачей, когда еще представится случай. И скребется, хнычет надежда, и индикатор мироощущения застыл на отметке «пауза»; нервное, тревожное, ожидание чего-то неясного, необъяснимого, появившееся еще утром, вначале робкое и несмелое, принятое сперва за банальное предвкушение запретных удовольствий, материализовывалось понемногу вполне себе явственной уверенностью. Явственной и прекрасной — все будет хорошо! Все обязательно закончится хорошо! Самым что ни на есть Голливудским хэппи-эндом! Аня попыталась было копнуть поглубже, понять — с чего бы это вдруг такие бонусы-анонсы? попыталась и ровным счетом ничего не отыскала и не поняла, — одна лишь радость, добрая, светлая, беспечная отрешенность. И возбужденное, счастливое лицо Тоньки, ее суетливое, жаркое верещание: «Анька, я ему понравилась! понравилась! клянусь! Я чувствую! я вижу!» казалось милым и забавным, вызывало тихое, снисходительное умиление-умиротворение, даже жалость, чувство вины; она лишь улыбалась, отводила глаза.

Пришел официант, сменил пепельницу, оставил меню. Стефан с видом светского льва остановил его.

— Мы приезжие. Порекомендуете что-нибудь? на ваш вкус?

Официант не раздумывал.

— Стейки свежие, гарнир сложный. Из салатов — очень греческий неплох, наш повар его чудесно готовит.

Стефан взглянул на Аню с Тонькой (как будто они могли сейчас что-то соображать, возражать!).

— Вы не против? Стейк, салат? Затем… — он всматривался в строки меню. — Соки… Ага, вот апельсиновый. На десерт… — он снова посмотрел на своих спутниц, оцепеневших, совершенно оглушенных происходящим.

— Мороженое, — пискнула Тонька, — мороженое с шоколадом.

— Три порции мороженого с шоколадом, — продолжал диктовать Стефан замершему (как и было предсказано заранее!) в почтительном полупоклоне официанту, — ну, и фрукты, и кофе.

С этими словами он вернул официанту меню, откинулся на спинку стула. Что ж, эффект был полным и сногсшибательным. Если он хотел произвести впечатление, это ему удалось!

Украдкой, из-под ресниц Аня рассматривала Стефана — лицо как лицо, да, красивое, да, необычное, нездешнее, но нельзя, нельзя влюбляться, надо держаться, держать себя в руках. Она же умница, опытная уже, кое-что (жизнь научила-заставила) знает, умеет. Например, взять и поменять эпитеты, оценки — «красивый» на «смазливый», «иностранец» на «чужак», — вроде и ничего особенного, но уже все подергиваются налетом, ржавчиной впечатления, уже не так трепетно, бессильно. Беззащитно, безнадежно; уже не так страшно. И дальше — в том же духе; она уже делала так, много раз, и всегда помогало. Но сейчас что-то мешает, цепляет взгляд, останавливает, притягивает. Заставляет смотреть на это лицо вновь и вновь. Что в нем? Какая-то соринка, грустинка в глазах — будто льдинка, как у Кая из «Снежной королевы»… Так! стоп! никаких сантиментов, розовых соплей! она уже приняла решение, остановилась! У последней черты, в самый последний момент — «смазливый», «чужак». И потом — Тонька, они ведь — подруги и вообще… Черт! и мысли как назло — путаются, будто пробуксовывают! Подруги, подруги; нет, надо что-то посерьезнее эпитетов, повесомее, что-нибудь из разряда непреодолимого, форс-мажора. Аня взглянула внимательнее — вот же, черт! и ничего такого! Никакого подвоха, никакого второго дна, весь, как на ладони: честный, искренний, хороший; пожалел, помог, накормил. И все же. Что-то не так, что-то сидит занозой, настораживает… Какая-то нестыковка, фальшивинка… Ага, вот — не может же он один путешествовать, где его взрослые? Хотя, опять мимо — отпустили погулять или сам сбежал в поисках впечатлений-приключений, мало ли. И таки нашел, надо отдать должное, хотя и довольно хлопотные и накладные, — уговорил! пригласил! назаказывал — даже подумать страшно, сколько денег заплатит! Рассчитывает улизнуть, не заплатив? Да нет, вроде бы — спокоен, улыбается; уже к этому времени выдал бы себя чем-нибудь. Тогда что? Для чего ему все это? Вот ведь вопрос! Вопрос вопросов и вопрос актуальный пока, без ответа… «Ну да! Ну, конечно! Увидел тебя и влюбился с первого взгляда!». Будто подслушав ее мысли, Стефан поднял глаза, улыбнулся, и улыбка пробежала теплой волной между лопаток, рассыпалась мурашками по плечам, рукам. Да что же это с ней? Прямо жар, лихорадка какая-то; к врачу надо…

Динамики плеснулись песенкой: «…все только начинается, на-чи-на-ется…»; краска подступила к шее, залила щеки, как сквозь сон, она услышала свой голос:

— А ты… вы откуда к нам приехали?

— Я? — рассеянно переспросил Стефан (это что? привычка у него такая — переспрашивать! Или придумывает, что соврать?). — Я издалека, из Швеции.

— Так ты швед? — Тонькин голос завибрировал приятностью, уважительным торжеством, — ну еще бы! Швеция — это вам не Болгария какая-нибудь. — А по-русски где так наловчился?

Стефан взял из вазы апельсин, подбросил.

— У меня мама была русская, она и научила. Мама — русская, отец — швед…

Была?

— А где… — Аня и Тонька одновременно запнулись, переглянулись, — …твои родители? — закончила деспотичная Тонька, бросив ей выразительный взгляд.

— Умерли. — Стефан положил апельсин обратно. — Погибли в автокатастрофе, я путешествую с гувернанткой.

Тонька сложила губы гузкой:

— Что еще за гувернантка?

Стефан был само терпение.

— Так у нас называется соцработник, — я же несовершеннолетний, не могу один путешествовать. Да, неудобно, конечно, но Фрида — нормальная тетка, продвинутая, не зануда. Вообще-то, я здесь — по делу, — добавил он; в глазах снова мелькнуло то самое, льдинка.

— Расскажите, пожалуйста, — тихо попросила Аня. И тут же почувствовала укол, досаду — ну, что она лезет! ведь решено уже все! И вообще, может, тут что-то интимное, личное?

Стефан (джентльмен, noblesse oblige!) ответил светской улыбкой, кивнул.

— Да-да, конечно, расскажу, но… — он поднял руку, стал загибать пальцы, — два условия. Первое (в ее огород камушек!) — мы обращаемся друг к другу на «ты», и второе… — он повернул голову в сторону официанта, катящего к ним уставленный тарелками столик. — Не знаю, как вы, а я проголодался жутко — слона бы проглотил! Так что, давайте сначала перекусим, а уже потом будем разговаривать, — кстати — у меня к вам еще будет предложение. Договорились?

Соблазнительные ароматы вдруг заполнили все без исключения обонятельное пространство, и немедленно все мысли вылетели из головы, и рот наполнился слюной. Вот так! От возвышенного до земного — один шаг. Конечно, легко иронизировать, а сами попробуйте не поесть столько! Последняя еда — овсянка и чашка чая утром. Расчет был хотя бы на орешки или чипсы, но и то, и другое, как известно, досталось совсем не им; а есть-то хочется! организм-то молодой, растущий! Но стейк действительно очень вкусный и свежий, а салат так и тает во рту. Просто в голове не укладывается, что такие вкусные вещи можно есть просто так, каждый день!

Неожиданно Аня почувствовала взгляд Стефана, подняла голову. И опять показалось? — мелькнуло что-то, коснулось, будто крылом бабочки. Так иногда смотрит на нее мама — сядет напротив, опустит подбородок на ладони и смотрит. И глаза у нее становятся такие неподвижные, грустные — не по себе даже делается. Вот такие же, как и у этого Стефана сейчас. Ох! И что это, вообще, на нее нашло? будто плывет в невесомости, упадок сил какой-то. Перенервничала? Осенний авитаминоз? Или ностальгия, душевное томление? Нет, так не пойдет! еще немного и совсем поплывет, расклеится! Что бы еще такое вспомнить, за что бы ухватиться? А ведь — смешно, конечно — но на самом деле она — «агрессивная», — так про нее дядька один сказал из «телефона доверия». Но он сам виноват, разве можно так с ней, как с ребенком! От них отец недавно ушел, у мамы депрессия, Олин муж запил, а дядечка этот с ней только еще про куклы не разговаривает! Ну, она и «включила дурочку». Кончилось все тем, что дядька из себя вышел. Нет, не вышел даже, а выскочил, выпрыгнул. Наговорил разных гадостей, нахамил, накричал, но она — ничего, почти не расстроилась. Только обидно до сих пор, стоило звонить ради того, чтобы тебе нахамили? Да и еще и словечко это к ней приклеилось — «агрессивная», — мем, конечно, шутка такая, но в каждой шутке, как известно… Тот телефонный террорист возьми и ляпни, а она, глупая, возьми всем и расскажи. Хотела, чтоб пожалели, посочувствовали. Вот и посочувствовали, пожалели, Оля всплакнула даже. Но теперь, чуть что не так, диагноз один — «агрессивная». Например, в магазин идти не хочешь — «агрессивная», споришь — «агрессивная», отметки в школе плохие — понятное дело! — «агрессивная». И уже не понять, шутят так или всерьез; а ей ведь обидно! она ведь не такая! Просто, как и все, хочет, чтобы к ее мнению прислушивались, чтобы относились к ней с уважением. Хотя бы и притворяясь.

Но люди и притвориться толком не могут, вернее, боятся, ни при каких обстоятельствах не могут допустить разоблачения, и прячут, прячут свое притворство как можно дальше, глубже, еще в одно, за ним в — другое, третье, как матрешки, — иногда и не поймешь, чего хотели-то. Вот ее, например, прозвали Лисенком — прозвище само по себе невинное и даже где-то комплиментарное, косвенно отражающее любовь и нежность, его генерирующие, — так почему бы так и не сказать — любим, жалеем? Так нет же — все зашифровано-закодировано! жеманно-иносказательно — Лисенок! Впрочем, она и не обижается, даже привыкла. Привыкла и, что называется, втянулась, вжилась в образ. И как-то незаметно, исподволь, подсознательно стала и в самом деле представлять себя лисенком, маленьким таким, пушистым комочком. Немного неуклюжим, немного диковатым, ужасно трогательным и милым, — галерея роликов в интернете про похождения домашней, спасенной из ада зверофермы лисы Алисы, предлагала самый широкий спектр поведенческих скриптов, от бандитствующе натуралистичного (хищник, что возьмешь) до няшно-мимимишного (девочка, ребенок). С неизменным и гарантированным инспирированием у окружающих снисходительной и благодушной жалостливости, вспышек сентиментальности и всепрощенчества — вполне себе осязаемые, практические бонусы, светлые островки в катакомбах притворства…

Тут только Аня заметила, что перед Тонькой стоят пустые тарелки, и она уже потягивает из высокого бокала яркий апельсиновый сок. Аня быстренько (вот вечно так!) доела свое, тоже взяла бокал с соком. Официант забрал пустые тарелки, поставил поднос с фруктами.

— Мороженое и кофе будут чуть позже, — вполголоса, почти интимно, произнес он, обращаясь к Стефану. Тот небрежно кивнул. Нет, определенно! такому точно никто хамить не будет! даже по телефону!

— Так ты к нам по делу? — Тонька чистила банан, деловито поглядывала на Стефана, — обед обедом, но война — по расписанию.

Он кивнул.

— Да, я должен здесь сделать кое-что.

— Кое-что — это что? — иногда Тонька бывает просто невыносима!

— Написать картину.

Аня не удержалась:

— А ты что? художник?

— Поневоле, — в голосе Стефана скользнули заговорщицкие нотки, почему-то ирония, грусть; не сговариваясь, подружки придвинулись поближе. — Недалеко отсюда есть местечко, называется Лесное, — он посмотрел вдаль, будто мог рассмотреть отсюда это самое местечко (местечко?). — Около трехсот лет назад там произошло сражение, в котором погиб мой прадед. И вот, по завещанию я должен запечатлеть это сражение на холсте.

— И что, так написано в завещании? — глаза Тоньки блестели (завещание! вот так интрига!).

— Да, — кивнул Стефан, — такова воля родителей.

— А что за сражение? И как здесь оказались шведы? — а это уже она! черт тянет за язык!

Стефан рассмеялся, снова полыхнули уши (все! слова больше не дождетесь!).

— О-о-о, девушка! вы плохо учили историю! При Лесном произошло одно из генеральных сражений так называемой «северной войны», следующим и наиболее известным ее эпизодом была Полтавская битва…

Тонька окинула (подружка называется!) снисходительным взглядом, степенно обронила:

— А зачем сюда приезжать-то? Рисовал бы дома.

Стефан покачал головой.

— Не получится — я должен писать с натуры. Иначе не видать мне наследства…

Тонька стала похожа на маленького хищного зверька.

— И что? большое наследство?

— Немаленькое.

Тонька возбужденно рассмеялась.

— Ого! Так ты что? миллионер?

В синих глазах — SOS, паника; прости, подружка.

— А ты в Швеции где живешь?

Так себе, конечно, спойлер, но Стефан — ничего, принял, шутливо-благодарно растерялся:

— А я не сказал разве? В столице, в Стокгольме…

— Ты, кажется, про какое-то предложение говорил? — Тонька демонстративно-вызывающе (вот же дурочка ревнивая, неугомонная!) уставилась на Аню.

Стефан (когда же он настоящий?) опустил глаза.

— О! Спасибо, что напомнила. Тут такое дело… В общем, мне гиды нужны; ну, там город показать, окрестности. Виды разные — я хотел бы попленэрить, поупражняться… Одним словом, если вы не против…

— О! Мы не против! — Тонька довольно рассмеялась, захотелось ущипнуть ее, крикнуть над ухом. — Хотя, если честно — гиды из нас те еще! Живем у черта на куличках, в истории — ни бум-бум…

Стефан отмахнулся.

— Да черт с ней, с историей! Историю я и сам знаю! — мне компания нужна, общение! Вы!

Вы! — ишь чего захотел! — в воображении возник пятящийся в нору, презрительно фыркающий лисенок. И ведь сама! сама виновата! Эмпатия, этикет! саму себя же и перехитрила! Или не хитрила? Нет! надо что-то делать, что-то предпринять! Немедленно, сию минуту! С отвращением (вся такая противоречивая!) она услышала собственный голос, слабый, неуверенный.

— Мы вообще-то школьницы, у нас — уроки, занятия…

В ответ — острие Тонькиного взгляда, ясный, отчетливый голос Стефана.

— Это все не бесплатно, разумеется. Сто евро в день вас устроит?

Это был удар под дых, нокаут; за столиком воцарилась тишина. Тонька мяла в пальцах апельсиновую кожуру, мечтательно и ошалело уставившись вдаль.

— Это… на двоих? — надтреснутым голосом спросила она.

— Почему на двоих? — удивился искуситель. — Каждой.

Официант принес мороженое и кофе — к ним никто не притронулся. Первой в себя пришла Тонька.

— А деньги когда? — голос дрогнул, завибрировал.

Стефан с готовностью вытащил из сумки шикарное портмоне, жестом фокусника выудил две двухсотенных купюры.

— Пожалуйста! Это за сегодня и за завтра, — пояснил он. — Сколько я здесь пробуду — неизвестно, поэтому буду рассчитываться ежедневно и впрок. Идет?

— Идет, — Тонька быстренько, по-птичьи схватила купюры, свою спрятала в рюкзачок, вторую сунула Ане, вопросительно и ультимативно (ну что еще? какие еще вопросы?) взглянула на подружку.

Аня смотрела на купюру, ярким лоскутом другого мира приютившуюся в руке, все еще раздумывая, не решаясь сделать последний шаг. Потом вспомнила маму, школьные взносы и тоже кивнула:

— Идет!

Глава III

Они поднялись в верхнюю часть парка — здесь было просторно, малолюдно, открывался вид на дворец, пруд с лебедями, набережную. Стефан разошелся (благодетель-работодатель!) — шутил, болтал без умолку, делал комплименты, восхищался. Постоянно останавливаясь, замедляя шаг, чтобы получше рассмотреть, оценить на предмет запечатления тот или иной объект-вид; Тоньке, шедшей чуть впереди (чтобы продемонстрировать, конечно, стройные ножки), все время приходилось дожидаться их. Их — потому, что так уж получалось, что он все время держался рядом с Аней, — как-то естественно все выходило, само собой. Нет, она не (упаси Боже!) флиртовала, не отвечала на ухаживания, да он и не ухаживал вовсе — они просто шли, были рядом. Иногда касаясь друг друга, иногда встречаясь взглядами; и было от этого хорошо и неспокойно, как-то по-особенному радостно и тревожно. Будто скольжение в неизвестность, в пропасть, и одновременно — подъем на высоту…

О, Господи! а все эта ее гипертрофированная чувственность, мечтательность! Ладно, откровенничать — так откровенничать! Иногда, не часто, конечно, но время от времени (когда Тоньки рядом не было), Аня позволяла себе что-то вроде побега. Только ненадолго, на несколько остановок, если дело было в городском транспорте, или на пару минут, если это случалось, например, в очереди в магазине, на прогулке или еще где-нибудь. С восторгом, даже с каким-то исступлением сбрасывала опостылевшие вериги притворства, словно стаю птиц, отпускала на свободу чувства. И тут же влюблялась! Спонтанно, безрассудно, с первого взгляда! Впрочем, оказалось, любовь — та еще штучка! — тут же начинала своевольничать, пробуждала глупые и абсолютно необоснованные надежды. А вдруг ее избранник обратит на нее внимание? вдруг тоже влюбится? Вдруг он вообще давно и безответно в нее влюблен, повсюду ее преследует, а она заметила его только сегодня? Надежды буйствовали, рисуя благостные картины амурных пасторалей, заставляя забывать все, напрочь отгораживая и отрешая от реальности, — однажды, преследуя предмет своей страсти, Аня заехала чуть ли не в другой город, куда-то к черту на кулички, в другой раз едва не попала под машину. И все напрасно! Никто не ответил ей, ни разу смелость ее не была вознаграждена хотя бы взглядом, жестом, намеком; все ее нечаянные любови уходили, уезжали, пропадали в океане будничной беспроглядной суеты. И долго еще потом было пусто и одиноко, грустно и тревожно. Будто что-то пропустила, упустила, потеряла что-то важное, дорогое. И она переживала! ох, переживала! Упивалась, можно сказать — с головой погружалась, зарывалась в эти самые переживания! Уж чего только в себе не проклинала! мечтательность и доверчивость, наивность и инфантильность. Обзывала себя дурочкой и неудачницей, чучелом и уродиной; но проходило время, рана затягивалась, и надежда вновь начинала плести свои стыдливые узоры. Может быть, в следующий раз повезет?

Но не везло, не везло системно, систематически и фатально. И ведь не ханжа, не дура какая-нибудь идейная, да и дурнушкой уж точно нельзя назвать! Ну, правда, носик чуть-чуть длинноват, — ну да, да! Лисенок! — ну так что ж! подумаешь — носик! История полна примеров, когда и королевские фаворитки, записные красавицы не отличались изяществом и совершенством форм, а иногда даже и вообще по всеобщему признанию были чуть ли не уродинами. Она в свои шестнадцать много чего знает, не зря всю домашнюю библиотеку проштудировала. Вот, например, Анна Болейн, ее тезка, была шестипалой, герцогиня Лавальер — хромой, а у Жозефины Богарне были ужасные зубы! А?! Как вам такое? А она? У нее всего лишь носик чуть-чуть длинноват! Зато, какая фигурка! — физрук, старый павиан, слюни не успевает подбирать! А глаза! какие красивые у нее глаза! — Тонька, у которой глаза тоже ничего — ясные, голубые с поволокой, и та ей завидует. Потому что, глаза у Ани, можно сказать, совершенно необыкновенные, ни у кого таких нет. Огромные, ярко-карие, с тоненькой изумрудной каймой по краям. А над ними густые ресницы, ровные черные брови, нежный (она где-то вычитала, и ей понравилось) овал лица; у нее густые светлые (никакие не рыжие! и не рыжеватые даже! а цвета спелой ржи — тоже из какой-то книжки) волосы и пухлые красные губки. Когда они целовались с Сашкой Трофимовым из 10 «Б», тот признался, что она ему сразу очень понравилась. Он потом и в любви объяснился, и цветы дарил, и свидания назначал. Только все впустую. Потому, что потребовал однажды любви «по-взрослому», а она отказала. Даже больше — отвергла, устроила что-то вроде сцены в духе женских романов; вообще, все как-то неловко получилось, истерично. И не то, чтобы она испугалась, нет, хотя и испугалась, конечно, тоже, просто все буднично как-то получалось, прозаично; потеря девственности предполагает, все-таки, некий ритуал, романтизм, деликатность. А тут — скотское, грубое, тупое, да еще и с налетом чего-то такого трусливого, подленького-мерзенького с элементами вилки «на слабо» — а вдруг обломится, — так гадко вдруг сделалось, противно! Ну да, старая история, столкновение мечты с реальностью: там прекрасный принц, розы-мимозы, а тут… Сашка, нервный, потный, глаза бегают, ладони влажные, — подкатили тошнота, отвращение, оттолкнула, вскочила, заплакала; вот так все глупо, несуразно вышло. По-детски; Тонька потом все выспрашивала, в подробности лезла, но Аня замкнулась, отмалчивалась. Кажется, та обиделась, ну и ладно, ну и черт с ней.

А вот Сашка тогда испугался, тоже вскочил, забормотал что-то, ретировался быстренько, только его и видели. И теперь встречается с Маринкой Штермер, ее одноклассницей, в ее сторону даже не смотрит, как отрезало. И сплетни распускает — то и дело шушукаются за спиной, лица масляные, скабрезные, — ну, ясное дело, наврал-насочинял невесть что, — опять же ничего нового, стандартное поведение не получившего желаемое инфантила. Спасение лица и, конечно же — месть. И все — потому, что надо притворяться! Крутым мачо, разбивателем сердец; выдуманные роли, выдуманные победы — вот и вся суть этого мира! Все здесь — придуманное, ненастоящее! и любовь — тоже ненастоящая, часть и продолжение все того же притворства! Думаете, почему книжки пишут-читают? фильмы снимают-смотрят? Одни пишут-снимают, другие читают-смотрят? Да потому, что нет ничего в реальности — ни любви, ни дружбы, а людям хочется, и любить, и дружить, и подвиги совершать, вот они таким образом и сублимируют свое бессилие, пользуются чужим, по сути — сами себя обкрадывают, обманывают. Такое общепринятое и общеприменительное ханжество, паскудненький такой, воровской modus vivendi.

Впрочем, это она так — с запала, со зла. Конечно же, дружба — не притворство, и любовь — не притворство, просто непросто здесь все, много пока еще непонятного. Вот, например, мама с папой — ведь любили же когда-то друг друга. Сильно, по-настоящему. И жили вместе. А потом случилось что-то, и они расстались, будто чужие. Наверно, любовь, как вещь — со временем становится другой, теряет свои свойства, функции. Тускнеет, выгорает, выдыхается, а вместе с ней выдыхаются и становятся другими и люди, — кто знает?

А у них с Сашкой — что это было? флирт? любовь? Это была любовь? Трудно сказать и признаться трудно — несмотря на все Сашкины «подвиги», глупости и подлости, что-то осталось, сохранилось в душе, щиплет, грызет исподволь. Одиноко, грустно, тревожно; даже как-то позвонить порывалась. Поговорить хотела, объясниться. Хотя, нет! Конечно, нет! Вот еще — звонить, объясняться! Просто понять хочется, хочется конкретики, ясности! И сказать все в лицо, и пощечину влепить; и надежда еще теплится какая-то, совсем уж бредовая, несуразная, — любовь зла? Вот и что делать? как быть? И совета спросить не у кого. Мама — понятное дело, старшая сестра, Оля тоже собой занята, у нее с мужем проблемы, а Тонька — в своем репертуаре, говорит: сама виновата. Разрешила целоваться, а главного — не разрешила, вот он и слинял. Но не верится почему-то в эту версию. Как-то примитивно, банально все, какое-то упрощенчество — нельзя же все списывать на физиологию. Вообще, у любви, конечно, свои законы, своя логика, вернее — ни законов, ни логики — сколько ни пытайся разобраться, так и не разберешься; до дыр зачитанный, ставший настольным томик Франсуазы Саган не приблизил к пониманию ни на шаг. Только оставил грусть, теплое, нежное, светлое — и это несмотря на то, что все и всегда там заканчивается трагедией: он любит ее, а она — другого, кто-то погибает, кто-то уезжает, кругом — расставания, ссоры, измены; а, может быть, так и надо? может, притворство — это и не притворство вовсе? Естественное состояние человека? набор масок, выданный при рождении? Как набор хромосом, на все случаи жизни…

Стефан в очередной раз остановился, засмотрелся на реку, серебристой лентой ускользающую за поворот; Тонька подозвала Аню, трагически понизила голос:

— Эй, подружка! ты что творишь? Или влюбилась, может?

Мысли рассыпались, заметались, Аня поджала губы:

— Вот еще! Я вообще сейчас уйду!

— Ну, смотри… — Тонька усмехнулась, демонстративно независимо побрела дальше.

Ревнует! И даже не понять — кого к кому? Стефана к Ане или наоборот? Господи! Как неуклюже все! неправильно!

Аня прислушалась к себе, неожиданно ясно и прочно поняла — она и в самом деле сейчас уйдет, так будет лучше для всех. Для Тоньки, для нее самой. И для этого Стефана — она ведь все уже решила, поменяла «красивого» на «смазливого», взяла деньги, ни о какой любви не может идти и речи. Да и не может быть у них ничего. Он побудет здесь немного, напишет свою картину и свалит к себе, в свою сытую благополучную Швецию, свои миллионы получать. У него там дом, друзья, девушка, наверно… О, Господи! девушка!..

Мысли окончательно расстроились, смешались — что? вот так просто сказать? сказать и уйти? Да! Вот именно так! Сказать и уйти! И деньги вернуть — чтоб никаких обязательств! никаких надежд! И именно сейчас, не медля ни минуты!

Она подошла к Стефану (Тонька делано безразлично замерла невдалеке), — «сейчас, сейчас скажу! А потом убегу и утоплюсь где-нибудь!».

— А почему ты не фотографируешь? Забыл камеру? — что? что ты несешь?

Стефан покачал головой.

— Нет, не то. Как бы тебе сказать… — он задумался. — Я не фотограф, понимаешь? Это не мое. Я не умею фотографировать.

Обрывки мыслей, слов, смазанное, невнятное, кружение-скольжение.

— А разве это так сложно? дети даже фотографируют! — «даже девчонки, вроде меня»! Вот! девчонки! — может, спросить? Да! да! спросить! Напоследок! Вот так, взять и влепить в лоб! Без прелюдий и предисловий — чтобы не было времени врать, выкручиваться! О чем это она? Куда ее несет? Несет, несет, уносит… Зацепиться бы за что-нибудь… Папа! — вот кто ей сейчас нужен! — Вот мне папа рассказывал, — голос предательски дрогнул, — что раньше фотография — это целое искусство было; надо было кучу разных вещей знать. Как это? Экспозиция, диафрагма, выдержка, ну, и всякое такое. А сейчас что? Нажал на кнопку, и пожалуйста, получай свой снимок.

В синих глазах сквозь задумчивость, отрешенность — одобрительное любопытство, грусть.

— Вот то-то и оно. Доступность, простота, все эти пиксели, матрицы, зумы… А в результате пропало главное — способность передать ощущения, возбудить реакцию восприятия (Тонька за его спиной многозначительно подняла вверх указательный палец, снова захотелось ущипнуть ее). Снимок превратился в способ передачи информации, в банальную хронику жизни, не более.

Они медленно брели по аллее. Отчаяние вдруг схлынуло, обнажив пустоту, отмели, слова Стефана врезались в них глубоко, точно, остро.

— Если так подумать — сколько раньше у человека было снимков? Раз два и обчелся. И и все наперечет — по случаю какого-нибудь юбилея, события. А сейчас? Все галереи, все облака переполнены, и каждый — с отметкой, с датой. Люди будто разменивают себя, свою жизнь на тысячи кусочков, на тысячи мгновений, еще немного — и разлетятся по свету, — не вернешь, не соберешь.

Тонька демонстративно зевнула, потянулась.

— У вас там в Швеции что? — все такие умные?

Стефан снова смутился, улыбнулся застенчиво и рассеянно (нет, не получится уйти! не получится!):

— Не знаю, наверно… — он остановился, огляделся — аллея обрывалась крутым склоном, простором, далью. — Так. Кажется, мы пришли, лучшего места не найти.

Тонька подбоченилась, отставила ногу.

— И что? что нам теперь делать? Как прикажешь развлекать тебя?

Стефан доставал из сумки (ну точно — волшебная!) складной мольберт, этюдник, кисточки, краски, отрешенно взглянул на нее.

— Расскажите о себе. Я буду работать и слушать… — он был поглощен приготовлениями, был уже не здесь, не с ними. — Расскажите, как провели день. Что видели, слышали, что запомнилось. О том, как у вас похитили деньги…

Аня хотела что-то сказать, но кто-то вдруг нажал кнопку и все остановилось, замерло, остались только глотки осязания, прямоугольник холста, — словно во сне, сквозь туманистую медленную пелену, она видела, как под рукой Стефана астеничная безжизненность сгущается, наполняется воздухом, объемом, светом, пространством. Как появляются очертания реки, как она оживает тоненькими серебристыми излучинами. Как проступают, прорисовываются берега, — один, схваченный кружевной вязью парапета, и второй, далекий, с узенькой ленточкой пляжа; деревянные настилы сходен, скамейки, раздевалки, шляпки купальных грибков. Как намечаются, вырастают из воды конструкции моста, опоры, ферма, пролет, прямо на глазах наливаются мощью, силой, — еще несколько мазков — и вот уже мост раскинулся, соединил берега, вот появились на нем, на пляже, на набережной люди, — они ходят, загорают, купаются, смеются, разговаривают. Связанные одним днем, одной датой, нанизанные на нее, словно на ось… Запечатленные и запечатанные ею, словно фотографии — в целлулоидные файлы альбомов…

Солнце сверкнуло ослепительным зайчиком, и Ане вдруг представились эти альбомы, много альбомов, соединенных разноцветными нитями, беспорядочно свисающими вдоль одной, самой большой, самой толстой, уходящей куда-то далеко и ввысь. И от этого нагромождения голова закружилась, ушла земля из-под ног, но голос Стефана тут же подхватил, вернул в действительность.

— Ну, вот и все, — он рассматривал этюд. — Что скажете, девушки?

Аня облизнула пересохшие губы, очень хотелось пить. Все плыло перед глазами; и Стефан, и аллея, и набережная с рекой — все казалось удивительно бледным, бесцветным, будто выжатым досуха. Зато картина жила, затягивала, будто омут; казалось, стоит только задержать взгляд и можно провалиться, исчезнуть, раствориться. Морок какой-то, наваждение…

Она встряхнула головой, увидела рядом Тоньку, сжавшую коленки, зажмурившую глаза…

— Эй, — позвала ее Аня, — Тоня…

Она хотела позвать громко, бодро, но голос ломался сухим стебельком, слабенький, бессильный, как и все вокруг.

Тонька раскрыла глаза, полные сонной мути.

— А мы где? Почему здесь? А сколько времени? — она потянулась, зевнула.

Стефан вскинул руку, посмотрел на часы.

— Уже пять часов вечера.

— Как?! — подружки вскочили, как ужаленные. — Как пять часов?

— Так, пять часов. — Стефан будто и не замечал их смятения. — Вы уснули, а я не стал вас будить. Мы с вами хорошо поработали, — добавил он; в голосе — гордость, удовлетворение, — уложились до захода солнца.

Аня посмотрела на Тоньку, прочитала в ее глазах собственные мысли. Хорошо поработали? — да они спалились! По-детски, по-глупому! — угораздило же так попасть! Занятия давным-давно закончились, ни та, ни другая дома не появлялись, сами не звонили, телефоны отключены; «а где вы были все это время?». И все, можно даже ничего не отвечать! Мама вообще могла разволноваться, в школу позвонить, да уже, наверно, и позвонила!

Тонька схватилась за телефон.

— Ну, конечно, сто звонков пропущенных! — она в сердцах ударила кулачком по коленке. — Вот что теперь делать?!

— Ничего не надо делать, — вдруг ответил Стефан, — все в порядке. Мама просто волнуется за тебя. И так у нее будет повод позвонить твоему отцу.

У Тоньки в глазах — растерянность, отчаяние, она бросила Ане гневный взгляд: «Ты? Как ты могла?» — та в ответ округлила глаза: «Что за бред! Когда?».

Стефан вмешался (мысли подслушивает, что ли?), остановил визуальную дуэль.

— Аня здесь ни при чем, Тоня. Ты сама все рассказала.

— Как это? Когда? — Тонька недоверчиво посмотрела на него.

Стефан вытирал руки носовым платком, сейчас он не был ни застенчивым, ни стеснительным.

— Когда я рисовал, еще до того, как уснула. Я же попросил рассказать о себе, вот вы и рассказали.

Вы?!

— И я тоже? — Аня будто окунулась в ледяную воду; сердце ухнуло в бездну — что? что она успела наговорить? Ведь, если Тонька рассказала про себя такое, тогда о чем могла наболтать она сама?

Стефан не выдержал пытки отчаянием.

— Аня, Тоня! Все, что я услышал, останется между нами, клянусь вам! Хотя я все и записал…

Не сговариваясь, подружки переглянулись; Тонька хмуро спросила:

— И куда же? куда ты все это записал?

Стефан показал этюд.

— Вот сюда, — его улыбка была яркой, ослепительной — восклицательный знак в конце предложения.

За всю дорогу они перекинулись лишь парой фраз. Молча стояли на остановке, так же молча тряслись в автобусе, душном и полном тяжелых после работы мужских и женских тел. Не говорили ничего и потом, шагая рядом, угадывая краешками взглядов друг дружку. И думали о Стефане — конечно, о нем, а то о ком же — уже ничего не спрячешь, не спрячешься, не выбросишь из памяти. Вот и что это было? Ворвался в жизнь, в их тихий, мирный мирок, наследил, разворошил, растревожил. И что теперь делать? И что теперь будет? Одно ясно — уже ничего не будет, как прежде…

А ничего и не надо! ну и пусть! пусть! — какие-то хлопья, обрывки (как? почему? зачем?) кружат, облетают глупой ненужной листвой, и хочется бежать, лететь куда-то, без цели, без оглядки, просто так. И хочется все отдать, раздать, раздарить, все, всю себя, пусть останется лишь этот свет, этот полет, это неуловимое жадное звонкое солнечное радужное сильное хрупкое, надежда, грусть, нежность, горечь, гибельное и сладкое головокружение, — будто она — все и ничего одновременно, огромное безбрежное небо подхватило, приняло и несет, и уносит, и она тонет в нем, и все уже неважно, все уже поздно, и все уже бесполезно. И бессмысленно, и безвозвратно, и бесповоротно, и безнадежно…

Тонька шмыгала носом, прятала глаза, прощаясь, неожиданно для самой себя Аня притянула ее, обняла, поцеловала в теплую бархатистую щеку. Потом отвернулась, все так же молча, не оборачиваясь, зашагала к дому. Навсегда обрывая, отчуждая что-то большое, важное, оставляя лохмотья себя на острых шипах неизбежности…

Глава IV

Остаток дороги мелькнул невнятным пассажем, аппликацией сна и реальности; Аня открыла дверь родительского дома, встретилась глазами с мамой. Сердце сжалось, как перед прыжком, но — ничего, пронесло, кажется — никаких вопросов, допросов, никаких даже намеков на разоблачение. Привычное «привет», привычный чмок в щеку, «ужин на плите», — и вот уже мама ушла к себе, тихо затворила за собой дверь. Мама, мамочка, мамуля; устала. Снова, наверно, после занятий — какой-нибудь факультатив, дополнительно-необязательная нагрузка-нервотрепка, а потом еще — сверхурочные, персональные неофиты-кровопийцы.

Как будто мама — единственный музыкальный педагог в городе! Ну да, она — лучшая, признанный авторитет, «делатель» звезд, ученики — сплошь лауреаты-селебрити, но это же не значит, что можно на голову садится! Но от желающих просто отбоя нет, едут, звонят со всей области, да что области — страны; пришлось даже номер телефонный менять! Потому, что только сними трубку, ответь — тут же пристанут как банный лист, стануть терзать просьбами — пойти навстречу, войти в положение, выкроить время. Кого-то прослушать, на кого-то обратить внимание — все хотят стать знаменитыми. А мама — добрая, безотказная. Да и потом, — это же все дети, для детей, как им откажешь?

Ну да, конечно, все на поверхности, — папа из-за этого и ушел. Когда в семье сразу две творческих личности — это уже слишком, перебор; в последнее время родители только и делали, что ссорились. Напропалую, так, что оставалось лишь гадать, кто же из них не выдержит первым. Первым не выдержал папа. Ушел, и сразу дома стало пусто-пусто. Одиноко и тихо. И сразу выяснилось, чего ему здесь не хватало — тишины. Зато теперь ею был полон весь дом, забиты все окна и двери, так, что иногда хотелось даже закричать, разбить что-нибудь, как-нибудь нарушить это проклятое сонное царство!

Тишина давила, угнетала, выдавливала. Мама стала задерживаться на работе, Аня под любым предлогами оставалась у Тоньки, а Оля с мужем вообще перебрались в городскую квартиру. Но дом требовал всех обратно, словно магнитом, гипнозом памяти притягивал к себе; и Аня, и мама возвращались, будто провинившись, избегая смотреть друг дружке в глаза; прошло еще немного времени, вернулись и Оля с мужем.

Все это, конечно, наложило отпечаток на ее психику, — не могло не наложить; с тревогой, нетерпением Аня ждала результат — как там все с ней получится? Получилось, впрочем, не особенно страшно — всего лишь пара-тройка комплексов, вполне безобидных для ее возраста, интроверсия — не так оптимистично, как хотелось бы, но и не так ужасно, как могло. А могло — ого-го! только подставляй карман: фрустрации-депрессии разные, стрессогенность-подавленность. Или чего еще похуже — какая-нибудь патология-неврастения, с заведением персональной карты в профильном диспансере. Хотя, конечно, отдавало все это душком инфантильности, кокетством, но не всем же покорять космос, не всем быть Жаннами д’Арк.

Может быть, поэтому ее маска (если, вообще, так можно назвать неуклюжие и неумелые попытки не выделяться, мимикрировать под остальных) максимально минимальна, — идеальное сочетание естественности и нейтральности. Тихая, скромная («…и уступаю я…»), умненькая, в меру послушная, себе на уме. Успеваемость — в норме, поведение — примерное, ни в чем предосудительном не замечена. Хобби — тоже вполне себе пристойные: чтение, музыка, рисование. Этакая серая мышка, середнячок, посредственность. Что? убого? унизительно? Да! Может быть, ей тоже хотелось чего-нибудь другого-этакого! яркого, незаурядного! Может быть, она тоже хотела быть легкомысленной и беспечной красоткой-хохотушкой! или наоборот, надменной, элегантной, цинично-презрительной, леди! Но и в притворстве, увы, тоже есть свои законы и цензура, как говорится, рожденный ползать… К тому же, особых-то предпосылок к полету и нет. И в самом деле — никакими способностями она не выделяется, никаких талантов за ней не замечено, — для семьи, просто изобилующей, можно сказать, кишащей знаменитостями — что-то невероятное и даже неприличное; иногда она чувствует себя подкидышем. Отец — гордость города, знаменитый художник, мама — не менее известный музыкант и педагог, сестра — ну так просто кладезь, одно сплошное дарование: тут тебе и музыкант, и художник, и скульптор, и поэт; вдобавок — красавица писаная, хоть сейчас на обложку в глянец. И, вообще, куда не посмотри, где ни копни — повсюду пьедесталы-постаменты-памятники, мемориальные доски; бегут, назидают строки энциклопедий-путеводителей: жил, работал, творил. И только она одна такая — никчемная, бесталанная, только ее Господь своим вниманием обошел. Как говорится — отдохнул…

И опять же — от такой несправедливости у кого угодно какой угодно психоз разовьется, разные там девиации-фрустрации, комплексы неполноценности, но она — ничего, привыкла, освоилась. Смирилась. Непросто, конечно (мягко говоря), чувствовать себя паршивой овцой, ловить взгляды — жалостливые, насмешливые, снисходительные, но она научилась, справляется. Вообще-то, на самом деле ей все это нипочем, давным-давно уже она нашла противоядие и спасение. Где? Догадайтесь с трех раз! Вот она — разгадка бытия, бином Ньютона! Да в мечтах, конечно! — где ж еще! Да! вот так примитивно! убого! банально! — песня, нечаянно найденная в маминой фонотеке: «…зато я умею мечтать…» стала девизом и лозунгом, концепцией нежданно-негаданно благоприобретенного достоинства. У нее есть талант! есть! Она умеет мечтать! И пусть это звучит наивно и пафосно, и пусть кто-то воображаемый крутит пальцем у виска — никто и ничто не способно ее переубедить, отговорить и отохотить; к тому же, наверняка и остальные грешат чем-то подобным, наверняка у каждого есть свой собственный облюбованный-сокровенный мирок. Куда можно возвращаться без боязни, когда захочешь, где тебя всегда ждут, понимают и любят. Ну да! да! эскапизм, побег от реальности, тянет, как минимум, на несколько строк в истории болезни, но вот скажите, чем лучше настоящий мир мира придуманного? Честно, положа руку на сердце? Да разве может сравниться этот серый, унылый, погрязший во лжи и несовершенстве склеп с прекрасной, ослепительной, остроумной сказкой! Где все устроено так, как вам хочется, где царят гармония и справедливость, правда неукоснительно побеждает ложь, а добро — зло. Там есть все: путешествия и приключения, подвиги и романтика, доблесть и благородство; там есть любовь и счастье, настоящие, без притворства и предательства, без разлук, такие, какие вряд ли отыщутся здесь, в рутинной и унылой, в гиблой и беспросветной, в общем-то, жизни.

А возможность перевоплощения? абсолютного предвидения? А путешествия во времени? О, какое это чудо! — видеть себя признанной красавицей, где-нибудь на балу, в шикарном платье, усыпанном драгоценностями, окруженной свитой блестящих кавалеров и беззаботно смеющейся их метким остротам! Или другой, гордой и непоколебимой, указывающей на порог какому-нибудь зарвавшемуся негодяю. Видеть себя в сотнях, тысячах ипостасей, переживать взлеты и падения, при этом мановением одной только мысли управляя миллионами судеб, верша историю, зная, что так будет всегда! Потому что она — полноправная хозяйка, никто и никогда не посмеет и не сможет оспорить, вторгнуться, нарушить. И никто и никогда не сможет узнать, разоблачить и высмеять.

Одно только напрягает — необходимость и неожиданность переходов, раз за разом реальность требует к себе. Назойливым звоном будильника, окликом подруги, металлическим голосом преподавателя, — и приходится возвращаться, приходится врать, подстраиваться, притворяться. Прятать темперамент, чувственность, романтичность, камуфлировать душевный диссонанс растерянностью, робостью, стеснительностью, — все эти пертурбации только добавили внутренней убежденности, стимулировали меланхолию и мечтательность. И скрытность, разумеется — любимым временем суток стал вечер, любимым местом — тахта, — можно без опасений сбросить маску, быть самой собой. Читать книжки, слушать музыку, мечтать. А лучше всего мечтается осенью, в такие вот лунные тихие вечера. Когда еще совсем тепло и сухо, и можно не закрывать окно на ночь. Вдыхать ароматы осенних цветов, ловить в сумеречной призрачной свежести едва различимые нотки увядания, дыхание близкой зимы. Угадывать все резче и жестче проступающие контуры, очертания остова, на котором еще совсем недавно цвело, пело, танцевало лето; становилось горько и нежно, грустно и тревожно. Она надевала наушники, включала старенькую песенку, которую так любила напевать мама: «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя…», — и мечты уже были совсем не те радужные, в которых, усыпанная бриллиантами, она царила среди лощеных интеллектуалов во фраках. В такие минуты представлялось что-нибудь трогательное, умилительное, душещипательное, галерея амурных пасторалей — чья-либо встреча, примирение, воссоединение. Чья-либо! — конечно, мамы с папой! Ну да! да! — романтик, фантазер! утопия! Но даже если не верить в чудеса — ведь не бывает же так, чтобы всегда было плохо и плохо! черная полоса рано или поздно, всегда сменяется белой! Должна сменяться, во всяком случае! А она верит! верит! И это — ее мечты, ее мир, она здесь хозяйка! у нее здесь всегда — белая полоса!..

И вот уже они идут все втроем (Оля уже взрослая и у нее муж есть!) по парку, и солнце щурится сквозь листву, и птицы поют, и сердце поет, и папа и мама молодые, красивые, влюбленные. И она рядом с ними, тоже красивая, счастливая, любимая, нарядная — все мальчишки так и заглядываются. Да что мальчишки! Вот предположим — в ее царстве все возможно! — в их город вдруг — ну да, так вот вдруг, ни с того ни с сего! — приезжает какой-нибудь известный Голливудский актер! Юный, но уже звезда — фильмы во всех кинотеатрах, фото во всех журналах-постерах. Приезжает, встречает ее и влюбляется без памяти, и они уезжают с ним в его Америку, прямо в Лос-Анджелес, и там женятся. И она тоже снимается в фильмах, и тоже становится звездой, и ее фото тоже — на всех экранах, на всех обложках… А? Чем не поворот? Ведь бывают же у судьбы такие вот зигзаги: из голодранцев — в князья, из прачек — в императрицы. Ведь так хочется, чтобы жизнь была яркой, необыкновенной, так хочется любви, счастья, приключений! А если так не получается — лучше уж умереть молодой, во цвете лет, — и вот уже послушное воображение немедленно рисует траурное, похороны: она в гробу, юная, прекрасная, в подвенечном платье, и у гроба, над ней убивается синеглазый красавец. Рыдает, как младенец, осыпает поцелуями ее безжизненное лицо. И вокруг — полно народу: мама, папа, Оля, Тонька, Сашка Трофимов, и все, все, даже Сашка, тоже плачут, рыдают, просто-таки заливаются слезами. Потому, что любили ее. И любят до сих пор. И только сейчас поняли это, поняли, но — как и всегда — слишком поздно; только и остается — убиваться, терзаться, горевать. И, конечно же, плакать. И Аня тоже всхлипывает, сворачивается калачиком (ну, вылитый Лисенок) под своим пледом и тихонько засыпает, будто проваливаясь в невесомость, отчаливая от берега в густую туманную даль…

Но сегодня все — по-другому, сегодня все скользит и кружится, и летит, и плывет в радужном круговороте, будто наркозом, блаженным наваждением притупляя боль от ожогов, укусов, уколов реальности. И вот уже позади церемония ужина, вечернее ритуальное чаепитие, Олины сквозь беспокойство (мужа Павла до сих пор нет, на звонки не отвечает) и от этого еще более ехидные шпильки: на тебе лица нет! не ешь ничего — не заболела часом? а, может, влюбилась? И все валится из рук, и все невпопад и все некстати, — пробормотать что-то уклончиво-нейтральное, улыбнуться как можно более невиннее, наскоро умыться, почистить зубы — чье-то лицо в зеркале, какая-то незнакомая девчонка, копна рыжеватых (рыжеватых, все-таки!) волос, шальные в пол-лица глазищи, матовая прозрачная бледность — и скорее! скорее к себе! К себе! в спасительный купол ночника! в прохладную свежесть простынь, уютную колкость пледа! Остаться одной, наедине с мыслями, чувствами, воспоминаниями, впечатлениями. Листать, перелистывать, смакуя минута за минутой, эпизод за эпизодом, будто в невидимую воронку убегающими, ускользающими свежевыжатым экстрактом памяти…

И отставлены, задвинуты на антресоли чопорная красавица и ее блестящие кавалеры, и пропущен очередной ролик об обаяшке Алисе, и бьется, пульсирует налитым бутоном то самое, главное, сокровенное, скрываемое от всех и даже от себя. Да, да, вот так, вот оно, вот они с Тонькой, парк. Последнее солнце, прощальное тепло, лебеди в пруду, ажурные тени на тротуаре, — все хорошо, все здорово, но почему так щемит в груди, почему так рвется сердце? «Все, что это лето обещало мне, обещало мне, да не исполнило…». Что это? слезы? Влюбилась? Все-таки влюбилась! Господи! Да! да! она и Тонька, и нет, нет, не существует никакого абсолютно выхода! Такого, чтобы и овцы, и волки, и всем сестрам; «третий должен уйти»? Или третья? О, Господи! ну, почему всегда за все надо платить! почему всегда надо выбирать! Между совестью и любовью, из двух зол, — разве она виновата в чем-то? разве от нее что-то зависит? И что теперь делать? А еще — вольный и дикий зверь, отважный гордый лисенок — как там она еще себя позиционировала? — все, все теперь побоку, попусту, все насмарку, — пришел дрессировщик и приручил. И подчинил. И — последний шаг, последняя черта, — она никогда не заходила, не переступала, никогда… Она не знает, что там, что дальше… Ведь она никогда, никогда… А, может, все-таки? Нет! Нет! Поздно! Тянет, тянет к нему, тянет как магнитом, и его к ней — тоже, — она видела! видела! она уверена! знает! И руку задержал, и все время рядом, и все время смотрел; один только последний взгляд чего стоит, она до сих пор его чувствует. Или все только кажется? Да? кажется?.. Или нет?..

Тихо пискнули половицы, скрипнула дверь маминой комнаты, сквозь полуприкрытые веки — мама, — тенью, на цыпочках (не разбудить Аню), проплыла привидением, скользнула в Олину спальню; сознание встрепенулось, встряхнулось — что там? что происходит? Аня затаила дыхание, вслушалась. В сквозной клочковатой тишине — шепот мамы, Олины приглушенные односложные ответы — тихо, невнятно, слов не разобрать. Потом — плач, Олин, тоже тихий, невнятный, бессильный, безнадежный; мечта повисла, распятая на рогатках реальности. Неловкая, беспомощная, скомпрометированная и дискредитированная, беззащитная в кинжальном свете безжалостных прозекторских ламп — любовь! морковь! — вот они, ее прелести-изнанка, оборотная сторона медали! Будто конфеты, — сначала сладко, а потом — кариес! И все неизбежно и предопределено, изучено и описано многократно, так отчего, отчего так получается? «…любви все время мы ждем как чуда…»? Ведь все-все-все — ведь все всё понимают! Понимают и все равно попадаются в одну и ту же ловушку, на одни и те же грабли! Ну да, да, надежда — я особенная, пронесет-минует, опять же — любовь зла (ну да, ну да, кто бы говорил!), но почему так? почему? Зная все наперед, находясь в трезвом уме и твердой памяти… Или не трезвой? не твердой? — вспомнить хотя бы саму себя, вернее — не вспомнить, — будто в бреду все, во сне, даже бабочка, летящая на огонь, в этом сравнении выглядит разумнее, рациональнее. Хотя… Наверно, это какой-то особый случай, супер заразный вирус безумия, передающийся воздушно-капельно; добро пожаловать, всем новоприбывшим и новопосвященным, добро пожаловать, Анечка… И уже — никакой маски, никакого притворства — счастье и боль делают их невозможными. Счастье и боль, боль и счастье; а вот это? — то, что она испытывает сейчас? — это счастье или боль? Боль или счастье?..