Бесплатный фрагмент - Из смерти в жизнь…

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви № ИС Р17-707-0249

«Не в силе Бог, а в правде!»

Святой благоверный князь Александр Невский

ОТ АВТОРА

Сейчас в это трудно поверить, но даже в советской стране тотального атеизма офицеры-спецназовцы провозили через границу с Афганистаном православные крестики в самом надёжном месте — в партбилете. А вертолётчики зашивали иконки в воротники лётных комбинезонов. В критических ситуациях многие из них обращались к Богу с молитвами и получали Его благодатную помощь. А во время двух чеченских военных кампаний и пятидневной войны в Южной Осетии сотни российских солдат и офицеров приняли Святое Крещение прямо на позициях. В местах временной дислокации руками самих бойцов, часто из подручных материалов, возведены десятки православных часовен и храмов. И многие командиры, отдав боевой приказ, затем благословляли уходящие на задание группы спецназа.

До сих пор в войсках из уст в уста передаются рассказы непосредственных участников боевых действий о чудесном спасении из абсолютно безнадёжных, с точки зрения канонов военной науки, ситуаций. Настало время собрать эти бесценные свидетельства заступничества Божьего и донести до тех, кто в них больше всего нуждается. И я верю и надеюсь, что каждый прочитавший эту книгу в критический момент вспомнит свидетельства своих ровесников о помощи Божьей в бою, обратится к Нему с молитвой и получит от Господа и Бога нашего Иисуса Христа благодатную помощь.

Сергей Галицкий

На войне главная награда — это жизнь

Войны без потерь не бывает. Но мы должны вечно помнить, прежде всего, тех офицеров-десантников, для которых в самых ожесточённых боях жизнь каждого бойца была такой же ценной, как своя собственная. Эти командиры, первыми влезая в самое жуткое пекло, последними садились в вертолёты при эвакуации, с замиранием сердца считая бойцов перед взлётом: все или не все?.. И отказывались улетать, если кого-то недосчитались. И искали, и находили — живыми или мёртвыми… Такие офицеры успех боевой работы всегда оценивали по формуле: «Задачу выполнил, бойцов сберёг». Именно о таком офицере ВДВ этот рассказ.

Краткая биографическая справка

Полковник Владимир Васильевич Осипенко родился в городе Житомире. Закончил Киевское суворовское военное училище, Рязанское воздушно-десантное училище и Академию им. М. В. Фрунзе. После окончания училища проходил службу в полковой разведроте 7-й дивизии ВДВ в городе Алитусе (Литва). В феврале 1984 года в должности начальника штаба батальона прибыл в Афганистан в 357-й парашютно-десантный полк 103-й воздушно-десантной дивизии. Через полтора года был назначен командиром батальона 317-го парашютно-десантного полка. Командовал гарнизоном в Шахджое. Заменился в июне 1986 года.

По окончании обучения в Академии им. М. В. Фрунзе вернулся на службу в 103-ю дивизию ВДВ на должность начальника штаба 317-го полка, затем командовал 357-м полком.

После развала Советского Союза полковник В. В. Осипенко год отслужил в Белорусской армии. Но когда речь зашла о белорусской присяге, принимать её отказался и отбыл в распоряжение Командующего ВДВ России. Был назначен командиром 36-й отдельной воздушно-десантной бригады, расположенной в посёлке Гарболово под Санкт-Петербургом, в 1996 году назначен заместителем командира 98-й воздушно-десантной дивизии (г. Иваново). После этого полтора года участвовал в миротворческой миссии ООН в Восточной Славонии (область на востоке Хорватии).

Награждён двумя орденами Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги» и другими государственными наградами, включая награды иностранных государств за участие в миротворческих операциях ООН.

В 1999 году уволился в запас. В настоящее время возглавляет «Союз ветеранов ВДВ Санкт-Петербурга».

Рассказывает полковник Владимир Васильевич Осипенко

— Я спрыгнул с брони, и тут же килограммов по пять афганской грязюки, состоящей из скользкой глины, прилипли к каждому из резиновых сапог. Как ни берёгся, но сам с ног до головы тоже был в грязи. Даже автомат, который я держал на коленях и прикрывал собой, оказался заляпанным. Ехали долго, замёрз, как собака. Голова шумит…

Командир инженерно-сапёрного взвода встретил меня и с места в карьер стал меня «грузить»: «На заставе происшествий не случилось. Разрешите вопрос?». — «Что надо?». — «Разрешите камень взорвать? Механики задолбались о него днищем стучать. Комбат убрать приказал, а мы, сколько ни роем, а камень всё больше становится». — «Давайте, только аккуратно. Когда комбат вернётся?».

Слушая его ответ, я в то же время старался скребком содрать грязь с сапог. Наклонился — и тут меня повело. Что-то не так… В предбаннике штаба, пока раздевался, столкнулся с «доком». «Что-то вид у тебя не очень. Глаза, как у кролика. Как себя чувствуешь?». — «Спасибо, хреново». — «Ещё бы не хреново: тридцать девять и четыре!» — констатировал он через пять минут, измерив температуру.

В штабе чисто и натоплено. Я же, напялив на себя всё, что можно, и укрывшись одеялом, трясся всем телом от холода и громко стучал зубами. Через пятнадцать минут, наоборот, мне становилось жарко, градом катил пот, и хотелось раздеться. Док принёс трёхлитровую банку какого-то пойла на основе чая, аскорбинки и ещё какой-то гадости и велел пить. А что мне оставалось?..

В каком-то полузабытье я всё-таки про себя отметил, что сапёры третий час не могут справиться с камнем. «Это уже не сапёры, — просветил меня писарь, — это „духи“ обстреливают». — «Из чего?!». — «Да никак не поймём, вроде мины, а крыльчатки нет».

«Духи» и есть «духи», что с них взять», — вяло подумал я и снова впал в полузабытье. Мозг урывками фиксировал изменения вокруг: стемнело, приехал комбат, зовут ужинать, не хочется… Я очередной раз приложился к банке и зарылся с головой под одеяло: опять начинал бить озноб.

Проснулся посреди ночи. Жутко не хотелось вылезать из постели, но терпеть было уже невмоготу. Одел тулуп, валенки и потрусил по вымощенной камнями дорожке до «заведения». Подморозило. Ни ветерка и звёзды громадные. Только пристроился — над головой свист, и тут же разрывы внутри заставы!.. С секундной паузой ещё три или четыре… Да что же это такое!? Не дай Бог меня здесь накроет, позорище… У нас тут яма для стрельбы стоя с лошади, наполовину заполненная.

За дувалом слышу гвалт и ругань. И зарево какое-то. Наконец закончив, потрусил обратно. Застава внутри горит. Красиво так! Горят дорожки, крыши, деревья, глиняные стены, грязь и даже снег. По всей заставе горел фосфор, разбросанный щедрой, но не доброй рукой. А по-настоящему горел только штаб. Все его обитатели во главе с комбатом скачут в неглиже вокруг и орут благим матом на общую тему: «Пожар! Спасай добро!». У комбата в руках почему-то моя банка. Я ещё туго соображал, поэтому остановился и смотрел на эту вакханалию со стороны. Вдруг все прекратили гвалт и с изумлением уставились на меня. Общее мнение выразил комбат: — «Ну, ты, Васильич, даёшь! Снаряд же попал тебе в кровать! Я тебя уже грешным делом… Как успел выскочить? Да ещё и одеться!..». — «Так усиленные тренировки и умище…».

Договорить мне не дали. Комбат запустил в меня моей же банкой и бросился спасать, что уцелело.

Когда удалось выбросить через окно весь фосфор, горящие постели и погасить пламя, увидели, что произошло. Три снаряда попали в нежилые постройки и на землю, а один — в дувал, к которому был пристроен штаб. Рикошетом от него снаряд пробил крышу, сделанную из снарядных ящиков и двадцатисантиметрового слоя глины, и влетел мне в кровать. Так что почти всё железо оказалось в ней. Кроме взрывателя. Он каким-то чудом оказался под подушкой у комбата — его кровать рядом. Хотя было 13 февраля, нам всем и особенно мне в ту ночь несказанно повезло: ни до, ни после этого случая я по нужде ночью не вставал, да нужно же было встать именно в эти три минуты!.. Вот тогда-то впервые прозвучали слова — реактивные снаряды…

«По вам работала реактивная установка. Найти и захватить! Кто захватит, представлю к „Герою“. Иначе комбат и вы, начальник штаба, пойдёте под трибунал». Комдив, генерал Ярыгин, был лаконичен до безобразия. Нет, он ещё добавил, что мы бездельники, что «духи» у нас под носом табунами ходят и что если хотя бы один снаряд, не дай Боже, попадёт на аэродром… Но это уже детали.

Сидим с комбатом, Очеретяным Геннадием Васильевичем, морщим репы. Что это за такая реактивная установка? Маленькая «катюша», что ли? Как она выглядит, какие характеристики, откуда взялась и, самое главное, где её искать?

Что ещё жутко нам обоим не понравилось — так это та точность, с которой работала установка. С дальности никак не меньше двенадцати километров она умудрилась положить четыре снаряда в квадрат тридцать на тридцать метров. Рядом жилой кишлак, дувалы царандоя (афганская армия. — Ред.) и ХАДовцев (афганская контрразведка. — Ред.), но туда почему-то не попал ни один снаряд! Это не похоже на работу малограмотных «душков». Работал специалист.

Однако мы не угадали. Нет, не в смысле «специалист», а в смысле «работал» в прошедшем времени. По причине экстренной ликвидации последствий ночного пожара сидели мы с комбатом во дворе на солнышке и разговаривали, завернувшись в тулупы. Он был под впечатлением разговора с комдивом, а я потихоньку отходил от вчерашнего. Тихо, спокойно, солнышко пригревает. Застава занималась повседневными делами. Прямо перед нами метрах в двадцати часовой бродил по дувалу, переходя от одной башни к другой. Вдруг знакомый уже короткий свист, грохот, пламя, дым и столб пыли. Когда пыль осела, башни как ни бывало. Просто как корова языком слизала…

«Тревога! Налёт! В укрытия!». Один за другим ещё два разрыва в районе окопов бронетехники, где трудились ремонтники во главе с зампотехом Лазаренко Виктором Павловичем. Вбегают внутрь заставы — все в копоти, грязи, с глазами по пятаку. Возбуждённые, перепуганные и радостные одновременно. Разрыв стодвадцатимиллиметрового снаряда в паре метров впечатлит кого угодно!

Комбат орёт: «Часово-о-о-ой!!!». Тот выглядывает с противоположной башни. Из-под каски смотрят два огромных, как у тельной коровы, немигающих глаза. «Зде-е-есь!». — «Живой?». — «Так точно!». — «Молодец!».

Все инстинктивно прижались спинами к дувалу, противоположному уничтоженной башне. Ну, что дальше? А дальше тишина…

Я просто физически ощутил, как с меня содрали кожу. Теперь не мы, а «духи» в любой момент могут смешать нас с кровью и грязью. По лицам бойцов понял, что думают они о том же. Застава перестала быть местом, где можно расслабиться и почувствовать себя в относительной безопасности. Дальше соображалось гораздо быстрей и чётче: «Офицеров ко мне! Личному составу проверить результаты обстрела! Построение под восточной стеной!».

Старшина принёс автоматический гранатомёт АГС-17, стоявший на разрушенной башне. Этот кусок железа ремонту не подлежал! Хорошенькое дело! Легковесное, пренебрежительное отношение к обстрелам моментально куда-то испарилось. То, что многократно доводилось видеть в кино и слышать от других, произошло прямо на наших глазах и в любой момент может повториться! Надо что-то делать.

Закрутилась нормальная боевая работа. Первым делом уточнили боевой расчёт на время обстрела. Каждому определили свою роль и место. Для тех, кто не имел места на позициях, вырыли блиндаж. Назначили наблюдателей и установили дополнительные сигналы оповещения. Определили потенциально опасные места и запретили там сбор личного состава. И так далее, и тому подобное…

Меня комбат от повседневной рутины освободил. Задача одна: отобрать и подготовить группу для поиска установки. Кого надо, с дальних застав перебросить на нашу, с ближних — собирать каждый день на занятия. Взять только добровольцев, без молодых. «Поведёшь лично». — «Спасибо за доверие!». — «На здоровье!».

Началось…

На всех заставах у бойцов один вопрос: «Кто поведёт?». Когда узнавали, дружно делали шаг вперёд. Это грело душу, но не спасало шагнувших вперёд от жесточайших ежедневных занятий по восемь-десять часов в день со всё возрастающими нагрузками. За пару недель из вальяжных, накачанных заставных «десантов» мне нужно было подготовить полсотни поджарых и выносливых, как мулы, бойцов. Сначала в горку со стандартным комплектом, потом с миномётной плитой, потом то же и один «раненый» на троих, и только после этого — на огневой рубеж, если уложился в норматив. «Сдулся» каждый второй. Без комментариев их отправили назад на заставы. Причём «дед» или «годок» — параллельно…

Из оставшихся сформировали группы и провели слаживание. С каждой роты получилось по взводу. За три недели бойцы притёрлись, подсохли, настрелялись и набегались по горам досыта, готовы были к любым нагрузкам и с нетерпением ждали, когда закончится это издевательство и начнётся боевая работа.

А в это время комбат раскручивал местных. За год он уже знал, «кто кого дружит» и кого ненавидит, короче, кто про кого скажет правду, а кто соврёт. Ездил в гости, приглашал к себе, потратил все запасы водки, и из потока информации выкристаллизовался район поиска. Пачехак… Укреплённый «духовский» район. Ветераны батальона и полка рассказывали про него с уважением. При этом вспоминали о тюрьме, о французском госпитале в горах и даже о безуспешной операции дивизии в том районе.

Мы пару раз заскакивали туда, но коротенько, по-быстрому — прихлопнуть охранение, взять трофеи и назад. С последнего поиска прошло полгода. Дворников, командир 9-й роты, тогда на перевале взял тёплыми караул из двадцати двух «духов» и завалил Фаиза Мамата, который с группой бросился им на выручку. Охранению это не помогло, а сам он нарвался на пулю. Шороху было до самого Пешавара! Нам передали текст радиоперехвата, где оставшимся в живых командирам была дана неделя на то, чтобы «стереть с лица земли» нашу заставу. В противном случае им обещали отрезать головы. Вот это стимул! Но не получилось «их теляти нашего волка съести». Мы ту неделю провели в окопах вокруг заставы, заливая огнём все вероятные подступы. Так что Пачехак — это было серьёзно. Зуб на нас они имели ещё тот! Так что предстоящая встреча с «духами» сулит нам много интересного.

Про Фаиза Мамата разговор отдельный. Потомственный военный. Выпускник какого-то западного престижного колледжа, он закончил и спецфак Рязанского воздушно-десантного училища!!! Почти в те же годы, что я! У «духов» — легендарный командир. Грамотный, дерзкий и по-азиатски коварный. Имел несколько успешных рейдов. Славянской крови пролил немало. В новогоднюю ночь обобрал кишлак, в котором размещалась наша застава! Знал, сучий потрох, что в эту ночь с застав никто в засады не уйдёт! Под наш новогодний салют унёс более миллиона афганей. Ну, разве не молодец!? Кто его, интересно, замещает?

Информацию собирали по крупицам. Я присутствовал при одном разговоре, когда сразу после очередного обстрела к нам пришёл Маланг, командир афганского батальона «коммандос». Звучит грозно, а на самом деле бывший бандит (если бандиты бывшими бывают), который воевал ещё с Амином, потом с Бабраком, а после того как наши его в горах зажали, сдался и сразу заделался большим начальником местного значения. Связи с «духами» не терял никогда, держал их в курсе наших дел и сейчас (уверен на сто процентов!) пришёл узнать результаты обстрела. Мы ему честно сказали, что обстреляли нас из «непоймичего», никого даже не поцарапало, и неизвестные уроды, которые только башню попортили, могут дальше не напрягаться… Маланг, у которого во лбу было полтора стакана «кишмишовки», завёлся: «Это работала реактивная установка. Только доставили из Пешавара… Пришёл новый отряд после подготовки. Экипирован и вооружён как никогда… Триста моджахедов… Получают доллары… Десять ДШК… Четыре безоткатки… Скоро покажут себя… Пока Пачехак, потом Имишли…».

Я слушал и отчётливо понимал: не врёт, зараза. На этот раз не врёт. Даже если делить пополам, получается некисло. Поэтому готовиться надо не на прогулку и не к тёще на блины. Эти никакой ошибки не простят.

Пока бойцы сбивали в кровь спины и рвали х/б на локтях и коленях, я всё больше изучал карты да аэрофотоснимки, составлял таблицы да продумывал варианты развития событий. Потом прокачивал их с командирами групп. Лишь в самом конце проверил бой и почистил свой автомат, лично снарядил магазины, проверил гранаты. Не барское это дело, но кто его знает, как всё повернётся. Провёл смотр и с чистой совестью доложил комбату о готовности.

Всё это время «духи» нас регулярно обстреливали. Настолько регулярно, что мы вычислили закономерность. Наша долина, как огромная аэродинамическая труба, постоянно продувалась. С утра в одну сторону, после обеда в другую. В момент получасового затишья «духи» нас и долбили. В этот момент все старались не шуметь, найти работу в окопе или блиндаже, внутри брони или быть ближе к восточному дувалу. Самое лучшее вообще быть подальше от заставы. В миг свиста все, как подрубленные, забивались в щели. Когда «духи» затягивали с обстрелом, даже зло брало — скорей бы уж! В один из таких моментов боец свистнул, получилось очень похоже. Естественно — кто куда!.. А взрыва нет… Только ехидненький смешок. Ещё бы, не каждый день по твоей воле комбат с начальником штаба ныряют фейсом в грязь. Пока я поднимался, ему уже кто-то «впечатал» этот смешок обратно в рожу. Вот грубые нравы, не оценили тонкий военный юмор!

Ещё затишье бывало ночью. Никто виду не подавал, ложились спать как обычно, но мне свежая заплата из досок над головой не давала полностью расслабиться. И даже окопные истины про снаряд, не падающий в одну и ту же воронку, и про того, кому суждено быть повешенным… помогали слабо.

Когда духи замолкали на несколько дней, мы начинали беспокоиться, не сменили ли они район. И в следующий налёт вздыхали с облегчением: слава Богу, на месте.

Наконец накануне афганского Нового Года получено добро комдива. Он с парой батальонов закрутил реализацию в нашем секторе, но в стороне от Пачехака и ущелья Бара-Авдар. Там канонада, постоянно летает авиация. Мы же вели себя тихо, как церковные бабушки во время молебна. Последние дни с заставы регулярно уходили «ленточки» с личным составом на броне, а возвращались пустыми, хотя на самом деле всё было с точностью до наоборот. Просто возвращалась броня с бойцами внутри и разгружалась уже в окопах под маскировочной сетью. За пределы дувала — ни ногой, внутри крепости-заставы тихо и никого чужого. Накануне проверились, пообедали и спать.

Встали. Вместо ужина сладкий чай, больше ничего в рот не полезло. Оделись, попрыгали. Проблема номер один — уйти с заставы незамеченными. ХАДовцы и царандой привыкли, что бойцы вечером табуном на горшок ходят, вот и сейчас все вроде бы туда. А на самом деле на мягких лапах мимо — и в заминированную промоину. Там по проделанному проходу — в противоположную сторону от реальной цели. Нарезали кружок километров десять и только после этого, разделившись, подошли к хребту, каждый к своей точке подъёма. Важно не ошибиться. А ночь — хоть глаз выколи. С одной стороны, здорово, с другой — ничего не стоит заблудиться. Хоть какой бы ориентир!

Только начали подъём, слышу: зовут. Подхожу, боец держится за живот и рассказывает про больные почки. Присматриваюсь — «Кротяра» (сапёр. — Ред.)! Деловой, косил от занятий: мол, в «ленточку» некому без него сходить. Конечно, на броне трястись лучше, чем скакать по горам. Одного не оставишь. Потеряется — сам себе не прощу, да и голову откусят. А если с ним оставлять офицера, то как же выполнять задачи наверху?.. Такая злость меня взяла на его сопли, что врезал ему по роже, только шапка полетела: «Тебя кто сюда тащил? Сам напросился? Освобождения не будет! Раздевайся! Ещё раз присядешь, лично задушу!».

Я забрал его автомат, разведчик взял РД (рюкзак десантника. — Ред.). Тут снизу поднимается писарь — с размаха надел «Кроту» шапку на голову и говорит: «Ты шапку потерял, смотри, больше не теряй…». Многообещающе так сказал.

Дальше пошли молча. Только иногда чей-то шёпот. Подъём оказался тяжелее, чем я ожидал. Идём вне троп. Подняться надо на километр. На горбу по тридцать-сорок килограммов. Со всем этим добром легко можно ухнуться вниз, если неправильно поставишь ногу. Иногда движение, как по спине дракона или перевёрнутой расчёске: справа-слева обрыв. Около нуля, но под «броником» всё клокочет и парит. Пот выедает глаза. Останавливаться нельзя. Не успеем до рассвета — «духи» здесь и «упакуют». Сереет. Да когда же конец!? Сердце клокочет уже где-то в горле и отдаётся в висках. Перед глазами всё плывёт. В ботинки кто-то горячей золы насыпал. Если за этим камнем не будет вершины хребта, упаду и сдохну. Падать не стал, но привалился спиной к камню и ртом хватаю воздух. За мной держатся только писарь, связист и пара разведчиков. Остальные отстали.

Наконец подъём неожиданно закончился. С той стороны потянуло сладковатым дымком и послышался собачий брех. Отлично, ветер на нас, значит учуять не должны. В предутреннем сумраке различаю далёкие очертания Пачехака и ближе, в полутора-двух километрах, — «духовского» лагеря. Неожиданно быстро вместе со всеми выполз «Крот»: «Товарищ майор, отдайте автомат». Не до разборов. — «На, бери и дуй на своё место!».

Дальше всё по нашему сценарию: одна группа на перевал, две другие по хребту охватывают «духовский» лагерь. Быстро светает, и разведка не успевает прихватить их охранение. Взять тёплыми, без стрельбы, на этот раз не получилось. Не дошли метров двести. Как потом оказалось, очень удачно: непосредственные подступы к перевалу — это одно сплошное минное поле. Разведка залегла прямо перед ним. Поднявший тревогу «дух» тут же поймал пулю, но с позиции охранения моментально огрызнулись несколько автоматов. Завязалась ожесточённая перестрелка. Из ожившего лагеря «духи» довольно точно открыли огонь из безоткаток и ДШК (безоткатное орудие и крупнокалиберный пулемёт Дегтярёва–Шпагина. — Ред.). Видно, что работают по пристрелянным ориентирам. Разведчики, попавшие под перекрёстный огонь, забились под камни и головы не могут поднять. Режим радиомолчания закончен. Прошу доложить обстановку. Все поднялись без потерь.

Закрепились на хребте, к бою готовы. Видя только разведчиков и не зная об остальных, «духи» решили обойти их с двух сторон и положить всех на перевале. Довольно организованно две группы человек по тридцать-сорок резво стали подниматься на позиции взводов 7-й и 9-й роты. Даю команду не спешить с открытием огня, а сам запрашиваю о готовности артиллерии соседней заставы. Свои миномёты подождут. «Грузи чужого коня», — говаривал один умный артиллерист, и я загрузил. Дымовые легли точно в цель. И пожалел, что сразу не дали залп осколочно-фугасными. Почти одновременно с флангов ударили из стрелкового. Ухо радуют чёткие, короткие в два патрона очереди с нашей стороны. Значит, работают без паники. Тогда я за них спокоен. Чего-чего, а в огневом контакте мои кому угодно фору дадут. Да и преимущество в высоте чего-то стоит. «Духовские» миномёты успели выплюнуть по паре мин, как их накрыл залп наших «нон». Безоткатки заткнулись ещё раньше, а ДШК никак не угомонятся. «Как «грачи?» — спрашиваю у авианаводчика. «Заправляют, скоро будут». — «Поторопи!».

Вышел на связь комбат: «Радиообмен слышал. Держись. На подходе дивизионная батарея залпового огня. Готовь задачи».

Тут меня жадность и подвела. «Ща, — думаю, — я ваши ДШК заткну». Даю координаты цели и наблюдаю солидный перелёт. — «Ближе четыреста!!!». Опять перелёт. «Ещё ближе четыреста!!!». Следующий залп пришёлся прямо по хребту в районе перевала, где залегла разведка.

«У…у…у…» — это было первое, что сказал в эфир батальонный разведчик Иван Лусевич, но для меня это всё равно прозвучало, как песня. «Ураган», стой! Прекратить огонь!!! Вы что там, на огневой, совсем охренели?!!» — это я артиллеристам и совсем не по уставу: — «Ваня, ты как?». Пока он молчал, я чувствовал, как у меня по позвоночнику стекает струйка пота. Наконец: «Вроде целы, но оглохли… Мало того, что «духи» с двух сторон, так ещё и свои с тыла!!! Короче, больше такой «поддержки» не надо».

А ДШК, как будто издеваясь, опять забубнили по перевалу. Достали!.. «На подходе пара «грачей», — наконец доложил авианаводчик.

«Душки» в лагере, чувствуя недосягаемость нашего стрелкового, вели себя достаточно вольготно. Во всяком случае, передвигались в полный рост. Пара штурмовиков отработала красиво. Сначала две «капли» долго висели в воздухе, а потом, соприкоснувшись с землёй, смешали в кучу людей, железо и камни. Второй повторил маневр ведущего, но положил бомбы немного в сторону. Вслед выходящему из пике ведомому ушли две трассы ЗГУ (зенитная установка. — Ред.). К ним у «пернатых» особая любовь, поэтому во втором заходе они отвели душу НУРСами. Непривычно наблюдать за полётом СУ-25 сверху вниз. Когда рассеялся дым, ЗГУ замолкли, а ДШК с ещё большим остервенением ударили по перевалу. А потом вдруг словно поперхнулись на полуслове. Секунд через тридцать рявкнули ещё раз и… синхронно замолкли окончательно.

Позже я узнал, что под шумок артиллерийского и авиационного налёта два брата-акробата, старшие лейтенанты Миронов и Сидоренко, спустились с перевала и подобрались к укрепрайону на прицельную дальность. Только «душок» на гашетку — а тут выстрел из СВД. Наводчик с дыркой во лбу и сел. Подскакивает другой — та же картина. Больше желающих не нашлось. Эта пара подействовала на «духов» гораздо сильнее артиллерии и авиации. Позабивались они в щели и молчат. Высматривают. Иногда появляются, но мечутся перебежками, как помойные коты. Зауважали, блин…

С флангов доложили, что «духи», подобрав убитых и раненых, отходят. У нас все целы. Разведка выскочила из-под огня, посечённая камнями, — оглохшая, но живая. Одному досталось даже пуля от ДШК — то ли рикошетом, то ли на излёте. Но жив, «курилка»! Рюкзак и «броник» сделали своё дело. Когда я его увидел через неделю, синяк у него так и оставался во всю спину — тазиком не закроешь!

«Осмотреться, закрепиться, перезарядиться…». «Духи» шуршат за обратными скатами своей горушки, куда не достаёт артиллерия. Стаскивают туда раненых и убитых. Даю команду разведчикам проверить. Для себя понимаю: главное не дать им увести реактивную установку. Но никто из наших её на «духовских» позициях не видел. Может, её уже здесь нет? Об этом не хотелось думать. И ещё понимаю: если «духи» продержатся до темноты, то ночью уйдут и унесут всё тяжёлое оружие. Этого допустить нельзя.

Даю команду готовить «Лавину». Это не «ура!» в одну шеренгу (держи интервал и равнение!), а передвижение попарно от укрытия к укрытию: один бежит, другой страхует. Благо всё было отработано внизу и никому не надо ничего объяснять. Оставив на хребте тяжёлое вооружение и небольшое прикрытие, группы стали спускаться вниз, сжимая кольцо вокруг укрепрайона с трёх сторон. Для отхода оставлен один проход, но и он — сюрприз! — перехвачен двумя РПК и огнём миномётов.

«Душки» оценили всё правильно и рванули, куда надо. Наконец миномётчики дождались своего часа. Невольно залюбовался работой наводчиков. Практически первыми минами они накрывали то одну, то другую отходящие группы «духов». Да и пулемётчики разгрузились прилично. Проскочили лишь самые наглые, которые вплотную прижались к нашему хребту и, попав в мёртвую для нас зону, сумели уйти.

Какой-то час — и всё кончено. Укрепрайон наш. Командиры доложили, что все живы. Глянул на часы. Ого, время далеко за обед, а я со вчерашнего… Вдруг понял, как я хочу… не есть, а именно жрать! Нервы, что ли? Пока мой товарищ «Ататиныч» открывал банки, я доложил комбату. Неожиданно на нашей частоте появился «Памир». По голосу узнал комдива. Стал докладывать, а он мне в лоб: «Докер», установку взял?». — «Никак нет». — «Так чем ты там занимаешься?». — «Ем». — «Ты что туда — пожрать пошёл!? Я тебя…».

Ну, вот и поел… Галета с холодной кашей застряла в глотке. Проглотил кое-как, встал, прошу «Ататиныча» посидеть на связи, а сам решил размяться. Точнее, просто не хотелось сидеть перед солдатом-связистом как оплёванному, он же всё слышал, хотя старательно делает вид, что ему никакого дела нет.

Спускаюсь к перевалу. Быстро смеркается. Интересные ямки-лунки вдоль тропинки. Вдруг вижу: дух сидит в окопе. Как он здесь уцелел после разведки? Тихо так сидит, не шевелится. Я автомат в его сторону, дёрнется — положу. Медленно к нему. Вдруг меня как током от пятки до темени: нога зацепила растяжку. Опускаю глаза: мина-американка склонилась на бок, чека наполовину выскочила, держится на сопле. Понимаю, что упасть не успею, у этой сволочи нет времени замедления. Стою, как парковая скульптура, только без диска и весла, боюсь дышать, не то что шелохнуться.

— «Крот!». — Голос пропал, из груди вырвался какой-то сип. Появился писарь. «Отойди, — говорю, — позови «Крота».

Тот подошёл, присел рядом и разобрался с миной, как повар с котлетой. Вставил чеку, сунул её в сумку и стоит, сматывает проволоку от растяжки. Что-то бормочет себе под нос. «Спасибо, — говорю, — и прости, братан, за вчерашнее». — «Ладно, проехали. Всё нормально, я бы сам не поднялся… По перевалу всё заминировано, осторожнее. А в окопе там муляж, мы его давно рассмотрели. Правда, похож?». — «Что-о-о?!.». До меня, наконец, дошло: «Урод, скотина безрогая!!!». — Боец вопросительно посмотрел на меня и на всякий случай попятился. — «Не волнуйся, это я про себя».

Смотрю: два «туфа» от выстрелов к безоткатке связаны крестом, на горизонтальный одет френч, вместо головы мешочек с нарисованными глазами, сверху чалма. Подскочил, двинул его ногой так, что голова покатилась по перевалу, и… успокоился. Почти бегом назад к радиостанции: «Всем до утра оставаться на месте! Организовать охранение! Никакого огня и курения!». Командиры и так всё знают, но я разгрузился и… полегчало.

…Ощутимо стало холодать. Зарядил противный пронизывающий дождь, который вскоре перешёл в мокрый снег. Я попросил «Ататиныча» разбудить в два часа, бросил на камни бронежилет и накрылся сверху плащ-палаткой. Через тридцать секунд уже спал. Правда, во сне продолжил командовать и спасаться от мин. Проснулся от собачьего холода. Вскочил, под ногами захрустел снег. Значит, мороз. Как бы не поморозить бойцов, особо-то никто не утеплялся. Но наш боец, вооружённый сухим пайком, непобедим. Никто и не собирался замерзать, а разведчики вообще нагло доложили, что им в «духовском» блиндаже на спальниках и под одеялами даже жарко. Я же раз пятьсот отжался и поприседал и… с радостью встретил рассвет. Облака ушли, выглянуло солнце, и через полчаса я забыл про ночной собачий холод.

Спустился к разведчикам и приступил к сбору трофеев. Безоткатки, ДШК, миномёты, мины и боеприпасы больших эмоций не вызывали. Железо и есть железо. А вот карты под плёнкой вызывали профессиональное уважение. Ты её хоть стирай, а ей хоть бы хны. Новенькие американские спутниковые радиостанции в заводской упаковке. В комплекте «динамо» — крути педали и получай ровно двенадцать вольт. Не надо никаких аккумуляторов с их извечной проблемой подзарядки. Японские панорамные бинокли с осветлённой оптикой, спальники на гагачьем пуху, фонари, коробки с батарейками и прочая, и прочая… Однако ничего по-настоящему душу не грело. В другой раз от десятой доли такого «результата» скакал бы на одной ножке, но сейчас меня интересовала только установка. И ладно бы только меня…

На одной трофейной карте обнаружил какие-то непонятные значки. Доложил комбату. Тот — в дивизию. «Встречайте гостей», — перезванивает комбат. И точно, идёт вертушка. Присела — из неё выскочили двое: начальник ХАДа Кабула, а с ним «душок» с автоматом и одеялом. Посмотрели они на карты и одну забрали. А на другой, говорят, обозначены склады. Вот их вам наш активист покажет. — «Если это склады, то карты и мы читать умеем, зачем показывать?». Но ХАДовец упёрся: «Пусть остаётся».

Активиста он оставил, а сам улетел, прихватив документацию и кое-что из трофеев. Я этого засранца покормил, показал, где отдыхать, поручил разведчику, а сам занялся своими делами. Только утром следующего дня вспомнил о нём, когда ставил задачи по поиску. А его и след уже простыл. Смылся, урод. Не знаю, то ли контрразведка разыграла свою комбинацию, то ли этот активист только и ждал, как бы поскорее к «духам» смыться. Но я же не пленного охранял, а вроде как союзника. Мало ли что ему надо было за тем камушком…

Осмотрели всё. Но целый день поисков ничего кроме боеприпасов не добавил. Не хотелось даже подходить к радиостанции: что я скажу комбату или, что во сто раз хуже, комдиву. Вроде и оправдываться не за что. Но, по всему выходит, профукал реактивную установку, которая комдиву, отвечающему за безопасность Кабула, как кость в горле. Стояла она на блюдечке с голубой каёмочкой, а я пришёл и профукал.

К вечеру прибыл в моё распоряжение взвод «маланговцев». Командир у них — толковый парень. Дважды проходил подготовку в Пешаваре, постоянно тренируется и бегает с моими бойцами. «Маланговцы» принесли с собой сухие пайки и миноискатели. Разместил их на перевале, предупредил о минах. Не проходит и получаса — взрыв!.. «В чём дело, Аминуло?» — спрашиваю. «Ди-ва-на-а-а (слабоумный — Ред.)», — отвечает спокойно так, как будто речь идёт о подорвавшейся курице.

С утра за пару часов миноискатели принесли первый результат — обнаружен склад реактивных снарядов. Склад, конечно, громко сказано, но двадцать снарядов, замотанных в мешковину и зарытых в землю, обнаружить удалось. Уже теплее! Если есть снаряды, значит, должно быть и то, из чего ими стрелять. Собрал офицеров, показал, как «душки» маскируют своё добро. И снова на поиск. До вечера обнаружили ещё три склада. Уже горячо!

Параллельно с нами свой поиск вели и маланговцы. Они обшмонали Пачехак, набили свои пустые мешки всякой дрянью и пригнали на перевал небольшое стадо баранов. Когда, заразы, успели? На войну всё в хвосте, а мародёрить — золотые руки! Второй раз поговорил с Аминуло и предупредил о границах их лагеря, мол, кого обнаружим за его пределами… пусть потом не обижается. Упаси, Боже, от таких союзников!

Ещё день поисков. Ещё два склада реактивных снарядов. На совещании офицеров Миронов предложил посмотреть свежие могилы: «Духи» знают, что мы никогда их не трогаем. Может, воспользовались?». — «Бери сапёров и осторожно…».

Я уже не знал, как буду оправдываться за свою никчемность. И кого убеждать, что сделал всё, что мог? Комбат и так знает, а остальным кроме результата ничего не интересно. Офицеры и бойцы откуда-то прознали про грозящий нам трибунал и в буквальном смысле рыли землю. Я уже готовился закончить поиск, но прозвучал доклад, как песня, долгожданная и неимоверно дорогая: «Есть установка!!!». — «Не может быть. Тащите сюда!».

Приносят в мешках какие-то трубы, жирно смазанные солидолом или литолом, кто их разберёт. «Что за ерунда? Это реактивная установка?». — «Так точно. Надо только собрать».

Когда собрали и я убедился, что это действительно установка, вышел на связь и доложил комбату. С той стороны не то стон, не то вздох облегчения: «Спасибо, Васильич…». — «На здоровье!» — с удовольствием вернул комбату должок.

Буквально через пять минут он мне сообщает, что к нам за установкой вышла вертушка. «Не верят, что ли?». — «Нет, тут готовят выставку для иностранных журналистов и хотят показать, как империалисты вооружают против нас моджахедов».

Я ещё тангенту (переключатель на рации. — Ред.) не положил, а вертолёт уже мостится одним колесом на нашей горушке. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!!! Собрать-то мы её собрали, а как эта зараза разбирается? Не лезет в собранном виде в вертолёт!!! Угваздались мы все в этом солидоле, как чушки. Наконец разодрали и загрузили. Закинули снаряды, ДШК, миномёты, безоткатки и остальное трофейное добро. Если не будет погоды — не на себе же тащить вниз!

Посмотрели, как натужно вертушка ушла через перевал в сторону Кабула, и вздохнули. Стоим, вытираем руки от смазки. Такое облегчение! У меня с плеч не камень, а гора свалилась и громко так чвякнулась. У бойцов тоже лица радостные. Смеются, толкаются… Мелькнула мысль: как пайки подбросить, то сутки вертушки не дождёшься. А тут гляди, как быстро прилетели! Про жратву не зря вспомнилось: галеты и сухие пайки уже в печёнках сидят.

Смотрю: на перевале у «маланговцев» опять канонада. Но разрывы явно не от снарядов. По минному полю мечется стадо баранов, испуганное вертушкой, и находит приключения на свои курдюки… Пара-тройка уже валяется.

Зато вечером был пир. Аминуло презентовал одного героически погибшего барана, казан и кое-что из приправ. Давал в придачу и повара, но мы отказались. Сами не пальцем деланные. Шурпа получилась… песня! Правда, пару раз чуть зуб не сломал о какие-то железяки в мясе. И каждый раз, выплёвывая осколок, проскакивала мысль, а ведь он мог быть моим… Но разве на такие мелочи обращаешь внимание, когда впервые за пять дней пробуешь горячее?

Утром по тропе на перевал поднялся комбат. Обнялись, как будто год не виделись. Принёс пайки. От себя — супердефицитные консервы. Открыли, да со свежим хлебушком… Вкуснятина! Мы с замполитом мечем, а комбат отчего-то грустный. «Геннадий Васильевич, что случилось?» — спрашиваю. «Вчера в дивизии разговор был, я напомнил про «Героя». А мне говорят — не выйдет. Ведь у тебя ещё нет наград. Да и поиск вы провели слишком гладко: ни раненых, ни погибших. Какой-то негероический поиск получился. Вот если бы кто-нибудь на амбразуру… или командира собой прикрыл… или ещё лучше сам командир… — тогда другое дело. А так, сказали, чтоб подавал тебя на «Боевое Красное Знамя», всем остальным на ордена и медали — по нашему усмотрению». — «Знаете, Геннадий Васильевич, про трибунал я сразу поверил, а про «Героя» не очень. Бойцы целы? Задачу выполнили? И ладно. Сгодится и «Знамя». И вообще мы тогда так рассуждали: на войне главная награда — это жизнь…

Не знал я, дурачок, что по возвращении буквально через несколько часов ждёт меня «дальняя дорога» (новая реализация) и «казённый дом» (штаб полка), где был порван мой наградной, зато учинён разнос по партийной линии за упущения в службе войск на одной из дальних застав. Даже не упущения, а за преступление. Пока мы занимались установкой, на одной из застав бдительные проверяющие нашли флягу с брагой! Какой ужас!!! Типа, мы тут в парткоме и штабе полка ящиками кровь проливаем, наводим порядок на заставах, а они, бездельники, знай, наградные строчат…

Много чего пришлось мне за это время повидать и пережить. Но один случай не забыть никогда. Однажды, после многодневного рейда в горах, мы вышли, как было приказано, на перевал. Видим — наша дивизия на расстоянии двух километров внизу. Броня, артиллерия — всё!.. А сообщить им о своём местонахождении не можем — пропала связь, сели батареи на рации! Знаем, что если бы мы не смогли захватить перевал с тыла, то разведке пришлось бы штурмовать перевал в лоб. Но как раз перед этим хребет должны обработать артиллерия и авиация.

Нам надо срочно сообщить нашим, что перевал взят, а рация не работает! Беру радиостанцию, чтобы доложить, нажимаю тангенту и… всё. Умерла радиостанция, аккумулятор сдох окончательно. У командиров групп связь пропала ещё ночью по той же причине. «Паук» (радиотелефонист. — Ред.) хлопает глазами и говорит, что это второй и последний запасный аккумулятор. Вон она, дивизия, внизу. Вон артиллерия на позициях. Если я не смогу взять с тыла, они попрут в лоб, но после авиаи артподготовки. Оно мне надо?! Да что же это такое! Беру запасный аккумулятор и стучу им о скалу. Подключаю… есть сигнал. Слава Богу! Связист шепчет: «Господи, помоги». Берёт аккумулятор и повторяет процедуру. «Памир» слушает!». — «Я «Докер», перевал наш, перевал наш, подтвердите!». — «Я «Памир», понял, перевал наш, подтверждаю!».

На войне на самом деле атеистов нет…

Командир полка

Никто в Вооружённых силах СССР и России не командовал боевым вертолётным полком дольше, чем полковник армейской авиации Владимир Алексеевич Господ. Двенадцать лет. А тех событий, которые пришлись на военную судьбу полковника Господа, хватило бы на несколько жизней. На его счету 699 боевых вылетов в Афганистане и 327 вылетов в должности командира сводного вертолётного полка в Чечне. И ещё плюс к этому у полковника Господа — тридцать два захода на аварийный реактор Чернобыльской АЭС в 1986 году в первую неделю после аварии…

Краткая биографическая справка

Полковник армейской авиации Владимир Алексеевич Господ родился в г. Павлограде. Закончил Сызранское высшее военное авиационное училище лётчиков (1979) и Военно-политическую академию им. В. И. Ленина (1992).

После окончания училища служил в Южной группе советских войск в Венгрии. С 1984 по 1986 годы в составе 40-й армии находился в Афганистане, был командиром вертолёта и командиром звена. После возвращении из Афганистана в мае 1986 года участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. C 1993 по 2004 годы командовал вертолётными полками Дальневосточного и Ленинградского военных округов. В 1995 году находился в командировке в Чечне и командовал сводным транспортно-боевым вертолётным полком. С 2004 года полковник В. А. Господ занимал должность начальника отдела боевой подготовки и боевого применения армейской авиации 6-й армии ВВС и ПВО. В 2008 году уволился в запас.

Лётчик-снайпер. За время службы совершил 699 боевых вылетов в Афганистане и 327 в Чечне, а также 32 захода на аварийный реактор Чернобыльской АЭС в первую неделю после аварии. Награждён орденом Красной Звезды, орденом «За службу Родине в Вооружённых силах СССР», двумя орденами Мужества и другими государственными и общественными наградами.

Рассказывает полковник Владимир Алексеевич Господ

— В марте 1969 года произошёл конфликт с китайцами на границе в районе острова Даманский. До сих пор в памяти остались имена героев-пограничников — капитана В. Д. Бубенина, старшего сержанта Ю. В. Бабанского, старшего лейтенанта И. И. Стрельникова и полковника Д. В. Леонова, начальника пограничного отряда. Всем им было присвоено звание Героя Советского Союза (И. И. Стрельникову и Д. В. Леонову посмертно).

На меня тогда это произвело такое сильное впечатление, что я, мальчишка, загорелся: захотел стать пограничником и задумался о поступлении после школы в пограничное училище.

Помню, я собирал материалы о героях-пограничниках, организовал в нашем далеко не приграничном городе Воронеже отряд «Юные друзья пограничников» и даже написал письмо легендарному пограничнику Герою Советского Союза Н. Ф. Карацупе, попросив его прислать нам свою пограничную фуражку (эта фуражка у меня до сих пор хранится).

И так сложилась судьба, что, будучи уже командиром вертолётного полка, мне удалось побывать на заставе имени старшего лейтенанта И. И. Стрельникова, кумира моих мальчишеских надежд. Именно его застава в 1969 году приняла главный удар китайцев. Интересно, что сын И. И. Стрельникова одно время служил на этой заставе замполитом. (В ходе демаркации границы между СССР и Китаем в 1991 году остров Даманский отошел к КНР. Ныне он называется Чжэньбао-дао. — Ред.)

Но отец после моего окончания школы сказал: будешь лётчиком. (Сам-то он военный лётчик, закончил службу командиром эскадрильи на Камчатке.)

Отца я послушался и поступил в Сызранское высшее военное авиационное училище лётчиков. Его благополучно закончил 20 октября 1979 года с золотой медалью. К этому времени до ввода советских войск в Афганистан оставалось два месяца.

У меня было право выбора места службы, и я выбрал Венгрию. Сначала меня пускать туда не хотели, потому что я не был женат. Но всё-таки золотая медаль сыграла свою роль. (И во всей Венгрии, наверное, я был единственным лётчиком-холостяком.)

Венгрия вместе с Германией, Чехословакией и Польшей считалась передовым рубежом нашей обороны, поэтому в первые годы войны оттуда в Афганистан лётчиков не брали. Самыми первыми в Афган полетели лётчики Среднеазиатского и Туркестанского военных округов. У них были навыки полётов в горно-пустынной местности. Командование считало, что война закончится быстро, поэтому первоначально никакие замены не планировались.

Вот первые лётчики в Афгане по-честному два года и отвоевали. А конца-то войне всё не видно… И осенью 1981 года постепенно пришлось заменять тех, кто вошёл в Афганистан первыми. Но до поры до времени заграницу не трогали.

Только в мае 1984 года к нам в Венгрию приехал полковник Кошелев из Москвы, заместитель начальника армейской авиации. Он сказал: «Я прибыл для того, чтобы отобрать в Венгрии первую эскадрилью, которая пойдёт в Афганистан для замены отдельной 254-й эскадрильи». Эта эскадрилья базировалась на аэродроме в Кундузе и входила в состав 201-й дважды Краснознамённой мотострелковой дивизии. Потом эта дивизия была выведена в Таджикистан, где до сих пор и несёт службу уже под названием 201-й военной базы. Первый орден Красного Знамени дивизия получила за Великую Отечественную, второй — уже за Афганистан.

А в Афганистан в то время отбирали самых лучших лётчиков — только первого и второго класса. В Венгрии уровень боевой подготовки лётчиков тогда был очень высоким. Мы непрерывно летали, постоянно участвовали в учениях.

У меня жена молоденькая совсем, ей тогда всего восемнадцать лет было. В Венгрии, конечно, ей жить очень нравилось. А тут мне надо постоянно ездить в бесконечные командировки и её одну оставлять… Меня всё это очень расстраивало.

Настало время жене рожать. Меня, как назло, опять отправляют на месяц на очередные учения. Я командиру говорю: «Вы меня не отправляйте, у меня жена вот-вот должна родить», а он: «Да ты не волнуйся, езжай, мы тут всё сделаем…». Но я помню, что тогда пошёл на принцип и сказал: «Нет, жену не оставлю». Он: «Да мы тогда тебя с командира экипажа снимем!». Я говорю: «Снимайте, мне жена дороже». Кстати, как в воду глядел: жену прихватило ночью, и никто бы ей не помог. А так, слава Богу, дочку родила она благополучно.

Дня три-четыре полковник Кошелев просидел в штабе — изучал наши личные дела. Потом командир полка всех собрал и говорит: «Товарищи офицеры, сейчас до вас будет доведён список лётного и инженерно-технического состава, которому первым от нашего 396-го отдельного гвардейского Волгоградского ордена Красной Звезды вертолётного полка выпала высокая честь выполнять интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан». И все замерли… Мою фамилию назвали сразу. Первым фамилию командира звена капитана М. И. Абдиева, а потом — старшего лётчика капитана Господа… Так что никаких иллюзий!..

Нас собрали уже отдельно и сказали, что не отправят в Афган до тех пор, пока мы не получим квартиры на территории Союза. В Одесском военном округе был аэродром Рауховка, где должно было уже заканчиваться строительство пятиэтажного дома, в котором мы должны были получить обещанные квартиры. И только после получения квартир и переучивания на новую технику — вертолёты МИ-8МТ — мы пойдём в Афганистан.

Сложили вещи в контейнеры и отправили их поездом в Рауховку. Сами вместе с жёнами и детьми на военном самолёте прилетели под Одессу. Но в Рауховке нам сказали, что, хотя дом и построен, но госкомиссией не принят. Оно и понятно. Кто строил-то? Военный стройбат… В результате периметр фундамента у дома оказался меньше, чем периметр крыши.

Дали три дня отпуска, чтобы мы нашли себе жильё в деревне. Весь гарнизон Рауховка — несколько пятиэтажных домов, а вокруг частный сектор. Нашёл я какой-то домик. Бабушка, хозяйка домика, мне говорит: «В самом доме места нет. Если хотите, занимайте сарай».

Первую ночь мы с женой и ребёнком спали в сарае. Повезло ещё, что был конец мая. Украина… Сады цветут, вишни-абрикосы… Но дочка ещё совсем маленькая — полтора года. Поэтому я её с женой из этой красоты отправил к родителям в Минск. Сам получил контейнер, разгрузил его в сарай. Оставалось только подождать, когда дадут обещанную квартиру.

Почти сразу нас отправили в Центр боевой подготовки и переучивания лётного состава армейской авиации в город Торжок под Калининым. Отучились мы месяц и вернулись в свою Рауховку. Квартиры так никто и не получил! На том доме — большие замки. Решения госкомиссии нет. Ситуация патовая: ясно, что перестраивать дом никто не будет, но и принимать его в таком виде тоже никто не собирается. До отправки в Афганистан оставалось две недели.

Нам говорят: «Вы езжайте в Афган. А мы, как только проблемы с домом порешаем, семьи ваши туда переселим». Мы стали задавать вопросы: «А как вы вещи будете перетягивать? Они же у кого где по всему селу разложены…». Короче, опять — безвыходная ситуация.

Закончилась вся эта история очень просто. Самые активные из нас решили: сбиваем замки и заселяемся согласно уже принятому решению жилкомиссии. Так мы и сделали. Я занял двухкомнатную квартиру. Даже адрес помню: дом пятьдесят пять, квартира пять. Перенёс я туда вещи, и после этого мы почти сразу вылетели в Каган (аэродром на границе с Афганистаном).

В те (как сейчас оказалось) хорошие времена перед отправкой в Афганистан все лётчики обязательно проходили ещё и горную подготовку. Это было нужно для адаптации в лётном смысле. Но оказалось, что не только для этого: от перемены воды и климата у всех стало плохо с желудком. В первое время от туалета дальше чем на полметра мы не отходили. Кашлянул человек, сразу побежал в туалет и… не добежал. Единственным спасением был отвар из верблюжьей колючки. В баке полевой кухни его заваривали на всю эскадрилью и как-то держались.

С нами работали очень опытные инструкторы — лётчики, которые вошли в Афганистан в 1979 году и два года там летали. Они передавали нам свой собственный боевой опыт. Например, у вертолётчиков есть такое понятие: держать шарик в центре. Дело вот в чём: на панели управления расположен прибор, который называется авиагоризонтом. У него внизу шарик, который в зависимости от траектории движения вертолёта перемещается. По обычным инструкциям, пилот должен стремиться держать этот шарик в центре — тогда вертолёт летит без скольжения, ровно. Но нам объяснили, что когда шарик не в центре и вертолёт непредсказуемо перемещается в горизонтальной плоскости, попасть в него с земли из стрелкового оружия сложнее. Так что потому-то мы в Афганистане летали вопреки инструкции — с шариком где угодно, только не в центре.

Это сейчас молодые лётчики могут выполнять сложный пилотаж, чуть ли ни мёртвые петли на вертолёте крутят. В Советском Союзе была другая система: ты должен был летать тихо, спокойно, без больших кренов и углов тангажа (угол тангажа — угол между продольной осью летательного аппарата и горизонтальной плоскостью. — Ред.). А если нарушишь — крепко наказывали. А тут нам говорят, что атаку надо совершать с тангажом двадцать пять градусов. Для МИ-8 такой угол наклона очень большой. Ведь это МИ-24 по форме напоминает шило, у него сопротивление корпуса воздуху значительно ниже, чем у МИ-8. Но чем больше угол пикирования, тем точнее попадают ракеты в цель и тем труднее в тебя попасть с земли. Поэтому двигаешь ручку от себя до отказа — и вперёд…

В Кундуз мы прилетели 1 сентября 1984 года на транспортном самолёте АН-12. Открываем дверь, делаем шаг и… как будто вошли в парилку! Жара — под пятьдесят в тени.

Наша эскадрилья входила в состав 201-й дивизии. Командовал дивизией в то время генерал-майор Шаповалов. Обычно мы работали с разведбатом дивизии. В первый же день каждого из нас закрепили за инструктором из лётчиков, которых мы должны были заменить. Командир экипажа, инструктор, сидит на левом сидении, ты — на правом. И он тебе показывает что к чему, причём — во время выполнения реальной боевой задачи. Но ты в таком полёте просто сидишь и смотришь. У правых лётчиков есть присказка: «Наше дело правое — не мешай левому. Руки вместе, ноги вместе, оклад двести». (Руки и ноги не касаются органов управления вертолётом. Должностной оклад правого летчика в то время был двести рублей. — Ред.).

Никогда не забуду первый вылет в Афганистане. Ситуация была следующая: МИ-24 «забили» караван в предгорьях. У нас задача была вроде бы простая — забрать трофеи. Подлетаем, вокруг картина ужасная: убитые верблюды валяются, лужи крови кругом… Но к этому времени бой ещё не закончился. «Духи» побросали оружие, которое везли, и стали разбегаться по барханам. Их били четыре МИ-24 и два МИ-8. Это страшная сила, поэтому у душманов даже мыслей не было отстреливаться. Лётчики МИ-24 нам говорят: «Мужики, помогайте!.. А то они, как тараканы, в разные стороны разбегаются, за всеми не уследишь». К пулемёту тогда сел борттехник. И до сих пор картина перед глазами стоит: «дух» ползёт по бархану, а борттехник его из пулемёта у нас на глазах укладывает. Ощущения были, мягко говоря, не самые приятные. Впервые у меня прямо на глазах убивали людей.

Ещё я сразу увидел, как садятся в Афганистане. По правилам, надо зависнуть над землёй и только после этого сесть. Но если сделать так, то винтами ты поднимешь такую вековую пыль, что долго вообще ничего не увидишь. Поэтому вертолёт плюхнулся на скорости, обгоняя пыль. И это жёлтое облако тут же нас накрыло, пылища от винтов поднялась бешеная… Вблизи картина оказалась ещё страшней: слева-справа не только убитые верблюды, но и люди валяются… Десантники высадились с бортов и пошли собирать трофеи и пленных. Какие-то «духи» от верблюдов побежали — их тут же из автоматов положили…

В Афганистане было то, чего не было потом в Чечне. В Чечне, чтобы открыть огонь, нужно было запрашивать «добро» у ЦБУ (Центр боевого управления. — Ред.). А в Афгане командир экипажа или ведущий пары сам принимал решение на открытие огня. Если по тебе работают с земли или ты видишь, что люди на земле с оружием, то не надо никого запрашивать, а можно стрелять. В Чечне же доходило до абсурда: по тебе стреляют, ты запрашиваешь ЦБУ. А там говорят: «Мы сейчас посмотрим по карте, что это за банда. А потом уже примем решение». Говоришь: «Ведь по мне работают!..». Ответ: «Уходи». И ты с полным боекомплектом уходишь, потому что тебе «земля» работать запретила.

Так что от первого вылета, где я выполнял роль «вывозимого» лётчика, у меня остались очень сильные впечатления. Думаю: «Ничего себе. Это только первый день. А если так будет целый год?..». А так и было, но не целый год, а почти полтора. Правды ради надо сказать, что бывали дни и полегче.

О том, что это действительно война, я окончательно осознал через полтора месяца пребывания в Афганистане. Помню, это было 16 октября 1984 года. У меня на глазах сбили вертолёт. На борту, кроме экипажа, было ещё двенадцать десантников. Я тогда увидел, как вертолёт падает, как он от удара о землю разваливается…

Тогда одновременно летело семь вертолётов МИ-8. Я шёл один, без пары, самым крайним, замыкающим. Обычно крайнего и сбивали. Так что, по всем законам, сбить в этот раз должны были именно меня. Но сбили вертолёт передо мной.

Мы должны были высаживать десант на площадку в Центральном Баглане. Это зелёнка в предгорьях. Место это было самым настоящим бандитским осиным гнездом. По плану, ещё до высадки десанта по площадке должны были отработать «грачи» (штурмовики СУ-25. — Ред.). И только после них МИ-24 должны были подавить то, что осталось после работы СУ-25. А потом уже мы своими МИ-8 должны были высадить десант на обработанную площадку.

Но с самого начала всё пошло наперекосяк. «Грачи» не пришли, потому что не было погоды. Наш комэска принимает решение: идти без штурмовиков СУ-25 под прикрытием только двух пар МИ-24. На одном из них впереди всей группы он должен был идти сам. Пара МИ-24 запускается, и тут даже не у самого комэска, а у его ведомого отказывают генераторы. Ну ладно, твой ведомый не может взлететь, так иди один — мы же не на воздушный бой идём: можно и без ведомого! Тем более, что комэска не один, а с нами. Но он докладывает руководителю полётов: «У моего ведомого отказ авиационной техники, поэтому вся пара остаётся. Группу поведёт Абдиев».

Вторая пара МИ-24 выруливает на полосу и тоже докладывает об отказе. Не помню сейчас, что именно было у них, вроде отказал автопилот. Это несущественная поломка. По инструкции, конечно, они лететь были не должны. Но в реальности с такими отказами, конечно, летали. Без автопилота тяжело, но летать можно. Нужно просто совершать двойные действия органами управления вертолётом. Главное, чтобы работали двигатели, редуктор, гидросистема — и тогда вертолёт управляемый. Без всего остального, по большому счёту, летать можно.

Вторая пара МИ-24 докладывает комэске, который уже перебрался на пункт управления: «У нас отказ техники. Разрешите зарулить?». Он: «Заруливайте». И вторая пара МИ-24 тоже зарулила на стоянку.

Вышло так, что СУ-25 не отработали и МИ-24 — наше прикрытие — остались на аэродроме. Конечно, комэска должен был сказать нам: «Парни, заруливайте тогда и вы на стоянку. Будем устранять неисправности на МИ-24 или ждать погоды, когда СУ-25 смогут подойти. А потом уже пойдём на высадку десанта».

Я не вправе сейчас осуждать действия командира. Знаю одно — без прикрытия мы лететь были не должны. Но командир решил иначе…

Капитан М. И. Абдиев, которого определили старшим, у комэска спрашивает: «Так мы идём без двадцатьчетвёрок?..». Комэска: «Идёте». Абдиев: «Понял. Выполняем контрольное висение, взлёт парами».

Пошла первая пара, вторая, третья, и я один замыкающим. Летели мы на высоте всего несколько сот метров. Подходим к району десантирования. И тут по нам отработали — скорее всего, из стрелкового оружия. Пуска ПЗРК не было, никто его не видел. Впереди меня шла пара Романенко–Ряхин, я за ними в двухстах метрах, крайний. Вижу: у Жени Ряхина из-под вертолёта пошёл жёлтый дым. Он нос опустил и почти сразу въехал в гору. Вместе с экипажем на борту были десантники: замполит роты, один сержант и десять бойцов. И экипаж: командир — капитан Е. В. Ряхин, штурман — капитан А. И. Захаров и борттехник — лейтенант В. М. Островерхов.

Тогда я впервые в жизни видел, как взрывается вертолёт. Он столкнулся с землёй и начал просто рассыпаться, разваливаться на части. Потом яркая огненная вспышка! — это взорвалось топливо. Видно было, как в разные стороны разлетаются люди, части вертолёта… Картина нереальная, кажется, что всё это ты видишь в страшном кино.

Докладываю ведущему: «Четыреста тридцать восьмой упал». Он: «Как упал?!.». Я: «Упал, взорвался…». Ведущий группы мне даёт команду: «Зайди, посмотри, есть ли живые». Я скорость подгасил и начал разворачиваться (к этому времени я уже мимо места падения пролетел). Завис… Картина жуткая: тела изуродованные, на них одежда горит, вертолёт весь разрушенный тоже горит. Я разгоняю скорость и докладываю командиру: место осмотрел, спасать некого, вертолёт взорвался, все погибли.

Слышу по радиостанции, как комэска стальным голосом докладывает старшему начальнику: «Два ноля первый, у меня одна боевая потеря». Тогда все, кто был в воздухе, подумали: «А где же прикрытие, командир…».

Для сравнения надо тут вспомнить, что до этого комэска эскадрильей командовал подполковник Е. Н. Зельняков. Везде сам летал, где надо и где не надо, и за собой эскадрилью таскал. Складывалось впечатление, как будто он смерти себе ищет. Но смерти не нашёл, а стал в Афганистане первым командиром отдельной эскадрильи, который получил звание Героя Советского Союза.

После доклада комэска комдиву нам дают команду разворачиваться и идти на аэродром. Тут же взлетел поисково-спасательный вертолёт и привёз погибших. Точнее, то, что от них осталось…

Если бы всё шло по плану, то вряд ли «духи» в такой ситуации стали бы стрелять. До места высадки оставалось километра три. Конечно, СУ-25 в этом месте нам бы не помогли. Но с нами бы шли две пары МИ-24 — справа и слева. Их из пулемёта практически не сбить, потому что они со всех сторон бронированные. Плюс ко всему, «духи» отлично знали разницу в огневой мощи МИ-8 и МИ-24. У последнего есть и пушка, и пулемёт, и управляемые и неуправляемые ракеты.

На МИ-8 тоже иногда ставили бронированные плиты, которые прикрывали экипаж. Но плиты были тонкие и от пуль не спасали.

Практика показала: если колонна МИ-8 идёт под прикрытием МИ-24, то работать по колонне может только самоубийца. При малейшем огневом воздействии с земли МИ-24 разворачиваются и гасят всё с вероятностью сто процентов. А когда мы подходим к самому месту высадки, то двадцатьчетвёрки нас обгоняют и начинают обрабатывать ту площадку, где должен высаживаться десант. Потом они становятся в круг, а мы высаживаем. Если даже в этот момент кто-то из «духов» высунулся, двадцатьчетвёрки гасят их без вариантов.

В те времена работу больших начальников оценивали по трофеям и по числу погибших. Если ты сдал определённое количество автоматов, пулемётов, «буров» и нет погибших — это результат. А если есть погибшие — все предыдущие результаты смазываются. А тут за один день в дивизии погибло пятнадцать человек. Прилетел командующий 40-й армией генерал-лейтенант Генералов. Меня вызвали в штаб, где собралось всё начальство, и долго пытали, что я видел: стреляли ли с земли или не стреляли? Была версия, что причиной падения мог стать отказ авиационной техники. Или на борту кто-то баловался с оружием и случайно убил командира экипажа. Или случайно взорвалась граната. Такие случаи были и до, и после. Сидит солдат, волнуется перед высадкой, затвором щёлкает или в таком состоянии кольцо гранаты может выдернуть. Потом это учли, и когда один вертолёт из-за этого упал, приказали перед посадкой в вертолёт отсоединять магазины, чтобы исключить самопроизвольный выстрел. Хотя поставьте себя на место бойца, которого вот-вот должны высадить на площадку, где по нему сразу начнут стрелять?! Ну кто тут будет держать магазин отстёгнутым? Так что в реальности магазин никто не отсоединял, и патрон был в патроннике.

Комиссия много версий перебрала. Авиационное начальство пыталось доказывать, что вертолёт не был сбит. Потому что, если вертолёт сбит, то надо привлекать к ответственности старшего авиационного начальника за то, что нам разрешили идти без обработки площадки штурмовиками и без прикрытия МИ-24.

Но потом из слов командующего я понял, что им всё-таки выгоднее было показать, что вертолёт был сбит именно огнём с земли. Командующий сказал: однозначно было противодействие стрелковым оружием с земли. Раз пошёл дым снизу, значит, пули попали по бакам.

Если кто-то скажет, что ему на войне не было страшно — не верьте. Боятся все. Мне, конечно, тоже было очень страшно. И жить я тоже очень хотел. Ведь мне было всего двадцать шесть лет. Жена дома, дочка маленькая… Но бояться можно по-разному. Кто-то боится, но дело делает, потому что стыдно перед боевыми товарищами. А кто-то боится и к доктору бежит и там говорит, что у него сегодня голова болит. Доктор в таком случае просто обязан отстранить лётчика от полётов. А проверить в полевых условиях без оборудования, болит ли у кого-то голова на самом деле или нет, невозможно. Но на самом деле все понимали, что никакой он не больной. Мы же видели: он, как и все мы, ест, спит, пьёт… А как вылет — заболел… Вообще настоящий лётчик, даже если на самом деле болеет, всё равно доктору скажет, что жалоб у него нет, а вместо этого подойдёт к командиру и попросит: «Ты меня не планируй, я болею». Но если ты уже в плановой таблице, то сказать доктору, что у тебя есть жалобы, — это явно не по-лётному. Мы таких не уважали.

После этой трагедии мы поняли, что всё может быть. Ведь перед вылетом мы с Женей Ряхиным в столовой рядом сидели. И жил он рядом со мной в соседней комнате. Да и в Рауховке квартиры у нас были на одной лестничной площадке.

После таких ситуаций надо было прийти в себя, расслабиться. Но вся беда была в том, что в Афгане с алкоголем было очень сложно. Водку в военторге не продавали, купить её можно было только у своих же, кто постоянно в Союз летал, совести не имел и на войне деньги делал. Бутылка водки у этих «бизнесменов» стоила сорок чеков. А младшие офицеры — от лейтенанта до капитана — получали в месяц двести шестьдесят семь чеков. Нетрудно сосчитать, что на месячную зарплату можно было только шесть раз выпить — и ты свободен… От денег.

Так что первое время мы спиртные напитки волей-неволей не употребляли. Но мой ведомый, Миша Стрыков, был простой советский парень, умудрённый жизненным опытом. Он знал, как делают самогон. Говорит: «Парни, нужен сахар. Дрожжи я найду в лётной столовой, и потом вы все мне скажете спасибо».

Чай нам давали утром и вечером. К чаю положены два или три кусочка сахара. Сидели в столовой обычно мы так: ведущий со своим штурманом и ведомый со штурманом. То есть за столом четверо. Миша берёт эту тарелочку с сахаром и высыпает сахар в пакетик. Мы ему: «Миша, ну дай хоть по кусочку, сахар давно не ели…». Миша ничего нам не давал, только говорил: «Мужики, потом скажите спасибо». Так мы больше месяца не видели сахара.

Миша сахар собирал-собирал, в конце концов набрал несколько килограммов. Сам-то я вырос в городской интеллигентной семье, поэтому очень смутно представлял себе, как делается самогон. А хозяйственный Миша нашёл бак на сорок литров, залил туда сорок литров кипячёной воды, положил сахар и двести граммов дрожжей. Всё это замешал, и мы стали ждать… Стояла эта брага дней семь. Бак уже вот-вот на подходе. И тут, как назло, нам надо лететь на операцию в Баграм! Миша — по какой-то причине, сейчас уже не помню — в Баграм не полетел…

Возвращаемся мы через два дня. Сразу побежали к заветному баку и видим, что на дне осталось только чуть-чуть, как говорят на Украине, «муляки». Выясняется, что, когда мы улетели, Миша собрал со всего полка всех своих однокашников, которые тоже почему-то никуда не улетели. И они за два дня выпили все сорок литров. Мы Мише говорим: «Мы же целый месяц сахар не ели…». Миша оправдывается: «Не переживайте, я сахар достану, новый бак поставим…».

Наше производство самогона успешно действовало до 17 мая 1985 года. К тому времени свой бак был в каждой комнате. Но Горбачёв, дай Бог ему здоровья, подписал Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. И наш командир полка прошёл с пистолетом по комнатам и лично расстрелял все баки.

А спирта в эскадрилье было много. Ведь на каждом вертолёте стояла так называемая «испанка» (её так в шутку называли потому, что она горячая, как испанская женщина) или, если по-другому, «липа». Официально по документам этот прибор назывался Л-166. По первой букве его и прозвали «липой». Это было самое эффективное средство против переносных зенитно-ракетных комплексов. Ракета ПЗРК через головку самонаведения идёт на тепло, излучаемое двигателями. По существу, это печка, которая стоит на вращающейся платформе в хвосте вертолёта за редуктором. Вокруг печки — стёклышки-отражатели. После взлёта ты её включаешь, и она создаёт вокруг вертолёта вращающееся инфракрасное поле. Температура этого поля больше, чем у двигателя.

Я неоднократно видел «липу» в действии. Пуск «редая» (переносной зенитно-ракетный комплекс Redeye широко применялся душманами в середине 80-х годов. — Ред.) хорошо виден с вертолёта. По мне лично не стреляли ни разу. Но как-то выпустили ракету по ведущему нашей группы. Сама ракета летит всего три-четыре секунды, за ней тянется специфический фиолетовый след. И я успел заметить, как ракету вдруг закрутило-закрутило-закрутило… Она улетела куда-то в сторону и самоликвидировалась.

Для того, чтобы «липа» исправно работала, каждый день перед вылетом стёклышки у неё надо было протирать спиртом. И именно на это дело списывалось его очень большое количество. Ясно, что на самом деле «липу» нам никто спиртом не протирал. Мы у техников поинтересовались: «А почему не протираете?». Они: «А комэска спирт не дает!».

В эскадрилье положено ежемесячно проводить партийное собрание. Я был секретарём партийного бюро. Повестка дня, например, такая: личный пример коммунистов при выполнении боевых заданий. А тут у нас кое-кто из лётчиков выпил лишнего, и его начали подтягивать на персональное дело. По тем временам для него такой поворот событий мог закончиться очень серьёзными проблемами. Он понял, что ему надо как-то выкручиваться, и говорит: «Да вы не меня тут должны воспитывать! Лучше бы позвали командира эскадрильи. Пусть он доложит, куда наш спирт уходит. „Липы“ не протираются, предварительная подготовка к вылету у вертолётов не выполняется…».

Все остальные коммунисты тут тоже поднялись на дыбы: «Господ, запиши в протоколе, что мы настаиваем, чтобы спирт делили по-честному! Иначе мы летать не будем! Ведь вертолёты не обслуживаются, как положено. Иди, докладывай командиру решение нашего партийного собрания».

Комэска на партийные собрания не ходил. Иду к нему. Стук-стук. Спрашивает: «Что такое?». Я: «Товарищ командир, разрешите доложить решение партийного собрания». Он: «Ты чего? Никогда не докладывал, а тут пришёл…». Я: «Решение принято единогласно. Коммунисты настаивают, чтобы спирт делить по-честному». Он: «А сколько вам надо?». Я: «Ну, литров двадцать…». Он: «А не много ли вам?!.». Я: «Товарищ командир, спирт-то мы списываем. Каждый день в бортжурнале расписываемся, что использовано спирта столько-то и столько-то». Он: «Ну ладно, если партсобрание приняло такое решение, то куда мне деваться. Я ведь тоже коммунист». Подписывает заявку и говорит: «Иди, получай».

Беру канистру, сопровождающих, чтобы пехота спирт не отняла. И такой небольшой колонной мы дружно идём на склад ГСМ (горюче-смазочных материалов. — Ред.). Начальнику службы горючего, старшему лейтенанту, говорю: «Командир сказал, чтобы ты нам по решению партийного собрания налил двадцать литров спирта». Он посмотрел и говорит: «Нет, по этой бумажке не налью». Я: «Видишь, командир подписал?». Он: «Нет, не налью». Оказывается, у командира в подписи была точка под последней буквой. Если точка стоит, то всё нормально, документ к исполнению. А если точки нет, то понятно, что писал по принуждению. Так старлей нам ничего и не налил.

Иду обратно. Командир, скрепя сердце, точку всё-таки поставил. В эскадрилье у нас было пять звеньев, в каждом — партийная группа, которую возглавлял патргруппорг. Приношу двадцать литров, вызываю партгрупоргов. Пришли они с трёхлитровыми банками. Только начали мы спирт делить — явились комсомольцы: «А нам?..». Мы не стали от них требовать решения комсомольского собрания, просто так налили. И с этого времени спирт в эскадрилье начали делить по-честному.

В Афганистане трагическое и комическое было так перемешано между собой, что иногда трудно было отделить одно от другого. Например, нам однажды поставили задачу эвакуировать разведчиков. Они попали в засаду, половину роты «духи» положили, погиб комбат. Я забирал легкораненого командира роты, лейтенанта. А лейтенант — только после училища, ему двадцать два года всего. И вот картина эта до сих пор перед глазами стоит: уже на аэродроме сидит на земле этот лейтенант, плачет от горя, что друзей потерял, и от счастья, что сам жив остался… Но говорит: «Мне комдив сказал: молодец, Саня, я на тебя представление на орден Красного Знамени напишу за то, что ты остатки роты вывел из боя». И он в общем-то довольный, что раненый, но живой. А ещё более довольный и гордый, что ему командир дивизии лично сказал, что представит к Красному Знамени.

Надо понимать, по какому принципу в Афганистане награждали. Очень большие начальники получали орден Ленина или орден Красного Знамени. Все остальные получали Красную Звезду. Совершает боец следующий подвиг, пишут на Красное Знамя, дают всё равно Звезду. Ещё один подвиг — всё равно дают Звезду. У меня был земляк из Воронежа, командир разведроты. И на орден Ленина представляли, и на Героя Советского Союза. А в конце концов всё равно получил три Красных Звезды.

Очень часто мы обеспечивали бомбо-штурмовые удары. Обычно это выглядело так. Приходит местный житель и закладывает «хадовцам» (ХАД. Афганская контрразведка. — Ред.) «духов»: в таком-то кишлаке такая-то банда тогда-то будет сидеть за таким-то дувалом. «Хадовцы» передают эту информацию нашим советникам, те её анализируют и обобщают. Вся эта тайная работа, естественно, происходит без нас. А на выходе принимается решение о нанесении бомбо-штурмового удара по конкретному дувалу, где должны находиться бандиты. Мы должны обеспечить целеуказание для штурмовиков и бомбардировщиков, а потом осуществить объективный контроль результатов удара.

Назначалось время, когда мы должны забрать с конкретной площадки местного предателя, который должен показать, где нужно отработать. Район и кишлак обычно знали заранее. Но конкретный дом, где сидят «духи», этот предатель должен был показать уже на месте.

Садимся на площадке. Подъезжает уазик со шторками на окнах. Выходит наш капитан или майор, который работает советником в этом районе, и выводит шпиона, у которого на голове колпак. Это для того, чтобы его никто не опознал издалека. Оба садятся к нам в вертолёт, и мы идём к месту встречи с нашими самолётами. Потом уже вместе с ними — к нужному кишлаку.

Делаем первый проход над кишлаком, и предатель пальцем показывает на дувал, где бандиты сидят. Рассказывает: там пулемёт, ещё там пулемёт, и там ещё пулемёт… В грузовой кабине у нас стоял огромный фотоаппарат. Открываем нижний люк и фотографируем то, что было до удара. В это время штурмовики или бомбардировщики ходят по кругу на высоте три-четыре тысячи метров. Эта высота считалась оптимальной, чтобы по ним не отработали из ПЗРК или из стрелкового оружия. «Стингеры», которые бьют на три тысячи пятьсот метров, появились позже. Самолёты плюс ко всему ещё и нас прикрывают. Если по вертолётам начинают работать с земли, то они должны подавить огневые точки.

Второй заход мы делали уже для целеуказания. Для этого мы использовали светящиеся авиационные бомбы. Обычно их на специальных парашютах сбрасывают ночью над полем боя, чтобы его подсветить. На парашюте бомба опускается в течение нескольких минут. А в Афгане вот что придумали. От такой бомбы отрезали парашюты (мы их, кстати говоря, использовали как наволочки, простыни или как ковры вешали на стены) и сбрасывали её уже без парашютов. От удара о землю взрыватель срабатывает и бомба горит на земле. С воздуха видно её очень хорошо. Но, конечно, точно сбросить бомбу наши штурманы — а это были молодые лейтенанты — не могли. Поэтому дальше мы должны были наводить самолёты уже относительно этой горящей бомбы. Говорим истребителям или штурмовикам: «Видите САБ?». — «Видим». — «От САБа на юг видите дерево?». — «Видим». — «От дерева слева дувал видите?». — «Видим». — «Это цель». — «Всё понятно, работаем».

Дальше я набираю высоту четыре с половиной тысячи метров. Теперь моя главная задача — подобрать лётчика, если кого-то вдруг собьют. А самолёты становятся в круг и по очереди вываливаются из этого круга для работы по дувалу. После того, как они закончили, я захожу снова и фотографирую результаты удара.

Где-то через год после того, как мы прибыли в Афган, меня назначили командиром звена. Все лётчики у меня в звене были старше и по возрасту, и по опыту. Но они сказали: «Ты училище с золотой медалью закончил, хочешь поступать в Академию… Поэтому пусть ставят тебя». Но тут почти сразу же возникла ситуация, из которой я едва-едва вышел живым.

Когда я отправился в Афганистан, то, как и подавляющее большинство своих товарищей, в Бога не верил. Мама в детстве крестила меня втайне от отца. Он у меня никогда не был рьяным коммунистом, но атеистом был всегда. Он и сейчас атеист. Маму частенько ругал, когда она куличи пекла и яйца красила на Пасху. И нас с братом за это дело гонял. Но когда я уезжал в Афган, его мама, Дарья Ивановна, дала мне маленькую иконку Николая Угодника и сказала: «Когда тебе будет тяжело, он тебе поможет. Ты его попроси — Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». А я и понятия не имел, что есть какой-то Николай Угодник. Ведь, как и папа, я тоже был коммунистом. Я ей: «Бабуля, да ты что?.. Я ведь секретарь партийного бюро, практически представитель ЦК КПСС в нашей эскадрилье! А если у меня эту икону там увидят?». Она: «Ничего, Вова, пригодится. Зашей её куда-нибудь в воротничок». Я и зашил иконку в воротник комбинезона, как она просила.

Очень долго я не вспоминал об этой иконке. Однажды, почти сразу после моего назначения командиром звена, нам ставят задачу на высадку десанта из тридцати шести бойцов на площадку Бану. Звено у меня было усиленное, из шести вертолётов.

Очень важно было правильно вертолёты распределить. Все в эскадрилье были в курсе, какие вертолёты сильные, а какие — слабые. Они только с виду все одинаковые. На самом деле какой-то вертолёт более старый, у какого-то двигатели послабее. Я говорю: «Я иду на вертолёте…». И все ждут, что я скажу: возьму себе самый сильный или самый слабый. Я знал, что если я возьму самый сильный, ребята скажут: «Ну ты, командир, обнаглел!.. У тебя же первая обязанность — забота о подчинённых!». И я, чтобы показать эту заботу, говорю: «Беру себе шестнадцатый борт». Это был самый слабый вертолёт. Все оценили мой поступок: «Молодец!». Говорю: «Десантников делим поровну, по шесть человек на каждый борт». Вообще МИ-8 может взять двадцать четыре десантника. Но высадка производилась на высоте две тысячи пятьсот метров. И мы подсчитали, что на этой высоте при такой температуре воздуха мы сможем взять на борт только по шесть бойцов.

Десантники загрузились, мы вырулили на полосу. И тут один борт у нас отказывает. Лётчик мне: «Я заруливаю». Отвечаю: «Заруливай». Он заруливает на стоянку. А у меня в вертолёте сидит командир роты, старший этого десанта. Я ему: «У нас один борт выпал, летим без шести бойцов». Он мне: «Командир, да ты что?.. Ты меня без ножа режешь! У меня же каждый номер расписан. Мы-то думали, что вы высадите семьдесят человек, а нас и так всего тридцать шесть! Распредели этих шестерых по оставшимся бортам». Я: «Да мы не потянем!..». Он: «Нет, без этих шести я не могу, вообще не полечу».

Я ставлю своим задачу взять ещё по одному бойцу. Вертолётов пять, десантников шесть. Один остаётся. Я-то знаю, у кого самый мощный борт. Говорю ему: «Четыреста сорок первый, шестого возьми себе». Но вслух про то, что у кого-то самый сильный борт, у нас не принято было говорить. Он отвечает: «Командир, это что? Такая вот забота о подчинённых? Ты командир, ты и бери себе лишнего». Я: «Хорошо, отправляй его ко мне». И получилось, что у всех по семь человек, а у меня на самом слабом вертолёте — восемь. Мы пошли на высадку десанта.

Подходим к вершине горы, там маленькое плато. «Духи» поняли, что мы собираемся высаживать десант, и начали по нам работать. Я захожу первый, подгашиваю скорость и… вертолёт начинает проваливаться, не тянет. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и ухожу на повторный круг. Говорю: «У меня не тянет. Заходите, высаживайте». Все четверо зашли и сели с первого раза. Я делаю повторный заход — опять не тянет, ещё один заход — всё равно не тянет… А у нас такой порядок: мы все вместе пришли, все вместе должны уйти. Не может быть, чтобы они ушли, а я один остался. А тут ещё идёт активное противодействие с земли, «духи» бьют. Мои мне говорят: «Четыреста тридцать девятый, ну когда ты наконец-то сядешь?..». Отвечаю: «Мужики, сейчас сяду».

И тут я понял, что сесть я не смогу, потому что это против всех законов аэродинамики. По идее, я должен был дать команду: «Четыреста тридцать девять, посадку произвести не могу. Вертолёт перегружен, ухожу на точку». И мы все уходим, оставив на горе десант без командира.

Теперь представьте себе: все мои подчинённые сели, а я, только что назначенный командир звена, один не сел. И я возвращаюсь в Кундуз с командиром десанта на борту. Тут я понял, что не уйду, потому что просто этого не переживу. Ведь надо будет на аэродроме прямо у вертолёта пускать себе пулю в лоб от позора. Ещё я понял, что и сесть я тоже не могу. Вот тут я и вспомнил бабушку. Взялся рукой за воротник, где была зашита иконка, и сказал: «Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». К тому времени я выполнял уже то ли четвёртый, то ли пятый заход (ещё удивлялся, как это до сих пор меня не сшибли!). И неожиданно у вертолёта появилась какая-то дополнительная аэродинамическая сила — Божественная. Я сел, мы высадили десант, и он выполнил задачу. Именно тогда в Бога я и поверил. И лично для меня стала очевидной простая истина: среди тех, кто был на войне, атеистов нет.

Был ещё один случай, когда Николай Угодник мне помог так явно, что не увидеть этого было нельзя. Мне с ведомым надо было эвакуировать группу спецназа после выполнения задачи. Спецназовцы на пупке горы (высота была около двух тысяч метров) зажгли оранжевые дымы — обозначили место посадки. Я подсел. Подходит командир группы, старший лейтенант, и говорит: «Командир, у меня солдат сорвался в пропасть». И показывает на котлован у склона горы. Ширина этого котлована в этом месте метров сто. Когда спецназовцы на гору поднимались, один боец упал вниз и поломался. Лежит он на глубине от вершины горы метров семьдесят-восемьдесят. Кричит, стонет, ему больно, хотя и укол промедола он сам себе уже сделал.

Меня старлей просит: «Сядь туда, забери бойца». Я: «Я туда не сяду, потому что потом оттуда я не взлечу. Доставайте его сами». Он: «Да пока мы альпинистское снаряжение наладим, пока будем спускаться, пока будем с ним подниматься… Это очень долго». А тут ещё начало темнеть, солнце садится.

В 1984–1985 годах мы ночью в горах не летали. Оставаться ночью на площадке мы тоже не можем, потому что кругом — «духовский» район. Спецназ, пока пешком ходил, себя не обнаружил и вышел к месту эвакуации скрытно. Но когда они зажгли дымы, и ещё вдобавок прилетела пара вертолётов, «духам» стало ясно, что к чему; потому их можно было ожидать в любой момент.

Тут надо объяснить, почему вертолёт вообще летает. За счёт вращения винтов он воздух сверху нагнетает вниз и создает под собой область более высокого давления, чем сверху. Так происходит, когда воздух вокруг, как говорят вертолётчики — «спокойный». Если же лопасти прогоняют через несущий винт воздух возмущённый, «плохой», то необходимой разницы давления не получается. А при посадке в этот котлован вертолёт гонял бы тот воздух, который отражался бы от земли и стенок котлована. То есть после посадки машина очутилась бы в окружении возмущённого воздуха. Взлететь в таких условиях нельзя.

Поэтому говорю старшему лейтенанту: «Я туда не сяду, потому что я там и останусь. Доставайте его сами». Они начали готовить снаряжение. Вниз полез сам старлей. Но солнце садилось, все торопились, и снаряжение готовили в спешке, так что срывается и падает в яму уже сам командир. Теперь их там лежат уже двое. Правда, старлей себе только ногу поломал. А у солдата, как потом оказалось, травма была очень серьёзная — сломан позвоночник.

Сесть на этом пупке больше негде. Мой ведомый ходит по кругу над нами и заодно смотрит, чтобы «духи» незаметно не подошли. Я, хотя и с тяжёлым сердцем, говорю бойцам: «Садитесь в вертолёт, уходим. Иначе все здесь останемся». Они: «Мы без командира не полетим». И я хорошо понимаю, что по-человечески они правы!.. С одной стороны, я не могу их здесь оставить, потому что мы их уже засветили своими вертолётами. Но, с другой стороны, если мы уйдём без них, то и этим на горе — крышка, и тем, которые внизу — тоже. Их потом просто забросают гранатами.

Другого выхода не оставалось: и я опустился в эту яму. Борттехник с «праваком» затащили в кабину старлея с солдатом. Но, как я и предполагал, вертолёт вверх не летит… (Недаром практическую аэродинамику мне в училище преподавал сам полковник Ромасевич, легенда аэродинамики, автор практически всех учебников по этой так до конца и не понятой курсантами науке.) Беру «шаг» — вертолёт дёргается, но не отрывается от земли. И тут я опять вспомнил про икону — и взлетел!..

Потом я двенадцать лет командовал вертолётным полком. И все двенадцать лет я на первых занятиях по аэродинамике говорил молодым лётчикам: «Есть законы аэродинамики. Но есть ещё высшие, Божьи, законы. Хотите верьте, хотите — нет. Но только они объясняют те ситуации, когда при абсолютной безнадежности с точки зрения физики человек всё равно выходит из безвыходного положения».

Как-то почти перед самым отъездом из Афганистана сидели мы на площадке около горы Джабаль. Это недалеко от Кабула. Как обычно, мы обеспечивали боевые действия своей 201-й дивизии. Всегда была так называемая «пара комдива», которая каждый день назначалась командиром эскадрильи. Это пара вертолётов, которая работает непосредственно по распоряжению командира дивизии. Он сам на командном пункте дивизии сидит, а мы на площадке у этого командного пункта дежурим. Сидим и сидим себе, довольные и счастливые, что до замены остаётся всего месяц-полтора.

Тут меня вызывает комдив и говорит: так, мол, и так, наш взвод находится на вершине горы, «духи» их обложили со всех сторон. У наших большие потери, есть «двухсотые» (убитые) и «трёхсотые» (раненые). Плюс ко всему с ними нет связи, на радиостанции сели аккумуляторы. Надо туда подсесть, выкинуть им аккумуляторы, воду, продукты. И ещё забрать убитых и раненых, потому что они связали наших по рукам и ногам.

Спрашиваю: «Где?». Он показывает на карте. Говорю: «Товарищ генерал, это же на высоте три тысячи девятьсот пятьдесят метров. А у меня допуск — до двух пятьсот. Не имею права». Он: «Да ты понимаешь!.. Там люди гибнут, а ты: не имею права, не имею права… Вот если бы у тебя пушки были в петлицах, я бы понял. А у тебя птицы! А может быть, это не птицы, а курицы?..». Короче, начал меня психологически обрабатывать. Я ему снова: «Товарищ генерал, не имею права. Если я туда полечу, то у меня будут серьёзные проблемы с командиром эскадрильи». Генерал: «Да я сейчас позвоню твоему командиру эскадрильи…». Отвечаю: «Нет, я не могу». И ушёл к вертолёту.

Подошёл ведомый, Миша. Спрашивает: «Что там?». Говорю: «Да зажали пехоту на какой-то горушке. Надо лететь, но мы явно не потянем, мощности не хватит». (Я сам на такой высоте никогда не садился, хотя вертолёты по мощности двигателей это позволяли.)

Через полчаса меня опять вызывает комдив. Докладываю: «Товарищ генерал, прибыл…». Он: «Ну что, ты решился?». Я опять: «Товарищ генерал, не имею права». Но он мне помог — говорит: «Я позвонил командиру эскадрильи, он дал добро». Это сейчас есть мобильные телефоны. А тогда что: сидишь на площадке в горах и ничего не знаешь толком… Говорю: «Да не мог вам командир эскадрильи дать добро на это дело!..». Он взорвался: «Да я тебя обманываю, что ли? Давай так: если сядешь — тебе пишу представление на Знамя, экипажу — на Красную Звезду».

Тут я и поддался на эту провокацию. Орден Красного Знамени — это серьёзно, об этом все мечтали. Говорю: «Ладно, пойду, подготовлю вертолёт». Надо было поснимать и убрать всё лишнее, чтобы вес уменьшить. Он: «Хорошо, когда будешь готов, доложишь».

Подхожу к вертолёту. А у меня борттехник — лейтенант, правый лётчик — лейтенант. Говорю им: «Парни, так и так. Комдив сказал, что если сядем и выполним задачу, то мне — Знамя, вам — Звезду». А у нас у всех уже было по ордену. (В середине восьмидесятых годов в течение одного года получить второй орден за один Афган было практически невозможно, если только посмертно.) Надо отдать должное комдиву, он был хорошим психологом. Знал, чем нас «купить».

По максимуму облегчили вертолёт. Я пришёл к командиру дивизии и доложил, что мы готовы. Он: «Бери ящик с тушёнкой, ящик с мясными консервами, воду и аккумуляторы». А воду у нас в таких случаях наливали в автомобильные камеры и каким-то образом умудрялись запаивать. Я: «Только сесть я не смогу». Он: «Если не можешь, не садись. На подлёте выбросишь, а они подберут. Хорошо было бы раненых забрать. Но если хоть это сбросишь — уже хорошо!».

Ведомому говорю: «Я буду заходить один, а ты вокруг ходи, „духов“ отгоняй». Наши сидели на самой вершине горы, «духи» их со всех сторон обложили. Прилетел, начинаю скорость подгашивать, до шестидесяти километров загасил — вертолёт проваливается… Смотрю: — «духи» поняли, зачем я прилетел. Трассёры в мою сторону пошли слева-справа… Вижу наших: они сидят на «пупке» (вершина горы. — Ред.). Несколько человек бегают туда-сюда, раненые лежат в бинтах, убитые тут же, чем-то накрытые. Я скорость ещё подгасил, борттехник начал выбрасывать ящики. Высота была метров пятнадцать. Вижу: ёмкость с водой падает и рвётся!.. Там же камни острые везде. Один солдат с панамой в эту воду плюх!.. Это, чтобы панамой собрать и хоть несколько капель выдавить себе в рот. Аккумуляторы грохнулись и посыпались с горы куда-то вниз, в ущелье. Короче, задачу я не выполнил. Но «загорелся»… Мне стало понятно, что у наших там действительно тоска полная…

Сел на площадке у командного пункта. Ещё не успел винты остановить, — подходит комдив. Спрашивает: «Ну что?». Докладываю: «Товарищ генерал, ничего не получилось». Объяснил всё как есть. Он махнул рукой и говорит: «Ладно. Не смог — значит не смог. На нет и суда нет». Я: «Товарищ генерал, можно, я ещё раз попробую? И топлива я уже часть выработал, вертолёт стал легче». Он дал команду, чтобы мне ещё раз принесли воду, аккумуляторы. Полетел во второй раз.

Когда подлетел, зависнуть не смог — воздух разряжённый. Плюхнулся с размаху на камни. Борттехник дверь открыл, воду начал подавать. Картина вокруг страшная… Везде лежат убитые, раненые. Вокруг вертолёта толпа сошедших с ума от жажды бойцов… Как сейчас помню их безумные лица с потрескавшимися белыми губами… А тут ещё «духи» по нам долбят, в корпусе первые дырки от пуль появились.

И тут бойцы на камеры с водой кинулись!.. Рвут их руками на части, воду пытаются пить. Командиром у них был старший лейтенант. Он даёт команду: «Построиться! Что за бардак?!». Куда там, никто его не слушает!.. Тут старлей даёт очередь из автомата вверх: «Я кому сказал, строиться!..». И тут же начал строить своих возле вертолёта и отчитывать: «Да что вы делаете? Воду сейчас будем распределять…». Я ему ору: «Старший лейтенант, ты чего?.. Давай, грузи раненых, потом своих отличников воспитывать будешь!..». Загрузили четверых. Бойцы были худые, килограммов по шестьдесят. Поэтому взлететь мы должны были нормально.

Пока борттехник дверь закрывал, а я вертолёт пробовал на «шаге», старший лейтенант своих бойцов всё-таки до конца построил. И сержант начал по очереди воду во фляги разливать…

Я приземлился, «санитарка» тут же забрала раненых. Пошёл к комдиву, доложил: «Товарищ генерал, задание выполнил!». Он: «Ну и молодец…». Возвращаюсь на аэродром и докладываю командиру эскадрильи: «Задачу выполнил, слетал туда-то и туда-то… Командир дивизии сказал, что вы должны написать мне представление на Знамя, а экипажу — на Звезду». А комэска: «Да ты что!.. Ты же нарушил допуск по предельной высоте!». Я: «Так командир дивизии же на вас выходил, вы дали добро!». Он: «Какой командир дивизии? Никто на меня не выходил! А если бы вышел, я бы его… послал… У тебя допуск — две тысячи пятьсот метров, какие три девятьсот пятьдесят?..». И за нарушение лётных законов (то есть за то, что сел на площадку, которая не соответствует моему допуску) меня на неделю отстранили от полётов. Ни о каких наградах никто уже, конечно, не вспоминал…

Заканчивал свою службу в Афганистане я командиром звена, в котором был санитарный вертолёт, так называемая «таблетка». В нём была полностью оборудованная операционная.

Наша пехота выполняла задачу в кишлаке у Центрального Баглана. Там они нарвались на банду, которая вышла из Пандшерского ущелья для отдыха. Говорили, что это была банда «чёрных аистов» (элитный спецназ моджахедов. — Ред.). Тогда эти «аисты» намолотили наших видимо-невидимо. Нам поставили задачу раненых эвакуировать.

Сели мы вместе с ведомым на площадку в горах. Бой ещё идёт, просто отодвинулся в сторону. Солнце уже село, поэтому я ору подполковнику медицинской службы, который с нами был: «Давайте быстрее!». Ночью с площадки в горах очень тяжело взлетать. А тут на броне стали непрерывно привозить людей!.. Раненые, убитые, раненые, убитые… И их всё грузят, грузят, грузят… Убитых на створки в самый хвост вертолёта положили, легкораненых — сидя, тяжёлых — лёжа… Я говорю: «Хватит, вертолёт не потянет». А мне доктор: «А что делать? Раненые точно до утра не дотянут!..». Начали убитых выгружать и оставили только раненых. Всего получилось двадцать восемь человек. Повезло, что двигатели у вертолёта были мощные. С трудом, но удалось взлететь.

Прилетел в Кундуз, зарулил на стоянку. Приехали четыре «санитарки», бойцы, конечно, влезли не все. Ведь у меня их — двадцать восемь, у ведомого — ещё почти столько же. Оставшихся раненых вынесли из вертолёта и положили прямо на бетонном пятачке стоянки. Ночь, помню, была просто удивительная, тихая! Только цикады стрекочут, в небе звёзды сияют!.. А тут вокруг вертолёта куча носилок, люди стонут… Я стою в сторонке, курю. И тут пацан один (у него нога была оторвана) мне говорит: «Товарищ капитан, дайте закурить». Я дал ему закурить и вижу, что он очень довольный!.. Спрашиваю: «Тебе же ногу оторвало! Ты чего такой довольный?». Он: «Товарищ капитан, да Бог с ней, с ногой! Протез сделают. Главное, что для меня всё это закончилось…». Конечно, ему приличную дозу обезболивающих вкололи, поэтому он в этот момент так легко боль и переносил. Но про себя я подумал: «Ёлки-палки! Вот оно, счастье!.. У человека нога оторвана, а он доволен, что для него война уже закончилась. И теперь его уже никто не убьёт, и поедет он домой к маме-папе-невесте».

Так что в жизни всё относительно. И часто в Афганистане в такой вечер выйдешь на улицу, посмотришь на небо это звёздное и подумаешь: «А смогу ли я завтра вот так выйти на улицу, чтобы просто подышать и посмотреть на небо?!»

К декабрю 1994 года, когда началась Первая чеченская кампания, я уже два года командовал вертолётным полком. А уже летом 1995 года мне сообщили, что я иду в Чечню командиром сводного вертолётного полка от всей авиации Дальневосточного военного округа. С собой я должен был взять группу лётчиков и на МИ-8, и на МИ-24. Из своего полка я взял человек семьдесят. Конечно, уровень подготовки у лётчиков в моём полку был разный. Взял я самых лучших: все летчики первого класса, все с афганским опытом. А своими замами и комэсками вообще поставил тех, у которых по два-три «афгана» за плечами. И техсостав у нас был надёжный, непьющий. Именно с такими людьми можно было идти на войну, зная, что не будешь как командир отвлекаться на всякие разборки и воспитание личного состава.

В Чечне мы базировались на бывшем аэродроме ДОСААФ (наши СУ-25 разбомбили его ещё в конце 1994 года; полоса была разбита, все постройки — в руинах). Руководство полка и лётный состав разместились в бывшей технико-эксплуатационной части, где ранее выполнялись регламентные работы (правда, у здания этого не было крыши). Вокруг в обычных палатках ютился техсостав.

Я уже говорил, что с лётным и инженерно-техническим составом проблем у меня не было. Зато с местными солдатами, которые входили в состав авиационной комендатуры Северо-Кавказского военного округа, выполнявшей задачу по обеспечению боевых действий полка, проблема была очень большая. Они были совершенно неуправляемыми, поэтому приходилось их воспитывать. А так как в полку «губы» не было, приходилось идти на поклон в пехоту, а чтобы приняли одного такого нарушителя на гауптвахту, я должен был отдать определённое количество спирта, в зависимости от количества объявленных суток. Спирта нам было жалко. Снова пришлось вспомнить Афган. Придумали наказание для нарушителей, наше, так сказать, ноу-хау. Если солдат сильно злоупотребил алкоголем, то приходилось ему рыть яму. Пять суток ареста — яма глубиной пять метров, восемь суток — восемь метров. (Командир полка, по Уставу, мог дать до десяти суток. Поэтому самая глубокая яма у нас была в десять метров.)

Конечно, в такую яму нарушителя мы сажали только на сутки. Ведь внизу дышать абсолютно нечем, кислорода нет. И стол, и дом — всё в этой яме. Да и хватало этих суток — боец становился шёлковым… Конечно, это наказание было не по Уставу и не по закону. Зато мы на спирте экономили и употребляли его по назначению — для протирки «лип».

Но изредка попадались такие отъявленные бойцы, которым даже эти ямы не помогали. Один до того обнаглел, что пьяный пытался с автоматом на лётчиков кидаться, когда они ему что-то стали говорить. Поэтому однажды утром, когда в очередной раз полетел на разведку погоды, посадил я этого «героя» к себе в вертолёт. Подсел в Шатое. А до того с командиром полка тамошним я договорился: «У меня есть один урод, вообще неуправляемый. Давай, я его к тебе определю». Он мне: «Давай, только оформи документы, как положено. Оформишь — сразу привози».

Привожу я этого солдата. (А в полку как раз этой ночью был обстрел.) Мне командир полка говорит: «Алексеич, тут у меня есть и убитые, и раненые. Заберёшь?». — «Конечно, заберу». Подъезжает «санитарка» с ранеными, потом на броне подвозят перебинтованных бойцов. Вокруг запах йода, бинтов несвежих… А мой лихой боец с голубыми погонами… почти что лётчик… Он у нас был водителем топливозаправщика, на шее у него висела золотая цепь толстенная. Говорю ему: «Выходи, вот твой новый командир полка, гвардии полковник. И ты, может быть, гвардейцем станешь, если завтра не убьют. Но если что, ты не волнуйся, твой родной командир вертолётного полка за тобой прилетит и тебя заберёт».

Он же, увидев весь этот ужас — подвозят трупы, раненых, — бросился мне в ноги: «Товарищ командир, заберите меня отсюда!». И… обмочился прямо в вертолёте. Я: «Да что ты меня перед пехотой позоришь!». И начинаю его выпихивать из вертолёта. Но он в меня так вцепился, чуть комбез не порвал, сам плачет: «Товарищ командир, я всё понял, заберите меня обратно». Я тоже понял, что хватит с него. Видно, дошло всё-таки наконец.

И после этого случая с солдатами из подразделения обеспечения вообще не стало никаких проблем: за десять метров все они мне воинское приветствие стали отдавать, хотя, по Уставу, в полевых условиях вроде так и не положено. И даже товарищем командиром называть стали.

Справа от нас находился отряд одной бригады армейского спецназа, а слева — из другой бригады. Мы с ними были в очень хороших отношениях: часто ходили друг к другу в гости, чай пили и песни пели. Весь десантный песенный репертуар я до сих пор помню наизусть. Ещё и за то они нас уважали, что мы за всё время совместной работы ни разу никого из спецназовцев в бою не бросили. По первому их запросу сразу шла группа вертолётов: и боевых, и транспортных (боевые вертолёты «духов» отгоняли, а транспортные — бойцов забирали). Но не оставляли мы не только спецназовцев.

Как-то я с группой вертолётов должен был высадить десант в районе Алхазурово. Моя группа — шесть вертолётов МИ-8 с десантом на борту и четыре МИ-24 прикрытия — должна была обработать площадку перед высадкой и поддержать десант огнём.

Шли мы вдоль южной окраины Грозного низко, на высоте метров двести-триста. Вдруг слышим, как кто-то на нашей авиационной частоте зовёт нас: «Мужики, помогите! Нас зажали, «духи» совсем рядом. Боеприпасы заканчиваются, продержимся недолго, счёт идёт на минуты…». Я прошу: «Обозначьте себя». Они обозначили себя белым дымом. И тут я увидел, что именно по этому месту «духи» бьют трассёрами с нескольких сторон. (Обычно свои обозначают себя оранжевым дымом, но наши зажгли, скорее всего, какой у них был.) Офицер с земли: «Наблюдаете дым?». — «Наблюдаю». — «Помогите, нам не продержаться…». Отвечаю: «Сейчас запрошу ЦБУ».

Докладываю на ЦБУ: «На меня вышла „земля“. Группа ведёт бой, боеприпасы заканчиваются, боевики их окружили, находятся совсем рядом. Разрешите оказать помощь: подсесть и забрать». Отвечают: «Ждите». А почему ждите — понятно. На ЦБУ сидит подполковник, у которого нет права принимать такие решения, и он будет докладывать командованию. А по опыту знаю: ждать можно и пять, и десять, и пятнадцать минут. Мы в ожидании встали в круг.

Тут через три-четыре минуты мне с ЦБУ говорят: «Посадку запрещаем. Следовать по заданию». Можно было, конечно, начать задавать им вопросы: а кто наших будет спасать?.. Но ответ тоже был известен заранее: сейчас мы отправим туда дополнительные силы… Но нам на месте было ясно, что если именно сейчас мы не заберём бойцов, то минут через пять-десять им наступит конец.

На такой случай у нас была домашняя заготовка. Когда в группе вертолётов надо было поговорить о том, чего не должны были слышать на ЦБУ, мы переходили на отдельный канал, который с ЦБУ прослушать не могли. Перешли на этот канал. Ставлю своим задачу: я своей парой захожу на посадку, пара такого-то меня прикрывает. Остальным встать в круг, ждать нас.

Когда мы начали заходить на посадку, «духи» стрелять перестали. Ясно дело, увидели четыре МИ-24, всякое желание воевать у них отпало само собой.

Я уточнил, сколько наших на земле. Их оказалось пятеро, поэтому ведомому садиться не пришлось. Сам я подсел около какого-то полуразрушенного двухэтажного домика — оттуда выскочили пятеро и запрыгнули в вертолёт. Один из них был легко ранен, но бежал сам. Ни тяжелораненых, ни убитых они с собой не тащили. Уже в вертолёте, посмотрев на них, я увидел, насколько они были перепуганы.

Полетели мы дальше, выполнили задачу по высадке десанта и вернулись в Ханкалу. Выключили двигатель. Бойцы сидят опустошённые, но в то же время счастливые. Только сейчас до них стало доходить, что ещё бы чуть-чуть — и всё… И в этом состоянии старший лейтенант говорит мне: «Командир, спасибо тебе!». Я ему: «Старший лейтенант, со старшим по званию, с полковником, почему на ты?». Он: «Товарищ полковник, спасибо, никогда не забуду…». Но и не нужны были никакие слова. Помню, лицо у него было всё закопчённое, а по чёрным щекам прорезались две белые борозды… Кстати, про этот случай я так никому и не доложил. Вроде как его и не было вообще…

Когда наступил сентябрь 1995 года, была получена оперативная информация, что «духи» день Ичкерии — 6 сентября — хотят отметить залпом из установок «град» по Ханкале и по нашему аэродрому. Мы получили приказ готовиться.

Спецназовцы специально ходили по горам и искали эти установки. И вот однажды они доложили, что нашли две замаскированные установки БМ-21. Командующий поставил мне задачу спланировать операцию по их уничтожению. Мы со всеми мерами безопасности подошли к тому месту, какое нам показали на карте спецназовцы. Увидели навес, под которым хранилось сено. Якобы было разведано, что как раз под этим сеном и стоят два «града», а «духи» просто ждут 6 сентября. А потом отсюда их возьмут и подойдут поближе к аэродрому, чтобы нанести удар.

Эту избушку на курьих ножках мы размолотили в пух и прах. Но никаких установок там не оказалось. Прилетели, и я доложил командующему группировкой, что в том месте ничего не было. Он: «Да быть такого не может! Собирай всех лётчиков». Пришли все, кто участвовал в операции. Командующий спрашивает: «Господ говорит, что спецназовцы ошиблись, там ничего не было. Кто-нибудь что-нибудь видел?». Никто ничего не видел. Он поднимает одного офицера: «Ты кто?». — «Заместитель командира эскадрильи майор такой-то». — «Ну, а ты что-то видел?». — «Да вроде бы, когда стрелял, какая-то вспышка была». Командующий: «Ну, вот видишь, командир! Майор, оказывается, уничтожил „грады“. Давай мне наградные на него за то, что он выполнил боевую задачу». Я: «Да не было там ничего, товарищ командующий. Поэтому никаких наградных не будет». Он: «Ну ладно, спецназ завтра сходит в горы и подтвердит результаты вашей работы».

Каково же было моё удивление, когда через два дня командующий снова меня вызвал и сказал: «Спецназ сходил и посмотрел. Действительно, уничтожены две установки „град“. Это вы тут все бездельники, а замкомэска слетал и их уничтожил». Я говорю командиру отряда спецназа: «Ребята, да что же вы делаете?..». Ведь я-то летел ведущим группы и своими глазами видел, по чему реально мы там отработали и что на самом деле уничтожили. Потом у замкомэски спрашиваю: «Ты сказал командующему, что видел какую-то вспышку. Ну, говори, какую вспышку ты видел?». Он отвечает: «Мы же „НАРами“ (неуправляемая авиационная ракета. — Ред.) стреляли. Ударяет ракета по камню, взрывается, вот и вспышка». Я: «Так ты так бы и сказал ему, что видел вспышки от разрывов своих ракет!».

В результате наградили и спецназовцев, и замкомэску. Даже мне объявили благодарность. Но я-то точно знал, что удар 6 сентября может случиться на самом деле, ведь у «духов» действительно две эти установки БМ-21 есть. А так как почти весь наш личный состав живёт в палатках, удара по аэродрому нам не пережить без потерь и надо как-то защищаться.

Я отправил замкомандира полка по инженерно-авиационной службе в пехоту, и мы взяли у них пару экскаваторов и подъёмный кран. Прямо у взлётно-посадочной полосы и вертолётов выкопали глубокие ямы. Экскаватором же сорвали с полосы бетонные плиты и ими ямы сверху перекрыли. И вот, в ночь с 5 на 6 сентября 1995 года (когда разведка предупреждала нас о возможной атаке «градов») я всех загнал в эти «блиндажи». И сам туда же залез. Прямо на земле на вертолётных чехлах и лётных куртках мы так и просидели всю ночь в ожидании обстрела.

Края у ям были необработанные, и постепенно земля под тяжестью плит начала проседать. Под утро мы оттуда еле-еле вылезли.

Потом задним числом меня осенило, что могло случиться самое страшное: весь полк можно было похоронить без обстрела под этими плитами, устроить всем одну большую братскую могилу.

Но никакого удара мы так и не дождались. Мне потом командующий сказал: «Вот видишь, спецназовцы — молодцы, нашли установки. Твой лётчик — тоже молодец, уничтожил их. Спецназовцы ещё раз молодцы: удар подтвердили. Поэтому по вам никто и не работал»…

После боевиков главным врагом для нас стали мыши. Их в этом месте было просто невероятное количество, и жизни они нам не давали никакой. Потому были изобретены два главных способа поражения мышей. Первый, простой, требовал только трёхлитровой банки, штурманской линейки и колбасы. Конечно, колбасы нам и самим не хватало, но для такого важного дела мы её не пожалели. Клали колбасу в банку, а к банке прислоняли линейку. Мышь на запах колбасы бежит по линейке, нырк в банку, а вылезти уже не может… Другой способ был поинтересней. Берётся патрон от автомата, выковыривается пуля. Порох изнутри почти полностью убирается, иначе мышь просто размазывается по стенке и приходится её потом лезвием со стены соскабливать. А вместо пули кладётся маленький кусочек мыла.

Обычно это выглядело так: только мы ляжем отдыхать после вылета, как мыши начинают бегать по стенам, по шкафам… А личный состав лежит с автоматами наготове и начинает соревноваться, кто больше мышей отстреляет. Так что борьба с мышами у нас была ничуть не менее беспощадная, чем с бандитами.

Вспоминается мне случай, когда колонна МВД, которая шла из Грозного на Моздок, была зажата «духами» в селе. Обычно, если колонна везёт каких-то ценных пассажиров или важные грузы, то её сопровождают МИ-24. Эта колонна была без сопровождения.

Вызвали нас. Мы полетели — пара МИ-8 и четыре МИ-24, — перевалили через Терский перевал и пошли по долине: слева невысокие горы, справа горы… Пришли на место, встали в круг. Как и обычно, когда пришли вертолёты, бандиты успокоились: ведь только сумасшедший может из автомата стрелять по пехоте, когда над головой ходят МИ-24.

Мы летаем. «Духи» не стреляют. Колонна стала из села выходить. Когда она вышла полностью, мы её даже немного сопроводили, чтобы она подальше от села отошла. Дело было сделано, и мы собрались уходить на аэродром.

Конечно, вина на мне: во время этой круговерти я не заметил, как подошли тучи и закрыли вершины гор. Но мне и в голову тогда не пришло, что в группе есть лётчик, который никогда не летал в облаках. Ведь из своего полка я взял лётчиков только первого класса и несколько — второго. Но тут оказалось, что ведомым в одной паре был капитан — лётчик из 394-го полка, — который имел третий класс. А чем они отличаются друг от друга? Лётчик третьего класса может летать только днём и в ясную погоду, второго класса — днём в облаках, ночью — в ясную погоду, а первого класса — днём и ночью в облаках.

Штурман определил по карте, что высота этого перевала примерно тысяча пятьсот метров. Я всем говорю: «Горы закрыло облаками. Распускаем группу, начинаем по одному в облаках набирать безопасную высоту и преодолевать горы». А за горами — уже Грозный и Ханкала. Лётчики доложили, что поняли, и уходят. И тут вышел на меня по радиостанции этот капитан и говорит: «Товарищ командир, я в облаках никогда не летал». После этих слов мне стало не по себе: колонна ушла, в селе боевики, и сесть мы здесь никак не можем. Топливо рано или поздно закончится. А ждать, когда уйдут облака, можно было и два, и три дня.

Даю всем команду: «Уходите, мы будем думать, как быть дальше». Остались мы в этом котловане с капитаном вдвоём, ходим над селом. Наши доложили, что все уже пересекли перевал, и там облачность уже не такая сплошная, видно землю.

У нас топливо уже на пределе, долго мы тут с ним уже летаем. Я капитану говорю: «Иду первым, ты — за мной. И я буду тебе говорить, на какие приборы смотреть».

Надо пояснить, в чём проблема. Если человек не летал в облаках, он летает по горизонту. При видимости горизонта летать гораздо легче. Лётчик выдерживает скорость и высоту по приборам и по горизонту. А когда ничего не видно, у неподготовленного лётчика начинаются галлюцинации — потеря пространственной ориентировки. Это проблема чисто психологическая. Ему начинает казаться, что он летит с правым креном (а на самом деле никакого крена нет или же крен как раз левый). Он начинает этот несуществующий крен исправлять, да ещё и не в ту сторону. Всё дальше и дальше заваливает вертолёт… И тут и до беды уже недалеко.

Я сразу своё же решение изменил, и решил отправить его первым. Думаю: войдёт в облака, испугается и сразу же выйдет из облаков. А я уже буду за перевалом. И тогда получится, что я ушёл, а он один остался. Говорю ему: «Давай ты первым».