Бесплатный фрагмент - Из бизнес-шпилек в кеды фриланса

Предисловие. П. Пудовкина

«Они не знают, какой воин скрывается за образом мамы трех девочек», — сообщит нам муж автора в последней главе книги. К тому моменту мы уже ни на толику не будем сомневаться в его словах.

Перед нами — хроника пути воина, который совместно предстоит пройти от строчки к строчке, от события к событию. Сражаться за любовь, за бизнес, за жизни своих детей и за себя истинную. Сыграть несколько партий со смертью и виртуозно обыграть. Но все же в один момент она придет забрать того, кто казался таким родным, и скажет: «Мое». А заодно прихватит кусочек тебя. И на месте оторванной плоти придется нарастить крылья.

Несколько раз дорогу нам перегородит камень. Налево пойдешь — беду найдешь, направо пойдешь — все потеряешь, прямо пойдешь — себя обретешь. Только камень предательски умолчит, что, какое б ни выбрала направление, все перечисленное и еще тележка сюрпризов ожидают на пути. Большинство женщин так или иначе стояли перед этими дилеммами: мой это мужчина или нет, рожать или не рисковать, начать все сначала или сохранить семью, посвятить себя детям или спасать свое детище — бизнес? Поэтому эта история очень женская и, нежно взяв за руку каждую читательницу, проводит туда, где хранятся ее личные свитки с ответами. Любой можно развернуть и, заново перечитав, вспомнить и переоценить: а туда ли я свернула? К каким последствиям это привело? Могла ли я тогда вообще поступить иначе? И вот это уже совсем не нежная история. Процесс переосмысления может стать очень болезненным. Но автор ни в коем случае не принудит нас к нему, проводив лишь до двери хранилища. А там уж самой решать — остановиться или войти.

Эта книга создавалась на борту самолетов, в вагонах поездов, на палубах судов. Зарисовывалась в странах Европы и Азии. Чтобы пройти и записать свой путь, автору даже пришлось соприкоснуться с потусторонним миром, пережив клиническую смерть.

И вот девочка Марина из первых глав, та самая, что росла в частном секторе маленького городка и мечтала о подмостках столичных театров, уже стоит за кулисами и с трепетом ждет, когда мы откроем занавес — перелистнем страницу. Чтобы она могла сыграть для нас свою главную роль. Себя.

Полина Пудовкина

---

Введение

— Мэм, останьтесь одна, без переводчика. Мне нужно сообщить вам нечто важное.

— Но мой английский не настолько хорош…

— Вы всё поймёте.

Экспедиция ушла дальше — вглубь каменных коридоров древнего храма Ангкор Ват. В просторном колонном зале задержались только мы с мужем. Старый буддийский монах, обратившийся к нам, внимательно прищуривался. То ли от слабого зрения. То ли разглядывал так одному ему видимые и ведомые скрижали наших судеб.

Словно по чьему-то тайному сигналу в зал вбежала стайка обезьян. Они облепили мужа как дети и потащили играть. Так и не дав толком рассмотреть настенные узоры, что висели здесь уже тысячу лет.

Я уселась в позу лотоса прямо на холодный каменный пол и осторожно взяла из морщинистых рук монаха толстую стопку выцветших табличек. От старости они готовы были вот-вот рассыпаться в моих ладонях. Но допустить этого было ни в коем случае нельзя — каждая сквозь времена несла важное послание. Старый провидец жестом показал, что таблички нужно положить на голову: «Внутренне сосредоточься на том, что тяготит твое сердце больше всего».

Внутренне? Мне казалось, что мысли кричат оглушительно громко, раздаваясь эхом в колонном зале. А ветер подхватывает и разносит их по всем коридорам древнего храма. И я улетала куда-то вместе с ними вдаль. Пока наконец монах не изрек свое пророчество.

— Мэм умирает.

Длинная костяная игла вонзилась в стопку табличек и, кажется, пронзила насквозь мое сердце.

— Но это только кажется, — старик, не дав опомниться, тут же схватил мою руку в свои сухие ладони. — Просто сейчас мэм — гусеница. Кокон становится все плотней и тесней. Но скоро гусеница превратится в бабочку, у мэм появятся крылья, и она сможет летать.

— Когда? Когда это произойдет? — еле выдавила я слова, онемев от ужаса перед пророчеством.

— В 33 года, — монах уже откуда-то взял и начал завязывать мне на запястье красные нити. — Ждать осталось недолго. Мэм очень счастливый человек! Не каждому дано переродиться дважды за одно жизненное путешествие.

— Какое уж тут счастье. Если бы вы только знали, как мне тошно и пусто.

— Все мы боимся жизни или смерти. Но куда сложнее оставаться в ловушке между ними, — завязав последнюю, третью нить, старик прошептал, как будто в зале был кто-то, кроме нас двоих. — Вас с ним невозможно разлучить. Вы лишь на время пошли разными дорогами, но обязательно встретитесь вновь.

Пламя очага отражалось в глазах старца, исполняя древний таинственный танец и донося до самого сердца слова, сказанные на прощанье: «Мэм и сама это знает, как и многое другое. Но ещё боится доверять своим внутренним ответам».

Откуда он узнал, что произошло? И мой возраст? Как он вообще оказался здесь, в полуразрушенном древнем кхмерском храме? Один посреди джунглей.

Мысли толпились в голове, пока мы плелись обратно, ища экспедицию. А к горлу подступали иные, сакральные вопросы, которые не успела, не решилась озвучить монаху.

— Давай вернемся. Мне очень нужно! — по моему умоляющему взгляду и дрожащему голосу муж моментально все понял.

Мы мигом принеслись обратно. Но монаха уже не было. Древний колонный зал был абсолютно пуст и мертв. Исчезли даже обезьяны.

Я осторожно взглянула на Сережу.

— Нет, тебе не показалось, — он тепло прижал меня к себе, мы долго стояли так, обнявшись и сохраняя молчание. Каждый о своем.

— Пора догонять остальных, уже темнеет.

Гнаться. Догонять. Отныне именно этого мне хотелось меньше всего.

Часть 1.

Рожденная в СССР

---

Глава 1. Поздравляю. У вас будет… урод

— Поймите же, у вас родится урод! Вы что, правда, этого хотите? — врач смотрела на меня поверх очков, победоносно, чуть ли не с ухмылкой. Как будто привела сокрушительный довод в решающем споре.

— Зачем? Зачем же вы так? — я не узнавала свой голос, он дрожал. От страха? Протеста? Возмущения?

В истерике я не смогла толком разобрать этих чувств. Вовремя, под предлогом спасения меня (но на самом деле врачихи), в кабинет ворвался Сережа.

Кульминация. Развязка. Занавес. Зал в моем лице рукоплескал стоя и распускал сопли.

Уже в машине я снова и снова прокручивала фатальный диалог с главным генетиком города. Что же это было за чувство? Вспыхнувшее в самый первый момент, а затем притаившееся на дне разума, мстительно выжидающее своего часа? Иди сюда, миленький, я рассмотрю тебя поближе. Нащупав его, я вздрогнула всем телом. Это было отвращение. Да, точно. Оно. Мерзкое, склизкое.

Но к кому отвращение? К врачу? Или все же…

Муж гнал машину прочь от перинатального центра, а я гнала от себя гадкие мысли.

— Сережа, — наконец прервалось удушающее молчание, — а что, если…

— Даже не думай об этом! — он резко притормозил и оборвал меня. — Мы будем рожать.

— Мы? Как будто ты тоже будешь рожать?! — я зашипела как загнанный зверь. — Вообще-то я тебе не инкубатор, с матерью тоже надо считаться. Все кому не лень распоряжаются моей жизнью: то стыдят, то запугивают. Хоть кто-нибудь спросил, чего хочу я? Что вообще чувствую?

Машина остановилась, я завелась. Не помню, сколько ведер помоев вылила тогда на мужа, смиренно подставившего свою голову. Нечистоты лились бесконечным каскадом, пока шлюзы не закрылись и на смену потоку словесного дерьма не пришел поток слез.

Сергей осторожно положил мою голову себе на колени, украдкой гладя по волосам. Он молчал. Долго и угрюмо. Как вдруг я почувствовала, что сотрясается все его мужское тело. Подняв глаза, я не поверила им — мой бородатый рыцарь рыдал словно мальчишка, не в силах совладать с эмоциями.

— Сережа, перестань, — я резко села и судорожно принялась стирать размазанную по всему лицу тушь. — Ты должен быть сильным. Это я беременная. Это у меня гормоны. Это мне сказали, что внутри — урод, которого надо вытащить, пока не поздно.

— Может, хватит думать только о себе? — тихо, но внятно произнес муж. — Твоя жизнь не принадлежит мне. Но ребёнок — наш. Понимаешь? Общий! И мы будем его рожать. Я не вправе что-либо запретить тебе, но обязан уберечь.

— Кого уберечь?

— Тебя, дурочку, от самой себя.

— Да не собираюсь я от него… прерывать беременность. Я что, больная? Уже 20 недель. Малыш шевелится, живет внутри. Я люблю его, жду встречи и, — слезы снова подступили. — Но мне так страшно.

— Мне тоже страшно. Но одно я знаю точно. Мы справимся.

---

Глава 2. Как дочку назовешь?

Наташе запрещали рожать. По медицинским показаниям. Но она не боялась, потому что с детства научилась жить с пышным веером хронических заболеваний. В младенчестве диагностировали светобоязнь, в простонародье «куриную слепоту». Затем — ревматизм и порок сердца. К семи годам в нагрузку достались астигматизм и звание очкарика на долгие годы. Толщине ее медицинской карточки уступали даже рукописи Толстого.

Несмотря на это, Наташа не любила быть обузой и всячески избегала утруждать кого-то своими проблемами. По природе весьма неприхотливая в просьбах, она была очень щедра на отдачу.

Глухонемые родители воспитали дочь в скромности и строгости. То были времена тотального дефицита для всех и во всем. Но у Наташи — еще и на устное общение с близкими. Она никогда не слышала доброго голоса папы. В её детстве не было ни одной прочитанной сказки, ни одной спетой колыбельной, как и звонкого, заливистого смеха мамы.

Слова в этой семье заменяли языком жестов и подсказками сердца. Природа обделила маму Тамару речью и слухом, но наградила даром рукоделия. А дочка переняла мастерство. Наловчилась из клубков и лоскутков ткать гобелены и половицы. Из тонких нитей на коклюшках плести узорные кружева. А из безликого рулона материи создавать искусные наряды.

Далеко не всегда удавалось достать новый отрез, чаще перекраивали старое. Распускали на пряжу мешковатые фабричные вещи и вывязывали свои, по фигуре. Вышивка, плетение и шитье стали не только любимыми занятиями маленькой Наташи, но и надежным ремеслом на всю жизнь, не раз выручавшим. Но самые нежные чувства с детства питала она к кистям и краскам. Холстов было не сыскать — рисовала на чем придется, каждый раз восхищаясь преображению блеклого полотна в живописную историю. Вот не было ничего — пустота, но раз: и вырос лес, разлилась река, зажила деревня и повалил густой дым из печных труб, будто настоящий. Как истинные сокровища хранились карандаши и краски, с трудом добытые дедом-чиновником через самые высокопоставленные связи.

Дедушка работал в Управлении внутренних дел и ездил на черной «Волге». Поскольку Наташин папа был глух не с рождения, то успел запомнить статный тембр наделенного властью отца. Как и грубый голос своевольной матери. Когда маленький Толя тяжко заболел отитом, мать не придала тому особого значения. Тогда рожали много, следили мало. Малыш сперва оглох, а затем и вовсе стал немой обузой для без того многодетной матери-героини. Судьба, обрядив Настасью в женское тело, забыла наделить материнской добротой. Сердце в ее могучей груди было столь же глухо, как уши сына.

С наступлением войны семилетнего Толю отправили в Шадринский интернат для глухонемых. Спустя несколько недель он бежал и вернулся домой. Глухонемой мальчонка протопал около 100 километров. Пешим. Один.

Дома его «радушно» встретили побоями и отправили обратно. Голод и холод стали интернатским детям отцом и матерью. Кровати были переплавлены на военные нужды, спали на соломе. В такое время кому было дело до инвалидов?

От верной гибели Толя бежал во второй раз в родную деревню. Ведьма-мать отправила строптивца работать. Лишний рот в доме Настасье не нужен.

Так глухонемой Толя начал ходить по дворам и выполнять работы за хлеб или крынку молока. Потом был колхоз, курсы токарей-фрезеровщиков, работа в железнодорожном депо и, наконец, Курганский машиностроительный завод.

Здесь некогда беспризорный Толя стал Анатолием, мастером. Его уважали и осыпали просьбами как простые люди, так и высокопоставленные чины. Жестянщик-кузнец Анатолий обращался с металлом искусно, как художник с полотном. Там же, в заводском клубе, познакомился с застенчивой красавицей Тамарой. Девушка тоже была глухонемой, тоже из многодетной семьи. Правда, на нее у родителей хватило и любви, и заботы. Может, оттого и пришлась добрая барышня по сердцу парню. Скоро сыграли свадьбу. Пара была невероятно красивая, как из кино. Только, увы, немого.

Кроме железа, Анатолий питал страсть к путешествиям. Побывал во многих Советских Республиках и отовсюду привозил сувениры с памятными именными надписями для своей Наташи. Он считал себя инвалидом, но не ущербным. Был обучен грамоте, с отличием окончил вечернюю школу и неплохо читал по губам.

Ловко объяснял смышленой дочери даже сложные категории: течение времени, вращение земли, движение небесных тел. После тяжёлой заводской смены находил силы позаниматься с ней спортом и гимнастикой. Младшую дочурку тоже, конечно, любил, но Наташу чуточку больше. А та, в свою очередь, с пелёнок окружила любовью и заботой младшую сестричку. Пела песни, читала книги, разучивала детские считалочки — всё, чего недополучила сама.

И неслучайно в будущем выбрала делом жизни заботу о детях — долгие годы проработала воспитателем в детском саду, вырастив не одно поколение. А затем перешла в школу, приобщать подростков к рукоделию и прививать любовь к рисованию и искусствам.

Наташа во многом опередила своё время: её ассоциативное видение мира, прикладные идеи и умение рождать нечто из ничего до сих пор восхищают тех, кто знаком с нею. Но своими главными творениями она считает нас, своих дочерей. Которых, к слову, ей категорически запрещали рожать. По медицинским показаниям — ну вы помните.

Моя история началась теплым октябрьским деньком в скромной палате областного роддома. В тот день 24-летняя Наташа была во всеоружии. Как раз расплетала косички, расчесывала пышную рыжеволосую шевелюру, когда почувствовала первые ощутимые схватки. В палате лежали ещё несколько женщин, и роженице казалось неудобным стонать, а уж тем более кричать. Она упиралась ногами в кровать, когда было совсем невмоготу. Время обеденное, «врачи ведь тоже кушать хотят» — рассуждала Наташа и продолжала терпеть.

Так и перетерпела все схватки и потуги, лёжа в палате. Когда шедшая мимо медсестра зыркнула в палату, одного взгляда было достаточно, чтобы понять: ребёнок сильно торопится явить себя миру.

Дальше была комичная и едва не трагичная сцена погони по коридору с задранным подолом. В родовую Наташа вбежала утиной походкой и голой правдой, прикрытая лишь длинными волосами.

— Это что за явление? — остолбенел от такой «красоты» врач. — А ну, живо ее на кушетку и приготовить к родам.

— Чуть не проморгали, — оправдывалась запыхавшаяся медсестра, — лежала в палате и молчала, говорит, ждала, когда пообедаете.

— Терпеливая значит? — строго глянула на Наташу прибежавшая тут же акушерка и ухмыльнулась. — Ну вот сейчас посмотрим, как заголосишь.

Роды были мучительно долгие и глухонемые. В том смысле, что роженица не проронила ни звука, лишь вздох облегчения, когда услышала крик своего первенца.

— Умница, — сухо похвалил врач. — Ох и напугала ты нас.

Дочка далась Наташе не просто. Слабое сердце и букет сопутствующих заболеваний не способствовали скорейшему родоразрешению. В какой-то момент врач всерьез испугался за жизни матери и ребенка. Но, несмотря на молодость и небольшой пока опыт, сделал все, чтобы малышка пришла в этот мир не только живой, а еще и здоровой.

— С твоими-то диагнозами могло все печально закончиться, — вздохнул темноволосый врач-акушер, снимая перчатки. — А теперь уж береги себя. Решила, как дочь назовёшь?

Этот вопрос мучил новоиспеченную мать все последние дни, но ответа так и не приходило. Наташе нравилось «Регина», но свекровь, побывав в плену у фашистов, была против имен «оттуда». Тогда была мода называть в честь акушерки. Но та оказалась очень уж неприветливой, да к тому же тезкой.

Наташа повернула голову к только что родившей соседке:

— Как тебя зовут, милая?

— Марина.

Так буднично и нашлось имя мне.

До чего удивительны порой хитросплетения судьбы — такие узоры вывязывают. Регина все же появится в нашей семье. Но обо всем по порядку.

---

Глава 3. С книгой по жизни

— Почитай, ну почитай, — ходила я по пятам с толстой книжкой наперевес за воспитателем младшей группы.

— Наташа, ну это же невыносимо! — взмолилась она, увидев маму. — Дома Мариша тоже бесконечно просит читать?

— Да, — засмеялась мама, — читаем постоянно, а по дороге в садик еще и пересказываем любимые сказки.

Начиная с года, каждое утро мама показывала мне буквы из разрезной азбуки, а потом просила найти их в книжках. Со временем, сейчас уж и не вспомнить как, я поняла секрет сложения букв в слоги, а затем и в слова.

И вот однажды.

— СО-ВЕТ-СКОЕ ЗА-У-РА-ЛЬЕ! — старательно выговорила я по слогам название газеты.

— Батюшки-святушки, — всплеснула руками бабушка, — и впрямь читает! Дед, ну ты видел? Точнее, слышал? В три года читает. Это ж надо!

— Ну-ка, Мариш, давай вот с этой строчки, — засомневался дед. — Поди, название просто запомнила.

Он и сам неважно читал: не по слогам, конечно, но медленно. В аттестате были всего четыре класса советско-румынской школы. Родился дед в Карпатах. Небольшой хутор уютно расположился в Черновицкой области, всего в 20 километрах от границы с Румынией. Вечером, когда в избе гасили лучину, на настилах укладывались аж 15 ребятишек. Сапоги были одни на всех. Где уж тут грамоте обучить — накормить бы, и то ладно. По недосмотру в младенчестве он сильно обгорел. Мать уложила запеленатого на верхний уступ печи, а он возьми да и скатись, как колобок, прямо на растопленную плиту. Через всю жизнь пронес дедушка тёплые воспоминания о маме и отпечатки жаркого поцелуя печи на щеках.

Первый класс окончил в советской школе. Затем власть сменилась, и вместо второго ребятня снова пошла в первый класс, но уже румынской гимназии. Через год опять пришлось пересесть за советские парты. Точнее, школа была та же самая, только флаг над ней менялся. То были тридцатые — сороковые годы 20-го столетия. Надо ли говорить, что в этой политико-географической чехарде дед уразумел немного грамоты.

А тут, ты посмотри, такая пигалица в свои неполные четыре буковки складывает. Да как ловко!

— Дан-ное про-ис-шес-твие про-и-зо-шло в ми-нув-ший вто-рник на Кур-ган-с-ком ма-ши-но-с-трои-те-льном за-во-де, — я отложила газету и шумно вздохнула. — Всё, дедушка, устала. Уж больно длинные и скучные тут слова. Давай лучше я тебе «Айболита» или «Тараканище» почитаю.

⠀И торопливо свернув свежий выпуск «Зауралья», положила его на буфет. В старинном колченогом буфете всегда водилось что-нибудь вкусненькое: в ящичках сладко пахло медом, вареньем, «дюшесом» и рассохшимся деревом.

— А чай-то пить когда будем? — деловито вопросила Мариша все еще изумленную публику в лице бабушки с дедушкой.

— Да ты ж наша умничка. Сейчас-сейчас, — бабушка подхватила края передника своими скрюченными от тяжелой работы пальцами и выскользнула в летнюю кухню. — Коля, а ты чего сидишь, к табурету что ль прилип от удивления? Давай стол раскладывай. Ребёнок голодный.

⠀Стальной тон весьма хрупкой на вид бабушки выдернул дедушку из размышлений. Весело подмигнув мне, он кинулся хлопотать по хозяйству, чуть не наступив на Ваську, что путался под ногами. Рыжий кот, который впоследствии оказался кошкой Василисой, терся о мои коленки и мурлыкал песни. Усевшись на пол, я охотно запустила руки в густую теплую шерстку. Васька прибавил громкость мурчания на всю мощь и блаженно растянулся.

⠀В печи уютно потрескивали дрова, обсуждая невиданное доселе столь раннее чтение. Расписные чашечки тонкого фаянса в нетерпении позвякивали о блюдца — им тоже хотелось посмаковать свежие новости. Вдруг начищенный до блеска пузатый самовар зашипел и выпустил на всех пар — напомнил, кто тут главный.

⠀Но как только в комнату вошла истинная хозяйка дома, все сразу стихли. На бабушкином подносе благоухали наполненная доверху розетка с вареньем и свежий, ещё горячий хлеб.

— Зем-ля-нич-ное-е-е-е, — протянула я, зажмурившись в предвкушении.

— Земляничное, — улыбнулась бабушка. — Брось кота, намой руки и садись к столу.

Добрая улыбка, но неизменно строгий тон — в детстве я немного побаивалась ее за это. Уже позже узнала, что пришлось пережить бабушке в годы войны. Родную деревню в Смоленщине сожгли дотла. Всех, кто выжил, угнали в плен. Родителей — в один, а ее с маленьким братом — в другой. Маша с мальчонкой и ещё несколькими женщинами сумели бежать.

Тёмными ночами голодная и задрогшая пробиралась сквозь лесные чащи и болота к своим. Выжила, добралась. Но впереди ждали лишь долгие годы тяжкого труда. Сначала в тылу, а потом на благо светлого социалистического будущего. Страшно представить — 16-летняя хрупкая девчушка таскала шпалы. Строила метро в Москве, батрачила в Минске, пока не распределили в Донбасс. Там и познакомились с молодым бригадиром Колей. Дед часто вспоминал, как увидел ее впервые, со старым чемоданом в руках. В нем сменное платье, платок и некое подобие пиджака. Одного взгляда была достаточно — на стройке Маше не место, здоровьем не сильна. Но зато внутри — такой стержень, такой характер, что кирпич под взглядом крошился. Как смеялся потом дед: это был выбор без выбора. Причём непонятно еще, кто кого прибрал.

Вся их долгая совместная жизнь — одна сплошная стройка. Менялась география, росли масштабы объектов. Не подводило, к счастью, богатырское здоровье и юморной задор дедушки. Как никуда не девались и глубокие шрамы войны, проступающие в ранней седине и морщинах бабушки. Среди тысяч других стахановцев изо дня в день поднимали они страну в трудовом подвиге. Между делом подняли и двух сыновей. Дед стал заслуженным строителем СССР. А бабушка — заслуженным хранителем воспоминаний, пенсии и житейской мудрости.

Как бы я хотела сейчас стиснуть в объятиях родных моих стариков и полакомиться хоть одной ложечкой того самого земляничного варенья. Даже блохастого Ваську потрепала бы с великой радостью. Все газеты готова перечитать им за возможность вот так посидеть вместе за накрытым столом. Хоть пять минуточек.

---

Глава 4. Перевязки без права переписки

Новорожденная сестренка заходилась плачем, а я закашливалаcь до удушья. Разрывающаяся между нами мама мысленно проклинала Советскую армию.

«Ну как можно было призвать на сборы мужчину, у которого только что родился ребенок? Ладно бы еще сборы были настоящие! А то ведь срочная уборка урожая».

Мама металась из угла в угол, отмеряя двумя с половиной шагами крохотную комнатку в квартире с общей кухне. Как ни укачивала — сестрёнка всё не унималась. Наконец решительным жестом она добавила бальзам «Звёздочка» в картофельный отвар, поставила кастрюлю на диван — стола в нашей комнате «три на три» попросту не было — и, накрыв меня над кастрюлей одеялом, велела глубоко дышать открытым ртом.

А потом… и не вспомню точно, как все произошло. Вроде всего на минуту мама вышла на кухню. А я то ли захотела скорее выбраться из плена одеяла, то ли просто сменить позу.

Весь многоквартирный дом оглушили душераздирающие крики. Сначала мои, потом мамины.

Одеяло страшно было даже развернуть, а я взмолилась, прижимая руки к обожженным ногам.

— Мамочка, не ругай меня, я нечаянно.

— Мариночка, прости меня, прости, это я во всём виновата.

Когда примчалась скорая, вердикт врача был суров — обширный ожог тяжелой степени.

— Еще немного, и кожа покроется волдырями и сойдет. Срочно едем в больницу!

---

Делать нечего, оставили сестренку с соседкой по квартире. В травмпункте маму немного обрадовали: спасли хлопчатобумажные колготки, и кипяток не обварил ноги полностью. Меня, забинтованную, как египетскую мумию, передали маме вместе с подробными указаниями по обработке и перевязке. Строго-настрого запретив больной вставать и ходить, в противном случае девчушку ожидали страшные шрамы в качестве приданого.

Домой мы вернулись поздно, на такси. Хоть наши люди в булочную на такси и не ездят, но мама была так подавлена и обессилена, да и я не особо транспортабельна. Не знаю, что в тот момент выглядело более жутко: мои обожженные до мяса ноги или мамино лицо, посеревшее от чувства вины, сострадания и усталости.

Утром сердобольный сосед с 5-го этажа на своем москвичонке отвез нас к бабушке. Весь следующий месяц прошел в бесконечных перевязках: километры бинтов, килограммы мази и гноя. Все это щедро залито литрами слез: моих, маминых, бабушкиных. Но тяжелее всего давалось то, что запрещали вставать. Совсем.

Мой дикий ор во время обработок, казалось, слышала даже глухонемая бабушка. Я докричалась до гнойного отита. Текло из обоих ушей, что грозило потерей слуха. Глухонемая печать так и нависала над детьми в этом роду, как ухмылка судьбы.

Папины родители сильно переживали и настойчиво приглашали приехать. Вскоре измотанная мама сдалась, и мы перекочевали от одной бабушки к другой. За месяц ноги сплошь покрылись уродливыми коричневыми корочками, но под ними уже нарастала новая кожа. Все это страшно зудело и докучало.

Когда в один из дней мама уехала с сестрёнкой в поликлинику, больную оставили на бабушку. И я принялась изводить ее просьбами разрешить мне хотя бы встать. Бабуля Маша перенесла ужасы и лишения войны, но вынести страдания четырехлетней внучки было выше ее сил. В качестве утешения она наготовила мое любимое лакомство — крошки со сметаной и сахаром. Но своенравная Мариша даже не притронулась и раздосадовано отвернула голову к стенке. Там висел ковер, узоры которого от скуки она частенько разглядывала. Бабушке стало совсем невмоготу смотреть на мучения ребенка, и скрепя сердце она позволила ненадолго встать.

Помню, маму я встречала на трясущихся ногах с радостью в глазах победоносным криком:

— Мамочка, смотри, я снова могу ходить.

— Что же вы наделали, я ведь просила, — всплеснула мама руками, и бусины слез покатились из ее уставших карих глаз.

Меня тут же уложили в постель, но было поздно. Новая кожа — слишком тонка, вся растрескалась. Корочки отошли с кровавыми потеками и лечение пошло по новой.

— Мамочка, давай поедем домой, — всхлипывала я на ее груди спустя пару дней. — Обещаю, что не буду вставать, кричать. И ещё…

— Ну тихо, тихо, не плачь. Что ещё, Мариш?

— На мой день рождения я больше всего хочу обнять папу, — я разрыдалась, и мама тоже заплакала. Молча. Она научилась этому в полуглухонемом детстве.

Три месяца без отца для нас оказались слишком долгими. От разлуки мне было гораздо больнее, чем от тяжелых ожогов.

Три месяца без мужа: ни звонков, ни писем. Одна с двумя детьми: грудным и обожженным — для мамы прошла будто вечность.

На следующее же утро вернулись в нашу крохотную комнатку, которая всегда казалась такой тесной. Но только не в этот раз. Очутившись дома, мы с мамой обе выдохнули. Да, тесный. Скромный. Временный. Но это был наш островок.

Теперь недели тянулись спокойнее — заживление шло хорошо. Я перестала орать во время перевязок, и гнойный отит отступил, оставив мне на вечную память лишь трещину в барабанной перепонке.

За три дня до моего четырехлетия вернулся отец. На нас с мамой полились слезы счастья. А папе, едва переступил порог, пришлось залпом выпить всё, что произошло. Он ведь совсем ничегошеньки не знал.

В тот день я сидела у отца на коленях, разглядывала такие знакомые, но немного подзабытые за время разлуки черты. Крутила пуговицы на манжетах, гладила по гладковыбритым щекам, целовала их. И мне было ни капельки не больно.

---

Глава 5. Цена первого класса

— Да поймите же вы, Марина не виновата, что так рано пошла в детский сад, — мама в который раз убеждала учительницу, пытаясь то надавить, то разжалобить. То заново пересказывая грустную историю о том, как рано ее вызвали из декрета, а бедную годовалую Маришу отправили в ясли. — Все ребята из ее группы пойдут в первый класс, а мою дочь вы предлагаете оставить на второй год? Она уже неделю толком не ест, плачет во сне и умоляет пойти в школу.

— Я вас прекрасно понимаю, — вздохнула молодая русоволосая учительница. — Ваша Марина действительно способная девочка: прекрасно читает, считает и, кажется, вполне готова к школьным нагрузкам. Я бы с радостью ее взяла. Но это не простой класс, а экс-пе-ри-мен-таль-ный! — последнее слово было сказано с придыханием и каким-то особым трепетом. — Туда принимают детей только с шести лет, а ей к первому сентября будет всего пять.

— Прошу вас, мы должны что-то предпринять, — голос предательски задрожал, мама глубоко вздохнула и покачала головой. — Вы даже не представляете, как сильно она хочет в школу и не перенесет отказа. Боюсь… это может отразиться на ее будущем.

— Пожалуйста, не переживайте так, — учительница внимательно заглянула в мамины глаза. — Вот если бы день рождения у Марины был не в октябре, а, скажем, на полтора месяца раньше, — вкрадчиво произнесла она и медленно кивнула, — это бы всё решило.

Две женщины заговорщицки переглянулись: в их симпатичные головки явно пришла одна и та же мысль.

— Я все устрою! Исправлю дату рождения на 30 августа, — мама тут же вцепилась в эту возможность и рукав учительницы. И перейдя на полушепот, добавила, — Личные данные лежат в садике — я обо всем договорюсь. Вас это никак не коснётся.

— Ради вашей девочки я готова на это пойти, — учительница вдруг резко замолчала, сама не веря тому, что только что произнесла вслух. — Я надеюсь, вы понимаете: ни одна душа не должна узнать об этом.

Спустя месяц Мариша села за парту вместе с другими мальчишками и девчонками. Счастье переполняло, и казалось, никогда не закончится. Новоиспеченная школьница была во всеоружии: карандаш остро заточен, косички туго заплетены, а рука наготове, чтобы высоко взлетать на каждый вопрос учителя.

Меня совершенно не смущало, что оказалась самой младшей в классе. Я — первоклашка! Всё остальное не важно.

Фальсификация данных и документов. Если судить строго, именно так можно назвать план двух заговорщиц, пусть и горячо мною любимых — мамы и первой учительницы. И все же: так непросто давшееся им решение и сделка с совестью распахнули мне двери в школу и те счастливые беззаботные годы.

Как сложилась бы моя жизнь теперь, не пойди я тогда в первый класс? Это была бы другая учительница, другие дети и совершенно другая история.

Мне не ведомо, что «было бы, если…». Но одно я знаю точно: не стоит окрашивать поступки людей лишь черной или белой краской. В палитре жизни много других оттенков: она разноцветна и многогранна.

---

Глава 6. Октябрятская лихорадка

Колени и локти за лето были безжалостно ободраны, и первого сентября мы гордо демонстрировали друг другу «боевые» шрамы. Самые «солидные» раны добывались в неравном бою с велосипедом. То штанину зажуёт вечно голодная цепь, то педали прокрутят, то камень прямо под колёса выскочит. Своего «коня» у меня не было, всем двором катались на соседской «Каме». Пока дойдёт твой черед, уже вся дрожишь от нетерпения — и ка-а-ак разгонишься, что есть сил, отпустишь ноги, лети-и-и-ишь. Эх, лето!

И вот — сентябрь, начало учебного года, торжественное посвящение в октябрята. Для меня — будто посвящение в рыцари. Под дежурные аплодисменты второклассников принимали в ряды пионерии. Вешали на грудь «ордена» — значки с юным Володей Ульяновым, принимали присягу Красному знамени. Гордо задрав подбородок, стояла среди них и я. Стук юного сердца заглушал, казалось, даже барабаны, а широченная улыбка выдавала искреннего октябрёнка.

Я топала с линейки и рассуждала: как теперь изменится моя жизнь? Ведь раньше все делалось просто так, а теперь — за идею, за партию! Эх, это ж я макулатуры и металлолома вдвое больше соберу. Нет, втрое!

— Мама, меня приняли в октябрята, — радостно запрыгала я, едва открыв калитку.

— Поздравляю! А сейчас пойди и нарви травы курам, октябрёнок Марина, — тут же осчастливили меня партийным заданием. — Только не как вчера! Вдвое больше. А лучше — втрое.

После окончания первого класса мы переехали в частный дом. Всего-то 64 квадратных метра, но после комнатушки, где ютилось до этого все наше семейство, он казался царскими хоромами. Мы с сестренкой бегали по комнатам и кричали друг другу «ау», словно боясь затеряться. А папа во всеуслышание был наречен добрым волшебником, ведь он сумел сотворить чудо — вызволить принцесс из плена мрачных стен и поселить в уютный сказочный мирок. Здесь было все для счастья: светлая девичья горница, цветущий палисадник и старый былинный вяз на заднем дворе.

Хозяйственные родители завели несушек, чтобы поутру к завтраку были свежие яйца. Вдоволь нарвать ботвы пернатым стало нашей с сестренкой обязанностью. На поле мы бегали вместе с соседской девчонкой, ей было поручено кормить кроликов. Через пару дней голодной птичьей забастовки выяснилось, что куры и кролики предпочитают все-таки разные травы. Дальше дело пошло на лад. Мы устраивали пеструшкам щедрые пиры из молодой крапивы, клевера и луговой люцерны.

Теперь же я рвала траву с особым старанием — когда ты октябрёнок, халтурить нельзя. Куры с благодарностью принимали двойную порцию угощения и, казалось, неслись с большим усердием. Может, они так поддерживали линию партии и ударные темпы производства?

Вечером папа решил затопить баню. Я, как всегда, завороженно смотрела на пламя в печи. Но в этот раз оно совсем не умиротворяло — не давали покоя мысли, что вредитель-родитель кидает прожорливой буржуйке слишком много бумаги. Не по-октябрятски это! Ценный ресурс надо экономить, а излишки — сдавать в макулатуру.

Папе стало неуютно под моим испепеляющим взглядом, и он вышел покурить. А я, вспомнив завет Ленина «учиться, учиться и ещё раз учиться», решила поиграть в школу. На стареньком диване в детской усадила всех сестренкиных кукол. Открыла импровизированный журнал и начала вызывать к доске — дверце двустворчатого лакированного шкафа. Шел урок литературы, «ученики» декламировали стих: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Но, оказалось, не все в классе были готовы к уроку, некоторые откровенно сачковали.

Я озвучивала стих за каждого. С выражением и интонацией — за хорошистов: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». И запинаясь на каждом слове — за двоечников. У доски как раз стоял Сашка Петров и никак не мог осилить рифму, густо краснел, молчал и мычал.

— Вы меня простите, Марина Юрьевна, но это невозможно, — в мой воображаемый класс вошла вполне реальная мама. — Можно уже какой-нибудь другой стих разучивать? Я не в силах это больше выслушивать.

— Мама! — я сняла игрушечные очки из детской аптечки, отложила указку-карандаш и села в растерянности на маленький стульчик. — Как ты можешь? Это же стих про Ленина. Вождя народов!

Мама закатила глаза и вышла из класса, поняв, что меня пора лечить от побочных эффектов октябрятской присяги и лжепатриотической ветрянки. А я, испугавшись за оппозиционно настроенную маму, решила спасать ее. Незамедлительно.

Прибежав к отдыхающему после бани отцу, вместо «с легким паром», выпалила залпом «Авроры» всю правду об «изменнице Родины». Раскрасневшийся от пара, он сначала рассмеялся, но, увидев мой серьёзный настрой, успокоил:

— Мариша, не волнуйся, я с ней поговорю. Иди, продолжай урок: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».

Через пару недель меня все же отпустил жар октябрятской лихорадки и школьная жизнь пошла своим чередом. Но родителям эти дни дались ох, как непросто. Строгие взгляды маленького, но очень рьяного дружинника то и дело указывали на их досадные неполиткорректные промахи. Все-таки славные ребята, эти октябрята.

---

Глава 7. Нет, Дед Мороз, не дыши!

Красивое густое белое полотно распростерлось надо мною, маня своей безмятежностью. «Странно, откуда здесь взялся снег?» — размышляла я, внимательно разглядывая это явление.

— Марина, тебе совсем плохо? — взволнованное лицо мамы, внезапно нависшее над моей головой, и запах нашатыря вернули в чувства.

— Кажется, меня тошнит, — волшебное снежное полотно исчезло, снова превратившись в скучный белый потолок, а я с досадой обнаружила себя лежащей на кровати в детсадовской группе.

— Прошу, соберись, надо отработать этот утренник, ты же знаешь, — мамины глаза умоляли, подводить было нельзя.

— Сейчас, еще немножко полежу, потом встану и надену ваш кокошник, — зевнула я, даже не пытаясь скрыть раздражение в голосе. — Только скажи дяде Паше, чтобы больше не пил свою бормотуху — от него так несет! Хотите, чтобы меня перед всеми стошнило прямо на Деда Мороза? Ох, эту ёлку точно никто не забудет, — я захихикала, но маме было не до смеха.

— Марина, разве можно так о взрослых!

— Но ведь это правда. Я уже не ребенок и ясно вижу, что Дедушка Мороз сегодня веселее, чем обычно. И разит от него вовсе не «Красной гвоздикой».

Пару месяцев назад Марише исполнилось девять. Уже большая или ещё маленькая для своих родителей? Увы, почти каждый взрослый в спорных ситуациях решает так, как ему самому удобно и выгодно. Вот и сейчас: для того, чтобы понять всю серьезность положения, перетерпеть боль и отработать утренник, Марина оказалась уже достаточно большой. А вот чтобы высказать неприглядную правду — «куда тебе, мала ещё!».

В руках юная актриса сжимала толстую тетрадь в клеточку: все листы исписаны стихами и репликами. Роль была выучена наизусть, отрепетирована, доведена до мастерства и автоматизма.

Три года мы играли безупречно: я — Снегурочку, а артист заводского клуба дядя Паша — Деда Мороза. Но в этот день все пошло не так. На каких-то радостях Дядя Паша решил выпить. И вкупе с моей температурой это тяжелое амбре грозило испортить детям праздник. Но… елки в садике шли одна за другой — отменить никак нельзя, заменить некем, перенести уже поздно. Я прекрасно понимала, что подвести не имею права. И не подвела.

Не знаю, заметили тогда маленькие зрители, как Снегурочку слегка шатало от температуры, а Деда Мороза от бормотухи. Наверное, нет. Потому что хоть за кулисами нам обоим было весьма скверно, к ребятам мы выходили, собрав все свои силы, в образе. Таково волшебство сцены. Мы преображались, персонажи воплощались — блеск и шелест мишуры, серебристого дождика и сияние елочного убранства творили свою сказочную феерию.

⠀

Я была знакома с этим волшебным миром с пяти лет. Самой первой и ответственной была роль Осени на концерте в детском садике. За ней шли: Весна, Красная Шапочка, ну и Снегурочка — три года подряд.

Мне очень нравился тот заряд, который я получала от благодарных и, надо заметить, очень даже пристрастных зрителей. Ведь детей не обманешь: они либо верят артисту и принимают, либо нет. Меня они принимали, и я была счастлива дарить эмоции, получая взамен детский восторг и радость. Но в этот раз внутри меня зрел протест — проживать искренне роль Снегурочки рядом с пьяным «Дедушкой» я не могла. То ли актёрское мастерство подводило, то ли вместе с температурой обострилось и хроническое чувство справедливости.

Каждый раз, когда дядя Паша брал на руки и кружил очередного зайчика или снежинку, возмущение накаляло меня до такой степени, что могло окончательно растопить образ Снегурочки и выпустить наружу Бабу-ягу. Продолжая на автомате улыбаться, декламировать стихи и водить с хлопушками и гномиками хороводы, я наконец доиграла роль.

— Молодцы! — радостно кружилась вокруг нас заведующая. — Как всегда, на высоте отработали. Устали, наверное? Но ничего, это была последняя ёлка, теперь отдыхайте до нового Нового года, — ей показался дико остроумным этот каламбур, и она засмеялась.

— Нет, дальше без меня, — я отодрала от волос спутанную косу Снегурочки, а заведующая стерла улыбку с удивленного лица.

— В каком смысле, Марин?

— Я больше не буду играть Снегурочку.

— Ну что ты? Ты просто больна и устала. У нас еще столько ролей приготовлено! Вот отдохнешь, подлечишься, тогда и поговорим.

— От этого не лечатся, — буркнула я себе под нос и повернулась к маме. — Что-то мне не хорошо, поможешь переодеться?

Выздоровела я быстро. Отдохнула. Но мнение своё не поменяла. За спиной с болью прорезались крылья характера, а порой пробивались рога и копыта. Решение бросить роль далось нелегко — ломало не по-детски. Я очень любила сцену, игру, вхождение в образ. Но так же сильно презирала неискренность, фальшь и лицемерие.

И дело тут не в дяде Паше, он в целом неплохой человек, добродушный. Ну, подумаешь, выпил. С кем не бывает. Но зачем же перед детским утренником?! А больше всего меня угнетала реакция других взрослых на такой поступок. Замалчивание, уход от ответственности, нежелание высказать, пусть и неприятные, но вразумляющие слова. Ведь это же ваши дети! Кто же будет ограждать их от халатности?

Тогда у меня ещё не хватало правильных слов, чтобы донести до взрослых мысли, они созрели гораздо позже. Все, что я могла сделать в знак протеста, — уйти. И не от этих людей, которых, кстати, любила, отчего на душе было еще сквернее. Я бежала от внутреннего конфликта. От себя. Хоть и не осознавала его еще в полной мере. Зато осознавала другое. Если быть взрослым — значит, всегда носить маску, то лучше уж оставаться ребёнком.

На том треклятом утреннике я дала себе слово — что бы ни случилось, сколько бы ни миновало лет, бороться за право оставаться собой. Быть честной и искренней.

---

Глава 8. Кошкин дом, или Стальная выдержка поросят

— Девочки, все переоделись, переобулись, проснулись? Тогда встаём к станку в третью позицию и начинаем разминку. И раз, и два, и три, и четыре. Марина, живот втянуть, попу убрать, спину выпрямить. И раз, и два, и три, и четыре. Таня, почему пальцы опять как крюки? Руки должны быть красивые, изящные. Мы ими тоже танцуем. И раз, и два, и три, и четыре. Девочки, помните, вы не у станка на заводе стоите, вы у станка в хореографическом зале. Все движения чёткие и грациозные! И раз, и два, и три, и закончили. Переходим к растяжке.

⠀Сталина Николаевна — очень подходящее имя для учителя хореографа. Все ее ученицы не понаслышке знали, «как закалялась сталь». Дисциплина в классе тоже была железная. При этом никто не ныл и не собирался уходить. Мы любили все эти разминки, растяжки, батманы и шпагаты. И Сталину Николаевну любили, хоть и побаивались немного.

Моя младшая сестрёнка тоже входила в труппу. Дома вместо станка мы растягивались на трубе отопления. Даже зимой: обжигались, но тянули носок.

Репетиции — дважды в неделю. Без опозданий. Без пропусков. Без исключений. Пока наши мамы вязали в коридоре, мы разучивали все новые и новые танцы, ставили целые музыкальные спектакли. Не Бродвей, конечно, но наш «Кошкин дом» собирал полный зал заводского клуба Кургансельмаша. Аншлаг длился все три недели показа — в новогодние каникулы мы давали по несколько спектаклей в день.

Юные балерины изнывали от боли и изнеможения, но держались. Когда нам аплодировали — вся усталость от бесконечных репетиций и прогонов, весь недосып куда-то улетучивались. Хотелось танцевать для зрителя, кружиться ещё и ещё.

⠀В новогоднем спектакле нам с сестрёнкой достались весьма «значительные» роли. Я — третий поросенок справа, она — второй мышонок слева. Там же мы были утёнком и мамой-уткой. Что ж, не примы-балерины, но все равно серьезная нагрузка и ответственность. Если в линии сбивался с ритма хоть один танцор — пусть даже третий справа в заднем ряду — начинался рассинхрон, что было очень заметно. Особенно Сталине Николаевне.

⠀Страх перед грозной балетмейстершей и полным зрительским залом предательски подгибал ноги перед каждым выходом на сцену. Но отрабатывали на износ. Всей труппой мы научились не только виртуозно крутить па. Слаженно и быстро переодеваться в костюмы, бежать из гримерки через весь холл и, едва отдышавшись, вовремя, в такт музыки, выскакивать из-за кулис, выпрямив спину и втянув живот. Ах да, и главное — непременно улыбаться. Работаем, девочки, работаем. И раз, и два, и три, и четыре, и…

Без форс-мажоров, конечно, не обходилось. Нет, движения никто не забывал — они от бесконечных повторов отпечатались на подкорке. Ночью разбуди, станцевали бы все синхронно, как одна. Но случались другие, порой досадные, порой смешные накладки. Разбивали друг о друга локти, оттаптывали ноги. Не специально, конечно, в безудержном припадке шального танца.

А в толстых поросячьих поролоновых масках едва не падали в синхронный обморок. В итоге костюмеры, сжалившись над нами, разрешили наконец не натягивать маски на лица как противогазы, а оставлять на макушках как шапки.

Как-то шестилетней сестренке перед выходом на сцену защемили дверями пальцы — боль адская. А она не пискнула даже, молча прижалась ко мне, глотая слезы. Тишина в зале, спектакль идёт, как тут кричать. Такие вот жертвы во имя искусства.

Всякое бывало. Но неизменными оставались чувства полёта, радости и сплоченного танцевального братства. Где все как одна связаны батманом и присягой верности шпагату.

Увы, верность шпагату я не сохранила и уже не смогу, как раньше, изящно растянуться, поражая своей гибкостью окружающих. Но кое-какие уроки Сталины Николаевны тело и память сберегли. Через всю жизнь пронесла я ее закалку: дисциплину, уважение к чужому времени и труду.

Ну и отдельное спасибо за «попу-живот втянула, спину выпрямила, улыбку надела и пошла». Очень во взрослой жизни пригодилось.

---

Глава 9. Юра, он же Гена, он же аллигатор

Домой возвращались по ковру осенних листьев, шуршащих на грязной подложке дорожного полотна. Мама молчала. Я же, напротив, шлепала по лужам так возмущённо и думала так громко, что местные собаки скулили в унисон с моим внутренним блюзом. А может, им просто не нравилось, как молочу палкой по всем заборам? Сегодня Мариша была не в состоянии правильно трактовать их лай. Самой выть на луну хотелось.

— Марина, что ты там опять бормочешь себе под нос?

— Мам, скажи, тебя мальчишки дразнили в школе?

— Конечно. Я же в очках!

— Наверное, очень обидно было?

— Обидно, но недолго. Как только сдачу получили, все желание обзываться пропало, — мама даже хихикнула, вспомнив, как девочка-«очкарик» знатно наваляла задире. — Погоди-ка, а почему ты спрашиваешь? — переложила она авоську с продуктами из руки в руку и внимательно на меня взглянула.

— Меня дразнят, — дрожащими губами проговорила я.

— Крокодилом Геной?

— Откуда ты знаешь? — глаза округлились от удивления, и из них хлынули вовсе не крокодильи слезы.

— Ну-ну-ну, что ты так. Домой придем, разберемся. А пока вытри-ка сопли и на, возьми вот эту сетку.

Тут надо сделать короткое отступление и пояснить, что моя девичья фамилия — Генцарь. Досталась от любимого дедушки. Сейчас сложно установить точное происхождение, но похожие прозвища давали гончарам и горшечникам у сербских, венгерских и румынских народов. Дед родом с Карпат, так что вполне возможна и такая история.

Мне же в старшей школе достались прозвища «генеральный царь» и «адвокат». Первое, понятно, — из-за самой фамилии. А вот почетное звание адвоката получила, так как всегда и за всех заступалась — кидалась не выросшей пока грудью на защиту несправедливости.

Но до царя и адвоката «повысили» только к концу пятого класса, сначала же ко мне прилипло «Гена крокодил». Это теперь смешно вспоминать. Тогда девятилетняя Мариша проплакала хмурыми вечерами вместе с дождем весь сентябрь. А наутро, придя в класс, продолжала отчаянно сражаться с мальчишками. Новый коллектив принимал не сразу.

А все потому, что после четвертого класса я перешла в другую школу, поближе. Родители долго уговаривали: «Ну зачем тебе каждый день ездить на автобусе? А так сможешь хоть на полчасика подольше поспать». Второй довод звучал особенно соблазнительно, и я сдалась.

И вот — новые стены, новые учителя, новые одноклассники и такой «тёплый» приём.

— Чего такая хмурая, Мариш? — папа весело щёлкнул меня по носу, подхватил наши тяжелые сумки и, насвистывая, стал разбирать покупки.

— Да вот, обзывают её. Угадай как? — засмеялась мама.

— Неужто Геной крокодилом? Ну, ты чего, радость моя, не плачь. Иди сюда.

Большими сильными руками папа прижал меня к себе и провел по волосам:

— Мариш, во-первых, мальчишки просто заигрывают с тобой, и я их понимаю. Такая интересная новенькая в класс пришла…

— А во-вторых, они все дураки, и не надо мне их заигрываний. Вообще я зря в эту школу перешла.

— Ну вот ещё, глупости какие. Не вешай нос. Меня вон даже мама твоя так обзывала — и ничего, женился же.

— Не обзывала, а называла, — ухмыльнулась мама.

— Мама? Тебя? — я шмыгнула носом. — Папочка, расскажи.

На плите запрыгал и громко засвистел чайник — ему тоже не терпелось узнать эту историю. Но ее хранители лишь лукаво переглядывались, хихикали и томили нас ожиданием. Наконец, мама расставила чашки, разложила по блюдцам свою домашнюю выпечку и степенно уселась за стол:

— Что ж, я расскажу, — макнула сахар в чай и собралась с мыслями. — Раньше обязательными были лишь 8 классов, 9-й, 10-й — по желанию. Я хотела учиться дальше, и поэтому поступила в соответствующую школу. Как только вошла в класс, — тут мама как будто засмущалась, — сразу обратила внимание на одного мальчика. Он был похож на хулигана: волосы всклокочены, галстук после перемены на боку, но вот взгляд казался очень умным.

— Минуточку, — папа чуть не поперхнулся булочкой, — что значит «казался»?

Мама, не обращая внимания, продолжила:

— Выяснилось, что это был самый смышлёный парень в классе. Все, даже учителя, его уважали. Я слышала, как некоторые ребята называют его Геной, и тоже стала так обращаться. А он и рад — откликался с улыбкой.

— А чего мне, плакать было, что ли? — пробубнил папа с набитом ртом. — Пришла красивая, не зазнайка, как другие девчонки, чего бы такой не ответить?!

— Ну а дальше что было? — мне не терпелось дослушать про знакомство родителей, чай остывал нетронутым.

— Через несколько дней «старенькие» девочки из класса подошли ко мне с претензией: почему я всеобщего любимчика называю запросто Геной? Оказалось, только особо приближенным разрешено к нему так обращаться. И уж никак не какой-то выскочке. Я искренне недоумевала, пока не разъяснили, что на самом деле твоего будущего папу зовут Юра. А Гена — это прозвище от фамилии Генцарь.

— А ещё меня называли аллигатор, но это уже из-за серьезного характера и силы, верно, Наташ? Ну подтверди, — для пущей доказательности папа оскалил зубы и напряг мышцы. Мы с мамой залились смехом. Чайник и тот весело зазвенел крышкой.

— Вот так мы и познакомились с твоей мамой. Хоть она меня и обзывала, это не помешало нам полюбить друг друга. Так что ты мальчишкам завтра скажи, мол, зовут меня Ма-ри-на, и если кто будет обзываться, мы с папой начнем кусаться, а папа, если что, аллигатор.

Мой папа-аллигатор, как вы поняли, большой любитель юмора. Это он в дедушку. В любой, даже самой трудной ситуации они могли так пошутить, что сразу вся тревога уходила, поднимались настроение и боевой дух.

К слову, мою младшую сестрёнку в глаза никто не рискнул назвать крокодилом Геной. Вся «честь и хвала» досталась ее подруге, которую прозвали Чебурашкой. Ох уж эта детская фантазия — обожаю!

---

Глава 10. Юбилей крокодила Гены

Смех смехом, но мама всерьез задумалась, как помочь дочери поскорее влиться в коллектив и найти новых друзей. Погожим октябрьским днём она была в особенно хорошем расположении духа и решила пригласить на мой день рождения всех одноклассниц.

Вот это подход к адаптации. Вот это я понимаю!

Если помните из предыдущей главы, накануне своего десятилетия по настоянию родителей я сменила школу, а после такого предложения — и гнев на милость. Но мама все же весьма погорячилась, потому что на семь ребят в 5 «Б» по статистике приходилось аж двадцать девчонок.

И пока родители полностью не осознали масштабов вечеринки (читай — катастрофы), я тут же пригласила всех однокашниц на юбилей.

⠀Мальчики стали интересоваться, почему выбран формат девичника и нельзя ли им тоже попасть на званный прием к Генцарь?

— А разве вам охота на праздник к крокодилу Гене? — театрально поинтересовалась я.

— Ну ладно тебе. Марин, ты это, прости нас. Мы больше не будем, слово даём.

— Вот и чудесно! Я вас прощаю, но мест в этом году больше нет. Внесу в предварительный список на следующий. Слово даю.

Шах и мат.

Мат, кстати, у мальчишек был настоящим — в частном секторе пригородного посёлка подростков от такого не убережешь. Крепкое мужское словцо слышалось отовсюду, быстро подхватываясь детскими голосами.

⠀В назначенный час десятого октября наш дом и нервы родителей были подвержены серьезной проверке на прочность. Трельяж в родительской спальне сразу и надолго оккупировали длинноволосые девы с расческами, заколками и лаком для волос. В игровой комнате цветными ручками выводили миллион сердечек на открытках. В детской шушукались и делились девичьими секретами.

Мама с тётей Ирой хлопотали на кухне с раннего утра. В перестройку все жили весьма скромно, но наша мама в совершенстве владела тысячей и одним секретом, как сделать нечто из ничего.

Всё было украшено со вкусом: гирлянды на окнах, ажурные салфетки под тарелочками и причудливые бумажные букеты в вазах. Края бокалов мама окунула в варенье, а затем в сахар — получался очень изысканный сервиз. На трубочки надевались кружочки апельсинов — такое мы видели только по телевизору.

Причудливые закуски, соленья из подпола, домашние пироги, салаты — ножки большого стола стонали от тяжести. Но мы с девочками быстро спасли мебель — проглотили всё за полчаса.

Мама с тётей Ирой поспешно принесли аппетитное горячее, с которым мы тоже моментально управились. Кухонные феи не сдавались — тут же отварили 400 картофельных вареников, слепленных накануне «на всякий случай». ⠀

Чай с тортом они вносили на еле гнущихся ногах. А нас еще ждали весёлые танцы, вручение подарков, игра в фанты и несмолкаемый хохот.

День рождения удался на славу. Проводив последних гостей, я поспешила помочь убрать со стола.

— Спасибо! Это был лучший день рождения в моей жизни, — воскликнула я, вбежав на кухню, где уже домывали посуду. — А с родственниками уж послезавтра отмечать будем.

Мне показалось, или у мамы с тётей Ирой задергался глаз?

Благодаря родителям в свою взрослую жизнь я пришла с пониманием всей важности уютных семейных вечеров и шумных детских праздников. И совершенно не важно, что было на столе и осталось в животе, гораздо дороже то, что сохранилось в сердце.

---

Глава 11. Я буду петь голосами своих детей

— Закройте дверь, пожалуйста, не видите, мы репетируем.

— А ты не командуй. Ты больше не пионервожатая и, вообще, не пионер. Всё кончено. Баста! — оторва-пятиклассник громко хлопнул дверью, успев показать мне длинный язык. Я молча сжала кулаки и стиснула зубы.

⠀Знали бы мы тогда строки этой песни:

«Когда меня не станет,

Я буду петь голосами

Своих детей и голосами их детей.

Нас просто меняют местами —

Круговорот людей. Ой, мама». ⠀

Возможно, не принимали бы все так близко к сердцу. А тогда «баста» было равно «конец». Развал Советского Союза лично для меня означал не просто отмену школьной формы, но и распад любимой пионерии. Сколько всего было запланировано — душа болела за моих первоклашек!

Папа в тот период приходил домой угрюмый, часто выпивший. Мама была растеряна и взволнована. «Ещё бы, — думала я, — у них, наверное, тоже много интересного в планах было». Какой бы взрослой себе тогда ни казалась, в сущности — наивный ребёнок.

⠀Для родителей рухнул тогда весь мир, лопнула идеология, которой они искренне служили и верили. Служили порой на пределе сил, задвигая собственные интересы и потребности. Памятуя, что ценой миллионов жизней наши бабушки-дедушки совершили подвиг — отстояли границы родины и право на свободное, мирное небо. А затем поднимали страну с колен, голыми руками откапывали из-под руин войны ростки светлого будущего. Их дети — наши родители — бережно переняли эти хрупкие надежды и посадили в благодатную почву, взрыхлив верой в победу коммунизма. Обильно поливали трудами и стараниями, с трепетом ждали плодов, которыми насладятся следующие поколения.

Но в один далеко не прекрасный день все, что строили, было разрушено до основания. Помню один вечер: мы с папой сидели во дворе у дома на сколоченной им лавочке. Каждый тихо вздыхал о своём. Я сжимала в руках плюшевого мишку, папа — сигарету. Небо было багряным от заката — какое-то грозное и гнетущее. Впереди уже занималось зарево нескольких тяжелых лет откровенного безденежья и выживания. Он приобнял меня и сказал:

— Ничего, Маришка, прорвёмся. Обязательно прорвёмся!

⠀Спустя двадцать пять лет, гостя в очередной раз у родителей, мы отмечали 100-летие комсомола. Странный праздник для современного поколения, но для мамы с папой — все еще важный и памятный день. Я жадно впитывала своим демократическим слухом густой поток воспоминаний о юности, молодости, решающих поступках и выводах. Кивала головой и жалела, что не взяла диктофон, — это мог быть правдивый живой рассказ об ушедшей эпохе.

⠀Их жизнь действительно разделилась тогда на «до и после». И сепарация эта прошла крайне болезненно — на многих судьбах остались уродливые шрамы. А кто-то и вовсе не выдержал, сдался и сошёл с дистанции раньше, чем все закончилось.

⠀И вот, много лет спустя, сидя уже не на сутулой лавочке, а в добротной беседке и вглядываясь в ночное небо, я вдруг вспомнила тот вечер из детства:

— А ведь мы прорвались, папа! Помнишь наш разговор в начале 90-х?

— Так точно, помню. Прорвались-то прорвались, только вот непонятно, куда именно, — почему-то не весело, а грустно усмехнулся мой идейный коммуняка и настоящий человек.

А первоклашек мы тогда не бросили — взяли шефство и четко провели все запланированное, просто убрали «красную» атрибутику.

«Нас просто меняют местами — круговорот людей, ой, мама».

---

Глава 12. Два килограмма счастья в одни руки

Шальные 90-е прокатили всех по крутым виражам. Кого-то даже не по одному кругу.

Заснеженный городок за Уралом. Я кутаюсь от холода, прячусь за мамину спину. Уже третий час стоим перед универмагом в очереди за мандаринами. Дают по 2 кг в одни руки. Поэтому наступаем тяжелой артиллерией: мамина подруга с мужем и сыном и мы с сестрёнкой. Муж тёти Лены вымаливает отпустить покурить «на пару минуточек». Женщины в один голос шипят «не выдумывай» и велят стоять смирно, дабы не пропустить очередь.

⠀В ответ дядя Ваня зло огрызается, мол, приспичило по нужде, и нагло сбегает. «Вот безобразие! Вот безответственность! — чуть ли не вслух рассуждаю я. — Малая нужда у него, видите ли. А у нас большая — целых два килограмма счастья в руки. Каждому».

⠀Очередь продвигается — заветные мандарины совсем близко, уже ощущается их сказочный аромат. Тётя Лена мечется в поисках своего «писающего мальчика», но мама строго велит стоять и не рыпаться — нельзя рисковать ещё одной парой рук и двумя килограммами райских цитрусовых.

⠀Вдруг по очереди проносится слух, что мандаринов на всех не хватит. Задние ряды наваливаются и выкрикивают: «Даешь по одному килограмму на рыло!». Мама с тётей Леной замирают в страхе, что грозная продавщица-прародительница орков Средиземья поддержит бунт и призыв к сокращению проднабора.

Наконец, мы выбираемся из магазина. Все взмокшие, растрепанные, с авоськами мандаринов — по два заветных килограмма в каждой.

На радостях тётя Лена забыла сына в очереди. Опомнившись, Мишку отыскали, вывели из плотной толпы, дали подзатыльник и заткнули рот мандаринкой, чтоб не ревел. Нам с сестрёнкой тоже досталось. По дольке.

Больше — ни-ни, до Нового года нельзя. Мама спрячет дома в таком тайнике — найти посложнее, чем папину заначку. Ещё бы, ведь это наше сокровище, наша пре-е-е-ле-е-есть.

Ох, сколько раз доводилось приплясывать в очереди от холода. Не только на Новый год — дефицит был круглогодичным «праздником». Труднее всего стало, когда перестали давать зарплату. Денег не было совсем. Ни у кого. Выживали, как могли: кто шил, кто вязал, кто мастерил — за бесценок сдавали все в комиссионку. Кто пошустрее — проворачивали натуральный обмен. Тушенку на сгущенку, курей на масло, жизнь на кошелёк.

Многих честных, умных людей порубила мясорубка 90-х: целое поколение светлых голов, золотых рук. Кто-то погиб в локальных войнах, кто-то не выдержал, залез в петлю, остальные, перешагнув рубеж этих страшных лет, пошли дальше, но уже заметно хромая.

Папа тогда руководил строительным кооперативом. Всегда был справедливым и совестливым, поэтому ему доверяли: «Юра — мужик правильный, никого не обидит, не обманет». Дела шли в гору. Заказчики выстаивались в очередь, папа только успевал формировать бригады, готовить чертежи и находить материалы. Домой приходил за полночь, выходные часто проводил на объектах. Мы все радовались, когда глава семейства вырывался домой на обед. Но, как бы ни был загружен, как бы ни уставал, всегда находил минутку, чтобы улыбнуться, подмигнуть, спросить, как дела в школе, и ввернуть искрометную шуточку.

На его крепких плечах держалось наше благополучие, а мамины хрупкие руки берегли тепло домашнего очага и уюта. За два года родители смогли выплатить всю заёмную ссуду, что брали на покупку дома, обставить его мебелью и техникой.

Но перестройка оказалась плохим «заказчиком». Хочу, говорит, того, не знаю чего, и идите-ка все туда, откуда не возвращаются.

Папа стал совсем седой: тяжелым грузом легла ответственность не только за своих детей, но и семьи тех мужиков, что вместе с ним работали. Ждать помощи было неоткуда. В итоге приняли решение расформировать кооператив. Всю технику, что числилась на балансе, папа раздал работягам. Себе оставил лишь старенький «Москвичонок», бухгалтерские тетради и пишущую машинку.

Какое-то время выручал огород. Земля-кормилица и собственные трудолюбивые руки снабжали картошкой и другими овощами. Куры послушно несли свежие яйца. Только вот надо было еще что-то носить, как-то покупать бытовые товары.

Папа вновь сколотил бригаду, стали брать заказы по мелочи. Этого хватало, чтобы прокормиться. Мама постоянно шила, вязала и штопала. Так что мы с сестрой всегда были не только сыты, но и одеты с иголочки.

В тот период натурального обмена чем только не рассчитывались. Приносили зарплату в ящиках. То сливочное масло на развес, то флягу сгущенки, то дефицитные эквадорские бананы. Мы с сестрёнкой тайком таскали заморские фрукты, пока мама, вычислив, не дала хорошую взбучку.

Помню, одним осенним вечером хозяин вернулся «с охоты» особенно довольный:

— А ну-ка, девочки, принимай добычу, — в каждой руке — «дичь». Десяток гусей. Неощипанных, непотрошеных. Ой, мамочки! Полночи мы их ошпаривали и разделывали, изрядно попортив птичкам шкурки по неопытности.

А за один крупный заказ рассчитались… грузовиком свежих яиц. Вы не представляете, сколько это! Всей бригадой не съесть и за год, а срок хранения — всего месяц. Пристроили по соседям, родне, а яиц будто и не убавилось. Пришлось жёнам папиных рабочих идти на рынок. Учителя, врачи, инженеры осваивали новое ремесло — торговали яйцами с машины. Такое было время: и профессора на рынке после лекций барышничали.

Мутные годы. Суровые. Я не многое тогда понимала, но оценила папин благородный поступок — как по-честному распределил он кооперативное имущество. Всю жизнь отец для меня — авторитет, кто не словом, но делом доказывает, что можно жить по совести и во все времена оставаться человеком. Быть скромным в своих потребностях и при этом счастливым по-настоящему. А мама — блестящий пример того, как раскрасить повседневность творчеством и пронести любовь к искусству через серость бытия.

---

Глава 13. Свобода со вкусом земляники

За все школьные годы я лишь дважды побывала в пионерском лагере — после пятого и шестого классов. Всего пара поблекших фотокарточек в альбоме, зато сколько ярких воспоминаний!

В лагере вместо зарядки мы бегали вокруг большого пестрого луга. Я тот ещё бегун-халтурщик. Потрусив немного, резко ныряла в сторону. Высокая трава делала меня невидимой зоркому глазу усатого физкультурника. Я лежала и смотрела на облака, воображая, на что они похожи. Мысли уносили далеко-далеко, пространство вокруг растворялось и передо мною распахивалось небо.

Тут главное было не заснуть и так же резко вынырнуть в конце забега, чтобы прийти к финишу вместе с остальными ребятами. К концу смены в траве со мною загорала половина отряда — тут уж нас физрук и сцапал с поличным.

⠀Были проделки и посерьезнее: однажды мы с девчонками после отбоя тихонько вылезли в форточку и побрели за пределы лагеря. Так, прогуляться. Ночью. По лесу. А что? Мальчишки из старшего отряда вообще в соседнюю деревню бегали. Тогда мы искренне не понимали, насколько это опасно и что может приключиться с нами в лесу. С палками в руках мы казались себе решительными, смелыми, чуть ли не всемогущими. К счастью, «оружие» применять не доводилось.

⠀А самой любимой игрой была зарница — прародитель современных квестов. Готовились к ней, как к последнему бою. Каждый хотел дойти до финала и принести заветную победу отряду. Мне, чемпиону по лежанию в траве (но с большими амбициями), без маленьких хитростей было не обойтись. Тем более что шанс обойти противника вскоре представился сам собой.

Вожатые попросили нескольких девочек нарисовать погоны для предстоящей битвы. Я выспросила во всех подробностях у посвященных, как выглядят эти нашивки. И вместо тихого часа смастерила фальшивые эполеты себе и товарищам-бойцам по команде.

⠀Тайком мы пришили их на изнанку одежды — если поймают и сорвут погоны, вывернем футболку и снова в бой. Я ощущала себя бессмертным Марио из популярной в те годы игры на приставке. Ну или как минимум — с двумя жизнями.

⠀Вы бы видели глаза Петьки из отряда противников. С пеной у рта он доказывал вожатым, что сам лично сдирал с меня погоны, а я стояла в вывернутой футболке и с абсолютно невозмутимым видом. Пожалуй, это была одна из моих лучших ролей. После Снегурочки.

Петьку отправили в санчасть — измерять температуру. Сам виноват, нечего было меня накануне крапивой жалить. На следующее утро я, конечно, по секрету ему созналась. Он сперва разозлился, но потом взял с меня клятву, что не проболтаюсь, а на следующий год вместе так сделаем.

В автобусе, что вёз детей домой, Мариша с Петькой сидели рядом — их связывала общая военная тайна.

Остаток каникул проводили дома, и было это не менее весело. Утром все дети в посёлке были заняты скучными обязанностями: уборка, прополка, уход за скотиной. А после обеда все высыпали на улицу. Ох, каких только забав тогда не было. Салки, прятки, старики-разбойники, штандер-стоп, вышибалы, резинки, классики… Домой нас загоняли, как непослушных телят, прутиками, уже затемно.

А когда случалась непогода, мы с подружками собирались у кого-нибудь дома, чтобы порассказывать страшные истории. Завешивали стол покрывалами, выключали свет и залазили в «бункер».

Мы не жалели друг друга — старались рассказать максимально зловеще. Желтые занавески, которые душат детей по ночам; летающая простыня с нестираемыми кровавыми пятнами; черное платье, убивающее того, кто его наденет.

Самое страшное после таких посиделок было пробраться в туалет ночью. В частном секторе у всех удобства были на улице. Я зажигала лампочку в сенях, что немного освещало крыльцо — то был мой спасительный островок безопасности. Всё остальное — во власти мглы и моей разгулявшейся фантазии. Чего только не мерещилось в темноте, а уж если задеть паутину или куст смородины… В туалет я бежала со всех ног, подгоняемая страхом и естественными позывами.

Забавно, но сейчас в маминой комнате дома у родителей — желтые шторы, словно те самые, из страшилок. На море я за все школьные годы так ни разу и не съездила. Но мое детство оттого не было менее счастливым. Я пила свободу из крынки парным молоком, ела пригоршнями землянику и негу прямо с куста. А еще сиживала на крыльце вместе с тетушками и бабушками, щелкая летние деньки и только что сорванный в огороде подсолнух.

---

Глава 14. Трудовые резервы

В своё одиннадцатое лето, помимо лагеря, я ездила на заработки — капусту пропалывать. Грядки были длиной в жизнь. Стоишь в начале, а конца и края не видно — весь горизонт в капусте.

⠀

Автобус увозил самоотверженных в 7 утра от центрального универмага. До обеда я проходила целых две гряды. На третью замахнулась тяпкой лишь однажды и еле осилила, под конец выдирая с корнем не только сорняк, но и капусту. Чтоб ее!

⠀Хватило меня на две недели полевых работ. Уже забылось, сколько «капусты» я тогда нарубила. Но помню, что купила на них свой первый раздельный купальник. Тем летом я гордо демонстрировала на местном пляже лакшери деревня-стайл. Аристократично намазывая малиновое варенье на хлеб, словно красную икру на французский багет, не иначе.

⠀Так я познала вкус тяжелого заработка и легкой траты. Своих первых. Личных. Денег. Мне понравилось и захотелось добавки.

Осенью в школе развесили объявления о временном устройстве учеников средних классов на полставки. Сами понимаете, такую возможность я упустить не могла. Так у меня появилась официальная зарплата. Это вам не чёрный нал на капустном поле. Целую четверть мы с одноклассницей намывали полы длиннющих школьных коридоров. Обеим по 12. Удивительно, но совсем не зазорно было идти после уроков на свидания к ведрам и швабрам. Советское воспитание привило уважение к любому труду.

После первой официальной получки на рынок я топала уверенно, как весьма зажиточная барыня. Взяла себе тогда мокасины, длинную полосатую футболку с Микки Маусом, яркие лосины и мохнатую шишку на волосы. К чаю купила ореховый рулет, чтобы дома закатить банкет по случаю. А на сдачу, нам с сестренкой, гору жвачек «Love is». Вспоминаю, и аж мурашки по телу от удовольствия. Как мало нам, детям, выросшим в эпоху дефицита, для счастья было нужно!

Кем бы я ни работала в будущем, всегда помнила, с каким трудом добывались эти первые деньги. И с какой радостной легкостью, абсолютно без жалости они расходовались.

---

Глава 15. За пять минут до окончания детства

Мариша понравилась ему сразу. Но всю первую четверть он молчал, присматривался.

В свои десять — довольно худая и маленькая, при этом дерзкая и острая на язык. Перейдя в новую школу, я стала двадцатой девочкой в классе. И на весь этот «цветник» — лишь семеро ребят. Конкуренция довольно высокая, но меня это совсем не смущало. Нет, не потому что была настолько уверена в себе. Просто мальчишками в то время еще не интересовалась. К тому же, как помните, новенькую они тут же прозвали крокодилом. Геной.

⠀

Если бы на тот момент я была более продвинута в сердечных делах, то заподозрила бы «неладное» еще тогда, когда Сережка запретил ребятам обзывать меня и взял под опеку.

⠀Но ничего особенного поначалу я в нем не увидела — так, хулиган, троечник. Это потом, приглядевшись, обнаружила принципиальный и смелый, настоящий мужской характер. Серёжа был старше всего на год, но казался гораздо мудрее. Он не боялся трудностей и с достоинством принимал любые вызовы — от задир-старшеклассников или обстоятельств посерьезнее. А еще ловко таскал мой портфель.

Конечно, мне было приятно его внимание, но не более. Пока теплым майским деньком, последним в этом учебном году, всегда такой прямой и решительный, Сережа не подошёл ко мне робко и неуверенно. Краснея и запинаясь, он предложил дружить. И тут же, будто испугавшись отказа, добавил, чтобы не торопилась с ответом, а дала его осенью — первого сентября.

Летом мы не виделись с одноклассниками, каждый спешил прожить каникулы по-своему. Это была совсем другая маленькая жизнь.

Но как бы ни старались растянуть удовольствие, три месяца растаяли так же быстро, как сладкий пломбир на палящем солнце. В один из последних августовских вечеров мы с папой развели костёр в старой железной бочке, чтобы сжечь мусор. И мне вдруг стало так невыносимо грустно.

Я тот влюбленный зритель, что привык наблюдать танец огня с первых рядов. Языки пламени завораживают своей игрой, треск веток и шёпот угольков аккомпанируют виртуозному танцору. Вот занавес поднимается, и я вижу домашний очаг, что кормит и бережно согревает. Затем — поворот, пируэт, взмах крыла, и вот — на сцене уже лесной пожар, который поглощает всё на своём пути, не разобрав, кто прав, кто виновен.

Никаких полутонов и намёков. Эта испепеляющая правда манит и пугает одновременно. Огонь всегда умиротворяет меня. Но в этот раз, напротив, гнетущее, тревожное чувство, словно черной сажей, измарало всё летнее настроение.

На линейку я бежала с двумя неизменными бантами и пятью пышными георгинами из бабулиного сада. Споткнулась и случайно сломала один цветок. «Ну не на похороны же иду, на праздник», — делать нечего, подняла георгин с земли и воткнула в букет обратно.

Подойдя к школе, стала высматривать в толпе Сережу. Его нигде не было, а ребята, все как один, отводили глаза. Валя с Оксаной, что жили неподалёку от моего друга, позвали в сторонку и рассказали, что случилось.

Пять дней назад мальчишки жгли листву. Серёжа стоял ближе всех к костру. Вдруг один из парней пнул в огонь банку с керосином. Дурак! Серёжа и жил-то, будто горел ярким пламенем, и умер, ослепительно, но не вовремя вспыхнув. Скончался от многочисленных ожогов по дороге в больницу.

Мы перешли в шестой класс, он так и остался в пятом. И уже никогда не услышит мой ответ: «Да! Конечно, я буду с тобой дружить». Скрываясь под школьным крыльцом от ливня слёз, я пообещала себе быть счастливой во что бы то ни стало: за себя и за Сережу. А ещё — всегда говорить близким о чувствах как есть, не размышляя долго над важными вопросами, жить ускользающим «сейчас».

⠀Много лет спустя меня спросят: «В каком возрасте ты стала взрослой?». Я не раздумывая ответила: «За пять минут до шестого класса». В тот день я впервые так близко разглядела лица двух вечных подруг: Жизни и Смерти. Они стояли подле меня на том школьном крыльце. Им было о чем поговорить.

---

Глава 16. Как Гена крокодил адвокатом стал

— Ну и где я должна все это взять? Майонез?! Сметана?! Да их же днём с огнём не сыщешь. — каждый раз, видя список дефицитных ингредиентов для следующего урока по домоводству, мама материла учительницу. Не вслух, конечно, одними губами. Но с глухонемыми бабушкой-дедушкой я научилась кое-что считывать.

— Ну значит, обойдёмся без майонеза и сметаны. Будет оливье с подсолнечным маслом. А-ля винегрет.

— Марина, я поражаюсь твоему веселью. Послезавтра урок, ты не готова, и где все это достать, ума не приложу, — мама сняла передник, отряхнула руки. — К Гале схожу, может, у неё майонезный раритет в закромах завалялся.

Возмущение и грусть в мамином голосе выдавали, насколько ей сейчас непросто. Хозяйка накинула на плечи платок и, выходя в сени, пробормотала себе под нос: «Разруха в стране, зарплату четвертый месяц не дают, а ей „рябчиков с ананасами“ подавай».

У Гали майонеза не оказалось, а если б и был — не дала бы. И мама ее прекрасно понимала: своих детей кормить нечем. Поэтому на утро мы дежурили у магазина с шести часов — после открытия идти бесполезно, все то немногое, что было на прилавке, сметалось в первые же минуты.

⠀Наша трудовичка и впрямь дама со странностями, дай Бог ей здоровья. Словно жила в параллельном мире, где нет дефицита и задержек получки. Многие девочки её побаивались, я откровенно недолюбливала. Воображаемые стрелы справедливости и возмездия за всех униженных и оскорбленных ею жгли мои руки. Так и хотелось вскинуть лук, натянуть тетиву потуже, прицелиться и…

— …Генцарь, хватить летать в облаках, лук сам себя не почистит! — властный, надменный голос прервал полет моей стрелы и фантазии. — Пассировать до золотистого цвета, слышишь!

Я мысленно сняла с себя плащ Робин Гуда и повязала его как фартук. Гора репчатого лука жгла глаза и руки по-настоящему.

Мало того, что трудовичка вечно выдумывала блюда из продуктов, что не достать по талонам. Так ещё и больно тыкала девчонок в слабые места.

Моя школьная подруга Ира сильно заикалась — собака напугала в детстве. Она очень стеснялась и много трудилась, чтобы научиться болтать с одноклассниками и отвечать у доски без запинок. Все с пониманием и сочувствием относились к этому.

⠀Все, кроме трудовички. На очередном уроке, заметив, что Ира замешкалась, «педагог от Бога» грозно гаркнула своим басом:

— Чего копошишься, заика! Долго мы тебя ждать будем?

У бедняжки глаза налились слезами, у меня — кровью:

— Какое право имеете так говорить? Да вы сухарь черствый, такой же, как те, что жуёте постоянно перед всем классом. В вас нет ни благородства, ни культуры. Вы не учитель, а… жалкая пародия!

— ГЕНЦАРЬ, ВЫЙДИ ВО-О-ОН! — школа сотряслась от извержения вулкана-трудовички — десять баллов из двенадцати по шкале Рихтера.

— С удовольствием, — я была крайне довольна собой. С театральным пафосом собрала все вещи, гордо продефилировала вдоль парт и уже в дверях обернулась к одноклассницам. — А вы чего сидите? Неужто останетесь молча крошить салатики?

⠀Все девочки вышли из класса, как одна, трудовичка онемела от такой дерзости.

⠀Как и ожидалось, после уроков меня вызвали к директору. За бунт полагалось ответить по всей строгости, но, глядя в глаза педсовету, я честно рассказала все, как было. Трудовичка аж крякнула от неожиданности, что одиннадцатилетняя пигалица набралась наглости и обнажила правду перед ее коллегами.

Дома мне, конечно, сперва влетело за то, что нахамила учителю, но разобравшись в причине, папа — образец справедливости — сказал: правильно сделала. А мама, что работала в той же школе, на следующий день поспешила к директору — заступиться за дочь.

Это стало началом настоящего раскола педсостава на два лагеря: отстаивавших непоколебимый авторитет учителя и вставших на защиту детей и справедливости. Мама, естественно, была в первых рядах второго лагеря, крайне возмущенная поведением коллег, ведь не только трудовичка позволяла себе подобное диктаторство. Учитель истории, например, била учеников деревянной указкой по ладоням — боль жуткая. И не столько от указки, сколько от унижения. Она считала, что это залог дисциплины, у меня было иное мнение. Я вставала и выражала его спокойно и аргументированно.

С тех пор Геной крокодилом Марину Юрьевну никто не называл — присвоили гордое звание адвоката. Ох, сколько раз в жизни потом получала я за своё мнение и жажду справедливости. Но своего в итоге всегда добивалась.

Учитель истории перестала вышибать из нас дисциплину указкой. А трудовичка — оскорблять, только вот сухари свои жевать на уроках не перестала. Но это были мелочи, которые мы списывали на профдеформацию учителя по домоводству и кулинарии. С мамой в итоге они даже подружились и стали совместно отстаивать справедливость на педсоветах. Вот уж, воистину, неисповедимы пути.

---

Глава 17. По размеру рассчитайсь!

— У Лены растёт, у Кати растёт, у Сони вообще уже дыни созрели, а у меня ничего не расте-е-ет, — всхлипнула я, снова разглядывая себя в зеркало.

— Что еще за битва урожаев? — заглянула мама в комнату, услышав «плач Ярославны» по лифчику.

— Мам, ну почему у меня грудь не растёт?

— Ну, может, просто год не урожайный? — засмеялась она.

— Ну ма-а-ама, — вновь бросилась я в слезы.

— Марина, тебе лет-то сколько? Двенадцать? А одноклассницам твоим, позволю напомнить, уже по тринадцать-четырнадцать. Всё созреет в своё время, не торопись взрослеть. И потом, есть плюсы и в маленькой груди, — подмигнула мама.

— Это еще какие?

— Не мешает бегать и прыгать. У тебя, кстати, как успехи по физкультуре?

— Ну ма-а-ам!

⠀

«Плюсы весьма сомнительны, очевидно же, что мама смеется надо мной». Казалось, что по-настоящему понимала мою «боль» только соседка Наташа, которая запихивала отцовские носки в лифчик. И не важно, что носки чёрные, а лифчик белый — пышные формы требовали жертв. Сама я на такие жертвы как-то не решалась. Во-первых, папины носки отдавали таким амбре, что отшибли бы всех кавалеров в округе — даже грудь не спасет. Во-вторых, адекватность была дороже.

⠀А когда через год случился-таки урожай и стали наполняться закрома моего лифчика, вспомнились и слова мамы. На физкультуре действительно стало неудобно бегать, а уж если мяч на грудь примешь…

---

Да и стеснительно как-то. Мальчишки смотрят уже совсем не в глаза, и сама при этом краснеешь, как пионерский галстук.

⠀Решение пойти в школу с пяти лет было экспериментом смелым, но рискованным. В средних классах постоянно приходилось догонять, чтобы не уступать одноклассницами. В учёбе мне это давалось легко, а вот в плане физической и психологической зрелости — сложно. Местами аж невыносимо.

Выровнялись мы лишь к девятому классу. После того, как я пробежала девять кругов ада по периметру школьного спортзала. Суровый физрук оценивал меня по нормативам седьмого класса, хотя по развитию и возрасту соответствовала только пятому.

Длилось мучение до тех пор, пока нам не приставили женщину-тренера. Она быстро разобралась, что к чему, и постаралась развить в каждом природные способности.

Мне отлично давались прыжки через козла и упражнения на гибкость. Спасибо Сталине Николаевне — семь лет хореографии не прошли даром! Растяжка была что надо.

Со временем я перестала ненавидеть физкультуру и научилась принимать свое тело: с его худобой и грудью, которой не суждено было примерить лифчик пятого размера. И даже свой немодельный рост, который я всякий раз озвучивала, гордо подчеркивая хвостик: «164 с половиной». Потому что это мои полсантиметра!

Тогда в спортзале я усвоила один важный урок: нормы, стандарты — вовсе не абсолютная истина. Не лекала для подгонки и уравниловки. Коль не подходишь, значит, бракованный? Отнюдь. Все это все лишь рамки для ориентира. Но кто сказал, что за них нельзя вылезти? Ростом, весом, силой, интеллектом, креативом, скоростью реакции или чем-то ещё?!

---

Глава 18. Первая береговая линия

Мама мечтала жить у воды. Маленький пруд, река или озеро — масштабы не имели значения. Ей виделась прекрасной сама идея — выйдя из дома, сразу оказаться у водной глади.

⠀Пока весной 1994-го года в Кургане не случился небывалый паводок. Обычно спокойный Тобол вышел из себя, и прибыла большая вода. А вместе с ней и большая беда. Затопило все дачи и частный сектор. Чтобы стихия не пошла дальше в город, спешно соорудили дамбы, перекрыли мосты и дороги. Тем самым отрезав путь не только воде, но и нам, жителям окраины.

⠀Сотни людей остались без крова — дома «забрал» Тобол. Тысячи потеряли огороды и хозяйства. Миллиардные убытки нанесла стихия.

Нам повезло: улица находилась «над уровнем моря», и вода, дойдя до последней ступени крыльца, остановилась. Пока мы с родителями закатывали ковры и убирали мебель, двор превратился в запруду.

Надев болотные сапоги-штаны на лямках, папа побрел спасать кур — как батискаф, разрезал он толщу воды, погружаясь все глубже и глубже. Тем временем вода в курятнике добралась до верхних шестков. Несушки сидели в оцепенении, узрев в мутной глади неминуемую погибель. Пока «Дед Мазай» перетаскивал их в дом, одна с перепугу свалилась в лужу. Быстро поняв, что все-таки не водоплавающая, клуша присмирела и уселась на печке — отогреваться и кудахтать с товарками о нелегкой куриной судьбе. Ещё бы — ни летать, ни плавать!

⠀Нас с сестренкой тоже спасли — отправив в центр, к тёте и брату. А родители остались на «морском курорте» по системе «все включено». Точнее — всё выключено.

Отключили воду и электричество. За хлебом ездили на бронетранспортере. Мужики днями напролёт играли в шашки-шахматы, женщины — читали и вели светские беседы, торопиться было некуда. Вечером все соседи приплывали на маленький оазис суши: пели песни под гитару, плясали под гармонь. Романтика, короче.

⠀Правда, с культурной программой «повезло» не всем курортникам. Многие ждали, когда вода пойдёт на убыль, сидя на крышах своих домов. Там и ели, там и спали. Пропитание им подвозили спасатели, на лодках.

Скотины тогда погибло много, а после наводнения чумка унесла почти всех собак, взамен оставив вшей.

Когда вода ушла, стало очевидно, что нашему дому требуется капитальный ремонт. Мне было 12, сестренке 9, когда мы начали вести половую жизнь: спали на полу, работали на полу и непосредственно с ним. Вода хоть не зашла в дом, но целый месяц держала его в своих объятиях. Весь пол отсырел, покрылся грибком и прогнил. Лишь кирпичные стены остались нетронутыми.

⠀Мы с сестрой таскали на свалку бесконечные груды гнилых досок и мусора, подавали папе инструменты и материалы. Затем протыкали щели замазкой и красили. Это была любимая часть ремонта, мне очень нравилось малевать кистью по любой поверхности, это у меня от мамы-художницы. А тут такой масштаб — есть где разгуляться.

⠀На десерт содрали обои, и мама разрешила черкать карандашом прямо на стенах. Рисовать. На стенах. Можно. Йу-ху-у-у!

В общем, вы поняли, ремонт мне понравился. Пусть порой было тяжело и работали мы практически наравне с родителями, но это было такое теплое семейное лето. Из магнитофона доносилась «Ля-ля-фа» Варум и «Прощай, цыганка Сэра» Меладзе. Мы заслушивали кассеты до дыр: знали наизусть все слова и подпевали за работой. А ещё были импортная «Касабланка» и «Якида».

Прямо на временных настилах устраивали мы семейные пикники. Спать ложились поздно — вповалку, все рядышком. А с утра строительная Санта-Барбара начиналась по новой. Папа насвистывал, травил плесень и смешные истории, задавал нам загадки и веселые задания. Трудились мы до обеда — от усталости еле подносили ложку ко рту. А затем, с новыми силами, выбегали гулять, словно открывалось второе дыхание.

Чудесное было лето, хоть и трудное. Тогда я на деле поняла, что такое команда, поддержка и ответственность. Большая вода принесла мне очередной урок, а у мамы — начисто смыла желание жить на первой береговой линии.

---

Глава 19. Опять минус двадцать пять

После наводнения школу закрыли на капремонт. Учеников и учителей временно прикрепили к другой. Впереди — выпускные экзамены и поступление в вуз. Учиться в третью смену на чужой территории в мои планы никак не входило.

За ужином я озвучила решение о переходе в другую школу. Родители меня поддержали и положили добавку. Они вообще никогда не мешали делать выбор — могли посоветовать, озвучить своё мнение или даже протест. Но выбор всегда оставался за мной. Как и ответственность.

В лицей с углублённым изучением математики мы перешли вдвоём со школьной подругой. Углубление в математику оказалось серьезным испытанием на прочность.

— Осторожно, двери закрываются, следующая остановка «Центральный стадион».

— Как стадион? — я соскочила с нагретого места. — Остановите автобус, мне нельзя опаздывать!

— Ты куда так спешишь? — удивился кондуктор.

— В школу.

— Так ведь ещё семи нет. И мороз минус двадцать пять.

— У нас математика нулевым уроком.

— Бедняжка, — ахнули пассажиры вслед.

«Надо ж было уснуть!» — ругала я сама себя по дороге к школе, но, оказалось, приключения не закончились. Это был явно не мой день.

— Ой, детонька, а где ж ты юбку-то забыла? — всплеснула руками гардеробщица тетя Катя.

Я выхватила обратно из ее рук свою искусственную шубу.

— Что же делать? У нас же сейчас зачет по тригонометрии.

— По тригонометрии, говоришь, прости хоспади? А ты сбегай наверх, у Степановны отпросись.

— Спасибо, тётя Катя, можно я прям в шубе?

— Ну не в одних же колготках, прости хоспади.

Я постучала в кабинет и робко приоткрыла дверь.

— Ты бы ещё в шапке и варежках приперлась, — окинула суровым взглядом Любовь Степановна. — Не ожидала от тебя такого, Генцарь.

— Я сама от себя не ожидала, можно вас попросить на минуточку?