Бесплатный фрагмент - История одной картины

Предисловие: Картина «Спасение Суворова гренадером Степаном Новиковым в бою под Кинбурном», 1855,хранится в Санкт-Петербургском «Государственном мемориальном музее А.В.Суворова». Там бывают посетители, однако далеко не все помнят, что за битва случилась в жизни нашего великого полководца? Почему мы его чуть не потеряли? События русско-турецкой войны 1787—1791 годов покрыты пылью забвения. Забыты условия присоединения Крымского ханства великой русской царицей Екатериной Второй. Ничтожными кажутся многим достижения ее фаворита и главнокомандующего Григория Потёмкина. А подвиги замечательного полководца Александра Суворова, казалось изучены, но историческую оценку и важность для государства Россия вспоминают не так часто, как хотелось бы. Имеем ли мы право забыть о них? Пытаясь описать один день из жизни русского генерала Александра Васильевича Суворова, я попыталась разобраться и в его личности, и в мотивах его поступков. Благодаря Александру Юрьевичу Сегеню, руководителю Высших литературных курсов при Институте литературы имени Максима Горького, который попросил нас живописать один день из жизни известного человека, мне удалось написать эту книгу.. Это — 1 октября 1787 года из жизни Александра Васильевича Суворова. Пусть «История одной картины» захватит и Вас! И счастливого прочтения!

На Покрова, ровно 1 октября, на землю лег снег. Луна серебрила волны Чёрного моря, и мачты идущих на полных парусах кораблей. Турецкая эскадра шла к Ачи-Кале, в родную гавань. Русские называли Ачи-Кале, по турецки «Черная крепость», Очаковым. И до него — рукой подать. Полуостров Кил — Бурун, что в переводе с турецкого означало «Острый нос», весь покрылся белым покровом. «Острый нос» тонкой косой врубался в лиман, подобно настоящей косе, которой обычно косили траву в полях. Сейчас зима совсем заморозила эти летние ассоциации, а снежинки летали в воздухе, соединяясь с каплями воды, и сверкали так ярко, что картина черноморской ночи казалась фантастической. По всем приметам зима ожидалась снежной, но действовали ли приметы средней России в крымских широтах? Кинбурнская коса считалась окраиной Российской империи.

Неожиданно что-то ярко сверкнуло на берегу. Это блестела подзорная труба в руках коменданта крепости Кил — Буруна.

— Раз, два,… На лодке -две пушки… На фрегате –тридцать четыре пушки… Один, два, три, четыре… Двенадцать дюймов, двадцать четыре дюйма

Егор Тунцельман считал корабли и пушки на турецких кораблях. Как он определял калибр пушек, которые расположились на вражеском борту? Ведь стояла глухая и тёмная ночь, а тусклое светило в небе не слишком проливало свет на темные и зловещие тени вражеской корабельной артиллерии. Впрочем турки ничего не стеснялись, и даже не чехлили оружие. Они считали себя дома. Это разозлило полковника Егора Андреевича Тунцельмана. Плотный, 50-летний мужчина, с седыми висками и седой прядью волос в чёрной, кудрявой гриве, вздохнул. Артиллерия входила в его епархию. Сегодня генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов, командующий всеми войсками на отрезке от Херсона до Кинбурнской косы обещал проверить все лично.

Комендант крепости думал сейчас только об этом, наблюдая за турецкими судами и пытаясь отвлечься, он шептал себе под нос:

— Двадцать, двадцать один, двадцать два…

Егор Андреевич поджал губы. Сколько же все таки пушек на борту янычар после сегодняшнего боя? Ведь он лично видел, как по крайне мере пять из них свалилось с лафета в волны Чёрного моря. Кроме того батарейная артиллерия потопила по крайне мере два линейных корабля османов. Днем, во время бомбардировки определить точное число кораблей из-за дыма и водной взвеси не представлялось возможным, но сейчас комендант не без труда подвел итог: три шестидесяти-пу­шеч­ных ли­ней­ных ко­раб­ля, че­ты­ре тридцати четыре-пу­шеч­ных фре­га­та, четыре бом­бар­дир­ских суд­на, четырнадцать ка­но­нер­ских ло­док, во­ору­жен­ных од­ной или дву­мя пуш­ка­ми, и двадцать три транс­портных суд­на. Все­го на ко­раб­лях ту­рок име­лось почти четыреста ору­дий, больше чем в гарнизоне Кинбурна.

Кто мог помочь войскам кинбурнской крепости с моря? Эскадра русских кораблей, шедших из Херсона в Севастополь, проплыла мимо косы около двух недель назад. Два корабля: пятидесяти четырёх-пушечный и сорока-пушечный; три галеры, три канонерских лодок и около двадцати мелких судов под командованием капитана второго ранга Николая Мордвинова ушли в севастопольский лиман. Именно ему поручили разработать план осады Очакова с моря, и он явно экономил силы. Два линейных русских корабля «Владимир» и «Иосиф» с дальнобойными пушками, фрегат «Скорый» и бот«Битюг», недавно спущенные со стапелей Биликовичей, догнали русскую эскадру.

Поселение «Биликовичи» князь Григорий Александрович Потемкин, недавно переименовал в Херсон и разместил там свой штаб. Готовые умереть за русскую корону, моряки ждали его приказа, но тот что-то выжидал, оставив гарнизон Суворова в Кинбурне без всякого морского прикрытия. В кре­по­сти на­хо­ди­лась лишь га­ле­ра «Дес­на» №5. Морской бой с участием «Десны» случился две недели назад..Турецкий флот о тридцати восьми вым­пе­лах на бортах по­до­шел к Кин­бур­ну вплотную и на­чал об­стрел косы. Нав­стре­чу им устреми­лась га­ле­ра мич­ма­на Джулиано де Лом­бар­да, мальтийца на службе русского флота. На свой страх и риск, он решил по­мочь русскому гарнизону. Про­тив все­го ту­рец­ко­го фло­та у него на галере размещалась од­на мор­ти­ра и шестнадцать трех­фун­то­вых пу­шек. При­няв га­ле­ру за серьёзную морскую силу, тур­ки по­не­мно­гу ото­шли под за­щи­ту Оча­ков­ской ба­та­реи. Мальтиец неко­то­рое вре­мя их пре­сле­до­вал, но по­том, по­няв, что за­рвал­ся и его окру­жат, в свою оче­редь ото­шел к Кин­бур­ну. Такая сложилась военная обстановка на 1 октября 1787 года в очаковском лимане. Очаковская крепость казалась недоступной, но привлекательной, Кинбурнская коса стала настоящим ключом от ее ворот.

На груди Тунцельмана блеснул полный Георгиевский крест, полученный им за службу. Он вздохнул и отчётливо представил герб своего рода: копьё и меч в руках рыцаря, рыцаря на страже русской короны. Кин­бурн­ский ко­мен­дант, пол­ков­ник Егор Андреевич Тун­цель­ман со­дер­жал артиллерию кре­пости в ис­прав­но­сти, в его юрисдикции находились и береговые и кре­пост­ные пушки.

Тунцельман закрыл глаза, открыл, развернулся и пошёл вдоль редутов. Их насчитывалось девятнадцать. Дальнобойные пушки из меди стояли в длинных перпендикулярно пересекающих мыс специальных окопах, укреплённых брёвнами. Дула их смотрели на восток и на запад, в радиусе их ударной силы — входящие в Днепровский лиман корабли. Стрелявшие на расстояние четыре километра, только они могли достать турецкую эскадру, но все ли они живы после сегодняшней атаки янычар? За полевые пушки на территории крепости комендант не волновался, турки ни разу не заходили в крепость, и все двести пятьдесят мортир, гаубиц и других чугунных орудий разного калибра, остались целы. Тунцельман двинулся вдоль берега. Почти три года комендант руководил этим сторожевым постом на Чёрном море, и ни разу не пожалел об этом. Будить артиллерийские расчёты, уютно уснувшие у входа в каждый редут у разведенных костров, не хотелось. Позади — сложный день, впереди — еще более сложный день. И проверить сохранность пушек ему предстояло до приезда командующего. Егор Андреевич двинулся дальше, и снег захрустел под его ногами.

Кил-Бурун спал. Когда то, в древние века, этот край греки называли Гилеей или Борисфенидой. Борисфеном путешественники называли реку Днепр. «Если переправиться через Борисфен, то первой от моря будет Гилея, что в переводе означает земля под густым лесом» — писал об этом чуде природы древнегреческий историк Геродот. Он посетил Борисфениду и обнаружил на ней скифов. Скифов совершали жертвоприношения, следовали ритуалам и хранили здесь свое золото, считая землю на косе священной.

В скифской истории сохранились легенды о том, что эта земля — обиталище богов, но скифы покинули Кил Бурун, а за их золотом стали охотиться финикийские купцы и пираты. С приходом на мыс Османской империи в XV веке нашей эры леса здесь вырубили, и построили мощную каменную крепость: чудо фортификационных сооружений с несколькими двухэтажными домами из камня для военного гарнизона внутри. Большая крепость стала вторым по мощи военным сооружением Османской империи после очаковской. Находились они друг от друга — всего в восьми верстах. Из подзорной трубы с крепостных стен Кил-Буруна жители гарнизона наблюдали за переодевающимися наложницами двора турецкого шаха. Зайти с севера в крепость на «Остром носе» не представлялось возможным, крутой гласис насыпали до самого лимана, потом шёл огромный ров и мощный ретраншемент.

Атаковали крепость на Кинбурнской косе в основном на кораблях и только с запада и востока, обогнув ее с двух сторон, а защитники цитадели встречали шквальным огнём все вражеские суда, заходившие в Днепровский лиман. Настоящая сторожевая будка для очень злой собаки на Чёрном море! Тем ни менее в предыдущую русско-турецкую войну войскам Российской империи удалось захватить крепость и разрушить её. Турки с трудом восстановили крепость, сделав её меньше.

После Кючу́к-Кайнарджи́йского мирного договора, заключённого царицей Екатериной II с султаном Абдулой-Хамидом I, эта земля отошла Крымскому ханству. Хан Крыма Шахин-Герай стал российским ставленником и все время обращался за помощью к военному кулаку Российской империи. Тем ни менее восстания местных жителей вспыхивали то тут, то там, русские гарнизоны постоянно вмешивались и подавляли гнев недовольных. В 1783 году Екатерина решила одним росчерком своего царственного пера забрать себе Крымское ханство, и 8 (19) апреля издала манифест о присоединении к Российской державе Крымского полуострова. Так образовалась Таврическая область под управлением князя Григория Александровича Потёмкина, получившего за свои труды титул Таврический. Манифест явился закономерным итогом вековой борьбы России за возвращение исконно русских земель и открытие надёжных выходов к Чёрному морю. «Острый Мыс» перешёл к русским окончательно и стал называться Кинбурном, а коса Кинбурнской. Турки не сразу осознали, что они потеряли, но Григорий Потёмкин сразу понял, что приобрёл. Никого другого не мыслила императрица в Тавриде, так называла Крым бывшая немецкая принцесса. Григорий Потёмкин, фаворит Екатерины II, президент Военной коллегии, стал главнокомандующим с началом новой русско-турецкой войны. После успешно проведённой им военной реформы, когда он заставил солдат снять ненавистный парики и отрезать косы, Потёмкин засел в переименованном Херсоне и стал активно строить там новый Черноморский флот. Корабли один за другим сходили с херсонских стапелей, пока турки через русского посланника в Константинополе не вручили Светлейшему князю «чёрную метку».

Не прошло и четырёх лет со дня присоединения Крыма, как османы решили стереть с лица земли город Херсон и уничтожить Потемкина. Бывшие Биликовичи не давали покоя шаху Абдуле-Хамиду I. После объявления войны Российской империи Турцией, Екатерина II в ответ издала свой манифест. Подписанный императрицей 9 сентября 1787 года, его обнародовали и зачитали во всех церквях. Екатерина писала: «Мы полагаем Нашу твердую надежду на правосудие и помощь Господню, и на мужество полководцев и войск Наших, что пойдут следами своих недавних побед, коих свет хранит память, а неприятель носит свежие раны».

Генералу-аншефу Суворову, ранее получившего назначение руководить всеми крымскими войсками и долго занимавшегося приведением к присяге местных татарских мурз, поручили держать оборону от Херсона до Кинбурна. Великий полководец не нашел другого решения, как разместить почти все военные силы по берегу Днепровского лимана. Увидев остатки Кинбурнской крепости, Суворов пришел в восторг. Чувствовал ли полководец поддержку скифских духов этих мест или военная интуиция подсказывали ему стратегическое превосходство этой бывшей турецкой цитадели? Он тут же попросил укрепить стены и вырыть новые, глубокие рвы, так называемые «волчьи ямы», попросив накидать туда терновника. Потёмкин не разделял восторгов своего любимого генерала. Князь пи­сал Ека­те­рине II: «Не ду­май­те, ма­туш­ка, что Кин­бурн -кре­пость. Тут тес­ный и сквер­ный за­мок с ретраншементом, построенном весь­ма лег­ким способом. И то, по­ду­май­те, ка­ко­во труд­но дер­жать­ся та­м! Тем па­че, что с лиш­ком сто верст уда­лен от Хер­со­на». Впрочем уеди­нен­ное, изо­ли­ро­ван­ное по­ло­же­ние Кин­бур­на с длин­ной бе­ре­го­вой оборонительной ли­нией вы­зы­ва­ло са­мые се­рьез­ные опа­се­ния за участь су­во­ров­ско­го от­ря­да. По­тем­кин неод­но­крат­но ука­зы­вал на это им­пе­ра­три­це, та разделяла его сомнения.

«Мо­лю Бо­га, — от­ве­ча­ла она ему, -что­бы Вам уда­лось спа­сти Кин­бурн». «Дай Бо­же не по­те­рять Кин­бур­н», — по­вто­ря­ла Ека­те­ри­на и в сле­ду­ю­щем пись­ме, ви­дя глу­бо­кое уны­ние По­тем­ки­на. И уте­ша­ла его: «Им­пе­рия оста­нет­ся империю и без Кин­бур­на: то ли мы бра­ли и по­те­ря­ли?». До­пус­кая воз­мож­ность взя­тия Кин­бур­на тур­ка­ми, она в од­ном пись­ме князю и вовсе написала: «Не знаю, по­че­му мне ка­жет­ся, что А. В. Су­во­ров в об­мен на потерю Кинбурна возь­мет у них Оча­ков?». Им­пе­ра­три­ца ошиб­лась.

Сейчас на Кинбурнской косе стояла тревожная тишина, и необычная для этого времени года погода: легкий снег и мороз, лишь усиливала эту тревогу. В атмосфере чувствовалась какая-то странная напряжённость. Тунцельман вгляделся и на самом берегу увидел казачий стан, где находились три ка­за­чьих пол­ка. Дон­ские ка­за­чьи пол­ки Ор­ло­ва, Ис­а­е­ва и Сы­че­ва охраняли границу от устья Буга до крепости Кинбурн. Их наказной атаман — Дмитрий Иловайский, руководил казачьими войсками всего Войска Донского. В стане его сегодня никто не видел, видимо отъехал в ближайшее село. Буквально вчера в стане появились и запорожцы из нового «Войска Верных запорожцев». Они двигались к реке Буг и заночевали в Кинбурне. Сидор Белый, их главный атаман, избрал местом коша урочище Васильково на Буге, они шли к нему- воевать. Отряд конных казаков другого атамана из запорожских казаков, Захария Чепеги, и гребная флотилия, состоящая из казацких лодок атамана Антона Головатого, под командованием Белого, находились недалеко от Кинбурна, приняв первые бои с туретчиной, но их отряды насчитывали всего-то человек шестьсот. Чепега руководил так же лёгкой, конной артиллерией, в которой насчитывалось несколько мортир и гаубиц. Их вооружил Гришка «Нечеса», так называли запорожцы светлейшего князя Григория Потемкина за привычку по старинке носить кудрявый парик. Царица личным указом распорядилась снабдить войско бывшей Запорожской Сечи пушками На одной из двадцати четырех-дюймовых пушек даже значилась дарственная табличка от самой Екатерины II. Она возродила Александровский завод в Петрозаводске, построенном ещё при Петре первом, и решила новую пушку подарить Белому и Чепеге.

Потёмкин выдал Чепеге открытый лист, в котором, в частности, говорилось: «Объявляю чрез сие всем и каждому… что господин-капитан Захарий Чепега, исполнен будучи похвальной ревности и усердия к службе Ея Императорского величества… предъявил желание собрать волонтёров и с оными употреблен быть при армии, моему начальству вверенной. А потому и дозволяю ему набрать охотников из свободных людей…» Потемкин не скупился. Жалованье только Чепеге назначили в триста рублей в год, что равнялось жалованью и атамана: Сидора Белого. Конная команда волонтёров Чепеги приближалась к трёмстам человек и эта мощная казачья рука стала помощью для Войска Донского, охраняющего границы Российской империи. Тем временем Потемкин требовал от бывших запорожцев новых волонтеров, и пока не активно вводил в состав основных частей русской армии. Может быть у главнокомандующий строил другие планы, а может не доверял им?

Головной болью этих мест стали казаки бывшей Запорожской Сечи. Уже через год после мирного договора с турками Екатерина II ликвидировала Сечь. Русские войска в количестве ста тысяч человек под предводительством генерала русской армии, переселенца из Австрии, серба Петра Текели подошли к жилищам казаков-запорожцев. Те по началу хотели дать вооруженное сопротивление, но главный атаман Сечи Пётр Калнышевский из-за значительного численного превосходства русских и нежелания бесцельно жертвовать своими людьми — сдался. Решение сберечь жизнь -казакам стоило дорого. Последнего атамана Сечи Калнышевского русская царица сослала в Соловецкий монастырь. Его помощник и военный писарь Иван Глоба попал в Туруханский монастырь. Военный судья Павел Головатый — в Тобольский. Это акция устрашения Екатерина II спланировала намеренно, она боялась, что Крымское ханство объединится с Запорожской Сечью и один ударом ликвидировала очаг смуты. Не могла она казакам простить и Емельяна Пугачёва, объявившего себя её мужем и угрожавшего короне на ее голове. Бунтовщик опирался на запорожских казаков и грозился собрать из них войска. Недовольные запорожцы долго хотели вернуть себе бывшие земли, отобранные императрицей, ездили на переговоры в Москву, в том числе Белый, Головатый и Чепега. Антон Головатый, родной брат того самого, отосланного в Тобольск, Павла Головатого, даже на бандуре императрице сыграл, но земли пообещали новым колонистам, и единственное предложение от нового президента Военной коллегии, Григория Потёмкина, оказалось: идти в охрану границ к донцам.
Казацкие телеги Донского казачьего войска стояли, сцепленные цепями, табором, у самого берега. Здесь же плавали и их лодки, на которых казаки, иногда вплавь, добивали неприятеля. Вот и сейчас, какая-то тень отделилась от лодки у берега, и широким шагом пошла к коменданту. Иван Исаев, казак из Черкасска, недавно стал подполковником. Он воевал с Суворовым давно, подавлял пугачевский бунт, и слыл верным человеком. Его красивое лицо выдавало тревогу, карие глаза в отсветах костра у казацких возов. казались почти чёрными. Красивый длинный синий кафтан блестел в отсветах костров глянцем, золотой кушак опоясывал ладную фигуру, синие шаровары, заправленные в красные сапоги, делали подполковника нарядным. На непокрытой голове кучерявились смоляные волосы, а щеточка усов торчала в разные стороны, придавая ему грозный вид. Он взволнованно обратился к Тунцельману: 
— Пане полковнику, бажаю Вам здоров'я. Маю честь доповісти, що вночі, кілька годин тому, до нас на своєму човні приплив утікач з козаків. Він родом з куреня під Очаковом. Ми суворо його допитали.

К Тунцельману подошел и другой атаман Донского казачьего войска, Василий Орлов. С прической под горшок, кряжистый, он сверкал своими карими глазами. Он отличался от Исаева красным длинным кафтаном и держал в руках шапку с золотой оторочкой. Екатерина II ввела новую форму для казаков с Дона, но старшины одевались по старинке в яркое и красивое. Казак из дворян, Василий Петрович службу начал в 1764 году, не имея и двадцати лет от роду. В молодости принимал участие в походах против турок. Благодаря своему недюжинному уму и беззаветной храбрости, Орлов быстро шел по службе вверх и за десять лет стал уже войсковым старшиной. Орлов махнул на шпиона рукой:

— Він каже, що завтра, тобто сьогодні, о 8—9 годині ранку, козаки з числа втікачів з турецької сторони нападуть на нас, десь в районі Бієнок, неподалік, не далі дванадцяти верст від Кінбурна.

Коменданту не понравилось, что Исаев и Орлов говорили по- украински. «Надо бы сообщить фон Реку» — подумалось ему.

Генерал-майор Иван фон Рек командовал в Кинбурнской крепости Орловским полком и Шлиссельбургским, и смог бы сам разобраться с перебежчиком, о котором рассказали казаки. То, что донские казаки решили допросить сами бывшего запорожца, так же не понравилось Тунцельману. Он нахмурился и обратился к Исаеву: 
— Говорите по-русски, подполковник! И ведите его сюда, немедленно. Нужно доложить о новых сведениях Александру Васильевичу! Он собирается через…. (он вынул часы на цепочке из кармана) через час навестить редуты. Исаев отлично владел русским языком, но общаясь между собой, они часто переходили на украинский. Он, обернувшись к своим донцам, крикнул: 
— Веди шпигуна! Комендант з ним хоче поговорити

От костра отделилось двое казаков Донского войска и притащили под руки казака-перебежчика. Шпион — явно из голутвы, лицо изрезали глубокие морщины, полуседой чуб повис на лице, полузакрытые глаза блуждали, порванная одежда еле держалась на худом теле. К ним подскакал моложавый, крепкий казак, лысый и с чубом, на каурой кобыле. Часть бывших запорожцев носили длинные чубы на лысых головах, привычек своих не меняли, и сильно отличались от донцов, постриженных и одетых по новому. Служебная форма казаков из Войска включала в себя: верхний суконный кафтан, подпоясанный цветным кушаком, суконный полукафтан, из той же ткани шаровары, заправленные в короткие сапоги, а так же шапку из шкурки ягнёнка с суконным верхом. Кафтаны донцов, стоявших кругом вокруг костра, светились синим в ночи, освещаемые пляшущим огнем, на кушаках крепилась сабля, за спиной казаков виднелись мушкеты. Они исподлобья рассматривали подъехавшего запорожца. Он спешился, быстро подошёл к берегу, где на коленях стоял шпион, увидев его без сознания, крикнул громко: 
— Принесіть води!
Один из запорожцев побежал к морю. Одинокие казацкие лодки и бот «Десна» тихо качались на спокойных волнах. У самого берега вода покрылась тонким льдом, и сапоги казака разбили его на мелкие осколки. Он прыгнул в свою лодку, пытаясь найти ведро. Неожиданно на борту «Десны» показался Джулиано де Ломбард. Высокий, худощавый молодой мужчина с длинным хрящеватым носом и лихо закрученными усами, сразу выдавал в нем иностранца. Как ни странно, полная амуниция на нем свидетельствовал о том, что он в ней спал прямо на галере. Увидев казака, роющегося в своих вещах на соседней лодке, крикнул по-французски: 
— Que cherches-tu?
Казак выпрямился, улыбнулся и признался по-русски: 
— Не понимаю по твоему…. (перешел на украинский язык) Друже, я шукаю відро. Хлопці зловили шпигуна. Хочуть його відмити! Не смотря на малороссийский выговор мичман-мальтиец его понял сразу. Джулиано кивнул, развернулся и вскоре подошел к борту, чтобы передать ведро с «Десны», теперь он заговорил по-русски: 
— Держи. Только с возвратом. А откуда шпион? 
— Його вчора спіймали в Очакові. Він каже, що завтра на нас нападуть турки, шельми… А козаки з Дунайської Січі вдарять у дванадцяти верстах звідси.. 
— Это из ваших новых запорожцев?
Казак набирал воды из моря: 
— Ні, не наші… Це ті, що втекли до Туреччини. Комендант каже, що зараз приїде командир… Ми хочемо розтрусити шпигуна до його приїзду. — А комендант здесь? 
— Так з Исаiвым говорить…
Услышав, что Тунцельман в казачьем стане, Ломбард быстро спустил веревочную лестницу, и уже через минуту шагал вместе казаком к костру. Увидев стройного мальтийца, Тунцельман улыбнулся. Ему нравился этот парень: герой и храбрец. Ломбард подскочил к нему, одёрнул свой мундир, вытянулся и сказал по-французски: 
— Bonjour, Monsieur le Commandant! Enseigne de vaisseau Lombarde. Je voudrais savoir quand Votre Altesse arriverait? Et examinerait-il notre marine?
Флот гарнизона состоял в основном из казацких рыболовецких галер, на некоторых из которых виднелись легкие переносные пушки, но главное оборонное устройство находилось в руках у мичмана, «единорог» его восхищал. Когда вчера красавицу — пушку доставили на «Десну», Ломбард лично обтер ствол специальным маслом, прочистил дуло. На борту бота размещался целый взвод из ста двадцати человек Тамбовского полка, их тоже разместили недавно, и они все подчинялись Джулиано де Ломбарду. Бравому мичману за героические морские атаки на турецкий флот светило повышение по службе и орден за храбрость, проявленную при защите крепости. Комендант знал это и видел волнение мичмана, знал он и то, что самостоятельный мальтиец вызвал недовольство главы крымского флота, самого адмирала Николая Мордвинова. Идея с «единорогом» на борту «Десны» принадлежала Тунцельману, и он решил поинтересоваться судьбой дальнобойной: 
— Comment va «edinorog»? Est-ce que tout va bien? L’espion a dit que les Turcs seraient ici dans la matinée. Il faut donc préparer le canon et attendre… 
— Et Souvorov? Alexandre Vassilievitch? Nous bénira-t-il? Aujourd’hui c’est une fête russe: l’Intercession de la Vierge Marie… Le prêtre l’accompagnera-t-il? Je voudrais asperger les armes, je sais qu’il est d’usage dans l’armée russe de bénir de nouveaux canons.
Мичман перекрестился, не смотря на иную веру, он иногда приходил в полковую церковь в крепости Кинбурна и молился. Тунцельман хотел ответить, но в этот момент вода из ведра с шумом вылилась в лицо избитого перебежчика. Иван Исаев страшно вращал глазами: — Кажи, собачий хвіст! Коли відбудеться атака? Якщо ти хочеш жити. 
— Зранку, сьогодні!
Шпион с трудом произнёс эти слова и упал без памяти на берегу. Тунцельман поджал губы, обернулся к мичману: 
— Soit prêt dans deux heures. Le général en chef a promis de venir. Eh bien, je vais voir von Reck.
Тунцельман махнул на Ломбарда, развернулся и пошел вверх по отлогому гласису Кинбурнской крепости, а он вернулся на свой бот «Десна» N 5. За остатками крепостной стены на­хо­ди­лись помимо двух пехотных полков, Ор­лов­ского и Шлис­сель­бург­ского, еще и по два эс­кад­ро­на из Ма­ри­у­поль­ско­го и Пав­ло­град­ско­го лег­ко­кон­ных пол­ков. Армия Суворова растянулась вдоль всего Днепровского лимана до Херсона. В девяти вер­стах от Кин­бур­на, у По­кров­ско­го ре­ду­та, на­хо­дил­ся Коз­лов­ский полк, в двенадцати вер­стах -меж­ду По­кров­ским и Мариинским ре­ду­та­ми основные части Ма­ри­у­поль­ского и Пав­ло­град­ского пол­ков, в четырнадцати вер­стах — у Мариинского ре­ду­та лег­кий ба­та­льон Му­ром­ско­го пол­ка. Лег­кими ба­та­льо­ны назывались, потому что фор­ми­ро­ва­лись из луч­ших стрел­ков пол­ка. У Алек­сан­дров­ско­го ре­ду­та в тридцати шести верстах от Кин­бур­на сто­ял Санкт-Пе­тер­бург­ский дра­гун­ский полк. Комендант прибавил шаг: надо срочно сообщить фон Реку о пойманном шпионе. Когда он отошёл подальше от берега, он вдруг услышал протяжные, щемящие звуки донской лиры, которую они между собой называли рыле. На лире играл видимо казак из стана Исаева или Орлова. Услышав песню, Тунцельман нахмурился. Казак пел:
О полети, да полети, черная гадко,
Да на Дон рыбу істи,
Ой принеси, да принеси, черная галко,
От Калныша вісти!
«Калнышем» в песне, называли Петра Ивановича Калнышевского. Он стал последним атаманом Запорожской Сечи и личным врагом царицы. Когда-то императрица наградила Петра орденом, но тот предал ее, начав переговоры с турками за присоединение бывших земель Сечи к Османской империи. Именно за это она его оправила в острог. 85-летнего Калнышевского арестовали, долго допрашивал в конторе Военной коллегии Григория Потемкина в Санкт-Петербурге, а после утверждения приговора самой Екатериной II, Калнышевского в сопровождении семи конвоиров отправили в место заключения. Путь кошевого атамана проходил через Москву в Архангельск. Арестанта везли строгим инкогнито, не называя нигде ни его имени, ни фамилии. Из Архангельска он поехал через Белое море в Соловецкий монастырь, где опять его посадили под очень внимательный надзор сначала в каземат, устроенном в бойнице крепостной стены, а потом в одиночную камеру. Тем ни менее Калнышевскому в монастыре выдавали жалование в размере один рубль в день, в отличии от других арестантов, которым платили две копейки. Три раза в год почетного арестанта выпускали из камеры на свежий воздух: в дни праздников Рождества, Пасхи и Преображения Господня. Камера его отсырела, вода постоянно проникала туда из-за дождей, от чего одежда на атамане в скорости истлела. В течение всего заточения с Калнышевским обращались строго: постоянно держали в камере в цепях, лишили возможности переписки и общения с посторонними людьми. Когда атаман, при конвоировании, пытался заговорить с кем-то, ему не отвечали. Будучи уже очень старым, как-то после посещения церкви, он пытался узнать у паломников: «Кто нынче царь?», но они промолчали, царствовала все так же Екатерина II, ожидавшей измены не только от бывшего атамана ликвидированной Запорожской Сечи.
Непреклонная Екатерина II составила свое мнение о бывших запорожцах, упомянув их в своём указе: «Принимают без разбора в своё худое общество людей всякого сброда, всякого языка и всякой веры». Возвращать казацкие земли она не собиралась, лишь Потёмкин пообещал «верным запорожцам» в случае удачного развития дел во время новой войны с Османской империей вернуть Олешки, что рядом с Херсоном. Как поведет себя «Войско Верных запорожцев» в будущей войне не знал никто! После ликвидации Сечи Потёмкин разрешил небольшому контингенту в пятьдесят казаков покинуть территорию империи для рыбного лова в османских провинциях Южного Буга, но к изначальной группе рыбаков присоединились около пяти тысяч других казаков, воспользовавшись их паспортами. Они стали кочевать по Бугу, позднее к ним присоединились ещё несколько тысяч сбежавших украинских крестьян. Султан Османской империи решил воспользоваться казаками и сформировал из них казачье войско, выделив им село Кучурган на нижнем Днестре. Турки не скупились на обещания, предлагая казакам будущие отвоеванные у Российской империи территории и начавшаяся русско-турецкая война в 1787 году разделила казаков. Лишь часть из них вернулась в Российскую империю, где они пытались влиться в «Войско Верных Запорожцев», но как отличить «верных запорожцев» от неверных? Раскол казачества порождал недоверие в верхах. Во время войны Бессарабию оккупировала Россия, и, оставшимся в Османской имении, казакам выделили новую землю в дельте Дуная, они назвали ее Сечью в Катерлезе. Именно здесь основалась «Задунайская Сечь», состоявшая сплошь из перебежчиков под турецкие флаги. После заключения Айналы-Кавакских соглашений казакам в Турции позволили селится не только на Дунае, но и в Очаковской области, все еще принадлежавшей Османской империи. Там же в Порте они выбрали новых кошевых: гетмана Григория Абдулу, атаманов Ляха и Бахмата для Дунайских паланок. Паланка, чаще всего военное поселение казаков, состояла из почти ста поселенцев. Военный лагерь стоял у села Тузлы Березанского лимана. Очаковскую паланку возглавляли полковник, кошевой атаман Семён Горб и есаул Ткачик. Имена этих казаков, имена предателей и образованная ими так называемая «Задунайская Сечь» могла напасть на русский гарнизон в Кинбурне в любую минуту, а драться они умели. Именно о Задунайской Сечи сообщал сегодняшний перебежчик с турецкой стороны.

Егор Тунцельман ускорился: с генералом-майором фон Реком нужно переговорить до встречи с Суворовым. Вдалеке на холме темнели остатки стены Кинбурнской крепости и несколько каменных домов внутри стены. В одном из домов остановился сам генерал-аншеф Суворов. Луна освещала беленные ребристые стены и заглядывала в окна домов, бросая через мутное стекло тусклый серебряный луч на земляной пол. Луч медленно полз к кровати, пока не дополз до подушки, на которой спал седовласый человек. Его острые, сухие черты казались слишком бледными в лунном свете, казалось, что он мёртв, но тихое дыхание колыхало белую пушинку из подушки рядом с его носом. И через секунду стало ясно: спящий — жив. Когда лунная указка кольнула его в глаз, он неожиданно широко открыл его, а потом сразу зажмурился от попавшего прямо в зрачок «лунного зайчика». Суворов открыл глаз еще раз: голубая радужка коротко заблестела, он открыл и второй, и уже через минуту длинная шинель, которой укрывался спящий, оказалась на полу. Александр Суворов мгновенно поднялся с кровати, вернее досок на кровати, уложенных рядом, одна к другой, и соломы сверху, прикрытой тонкой простыней.

— Щастие… Щастие… — сказал он внятно, вглядываясь во тьму. То ли сон привиделся полководцу, то ли он что-то видел в лунном мареве небольшой, с высоким сводчатые потолком комнате. «Щастием» Суворов считал военную службу.

Он улыбнулся, коротко взглянул на икону Божьей матери:

— Умирай за Дом богородицы, за матушку, за

пресветлый дом! — прошептал он, перекрестился и шагнул к медному тазу с водой, стоящему по середине комнаты на табуретке, рядом стоял второй. Быстро скинув с себя нижнее белье, рубаху, кальсоны и крест на верёвочке, Суворов остался полностью обнажённым. Его небольшая, сухопарая фигура, белела в лунных отсветах, жилистая спина, руки и ноги выдавали в нём тренированного человека. Он быстро встал во второй тазик, облил себя водой.

— Ох! Хорррооошшшооо! — выдохнул он.

И судя по короткому возгласу и мгновенно появившимися на белом теле мурашками, стало очевидно: вода -холодная, если не сказать ледяная. Генерал схватил льняное с красными вышитыми петухами полотенце и начал быстро растирать своё тело. Закончив процедуру и окончательно проснувшись, Суворов быстро натянул кальсоны и сделал несколько резких движений рук, поднимая их вверх. Потом стал быстро поднимать ноги, по очереди вытягивая носок. Эту зарядку Александр Васильевич проводил каждое утро сызмальства, лет так сорок. В этом году ему исполнилось пятьдесят семь, но лет своих он не чувствовал вовсе, особенно после отжиманий от пола. Он медленно считал вслух, а потом легко встал с пола и быстро облачился в мундир и армейские штаны. На мундире сияли в лунном свете награды. Суворов дотронулся рукой до ордена Святой Анны. Казалось, он прижимал руку к сердцу, вспоминая любимую императрицу: Екатерину II. Неожиданное он вспомнил, как катался с ней на лодке. Кто-то то из её поданных назвал его инвалидом, типа «и в отставку пора», но Александр Васильевич греб отчаянно, ловко орудуя веслами, а потом лихо выскочил на причал и подал руку царице. Та усмехнулась, а он кокетливо заметил: «А говорят, что я — инвалид?». Императрица улыбнулась: «Какой инвалид? Если так прыгнули!». «Еще и не так прыгнем» — парировал Суворов и прыгнул по велению Екатерины II в Крым и новую русско-турецкую войну. Он всегда при ней себя чувствовал «оком государевым», ее жестокой военной дланью. Императрица могла сделать одно движение царственной рукой, и русские войска уже в Польше. Тогда Суворов со своим полком оказался близ Бреста, душил восстание польских конфедератов, за четыре часа он разбил превосходящего по численности противника, за что и получил первый свой орден: Святую Анну и чин генерала-майора. Потом появился Святой Георгий третей степени и орден Александра Невского, но первый орден — особенно любимый.. Он бросил взгляд на стену, в отблесках Луны мерцали бриллианты на золотой шпаге, так же подаренной царицей. Он возил её всегда с собой.

Суворов вздохнул, зажег керосиновую лампу от длинных спичек, лежавших на столе. День ожидался трудным. По донесениям перебежчиков- греков, генерал знал о предстоящем десанте турок на Кинбурнскую косу. Знал он и турецком флоте, который спешно двигался к Херсону, но как предупредить о нем светлейшего князя Григория Потёмкина? За время турецких войн и охраны Крыма Суворов подружился с фаворитом императрицы, они вместе уговаривали местных татарских пашей бывшего Крымского ханства принять присягу новой Российской власти. Почти восемь лет, проведённых Александром Васильевичем в крымских степях, заставили его узнать этот край, полюбить и подружиться с местными крымскими жителями. Однако война за зоны влияния на Чёрном море стала неизбежной. После назначения Потёмкина Верховным главнокомандующим русских войск из-за начавшейся войны с Османской империи за бывшее Крымское ханство, дружба Александра Васильевича и Григория Александровича укрепилась втройне. Как он мог не предупредить об опасности боевого товарища? Суворов открыл чернильницу, окунул в неё гусиное перо и приготовился написать на восковой бумаге, но неожиданно задумался. Чёрная капля медленно капнула на белый лист. Он охнул, смял его. Стало очевидно, чтобы написать ответ нужно перечитать письмо Григория Потёмкина.

Суворов отложил перо, быстрым движением открыл красивый, старинный сундучок, в котором хранилась корреспонденция, и перебрав несколько депеш, нашел письмо князя. Оно значилось 8 августом 1787 года. Более позднего послания генерал не нашёл и решил перечитать то, что Потемкин написал почти четыре месяца назад. Строчки плясали перед глазами, но Суворов сосредоточился и вчитался: «Милостивый Государь мой, Александр Васильевич. Болен был, — читал он в письме. — Евангелие и долг военного начальника побуждают печься о сохранении людей. Когда Вы возьмете труд надзирать лазареты, то врачи будут стараться паче. Предписанные лекарства и соблюдение чистоты суть средства на и удобнейшие к пресечению. Я худо сплю от сей заботы, но надеюсь на милость Божию и полагаюсь на Ваши неусыпные труды».

Гладкий почерк светлейшего и витиеватая роспись внизу почему-то настраивали на мирный лад. Суворов вздохнул, взял перо, ещё раз обмакнул его в чернила, достав новый лист, и наконец-то начертал своей рукой:

«Светлейший Князь, Милостивый Государь! По донесениям перебежчиков турецкая флотилия под Очаковом ныне состоит из: фрегата около сорока пушек, трех кораблей шестидесяти-пушечных, шести шлюпок десяти- пушечных, шесть фелюг пяти-пушечных, военного бота двенадцати- пушечного, прочих пятнадцати шлюпок одно-пушечных. Войска полевого около трех тысяч единиц; более конницы ныне гораздо, и осталось до пятисот албанцев. Они более уходят, нежели прибывают по причине, что Паша недовольную порцию производит за недостатками. Милостивое письмо Вашей Светлости…» Суворов дописал письмо, быстро расписался, бросил песок на листок, мгновенно впитавшего чернила.

Неожиданно в дверь постучали, и согнувшись в поклоне вошли личный камердинер Суворова Прошка с жестяным ведром в руках и горящей свечей на подставке, а так же личный повар генерала, калмык Мерген в белом колпаке и фартуке. Увидев генерала, Мерген залился кумачовым цветом. Его узкие глаза еще больше сощурились, лицо выражало растерянность. Прошка, небольшого роста русский крестьянин, наоборот побледнел, перекрестившись на образ. Пока калмык мялся у входа в комнату, не решаясь заговорить, Прошка быстро прошёл в комнату, поставил тлеющую свечу на стол и перелил использованную во время обтираний воду в ведро. Суворов сурово глядел на Мергена:

— Чего тебе? Где завтрак? Я, едит твою, на позицию с инспекцией, а ты меня задерживать изволишь, братец?

Мерген покраснел ещё больше. Он давно привык к причудам генерала, полгода ездил за ним в военном обозе. И то, что Суворов встает ночью, около часа, и что завтракает около двух, а обедает около восьми утра с обязательной стопкой водки — он знал прекрасно, но сегодня случилась незадача, из-за которой он не смог согреть чаю с утра. Привыкший кочегарить самовар на шишках, он никак не мог признаться, что местная зеленая поросль с чахлых кипарисов долго пыталась зажечься, но потом начала тлеть, не давая тепла пузатому, фирменному чуду из самой Тулы. Мерген и дул, и руками махал и сапогом работал, как поршнем, но вода не грелась. Он хотел во всем признаться хозяину, и что он оплошал, и что кипяток задержался. но неожиданный возглас Прошки отвлёк генерала:

— Тьфу ты, пропасть… Пятнадцать человек солдат в трубу упало, двадцать до смерти ушиблось, а остальных в лазарет повезли.

Суворов вскочил, отбросив письмо Потемкину.

— В лазарет? — закричал Суворов с ужасом, — в лазарет, помилуй Бог?! Заморят моих чудо- богатырей. Нет, не посылать в лазарет, дай им травки-фуфарки, — будут здоровы. А ты проклятый, напустил ветру из двери. Мне холодно! Лови, лови ветер, я помогу.

Суворов с Прошкой начали бегать по комнате, как будто ловя что-то; наконец последний отворил дверь и, как будто выбросив в нее что-то, сказал:

— Поймал мороз и выкинул!

Мерген оторопело смотрел на них. Что за обряд совершал в бывшем турецком доме Кинбурнской крепости генерал-аншеф и его камердинер, он так и не понял. Суворов потряс руку камердинеру и радостно сказал:

— Спасибо, спасибо, теперь теплей, а то, проклятый, заморозил было.

Генерал замолчал, повар откашлялся. Возникла неловкая пауза. Наконец он

набрался храбрости и спросил:

— Что кушать будете? На обед что готовить?

— Свари ты мне армянское кушанье.

— Слушаю.

— Свари ты мне татарское кушанье.

— Слушаю.

— А вот французское и немецкое не вари.

— Слушаю.

— Да еще русские щи.

— Этого нельзя.

— Почему?

— Не могу знать….

— Ах ты, немогузнайка! Нельзя! Говори, проклятый, почему нельзя?

— Сметаны нет.

— Убирайся, убирайся! Сметаны нет…. Слышать не хочу ничего! Будь добр, братец, чтоб были щи! Прошка, толкай его.

— Я и сам пойду, — сказал повар, и, уходя, сильно хлопнул дверью.

— Вишь, Прошка, как он меня рассердил, — продолжал Суворов. -Не могу знать… говорит. Терпеть не могу этого слова. Тащи, брат, ладану, после такого только обкурить комнату надобно… Чертей гонять!

Прошка заулыбался:

— Александр Васильевич, помилуй бог… Нету ладана, весь кончился. А самовар с чаем притащу. Мерген, черт окаянный, с утра жалится: разжечь-с не может.

— Чаю выпью… Но после смотра войска. Не равен час турки нагрянут? Что делать будем? И скажи моим ординарцам, чтобы сейчас готовы были… Опозданий не приму! Одного из них отправлю к светлейшему. Депеша в Херсон поедет, князю Потёмкину. А мне седлай моего Глазка. И по поводу этих, кто в лазарете, всех лично досмотрю! Мои чудо — богатыри должны быть одеты, обуты и готовы ко всему! Тех, кто в лазарете — водкой напоить… (через паузу) И меня не обделите в обед, да и щей хочу. Скажи, супостату Мергену, чтобы сметану добыл!

— Слушаюсь, Ваша светлость!

Прошка вышел со свечей в коридор, закрыл дверь в комнату Суворова. Он хотел идти будить ординарцев, однако соседняя дверь открылась и в коридор вышли они сами собственной персоной: старый ординарец — атаман с Дона, Иван Краснов, и новичок Акинфий Кононов. Под расстёгнутыми тулупами виделись мундиры. В шапках на голове с яркой опушкой они выглядели очень нарядно. Князь Потемкин провёл военную реформу незадолго до начала русско-турецкой войны, поменял форму солдатам и разрешил не надевать парики. Этот рассадник вшей в полевых условиях стал дикой «головной болью» для всех военных. Теперь солдаты косы не плели, выглядели опрятно, с короткой стрижкой и в нарядной форме, которая, правда, не всегда спасала от зимней стужи. В холодном коридоре гулял морозный ветер, свеча чадила, а огонь метался, как ненормальный. Входная дверь плохо прикрывалась, а печь на кухне, где орудовал Мерген, скорее служила для готовки, чем для тепла. Турки, жившие здесь когда-то, не очень-то заботились о благоустройстве своего жилища в крепости и совсем его не утепляли.

Прошка, увидев Ивана и Акинфия, прижал палец к губам и поставил свечу на подоконник, коридор осветился тусклым светом. Из комнаты Суворова послышалось бормотание. Удивленный Акинфий подошёл поближе к двери суворовской опочивальни, прислушался, а потом спросил камердинера:

— Что все это значит?

— Вот видите ли, — отвечал тот, — он в это время просыпается и уже встает; ему сейчас все его военные соображения приходят в голову, так он и рассеивает себя этими пустяками…

Но из-за двери раздалось отчетливое пение. Акинфий спросил еще:

— А теперь что он делает?

— Молится Богу.