Бесплатный фрагмент - Иная реальность

Рецензия

Максим Бацкалевич — писатель.

Это главный вывод, который я сделал, прочитав его повесть.

У Максима — нелегкая судьба. Он — инвалид с детства. И можно было бы без труда предположить, что если он будет писать, то — о своей болезни.

Но, — нет. Его интересуют иные темы, я бы сказал: более всеобщие, более объемные, если угодно. Например, война и искусство, и вообще искусство, как возможность человеку проявить себя, выполнить ту задачу, ради решения которой он послан на землю.

Его повесть многогранна, многослойна, и, если можно так выразиться, — многовременна. В ней переплетаются разные события, люди и времена, что делает ее безусловно очень увлекательной. Бацкевича интересует внимание читателя, он не просто поет потому, что у него есть песня — он хочет меня увлечь.

Но писателя, в первую очередь, выдает, конечно, не сюет (хотя он важен), и даже не идеи (которые трижды важны), но стиль.

«Солнечный, полный надежд день, превратился в стылую ночь». Привожу эту цитату, как образчик письма Бацкевича: с одной стороны, очень просто, с другой — метафорично и одновременно понятно.

Повесть молодого автора достойна того, чтобы прийти к своему думающему читателю и заинтересовать его.

Я искренно желаю автору всяческих успехов на литературном поприще. Он это вполне заслужил.

Андрей МАКСИМОВ, российский писатель, член Академии Российского телевидения.

От автора

Название этой книги существовало с самого первого дня её рождения и стало своеобразным пророчеством, как для меня, так и для всего мира. Я никогда уже не буду таким, каким был в тот день, да и всё вокруг изменилось до неузнаваемости.

Что это был за день? — спросите вы меня.

27-го октября 2019 года. Обычный, пасмурный, осенний день. День, когда Covid19 казался далёким, будто бы чёрная туча на горизонте. Пронесёт стороной. Всё будет хорошо. Это был день практически за месяц до огромной катастрофы в нашей семье, которая перевернёт наше сознание, нашу жизнь навсегда. За время работы над этой книгой меня самого несколько раз переплавило в горниле судьбы. Это был день, уходящего быстрым шагом мира.

Для меня лето 2019 года выдалось благоприятным. Изданная исповедальная повесть Карцер души вызвала большой интерес у читателей и получила высокую оценку. Некоторые люди говорили, что, прочитав эту книгу, они стали совсем по-другому смотреть на жизнь. Это огромная радость и благодать, видеть, как твоё детище приносит пользу другим. Однако в этом кроется тяжелая ноша: а что писать дальше?

Планка была поднята довольно высоко. Нужно было либо победить свой страх — и прыгнуть, либо остаться, с затухающим успехом Карцера души. Мой выбор сейчас перед вами, дорогой читатель. И только вам решать, что это взлёт или падение. Эта книга может показаться очень тяжелой и жёсткой. Моя задача показать реальную картину жизни героев этого повествования. А жизнь — штука сложная, особенно, когда ты потерял её смысл, когда внутри тебя пустота и прах. У меня нет желания пересказывать все три сюжета-матрёшки этой книги. Очень надеюсь, что перед моим монологом будет критика от одного из самых великих литераторов нашего времени, Андрея Макаровича Максимова, с которым мне выпала честь быть знакомым. Весьма ценно будет получить его оценку. Также с нетерпением жду рецензии от Александра Николаевича Логинова, моего редактора и наставника.

Желаю вам приятного прочтения и благодарю за то, что уделили время этой книге. Пожалуйста, делитесь своими впечатлениями. От вашего мнения зависит, будет ли вторая часть этой повести

ПРОЛОГ

«Один небольшой штрих грифеля по девственному альбомному листу — это мой глубокий вздох. По его стезе идут остальные линии, которые, слившись в очертание будущего наброска¸ дарят мне дыхание, с помощью которого я могу видеть, как на заре пробуждается луг, как к восходящему солнцу тянется кровавый цветок, как с первым лучом света какой-то старик надевает сбрую на тощую лошадь, как по жгучим пескам Сахары бедуин ведёт на север навьюченных верблюдов, как катится по руслу безымянная речушка, как падает снег на пути неизвестного вагона.

Лишь благодаря этому дыханию, я могу ощущать прелый аромат обнажившейся под острым лезвием плуга мокрой земли. Могу услышать тихий шелест падающих листьев в парке, весёлый щебет синичек, бешеный лай собак, который разносится по всему чёрно-белому морю тайги.

Это дыхание даёт мне возможность почувствовать то, что чувствуют совсем незнакомые для меня люди. От этого порой бывает жутко. Потому что ты будто бы вселяешься в другого человека. Видишь то же самое, что и он. Идёшь туда же, куда идёт он. Думаешь точь-в-точь, как он. Люди бывают разные. У каждого своя уникальная судьба. Больше всего меня печалит, когда собственным умом понимаю, что этот человек сейчас сделает большую ошибку, которая приведет к фатальным последствиям, но ничего нельзя изменить. У меня нет никаких прав для того, чтобы вмешиваться в жизнь других людей.

Если бы я мог выразить всё это в словах, то уверен, что это заняло бы несколько сотен страниц, на которых описывались бы различные истории из жизни этих людей. Быть может, словом можно больше передать смысла, чем одной линией. Хотя, сколько необходимо слов, чтобы рассказать до мельчайших деталей о том, что нарисовано на полотнах Да Винчи, Караваджо, Рафаэля, Пикассо? Есть ли вообще такие слова в мире?

Однако одна картина не способна выстроить сюжетную линию, поведать о том, что было до или после. Это только просто маленький кадр, который показывает то, что делается в данный момент. Картина — это история, ограниченная границами холста. В то время как слова, правильно уложенные автором в тексте, в силах нарисовать в воображении читателя ничем не ограниченную картину.

Но не совсем логично сравнивать живопись и литературу. Это два противоположных столба, на которых тысячи лет держится наша цивилизация. Всякий художник, писатель, поэт вносит в этот мир что-то новое.

Каждому своё.

Возможно, мои рисунки бездарны, но именно благодаря им, я пока еще жив. Если Господь отнимет у меня это дыхание, то…».

Глава 1

Поставив три жирные точки, Марк тяжело вздохнул и, захлопнув серую книжечку, сунул её в щель между стеной и шкафом, стоящим подле кровати. Затем приподнявшись на локтях, он посмотрел на монохромный дисплей часов, которые расположились на полке в дальнем углу комнаты.

— Без пяти минут десять… Что-то я провалялся слишком много…, — пробормотал себе под нос Марк.

Через закрытую дверь в ещё сонную, с приглушенным оранжевыми шторами светом, спальню врывались разные звуки уже ожившей квартиры. С кухни доносился звон посуды, назойливый визг блендера, который заглушал голоса. В соседней комнате бубнил телевизор, слышался непринужденный детский смех.

— Новый день… Вдобавок еще выходной… Если так подумать, то у меня после окончания школы вся жизнь — сплошной выходной… Помню, придёт суббота, хочется посидеть в компьютере… А теперь сиди, хоть до посинения… Ладно, хватит болтать.

Марк потянулся к одежде, лежащей на спинке инвалидного кресла, как вдруг вся комната зашаталась в разные стороны, всё вокруг потемнело…

***

— Э, э, малец, вставай. Нужно убираться отсюда, пока немчура нас не заметила.

Еле разжав заледенелые веки, Марк увидел перед собой пожилого человека в лощёной от грязи и крови гимнастёрке, который, став на колени, портянкой обматывал его плечо.

— Чё ты с ним возишься, Потап… Пулю в лоб. Тебе же не впервой, — хихикнул широкоплечий с одутловатым лицом верзила, стоящий рядом.

Ничего не говоря, Потап обернулся. Верзила отступил на пару шагов, медленно потянувшись увесистой рукой к нагану, заткнутому за пояс. Его маленькие, глубоко посаженные глаза пылали гневом, желваки ходили на щеках, заросших рыжей щетиной. Он делал вздох за вздохом, раздувая мясистый нос.

На несколько минут возникла напряжённая ситуация, которая дала Марку время, чтобы немного прийти в себя и оглядеться.

Он сидел на каком-то ящике на дне траншеи, прижавшись спиной к неотёсанным бревнам. Его окоченелые пальцы сжимали цевье «мосинки». Во всём теле была слабость и дрожь. Левое плечо то ныло, то нестерпимо жгло, словно в него тыркали каленым гвоздем. Во рту было сухо и горько.

Неподалеку на голой земле, покрытой толстым слоем черной вонючей жижи, сидело пять или шесть человек в таких же гимнастёрках. Между этими людьми царила мёртвая тишина, которую нарушал лишь стон. На пропитанных кровью, потом, дымом суровых мужских лицах был виден страх, как будто они были малыми детьми, брошенными на произвол судьбы.

— Ну, что, братва, закурим для сугреву, — уныло сказал один из них, доставая из-за пазухи несколько самокруток, — Лёха, гони чинарик… Эй, ты чего оглох?

— Не горлопань, как баба… За версту слышно. Зенки разуй. Окочурился уже, поди, — послышался сиплый голос.

Из бокового прохода траншеи показался коренастый, небольшого роста мужчина с автоматом наперевес. Одет он был в шинель с погонами, на которых можно было разглядеть по одной звезде. На вытянутой, будто тыква, голове была надета фуражка.

Брезгливо окинув взглядом лежащих на земле, он не спеша подошел к Потапу, ещё возившемуся около Марка.

— Вторая рота разгромлена, заградотряд тоже, командир убит, — в полтона произнес он, искривив губы, — В линии фронта брешь, в которую скоро попрёт немец…

— Комиссар, мне-то какая разница… Пусть рвёт, хоть до Камчатки, — хмыкнул верзила.

Лязгнул автоматный затвор — Марк ещё больше вжался в стену. Его внутри колотило от страха. Хотелось, чтобы это жуткое видение исчезло, чтобы он снова оказался в своей реальной жизни. Однако, несмотря на страх и сильную боль в плече, Марк старался запомнить всё, что видел, каждую деталь, каждый фрагмент.

— Серёга, отстынь…, — сипло закричал Потап, встав на ноги.

На миг серое, изъеденное морщинами и сединами, каменное лицо комиссара озарилось улыбкой. Нахмуренные брови поползли вверх. Тусклые тёмные глаза засияли, как у ребенка.

— Кажется, совсем недавно мы с тобой гоняли голубей по Арбату, — с теплотой произнес он, — Закадычные друзья… Вместе служили, вместе работали в милиции… Но ты хотел большего… Только в тот день, когда мы брали банду Пастуха, всё перечеркнул… Ты оступился… У тебя не хватило духу добить мальчишку… А у него хватило — уложить двоих сотрудников… Думал, что это тебе сойдет с рук, кровь наших ребят? В тот же вечер я накатал рапорт на тебя и ещё вспомнил, что твой дядя был кулаком.

Лицо комиссара вновь стало суровым и бесчувственным. Ткнув со всей силы сапогом в грудь бывшего друга, он процедил сквозь зубы:

— Сволочь, больше не называй меня по имени… Убью…

Потап спокойно сел на корточки, достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок пожелтевшей бумаги. Бережно развернул его и неторопливо начал что-то читать, поглаживая большими пальцами рук каждую строчку. Затем поднял опустелые обветренные глаза.

— Это последнее письмо, которое я получил от Маши… Зимой сорокового она с детьми переехала в Ленинград к родственникам… Говорят, будто бы, в сорок первом…

Быстро, чтобы никто не заметил, тыльной стороной ладони Потап взмахнул скупую слезу с обвисших почернелых век, к которым почти вплотную подобралась пепельная борода.

— Не тратьте, товарищ комиссар, патрон на того, кто и так уже мёртв, — прошептал он, закрывая глаза.

— Только подними, сволочь, ствол, — ощерился Жердяй. — Это будет твоя последняя секунда жизни.

Марк пассивно смотрел на всё происходящее. У него не было ни жалости, ни сострадания, ни единого чувства, кроме страха за свою жизнь. Он находился в совершенно чуждой ему обстановке внутреннего состояния неизвестного человека. Кто он такой? Как сюда попал? И что у него на уме? Марк пока не знал.

Плюнув на землю, комиссар направил автомат на Жердяя.

— Ну, и что ты мне сделаешь? — хмыкнул он. — Все законы, все правила для меня — это просто ничто… Я могу одной очередью уложить вас всех… Вы же сучьё поганое…

Где-то совсем недалеко послышалась вереница гулких хлопков, которые порвали в клочья тишину туманной дымки, покрывавшей сизым саваном траншею. Земля затряслась, будто бы разверзлась сама преисподняя. Пара брёвен, накрывавших боковой ход, с треском провалилась — раздался чей-то протяжный, надрывный крик.

— Твою мать… Ложись, — прогорлопанил басисто комиссар, падая на землю.

Оглушённый в тот же момент очередным взрывом, Марк не заметил, как съехал с ящика, на котором сидел, оказавшись в какой-то воняющей фекалиями луже. В голове что-то непрестанно шумело, свистело, грохотало, обжигая всё внутри, не давая ни секунды покоя. Сердце бешено колотилось. Марку казалось, что вот — вот его разорвет на части.

«Не вижу ничего… Чёрт возьми, неужели конец… Нет… Нет…, — вдруг Марк услышал чьи-то мысли, — Мне нужно найти эту грёбаную карту и принести её Йохану, иначе он убьет Женю… Жень, братишка, почему ты попёр на этого долбаного фрица? Отлежались бы до сумерек… Авось, пронесло бы… Почему меня не убили там в лесу? Почему именно меня выбрали на эту роль? … Вроде бы, потихоньку начинаю видеть».

Едкую, давящую на глаза темень, медленно размывали мелкие частички света. В начале были крошечные белые крупинки, носящиеся по кромешному мраку, словно светлячки в ночи. С каждым мигом их становилось всё больше и больше. Они сливались воедино. Постепенно вырисовывались мутные очертания траншеи, расплывчатые силуэты людей, голоса которых доносились, будто бы издалека.

Отерев холодной ладонью лицо, покрытое липкой коркой из грязи, Марк стал шарить руками по сторонам, пытаясь найти винтовку, без которой он был совсем беззащитным.

— Это ищешь, сынок? — послышался эхом хриплый голос Потапа где-то рядом, — На, держи…

Посмотрев на Марка пристальным взглядом человека, который повидал немало на своем веку, он прошептал:

— Поверь, никакое оружие не убережет тебя от смерти… Когда ты убиваешь другого человека, то в первую очередь убиваешь себя медленно, рвотно, противно… После этого тебе никогда не быть таким, как прежде… Узнав, что я — бывший мент, в камере однажды ночью на меня устроили облаву… Удавку на шею… Двое держали руки, чтобы не мог сопротивляться… Вся жизнь пролетела перед глазами… Жена, дети… Не знаю, как мне удалось так рвануть, что те, кто держали, кубарем покатились на пол… Третьего я наугад полоснул лезвием… По моему лицу потекла теплая кровь… В ту ночь во мне словно умерло что-то важное… Я был уже не я… Потом пошёл по этапу… Там тоже хватило всякого, от чего даже теперь мутит… Мне хотелось выжить, увидеть семью… Однако, нужен ли кому такой муж и отец?

Вдали раздался приглушенный взрыв, через несколько секунд ещё один и ещё.

Стоящий на ящике, на котором не так давно сидел Марк, комиссар пытался разглядеть что-то в бинокль, ругая трёхэтажным матом густой туман. По его прерывистым движениям было видно, что он растерян. Он то спускался, то вновь взбирался на ящик, чтобы заглянуть за бруствер, то поправлял воротник шинели, обтряхивая налипшую грязь.

— По-моему, вы, товарищ комиссар, очень рискуете получить пару грамм свинца в лоб, — съехидничал шатающийся по окопу с самокруткой в зубах верзила, — Артиллерия косит в трёх, может, в четырех километрах южнее.

Комиссар обернулся. Лютая ненависть ещё большим пламенем легла на его лицо.

— Сейчас ты, падла, отведаешь у меня свинца, — заорал он, — Да… Да… Я таких, как ты…

Верзила, шмыгнув носом, неспешной походкой вразвалочку, так, словно он гулял по променаду, подошел к комиссару вплотную и, перекинув самокрутку в противоположный угол рта, сухо произнес:

— Такие, как ты, больше не способны ни на что, кроме угроз… Стоит лишь сказать слово, идущее вопреки с вашим, вы сразу же хватаете дубинку… Ну, шмаляй… Чего медлишь?

Бросив на Потапа вопросительный взгляд, верзила сплюнул под ноги комиссару и, с сожалением причмокнув губами, отступил назад.

— Будь на то моя воля, закатал бы тебя в эту проклятую землю…

Язвительно улыбнувшись в ответ, комиссар постучал указательным пальцем по спусковой скобе. По всей видимости, ему не хотелось оставлять безнаказанным человека, унизившего его. Постояв немного в раздумье, он опустил автомат и, спрыгнув с ящика, принялся усердно рыться в висевшей на левом плече потёртой полевой сумке.

— Чёрт лысый, куда ты её сунул, — разъярённо сипел комиссар, вывернув скудное содержимое сумки на землю, — Сто двадцать пятый, сходи к пулеметному гнезду, там командир лежит… Пошмонай шмотки…

— Начальник, Коляна бревном придавило… Не дышит уже, — отозвался чей-то прерывистый голос, — Нас же сейчас всех здесь пришьют…

Кто-то уныло затянул из последних сил:

— Я помню тот Ванинский порт,

И крик парохода угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные…

— Заткнись, — прервал песню комиссар, нахмурившись, с недоумением листая жёлтые страницы какой-то мятой тетради, выпавшей из полевой сумки. — Зачем надо было перерисовать карту со всеми позициями?

От этих слов Марк содрогнулся, будто бы через всё его тело прошел электрический разряд. В голове заметались мысли, идеи. Боль и холод ушли на второй план. Цель захватить эту тетрадь затмила собой всё сознание Марка. Положив дрожащую руку на приклад винтовки, он бегал взглядом по окопу, размышляя, как лучше поступить.

«На всё про всё пять патронов… Если даже удастся уложить одного, то два других сразу же ринуться на меня… Ещё эта рука… Не уверен, что смогу быстро перезарядить… Хорош фриц, послал на задание раненого, да, ещё с одной винтовкой… Думай, Лёха, думай, если хочешь спасти брата».

Однако на ум не приходило ничего путного. От этого Марк чувствовал себя ещё более подавленным и беспомощным перед лицом превратностей судьбы, которая бьёт под дых беспрерывно и нещадно. Он винил себя в предательстве своих сотоварищей, которые сейчас там, в тёмном, сыром подвале, сидят связанные и ждут своей участи, всецело зависящие от него.

«Как знать, может быть, их уже пытали… Прошло восемь часов с момента, когда меня отпустили… Мне необходимо до темна вернуться обратно с проклятой картой… Что будет дальше…?».

Марк сжал пальцы, загребая ледяную грязь в кулак. Внутри его всего колотило не то от холода, не то от злости на весь белый свет.

— Воды хочешь, малец? — протянул небольшую фляжку Потап.

Прильнув сухими губами к её горлышку, Марк начал с жадностью глотать обжигающую горло воду с каким-то непонятным горьковатым вкусом. Она, казалось, словно ледяная река, заполняла всё нутро, забирая последние крохи тепла из тела.

— Похоже тебе сильно досталось, — хмыкнул, усевшись напротив, верзила, указывая на изодранную в клочья гимнастёрку Марка, — Тоже штрафник?

Вдруг раздались снова адские хлопки взрывов, от которых закладывало в ушах, а всё тело тут же сжалось при мысли о том, что вот-вот может всё закончиться. Ещё неизведанная даже наполовину жизнь оборвётся прямо сейчас в каком-то неизвестном окопе. Хотя, он был уже сыт по горло этой мерзкой жизнью, которая за последние месяцы с равнодушием выпотрошила из него всё. Марк чувствовал себя живым мертвецом. И лишь отдаться всецело смерти, казалось единственным спасением от одиночества и невыносимых физических и душевных терзаний. Перед глазами внезапно возникло прекрасное лицо девушки.

— Это всё из-за тебя… Иди к черту, — заскрежетал зубами Марк.

Время, казалось, замерло, будто бы специально, чтобы ещё сильнее потрепать нервы. Где-то в мглистой вышине летели снаряды.

Прижав плотно ладони к ушам, Марк сидел не шевелясь, поджав колени к подбородку и уставившись в одну точку. Свет то тускнел, то вновь разгорался. Виднелись какие-то расплывчатые силуэты людей, бежавших по траншее. Движения их были медленными и прерывистыми так, как бы у жизни не хватало кадров на то, чтобы выстроить полную картину происходящего.

Через несколько долгих изнурительных секунд, которые показались Марку целой вечностью, совсем рядом прогремела череда взрывов, с такой силой сотрясая землю так, что на голову дождём стали падать с бруствера мешки с песком, куски колючей проволоки, камни.

Казалось, раскалённые снаряды гулко выли над головой, будто стая матёрых волков, которые неслись, чтобы вонзить в яремную вену жертвы свои острые клыки. Багровые всполохи окрасили туман, словно зарево рассвета. Но, увы, это не был рассвет — это был закат сотен безликих жизней, которые были положены мёртвыми рельсами на пути у только еще набирающего скорость паровоза с красным знаменем.

Взрыв, ещё один и ещё. Нечеловеческие крики. Едкий дым вперемешку с песком чёрным занавесом заволок всё вокруг, забивая и без того затрудненное дыхание, резал глаза. От всего этого в голове творилась полная неразбериха. Марку казалось, что этот ад уже никогда не кончится. Ухватившись за винтовку, он хотел встать, но внезапно прогремел ещё один взрыв, который отбросил его куда-то в сторону, будто тряпичную куклу.

Удар в голову отключил сознание.

***

— Сынок, сынок Что с тобой? — будто откуда-то из глубины, эхом донесся мягкий, чуть дрожащий женский голос, — Боже, почему ты не реагируешь?

В течение некоторого времени, Марк лежал неподвижно, не осмеливаясь открыть глаза. В его голове всё ещё рвались снаряды, вздымая вверх целые фонтаны брызг грязи, песка, камней, трещали падающие бревенчатые настилы, слышались жуткие вопли. Сознание крутило эти звуки по кругу. Вместе с тем откуда-то доносился знакомый, мелодичный голос.

— Мрак, Марк, очнись…

— Мама, перестань, пожалуйста, теребить меня… Со мной всё в порядке, — вяло произнес Марк, с трудом приподнимая отяжелевшие веки.

Первое, что он увидел в какой-то расплывчатой сизой дымке, которая потихоньку растворялась в воздухе, было побледневшее лицо мамы, Екатерины Евгеньевны, которая сидела возле него на постели.

Карие, неглубоко посаженные глаза, с длинными ресницами, над которыми возвышались коричневые линии бровей с немного вздернутыми вверх кончиками. Каштановые волнистые локоны чёлки, спадающие на лоб, делали его немного уже. Прямой, продолговатый нос. Узкие алые губы, нервно сжатые в одну линию. Острый подбородок. Вот какими чертами Марк мог бы описать мамин портрет.

Яркий, белый поток света, струившийся из окна золотыми струнами, озарял всю комнату: висящую на стене иконку Божьей Матери в деревянной рамочке, обои с причудливыми завитками, шкаф с разноцветными дверцами, двухъярусную кровать, разместившуюся около потёртого письменного стола, на котором беспорядочно были разбросаны книжки.

— Боже, как же я испугалась, когда вошла в спальню и увидела, что ты лежишь на полу без сознания, — взволнованно вздохнула Екатерина Евгеньевна, поглаживая нежно ладонью по влажному лбу сына, — Голова болит или, может, кружится? Тошнит?

— Мам, всё хорошо… Пожалуйста, перестань со мной сюсюкаться, как с маленьким, — уворачивался от материнских ласк Марк.

Молча встав с кровати, Екатерина Евгеньевна быстро взмахнула указательным пальцем выступившие на глаза слезы. Затем она взяла висевшую на спинке коляски одежду и подала ее сыну.

— Тебе помочь? — тихо спросила она.

Марк качнул головой. При виде слёз матери в горле вдруг встал ком. Ком не совсем понятной Марку вины перед той женщиной, которая его родила, не бросила в детдом, как это делают многие, которая пожертвовала собой ради того, чтобы подарить ему нормальную жизнь.

Да, Марк был обязан ей всем. Однако, в свой внутренний мир он не обязан впускать никого. Этот мир был неким затерянным островком в океане жизни. Там можно было и поплакать, и посмеяться, и построить башню из мечтаний и планов, и зарыть в землю всё то, что умерло.

— Ладно, я пойду пока на кухню… — сказала Екатерина Евгеньевна, немного приведя в порядок бардак, который творился на письменном столе. — Папа сегодня хочет ехать в деревню и зовёт нас с собой… Поедем?

Внезапно в комнату вбежал белокурый мальчик лет семи-восьми. Зацепившись за край паласа ступнёй, он едва не влетел в шкаф. Однако ему каким-то чудом удалось сдержать равновесие. Хмыкнув, мальчонка, как ни в чём не бывало, подскочил к женщине и, нахмурив брови, начал щебетать:

— Мамочка, я не хочу есть подливку… Она солёная… А папа сказал, если не съем, то он даст мне берёзовой каши… Не могла бы ты спрятать ремень куда подальше? Костя обнаглел… Сам в телефоне играет, а мне не разрешает… Ммм… Это же нечестно.

Екатерина Евгеньевна улыбнулась.

— Можешь быть уверен, Тимофей, что это весьма честно для твоего здоровья… Ладно, идём. Не будем мешать братику одеваться.

После того как дверь в комнату закрылась, Марк вновь остался наедине с самим собой. Это одиночество его не пугало. Наоборот, ему нравилось сидеть в тишине. Тишина позволяла Марку окунуться во всё то, что он пережил буквально несколько минут назад. В сознании мелькали тысячи образов. Со временем их количество уменьшалось и уменьшалось, пока не осталось ничего, кроме необъятной белой глади, на которой неспешно появлялись разнообразные штрихи, линии. Когда они соединились воедино, Марк увидел знакомые глаза Потапа, угловатое лицо со впалыми щеками, покрытыми сизой щетиной. Это чёрно-белое лицо было настолько реальным, что, казалось, вот-вот оживёт. Затем всё распалось на множество осколков, которые унеслись куда-то во тьму.

Тяжело вздохнув, Марк переоделся и, ухватившись обеими руками за подголовник кровати, скрежеща зубами, привстал на ватные ноги и пересел на коляску. Подъехав к столу, откопал под грудой книг смартфон. Вместо того¸ чтобы нажать на иконку с изображением Библии, его палец перескочил на мессенджер. Что можно прочитать в этой Библии? Непонятные тексты, в которые можно вникнуть только с теологическим образованием. Куда проще влезть во всемирную паутину, где тебе подадут всё на блюдечке с голубой каемочкой. Впрочем, Марк пользовался этим интернет — фастфудом крайне редко. Для него это было лишь средством общения. Да и это сейчас шло под откос.

— Привет. У меня всё хорошо. Как сам? — Марк уныло прочитал сообщение, которое в очередной раз полоснуло по сердцу лезвием.

Глава 2

В памяти всплыло, как он познакомился с ней два года назад, золотой осенью. Тогда нечего было делать. Карандаш предательски не желал приближаться к бумаге. Книги тоже набили оскомину. Вспыхивающие в голове изображения, не находя себе места на белом листе, толпились в коридорах подсознания, вызывая хаос. Хотелось с кем-то поговорить. Однако у родителей своих проблем хватало, как всегда. А братья — всего лишь дети, у которых в мыслях были только игры.

И вот, в те самые мрачные осенние дни, Марку ничего не оставалось, кроме как тупо и бессмысленно убивать время за компьютером: нарды, фильмы, карты, музыка — и так тянулось день за днем, с утра до вечера. Пока однажды как-то невзначай не зашел на мэйл.ру в раздел знакомств. Решил зарегистрироваться от нечего делать. Почему бы и нет?

Долго выбирал фото для анкеты. Хотелось, чтобы не было видно коляску и, чтобы на его лице не было и следа от болезни. Найти такую фотку — всё равно, что найти иголку в стоге сена. Но вот попалась одна, на которой Марк сидит в тёмно-синем жилете около крыльца в деревне. На лице улыбка чуть-чуть кривовата, однако сойдет, почти не заметно. Сойдет.

Быстро заполнив все поля анкеты, Марк начал обследовать сайт знакомств.

Но, как и ожидалось, ничего хорошего он там не увидел. Уйма холёных, накрашенных масок, от вида которых воротило. А что скрывалось под этими лощёными масками? Был ли там кто-то живой, с кем можно было бы поговорить не только о погоде? Лучше молчать, быть в одиночестве, чем обсуждать с кем-нибудь, что ты ел на завтрак.

Марк уже собирался закрыть браузер, чтобы сыграть в очередную партию в нарды с компьютером, как вдруг заметил фотографию, отличавшуюся от всех остальных тем, что на ней было изображено живое, милое лицо девушки, немного прикрытое козырьком чудаковатой ярко-желтой кепки, из-под которой выглядывали светлые завитки волос.

Первым желанием Марка было­ взять скорее карандаш и перенести этот образ на бумагу. В его фантазии уже лежал готовый рисунок. Однако с этим решил повременить и просто послать ей сообщение. Но тут же возникла загвоздка, что написать? Марк и в реальной жизни не был общительным. И здесь не была виновата его болезнь. Нет, ни в коем случае. Просто не хватало тем, слов, как будто он был пришельцем из другого мира, ну, или из другого столетия, по крайней мере.

Как же тогда он сможет общаться с человеком, который где-то там далеко, за сотнями тысяч километров проводов? Парадокс нынешнего времени: хотя люди и живут в одном городе, быть может, даже на одной улице, но их разделяют тысячи километров глобальной сети.

Курсор мыши уже стоял на крестике окна браузера, когда Марк резко отдернул руку и нажал кнопку «Написать сообщение». Что-то было в этой девушке такое, что притягивало и завораживало.

Быстро, наобум, написал первое, что пришло в голову: «Привет. Можно познакомиться с тобой?».

Клацнул по кнопке энтер. Затем свернул окно, чтобы не привлекать внимания домочадцев, и стал ждать, в очередной раз начав новую партию в нарды.

Вдруг где-то внутри себя Марк услышал холодный голос:

«Чего ты, дурак, ждёшь? Ну, допустим, она ответит… Что будет дальше? Что ты ей напишешь? Как вы сможете общаться? У тебя вообще хватит силёнок признаться ей, что ты не такой, как все?».

— Я… Я такой, какой есть… И не собираюсь это скрывать, — нервно прошептал он, словно отвечая на свои же мысли, — Опять двадцать пять, марс… Лучше фильм включить…

Прошло несколько долгих, томительных часов, пока Марк решился заглянуть в сообщения и на удивление обнаружил там ответ.

«Привет. Конечно же можно».

Постукивая по столу пальцами в такт музыке, Марк прикусил губу, задумался, пытаясь разобраться, как быть дальше, как развивать общение? Мысли предательски молчали. Только слышалось бешеное сердцебиение.

Написал первое, что пришло на ум. Вроде бы, спросил у неё что-то о книгах. Что именно, уже не помнит. Только помнит, как с каждым сообщением от этой девушки, он чувствовал себя более уверенно. Ему было комфортно с ней общаться. Они переписывались каждый день по несколько раз, рассказывали друг другу о своих увлечениях, обсуждали фильмы, книги.

Жизнь немного наладилась. Понурая осень приобрела золотистый оттенок. На страницах альбома появились новые штрихи.

Однако, вскоре Марк стал понимать, что если он и дальше хочет с ней общаться, то нужно будет снять с себя маску, рассказать о своем недуге. Иначе нельзя. Лгать? А если она захочет встретиться? Что тогда? Даже по телефону он не сможет разговаривать, потому что от волнения заикается.

Признаваться в том, что ты не такой, как все, тоже было довольно боязно. Марк не боялся сказать правду, но его объял страх, что эта правда может отпугнуть, испортить всё. Общество сторонится таких людей, как он. Что будет, если эта девушка не захочет общаться с ним?

Эта была дилемма, которая бушевала внутри Марка, не давая покоя. За эти дни он успел привязаться к ней, хоть и ни разу не видел её вживую. Но в его сознании она была настолько реальной, что, казалось, стоит сделать лишь один шаг. Шаг длиною в жизнь. Марку не хотелось терять это ощущение. Да, может это глупо, смешно. Да, может это была юношеская бурная фантазия. Но именно это помогло ему двигаться дальше.

Спросить бы у кого-нибудь совета, как лучше поступить? Но у кого? Родители могут не понять и перевернуть всё с ног на голову, особенно отец. Станет только хуже. Нужно как-то самому разобраться с этим.

После долгих раздумий и сомнений решил признаться, и будь что будет.

Дрожащими, как не своими, пальцами Марк пробежал по клавиатуре, написав:

«Мне нужно тебе кое-что сказать… У меня ДЦП… Я не могу ходить… Если много нервничаю, то начинаю заикаться… А бывает, что речь вообще исчезает… Посчитал лучше признаться сразу… Не захочешь общаться дальше — пойму».

Вновь мучительное ожидание, неприкаянное слоняние по интернету, нервный стук костяшек пальцев. Вдобавок внезапно внутри Марка стали терзать сомнения: «Возможно, не стоило говорить? Может, вообще не нужно ничего? Просто сидеть и, как бревно, плыть по течению жизни. Но он не мог просто так поднять белый флаг».

Уже был вечер. По своему обычаю, непонятному для остальных домашних, Марк сидел, закрывшись в комнате и наблюдал за тем, как яркий солнечный диск потихоньку прячется за зубчатой гребенкой леса, окрашивая барашки облаков в багряный цвет. По перекрёстку сновали туда-сюда автомобили, мигая фарами.

В приоткрытую форточку тёплый ветерок задувал в комнату мелодичный рокот двигателей, пыхтение пневматических тормозов грузовиков. Когда изредка поток машин исчезал на несколько минут, можно было услышать щебетание птиц в лесу.

Из колонок музыкального центра тихо-тихо доносился хриплый баритон, цепляющий струны души:

«Играет Дассен, кассетник старый поёт,

И чай «со слоном», и пусть весь мир подождёт,

Играет Дассен, играет здесь, а я там…»

Для Марка это вечернее время было самым лучшим успокоительным. Отступали все мысли, переживания, страхи. Был только он, чашка горячего крепкого чая на подоконнике и альбом, на котором в единое целое сливались мелкие штрихи, рождая на бумаге ту самую фотографию.

Внезапно раздалось: клюк-клюк.

Сделав глоток из чашки, Марк подъехал на коляске к компьютерному столу, направил курсор на ярлык браузера и пару секунд просидел, просто смотря в одну точку. Затем, вздохнув, кликнул по иконке.

— Если честно, то я поняла сразу, что у тебя какая-то болезнь. Однако не считаю это препятствием для общения. У каждого свои недостатки и достоинства, — пробежал Марк по строкам и хмыкнул, улыбнувшись: — Врач что ли?

С той минуты Марку было с кем поговорить, поделиться своими переживаниями или радостями, что-то обсудить. В этот период на бумаге появлялось всё больше и больше рисунков.

Глава 3

Марк пару минут повертел в руке смартфон, пытаясь вытянуть из себя хоть несколько слов, чтобы как-то поддержать увядающее общение. Но что сказать? Неужели отписаться её же банальной фразой? Нет, только не это. Такой подход приведет к ещё большему отдалению.

Мелкая дрожь коснулась плеч.

Быть может, рассказать ей о том, как он провел вчерашний день в деревне, скитаясь по двору в поисках места, где нет ветра? Быть может, рассказать о том, как его девятилетний брат пробовал натянуть на велосипедную звездочку слетевшую цепь и изодрал до крови свои ручонки, а он ничем не мог помочь? Быть может, поведать ей о боли, возникающей при виде полуслепого, хромого дедушки, который из последних сил носит вёдра с водой, чтобы полить огород?

Тяжело вздохнув, Марк бросил взгляд на настенный календарь и подскочил в коляске, будто увидел там нечто страшное.

— Как же я забыл, что двадцать пятого мая в колледж нужно сдавать документы…, — бубнил он себе под нос, роясь в нижнем ящике стола, набитом всякими поделками из бумаги, ручками, карандашами, ластиками.

— Просил же малолеток, не соваться в мой ящик… Жаль, нельзя надрать им уши… Руки так и чешутся… А¸ вот и моё добро…

Марк достал из ящика синюю папку, где он хранил все свои документы для поступления и точный рисунок трёхмачтового последнего русского фрегата «Александр Невский», на работу над которым было потрачено более пяти месяцев.

Внезапно он заметил, что вся папка была исписана чёрным маркером.

Глаза полезли на лоб, в горле сразу пересохло, а гортань сжалась так, что Марк едва дышал.

Искривлёнными, дрожащими пальцами еле-еле развязал шнуровку, затем, чуток отдохнув, вытащил содержимое папки и тщательно пересмотрел каждый лист документов. Потом, аккуратно отложив их в сторону, развернул сложенный на четыре части рисунок. Всевозможные оттенки серого придавали фрегату динамичный вид. На трёх мачтах ветер изгибал в дуги трапециевидные паруса, играл на стакселе, словно на арфе, трепал такелаж. Острым клином корабль разрезал пенящуюся воду перед собой. Словно в отместку за это, бурные волны накатывали на его борта, заливая открытые пушечные порты, из которых выглядывали орудийные жерла.

Все палубные надстройки также были нарисованы со скрупулёзной точностью от бака до кормы. Однако Марка тревожили декоративные резные элементы, которым, как ему казалось, не хватало еще теней.

— Во вторник отцу на смену… Вряд ли он согласится замениться и отвезти меня в Минск, — вздохнул Марк, продолжая осматривать свою работу, — одна шкаторина немного косая… Ммм… А, давай, пойдем ва-банк…

Всецело погруженный в мысли о том, как лучше попросить отца отвезти его в колледж, чтобы сдать документы на поступление, он не заметил, как к нему подбежал Тимофей.

— Ты оглох или как? Мама тебя уже полчаса зовёт есть, — оттарабанил тот, проглотив несколько букв и сунул свой курносенький носик с ямочкой на кончике поближе к рисунку, — Ничего себе махина… Круто… А почему нет флага с этим… Ну, как же называется, сушеная голова?

Марк изподлобья посмотрел на младшего брата, который стоял возле него. Да какое там стоял! Вложив указательный палец в рот и, сделав задумчивую гримасу, тот прыгал то на одной ноге, то на второй. Его карие глазки искрились от жизненной энергии. Марку было пятнадцать, когда Тимофей родился. Ему посчастливилось видеть, как этот малыш, смеясь, ползал по всей квартире, как пыхтел, пытаясь оседлать пятилитровую бутыль, как сделал первые шаги. Время пролетело мгновенно, оставив лишь сотни тысяч воспоминаний.

— Сушёная голова, — с удивлением произнес Марк, а затем кивком указал на папку:- Тимоти, скажи мне, пожалуйста, кто это так здорово разукрасил?

Перестав вертеться, будто бы вьюн на сковороде, Тимофей, нахмурив редкие брови, взял со стола папку и повертел её в руках. Затем взглянул прямо в глаза старшему брату и, не найдя в них никаких следов опасности, смело протараторил:

— Я немного украсил её… Мне хотелось, чтобы у тебя была красивая папочка…

Тимофей начал бегать по комнате взад и вперед, возбужденно махая руками и что-то невнятно бормоча. Сланцы то и дело скользили по ламинату, словно по льду, так, что почти каждый раз он налетал на шкаф.

— Ну, спасибо, что хоть документы оставил некрасивыми.

Вздохнув, Марк призадумался, постучал по столу и затем, обернувшись, спросил:

— Как обстоят дела на кухне?

Немного проскользив до коляски, Тимофей сделал задумчивое лицо и простоял так несколько минут, с интересом наблюдая за тем, как за окном снуют автомобили.

— И чего мы молчим? — немного погодя, задал вопрос Марк, бережно складывая обратно всё содержимое папки.

— Я не врубаюсь, что ты хочешь, — уныло промямлил Тимофей, опустив плечи и сделав такой удручающий вид, как будто его сейчас заставляли таскать кирпичи.

Подняв голову, Марк сурово посмотрел на брата.

— Врубаюсь…, — спокойно повторил он со вздохом и прибавил: — Родители сегодня ругались между собой или, может, кричали на вас?

Тимофей закачал головой в ответ и начал рыться в куче книг, завалившей весь стол. Заметив лежащий рядом смартфон, он тут же повеселел и, причмокнув губами, хотел было уже взять, однако его намерения сразу пресёк серьезный голос.

— Не трогай… В этом телефоне нет никаких игр…

Тимофей невнятно буркнул что-то и вприпрыжку побежал к двери. Через мгновение шкаф затрещал, послышалось тихое детское хлюпанье носом.

С молниеносной скоростью, бросив папку в ящик стола, Марк развернул вокруг своей оси коляску. Увидев лежащего на полу брата, прижимавшего обеими ручонками разбитый нос, из которого на пол капали алые капли крови, Марк одним махом подъехал к нему. В груди бешено колотилось сердце, словно кувалдой дубасило под рёбра.

— Тише-тише, Тимошка… Ты же мужчина, — медленно, чтобы не начать заикаться, успокаивал он брата, хотя внутри его всё колотилось. — В-встать мо-можешь? Дай руку… Во-вот так…

Поднявшись, Тимофей всхлипнул пару раз, волоча медленно ноги, подошел к кровати и сел, всё также держась за нос обеими руками. Казалось бы, ещё минуту назад он был полон энергии, а сейчас… Сейчас же он сидел неподвижно и глядел поникшим взглядом в одну точку.

В прихожей послышались глухие, весомые шаги, сопровождаемые слабым шарканьем. Именно эти шаги заставили Тимофея подвинуться вплотную к стене и ещё более испуганно смотреть большими круглыми глазами в сторону дверного проема.

При виде этих бедных глазёнок у Марка свело горло. Он хорошо знал, что за почти любую ошибку, любое падение отец не пощадит, и неважно, что вызвало эту ошибку. Поэтому, если что-нибудь случится, лучше всего было промолчать, скрыть следы. Но как быть сейчас, когда этот Шумахер разбил себе нос? Что делать? Может, сказать, что толкнул, взять всю вину на себя? Тогда точно не видать поездки. А это, вполне возможно, последний шанс. Тебе уже двадцать четыре. Заметил, с каждым годом из головы, как из дырявого ведра, утекает всё больше и больше правил, формул?

Эти мысли, которые, казалось, остановили время, вскоре прервал суровый мужской голос:

— Что здесь случилось? О… Вообще супер…

Немного повернувшись на коляске, Марк увидел, стоящего возле двери отца, который был, судя по всему, сильно ошарашен представшей перед ним картиной. Спустя пару минут, округлое, чисто выбритое лицо Владимира Михайловича налилось багровой краской, а на гладкой шее, сливающейся с ключицами, выступили тонкие жилки.

— Что это такое, Тимох? Объясни мне, — громко с оттенком нараставшего гнева произнес он, присаживаясь на край кровати. — Покажи… Отнял руки… Я сказал отними руки… Или ты ещё мозги себе вышиб? Обратно вкручу…

Сотрясаясь всем телом от страха, Тимофей, всхлипнув, нехотя подчинился отцу.

Маленький носик теперь был похож на синею с красным отливом сливу, а верхняя губа была рассечена. От этого вида у Марка по спине пробежали мурашки.

Да, это был пустяк в сравнении с тем, что ему представлялось, в непонятно откуда берущихся видениях. Однако, когда ты наяву наблюдаешь боль и страдания близких тебе людей, то это не идет ни в какие сравнения.

— Сколько мне вдалбливать тебе, ходи нормально? — распекал сам себя Владимир Михайлович. — Болит переносица?… Ты можешь объяснить, как это вышло?

— П-п-па-па не-не кри…, — Марк запнулся, услышав.

— Мало мне проблем с одним инвалидом… Так ты еще покалечь сам себя…

В правый висок, как будто кто-то ударил молотком. Марк стиснул зубы от тупой неожиданной боли, которая молниеносно распространилась по всей голове, сжав её в тиски. В ушах невыносимо звенело, причем на разные лады. Эта какофония заглушала всё вокруг. Мебель, стены, потолок рассыпались, словно были сделаны из песка. Начал вырисовываться знакомый, холодный, тёмный окоп.

«Нет, нет, только не сейчас», — завопил в мыслях Марк, всеми силами пытаясь не подавать виду, что с ним что-то не так.

Заперебирал руками по колёсным ободам, словно хотел куда-то сбежать, скрыться от всего. Да вот только куда? Нередко в мечтах рисовал: просторная, светлая аудитория, ряды парт ступенчато взбирались вверх. Марк сидел на первом ряду и что-то чертил на ватмане, время от времени посматривая на тёмно-зелёную доску, где мелом была начерчена трёхмерная, замысловатая, геометрическая фигура.

Тихо, лаконично тикали настенные часы. Будто бы намеренно попадая в их такт, цокал каблуками лаковых туфель сухой, невысокого роста, седой профессор, который прохаживался по аудитории.

Наверное, после долгих пар Марк с удовольствием сбежал бы по широкой мраморной лестнице вместе с друзьями на улицу. Свежий ветер трепал бы его волосы. Весёлые разговоры. Смех. Бурные обсуждения планов на вечер.

Однако это были всего лишь мечты, пустая игра фантазии, за которой ничего не стояло. Мечта, словно мираж, к которому ты постоянно стремишься и никогда не достигаешь, спотыкаясь об острые камни реальности.

Вот и сейчас один из таких булыжников с самого утра хорошенько огрел Марка, причинив лютую боль. По наитию подъехал к столу и опёрся на него локтями. Пытаясь успокоиться, посмотрел в окно, но кроме ярких бегающих точек не смог разглядеть ничего. Что творилось в комнате, тоже не слышал.

В голове сгущались чёрные, грузные мысли, образовывая какой-то нервный комок, который с невероятной скоростью увеличивался, сдавливая мозг.

«Отец сказал правду… Из-за меня родители не могут никуда выехать, потому что я не способен самостоятельно сходить в туалет… Из-за меня моя семья не может ночевать в деревне, так как я задыхаюсь там… Из-за меня отец упрекает маму, что она не хочет заниматься огородом… Три года назад дедушка ослеп тоже из-за меня… У него было воспаление легких… Вместо того, чтобы взять его к нам, вылечить, мама побоялась, что я заражусь, и положила дедушку в больницу… А он… Лучше бы я…».

Марк стиснул зубы, чтобы не заплакать. Однако, как назло, по щекам всё равно скатилась пара скупых слезинок, которые он в тот же момент смахнул, как только ощутил чью-то руку на плече. Оглянувшись, Марк расплывчато увидел мамин силуэт.

— Сынок, пошли кушать. Там я приготовила твоё любимое мясо по — французски и нажарила оладьев. Пойдём, а то всё остынет, — прорвалось сквозь затухающий звон.

Немного замявшись, Марк с большим трудом отыскал в себе силы улыбнуться.

— Хорошо, мам, скоро подъеду… Мне тут срочно надо найти одну книгу, — на ходу придумал причину, чтобы еще несколько минут побыть одному.

— Может, тебе помочь?

Екатерина Евгеньевна, подойдя ближе, со вздохом взяла пару книжек из завала, который творился на столе. Тонкие, бледные пальцы с быстротой сложили их в стопку и отправили на полку.

— Когда я приучу твоих братишек к порядку? Не знаю, как быть, — удручающе произнесла она, поправляя упавший на ухо локон. — Ты был бы совсем другим…

— Никто, никогда не узнает, кем я был бы, — оборвал Марк мать, подобрав с пола бумажную стрекозу, поделку брата.

— Удивительно, как это Костику удаётся так склеивать… С первого взгляда она кажется живой… А если присмотреться, то… Крылья, одно уже, второе длиннее… Лапы кривые… И что с неё…

Швырнув стрекозу на залитый солнцем подоконник, он покачал головой и продолжил свой бутафорский поиск.

— У каждого своё предназначение, сынок, — прошептала Екатерина Евгеньевна, прижав Марка к себе. — Я хотела, чтобы ты выздоровел, чтобы ходил, чтобы ни от кого не зависел… Мы с папой делали всё ради тебя… Возможно, этого было недостаточно… Пожалуйста, извини…

Марк чувствовал тёплое мамино дыхание, ласкавшее с каждым произнесенным словом его макушку, трепетное биение её сердца, терпкий запах охры. Ему было жарко, душно в этих сковывающих объятьях, из которых не терпелось ускользнуть поскорее.

— Мама…, — начал было, пытаясь вырваться.

Но в тот же самый момент из кухни донёсся гулкий звук разбитого стекла. Затем на несколько секунд в квартире наступила такая гробовая тишина, что можно было разобрать, о чем говорили соседи сверху. Тишина, которая настораживала и пугала.

В памяти почему-то вспомнился тот летящий по серому, нависшему над окопом небу, снаряд. Вспомнилось вот такое же, как сейчас, лютое напряжение ожидания следующей секунды. Пронесёт или зароет тебя в землю окончательно?

— Бездарь, что я тебе говорил? Не ставь себе под руку чашку… Машешь своими граблями… Что ты тут делаешь? Ешь? — наконец раздалась целая канонада, — Зачем сюда пришел? А это что горит? Пошла красавица, бросила на огне котлеты… Катя… Кать…

Этот монолог, состоящий из каких-то обрывочных фраз, ругани, непонятных вопросов сотрясал воздух, как взрывная волна, которая рушит всё на своём пути, проникая в трещины сознания.

Наспех поцеловав сына в лоб, Екатерина Евгеньевна сказала немного поникшим голосом:

— Ладно, Маркуша, пойду разбираться, что там такое творится… Ищи свою книгу и подъезжай на завтрак…

— Мама, закрой, пожалуйста, дверь… Сейчас буду, — отозвался Марк, перекладывая книги.

После щелчка дверной ручки он бросил это ненужное дело, откинулся на спинку коляски и, глубоко вздохнув, закрыл глаза, будто бы собираясь нырнуть на глубину. Туда, куда бы не доходила бесконечная суета дней. Там, где не было бы ни душевных мук, ни телесных страданий, ни распрей, которые порой доводят до слепой паранойи.

В сознании Марка вновь всплыл безграничный, ослепительно белый лист, от которого веяло такой сладостью аромата непорочной бумаги. Необъятная светлая гладь, уходящая куда-то вдаль, будоражила воображение.

Это был нетронутый холст, на котором, казалось, можно было построить целый мир. Мир без барьеров и препятствий на пути. Мир, не изъеденный ржавчиной пороков, грехов, злости. Мир, где нет суеты, нет проблем. Мир, в котором ты был бы счастлив.

Сколько людей пыталось возвести такой утопический мир? Но ни у кого почему-то так и ничего путного не вышло. Из-за чего рушатся рукотворные творения? Быть может, им просто не хватает реальности?

Откуда-то прилетело, будто с лёгким дуновением ветра, такое мягкое шуршание грифеля по бумаге, походившее на шелест осенней листвы. Этот тихий умиротворяющий звук ласкал слух, принося с собой такой долгожданный покой. Покой, подобный блаженному дождю, который сошел с небес на изнеможенного жарой путника.

Грифель шуршал, и на белоснежной глади листа появлялись пепельные штрихи, линии, какие-то замысловатые закорючки. Вдаваясь одна в другую, сливаясь, они образовывали некую неразборчивую картинку. На заднем плане виднелись какие-то зубцы, высоко вздымающиеся вверх. Не то лесная гряда, не то горы, укутанные ночной мглой. Вблизи вовсе нельзя было ничего понять. Сплошная масса из каких-то неясных теней, которые, словно ждали, когда в них вдохнут оттенки жизни, когда у каждой появится свой собственный образ.

«Как мне поступить? Не знаю», — вдруг вспыхнула мысль, будто искра.

От неожиданности Марк вздрогнул. Эта мысль, словно электрический разряд, прошила его насквозь, резко выдернув на поверхность этого мира. Немного оклемавшись от такого молниеносного всплытия, Марк остолбенел, когда заметил карандаш в своей руке, и лежащий на коленях тот самый рисунок. Минуту или две он не мог пошевелиться. Пытался найти в уме какое-то объяснение всему этому артхаусу, однако это выходило за рамки здравого смысла.

— М-да, мало мне приключений, — прошептал Марк, взглянув на ещё несформировавшуюся, бессмысленную композицию рисунка.

Этот рисунок был ему чужд, неприятен. Он был плодом каких-то неизвестных действий, о существовании которых хотелось поскорее забыть, списав всё на чистую случайность.

Резким движением руки Марк вырвал из наброска ненавистный, пугающий лист, и, скомкав его дрожащими пальцами, с отвращением бросил в урну под столом. Затем снова открыл шуфлядку и с разрывающей грудную клетку острой болью, взглянул на заветную папку.

— Как поступить…? — повторил он ту злосчастную мысль и гулко задвинул шуфлядку обратно.

Глава 4

По пути на кухню, в узкой, небольшой прихожей расположился встроенный шкаф-купе, у которого одна из сдвижных створок была зеркальная. Обычно Марк старался не смотреть в это зеркало, быстро проезжал мимо, чтобы не увидеть себя таким, какой он есть на самом деле. В его сознании существовал совершенно иной образ, конфронтирующий с реальным. Марку было слишком тяжело, когда эти два разных образа сталкивались лоб в лоб. Поэтому он любой ценой избегал подобных ситуаций.

Однако сейчас, как нарочно, по ковровой дорожке были рассыпаны кубики от лего, мешавшие проехать, а справа, точно вровень с коляской, стояла именно эта створка.

Сжав пальцами ободья колес так, что те впились в ладони, Марк громко позвал:

— Эй, Тимоха, подойди-ка, пожалуйста, сюда…

— Куда сюда? Скажи по — нормальному, — в гостиной защебетал тоненький немного нагловатый голосок. — Почему я, а не Костик? Он опять сидит в смартфоне…

— Быстро пошёл, — раздался уже чуток ломкий голос, в котором, однако, ещё сохранились детские нотки.

— Ай, больно… А если тебе так врежу?… Вот, на… Получай… Ты мне в нос стукнул… Сейчас тебя ждет хук справа и апперкот…

— Отстань… Да хватит… Ну, всё, малой, ты допрыгался…

Из гостиной послышались кряхтения, смешное бульканье, стук ног, ребячьи угрозы.

«М-да, интересно было бы понаблюдать за их апперкотами… Тоже мне боксер… А вот и рефери… Мама сейчас быстро расставит этих бойцов по углам, — неспешно бубнил про себя Марк, ёрзая коляской взад и вперед по коридору. — Как будто что-то тормозит… что ли… и под колёсами лежат эти кубики?»

Хотел наклониться, посмотреть. Но тут взгляд, словно нарочно, наткнулся на зеркало. Марка обдало жаром, когда он встретился глаза в глаза с худощавым, молодым человеком, взгляд которого бурил его насквозь своими карими зрачками с голубоватыми прожилками.

Горбатый, с сухим, клиновидным лицом, с тонкими напряженно натянутыми тусклыми губами, над которыми виднелась редкая полоска юношеских усиков, он смотрел на Марка с неким презрением, с острой ненавистью. Он был потрёпан жизнью, согнут в дугу проклятой судьбой. Его глаза были наполнены усталостью, душевными страданиями, неуверенностью.

От этого жуткого образа Марк со всей силы оттолкнул коляску назад. Плевать на то, что там хрустит под колесами. Лишь бы не видеть этого урода. Лишь бы он не сверлил своим тусклым взглядом, проникающим лезвием во все уголки тела.

— Это не я… Не я, — шепотом с одышкой повторял Марк, будто бы отрицая то, в чем его обвиняли.

Вокруг всё помутнело, словно в квартиру проник густой дым. Стало тяжело дышать. Казалось, на грудь взвалили валун, который давил сильнее и сильнее. Эта была невыносимая, ноющая боль, которую нужно терпеть. В памяти периодически всплывал тот образ, с которым сознание не хотело мириться.

***

Веки стали тяжелыми, вздутыми, будто бы они были налиты свинцом. Через оставшиеся узкие щели глаз Марк видел, как чёрный дым клочьями оседает вниз. Ни стен, ни потолка, ни шкафа — ничего не было, словно вся квартира растворилась в воздухе. Вместо этого из-за рваных ошметков сизого тумана выглядывали чёрные, от застывшей на них грязи, откосные горбыли подбруствера. Сквозь дырявый, как решето, дощатый настил прорывалась мелкая, колючая мгла, которая пробирала до костей. Тусклого света едва хватало, чтобы Марк мог рассмотреть сидящих рядом. Это были изувеченные останки былых людей, которые в своё время жили каждый своей жизнью. У каждого была своя собственная судьба-дорога.

Один ходил по этой дороге прямо и честно, да только многим такой человек, что кость в горле. Какой-то он неправильный, значит враг народа. Второй взял ведро мелкой картошки из колхозного бурта, чтобы дети не померли от голода. «Добрые люди» увидели, изловили «лютого вора» и отправили лобзиком тайгу валить. Третий жил, как тростинка на ветру, шёл, куда взбредет в голову. Закон и честь для него были побоку. Майданщик со стажем, он засовывал руку в чужой карман, будто в собственный. Однако¸ сколько верёвочке не виться, а конец придет в самом неожиданном месте. Напился до чертиков, в голову взбрело прогуляться. Не поделив со случайным прохожим дорогу, избил того, да и попал в милицию. Так и вывели на чистую воду.

Сейчас же, сидя на мокрой, раскисшей от воды и крови, земле, в этом холодном, мрачном подбруствере все были равны. У всех теперь был один и тот же страх перед смертью, одна и та же боль, одно и то же безвыходное положение. Изредка тут и там тлел огонёк самокрутки, скудно освещая безликие, немые, чёрные лица.

Марк прикрыл глаза, которые резало, словно ножом, от каждого движения набухших век. По всему его телу расползался жуткий холод. Каждый, клубящийся в стылом воздухе выдох, отнимал последние крохи тепла. Мёрзлые, одеревеневшие пальцы вцепились в мёртвую землю и не желали подчиняться слабым сигналам, которые судорожно отправлял полусонный мозг. Острая резь сверлила правый висок, обдавало жаром раненое плечо.

Сквозь мутную пелену сознания просачивались какие-то скомканные обрывки фраз, которые заглушало унылое завывание ветра да периодическое бряцанье оторвавшегося от настила горбыля. По насыпи бруствера скатывался приближающийся рокот моторов, лязг гусениц и треск ломающихся деревьев.

— Моторизованная дивизия, — отхаркался кто-то рядом, — Не было печали, да черти накачали. Я с этими сукиными детьми столкнулся ещё под Л. Наша седьмая стрелковая рота окопалась у деревни П… Разве с одними винтовками удержишь этого зверя?

— И шо было далий? — проклокотало из чьей-то груди так, будто бы человек утопал в собственной блевотине.

— Да положили добрых два взвода, — скупо отозвался рассказчик и после нескольких мёртвых минут прибавил, — Окружили с трех сторон и косили из пулеметов… Мне и ещё трём счастливчикам удалось скрыться за холмом. Ночью бежали в тыл к своим…

Кто-то хмыкнул с сожалением:

— И на кой черт мы туда подались? Чтобы нам расстрельную статью за измену родине всем троим повесили, а потом сослали в роту к этим уродам?

— А что тебе масть наша не в нос? — послышался разъяренный восточный акцент.

— Хотя бы потому, что из-за вас у нас ни харчей, ни оружия, — прогудел басом первый, — Одна винтовка на двоих, и та стреляет в молоко. А патронов фиг да ни фига.

— Что же твоя родина такая щедрая? — раздался натянутый смешок, — У моего бати тридцать десятин земли было, своё хозяйство. Жили, не тужили… Пришли такие, как ты, всё подчистую забрали. Батя на Соловках сгинул… И пошла босота тырить… Чья это вина, что я стал таким?

— Равенство должно быть, — прогудел в ответ бас с каким-то укором. — Кулацкие морды¸ сами виноваты.

Кто-то заскрежетал зубами и цыкнул, присвистнув:

— Какое, твою мать, равенство… Ты же сам минуту назад мямлил, что тебе мало жратвы… У этой страны штрафник — пушечное мясо… Равенство, братство… Где это?

— Да как с вами, суками, родине обращаться? А? — загорланил в ответ голос, приглушенный сильным порывом ветра, который шлифанул лицо песком.

— Ты бы, Стрелок, фильтровал базар, — выпалил, будто бы из пушки, восточный акцент. — Здесь нет сук… Втемяшил? Мало у нас времени осталось… Дай людям спокойно подумать, с чем они предстанут перед Всевышним…

Кто-то в дальнем углу прогундосил:

— Нет никакого Бога… Это сказка для дураков.

— А что есть? Вот сейчас прибьют, и что с тобой будет дальше?

В ответ не было сказано ни единого слова так, как будто все сделались немыми, столкнувшись лицом к лицу с чем-то, о чём, возможно, они ни разу в жизни и не думали. А может быть, этот спор просто- на просто исчерпал себя или зашел в тупик.

Над головой забарабанил задетый сильным порывом ветра, оторванный горбыль, монотонно дребезжащий, в унисон с тревожным содроганием земли, под жуткий лязг и грохот приближающейся стальной лавины. Лавины, которая вот-вот через пару минут зальёт тут всё адским пламенем, перемелет своими железными траками людей в порошок и поползёт дальше на восток.

«И что будет с тобой дальше? — запоздалым эхом отозвался в голове Марка тот самый тупиковый вопрос, — Жень, брат, не нужна тебе эта война…».

***

Перед глазами внезапно возник небольшой дворик, закольцованный тремя тёмно-серыми, облезшими стенами двухэтажного дома, походившего на сгорбленного, морщинистого старика. Тусклые, впалые глазницы окон, прищурившись от ярко-багряного заката, с интересом наблюдали за игрой в штандер галдящей на всю округу оравы мальчишек. Щербатые зубы балясин галереи второго этажа криво усмехались.

Молодой худощавый парень лет двадцати стоял в майке у открытого окна, вдыхая тягучий июльский вечер, пропитанный сладковатым запахом липового цвета и прелой землёй после дождя. Между большим и указательным пальцами правой руки тлела папироса, изредка выпуская дымок. В правой руке он держал небольшой листок бумаги, по которому раз за разом пробегали голубые глаза. После чего обсыпанные редкой щетиной щеки сжимались в очередной затяжке.

— Что-то ты сегодня нос повесил, Лёха, — окликнул его, внезапно появившийся, словно из-под земли, не по своим годам рослый, широкоплечий мальчик.

Немного подождав, он прислонился к стене. Его тонкие, ещё детские пальцы крадучись потянулись к пачке папирос, лежавшей на обшарпанном подоконнике.

— Смотри, как бы дурно не стало, — отрешённо глядя на зависший в небе над двориком тёмно-жёлтый блин, проговорил Алексей, выпуская из натянутых губ струйку дыма. — Ядрёный табачок.

Затем вновь затянулся глубоко с задержкой дыхания, чтобы ощутить, как никотин попадает в легкие, расходится по телу, вводит в сладкий дурман сознание.

— Вот, на заводе вручили повестку в военкомат, — на выдохе забормотал Алексей, застучав по листку бумаги чёрным ногтем указательного пальца. — Посылают на фронт.

От этих слов у мальчика вспыхнула в глазах искорка радости и азарта. Размяв жилистую шею, которая возвышалась над загоревшими, мускулистыми плечами, он сунул в сжатые губы папиросу:

— Я пойду добровольцем с тобой…

— С тобой… Возьми меня, — искривился в усмешке Алексей, не сводя мутного взгляда с блистающей луны, на уже темнеющем небе, — Кто сдал меня с потрохами, когда мы с Михой и с тобой лазили в сад в Бирюлёвском переулке?

Внизу послышался звонкий детский голос:

— Штандер!

Алексей, стряхнув с папиросы средним пальцем пепел, продолжал сухо ввинчивать в воздух слова:

— Помнишь, Жека, мы играли, вот так же? — он подал остриженную налысо, угловатую голову вперед, — Ты был ещё мелочью пузатой, которая всегда волочилась за мной и ныла. Один раз ты высадил мячом окно соседнего дома. Родители обвинили меня… Неделю сесть не мог…

Зашипела папироса, высунув своё красное жало.

— Про моих голубей, живущих на чердаке, кто рассказал отцу? Пришёл из школы, залез, а там… У меня до сих пор эта ужасающая картина перед глазами стоит…

Шмыгнув носом, Женя провел ладонью по круглому, ещё с детскими чертами лицу, на котором в лунном свете были видны некие тени юношеского максимализма и бунтарства.

— Я только хотел стать таким, как ты: смелым, сильным, чтобы у меня были друзья, — пробурчал он, чиркая спичкой, — Ловил каждое твое слово, каждый жест, взгляд… Но для тебя я был только обузой, а не братом…

Теперь Женя говорил тихо, натужно, пытаясь не дать ход слезам, ненужным эмоциям, которые сдавливали ему грудь изнутри. Перьевое одеяло сумрака, кутавшее, светящуюся над колодцем двора луну, сделало его каким-то понурым, пригнуло статную фигуру.

— Я хочу отдать долг родине.

Впалые глаза Алексея сверкнули в прокуренной темени. Обернувшись к брату, он, выпрямив руку в локте, уперся ладонью в оконный косяк и грозно произнес:

— Долг родине? — хмыкнув, искривил продолговатое, как клин, лицо, — Родина помнила о тебе и обо мне, когда отца раздавило вагонеткой в литейном? Может быть, она дала нам кусок хлеба, когда мы пухли от голода, а мать день и ночь сидела за швейной машинкой? Твоя родина яйца выеденного не стоит.

По нагретой дневным зноем стене в окно забрался чей-то невнятный, пьяный напев, который сопровождал порывистый лай.

— Не для того, брат, я с тринадцати лет ящики таскать в доке начал, чтобы тебя…, — Алексей зажал последнее слово где-то в лёгких вместе с дымом и произнес на выдохе, указывая на соседнюю дверь взглядом. — Вот там сидит наша единственная родина, которую ты должен будешь защищать, если что-нибудь со мной случится… Внял?

Он хотел было потрепать брата по плечу, но тот быстрым, гибким движением массивного туловища скользнул в сторону, будто бы изворачиваясь от удара, и бунтарским тоном огрызнулся:

— Да пошёл… У тебя нет права мне указывать…

Эти колючие слова, вылетевшие на одном дыхании, полоснули по сердцу Алексея бечевкой, которая высекла на нём тонкие кровоточащие раны. Обожгло. Вынесло, словно обухом, из головы всё, что хотел сказать. Остался только один дым, кольцами клубившийся в серебристом свете.

— Жень, брат, не нужна тебе эта война…, — выдавил из себя Алексей вдогонку уходящему брату.

Глава 5

В ответ дверь в соседнюю комнату со звонким дребезгом влетела обратно в проём. Этот дребезг нарастал всё сильнее и сильнее, пока не переродился в оглушительный лязг, грохот, треск. Тёплая, сладкая, летняя ночь в течение одного мгновения превратилась в стылый полумрак под бруствера. Серебряный лунный свет погас, как и то воспоминание. Расплывчатое утро выглядывало из щелей в настиле.

В районе сердца заныло. Это был некий невыносимый груз вины, обиды и отчаяния, который врезался в рубцы тех самых, нанесенных братом, ран. Марк чувствовал, как к горлу подступает плач. Тяжело вдохнув продрогший воздух, он стиснул зубы и прильнул к дрожащей земле мокрой щекой. Хотелось, чтобы эта стальная лавина скорее прекратила страшные мучения.

— Нужно ударить этих чертовых собак под брюхо, — забарабанил где-то хрустящим эхом, словно в бочке, сиплый, ошалевший голос, — Нужно ударить… Тридцать пятый и… сорок седьмой шевели мослами за пулеметом… Поставим на бруствер…

Через считанные минуты этот же голос осатанело заорал, срываясь в клокочущую отдышку:

— Мрази, что я сказал, чёрт бы вас побрал? Два сучьих потроха, к пулемёту! Остальным готовиться к атаке!

— Тебе, начальник, крышу сорвало совсем? — разошёлся по сизому туману надтреснутый бас, — Мы же все поляжем здесь. Твой пулемет для стрельбы по пехоте, а не по бронированной технике… Сваливать надо скорее… Тем более в спину уже некому палить…

Отчетливо послышалось щелчок предохранителя.

— Заткнись, урод… Раз-ма…, — слово внезапно осеклось¸ перешло в гортанное бульканье, захлёбывающийся кашель и наконец затихло.

— Вот и договорились, комиссар, — вырвался утробный рык.