Бесплатный фрагмент - Империя Чугунного Неба

Часть I

Глава 1. Идеальный день для ошибки

Разбитую вазу можно склеить. Рваную рубаху можно заштопать. Рану на теле можно залечить. Но место, о котором пойдет речь дальше, представляется чем-то более изничтоженным. Чем-то, что уже не починить, как ни старайся.

Дым… Мерзкий, едкий, вонючий. Его всегда было слишком много в Угольном брюхе. Он стелился по мостовым, пробирался в переулки между фабричными стенами, забивался в лёгкие — липкой, масляной сажей. Но в тот день он был особенно душным — будто сама Империя пыталась скрыть что-то важное. Что-то своё. Гниющее.

Люди в этом месте не видели солнца уже сотни лет. Улицы, вырубленные в скале, упирались в низкие своды, покрытые копотью.

Из ржавых труб сочился конденсат, и его монотонный стук сливался с гулом машин где-то в глубине тоннелей.

Рассветов тут не существовало — только вечные сумерки, пронизанные болезненно-жёлтым светом.

Улисс Вейт прижался к шершавой стене, стараясь не шуметь. Его пальцы нервно сжимали края плаща, пропитанного гарью и запахом машинного масла. Где-то наверху, за тяжёлыми чугунными воротами Цехового квартала, пронзительно выла сирена.

Он бросил взгляд через плечо. Улица была пуста. Лишь бледные тени мелькнули в подворотне. Главное — не нарваться на патруль.

Выдохнув, Улисс шагнул к неприметной двери с потускневшей вывеской «Мастерская точных механизмов». Герб на стене — медные шестерни, обвивающие череп. Раньше они вращались, но теперь стояли неподвижно: паровая магистраль, питавшая их, давно перекрыта.

Он постучал. Ржавые петли взвыли в ответ, будто ждали момента.

— Ты опоздал, — проскрипел голос из темноты.

Улисс переступил порог, и дверь тут же захлопнулась за его спиной. Воздух в мастерской был густым. Пахло металлом. Маслом. И чем-то едким, неуловимым — страхом.

Коренастая фигура заперла дверь и бесшумно двинулась к стойке, заваленной чертежами.

Морщинистое лицо, изрезанное угольной пылью, было ему слишком хорошо знакомо.

Гарретт. Когда-то лучший механик Небесного Утёса. Теперь — подпольный торговец схемами и последний человек, которому Улисс ещё доверял.

— Не брюзжи, старик, — пробормотал Улисс, сбрасывая плащ. — Паровая Инквизиция перекрыла мосты. Пришлось идти через Трущобный отстойник.

Гарретт хмыкнул, вытирая руки о засаленный фартук.

— Не запачкался, ваше пароблагословение?

Не дожидаясь ответа, он подошёл к массивному сейфу, встроенному в стену, и стал вращать барабан с цифрами. Шестерёнки щёлкнули. Замок скрипнул.

Из глубины он извлёк латунный цилиндр с гербовой печатью.

— Его откопали при закладке фундамента Северной фабрики — прямо под руинами старого капища. — Металл глухо ударился о стол. — А потом запретили. И забыли на годы. Всё это было ещё до кризиса.

Пальцы Улисса жадно сомкнулись на холодной поверхности, и на мгновение ему показалось, что металл пульсирует в такт его собственному сердцу. Цилиндр открылся с шипением. Внутри лежал свёрток пергамента, испещрённый чертежами. То, ради чего он жил эти два года. Миф? Ересь? Или единственный способ сломать машину Империи?

— Невероятно! — Чернильные линии плясали перед глазами Улисса. Он едва касался пергамента. — Но как ты…

Гарретт медленно потер ладони, счистив невидимую сажу. В трещинах его кожи мерцали микроскопические звёздочки металла.

— Последний похожий свиток бывший верховный догматик жевал дёснами на совете, запивая священным маслом! Теперь он кормит червей под чугунным собором. А я… всё ещё умею рыться в могилах прогресса.

Он впился взором в Улисса:

— Вопрос не в том, как я нашёл. Вопрос — готов ли ты к нему?

— К чему? — скептически выдохнул Улисс.

— К знанию, которое сжигает. — Глаза старика помутнели. — Теперь нас называют еретиками. Но первые Механики… они боялись этой штуки… Слишком много силы, мальчик. Слишком много!

Он отмахнулся, будто отгоняя какую-то мысль.

— Ладно, забудь. Старик бормочет…

Где-то на улице раздался лязг. Затем ещё. И ещё. Механический патруль. Гарретт резко поднял голову. Его старые, иссечённые морщинами уши, десятилетиями учившиеся слышать сбой в работе механизмов, уловили не тот звук. Не скрип железа под ногой заблудшего горожанина, а чёткий, мертвый, синхронный лязг брони. Железномордых.

— У меня гости! — в его голосе была лишь горькая, мгновенная ясность. Так смотрит механик на машину, которую уже не починить.

Он рванулся к верстаку и нащупал под столешницей холодную рукоять кремнёвого револьвера.

— Беги через подвал, — он сунул оружие в руку Улисса, его ладонь на мгновение сжала пальцы ученика с силой, что заменяла прощание. В тусклом свете его глаза блестели, как отполированная сталь. — Живи. Ради всего, ради чего мы это затеяли.

Улисс сунул цилиндр с чертежом за пазуху и бросился к люку. Последнее, что он увидел, — Гарретт, поворачивающийся к двери, его широкая спина, заслоняющая вход. «Прощай…» — пронеслось в голове, и люк захлопнулся, отрезая от него того, кто был больше, чем отец.

Сверху, сквозь толщу дерева и железа, донеслось:

— КРИТИЧЕСКОЕ ОПОВЕЩЕНИЕ! ОЖИДАЙТЕ… ОДИН. ОЖИДАЙТЕ! ДВА. СЛОЖИТЕ ОРУЖИЕ И ПРИКРОЙТЕ СВОЙ ЛИК!

Раздался оглушительный грохот — залп! Потом второй. И тут же его заглушил сокрушительный хор автоматических винтовок…

Тишина.

И тьма сомкнула над Улиссом стальные челюсти.

Глава 2. Шестерёнки памяти

Падение.

Удар.

Боль.

Он катился. Вниз. По скользким ступеням. Ударяясь локтями и коленями о каменные выступы, пока не рухнул на сырой пол подземелья. В ушах звенело, в левом боку пульсировала тупая боль. Чертёж под рубахой обжигал как кусок льда. Сверху донеслись рваные, изуродованные звуки:

— СКА… НИР… — голос механического стража трещал. — ПРОТОКОЛ… СМЯТЕНИЕ…

Лязг металла по люку. Они ломали вход.

Улисс поднялся, ощупывая стены. Камни были влажными, покрытыми слоем вековой плесени, которая оставляла на пальцах склизкий налёт. Где-то в темноте капала вода. Этот ритмичный звук неожиданно перенёс его…

Дом детства. Ему семь лет. Высокие потолки родового поместья, скрипучие дубовые половицы. Отец на ежегодном приёме у верховного догматика, мать занята своими литературными салонами. Он один. В огромной семейной библиотеке, где пыльные фолианты по генеалогии соседствуют с механическими диковинками. Детские ручки тянутся к бронзовому соловью. Один поворот ключа — и игрушка оживает, издавая тонкий, почти живой щебет. Восторг. Затем щелчок! Треск! Птица замирает с неестественно вывернутой шеей.

— Испортил? — Над ним склоняется Гарретт, тогда ещё главный механик при доме Вейтов. Его рабочий фартук пахнет машинным маслом. — Ничего, починим.

Улисс запоминает этот момент: запах металла на руках взрослого, терпение в голосе, когда толстые пальцы аккуратно и с удивительной точностью разбирают повреждённый механизм.

Первый урок: «Всё можно починить».

Вибрирующий лязг стали в тоннеле — и воспоминание рассыпалось. Улисс дёрнулся, ударившись плечом о сырую стену. Боль под рёбрами напомнила: он всё ещё в подземелье, а патруль близко. Он замер, прислушиваясь к звукам. Где-то впереди шум подземной реки. Где-то сзади — мерные шаги патрульных. Он двинулся на звук воды, спотыкаясь о старые рельсы узкоколейки. Левая рука скользила по стене, находя опору во тьме.

Четырнадцать лет. Осенний дождь стучит по кожаной крыше кареты. Отец молчит, лишь пальцы в белых перчатках нервно барабанят по рукояти парадной трости.

— Ты — Вейт, — наконец говорит он, не глядя на сына. — Твои предки держали меч, когда эта… чернь держала в руках лишь лопаты. Мы подарили им цель. Порядок. Иерархию.

Трость резко стучит по полу.

— И этого… Более чем достаточно!

Механический фонограф Улисса летит прямо на мостовую, и восковые цилиндры с речами казнённых катятся в грязь.

— Зачем ты приказал сломать его? — Он вцепляется в сиденье, чувствуя, как холодная перчатка отца стирает с его щеки предательскую влагу. Она пахнет старыми деньгами.

— Ты дал слугам слушать мысли мертвецов. — На перчатке остаётся влажный след. — Их знания — это нож у нашего горла. — Трость поднимает его подбородок. — Ты понял?

— Да, папа.

Тоннель сузился, превращаясь в каменную горловину. Улисс двигался на ощупь, ладонями читая швы между кирпичами — здесь кладка была старой, времён первых подземных коммуникаций. Воздух пах железом и застоявшейся водой. Где-то впереди зашипел пар. Он замер, прижавшись к стене.

— ПРОДОЛЖИТЬ… ПОИСК…

Улисс выдохнул и продолжил путь, различая в темноте слабое мерцание.

Свет? Или просто глаза, уставшие от тьмы, сами рисовали призрачные пятна?

Семнадцать лет. Чердак поместья. На верстаке — паровая турбина Улисса, клубок медных труб, скреплённых проволокой и слепой надеждой. Она дёргается, как пойманная птица, каждые три секунды извергая струю кипятка.

— Чёрт! — Улисс отпрыгнул, едва избежав ожога. — Почему она так делает?!

В дверях стоит Гарретт. Он не торопится входить — видимо, ждёт, когда турбина взорвётся окончательно.

— Тебя приняли в университет, — он швыряет конверт на верстак. — Но там не любят выскочек, которые не знают разницы между давлением и температурой.

Гарретт подходит, берёт гаечный ключ и лёгким движением подкручивает болт у основания. Турбина работает — ровно, без плевков кипятком.

— В университете тебе не помогут. Там бьют по рукам за такие «недотяжки».

Дверь захлопывается.

Улисс стоит, сжав кулаки. Его турбина работает. Но он не знает, почему.

Развилка. Левый тоннель — широкий, с аккуратными кирпичными сводами. Правый — узкая щель между ржавыми трубами. Улисс выбрал правый. Теснота сдавила грудь. Пробираясь боком, он почувствовал, как что-то хлюпнуло у него под ногами — гнилой крысиный труп. В следующее мгновение он услышал:

— ОБНАРУЖЕНО! ЛИКУЙТЕ!

Восемнадцать лет. Лекционный зал Верховного Технического Университета. Своды украшены золотыми гербами. На стенах — схемы паровых машин, специально сделанные неэффективными.

— Как видите, золотник должен располагаться строго под углом в сорок пять градусов, — голос профессора булькает. — Любое отклонение — ересь.

— Если наклонить золотник на тридцать градусов, КПД вырастет, — заявляет Улисс с третьего ряда.

Взрыв хохота. Ледяной голос профессора:

— Ваша ересь приведёт вас в куда менее комфортабельное помещение. А теперь замолчите и не прерывайте более процесс познания.

В зале повисает гробовая тишина. Слышен только голос преподавателя, ядовитый и шипящий. Улисс смотрит на линейку, лежащую на столе. Кончиком пальца он сдвигает её к краю стола. Звон. Она падает на каменный пол. Звук, как удар камертона, разрезает тишину. Профессор замолкает, но никто не оборачивается…

После лекции к Улиссу подходит девушка в сером платье. Её зелёные глаза смотрят с пониманием.

— Твой расчёт верен, — говорит она тихо. Её голос низкий, но чёткий. Почти шёпот. — Но ты смотришь слишком узко. Ты думаешь о давлении пара. А нужно думать о природе самой энергии.

Она проводит пальцем по исписанному тетрадному листу, размазывая грифельные буквы.

— Они учат, что всё стремится к хаосу — такова неумолимая вторая догма. Энергия угасает, и на этом угасании строится их власть — закон Entropia Imperia. — в её взгляде холодный огонь. — Но что, если это лишь половина истины? Что если можно не просто использовать энергию, а… обратить вспять? Вернуть её?

— Как? — шепчет Улисс ей на ухо.

— Переписать фундаментальные законы, — она улыбается, и в этой улыбке есть что-то от безумия и гениальности. — Создать машину… Меня зовут Маргарет. Хочешь помочь мне?

Железномордый появился в конце тоннеля, его стеклянные глаза вспыхнули кроваво-красным. Он жадно скрежетал суставами.

— ПРОТОКОЛ… ОЧИЩЕНИЕ… — механический голос эхом разнёсся по каменным стенам.

Улисс рванулся вперёд — и тут же рукав впился в зазубрину вентиля с зудящим звуком рвущейся ткани. Он дёрнул — материал натянулся, но не поддался. Снова — резче, отчаяннее. Шов треснул, но не разошёлся.

Три года назад. Комната Маргарет. Полночь. Она склоняется над столом, её каштановые пряди выбиваются из строгой причёски. Улисс наблюдает, как её тонкие пальцы выводят сложные расчёты.

— Они называют это ересью, — шепчет он, касаясь уголка чертежа, где изображён контур человека, пронизанный линиями силовых полей. — Воскрешение. Они сожгут нас за одно упоминание.

— Их невежество — не мерило истины, — Маргарет не поднимает глаз, её перо выводит новый виток спирали. — Они поклоняются машинам, которые лишь имитируют жизнь. Мы же ищем искру. Ту, что можно поймать и… перезапустить.

Она откладывает перо и смотрит на него. В её глазах — слёзы ярости и надежды.

— Они убили моего брата, Улисс. Сломали его машину на куски за то, что он посмел чинить то, что они приказали считать мёртвым. — Её пальцы сжимаются в кулаки. — Я не позволю им диктовать, что возможно, а что нет.

Она взяла его руку и прижала к чертежу.

— Мы закончим это. Мы найдём способ. И тогда никто не будет вершить суд. Никто не будет вечно мёртв.

Их губы встречаются среди разбросанных бумаг, пахнущих свежими чернилами и надеждой. А на столе лежит мир, который они собираются взорвать.

Механический страж сделал шаг вперёд. Улисс дёрнулся — раз, другой — и с треском разорвал шов, вывалившись из узкого прохода. Он потянулся к револьверу, но оружие выскользнуло из дрожащих пальцев.

— НЕ СОПРОТИВЛЯЙТЕСЬ…

Тюремная камера. Всего шесть часов до рассвета. Охранники за дверью пересчитывают монеты. Маргарет обнимает его.

— Ты должен закончить начатое. — Маргарет сжимает его руку.

— Я не смогу! — Он рвётся к двери, как испуганный щенок. — Это же твои расчёты! Я даже формул не понимаю!

Маргарет не плачет. Она хватает его за подбородок.

— Забудь мои чертежи! — её шёпот обжигает. — В закрытых архивах Небесного Утёса должны быть схемы Первых Механиков. Тех, кто был до догматиков. Ты понял меня? Ищи их!

Дверь скрипит. Охранник делает вид, что поправляет пряжку. Её последний поцелуй на вкус как соль и сталь.

Металлический скрежет слева. Патрульный Железномордый протискивался между паровыми магистралями. Его линзы-глаза сужались, фокусируясь на жертве. Холодные пальцы смыкались вокруг руки. Хруст. Не столько звук, сколько вибрация, проходящая по костям. Мизинец остался в железной перчатке механизма. Указательный и средний пальцы болтались на кровавых лоскутах кожи. Боль пришла позже — сначала шок, потом волна тошноты, и только потом — адское пламя, выжигающее все мысли.

Улисс катался по узкому уступу над подземной рекой, сжимая окровавленную кисть. Кончики оторванных пальцев ещё дёргались, не понимая, что уже мертвы.

— ПРЕБЫВАЙТЕ В СМИРЕНИИ… — металлическая машина надвигалась, её оптические линзы фокусировались на жертве.

Площадь перед чугунным собором.

Холодное утро. Маргарет стоит на эшафоте, её руки связаны. Улисс прячется в толпе под серым капюшоном. Его ногти впиваются в ладони.

— Добропорядочные люди! Внимание! Запрещённое изобретение! — кричит палач. — Покушение на основы общества!

Маргарет поворачивает голову. Их глаза встречаются в последний раз. С нежной улыбкой она шепчет что-то, но слова теряются в гуле толпы. Щелчок гильотины. Белый пар и струи крови стекают по серым доскам эшафота, смешиваясь с конденсатом в розоватую жижу. Срабатывает безотказно.

Механический палач делает шаг вперёд. Улисс отползает к краю. В глазах темнеет:

— Маргарет… Я слишком слаб…

Глава 3. Подземное течение

Тело Улисса скользило по поверхности чёрной реки, едва нарушая её маслянистую гладь. След беглеца, пожираемый мгновенно. Вода обволакивала ледяным панцирем, впитываясь в поры, въедаясь в раны… густая, как бульон из фабричных отходов, вобравший столетия промышленной грязи.

Патрульный не смог последовать за ним.

Механизм, способный раздробить череп одним ударом, беспомощно барахтался в воде, а его аварийные огни меркли один за другим.

Потолок тоннеля дышал над ним: то опускался так низко, что Улисс чувствовал на лбу шершавое прикосновение векового камня, то взмывал вверх, растворяясь в темноте. В вышине мерцали бледные огоньки — люминесцентные грибы, впитывающие сырость, или осколки витражей, тысячу лет хранившие последние солнечные лучи. Стены были сложены из кирпича, который помнил запах рук Первых Механиков до того, как их идеи о каналах-артериях превратились в эту гниющую кишку.

Где-то выше, в Угольном брюхе, в эту самую секунду, какой-нибудь мальчишка-кочегар, не видящий дальше топки, закладывал в ненасытную пасть очередную порцию угля, даже не подозревая, что топит печь над самым дном мира, над головой у призрака. Эти подземные реки когда-то были настоящей кровью Империи. По ним возили уголь для бесчисленных паровых машин, металл для новых построек и даже рабочих в особых герметичных вагонах, больше похожих на гробы, чем на транспорт. Теперь же они служили только Инквизиции и тем немногим, кто, подобно Улиссу, хотел остаться невидимым, стать призраком, о котором скоро забудут, растворившись в этих чёрных водах.

Вдруг плечо Улисса ударилось о что-то твёрдое. Перед ним была старая шахтёрская лодка, дрейфовавшая по течению. Её прогнивший остов едва выступал над водой, а внутри лежало несколько сантиметров чёрной жижи. Он впился в борт, и щепки вонзились под ногти, смешав боль с облегчением. Он был вне воды. Пусть даже в этой посудине, которая в любой момент могла пойти ко дну.

Улисс сжал левую руку. Почерневшие, нечувствительные пальцы легко отделились, упав в воду с тихим плеском. Кровь сочилась упрямыми каплями, растворяясь в тяжёлой воде, окрашивая её в ржавый цвет.

Скрипя зубами, он разорвал подол рубахи, туго перетянув остатки пальцев промасленной тканью. Боль пульсировала горячими волнами, но он лишь глубже впился зубами в ткань, затягивая узел крепче.

Потом проверил латунный цилиндр. Герметичная капсула не пропустила воду — чертёж внутри оставался сухим. Три пальца. Не такая высокая цена. Не такая высокая плата за последнюю волю Маргарет, ведь она отдала куда больше.

Лодка плыла сама по себе, а он лежал на дне, уставившись в потолок. Капли конденсата рождались в трещинах, росли и падали, рисуя на поверхности воды миры, которые жили и умирали за одно мгновение. Слепой художник и его сиюминутные вселенные.

Империя — машина, а человек — шестерёнка, им вбивали это с детства. И Улисс вспомнил Маргарет. Её формулы на пергаменте. Линии, которые не подчинялись догматам. «Мы больше не детали», — шептала она, и в её голосе звенела сталь.

Улисс помнил этот блеск в её глазах. Не только вдохновение, но и та всепоглощающая ярость, которая заставляла её работать сутками, до кровавых трещин на губах. Однажды он застал её спящей над столом, а в сжатом кулаке она держала окровавленный обломок шестерни от машины её брата, словно какой-то талисман мести.

Её слова теперь жгли сознание. Не метафора — физическое ощущение раскалённого штифта, ввинчивающегося в висок. Ересь, способная не просто разорвать цепи, но переплавить саму сталь, из которой они выкованы.

Где-то на Небесном Утёсе верховный догматик каждое утро совершает один и тот же ритуал: дрожащие старческие руки берут ключ. Поворот. Затяжной скрип пружины. Первый удар маятника, и по всему городу — ответная дрожь. Фабричные гудки воют в унисон. Миллионы поднимают головы, как марионетки, почувствовавшие рывок нитей.

Но кто держит ключ от верховного догматика? Чьи усилия сжимают пружину его воли?

Улисс вдруг увидел нелепую картину: бесконечную цепь стариков, заводящих друг друга. Ряды одинаковых сгорбленных фигур в пурпурных мантиях. Каждый считает себя часовщиком, будучи всего лишь следующей шестерёнкой в часах, чьё истинное устройство давно забыто.

Может, никто уже не помнит, где кончается машина и начинается человек. Может, этой разницы больше нет.

Лодка замедлила ход, приближаясь к тому, что сначала показалось обломком колонны. Но вода расступилась, обнажив статую женщины. Каменные руки, некогда простёртые в благословении, теперь были подняты в странном жесте — словно святая замерла между молитвой и попыткой починить что-то. На уровне груди камень был аккуратно вырублен в форме пылающего сердца.

Она напоминала Маргарет…

Где-то впереди заурчал водоворот.

Тоннель сжался, как кузнечные клещи, заставляя воду бурлить и пениться. Стены, покрытые вековой сажей, теперь пестрели посланиями отверженных.

Тут была карикатура на верховного догматика — его лицо слилось с паровым котлом, из ушей валил пар, а вместо глаз горели аварийные клапаны. Кто-то тщательно вывел сажей: «Он топит нам баню».

Технический чертёж с кроваво-красной надписью: «Это моё!» В углу — деталь, которую он сразу узнал: модификация золотника, совсем как та, о которой он спорил с профессором.

Обрывки формул, перечёркнутые расчёты, стихи, чьи строчки растворялись в ржавчине. Все они сливались в единый крик — хор голосов, которые Империя пыталась заглушить.

Лодка с глухим стуком ударилась о полузатопленные сваи, и Улисс, спотыкаясь, выбрался на покосившуюся платформу. Дерево скрипело под ногами, прогибаясь с влажным хрустом; оно вот-вот готово было рухнуть в чёрную воду. Едкий запах перегоревших проводов странным образом смешивался с приторным ароматом ладана, создавая тошнотворный коктейль, от которого на языке появлялся металлический привкус.

В центре платформы, словно алтарь в этом подземном храме, стоял автомат «Благодатное масло». Его ржавый корпус украшало рельефное изображение святого Механика — канонизированного инженера, держащего в руках маслёнку. Щель для монет была забита окаменевшей грязью, но табличка всё ещё просматривалась: «Четвертак за порцию освящённого масла. Одобрено мастерами-догматиками. 1859 год». Стеклянный резервуар треснул, и в нём застыла густая чёрная субстанция, слишком вязкая для обычного машинного масла — скорее напоминающая запёкшуюся кровь.

К корпусу автомата магнитом была прикреплена пожелтевшая фотография. Группа инженеров в защитных очках и промасленных фартуках стояла в церемониальной позе вокруг какой-то машины. Но что-то было не так. В правом углу чётко виднелась странная тень. Её очертания были неправильными: руки неестественно длинные, пальцы искривлены, словно щупальца. Там, где должно было быть лицо, фотография была размыта странным образом, образуя воронку из светлых полос.

Внезапно зелёный аварийный огонёк на стене — тот, что отмечал когда-то пути эвакуации — замигал с неровной, прерывистой частотой. Морзянка сумасшедшего. И из темноты тоннеля донёсся звук, от которого кровь застыла в жилах. Будто огромный механизм пробуждался после долгой спячки с хриплым, прерывистым дыханием, словно кого-то душили мокрой тряпкой. И под всем этим — тонкий, едва уловимый детский смех, звучащий неестественно чисто среди всей этой механической какофонии.

Лодку позади дёрнуло. Что-то невидимое с силой рвануло её на дно и вышвырнуло обратно к платформе. Фотография выпала у него из пальцев, перевернулась, открывая надпись на обороте, выведенную каллиграфическим, безупречным почерком: «Оно не хочет помогать. Оно хочет ВЫЙТИ».

Зелёный свет теперь мигал, отмечая такт какого-то инфернального танца. А в глубине тоннеля нарастал гул — точь-в-точь как перед запуском парового двигателя невероятной мощности. Только Улисс знал — никакого двигателя там быть не могло. Во всяком случае, никакого двигателя, созданного человеческими руками.

Звук, сперва едва различимый, нарастал, превращаясь в низкий, гудящий гул, заполняющий станцию до самых сводов. Улисс почувствовал, как волосы на его руках поднимаются, а кожа покрывается мурашками.

Станция просыпалась.

Ржавые трубы вдоль стен задрожали, из стыков вырвались клубы пара, шипящие, как змеи.

Улисс вглядывался во мрак.

Там проступали очертания.

Оно двигалось.

Не так.

Не так должно было двигаться.

Не плавно.

Рывками — как зародыш, насильно приспособленный к жизни, имитирующий походку, которой никогда не понимал.

Оно вытягивалось, принимая форму — слишком высокую, слишком угловатую, с конечностями, которые скреблись по сводам, оставляя в саже глубокие борозды.

А у его основания были они… Маленькие. Сгорбленные. Копошащиеся.

С противогазами вместо лиц. Рывки движений. Как у марионеток с перерезанными нитями. Один повернул голову. Стеклянные глаза-линзы поймали отблеск воды, и Улисс почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Они увидели его. Запомнили. Отметили.

Оттолкнувшись от шаткой платформы, Улисс прыгнул в дрейфующую лодку, цепляясь за выступы, а вода толкала его, унося прочь от станции, прочь от этих существ.

А за спиной…

Маленькие фигуры замерли в странном поклоне, их руки (слишком много суставов, слишком длинные пальцы, слишком гибкие, чтобы быть человеческими) сложились в ритуальном жесте — не то благословение, не то прощание.

На стене, мелькнув перед самым погружением в темноту:

«ОНИ БЛАГОСЛОВЛЯЮТ ПАДАЮЩИХ»

Нацарапано краской, которая стекала, как слёзы.

А потом — только вой ветра в сужающемся тоннеле, гул, похожий на смех перегретого пара, и тьма, плотная, как шерсть. Как пелена перед глазами умирающего.

Шум проклятой станции оставался позади, его сменила нарастающая, оглушительная тишина, которую нарушал лишь плеск воды о борт лодки.

Сначала Улисс решил, что это обман зрения — слабое мерцание в потёмках, будто последний уголёк в потухшей печи. Но оно не гасло. Только крепло, размывая границы небытия: сначала дрожащая точка, потом — бледный овал лунного света на воде, затем силуэт арки, очерченный тусклым сиянием неба. Воздух внезапно изменился — теперь он был влажным и свежим, пахнущим грозой и листьями. Он был настоящим.

Лодка вынырнула из тоннеля, и перед ним открылось ночное небо.

Не затянутое дымом, не пробитое лучами прожекторов — усыпанное звёздами, живое.

Река текла по открытому пространству, огибая руины древнего акведука — остатки той эпохи, когда вода ещё не была ядовитой.

А вдали — огни.

Обычные деревенские окна, тёплые, жёлтые, как светлячки в траве.

Для кого-то эти огни — всего лишь знак, что пора домой, к ужину. Не символ надежды, не маяк спасения. Просто дом.

Улисс упал на дно лодки, и звёзды над головой смешались со слезами.

И тогда где-то за спиной, в глубине подземелья, что-то щёлкнуло — точно так же, как когда-то щёлкал выключатель в момент, когда Маргарет завершала эксперимент.

Исполин переключил передачу и затих. Навсегда? Он не был уверен. Но сейчас…

Звёзды.

Тишина.

И чертёж в окровавленной руке.

Глава 4. Чужие берега

Ветер шептал ему, смеялся, дразнил. «Беглец! Трус! Ты не смог защитить любимых!» Тёмные воды вторили обвинениям, а из глубины, будто из норы, на него смотрел зверь. Существо, которое молчало и ждало своего часа.

Впереди его ждали четырнадцать дней, за которые острая боль стала тупой, а сознание прояснилось. И четырнадцать ночей, когда он просыпался в холодном поту, хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Каждый раз перед глазами вставали они: Маргарет на эшафоте, Гарретт, растворяющийся в клубах пара, и Оно — пришедшее из глубин тоннелей.

Первые три дня Улисс не приходил в себя, его тело лежало на кровати, словно обломок кораблекрушения, выброшенный на берег. Лихорадка выжигала его изнутри, а в редкие моменты ясности он метался, бормоча бессвязные слова о чертежах, Железномордых и казнях.

За тонкой стеной раздавались голоса:

— Опять бредит, — сказала женщина. Её слова потонули в скрипе половиц под тяжёлыми шагами.

— Вчера опять кричал во сне, — ответил молодой голос с лёгким присвистом. — Кто он вообще?

— Не наше дело, Ян. Лишь бы не сдох.

— Да ладно, выживет, — флегматично бросил Ян. — У дядьки Лоренца и не такое заживало.

Тишина. Затем — тяжёлый вздох.

— Если сдохнет — выбросим обратно в реку, пусть себе плывёт.

Пятый день

Улисс впервые открыл глаза и осознал, что жив.

Потолок над ним был низкий, бревенчатый. От него тянулись медные провода — самодельные, голые. Пятна сырости расползались по углам. Пахло дымом, травами и кислым сидром. Он лежал на узкой кровати, застеленной грубым, но чистым полотном.

Левая рука… Он медленно поднял её — под кожей пульсировала боль. Кисть была туго перебинтована. Он попытался пошевелить пальцами, но на месте трёх пальцев была пустота — лишь сплющенные, стянутые нитями культи.

Напротив, висела картина. На ней механик чистил гигантскую шестерню, а вокруг летали упитанные подмастерья с крылышками и гаечными ключами. Кто-то старательно дорисовал им усики.

Дверь скрипнула.

— О, глянь-ка, наш гость очнулся!

В комнату вошла женщина — крепкая, ширококостная, с руками, привыкшими к тяжёлому труду. За ней — мужчина постарше, в выцветшем мундире без нашивок. Его лицо напоминало грушу, а глаза, увеличенные толстыми линзами очков, казались круглыми, как монеты.

— Где… — выдохнул Улисс, и слова застряли в горле колючим комом.

— Тихо. — Кружка брякнулась о тумбочку, расплёскивая воду. — Пей.

Он послушно сделал глоток. — Я Марта, а это Лоренц, — женщина ткнула пальцем, чуть не задев очки мужчины. — Вытащил тебя, сама не знаю зачем. Ещё чуть-чуть в той воде — и хоть в компост. Она фыркнула и поставила на тумбочку миску с бульоном. Жирные капли дрожали на поверхности, как ртуть.

— Ешь. Потом поговорим.

Он хотел отказаться — годами выдрессированное недоверие сжало глотку, — но тело предало его. Запах ударил в ноздри, и желудок сжался от голода. Когда он ел в последний раз?

Бульон был густым, с плавающими кусками мяса и кореньев, горьковатыми, как полынь. На вкус — как что-то давно забытое.

Марта копошилась в соседней комнате. Лоренц молча курил трубку у окна, наблюдая, как Улисс проглатывает похлёбку. Когда миска опустела, он негромко произнёс:

— Тут не бывает чужаков. Это деревня Ветвистый Крест. До города — полтора дня пешком, если знать тропы.

Улисс опустил ложку.

— Почему вы меня спасли?

Лоренц выпустил кольцо дыма.

— Потому что могли.

И в этих словах не было ни жалости, ни расчёта.

Только правда.

Седьмой день

Лихорадка отступила, оставив после себя пустоту.

Улисс мог сидеть, опираясь на подушки, но через несколько минут мир начинал плыть перед глазами, а в висках запускался крошечный молот, отбивающий такт: жив-мёртв, жив-мёртв.

Лоренц сменил повязки.

— Заживает, — пробормотал он, разглядывая раны. — Грязи было много, но, кажется, пронесло.

— Спасибо, — прохрипел Улисс.

Лоренц фыркнул, доставая из кармана гладкую деревянную чурку.

— Не за что. Просто жаль было терять пациента.

Он бросил чурку на одеяло.

— Сжимай. Разрабатывай. Если хочешь снова держать стакан, а не хлебать из миски, как пёс.

Улисс сжал деревяшку. Боль ударила по нервам раскалённой иглой. Он стиснул зубы.

— Кто вы? — спросил он, переводя дух.

Лоренц замер. Его глаза за толстыми стёклами очков стали плоскими и мёртвыми, как у рыбы на льду.

— Кто мы? Мусор, который Империя не дожрала. Одни со свалки армии. Другие из-под пресса города. А теперь просто… мы.

Он ткнул пальцем в закопчённый потолок.

— А теперь — просто те, кого недогрызли.

Улисс кивнул в угол, где на грубой полке лежали его вещи.

— Мои вещи…

— Всё на месте, — Лоренц хмыкнул. — Латунная трубка, рваная рубаха и потом, штаны, которые уже и штанами-то назвать грех… Никому тут не нужен этот хлам.

Улисс закрыл глаза. Даже на расстоянии латунный цилиндр жёг память, как раскалённый уголь.

— Спасибо, — снова выдавил он.

Лоренц встал. Его колени хрустнули, как сухие ветки.

— Опять ты… — проворчал он, поправляя очки. — Спи. Завтра… — он запнулся, — …завтра будет новый день.

Новый день был болезнью, которую нужно пережить.

Десятый день

Ночь разорвал крик.

Его крик.

Улисс резко сел на кровати, рука рефлекторно рванулась к несуществующему оружию. Грубая простыня прилипла к спине, пропитанная ледяным потом.

Они снова пришли — без приглашения, как всегда.

— Маргарет. Её последний шёпот…

— Гарретт, растворяющийся в шипящем паре…

— Существо, наползающее из темноты…

Дверь распахнулась. На пороге стояла Марта, её силуэт колебался в дрожащем свете керосиновой лампы.

— Опять?

В её голосе не было раздражения — только усталая привычка.

Улисс кивнул, сжимая простыню уцелевшими пальцами. Слова застряли в горле, как заноза.

Марта вошла, поставила лампу на стол. Пламя дёрнулось, отбрасывая на стены пляшущие тени. Она опустилась на край кровати, и доски застонали под её весом.

— У нас тут все орут по ночам, — сказала она, разглядывая свои грубые ладони. — Лоренц — про чёртову переправу. Ян — про пожар, в котором сгорела его семья. Даже старая Ильза… та орёт так, будто её режут.

— Почему? — голос Улисса прозвучал ржаво, как если бы не использовался годами.

Марта подняла на него глаза. В тусклом свете её лицо казалось вылепленным из воска.

— Потому что помнят.

Она наклонилась ближе, и Улисс уловил запах дёгтя и полыни — горький, как её слова.

— А ты что помнишь, городской?

— Я помню друзей.

Марта замерла. Её дыхание стало медленным, как у зверя, принюхивающегося к опасности.

— И где они сейчас?

Тень скользнула по её лицу, когда Улисс прошептал:

— Остались позади.

Марта резко встала, передумав что-то сказать. Она достала из складок юбки потрёпанную бутылку и налила в стакан жидкость цвета старого золота.

— Пей.

Он сделал глоток — напиток выжег горло, как кислота. Глаза тут же наполнились слезами.

— Это не поможет забыть, — сказала Марта, забирая стакан. — Но хотя бы уснёшь.

Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив его наедине с тенью — слишком похожей на Железнолицего, притаившегося в углу.

Тень не двигалась. Но Улиссу почудилось, что она дышит.

Тринадцатый день. Ночь.

Гул — точь-в-точь как в тоннеле.

За окном — фигура в противогазе.

«Оно нашло меня…» — пронеслось в голове.

— Эй, городской! — детский смех. Рыжая девчонка сдернула противогаз. — Давай дружить!

Она убежала, оставив после себя вопрос: почему у ребёнка в деревне — противогаз инквизиции?

Четырнадцатый день

Тело понемногу вспоминало, как быть живым.

Сначала — мучительные попытки подняться, когда каждая мышца предательски горела. Потом — первые шаги, ковыляющие, как у новорождённого, пальцы впивались в шершавые стены, оставляя на них влажные отпечатки отчаяния.

Сегодня он впервые вышел во двор.

Солнце ударило в глаза — ослепляющее, наглое в своей яркости после полумрака комнаты. Улисс зажмурился, ощущая, как веки дрожат. Дыхание обожгло лёгкие жизнью: нагретой травой, смолой, древесной золой.

Он чихнул. Звук был таким громким и неожиданным, что испуганная курица с кудахтаньем выпорхнула из-за забора.

Самодельный душ из бочки с трубчатым нагревателем шипел за кустом смородины, рядом стоял ручной пресс для сидра, больше похожий на орудие пыток. Вдоль дорожки ржавели обломки сельхозмашин, превращённые в скамейки.

Улисс прислонился к косяку, вдыхая запах горячего металла от раскалённой бочки. Тело ещё не верило, что может быть тёплым, а не дрожать в полумраке.

— Ты уже можешь ходить? — раздался голос с присвистом.

Из-за угла амбара показался парень — худощавый и жилистый, с всклокоченными тёмными волосами и руками, покрытыми свежими царапинами. Он остановился в трёх шагах от Улисса, оценивающе оглядывая его с головы до ног.

— Я Ян, — в его глазах читалось любопытство, но не враждебность — скорее оценка нового диковинного механизма. — Я помогал Марте выхаживать тебя.

Улисс попытался улыбнуться:

— Я Улисс… Спасибо вам.

Ян пожал плечами:

— Пустяки. Ты бы видел, как дядя Лоренц однажды… — Он резко оборвал себя и махнул рукой: — Пойдём, нарвём крыжовника. Он помогает от слабости.

Он сделал несколько быстрых шагов, затем оглянулся, проверяя, идёт ли Улисс. Его движения были угловатыми, но в них чувствовалась деревенская уверенность.

По дороге нога Улисса ударилась во что-то твёрдое. Он посмотрел вниз. В землю вросла каменная плита. Когда-то на ней красовался указ верховного догматика, теперь лишь мох да очертания выщербленных букв.

— Похоже на свалку истории…

— Зато своя. — Ян пнул камушек, и тот зазвенел по щебню. — Без патрулей и столичной дряни.

— Как вам это удаётся?

Ян остановился, проводя языком по разбитой губе:

— По документам мы сгорели в «Великой Очистке», — сказал он, кивнув в сторону мельницы, где одна-единственная лопасть безнадёжно болталась на ржавых шарнирах. — Кому охота признавать, что их перепись — решето? — В его голосе звучала горьковатая усмешка, но глаза оставались серьёзными. — Да и что тут взять? Только сидр да болотную тину.

Он сделал шаг вперёд, собираясь что-то добавить, но вдруг замер, заметив, как Улисс неуверенно шатнулся.

— Эй, осторожно! — Ян мгновенно оказался рядом, его рука непроизвольно потянулась поддержать. — Может… присядем?

Ян указал на старый пень у края поля, но Улисс уже оправился от слабости. Вместо этого он протянул руку к ближайшему кусту, где среди листвы прятались зеленовато-янтарные ягоды.

Ветер донёс скрип петель из амбара — будто старый лешак засмеялся в усы.

Улисс разглядывал плод на ладони — шершавый, неровный, с тонкой кожицей, пропускавшей солнечный свет. Такие никогда не продавали в столице. Он раздавил ягоду на языке. Кислота заставила его поморщиться, но следом пришла сладость — настоящая, не приторная, как в консервированных фруктах из Цехового квартала.

— Смотри! — Ян внезапно указал на горизонт.

На фоне багряного заката медленно проплывал серебристый дирижабль Инквизиции, далёкий и беспомощный в этом море полей.

— Как часы, — Ян плюнул семечками. — Ровно в девятнадцать тридцать. Можно сверяться.

Сверяться? — Подумал Улисс. — Сверять свою жизнь с их тюремным расписанием?

Ян шёл впереди, насвистывая что-то бессвязное. Улисс ковылял следом, набив рот кислым крыжовником. Ягоды, тёплые от солнца, пахли утраченным детством.

Ян то и дело поглядывал на Улисса, словно хотел что-то спросить, но каждый раз передумывал, лишь покусывая губу.

Глава 5. Остывшие камни

Улисс стоял на краю поля, где ржавые зубья брошенного плуга торчали из земли. Ветер гулял между холмами, шевеля пожухлую траву, пахнущую дымом и прелыми яблоками. Здесь не было фабричного гула, только редкие крики детей, далёкий лай собак и скрип ветряка. А деревня дышала! Неровно. С хрипом. Подобно паровому агрегату на последних углях.

— Нравится вид? — за спиной возник Ян.

Парень подошёл, сунув руки в карманы потрёпанной куртки.

— Вид? — Улисс окинул покосившиеся заборы, крыши, поросшие мхом, и чёрную полосу леса на горизонте. — Похоже, мир здесь просто сдался и тихо сгнивает.

Ян фыркнул, пнув камень.

Ветер донёс запах дыма — где-то топили печь. Не углём, не фабричным коксом, а простой древесиной. Чистый, почти забытый аромат.

— Вы так просто живёте здесь? Сами по себе?

— Живём. — Ян выплюнул травинку. — Пока можем.

Внизу, у реки, дети гоняли мяч, сшитый из тряпок и набитый сухой травой. Их смех был резким и бесстрашным, как щебет птиц.

— Я видел… у одной девочки противогаз инквизиции, — не удержался Улисс.

— Трофеи, — безразлично ответил Ян. — Раньше наведывались… Проверяли, не завелись ли «неучтённые элементы». — Он провёл пальцем по еле заметному беловатому шраму на щеке. — Мы научились прятаться, и они перестали приходить.

Напряжение скользнуло по его лицу, но тут же исчезло.

— Ладно. Пойдём, покажу кое-что.

Он повёл Улисса через поле к старой мельнице. Её покосившийся каркас был опутан паутиной медных трубок, по которым всё ещё пробегали редкие судорожные толчки пара. Фундамент оплетали трубы потолще, они уходили под землю. Два паровых крыла навеки застыли, но третье всё ещё подрагивало на ветру, издавая скрипучие стоны. Внутри — затхлость прогорклой муки и перегоревшего машинного масла.

Пахло временем, которое здесь текло иначе — не вперёд, а по спирали водоворота.

— Смотри.

Ян откинул половицу. Под ней был люк с медными краями, отполированными тысячами прикосновений.

— Припасы, если надо будет отсидеться.

Лестница поскрипывала, сопровождая их в огромный подвал. Спуск показался Улиссу бесконечным, каждый шаг отзывался слабостью.

Ступени под ногами были разной высоты.

Свет факела, жирный и коптящий, выхватывал из мглы толстобокие бочки, от которых несло забродившей тоской, и ящики, набитые ружьями-уродцами с приваренными к прикладам железяками. В углу, подбоченившись, стояла ручная мортира. Докризисная модель со свежей царапиной на боку — будто кто-то недавно пытался заставить её заговорить.

На стене — карта. Не официальная, не та, что печатали в столичных типографиях с гербом Империи. Это был рукотворный чертёж на кусках сшитой кожи, испещрённый пометками, стрелками, перечёркнутыми маршрутами.

— Лесные тропы? — спросил Улисс, проводя пальцем по линиям.

— Не только. — Ян ткнул пальцем в переплетение линий. — Тут нарисованы и реки, по которым ты приплыл.

Улисс прищурился:

— Я приплыл по тоннелям.

— По рекам Первых Механиков? — Ян резко обернулся, глаза стали круглыми, как шайбы. — Я думал, за одно упоминание о них грозит…

— Грозит. — Улисс поднёс к лицу Яна перебинтованную руку.

В этот момент сверху донёсся грохот, и в люк свесилась голова Марты.

— Моё сердце как чувствовало, что вы тут! Вылезайте!

Она схватила Яна за ухо и дёрнула вверх.

— Ты решил выболтать чужаку все наши секреты? Сегодня останешься без ужина!

Повернувшись к Улиссу, она ткнула в него пальцем:

— А ты — лучше держаться подальше от наших секретов!

Когда они выбрались наружу, ветер подхватил листья и швырнул через поле, где закатное солнце заливало небо алым. Последние лучи пробивались сквозь гигантские пальцы облаков.

Когда Марта наконец скрылась за поворотом и её гневные крики, смешанные с перепуганным кудахтаньем кур, поутихли, Ян потёр покрасневшее ухо. Но в его глазах не было злости, а скорее привычная покорность судьбе.

— Чёртова баба! — Ян легонько толкнул Улисса под локоть. — Эй! Раз ужина не будет… знаю, где можно подкормиться. — В его глазах мелькнул огонёк, который бывает у мальчишек, затевающих шалость.

Они побрели по тропинке, петляющей между огородов. Порывы воздуха подгоняли их в спины. Впереди, за крепким забором, виднелся дом, в окнах которого светился жёлтый, почти медовый свет, а из трубы валил густой дым, смешиваясь с вечерним туманом.

Из-за угла вдруг выскочила рыжая девчонка! Та самая, что напугала Улисса ночью. Она затормозила прямо перед ними, запыхавшаяся, с растрёпанными волосами.

— Ян! — она схватила его за рукав. — Ты идешь к нам?

— Ага. Лира, а твоя мама опять пироги с крыжовником напекла?

— С крыжовником… и кое-чем ещё… — прошептала она, прикрыв рот ладошкой, вся изгибаясь в таинственной позе. — Папа сегодня в подвале что-то паял… — Она сделала драматическую паузу, скривила нос и добавила шёпотом: — Пахло… ну ооочень подозрительно!

При этом её лицо скорчилось в такую нелепую гримасу — глаза стали размером с блюдца, брови поползли к волосам, а рот изобразил нечто среднее между удивлением и отвращением — что Улисс не смог сдержать улыбку. Даже Ян, казалось бы, привыкший к её выходкам, фыркнул.

Девочка пустилась скакать вокруг них, как юркий воробей, то и дело оборачиваясь и корча свои смешные рожицы. Казалось, её энергия могла бы осветить всю деревню, если бы удалось её приручить.

Дом Брантов жил по своим законам. Казалось бы, хаос изобретений, но на самом деле — свой, особенный порядок… каждый инструмент висел на отведённом месте, каждая деталь лежала в специально помеченной коробке.

Брант, массивной тенью заслонивший дверной проём, изучал Улисса, как бракованную деталь. Его пальцы, покрытые ожогами и шрамами, нервно постукивали по косяку, словно проверяя его на прочность.

— Шпион? — хрипло повторил он, выплюнув жвачку табака прямо на порог.

Ян покачал головой:

— С реки. Полудохлый.

— Полудохлые самые опасные, — проворчал Брант, но шагнул в сторону, пропуская их внутрь.

Жилище было наполнено странными предметами — не фабричными, не теми, что одобрены догматиками, а какими-то живыми, почти одушевлёнными. На полке над печью стоял автомат для чистки картофеля, собранный из ржавых шестерёнок и проволоки, — он тикал, словно вёл обратный отсчёт до своего побега. У стены дремала прялка с паровым приводом, от которой тянулись медные трубки к закопчённому котлу. В углу кухни стоял «усовершенствованный» самовар, превращённый в сложный агрегат с манометром и регулятором давления. Его медные бока блестели, как у новенького, хотя этому устройству было никак не меньше сорока лет.

Жена Бранта мельтешила между столом и печью, как заводная кукла. Её руки — быстрые, точные — резали хлеб, помешивали варево в котелке, поправляли чепец на голове, и всё это одновременно.

— Садись, — бросила она Улиссу, даже не взглянув.

Дети — рыжий выводок, от липкого карапуза до долговязого подростка — столпились у печи, любопытно разглядывая гостя. Самый старший, парнишка лет четырнадцати, щелкнул каким-то самодельным устройством, и между его пальцами что-то вспыхнуло.

— Не балуйся, — рявкнул Брант, но в его голосе не было злости. — Покажи гостю уважение.

Парень нехотя сунул устройство за пазуху и протянул Улиссу глиняную кружку.

— Пей.

Сидр был мутным, золотисто-ржавого цвета, с плавающими на дне крупинками чего-то, что Улисс решил не рассматривать. Запах ударил в нос — сладковато-горький, с примесью металла.

— Не сдохнешь — значит, не яд, — усмехнулся Брант, усаживаясь напротив.

Улисс сделал глоток.

Горло тут же сжалось, глаза застила слёзная пелена. На языке разлилось что-то, напоминающее смесь уксуса, раскалённого железа и лесных ягод.

— Ну? — Брант прищурился.

— Как… паровозная смазка, — выдавил Улисс.

Хозяин дома внезапно рассмеялся — хрипло, будто изнутри его раздирал кашель.

Жена Бранта наконец повернулась к Улиссу. Её глаза, цвета болотной тины, скользнули по его перебинтованной руке.

— Вы к нам откуда?

— Из города, — осторожно ответил Улисс.

— Из какого? — Она осторожно поставила миску на стол. — Их много.

— Из того, что летает.

В доме вдруг повисла такая тишина, что стало слышно, как трещат полешки. Даже дети замерли.

Брант медленно поднялся, его тень накрыла Улисса целиком.

— Ты… из Небесного Утёса?

Ян нервно кашлянул:

— Он не из Инквизиции, если ты об этом.

— Я не об этом, — прошипел Брант. Он наклонился так близко, что Улисс почувствовал запах табака.

— А больно было? — встряла неугомонная Лира, не моргнув.

Младшие братья замерли. Самый маленький, пухлый карапуз с перепачканным вареньем ртом, даже прикрыл ладошками глаза — но тайком продолжал жадно наблюдать.

Улисс разжал культю.

— Сначала — нет. Потом — да.

Лира кивнула, как учёный, подтвердивший гипотезу.

— У дяди Тобиаса руку паровым клапаном оторвало. Он говорит, что вначале вообще ничё не почувствовал. — Она вдруг схватила Улисса за запястье (он невольно дёрнулся) и повернула его руку к свету.

— Лира! — рявкнула мать, но девочка лишь буркнула:

— Что? Я же не трогаю!

За окном закричали соседские дети, и Лира тут же забыла о госте — выскользнула из-за стола и помчалась к двери, даже не оглянувшись.

Младшие братья кинулись следом, только самый маленький задержался на пороге. Он посмотрел на Улисса, потом на его руку, и вдруг сказал очень чётко:

— Она врёт. Дядя Тобиас умер.

И убежал, громко шлёпая босыми ногами.

В наступившей тишине жена Бранта неловко поправила фартук, затем неожиданно оживилась:

— А правда, что у вас там в Витражном квартале дамы носят кринолины на паровых каркасах? — её глаза блестели. — Говорят, они могут раскрываться, как зонтики!

— Да, — ответил Улисс. — Но это скорее для воскресной службы. В обычные дни носят облегчённые версии с пружинами.

Жена Бранта задумчиво провела рукой по своему домотканому фартуку.

— Чушь собачья! — проворчал Брант, хлопая кружкой по столу. — Расфуфыренные курицы!

Наступила неловкая тишина. Самовар в углу зашипел, выписывая математически точные завитки.

Ян протянул Улиссу кусок хлеба.

— Ешь. Пока не выгнал.

В наступившей тишине из-за окна донёсся детский визг и топот босых ног по крыльцу: «Я — инквизитор! Лови еретика!» — не игра, жутковатое эхо взрослых кошмаров.

Брант вдруг, кряхтя, поднялся и подошёл к печи. Снял закопчённый глиняный горшок. — На, — пробормотал он, ставя его перед Улиссом. — Малина. Сам собирал. Дай ему ложку побольше.

Жена Бранта улыбнулась, наливая всем чаю. Самовар уютно пыхтел.

Уже ближе к ночи, когда дом затих, Улисс вышел во двор. Небо было чёрным, а звёзды — ослепительно острыми.

Какой длинный день… Как будто не один день, а всё лето прошло. И Улисс, чьё имя и судьба были украдены у древнего героя, с горечью вспомнил, что родился именно сегодня. Ему всегда казалось, что сама судьба подарит эпическую одиссею по лабиринтам жизни. Вместо этого время не плыло — оно спрессовалось в один липкий, статичный момент, в бесконечное «сейчас».

Глава 6. Ильза

Следующие несколько дней Улисс набирался сил, бесцельно шатаясь по деревне. Но было тут одно место, которое никак не давало ему покоя. Крайняя избушка, где тропинка, сминаясь под подошвами, наконец сдавалась и расползалась в мокром, темном поле. Каждый раз, проходя мимо, он чувствовал спиной долгий и бесстыдный взгляд.

Старуха Ильза казалась частью пейзажа — древняя, как сами холмы. Лицо её напоминало высохшую картофелину — всё в буграх и глубоких впадинах, с двумя маленькими глазками. Они блестели с неожиданной остротой, словно два отполированных осколка шрапнели. Седые волосы торчали, будто провода на брошенном телеграфном столбе.

В тот вечер она, как обычно, восседала в механическом кресле-качалке. Чугунный маховик под сиденьем хрипел и скрипел, отсчитывая ровно десять минут укачивания, после чего требовал нового пинка стоптанным башмаком.

— Эй, городской! — крикнула Ильза, выпуская сквозь редкие зубы кольцо дыма. — Иди сюда, коли руки не для скуки приделаны. Сделай себя полезным.

У её ног судорожно барахталась безногая рыжая курица с выщипанным боком и взглядом, полным птичьего презрения.

— Марта её Лысой зовёт, — пояснила старуха, тыкая сигаретой в сторону несчастной птицы. — Лиса лапы отгрызла. Теперь волочится, как инвалид.

Улисс осторожно присел на корточки. Злющая тварь тут же клюнула его в палец.

— Я не ветеринар, — пробормотал он, посасывая проступившую каплю крови.

— А я и не просила лечить, — Ильза пнула жестяную банку. Детали разных калибров выкатились с металлическим звоном. — Сделай ей новые ноги.

Работа началась с выбора материалов: пружины от капканов — для упругости, кривая ложка («Всё равно только мешается», — буркнула Ильза) — основа, кожаные ремни от старого седла — для креплений.

Лысая наблюдала за процессом с немым птичьим скепсисом, периодически пробуя на клюв то детали, то снова пальцы Улисса.

Готовый механизм состоял из двух изогнутых пластин по бокам, четырёх упругих «пальцев» с кожаными подушечками и медной застёжки.

При первой примерке Лысая взбрыкнула, но затем — щелчок! Фиксация!

Курица замерла. Сделала шаг. Ещё один. И вдруг…

Прыгнула на забор! С неприличной для курицы скоростью.

— Чёрт возьми! — Улисс едва увернулся от пружинного снаряда.

Ильза закатилась в хриплом смехе:

— Ха! Теперь эта стерва будет всех обворовывать!

Действительно, Лысая уже мчалась через огород с чем-то блестящим в клюве, а за ней в панике неслась Марта с дуршлагом.

А старуха уже махнула рукой: — Катись. Я не люблю долгих прощаний.

Где-то вдали раздалось победное «Ку-ку-ку-дах!». Эхо от него ещё долго витало над деревней. А когда Улисс засыпал, ему чудился хриплый, пропахший дымом и самогоном смех Ильзы.

Эта какофония так и стояла в ушах, когда на следующий день Улисс снова пришёл к избушке. Он застал её в огороде за странным ритуалом. Ильза, присев на корточки, с аккуратной нежностью закапывала в черную землю какие-то железные обломки. Ее низкий голос напевал что-то, похожее на колыбельную: — Ржавей, миленький, ржавей…

Улисс присел рядом, подняв с земли спиральную пружину.

— Это… часть механизма?

— От последнего творения моего мужа-дурака, — прошипела Ильза, выхватывая из его рук деталь. Она плюнула на ржавый металл, прежде чем швырнуть его обратно в яму. — Называл его «Хозяин». Каждое лето выкапываю этот хлам… смотрю… и закапываю снова.

Она замолчала, вытирая грязные руки о фартук. Ветер шевелил ее седые, спутанные пряди.

— Зачем? — Улисс невольно понизил голос. Хотелось говорить тихо.

— Чтобы помнить. — Ильза повернула к нему лицо. В ее глазах не было горя — там жила старая ярость, настоявшаяся в темноте и одиночестве. — Он работал на Лорда-Конструктора.

Улисс беззвучно сглотнул.

— Собрал этого монстра по старым чертежам. Три года кормил углём и маслом, как родное дитя. — Она провела кривым пальцем по гравировке на детали, оставляя масляный след. — Четыре металла и безумия, паровой котёл вместо сердца… Всего один глаз — красный, как раскалённый уголь. А когда запустил… — Земля в ее кулаке с хрустом превратилась в пыль. — Первый удар — чик! И нет головы. Как тыкву раздавил. Инквизиция всё забрала. И тело, и Железномордого. Оставили мне только… это.

Ее рука дрогнула, указывая на яму с обломками.

— Ни одна блестящая дрянь не вечна, — прошептала она.

Улисс почувствовал, как по спине пробежали мурашки. В памяти всплыло существо из тоннелей.

Прежде чем он успел что-то спросить, Ильза резко встала, отряхивая запылённые колени:

— Ладно, хватит болтовни. Поди-ка в дом, принеси синюю склянку с буфета. Да смотри не перепутай — зелёная для наружного…

Когда он вернулся, старуха уже сидела в своём кресле. Она выхватила бутыль, откупорила зубами и залпом хлебнула. Её горло конвульсивно протолкнуло жижу в пищевод.

— Механизмы должны ржаветь, парень. — Голос внезапно стал твёрже. — Особенно те, что притворяются разумными. Особенно… «Хозяева».

Глава 7. Праздник солнца

Весь следующий день деревня жила в непривычном оживлении. С утра женщины замешивали тесто в огромных корытах, ребятишки таскали ветки для костра, а мужчины зарезали двух откормленных поросят. Даже Ильза, обычно прикованная к своему скрипучему креслу, ковыляла между домами, раздавая указания и поплёвывая в сторону нерасторопных.

Все готовились к Празднику Солнца — празднику настолько древнему, что в Небесном Утёсе о нём помнили лишь как о строчке в пыльных фолиантах мастеров-догматиков. Где-то между «ересью солнечного культа» и «запретом на поклонение неутверждённым энергетическим источникам».

Но здесь, в Ветвистом Кресте, он не просто жил — он дышал и пыхтел, пах дымом и жареным салом.

— Это когда солнце самое сильное! — Лира крутилась вокруг Улисса, пока он, краснея от усердия, пытался нанизать мясо на вертел. — Бабушка Ильза говорит, что раньше в этот день даже машины останавливали!

Лоренц, проходя мимо с подпрыгивающим на плече бочонком, хмыкнул:

— Машины не останавливают. Никогда.

К вечеру на поляне развели большой костёр. Оранжевые, живые блики которого плясали на лицах собравшихся. Сладковатый запах жареной свинины смешивался с ароматом свежего хлеба. Лоренц разливал по глиняным кружкам самогон, от которого в горле сразу вспыхивал пожар, а потом разливалось смиренное, покладистое тепло.

— Садись, городской, — хрипло позвала Ильза, подвинувшись на бревне. — Заняла место для тебя. Заслужил.

Улисс опустился рядом, почувствовав, как тугое напряжение понемногу отпускает. Костёр трещал, а искры взлетали в темнеющее небо, смешиваясь с первыми робкими звёздами. Кто-то затянул старую песню — о шахтёрах, которые «роют землю, как кроты, а дышат, как машины». Голоса сначала подхватили неуверенно, но постепенно слились в единый, мощный поток.

— Вот так мы живём, — сказала Марта, протягивая Улиссу дымящийся кусок мяса на растянутой пружине. — Когда есть повод — радуемся. Когда нет повода — находим его. Главное, не дёргай — разожмётся и горячим в глаз получишь, — указала она на пружину.

Лира плюхнулась на землю рядом с Улиссом, хрустя шестерёнчатым печеньем.

— А в городе разве не так празднуют? — спросила она с ранящей непосредственностью.

Улисс задумался, вспоминая выверенные до секунды приёмы в Небесном Утёсе, где каждое движение было частью сложного обряда.

— В городе… всё по-другому, — наконец выдавил он. — Там не принято просто… быть.

— Ну и дураки, — рассмеялась Ильза, звонко чокнувшись с ним кружкой. — Выпей, городской. Может, хоть это тебя научит жить.

Он выпил. Напиток обжёг горло, но следом разлилось обволакивающее тепло. И вдруг Улисс осознал — он смеётся. Искренне, без оглядки, как не смеялся… кажется, уже очень давно.

Лоренц подсел к нему, жестом предложив добавить в кружку чего-то из тёмной бутылки.

— Ну что, всё ещё думаешь, что мы тут дикари?

Впервые за много лет слова отца об «опасной черни, которая перережет ему горло» казались не просто ложными — они были жалкими. Эти люди делили самое последнее, но в их делах было больше достоинства, чем во всех аристократах Небесного Утёса.

— Я так и не думал… — смутился Улисс.

Костёр догорал, превращаясь в груду раскалённого, багрового угля, но никто не торопился уходить. Ян достал из сарая допотопный патефон, сдул пыль с единственной шеллаковой пластинки, и под её простую мелодию несколько подростков пустились в пляс. Улисс откинулся назад, упираясь ладонями в ещё тёплую землю, и уставился на звёзды. В груди было странное чувство — что-то сжатое годами наконец разжалось.

Он не заметил, как уснул прямо там, у костра, под шёпот листьев и мерное потрескивание углей. И впервые за долгое время ему не снились кошмары. Только поле, бескрайнее и залитое солнцем, по которому он шёл, и не было ни конца, ни края этой дороге.

Глубокой ночью, когда угли уже тлели багровыми глазами, а патефон давно умолк, его разбудил лёгкий толчок в бок.

— Зайди в дом. Ночью на улице прохладно, простудишься, — стоявший над ним Лоренц был лишь тёмным силуэтом на фоне звёзд.

Марта неподалёку сгребала объедки в ведро для свиней, её очертания колебались в дымном мареве.

— Я никогда не спал под открытым небом, — признался Улисс, глядя на звёзды.

— В городе небось и прилечь-то негде — патруль заберёт, — бросила Марта.

— Механический патруль к нам не заходит, — вдруг, сам не зная почему, сказал Улисс. — Небесный Утёс охраняют люди.

Повисла густая, внезапная тишина. Угли на кострище с тихим шипом дотлевали. Лоренц медленно достал трубку, раскурил её. Яркая точка огня вспыхнула и погасла. Дым вырвался кольцом, повис петлёй.

Он набрал дыхание в лёгкие, чтобы что-то сказать, но не успел. В эту самую секунду ночь разрезал звук. Чужеродный и противоестественный. Это было нечто среднее между сухим, безжизненным лязгом шестерёнок и предсмертным, полным ужаса хрипом раненого зверя.

Все взоры резко метнулись к краю деревни. Оттуда, из-за крайних домов, из мрака, не отражая лунного света, медленно, неотвратимо двигались низкие, угловатые фигуры.

Глава 8. Бешеные псы

Не собаки.

Уже давно не собаки.

Гибриды плоти и металла, с вылезшими наружу гидравлическими жилами… с клыками из заточенных болтов. Их глаза — красные стеклянные линзы, потрескавшиеся и мутные, лишённые всякого смысла, кроме слепой агрессии. Из открытых пастей капала не слюна, а маслянистая жидкость.

— Одичавшие из Угольного брюха… — трубка Лоренца с тихим щелчком выпала из пальцев. — Голодные…

Улисс узнал их. В Угольном брюхе таких выпускали стаями — для зачистки бунтовщиков и «санитарных рейдов». Но эти… эти были другими — с облезлой шкурой, со свисающими клочьями проводов, голодными и доведёнными до скрежещущего безумия.

Ещё до того, как Лоренц отдал первую команду, из мрака между домами выросли запыхавшиеся фигуры. Впереди был Ян, его обычно беззаботное лицо искажено не страхом, но холодной решимостью.

— С севера, со стороны старой мельницы! — его голос, хриплый от бега, долетел до костра раньше него самого. За его спиной копошились несколько мужиков, нагруженных оружием.

— Марта, буди остальных! Ян, ко мне! — рёв Лоренца взорвался, как гром, подхватывая и усиливая их тревогу. Он уже не смотрел на тварей — он оценивал дистанцию, искал слабые точки.

Марта, не раздумывая, начала бить железной кружкой по ведру, её голос, дикий и пронзительный, выл как сирена. В окнах домов, один за другим, зажигались огни, как отзывчивые маяки тревоги.

Из домов, молча и стремительно, как тени, высыпали деревенские. Их лица были напряжены до предела, но не испуганы — в их движениях читалась привычная, отточенная опасностью слаженность. Видно было, что это не первая их атака.

Кто-то из мужчин вытаскивал из домов топоры, кто-то тащил самодельные молоты с громоздкими пружинными механизмами, готовые размозжить любую броню.

Сам Лоренц привычным движением уже засыпал рубленый свинец в короткоствольную ручную мортиру. Его взгляд был намного твёрже этого мягкого свинца.

Улиссу он швырнул револьвер с гравировкой «На добрую память». — Целься в суставы. В голове у них только броня да бредовые импульсы.

Раздался треск — первый пёс врезался в курятник. Деревянные доски разлетелись, как бумажные. Перья взметнулись и на секунду Улиссу показалось, что он видит среди них что-то лишнее… Что-то розовое и мокрое…

Ладони Улисса скользили по потной рукояти револьвера. Первый выстрел оглушил его — пуля оставила лишь вмятину на латунном корпусе, но пёс взвыл, развернув к нему морду, где вместо языка шевелился стальной тросик.

— В суставы, чёрт возьми! — Лоренц точным выстрелом разнёс колено другому псу. Тот рухнул, издавая пронзительный шипящий звук, но тут же, скрежеща исковерканной гидравликой, попытался подняться.

Из-за угла мелькнула Лира, волоча за собой младшего брата. Её пальцы впились в его руку так, что побелели костяшки.

— В дом! Сейчас же! — рявкнул Лоренц, перезаряжая мортиру.

Но рычащий кошмар уже преградил детям путь. Этот пёс явно побывал в боях — одна линза глаза была разбита, из пасти торчали сломанные шестерни. Его рык перешёл в пронзительный, режущий уши визг перегретого парового клапана.

И в тот миг, когда он бросился, Улисс увидел, как в тусклом красном свете уцелевшего механического глаза отражается перекошенное от чистого, животного ужаса лицо девочки.

Его тело среагировало само — он рванул вперёд, сбивая обоих детей на землю и прикрывая их собой.

Пёс навалился всем весом.

Улисс удерживал морду левой рукой, чувствуя, как бинты размокают от крови. Правой бил револьвером по уцелевшему глазу.

Раз!

Другой!

Третий!

Стекло треснуло, из глубин донеслось бешеное шипение…

Раздался оглушительный хлопок — Лоренц выстрелил почти в упор.

Пёс дёрнулся, из его брюха повалил густой пар.

Механизм затрепетал, как подстреленная птица, затем рухнул на землю, дёргаясь в предсмертных конвульсиях.

Лира быстро поднялась, её огромные глаза блестели в темноте, глядя на залитую кровью руку Улисса:

— Ты истекаешь кровью…

— Не важно! — Улисс оглянулся.

Деревня превратилась в ад.

Брант-старший, могучий, как медведь, с окровавленным двуручным молотом, крушил псов с методичностью мясника. Его удары были точны — он бил чётко в места соединений. Один пёс уже лежал с размозжённым гидравлическим хребтом.

Марта, стоя на крыльце, отстреливалась из самодельного ружья, собранного из обрезка трубы парового котла. Каждый её выстрел оставлял едкий серный шлейф и оглушительную громкость.

И вдруг… наступила тишина.

Несколько уцелевших псов, с дымящимися ранами, отступили в лес. Их вой постепенно растворялся вдали, словно уходящий поезд.

Дым рассеялся, обнажив страшную картину.

У старого забора, в луже масла и крови, лежал седовласый старик. Его руки, покрытые татуировками мастерового, всё ещё сжимали нож с гравировкой «От Цеха №7». Лезвие было погнуто — он успел повредить одного из псов перед тем, как тот добрался до него.

Лоренц медленно опустился на колени, он дрогнул, закрывая старику остекленевшие глаза.

— Второй за этот год… — прошептал он.

Они шли через спящий лес, где корни вековых дубов сплетались в подземные капканы, невидимые в темноте. Лоренц, Ян и Улисс. Каждый вдох оставлял на зубах привкус болотной гнили и медной окиси.

Лоренц молча освещал дорогу лампой, тени прыгали и искривлялись на стволах! Тело старика, завернутое в брезент, мерно покачивалось на плечах Яна. Он шагал, стиснув зубы, его худые руки побелели от напряжения.

— Куда… мы идём? — Улисс в темноте споткнулся о скользкий корень, ледяная вода хлюпнула в дырявый сапог.

Лоренц не обернулся. Его спина, прямая как штык, отбрасывала неестественно длинную тень среди мха:

— В место, где вода съедает даже память.

Топь открылась внезапно — чёрное зеркало воды, утыканное кривыми соснами-скелетами. На поверхности плавали венки из болотных цветов, их лепестки почернели от времени.

— Мы не хороним, — Лоренц поднял камень с земли. — Мы возвращаем.

Камень, брошенный его рукой, рассек воду. На миг в кругах мелькнуло что-то бледное, ребристое, обломок черепа с проржавевшей намертво металлической пластиной во лбу… потом чёрная топь бесшумно сомкнулась.

— На фабриках в городе из костей делают муку. — Ян внезапно заговорил, сбрасывая ношу. — А из жира — мыло с лавандой.

Брезент развернулся. Старик казался спящим, если не считать синевы на шее, где стальные челюсти перебили артерию. Его руки были чисты и сложены на груди… там, где должен был лежать нож.

Лоренц выдержал паузу, перебирая в руках клинок с гравировкой «Цех №7». Рукоять блестела тускло, как слепой глаз.

— На… — он резко сунул нож в руки Яна, заставив того вздрогнуть. — Твоя очередь помнить.

Ян сжал рукоять так, что мозоли на ладони побелели. В его глазах стало твердым и острым, как сам клинок.

— Спи, брат, — прошептал Лоренц, и вода приняла тело беззвучно. Венок из болотных орхидей закружился на месте погружения.

На обратном пути Улисс вдруг схватил Лоренца за рукав:

— Зачем вы показали мне это?

В глазах мужчины отразилось нечто древнее, чем сама топь:

— Чтобы знал цену нашей свободы. Город не любит отпускать утраченное. — Он раздавил сапогом гриб. Треск эхом прокатился по болоту. — Тебе нужно уйти отсюда… и держать язык за зубами. Особенно в своем Небесном Утёсе. Забудь дорогу сюда.

Его силуэт растворился в сумерках раньше, чем Улисс успел найти что-то в ответ. Где-то в топи лопнул пузырь газа — словно последний вздох покойника.

Глава 9. Серебряная гардения

Туман лежал на земле пластом, нехотя отдавая влагу первому солнцу.

Деревня за его спиной просыпалась тяжко, с похмелья от вчерашнего ужаса.

Улисс не оглядывался. Не решался. Боялся, что если обернётся, то уже не сможет уйти — память вцепится в него мёртвой хваткой. Но память уже вцепилась: смех детей у реки, тёплый свет в окнах, терпкий запах свежескошенной травы.

— Ты не вернёшься, — проскрипел за его спиной голос.

Он узнал голос, не оборачиваясь. — Нет, — выдохнул Улисс. И только потом медленно обернулся.

Лоренц прислонился к проволочной ограде, его силуэт терялся в тени жестяного ветряка.

Лоренц кивнул, будто ждал именно этого. Корявой рукой он сунул вперёд свёрток — вяленое мясо, завёрнутое в вощёную бумагу, чёрствый хлеб, фляга с мутным яблочным сидром.

— В лесу ищи сосну с обгоревшим боком. От неё налево будет тропа. Иди до темноты — найдёшь хижину.

— Там кто-то живёт?

— Такой же потерянный, как ты.

Улисс затолкал свёрток в сумку. Латунный цилиндр глухо стукнул о флягу. Остатки пальцев на его левой руке судорожно дёрнулись, напоминая о той боли, что уже никогда не уйдёт полностью.

— Спасибо. За всё.

Лоренц усмехнулся:

— Ты неплохой парень, Улисс. Поэтому — уходи. — Голос его налился свинцовой серьёзностью. — Потому что, если они придут — а они придут, я не сомневаюсь… — Я буду первым, кто возьмёт в руки мортиру. И последним, кто упадёт за этих… — Он махнул рукой в сторону спящих домов. — …за этих упрямых дикарей. Моих дикарей.

Лес принял его молча, безразлично. Неспешно, как старое чудовище, которое давно научилось ждать. Сосны стояли чёрными свечами, их стволы, покрытые шрамами смолы, тянулись вверх, пытаясь проткнуть низкое, чугунное небо. Воздух был густым, пропитанным запахом хвои — сладковатым, с гнильцой старой раны.

В памяти почему-то всплыл другой запах — удушливо-сладкий…

«Серебряная гардения». Духи, которые всегда окружали его мать. Она сидела у окна будуара, залитая бледным светом. Похожая на прекрасную мумию в дорогих кружевных нарядах. Её пальцы — длинные, бледные, почти прозрачные — бесцельно перебирали нити речного жемчуга. Но глаза, огромные и пустые, смотрели не на жемчуг и не на яблоневый сад под окном. Они были устремлены в никуда, в какой-то свой собственный, зазеркальный мир, куда доступ был закрыт всем, включая собственного сына.

— Мама?

Он застывал на пороге, маленький, в накрахмаленной рубашке, верящий, что сейчас она обернётся, и в её взгляде наконец-то отразится он.

Она поворачивала голову медленно, с трудом, словно её изящный механизм давно заржавел. Но в её глазах отражался не он, а лишь лёгкая, отполированная вежливостью грусть. Будто бы она вспоминала, что забыла что-то очень важное, но никак не могла вспомнить что именно.

— Иди к няне… дитя… — мелодия голоса была безжизненной, как звук хрустального колокольчика. Её рука касалась его щеки ладно и холодно, будто это не живая плоть, а фарфор. — Маме нужно… подумать.

И он уходил, чувствуя на своей коже холод её прикосновения и запах «Серебряной гардении» — дорогих, безупречных и совершенно мёртвых духов…

Улисс шёл, проваливаясь в мох, спотыкаясь о корни, и каждый его шаг отдавался в звенящей тишине.

Ветви цеплялись, пытаясь порвать его деревенскую одежду… не желая отпускать.

Свет становился зеленоватым, подводным. Где-то заорал ворон, и эхо разнесло звук так, как если бы на каждой ветке сидела птица.

Тропа, которую обещал Лоренц, давно растворилась в папоротниках, оставив лишь редкие намёки на то, что здесь когда-то ступала нога человека. Улисс шёл медленно, продираясь сквозь чащу.

Темнело. Сначала потускнели краски, потом вытянулись, поползли тени, а потом и вовсе всё слилось в одну сплошную, чёрную массу. Стало холодно. Он остановился, прислушался — не пахнет ли дымом? Нет. Лес дышал только своим, сырым и грибным дыханием.

Нога со звоном ударила обо что-то металлическое.

Железномордый.

Он лежал на боку, наполовину вросший в землю. Чаща пыталась поглотить его, переварить, но не смогла. Корни оплели латунный корпус, мох покрыл некогда блестящие шестерёнки, но из-под зелени проглядывали изящные, ювелирные узоры. Его стеклянные глаза, потускневшие и треснутые, смотрели в небо с немым укором.

Таких обычно списывали и отправляли на переплавку. Лишь избранные — инженеры Квартала Витражей или богатые фабриканты — могли выкупить их себе. Уж тем более не деревенские кузнецы или крестьяне.

И всё же один из них лежал здесь, побеждённый простым упавшим деревом. Его корпус, когда-то отполированный до зеркального блеска, теперь покрылся патиной, а в швах пророс мох, было похоже, что лес решил ассимилировать незваного гостя.

Улисс провёл пальцами по зазубренному месту на корпусе — там, где должна быть гравировка с серийным номером. Кто-то тщательно стёр все опознавательные знаки.

— Выздоравливай, — пробормотал Улисс, пнув железяку ногой.

В ответ чаща отозвалась скрипом. Резким, как крик.

— Кто здесь? — обернулся Улисс.

Ответом был ползучий шёпот:

— Улисс… Улисс… Улисс…

Он отшатнулся. Под ногой хрустнуло стекло — очки в железной оправе, одно стекло разбито. Пахло чем-то сладким и приторным.

И тогда он их увидел.

Куклы.

Они висели на ветвях, привязанные за шеи верёвками. Фарфоровые лица в трещинах и плесени. Стеклянные глаза, как живые.

И все смотрели на него.

— Улисс… Мы ждём…

Шёпот шёл уже отовсюду.

Он рванул вперёд, не разбирая дороги. Ветви царапали лицо, корни шевелились под ногами.

Впереди мелькнул свет — тусклый, жёлтый.

Хижина?

Свет моргал, будто кто-то дышал на пламя. Шёпот нарастал:

— Войди…

Улисс рухнул на землю, в сырую, холодную траву. Вжался лицом в прелую листву, зажмурился. Когда открыл глаза — было темно. Совсем. Абсолютно.

И тогда он увидел их. Два глаза. Горели в темноте, как угли в пепелище. В груди что-то оборвалось, и по жилам разлилась густая, сладкая ярость.

— Это ОНО, — прошипел он. — Из тоннелей…

Из тьмы донёсся хриплый, булькающий рык. Тёплый пар чужого дыхания коснулся его лица, смешался с его собственным.

Улисс медленно поднялся.

Страха не было. Одна только ненависть, древняя и слепая.

— Выпотрошу тебя, тварь! — его голос прозвучал хрипло и чуждо. — Сниму с тебя шкуру и натяну на рёбра!

Шаг.

Ещё шаг.

Глаза не моргали, притягивая как магнитом.

Он побежал на них!

И вдруг — провал.

Свет.

Лунный свет, обрушившийся с неба, и…

И два потускневших газовых фонаря, качающихся над покосившейся стеклянной оранжереей.

Ярость стала уходить, оставляя после себя пустоту и горький осадок.

Кто зажёг эти огни? И почему именно сейчас? И самое главное — почему лес так легко сыграл на его тёмных инстинктах?

Стеклянный купол, покрытый слоем грязи и мха, но всё ещё целый. Внутри — движение. Мелькание латунных конечностей. Он подошёл ближе, протёр рукавом запотевшее стекло.