Бесплатный фрагмент - Имена

Наш долгий путь вывел на причал,

Где собирались нагие души —

Корабль счастья был обнаружен,

И берег шумно его встречал.

Из дальних далей несла волна

Нам шанс оставить свои печали,

Уплыть туда, где ещё звучали

Давно забытые имена…

Летать

Первый полёт

Вышел на берег,

Воздух вдохнул,

Глянул на сына

И крылья встряхнул.

Оттолкнулся,

Взлетел.

К синеве прикоснулся

Крылом.

Ветер,

Брызги в лицо.

Здравствуй,

Небо моё.

Улыбаюсь,

Лечу.

Исчезает земля

Вдалеке.

Выше и выше

Взлетает дитя.

Капает воск

Окропляя моря.

Сломаны

Крылья.

Падение

Вниз.

Осталось

Перо на воде.

Обернулся,

Я один в пустоте.

Горе, горе,

Глупцу.

Птицей,

Что возомнил.

Опустился

На берег.

Свои крылья

Сломал.

Да,

Я вышел из плена.

Сына

Лишь потерял.

Будь проклято

Искусство.

Что возвёл

В абсолют.

Для чего

Мне таланты,

Когда род

Оборвал…

Эмиль Самигуллин

Летать

— Ты обещал нам небо, старик!

Старик не пошевелился, даже голову не повернул. Калека, потерявший крылья невесть где и когда и скрывающий шрамы под неизменной серой хламидой все так же сидел, уставившись слепыми глазами в низкие бурые облака. Молодого это не смутило. Порыв ветра бросил в лицо горсть песка, но Кайл-тор лишь поморщился, продолжая сверлить наставника взглядом.

— Ты рассказывал нам о синем небе, о зеленых лесах, о парящих в небе городах. Могущественный Зеон, прекрасный Тир, пестрый Магриб. Где они, старик?

Кайл-тор с ненавистью обвел взглядом серые скалы и засыпанную бурым песком пустошь. За три месяца, что выжившие покинули пещеру, он так и не привык к окружающему пейзажу и низкому мрачному небу. Даже дышать этим воздухом можно было с трудом. Старик так и не пошевелился. Лишь чуть повернул голову, когда рядом остановился поисковый отряд.

— Мы нашли Зеон — Майя-шей, сдернула защитную маску. На пыльном лице Кайл-тор заметил дорожки от слез.

Молодой мужчина вынырнул из воспоминаний. Пальцы огладили шероховатый камень. Он все еще помнил блеск ее глаз, ее руки, ловкие и нежные, ее черные как обсидиан волосы, перламутровое оперение ее крыльев и ее слова: «Знаешь, я читала о птицах, что раз сев на землю, уже не могут взлететь». Пальцы опустились ниже, скользя по выбитой на надгробье надписи «Майя-шей». Она первой совершила ритуальное восхождение.

— Кайл-тор! — рядом остановилась запыхавшаяся девушка, — Малыш полез на Монолит!

И резко развернувшись, бросилась бежать дальше, звеня вплетенными в десяток косичек цепочками, бусинами, перышками и прочими талисманами. Лина-шей просто не могла сохранять неподвижность более трех вздохов.

Кайл-тор медленно поднялся, отряхнул землю с колен, повел плечами, укладывая тяжелые бесполезные крылья. Еще раз обвел глазами небольшое кладбище. После Майи-шей еще несколько безумцев бросали вызов Монолиту. И все они здесь. Если бы не ответственность за поселок, за их поколение, он бы тоже наверное… Три года как они вышли из пещеры в этот негостеприимный мир, так не похожий на рассказы Старика. Три года борьбы, три года поисков, три года попыток взлететь, увидеть, что же скрывают от них низкие тучи.

Проходя мимо нелепой конструкции на пустыре за оранжереей, староста поморщился. Дин-тор и его последователи отчаялись взлететь сами. По каким-то найденным в глубинах пещеры рисункам они пытались создать аппарат, который поднимет их в воздух. Глупцы. Хотя, когда Кайл-тор задал вопрос Старику, тот лишь плечами пожал: «В принципе, возможно». Обойдя грядки и поднявшись по тропинке, Кайл-тор вышел к развалинам Зеона. На площади уже собрался почти весь поселок, а по выщербленной ветрами и временем стене высочайшего в округе сооружения ползла хрупкая мальчишеская фигурка. Что это за здание, зачем оно нужно и почему среди всех обломков рухнувшего города сохранилось только оно, никто не знал. Выжившие звали его Монолитом и верили, что если забраться на самую вершину, получится взлететь.

«Верни им небо, Серг-тор» — глаза цвета янтаря смотрят внимательно и строго, — «Пообещай мне». Шейла-шей была одной из очень немногих, кто знал его личное имя. Янтарь глаз и бледная кожа на фоне иссия-черных крыльев. Она прожила немного, даже по меркам крылатых. В кибердоке уже давно закончились лекарства и все, чем Сергис мог ей помочь — это держать ее руку в последние моменты жизни. Слова царапали горло, но старик только кивнул, пообещав себе, что все выжившие будут помнить своего матриарха. И пока его сердце еще способно гнать кровь и плазму, он позаботится о детях. Когда это было? Давно, и в то же время только вчера.

Старик поднялся из кресла и, еще раз взглянув на алюминиевую койку, где когда-то умирала Шейла, двинулся наружу, вослед звону косичек непоседы Лин. В мыслях он не добавлял окончания-статусы, принятые у летающего народа. Не привык? Не считал нужным? Дети выросли, дети стали самостоятельными и старый наставник все больше времени проводил в воспоминаниях, чем в реальности. Впрочем, Артур полез на Монолит, это стоило его внимания. Артур, самый младший из третьего поколения, двенадцать стандарт-лет, сын Авры и Дилоха, погибших при обвале третьей секции.

Выйдя из темноты убежища, Старик прислонился к косяку массивной двери, глядя на оплавленный контрольный пульт.

…

— Команда не выполнена. Недостаточный уровень доступа. Идентифицируйтесь.

У ног истекала кровью Шейла, сил подняться у нее уже не было. Серг и сам еле стоял на ногах, а тупая железяка все никак не хотела принимать код. Непрерывный писк информ-системы костюма, предупреждающий об опасном уровне излучения, вспышки разрывов за спиной, кучка перепуганных, чумазых детей, единственная взрослая из крылатых, которую от спасительного медотсека отделяет только дверь бункера и издевательское:

— идентификация не выполнена.

Дверь он тогда просто вынес к демонам, потратив изрядную часть энергозапаса.

…

Тропинку к развалинам города изрядно засыпало, но из-под песка и камней все еще проглядывали плиты старой дороги. Старику все еще чудились пятна крови, щедро пролитой много лет назад.

…

— Куда ты ведешь нас?

— Бункер. — Он не знал илейрис, но крылатая, слава богам, понимала имперский, — старый командный пункт. — назойливый писк информ-системы ввинчивался в мозг, — не полноценное убежище, но лучше, чем ничего.

— Ты же… — девушка в перепачканном платье расправила черные крылья, прикрывая группу детей. Тех, кого позже назовут первым поколением.

— Плевать — Чужак не обернулся. Оставляя кровавые следы, он упрямо шел вперед.

— Как тебя зовут? — донеслось в спину.

…

Шорох неспешных шагов, монотонное постукивание палки. Болят колени, дергает болью правую руку, напоминая о старых ранах, но Старик упрямо идет вперед. Вот уже видны обломки окраин.

…

— Этот последний. Торпеды к бою, держать строй, — команды едва прорываются сквозь шум двигателей. Шлем поврежден, да и машину уже изрядно потрепали.

— Аэродром — эфир взрывается шумом помех, — нам некуда возвращаться!

— Отставить панику! — хриплый рев командира, — звено, формация…

Вспышка взрыва, шорох помех.

— боец 24819, принимаю командование. Формация «Кадуцей», вектор 12-4-7.

— Крылатые слева! Маневр 7.

Проносящиеся мимо трассеры, глухой удар, заставивший слегка качнуть корпус, возвращаясь на курс. Крылатые, пусть даже и в броне, гораздо легче тяжелого штурмовика «Гарпия». Но и гораздо маневреннее. Хотя, тут, конечно, зависит от пилота, и главное — не зевать. Переворот через крыло, зигзаг, машина трясется от попаданий, ревет аварийная система, но громада Зеона уже близко. Последний из городов крылатых.

— Боец 18057, захожу на цель.

— Давай, брат, я прикрою! Мы сде… — штурмовик качнуло близким взрывом, но в перекрестье прицела уже переливалось всеми оттенками синего плазменное ядро антиграва. Нажатие на «пуск» лишь увеличило количество красных сообщений на панели.

— Боец 18057, пуск торпеды невозможен, иду на таран — формальный доклад и шелест помех в эфире. Отвечать больше некому.

…

Когда старик добрался до Монолита, мальчишка уже был наверху. Площадь выдохнула, все как один, когда Артур-тор бросился вниз, ловя крыльями воздушный поток. Глаза уже почти выработали свой ресурс и Старик плохо видел, а уж по сравнению с крылатыми, так и подавно, но привлекла его внимание не парящая в высоте фигура а звук. Лязг створок, жужжание приводов, едва слышный свист пневматики — где-то рядом зенитная турель «Иблис» поднималась из глубины шахты, ища цель.

Старик оттолкнулся от горячего камня площади. Он знал — чтобы летать, не нужны крылья, его небо всегда было с ним. Чистое голубое небо и яркое солнце с янтарными глазами.

Артур стоял на вершине, чувствуя направленные на него взгляды. Ныли руки с обломанными ногтями, ныла спина, но все это было не важно. Он смог! Осознание этого кружило голову, наполняло уставшее тело невиданной раньше силой.

Расправив белые как у мамы крылья, мальчишка лег на воздух. Он даже не думал о том, что может не полететь. Он уже много раз летал вот так во сне. Артур улыбнулся бьющему в лицо ветру, сегодня словно бы даже ласковому, заложил над изумленной площадью потрясающий вираж и устремился вверх, к облакам.

Что произошло дальше, он так и не понял. Левое крыло вдруг перестало слушаться, мир закувыркался, рядом вдруг оказался Старик. Скрежет, лязг, взрыв и вот оглушенный, ничего не понимающий, он пытается подняться с булыжников центральной площади. Левое плечо дергает болью, не слушается крыло. Вся одежда перепачкана кровью, кругом какие-то окровавленные куски металла и тлеющие тряпки.

Подбегает Кайл-тор, Анна-шей и другие взрослые, они открывают рты, кажется, что-то спрашивают, но звуков нет, в ушах только звон. Артур очумело качает головой, глядя на собственные руки, перепачканные красным и черным. Разжав правый кулак, непонимающе смотрит на зажатый в нем кусок металла — полированная овальная пластина с выбитым на ней номером: 18057.

Михаил Катюричев

Бал Забвения

Многоликая богиня

Полночь чёрной паучихой

Tкёт тумана плотный саван,

Гулкий смех богини-ведьмы

Пробирает до костей,

Свита душ за ней шагает

По колышущимся травам,

Эхо песен льётся хмелем,

Отражается от стен.

Переливы звонкой лиры

Мелодичной флейте вторят,

Над полями асфоделий

Ветер музыку несёт,

Кто шагнул за нею следом —

Не познает больше горя,

Кто шагнул за нею следом —

Позабудет обо всём.

Так она идёт по миру,

Так и правит бал за балом,

Карнавал за карнавалом

Под стальным серпом луны,

Каждый день меняя маски,

За собой маня усталых,

Одиноких и заблудших,

Что отчаяньем больны.

Обещает избавленье

От любых земных печалей,

Вечность сладкого забвенья

На границе бытия,

И не видно под шелками

Разрисованной вуали

Взгляда глаз её, голодных,

Словно высверк острия.

И никто не видит злобы —

Горькой, едкой, обречённой,

Гнев звериного оскала

Под улыбкой тонких губ,

Ей, бессмертной, не найдётся

Места в лодке у Харона,

И желанного покоя

На заветном берегу.

Потому она танцует,

Увлекая за собою

Безутешных, беспокойных,

Не страдая, не щадя,

Что не ищут больше света,

Что сдаются ей без бою,

Растворяются и гаснут

На туманных площадях.

Потому она и правит

Бал забвения над бездной,

Да сама никак не может

Отпустить и позабыть,

Так шагни же ей навстречу,

Коль измучен и изрезан,

Коль не веришь, что спасёшься

Из когтистых лап судьбы.

Полночь чёрной паучихой

Кружева плетёт густые,

Многоликая богиня

Начинает маскарад,

Для безжалостного мрака

Отворив сердца пустые,

Кружат мёртвые, в чьих жилах —

То ли кровь, а то ли яд.

Смеха яростного взрывы

Тишь ночную распороли,

Тени прошлого танцуют,

Отворив свои гробы,

Кто шагнёт за нею следом —

Не познает больше боли,

Кто шагнёт за нею следом —

Позабудет, кем он был.

Мари Лафитт

Иди ко мне (Из цикла «Отель „Авалон“»)

Семь лет назад Джене́т проснулась от криков банши.

Это точно были они — девушка не усомнилась ни на секунду, ведь однажды она уже слышала подобные вой и плач — давным-давно в ирландской деревеньке на самом краю мира. Дженет было восемь, дедушке Грэди — девяносто два, и когда банши завела погребальную песню, все в доме поняли: его время пришло. Маленькая Джен тогда расплакалась прямо в кровати, и домочадцы утешали её до зари. Она заснула у бабушки под боком, а когда проснулась — крики стихли, а дедушка ушёл.

Дженет до сих пор помнила, как пахла его куртка, а при виде курительных трубок у неё щемило в груди. И, без сомнения, она помнила голос банши: такое не забывается никогда.

И сейчас, много лет спустя, Дженет сидела на кровати, онемевшая и прямая, и ощущала, как её омывает звук. В нём слились крики диких гусей, улетавших на юг, — и Джен оглушала тоска; в нём чудился плач некрещёного ребёнка, заблудившегося во тьме, — и Джен разъедала жалость; в нём тянулся волчий вой, посвящённый луне, — и Джен задыхалась от одиночества.

Бабушка Брида знала тысячу способов, как отвадить волшебный народец, но даже она не научила внучку, как сладить с банши. Ей не подаришь маковый кренделёк или кружевной платок, она не боится соли и серебра. Она — банши, вестница и провидица, но никак не зловредный дух. Она — будущее, заглянувшее в окно. Она — рок. И нет такой хитрости, чтобы обмануть судьбу. И она говорила: грядёт беда.

Дженет слушала её, как слушал всякий добрый ирландец из рода Данн, и готовилась к худшему. По щекам текли горячие слёзы.

Рядом шумно вздохнул Нил — и перевернулся на другой бок. Дрожащей рукой девушка коснулась его волос. Разумеется, он ничего не слышал: в его мире стояла холодная ночь, и Нил кутался в одеяло, далёкий и счастливый в своём неведении. Дженет отняла руку, не желая его будить. За окном зашлась всхлипами банши. Девушка прижала руку к груди: сердце билось так громко, что она испугалась, как бы Нил его не услышал.

Нил Амтсон был самым красивым мужчиной, которого Дженет когда-либо встречала. У него были большие сильные руки и ямочки на щеках, и когда она впервые его увидела, то подумала о рыцарях Летнего Двора. Уже тогда Дженет знала, что влюблена. Нил работал адвокатом — каждое утро он втискивался в тёмно-синий костюм, целовал её в щёку и отправлялся нести справедливость. Нил и вправду оказался рыцарем, только щитом ему служили слова; они же язвили врагов и защищали тех, кто не мог сделать этого сам. Дженет всё устраивало: всякий раз, когда её рыцарь проигрывал дело, он возвращался домой опечаленным, но живым.

И вот теперь, за день до Самайна, банши пришла к Дженет Данн и принесла ей скорбь. Ноющее, тревожное чувство свернулось под сердцем и выгнало девушку из постели. Нил причмокнул и уткнулся в подушку носом, когда она уходила.

Плач лился с крыши — и Дженет поблагодарила бога: сталкиваться сейчас с плакальщицей, жившей тысячи лет назад, было выше её сил. Однако Джен обошла всю квартиру и рассыпала соль по углам. Девушка не знала, с чем ей предстоит бороться, не знала, можно ли вообще отвести беду, но она должна была попытаться. Поэтому, пока банши плакала и причитала на языке мёртвом, как она сама, Дженет развешивала по тёмной квартире бабушкины подарки — мешочки с толчёными жёлтыми цветами: пикси и слей бегги с ногами длинными, точно кленовые ветви, обходили их стороной. Запах диких нарциссов и дрока напомнил Джен о доме, и ей стало немного — самую чуточку — спокойнее. Потом она прокралась к окнам и раздвинула все шторы, чтобы солнце, едва поднимется над Нью-Йорком, выжгло все паутинные заклинания и недобрые мысли. Покопавшись в шкатулке (Нил чуть не проснулся, когда Джен хлопнула крышкой), она достала серебряные серёжки-подковы, купленные на блошином рынке. Одну девушка опустила в карман пальто Нила, другую — в дутый карман своей куртки. Затем Дженет покрутилась на кухне, перетряхивая ящики: и почему она тогда не купила те серебряные приборы? Раньше, бабушка говорила, в каждой семьей, представлявшей хоть какой-то интерес для маленького народца, под рукой было серебро. Но те времена прошли. А народец — остался.

Дженет со вздохом села на табурет. На столе тускло поблёскивала гора бесполезных вилок и ложек. Девушка помассировала виски: голова гудела от нервного напряжения и криков. Хватит ли в этих приборах железа, чтобы прижечь зловредную руку? Дженет не знала. Она посмотрела на часы: шесть двадцать; за окном рычали моторы первых машин. Музыка города согласно менялась, предвосхищая утро, — и только плач банши казался неуместным и чужим.

Бабушка Брида говаривала, что плакальщицы смолкают, когда просыпаются петухи, а значит, до рассвета Дженет не уснуть. Она поднялась и зашаркала к плите варить самый крепкий кофе на побережье.

Глупо, но на кухне Дженет чувствовала себя почти в безопасности: холодильник, микроволновка и металлическая раковина с узлами труб обступили её со всех сторон, и Джен казалось, что она вошла в форт, окованный сталью. Поверхности успокаивающе сияли в электрическом свете. Но сколько железа скрывалось за этим блеском? И достанет ли его кухонным башням, когда придёт время обороняться?

Дженет стиснула кофейник: она сомневалась.

И неопределённость пугала её не хуже, чем железный нож — народец из-под холмов.

***

— Джен! Джен! ДЖЕН! — кто-то тряс её за плечо.

Дженет разлепила веки. В кухню лился солнечный свет. Рядом стоял растрёпанный Нил — футболка, в которой он спал, сбилась ему на плечо.

— Я… чёрт, сколько времени? — она потёрла глаза.

— Почти восемь, — Нил потянулся к чашке с остывшим кофе. Джен скривилась: она никогда не понимала этой его любви к холодному кофе. Нил сделал большой глоток и выразительно причмокнул. — Ты проспала.

Дженет рассеянно кивнула.

— Успеешь позавтракать? Я сделаю хлопья.

Новый кивок. Девушка сползла со стула — боже, она так и заснула на кухне? — и сонно поёжилась. Ночное бдение и утренние грёзы сплелись в её голове, точно терновые ветви, и теперь мысли с трудом протискивались сквозь их клубок. В груди цвела тревога. Дженет закусила губу и посмотрела на Нила — тот уже звенел мисками, закопавшись в шкафу. Кому из них вышивала песенный саван банши? Дуб и ясень, только бы не ему.

Девушка в задумчивости коснулась горы вилок и ложек, наваленных на столе.

— Джен? — Нил хлопнул дверцей холодильника.

— М?

— Дорогая, — он понизил голос до вкрадчивого шёпота, свойственного детским врачам и укротителям тигров, — ты сошла с ума?

Дженет натянуто улыбнулась.

— Я видел мешочки в комнате, и эти вилки… — Нил многозначительно умолк.

— О! Это для моих картин.

Джен знала: фэйри не могут лгать, — и сейчас благодарила всех и каждого из своих человеческих предков за то, что не польстились на красоту народца и не сковали потомков узами правды.

— Я ещё не говорила тебе, потому что сама не уверена. Я буду писать Ирландию с её цветами и… м-м… легендами?

Нил выгнул бровь. Зашуршали, ссыпаясь в миску, хлопья.

— То есть эти мешочки, — недоверчиво протянул он, — для твоих картин?

— Да, ты же знаешь, меня вдохновляют всякие мелочи: цвета, запахи, — Дженет постучала по ложке ногтем, — звуки…

— …лёгкий эксгибиционизм, — Нил кивнул в сторону окна: шторы сиротливо жались к раме.

Губы Джен расползлись в улыбке — на этот раз настоящей.

— Окей, — Нил встряхнул пакет с молоком, — то есть ночью ты решила встать и позвенеть ложками?

Дженет закатила глаза:

— Всё на благо искусства! Оно выгнало меня из постели!

— А потом ты причесалась вилками?

— Что?..

Нил щёлкнул ножницами и опрокинул пакет в миску.

— Ч-чёрт, молоко прокисло!

Джен его не услышала. Она замерла с локоном, поднесённым к глазам, и бестолково заморгала: волосы перехватывало множество крошечных узелков. Откуда-то издалека донёсся голос Нила, но Дженет не разобрала слов.

— М-м? — только и смогла выдавить она. Ноги вдруг перестали её держать, и Джен привалилась к столу, вцепившись в него ослабевшими пальцами.

— Молоко прокисло, — повторил Нил. — Ф-фу, гадость.

— Не может быть, я же только вчера… — Дженет осеклась и метнула в сторону молочного пакета затравленный взгляд. Нил помрачнел:

— Джен? Ты чего?

Тревога в груди Дженет распускалась алым шиповником, расцветали всё новые и новые цветы — хрупкие, как жизнь, красные, как кровь. Ни серебра, ни жёлтого дрока, ни жгучей соли не хватило, чтобы отпугнуть проказливый народец. Скисло свежее молоко, спутались, перетянутые узелками, девичьи волосы. Плакала банши ночью на крыше, плакала — поливала слезами терновый куст, беспокойством стиснувший сердце; плакала банши не зря: фэйри нашли дорогу в их маленький дом.

И да поможет им Оберон, ибо теперь фэйри придут, танцуя, с лучами заката. Фэйри придут, балансируя на лезвии Самайна. Фэйри придут, Дженет это знала точно: знаки сложились в единую картину, сложились, как складывались перед многими женщинами из рода Данн, умевшими их читать. Что бы сделали они, ведающие, мудрые, вытолкни их судьба из сияющего Нью-Йорка в чёрное чрево Самайна?

Джен вздрогнула: Нил обнял её за плечи и склонился к шее, щекоча своим дыханием.

— Детка, это всего лишь молоко, — зашептал он. — Не расстраивайся, купим ещё, а позавтракаем кофе и пончиками у Боба, м? Что скажешь?

Дженет подумала, что ни кофе, ни пончики не будут иметь для неё никакого вкуса, но не стала этого говорить. Она стиснула руки Нила, прижимаясь к нему спиной, и сглотнула. Простоять бы так весь день в кольце его сильных, заботливых рук и не тревожиться ни о чём. Но иногда и рыцарей следует защищать, верно? Джен тряхнула головой.

— Я не… прости. Мало спала, ещё эти картины… Странная вышла ночь.

Нил кивнул, обнимая её ещё крепче.

— Милый?

— Хм?

— Оставишь включённым свет, ладно?

— На весь день?

— И всю ночь.

— Опять твои бабушкины сказки? — пробурчал он ей в шею.

Девушка вздохнула.

— Хорошо, — Нил поцеловал её плечо и посмотрел на часы, висевшие на стене. Стрелка отсчитывала секунды с неумолимой точностью — время бежало навстречу Самайну.

Близилась самая тёмная ночь в году.

***

До работы Дженет всегда добиралась пешком. Она ходила через Центральный парк — эти утренние прогулки были её ритуалом, своеобразной медитацией в кругу деревьев. И хотя сегодня Джен проспала, потребность в тишине и уединении оказалась слишком сильной, чтобы втиснуться в автобус или поймать такси. Дженет был нужен лес. Ей было необходимо собраться с мыслями и немного успокоиться, так что, когда они с Нилом выскочили из кофейни, он помчался в метро, а она — повернула в парк. Деревья звали её, стремились обнять и укачать в переплетении веток — Джен казалось, она слышит их сонные, тягучие мысли, даже стоя на асфальте за спинами небоскрёбов. Дженет не знала, правда ли в её голове звучат лесные слова, но ей нравилось так думать. Нравилось строить и ощущать эту связь.

Когда она вышла к воротам, за которыми взмывали голые ветви, на душе потеплело. Стояло прозрачное, словно одолженное у сентября утро, и небо было синим и бездонным. Джен стиснула бумажный пакет с пончиками, прихваченный у Боба, улыбнулась — и шагнула в лес. Странно, но она никогда не думала об этом месте, как о парке. Да и если поразмыслить, «парк» — это человеческое, причёсанное и подстриженное слово, изобретённое людьми — для людей, тогда как каждое дерево — Дженет не сомневалась — чувствовало себя частью леса. И любой лес, каким бы словом его ни связали, медленно рос и вытягивал корни, точно самая древняя чаща.

Но Джен не боялась её и не боялась называть вещи своими именами. Возможно, именно поэтому они откликались на её зов. Дженет мысленно поздоровалась с лесом и пошла по тропинке, присыпанной влажными опилками. Деревья вокруг засыпали, и прохладный ветер гладил их ветви и ерошил поредевшие кроны. Под ногами чавкали листья. И в том, как деревья кутали выступающие корни в одеяло листвы, в том, как изгибались нагие ветки, Джен чудилось что-то интимное, откровенное, будто она смотрела на спящих людей — и видела их простыми и настоящими. Эта неожиданная, обезоруживающая искренность поразила Дженет — и успокоила. Она вдохнула полной грудью, и пряный осенний воздух наполнил её всю, выстудил горячечные, тревожные мысли и присыпал их палой листвой. Девушка ускорила шаг: идти стало легче. Опилки приятно пружинили под ногами.

В этом темпе — Джен перехватила пакет поудобнее — она доберётся до отеля за пятнадцать минут. Когда Дженет позвонила предупредить, что опоздает, трубку взяла Роша́н — и это был хороший знак. Джен знала: подруга её прикроет, хотя и будет потом полдня ворчать и читать нотации об ответственности. Оставалось надеяться, что медовые пончики с тройной сахарной посыпкой умилостивят монстра, поджидающего за стойкой в холле. Нет, Дженет любила Рошан, но была знакома с её особенностями — и прекрасно понимала, когда стоит заслониться пончиками, чтобы выжить. У бедняг не было ни шанса: Рошан обожала сладкое. Джен так и не разобралась, была ли тяга к сладостям чертой её подруги или всех пери, покинувших песчаные замки, но когда Рошан рассказывала Дженет о пустыне, Джен неизменно представлялись сахарные барханы: так у Рошан сверкали глаза. Девушка прижала пакет к груди, и тот успокаивающе зашуршал. И как только подруга не толстела от всех этих подношений? Фэйри! Всё у них не как у людей.

К слову, людей в отеле «Авалон» работало очень мало — всё больше пикси, брауни и хобов. Подобное соотношение в рядах персонала (не говоря уже о постояльцах, где едва ли каждый сотый оказывался человеком) накладывало на Джен определённую ответственность. И в первую очередь, это была ответственность за её, Дженет, жизнь. Девушка опустила руку в карман куртки и нашарила среди смятых чеков и фантиков серёжку-подкову. Палец лёг в прохладный кругляш. Сколько бы амулетов Джен ни развесила дома, подниматься с хотя бы одним из них наверх, в комнаты отеля, она не имела права. В конце концов, кто-то из постояльцев мог почуять опасное серебро, оскорбиться, написать жалобу — или вовсе заесть обиду несмышлёной уборщицей. А так как присутствие на последнем ужине в качестве главного блюда не входило в планы Дженет, она сжала оберег и пообещала себе оставить его вместе с курткой в каморке для персонала.