Бесплатный фрагмент - Ихор

# глава 1 Пепел древа.

Небо над «Древом Вечным» не закатилось. Оно угасало, захлебываясь в собственной крови. Багрянец заката, обычно такой чистый над горными пиками, был растоптан, размазан по небосводу грязно-серыми подтеками дыма, поднимавшимися из долины. Там, за зубцами скал, где раскинулись селения, уже полыхали первые пожары — тревожные маяки надвигающейся бури. Воздух, всегда напоенный ароматом хвои, горных трав и свежести вечных снегов, теперь резал горло — гарью, едкой серой и маслянистой копотью. И сквозь эту чадную, удушливую пелену они прорезались — не ладьи княжеские, не купеческие струги. Чудища.

Угловатые, лишенные всякой изящной линии, словно выкованные кувалдой безумного великана. Их брюха, обшитые пластинами тусклого металла цвета запекшейся крови, не плыли — они впивались в воздух, ревя адским гулом турбин, изрыгая клубы черного, вонючего пара. Снизу, со стен древнего монастыря «Древо Вечное», прилепившегося к скале как последний бастион разума перед безумием, это зрелище вымораживало душу. Они были похожи на стальных коршунов, спустившихся с отравленного неба.

Марья Светлоярна, шестнадцать зим отроду, пальцы которой знали вес микронного резца и холод древнего артефакта лучше, чем тепло свежеиспеченного хлеба, прильнула к узкой бойнице в гранитной толще сторожевой башни «Орлиное Гнездо». Камень под ее ладонью был шершавым, вечным, надежным. Но сейчас он дрожал. Тонкая вибрация шла вглубь костей. Гул не просто стоял в ушах — он заполнял череп, глушил отчаянный, надрывный бой набатного колокола, звонившего где-то внизу, на площади перед храмом. Каждый удар колокола казался предсмертным хрипом самого монастыря.

— Заря? — Голос матушки Агафьи, обычно ровный и спокойный, как гладь лесного озера, был сжат, словно перехвачен невидимой рукой. Она стояла рядом, отбросив монашеский клобук. Ее седые волосы, туго заплетенные, были влажны у висков. Простая серая роба поверх потертой рясы обрисовывала сухую, жилистую фигуру хранительницы Знаний. В ее руках, привыкших к тонкой работе над руническими схемами и страницами древних фолиантов, сжималось «Жало» — посох из черного, как ночь, дерева, увенчанный дымчатым кварцем. Обычно кристалл светился ровным, успокаивающим светом. Сейчас в его глубинах клокотал неспокойный, яростный синий огонь. Оружие Хранительниц. Последний аргумент мудрости против грубой силы. — Видишь, дитя мое? Видишь лик грядущей тьмы?

Марья не смогла ответить. Воздух вырвался из ее легких коротким, хриплым выдохом. Она видела. Самый большой из стальных монстров, похожий на раскрытую пасть каменного идола с фресок Страшного Суда, завис прямо над золотым куполом Свято-Перунова храма. Его брюхо разверзлось.

Не десант. Извержение ада.

Черные, обтекаемые капсулы, похожие на гробы для нечеловеческих существ, с воющим свистом понеслись вниз. Одна — в самую гущу монастырского сада, где цвели нежные «огнецветы» — редкие синие цветы, чьи лепестки светились в сумерках. Цветник исчез в мгновение ока, превратившись в дымящийся кратер, заполненный черной жижей и обугленными ошметками. Другая капсула — прямиком в покатую крышу трапезной. Древние, смолистые бревна взвыли под ударом и сложились, как карточный домик. Оттуда, где еще минуту назад пахло свежим хлебом, душистым квасом и сушеными травами, повалил едкий, черный дым. Донесся — на миг — слитный, пронзительный вопль… и наступила тишина. Гробовая.

— Сварожичи… — проскрежетала Агафья. Ее пальцы, сухие и сильные, побелели на древке «Жала». Синий свет в кристалле вспыхнул яростно, осветив глубокие морщины вокруг ее глаз. — Скверна князя Ярослава. Пришли за нашей кровью. За нашим Знанием. За сердцем самого Древа.

И они вышли. Из раскрывшихся гробов-капсул. Не воины. Карикатура на витязей. Ростом под два метра, они двигались с тяжелой, механической плавностью. Их броня — не кованые латы, а лоскуты биомеханической скверны: тусклая, окисленная медь, скрепленная заклепками, под которой пульсировала розоватая, живая плоть, переплетенная с пучками стальных жил и толстыми гидравлическими шлангами, сочащимися маслянистой жидкостью. Головы — глухие шлемы с узкими, вертикальными прорезями. Из прорезей — не взгляд. Два мертвенных голубых луча, холодных и безэмоциональных, методично сканировали двор, руины трапезной, стены. Ни лиц. Ни звуков, кроме низкого, монотонного гудящего воя, сливавшегося с ревом машин над головой. В руках — не мечи. Стволы плазмометов, тяжелые, уродливые конструкции из переплетенных труб, напоминающие искаженные кресты. Концы стволов теперь загорались зловещим багровым заревом. Щиты на их массивных предплечьях шипели, окутываясь дрожащим, синеватым силовым полем.

— К СТЕНАМ! НА ВРАГА! ЗА ДРЕВО И ВЕРУ! — Рев старого стрельца Терентия, прорезавший всеобщий гул, был полон не страха, а яростной решимости. Марья мельком увидела его внизу, в проеме ворот: седые усы торчком, стеганый доспех с потускневшими медными бляхами, перекошенный от старости, но все еще грозный. Рядом — его внук Васька, белобрысый парубок, лицо белое от ужаса, но руки крепко сжимали отцовскую «громовязку» — тяжелую аркебузу с толстенным стволом и примитивной зрительной трубкой. С ними — еще трое монахов-воинов в таких же стеганках, их лица, обычно мирные, сейчас были искажены молитвенной яростью.

Щелчки затворов прозвучали, как сухие щелчки кастаньет перед пляской смерти. Первый залп — оглушительный, раздирающий воздух. Яркие вспышки выстрелов ударили в передних Сварожичей. Пули, способные остановить медведя, сплющились о силовые поля щитов, отскочив рикошетами с жалким визгом. Голубые лучи-глаза даже не дрогнули.

Ответ пришел мгновенно. Короткое, жужжащее «пш-пш-пш!» Три сгустка багровой плазмы, раскаленных добела в сердцевине, прошили воздух. Один — в грудь Терентия. Старый стрелец не упал. Он… рассыпался. Окутанный клубом пара и невыносимо яркой вспышкой, он просто исчез, оставив лишь дымящиеся обломки сапог и исковерканный металл аркебузы. Второй сгусток снес голову Ваське. Мальчик рухнул как подкошенный колос. Третьим плазменным шаром разорвало одного из монахов. Воздух наполнился едким запахом озона, паленой ткани и чем-то невыразимо горьким и тяжелым. Марью вывернуло от спазма в желудке.

— НЕТ! — Вопль вырвался из ее горла прежде, чем она осознала. Она рванулась вперед, к бойнице, пальцы судорожно искали на поясе хоть что-то — резец, молоток, камень! Но рука Агафьи, сильная, как корень векового дуба, впилась ей в плечо, пригвоздив к месту с нечеловеческой силой.

— НЕ СМЕЙ! — Голос игуменьи гремел, как тот набат, но в нем была ледяная сталь. Ее глаза, обычно мудрые и спокойные, пылали священным гневом. — Твой час — ПОТОМ, Заря! Слушай! Они пробьются внутрь. Скоро. Ты знаешь Гнездо. Знаешь Путь. Исполни долг!

Марья кивнула, сглотнув ком, подступивший к горлу. Знание вдавилось в мозг, холодное и неумолимое. Тайник. Под самым алтарем Свято-Перунова храма. За камнем, на котором рукой первого хранителя была высечена молния. «Стрела Перунова». Не просто реликвия. Не просто оружие. Сердцебиение самого Древа. Ключ к силе, которую искал Ярослав. Проклятие для тех, кто не готов.

— Бери Ее. И это. — Агафья сунула ей в дрожащие руки плотный сверток из вощеной кожи, тяжелый и угловатый. Марья почувствовала внутри острые грани кристаллов-хранителей, жесткость пергаментов, холод металла странного ключа в форме трезубца. — Знания. Семена Древа. Не дай им сгинуть в пламени. Не дай Ему обрести полноту силы! Не дай ему стать новым идолом!

Грохот, гулче прежнего, сотряс саму башню. Где-то ниже, в теле монастыря, с оглушительным треском обрушилось перекрытие. Донесся не крик — визг. Женский. Пронзительный, полный нечеловеческого ужаса. Марья узнала голос сестры Евдокии, чей ангельский голос заполнял храм во время служб. Потом еще один визг. Резко оборвавшийся. И еще. Башня содрогнулась от нового удара, с потолка посыпалась известковая пыль.

— Матушка… — Голос Марьи предательски дрогнул. Слезы, жгучие и беспомощные, застилали глаза, превращая мир в мокрое марево. — Вместе! Через ход в скалу… Мы можем…

— Мой путь — ЗДЕСЬ, дитя мое! — Агафья выпрямилась во весь свой невысокий рост. Она подняла «Жало» перед собой двумя руками. Кристалл на навершии вспыхнул ослепительно-синим, залив ее изможденное, изрезанное морщинами лицо неземным светом. Тени заплясали на стенах башни, словно испуганные духи. — Кто-то должен напомнить железу и скверне, что ВЕРА — ЭТО ТОЖЕ ПЛАМЯ! Пламя, способное жечь! Теперь БЕГИ! Через Усыпальницы Праотцев! Помни Путь! Камень за спиной! Вода под ногами! БЕГИ, МАРЬЯ!

Еще один удар. Не снаружи. ИЗНУТРИ. Мощный, направленный. Дубовая дверь башни, окованная полосами холодного кованого железа, с треском, похожим на хруст костей, вырвалась из косяков и рухнула внутрь, подняв тучу пыли и мелких осколков камня. В проеме, застилаемом дымом и взвесью, встала фигура Сварожича. Его голубые лучи-глаза, без эмоций, без мысли, прошили полумрак башни и впились в них с леденящей точностью. Ствол плазмомета на его руке с противным нарастающим шипением начал заряжаться, на конце формируя сгусток кроваво-красной энергии, раскаленной добела.

Агафья не отступила ни на шаг. Она шагнула НАВСТРЕЧУ. «Жало» описало в воздухе не удар, а сложный, стремительный узор. Рунические символы, пылающие чистым синим светом, вспыхнули в воздухе, сплетаясь в светящийся, дрожащий щит между ней и механическим чудовищем.

— ЗА ВЕРУ! ЗА ДРЕВО! ЗА СВЯТУЮ РУСЬ! — Ее крик, полный силы древних заклятий и безумной отваги, на миг перекрыл рев турбин и гул.

Сварожич выстрелил. Багровый шар плазмы, размером с кулак ребенка, врезался в синий щит. Взрыв света был ослепительным. Волна невыносимого жара, смешанная с ударной силой, отшвырнула Марью назад. Она ударилась спиной о каменную стену, воздух с хрипом вырвался из ее легких. Сквозь белые искры в глазах, сквозь слезы, она увидела Агафью — маленькую, хрупкую фигурку, окутанную клубами дыма и снопами синих искр, отступающую под невидимым натиском чудовищной силы. Края ее рясы тлели, испуская едкий дым. Синий щит трещал, как тонкий лед под тяжестью, покрываясь паутиной трещин.

Бегство

Инстинкт, вбитый годами тайных учений, бесчисленными часами, проведенными в изучении лабиринтов подклетов и усыпальниц, сработал быстрее сознания. Страх за матушку, горе за погибших, ярость к захватчикам — все это сжалось в один ледяной комок воли к жизни. Марья оттолкнулась от стены, ощущая боль в спине, и нырнула в узкую, почти незаметную щель за опрокинутой медной жаровней — вход в спиральную лестницу, ведущую ВНИЗ. В самое сердце скалы. В Царство Праотцев. В Усыпальницы Первых Хранителей.

За спиной мир сузился до какофонии звуков: лязг металла о камень, шипение плазмы, треск ломающихся древних балок, сдавленный, хриплый стон Агафьи, заглушаемый нарастающим, победным воем синтезированных голосов Сварожичей. И еще один звук — низкий, влажный, отвратительный хруст, от которого похолодела спина. Марья ЗАКРЫЛА глаза на долю секунды. Она НЕ ОГЛЯНУЛАСЬ. Она БЕЖАЛА.

Вниз. По крутым, скользким от вековой пыли ступеням, выдолбленным в скальной породе предками. Мимо ниш, где в массивных каменных саркофагах, похожих на спящих каменных великанов, покоились кости воинов и мудрецов, основавших Древо Вечное. Воздух здесь всегда был особенным — спертым, пахнущим вековой пылью, сыростью камня и глубокой, почти осязаемой тишиной. Теперь в него ворвались чад, сладковато-горькая гарь и невыносимая тяжесть потери. Геотермальные светильники, вмурованные в стены и обычно излучавшие ровный, теплый желтый свет, мерцали, как пойманные в ловушку испуганные светляки. Руничные охранные символы, высеченные в камне и обычно светившиеся успокаивающим голубым, погасли или пульсировали тревожным, больным алым светом. Монастырь над головой умирал. Марья чувствовала это каждой клеточкой.

Она слетела вниз, в маленькую, круглую часовенку у самого основания скалы. Сердце Усыпальниц. Здесь царил полумрак, нарушаемый лишь слабым свечением немногих светильников. Воздух был холодным и влажным. Здесь, за простым алтарем из черного дуба, темневшего веками, скрывалось Гнездо. Ее пальцы, дрожа не от страха, а от адреналина и горя, нашли знакомые выступы в замысловатой резьбе, изображавшей сплетение корней дуба и небесных молний. Нажала. Каменная плита, идеально подогнанная, бесшумно съехала в сторону, открывая нишу в скале. И там, на бархатной подушке темно-синего цвета, лежало Оно.

«Стрела Перунова».

Длиной от локтя до кончиков пальцев. Материал был незнаком — не металл, не камень, не дерево. Нечто древнее и чуждое. Темное, почти черное, вбирающее в себя свет часовни. Холодное, как вечная мерзлота, на ощупь. И по ее поверхности, словно живые реки подо льдом, переливались, пульсировали сложнейшие узоры — руны, вписанные в концентрические круги и спирали, линии силы, понятные лишь посвященным. Когда Марья коснулась древка, руны вспыхнули тусклым, глубоким синим светом, озарив ее лицо в полумраке. По руке пробежала легкая вибрация. И она почувствовала. Не звук. Пульс. Глухой, мощный, ударный, как далекий подземный гром. Энергия. Древняя. Неукротимая. Ярость стихии. Защита святыни. Сама Гроза, закованная в форму артефакта. Она сдернула с себя верхнюю потертую рясу, обернула ею «Стрелу», туго перевязала крепким кожаным шнуром, который всегда носил на поясе. Прикрепила сверток Агафьи рядом, через плечо. Тяжелый груз лег на плечи и спину. Груз Знания. Груз Последней Надежды. Груз мести. Марья метнулась к выходу из часовни. Не к главному порталу, ведущему наверх, в погибающий монастырь — туда вела верная смерть. К «Слезе Велеса» — потайному ходу, известному лишь Верховным Хранителям. Он вел к подземной реке, к холодной воде, к призрачной свободе, к бесконечно долгой войне.

Пробегая мимо последнего саркофага — основателя, старца Варфоломея, чье каменное лицо, обработанное с величайшим мастерством, хранило выражение вечного покоя, — она услышала сверху, сквозь сотни тонн камня, оглушительный взрыв. Не просто грохот. Расплющивающий удар, от которого содрогнулась сама скала, посыпав Марью мелкой пылью. За ним — не тишина. Пустота. Звенящая, ледяная, всепоглощающая пустота. Исчез гул кораблей. Смолк набат. Стихли крики. Словно гигантскую свечу, освещавшую мир, резко задули. «Древо Вечное» пало.

Матушка… Сестры… Терентий… Васька… Сестра Евдокия… Все… Имена и лица пронеслись вихрем в ее сознании. Знакомые улыбки, строгие взгляды наставников, голос Агафьи, читающей летописи… Боль сжала сердце стальными тисками. Нет. Слезы придут позже. Когда будет безопасно. Когда будет время. Сейчас… Нужно жить. Ради них. Ради Знания, доверенного ей матушкой. Чтобы Он, князь Ярослав, этот самозваный Светоносный, не стал новым богом над пеплом.

Марья нащупала в углублении за саркофагом Варфоломея скрытый рычаг, холодный и гладкий от прикосновений поколений. Нажала. Со скрежетом камня по камню, заглушаемым толщей породы, каменная плита в стене часовни отъехала. Навстречу хлынул поток ледяного, пронизывающего до костей воздуха, пахнущего речной тиной, гниющим камнем, сыростью веков и… далекой свободой. Черный, бездонный провал звал во тьму.

Последний раз она обернулась. На усыпальницу. На мерцающие алым, как раны, руны тревоги. На каменное лицо Варфоломея. В дрожащем свете последнего светильника ей показалось, что веки старца дрогнули, а в глубине каменных глазниц мелькнул тот же синий свет, что и в «Стреле». Напутствие? Или предостережение о цене силы, которую она несет?

За спиной, сверху, по лестнице, донесся уже близкий, размеренный звук. Не шаги. Скрежет. Тяжелого металла по древнему камню. Ритмичный. Неумолимый. И в темноте лестничного пролета замигали голубые огни. Не два. Множество. Десятки. Сварожичи спускались. Хладнокровно. Методично. Как бездушные жнецы, пришедшие собрать последний урожай.

Марья нырнула в черный зев «Слезы Велеса». Плита с глухим, окончательным стуком задвинулась за ней. Последние проблески света погасли. Осталась только абсолютная, давящая тьма, как в могиле. И на спине — тупой, ритмичный пульс «Стрелы», отдававшийся эхом в ее собственных костях. И все громче, все ближе — скрежет. Скрежет по ту сторону камня. Погоня началась.

Она побежала. Вслепую. Наощупь, цепляясь за неровные стены хода. Спотыкаясь о валуны, скользя по покрытым склизкой плесенью камням, чувствуя ледяную воду подземного потока, поднимающуюся до щиколоток, а потом и до икр. Бежала от руин своей жизни. Бежала в неизвестность. Одна. С грузом древней Ярости и угасающего Знания на плечах. С искрой надежды, зажатой в кулаке ее воли. Вода хлюпала под сапогами, эхо ее шагов глухо отдавалось в узком тоннеле, смешиваясь с навязчивым пульсом «Стрелы» и вечным, преследующим скрежетом сзади.

Эпилог: Взгляд Сверху

Высоко над дымящимися, безмолвными руинами монастыря, на командном мостике флагманского «стального коршуна», в кресле, выточенном из единого куска черного базальта и инкрустированного холодными, светящимися голубыми линиями, сидел Князь Ярослав Светоносный. Его пальцы, длинные, ухоженные, с едва заметными шрамами-паутинками на суставах — немыми свидетелями первых, рискованных опытов с «Божьим Железом», — неторопливо барабанили по гладкому подлокотнику. Перед ним, в воздухе, висела голографическая карта монастырского комплекса. Очаги сопротивления — крошечные желтые огоньки — гасли один за другим, как свечи на ветру.

На лице князя не было триумфа. Было холодное удовлетворение мастера, завершившего сложную операцию. И голод. Ненасытный голод познания и власти, разгоравшийся в его глазах.

— Найти девочку, — произнес он тихо. Голос, усиленный корабельными ретрансляторами, зазвучал во всех углах мостика, лишенный тепла, с легким металлическим резонансом, словно говорил не человек. — Найти артефакт. Остальное… выжечь. Дотла. Огонь и сталь очистят это место для семян Нового Порядка. Порядка Сварога. Порядка Стали и Непогрешимой Чистоты.

На карте последний желтый огонек — символ главной башни «Орлиное Гнездо» — погас, сменившись руничным знаком «Цель Уничтожена». Но прежде чем голограмма погасла, в самом низу, в области скальных оснований, где сходились линии древних подземных ходов, мелькнул и исчез крошечный, едва различимый пульс. Синий. Глубокий. Древний, как сама земля. Как искра, упавшая в гору пепла.

Уголок губ Ярослава дрогнул в едва уловимом подобии улыбки. В его глазах, лишенных возраста и тени сомнения, вспыхнул живой интерес, почти азарт. Охотник высоко ценил дичь, умевшую ускользать. Она делала конечную победу слаще, а трофей — истинно бесценным. Искра еще теплилась. Значит, игра продолжалась. Он протянул руку, и голограмма погасла, оставив мостик в полумраке, освещенном лишь холодным светом приборов и его собственными задумчивыми глазами.

# Глава 2 Гром в Кривиче.

Город Кривич не строили — он рорастал сквозь каменные ребра горы, пожирая скальную породу ярусами лачуг, сараев на сваях и ржавых арочных переходов. Все это дышало, копошилось и дымилось, выделяя в промозглый воздух густой бульон вони: перегорелое машинное масло, кислый дым геотермальных выбросов, прель немытых тел, жареную баранину и сладковато-тлетворный дух гниющей биомассы, поднимавшийся из нижних, затопленных уровней, известных как «Чрево». Где-то на самом пике, укутанные в вечную дымку, темнели неприступные силуэты палат скобарь-магнатов. Здесь же, в «Подбрюшье», царил единственный закон — закон падальщика: съешь первым, или съедят тебя.

Богдан «Гром» Лютич не шел — ковылял, волоча за собой неподъемный саркофаг собственного тела. Каждый шаг отдавался в мозгу тупой, раскаленной добела болью в основании позвоночника, там, где живая, израненная плоть намертво срасталась с холодной сталью импланта. «Грудь Перунова» под протертым холщовым кафтаном — не сердце, не мотор. Это был раскаленный докрасна булыжник, вмурованный прямо в грудную клетку.

Он остановился, уперся спиной в липкую от копоти и жира стену харчевни «У тети Вари». Дыхание вырывалось из пересохшего горла хриплым, свистящим паром. В глазах стояла серая, колышущаяся пелена. Не боль — к той он давно привык, она стала частью пейзажа его существования. Это было нечто худшее — полное, выжженное дотла опустошение. Пустота, которую вот уже третий год он заливал самым дешевым, обжигающим внутренности самогоном, гнавшимся из технического спирта и бог весть чего еще.

— Ну чего встал, железяка? Проход благородным людям загораживаешь! — Сиплый, пропитанный хрипотцой голос прозвучал прямо за спиной.

Богдан медленно, с трудом, словно сквозь густую смолу, развернул голову. Перед ним стоял тип в засаленной, промасленной телогрейке. Левый глаз скрывал биомеханический окуляр-монокль, от которого в воротник уходил жгут тонких проводов. Рядом — еще двое. Стандартная уличная шпана Подбрюшья. Отыскивали развлечений или легкой добычи.

— Отвали, — проскрежетал Богдан.

— О? А ты кто такой, чтоб приказывать? — Очкастый фыркнул, оценивающе оглядывая его с ног до головы. Взгляд задержался на неестественно массивном, сбитом на один бок контуре под кафтаном, на металлических пальцах левой кисти, сжимавших горлышко глиняной обливушки. — Видали, ребята? Ходячий утиль. Сдашь на запчасти, на пируху хватит. Железо-то, глянь, какое, старой закалки.

Один из его приятелей, здоровенный детина с массивной гидравлической кувалдой вместо кисти правой руки, неуверенно мотнул головой.

— Вась, да брось ты. Глянь на него. Его и трогать нечего. От него смертянкой несет, чуешь?

— Молчи, — огрызнулся Очкастый, не отводя хищного взгляда от Богдана. — Железо есть железо. Оно не протухнет. А ну, папаша, кошелек сребреников. Или эту штуковину с груди… А-а-а-ай!

Он не закончил. Богдан даже не размахнулся. Просто двинул бутылкой вперед, коротко и жестко, с отточенной веками мышечной памятью бывалого вояки. Глина с сочным хрустом разбилась о переносицу хама. Тот с воем, больше похожим на визг, схватился за лицо, из-под пальцев хлынула алая струйка, смешиваясь со слезами и проклятиями.

— Выродок! — Детина с кувалдой, видя своего предводителя в крови, занес свою механическую ручищу.

Боль. Она всегда была здесь, терпеливая, как опытный палач. Ждала своего сигнала. Ярость — старая, верная, единственная эмоция, что еще могла пробиться сквозь алкогольный туман и апатию, — рванула за спусковой крючок, спрятанный в глубинах «Груди Перуновой».

Щелчок. Внутренний, костный, раздающийся где-то в самой глубине черепа.

И мир взорвался болью.

Нестерпимая, белая, обжигающая душу молния ударила из центра грудины, разлилась по жилам расплавленным свинцом, выжигая все на своем пути. Богдан зарычал. Нечеловеческий, низкий звук, больше похожий на скрежет ломающегося титанового вала. Синий, болезненный, ядовитый свет пробился сквозь ткань кафтана на груди, осветив его перекошенное гримасой немого страдания лицо.

Кувалда уже летела в его голову. Медленно. Очень медленно. Для Богдана время сплющилось, растянулось, превратившись в тягучий, вязкий сироп. Он видел каждую зазубрину на боевой части, каждую ржавую прожилку, каждую подтеку засохшей грязи.

Его собственная, все еще живая правая рука метнулась вперед сама, повинуясь дремучему инстинкту выживания. Не чтобы блокировать — чтобы поймать.

Лязг. Стальная перчатка сомкнулась на рукояти кувалды с таким треском, что у стоящего рядом третьего бандита звонко щелкнули зубы. Детина ошалело, с тупым непониманием дернул за руку. Кувалда не двинулась с места, зажатая в стальной, неумолимой хватке.

Богдан дернул на себя. С противным, скулящим скрежетом рвущегося металла и резким хлопком лопнувших гидравлических шлангов механическая рука оторвалась у самого плеча. Искры, маслянистая жидкость цвета грязной крови брызнули во все стороны. Детина со стоном, полным недоумения и ужаса, отпрянул, глядя на дымящийся, дергающийся в посмертных конвульсиях обрубок.

Ярость пожирала боль, пожирала разум, пожирала остатки человеческого. Богдан, не выпуская оторванной конечности, сделал шаг вперед. Каменная плита под его ногой дрогнула, посыпались мелкие камушки. Он размахнулся и, не целясь, с какой-то запредельной, животной силой ударил Очкастого, все еще оравшего от боли, железной кувалдой по голове. Тот рухнул на камни беззвучно, обмякшим, бесформенным мешком.

Третий бандит, увидев это, с визгом, достойным перепуганной свиньи, бросился наутек, спотыкаясь о разбросанные гнилые ящики и пустые бочки.

Но боль не отступала. Она нарастала, выжигая все внутри, вытесняя собой все мысли, все чувства. Синий свет на груди Богдана пылал теперь ослепительно, адски, освещая окрестности нереальным, потусторонним сиянием, отбрасывая длинные, уродливые тени. Он тяжело, хрипло дышал, стоя над двумя телами, опираясь на свою жуткую дубину. В ушах стоял непрерывный, высокий звон. Его собственное, настоящее, израненное сердце бешено колотилось в такт судорожным, неистовым пульсациям импланта, угрожая разорваться на куски.

Он рухнул на колени. Кафтан на груди тлел, прожженный изнутри жаром ядра. Мир поплыл, завертелся, съеживаясь до размеров раскаленной докрасна иглы, вонзившейся ему прямо в грудь. Он видел только замшелый, заплесневелый камень под собой, слышал только собственный предсмертный хрип и нарастающий, победный, всепоглощающий вой «Груди Перуновой», пожиравшей его изнутри, пожиравшей его последние остатки.

Тень. Резкая, падающая на него, перекрывая слепящий свет «Груди».

Он с титаническим усилием, сквозь пелену боли, поднял голову. Перед ним стояла девчонка. Худая, тщедушная, заточка. В потертой, пропахшей дымом и чужим пеплом одежде. Коротко, почти под ноль остриженные волосы. Лицо испачкано сажей и копотью, но глаза… Глаза были не по годам, не по положению старые. В них не было ни капли страха, ни паники. Был холодный, острый, изучающий, почти клинический интерес. Как у инженера-оружейника, рассматривающего сложный, сломавшийся, но оттого не менее ценный механизм.

— Держись, — произнесла она. Голос был тихим, но абсолютно четким, стальным, пробивающим оглушительный вой в его ушах. — Держись. Не дай ему себя сожрать. Сожжешь ядро — и тебя не соберут.

Ее пальцы, быстрые, точные, без единой лишней дрожи, скользнули по его кафтану, нашли скрытую застежку, откинули прожженную ткань. Он инстинктивно попытался отшатнуться, зарычать предупреждение — но тело не слушалось, парализованное агонией.

Она смотрела на «Грудь Перунову». На пульсирующий, светящийся нездоровым синим агрегат, вживленный в обнаженную, покрытую жуткими, келоидными шрамами плоть. На тонкие, хрупкие на вид трубки, по которым сочилась мутная, маслянистая «ихор» -жидкость. На перегретый, дымящийся, рубиновый камень-стабилизатор в самом центре конструкции.

— Первичный рунный контур вышел из синхронизации, — констатировала она, и в ее голосе не было ни капли удивления, только констатация факта, словно она читала с учебного плаката. — Перегрев сердечника. Глупо так запускать без внешнего стабилизатора. Тебя же разорвет на куски.

Она сбросила с плеча потрепанный, видавший виды сверток, быстро, почти автоматически развязала его. Среди причудливых, отполированных до блеска инструментов и странных мерцающих кристаллов ее пальцы безошибочно нашли небольшой пузырек из матового темного стекла. Внутри медленно переливалась, мерцая внутренним светом, густая жидкость.

— Это больно, — предупредила она коротко и, не дожидаясь ответа, не глядя ему в лицо, вылила все содержимое пузырька прямо на раскаленный докрасна рубиновый камень.

Шипение было таким, словно на открытую рану вылили расплавленный свинец. Богдан взвыл, заглушая собственный вопль скрежетом зубов. Новая, острая, пронизывающая насквозь волна агонии накрыла с головой, смыла последние остатки сознания. Но сквозь нее, на самом дне, он почувствовал… не облегчение. Сдерживание. Упорство. Ярость «Груди» уперлась во что-то холодное, неумолимое, абсолютно чужеродное. Синее свечение померкло, сжалось, превратившись в ровную, невыносимо болезненную, но контролируемую пульсацию. Боль отступила от самого порога безумия, оставив после себя леденящую, выворачивающую наизнанку слабость и пустоту.

Он лежал на боку, весь мокрый от липкого, холодного пота. Девчонка стояла на коленях рядом, уже убирая пузырек. Ее лицо было сосредоточено, спокойно и отрешенно одновременно.

— Кто… ты… — просипел он, с трудом выплевывая слова, смешанные со слюной и кровью.

— Потом, — отрезала она, резко, по-звериному подняв голову. Ее глаза — глаза опытного зверолова, учуявшего опасность, — метнулись к концу улицы, вгрызаясь в клубящийся там туман. — Молчи. Они здесь.

Из переулка, словно из самой гущи теней, раздвигая толпу обезумевших от страха пьяниц и притихших торговцев, вышли трое. Высокие, под два метра, в длинных, потертых, ничем не примечательных плащах из грубой ткани. Но это не были нищие. Не воры. Они двигались слишком плавно, слишком синхронно, слишком… единообразно. Их лица скрывали глубокие, надвинутые на лоб капюшоны, но оттуда, из кромешной глубины, исходил слабый, мертвенный, безжизненный голубой отсвет.

Один из них, не говоря ни слова, медленно, с какой-то механической театральностью поднял руку. Из рукава соскользнуло, собралось в единое целое устройство, напоминающее причудливый гибрид арбалета и кристаллического аккумулятора. Кончик его засветился тусклым, но зловещим багровым заревом.

Народ на улице, еще секунду назад завороженно наблюдавший за разборкой, замер, а потом, как одно существо, ринулся врассыпную с визгами и криками. Шпана почуяла не свою, не понятную, а потому в тысячу раз более страшную опасность.

Девчонка — Марья — вскочила на ноги с готовностью сжатой пружины. Ее рука молниеносно рванулась за пазуху, к длинному, узкому предмету, обернутому грязной тряпкой. Богдан, сквозь застилавший глаза туман слабости и боли, увидел, как сквозь грубую ткань на мгновение пробился, пульсируя, тот же знакомый, ядовито-синий свет, что и у его «Груди».

— Встань, если не хочешь гнить здесь! — резко крикнула она ему через плечо, уже отскакивая за груду пустых ящиков. — Это не его люди! Это Сварожичи! Настоящие! Или те, кого он прислал!

Багровый сгусток энергии, горячий и плотный, со свистом прожег воздух ровно на том месте, где она только что стояла, и врезался в стену харчевни. Кирпичная кладка не взорвалась — испарилась, обратившись в пыль, оставив после себя идеально круглую, оплавленную по краям, дымящуюся дыру размером с тележное колесо. В нос ударил резкий, едкий запах озона, гари и расплавленного камня.

Адреналин — грязный, обжигающий, знакомый до тошноты — вновь вколотился в кровь, встряхнув сознание. Боль отступила, отползла в угол, оставив после себя чистейшую, животную ярость и леденящую пустоту. Его хотели добить. Здесь. В этой вонючей луже. Как какую-то падаль. Как последнее ничтожество.

С хриплым, переходящим в кашель рыком, больше похожим на звук заводимого с пол-оборота древнего дизеля, Богдан поднялся. Поднял с земли оторванную, все еще сжатую в кулак механическую руку с вмурованной в нее кувалдой. Тяжелая, уродливая, нелепая вещь. Но лучше, чем ничего.

Второй Сварожич — или человек в его обличье — плавно развернул свой ствол. На сей раз цель была очевидна. Багровый огонек на конце заурчал, набирая мощность.

И тут с крыши низкого сарая напротив, прямо над головами наемников, с грохотом посыпались столетиями гнилые черепицы и ржавые, прогнившие насквозь листы железа. Что-то маленькое, темное, металлическое упало в самую их середину и разорвалось не огнем, а ослепительной, выжигающей сетчатку белой вспышкой и оглушительным, давящим хлопком.

Светошумовая граната. Профессиональная работа.

Наемники, застигнутые врасплох, на мгновение застыли, дезориентированные. Их головами мотало, сенсоры, должно быть, зашкаливали, выводя на внутренние дисплеи хаос помех.

Из облака пыли и летящего мусора, поднятого обрушившимся хламом, на одного из них спикировала тень. Невысокая, гибкая, струящаяся, закутанная в плащ с капюшоном цвета грязной улицы. Тень приземлилась ему на плечи с кошачьей грацией, обвилась ногами вокруг шеи — Богдан услышал короткий, сухой, костный хруст, — и тут же, оттолкнувшись от падающего тела, исчезла в темном, зияющем проеме разбитого окна на другом конце улицы. Все заняло два мгновения. Тишину разорвал короткий, захлебывающийся, неестественно оборвавшийся предсмертный хрип. Один из наемников рухнул на землю, его голова была вывернута под невозможным углом.

Третий, оправившись быстрее других, развернулся, ведя стволом по крышам, сканируя местность, но там уже никого не было. Только ветер гулял по прогнившим кровлям.

Марья воспользовалась заминкой. Она выскочила из-за укрытия, и в ее руке блеснуло то самое устройство. «Стрела Перунова». Теперь оно было свободно от тряпок. Длинное, черное, матовое, поглощающее свет древко, по которому бежали, пульсируя, живые синие узоры — руны, вписанные в концентрические круги. На конце — не лезвие, а длинный, острый, отполированный до зеркального блеска кристалл, в недрах которого копилась, гудела сдерживаемая энергия.

Она не стреляла. Она сделала молниеносный выпад, как рапирист, и острый кристалл пронзил плащ второго наемника в районе спины, чуть левее позвоночника. Раздался негромкий, сухой хлопок, словно лопнул огромный пузырь, и тело затряслось в немых, жутких конвульсиях, окутанное снопом синих, жалящих искр. От него тут же потянуло запахом, горелой ткани и сгоревшей, оплавленной электроники.

Последний из наемников, ослепший, оглохший, но, видимо, все еще способный к бою на остаточных сенсорах, развернулся на звук, на запах гари. Его ствол заурчал, заряжаясь для очередного, уже слепого выстрела.

Богдан был уже рядом.

Он не помнил, как поднялся и пробежал эти несколько метров. Его вела слепая, животная ярость, ненависть — к ним, к себе, к этому городу, к этой железяке в груди. Он занес свою жуткую, окровавленную дубину — оторванную руку с кувалдой — и со всей силы, с хрипом, в который вложил всю накопленную за годы боль, обрушил ее на голову наемника.

Тот не издал ни звука. Шлем вместе с тем, что было под ним, сплющился с влажным, кошмарным, окончательным хрустом. Тело замерло на секунду, застыв в неестественной позе, и тяжело, как мешок с гвоздями, рухнуло наземь.

Тишину нарушал только тяжелый, хриплый, прерывистый храп Богдана. Он стоял, опираясь на свою дубину, весь в брызгах чужой крови и масла. Боль вернулась, но теперь она была тупой, фоновой, привычной, как старый шрам. Смертельная усталость валила с ног, зовя обратно в забвение.

Он посмотрел на девчонку. Та стояла, опустив «Стрелу», но не убирая ее, оглядывая улицу быстрыми, профессиональными взглядами, оценивая углы, тени, возможные подходы. Ее грудь вздымалась ровно и глубоко, без паники.

— Кто ты? — снова выдавил он, выплевывая на камни сгусток крови. — И что ты сделала?

— Тот, кому ты сейчас нужен, — ответила она, не глядя на него, продолжая сканировать округу. — И кому ты, судя по всему, тоже. Они пришли по моему следу. Но теперь, после этого, — она мотнула головой в сторону трупов, — ты в их списках. Красным по белому. Наравне со мной.

Сверху, с карниза полуразрушенного здания, донелся спокойный, нарочито медленный, почти театральный хлопок в ладоши. Механический, абсолютно безэмоциональный, лишенный каких-либо модуляций голос прозвучал оттуда, сверху:

— Эффектно. Грязно, нерационально, расточительно, но… эффектно. Поздравляю, выжили. Пока что. Драгоценное сырье еще не угробили друг друга.

На острый конек крыши низкого сарая бесшумно, как призрак, приземлилась та самая тень в плаще. Теперь Богдан разглядел ее лучше. Плащ скрывал все — и фигуру, и движения. Ни лица, ни рук видно не было. Только две тусклые, холодные точки света в глубине капюшона, два невидящих объектива.

— «Ворон», — произнесла Марья, и в ее голосе не было ни удивления, ни страха, лишь усталое, обреченное узнавание. Словно она ждала этого. Словно это была лишь следующая, предопределенная ступень падения.

— К вашим услугам, — склонил голову незнакомец. — Вижу, товар не испорчен. Цельный. И даже приобрел… интересное дополнение. — Его сияющие точки-«глаза» на секунду остановились на Богдане, будто сканируя его. — Поздравляю с приобретением. Хоть и несколько… экстравагантным.

— Говори дело, — отрезала Марья, наконец убирая «Стрелу» за спину, под одежду, но ее поза оставалась собранной, готовой к удару.

— Дело простое, пташки. Сидеть здесь, любоваться на творение рук своих — значит дожидаться следующей, уже куда менее сентиментальной партии охотников. Уже не таких кустарных, как эти поделки, — он мотнул головой в сторону трупов, — а серийного, фабричного литья. У меня есть… транспорт. Быстрый. И координаты. Место, где эта груда старого, но ценного железа, — он кивнул на Богдана, — может получить шанс не развалиться на ходу. А этот хрупкий сосуд с весьма опасной тайной, — взгляд перешел на Марью, — может найти временное, но надежное убежище. Взамен — небольшое приключение. Сущий пустяк. Незаметное проникновение. Точечное извлечение. Старая как мир история. Ну, или почти как мир.

Богдан с немой, клокочущей ненавистью посмотрел на него, потом на девчонку, на разбросанные вокруг трупы, на свою все еще дымящуюся, но уже молчащую грудь.

Бежать. Оставить все это. Найти самое глубокое, самое вонючее подполье, самый крепкий, выжигающий память самогон и напиться до той самой, желанной, безразличной черноты. До небытия.

Но он посмотрел на дымящуюся дыру в стене. На испарившийся кирпич. Он представил, что будет с этим городом, со всей этой грязной, вонючей, ни на что не годной, но ЖИВОЙ вольницей, если такие вот «наемники» начнут ходить тут стаями. По приказу князя Ярослава. По приказу того, кто посмел назвать этот кошмар «благодатью».

И он представил свою «Грудь Перунову», которая в следующий раз уже не остановится. Она сожжет его изнутри, не оставив даже пепла, и он умрет здесь, в грязи, как последнее животное, так и не поняв, зачем все это было.

Он выпрямился во весь свой немалый рост, с трудом, со скрежетом оторвав от земли свою дубину-кувалду.

— Веди, — прохрипел он, глядя на «Ворона» пустыми, уставшими от всего глазами. — Только предупреди, где по дороге можно выпить. А то я сейчас рухну, и твои желания пойдут к чертям.

Марья молча, без возражений кивнула, наконец полностью убирая «Стрелу» с глаз долой.

«Ворон» беззвучно спрыгнул с крыши, словно у него не было ни костей, ни веса.

— Следуй за вороном, — его механический голос прозвучал почти насмешливо, призрачно растворяясь в тумане. — И постарайтесь не угробить друг друга по дороге. Вы слишком ценное, уникальное сырье, чтобы терять вас так глупо и бессмысленно.

Он растворился в темном, узком проходе между двумя облупленными зданиями, словно его и не было. Они пошли следом — хромающий, покрытый кровью, грязью и копотью великан с окровавленной кувалдой и худая, девчонка с глазами старой, уставшей от войны женщины. Похороны «Древа Вечного» и всего, что было до, окончательно завершились. Начиналась охота.

# глава 3 Шрам часового.

Глава 3: Шрам Часового

Путь к болотам занял три дня. Три дня бесконечной, утомительной дороги через выжженные солнцем степи, где единственными признаками жизни были ящерицы с металлическими чешуйками на спинах да стаи крикливых степных воронов с медными клювами. Солнце палило немилосердно, заставляя воздух дрожать маревами над раскалённой землёй.

Богдан молча страдал. Каждый шаг отзывался болью в повреждённых суставах, а «Грудь Перунова» напоминала о себе тупым, ноющим жжением. Он пил тёплую, отдающую бурдюком воду и молча проклинал всё на свете — Ярослава, «Ворона», свою сломанную жизнь и эту бесконечную дорогу.

Марья, напротив, шла легко и молча, но её глаза постоянно следили за горизонтом, а пальцы то и дело касались скрытой под одеждой «Стрелы». Она почти не спала, проводя ночи в неглубокой медитации, прислушиваясь к ночным звукам степи и тихому гулу артефакта.

«Ворон» же был как всегда немногословен. Он шёл впереди, его тёмная фигура почти не выделялась на фоне выжженного пейзажа. Лишь изредка он останавливался, чтобы свериться с каким-то древним прибором, похожим на бронзовый компас с вращающимися руническими кругами.

На третий день пейзаж начал меняться. Воздух стал влажным и тяжёлым, а под ногами вместо сухой, потрескавшейся земли появилась влажная, мягкая почва. Ветер донёс первые запахи гниения и влажной земли.

— Близко, — впервые за несколько часов нарушил молчание «Ворон», останавливаясь на небольшом холме. — Впереди Топь Мертвых Снов. Будьте готовы.

Богдан мрачно хмыкнул, вытирая пот со лба. — К чему готовиться? К комарам и вонючей грязи?

— К тому, что не всё здесь — просто грязь и вода, — холодно ответил «Ворон». — Топь помнит. И напоминает.

Марья внимательно смотрела на расстилающуюся перед ними бескрайнюю болотистую равнину. — Что она может нам напомнить?

«Ворон» повернулся к ней, и в его безэмоциональном голосе послышались странные нотки. — То, что вы предпочли бы забыть. Утраты. Ошибки. Боль. Она питается ими.

Богдан громко хмыкнул. — Чушь собачья. Болото как болото. Воняет и всё.

— Возможно, — «Ворон» снова повернулся к топи. — Увидим.

Спуск в болото был тяжёлым. С каждым шагом земля становилась всё более зыбкой, ноги увязали в мягком, вязком грунте. Воздух наполнился густыми, тяжёлыми запахами — цветущих ядовитых растений, гниения, сероводорода и чего-то ещё, металлического и едкого.

Вскоре они достигли первых настоящих топей. Вода здесь была чёрной и непрозрачной, покрытой зеленоватой пеной и пузырями газа. Странные, бледные цветы на длинных стеблях покачивались на лёгком ветру, издавая тихий, похожий на шёпот звук.

— Не прикасайтесь к воде, — предупредил «Ворон». — И не смотрите в неё слишком долго.

Богдан уже хотел было съязвить в ответ, но его взгляд упал на чёрную воду, и слова застряли в горле. В тёмной поверхности на мгновение мелькнуло отражение — но не его собственное, а кого-то другого. Молодого мужчины в доспехах дружинника, с ясными глазами и улыбкой, которую Богдан не видел много лет. Андрей…

Он резко отдернул голову, сердце бешено заколотилось. — Что это было? — хрипло спросил он.

— Топь показывает то, что хочет видеть, — ответил «Ворон», не оборачиваясь. — Или то, что вы сами не можете забыть.

Марья тоже видела что-то в воде — мелькание белых монастырских стен, лица сестёр, матушку Агафью… Она сжала «Стрелу» под одеждой, и артефакт ответил ей тёплой, успокаивающей пульсацией.

Шли они медленно, с трудом пробираясь по редким твёрдым участкам, которые с поразительной точностью находил «Ворон». Болото казалось бесконечным, однообразный пейзаж топей, чахлых деревьев и тумана угнетал и лишал ощущения времени.

Несколько раз они слышали странные звуки — то далёкий печальный зов, похожий на чьё-то страдание, то тихий смех, доносящийся прямо из тумана. Один раз из воды показалась бледная, почти прозрачная рука, которая схватила Богдана за ногу. Он с проклятием отшвырнул её своим имплантом, и конечность бесшумно исчезла в чёрной воде.

— Не обращайте внимания, — сказал «Ворон». — Они не могут причинить реального вреда. Только напомнить.

— Напомнить о чём? — спросила Марья, всё ещё чувствуя ледяное прикосновение той руки.

— О том, что у всего есть цена, — ответил «Ворон». — И что некоторые долги никогда не бывают оплачены до конца.

Болото не просто существовало — оно дышало. Тысячелетия геотермального брожения и разложения выварили из его недр густой, ядовитый бульон, где пузыри сероводорода лопались с тихими, похожими на предсмертные хрипы звуками. Воздух висел плотным, пропитанным кислой вонью саваном, скрывая серое, безразличное небо. Струи пара, словно души забытых утопленников, извивались между скрюченными остовами деревьев, чьи ветви-кости тянулись к небу в немой мольбе.

«Ворон» скользил впереди, призраком, едва возмущая мутную воду. Его плащ из ткани, поглощающей свет, не хлюпал и не цеплялся за коряги. Он был частью этого мёртвого ландшафта. Его молчание давило сильнее болотной топи.

Богдан ковылял следом, каждый шаг отдавался в мозгу раскалённой болью. Левая нога, сращённая со стальным штифтом, ныла глухо, правая увязала в жиже по колено. Но это была лишь фоновая музыка к симфонии агонии, звучавшей в его груди. «Грудь Перунова» после зелья Марьи затихла, но не уснула. Она была раскалённым булыжником, вмурованным в плоть, и её тупая, назойливая пульсация обещала: следующий приступ будет последним. Он волочил за собой свою жуткую дубину — оторванную механическую руку с намертво вкованной в кулак кувалдой. Тяжёлая, уродливая вещь, но она давала хоть какую-то опору в этом мире, лишённом твёрди.

Марья шла сзади, её чувства, обострённые годами медитаций и внезапно обрушившейся реальностью, были натянуты как тетива. Она слышала каждый хлюпающий шаг Богдана, каждый скрип его имплантов, кожей ощущала на себе невидимый, оценивающий взгляд «Ворона». Её пальцы нервно перебирали край одежды, нащупывая скрытый холод «Стрелы Перуновой». Древний артефакт отзывался смутным, тревожным гулом, словно чувствуя скверну, пропитавшую это место до костей. Он чувствовал нечто большее. Нечто старое и спящее.

— Куда ты нас, пустошь, ведёшь? — голос Богдана прорвался сквозь сцепленные зубы, хриплый, прожжённый гарью и самогоном. — На ужин болотным чертям? Иль просто тропу для самоубийц протоптал?

«Ворон» не обернулся. Его голос, лишённый тембра и тепла, прозвучал прямо перед ними, будто исходя из самой мглы. — Кратчайший путь к спасению редко устилают лепестками огнецветов, Лютич. «Часовой» блюдёт свои владенья. А его болото — страж куда надёжнее любого караула из плоти и крови. Если, конечно, твоя плоть его переживёт.

— «Часовой»? — переспросила Марья. Её тихий голос резал сырую мглу, словно отточенный скальпель.

— Осколок былого, — отозвался «Ворон». — Как и многие в сём мире. Только его былое… прогнулось под ним и не отпускает.

Они выбрались на островок относительной твёрди — гигантскую плиту из чёрного базальта, полупогружённую в трясину и поросшую синеватым, фосфоресцирующим мхом. Светильники-грибы, вмурованные в камень древними мастерами, мерцали тускло, словно глаза спящего зверя. В центре плиты зиял провал — не пещера, а рукотворный вход. Облицовка из потускневшего металла, оплавленные и развороченные корнями стены. Руины эпохи «Старых Богов».

— Стоять, — скомандовал «Ворон», замирая у входа. Его сенсоры-глаза, две тусклые точки в глубине капюшона, замерли, вышаривая тьму. — Он знает.

Тишина обрушилась, густая, давящая. Лишь бульканье топи да пронзительный писк слепых насекомых нарушали её. Потом из чёрного зева проёма донеслось. Не скрежет. Не рев. Глухой, размеренный, металлический скрип-скрежет. Словно огромная, проржавевшая шестерня в сердцевине мира безуспешно пыталась провернуться, заставляя содрогаться всё вокруг.

И запах. Сладковато-приторный, тошнотворный дух гниющей плоти, вперемешку с озоном и гарью перегретого металла.

Из тьмы выползло оно.

Когда-то это было человеком. Теперь же это была пародия, слепленная из обломков технологий и того, что от него осталось. Существо под три метра, оно передвигалось на четырёх механизированных, ковыляющих конечностях, сродни сваям старого крана, вросшим в тело. Его торс был закован в панцирь из ржавых металлических пластин, стянутых толстыми пучками проводов, по которым сочилась маслянистая «ихор» -жидкость. Лицо отсутствовало. На его месте зияла вертикальная щель, обрамлённая обугленной, мёртвой плотью, из которой и доносился тот самый скрежещущий звук. А вместо глаз пылали два неровных, мерцающих багровых огня. В одной из его рук-манипуляторов, больше похожей на клешню чудовищного рака, оно сжимало древний, но всё ещё грозный ствол тепловой пушки, оплетённый костлявыми пальцами мёртвой плоти.

— Часовой, — без тени эмоций констатировал «Ворон». — Стража периметра. Видно, его забыли деактивировать. Иль он сам отказался.

Чудовище издало звук, сродни короткому замыканию в речевом модуле, и его багровые «очи» сфокусировались на них. Клешня с оружием медленно, со скрипом, поднялась.

— Марья, свет! Богдан, левый фланг! — скомандовал «Ворон», и его плащ вдруг сбросил камуфляж. На предплечьях щёлкнули и встали в боевое положение компактные арбалетные блоки. — Не дай ему сфокусироваться!

Марья не стала тянуть «Стрелу». Её пальцы выхватили из свёртка один из кристаллов-«хранителей» — небольшой, отполированный камень дымчатого кварца. Она что-то быстро прошептала, проводя по нему пальцем, и швырнула его вперёд. Кристалл, пролетая над головой «Часового», вспыхнул ослепительно-белым, слепящим светом, на миг превратив ночь в день.

Монстр взревел — настоящим, животным, полным боли и ярости ревом. Его сенсоры, должно быть, взвыли от перегрузки. Он отшатнулся, его манипуляторы затряслись.

Этого мгновения хватило Богдану. Боль, страх, ярость — всё это слилось в один знакомый, грязный коктейль. Он рванул за спусковой крючок в своей душе. Щелчок. «Грудь Перунова» ответила ему волной адского огня, выжигающего душу, но вместе с ней пришла и сила. С рыком, больше похожим на звук рвущегося металла, он рванулся влево, обходя монстра, и со всей дури всадил свою самодельную дубину-кувалду в ближайшую «ногу» твари.

Лязг был оглушительным. Искры, куски ржавого металла и брызги масла полетели во все стороны. «Часовой» закачался, издавая пронзительный, визжащий звук, но не упал. Его клешня, движимая слепой яростью, метнулась в сторону Богдана.

И тут в дело вступил «Ворон». Два тихих пш-пш разрезали воздух. Два болта с острыми наконечниками, тянущие за собой тонкие, почти невидимые провода, впились в броню «Часового» — один в плечо, другой в основание тепловой пушки. «Ворон» рванул на себя, и провода натянулись, как струны. Движение монстра захлебнулось, оружие отвело в сторону.

— Марья, теперь! — крикнул «Ворон», его механический голос впервые выдал напряжение.

Марья уже была в движении. «Стрела Перунова» была в её руках, освобождённая от тряпок. Синие руны на древке пылали яростным, нетерпеливым светом. Она не стреляла. Она знала — против такой массы энергетический выстрел мог быть поглощён или отражён. Она, как и в переулке, сделала молниеносный выпад. Острый кристалл на конце «Стрелы» пронзил воздух и вонзился в ту самую щель на «лице» монстра.

Раздался не взрыв, а нечто худшее. Глухой, сосущий хлюп, смешанный с треском ломающейся оптики и шипением короткого замыкания. «Стрела» вошла глубоко. Багровый свет в «глазах» твари погас, сменившись судорожными, хаотичными вспышками белого и синего. Из щели повалил едкий чёрный дым. «Часовой» затрясся в последних, неконтролируемых конвульсиях, его конечности беспомощно забились по грязи.

Богдан, всё ещё ведомый яростью и болью, уже заносил кувалду для следующего удара.

— Стой! — резко скомандовала Марья. — Он уже мёртв. Добьёшь — рванёт.

Богдан замер, его грудь дико вздымалась, синее свечение лилось сквозь прожжённую ткань, освещая его перекошенное болью и злобой лицо. Он с трудом, сквозь красную пелену, заставил себя отступить.

Конвульсии стихли. Монстр замер, превратившись в просто груду металла и плоти, окутанную дымом. Тишину снова нарушало лишь бульканье болота.

Боль в груди Богдана, лишённая цели, снова накатила с утроенной силой. Он рухнул на одно колено, упираясь кулаком в липкую землю, с трудом сдерживая стон. Мир поплыл.