Бесплатный фрагмент - Иерусалимский синдром

«Последняя вечеря»

Два больших кресла, силуэт стола; слева-направо проходит Баллоне, выдувающий в трубу что-то относительно мерзкое; ему двадцать лет, он полон жизненной энергии, на нем длинный ультрамариновый балахон и широкополая ковбойская шляпа.

Подудев, Баллоне исчезает из вида.

В креслах сидят Джокетто и инспектор Луболо.

Джокетто — чуть меньше тридцати, небольшая бородка, небрежно наброшенный пиджак. Инспектор Луболо — сорок пять лет, тяжелая челюсть, едва заметная бородавка на правой щеке, темный поношенный костюм, никаких признаков величественности.

Джокетто. Как же он мне надоел. Вот ты, Инспектор, мужик неглупый…

Луболо. Серьезно?

Джокетто. По сводкам общественного мнения.

Луболо. Продолжай.

Джокетто. Ну, так вот… О чем я говорил?

Луболо. О том, что я неглупый мужик.

Джокетто. Да ладно. А если без шуток?

Луболо. Что-то насчет Баллоне.

Джокетто. Точно. Как ты думаешь, зачем Вольтуччи его пригласил?

Луболо. Не знаю. Захотел, наверное.

Джокетто. Может это как-то связано с нашими танцами?

Луболо. Может, и связано. Не мешало бы за стол. Или пока покурим?

Джокетто. Каждый свои.

Луболо. Каждый свои.

Какое-то время сосредоточенно курят.

Джокетто. У тебя с ней что-нибудь было?

Луболо. С кем, с ней?

Джокетто. С ней.

Луболо. Ах, с ней… Не буду тебя врать — практически ничего.

Джокетто. Слава богу. Слава богу, слава богу, слава богу: раз тридцать повторишь и никакого смысла не останется.

Из глубины выходит Вольтуччи — возраст ближе к шестидесяти, полосатая рубашка с широким галстуком, высокий лоб, вымученная улыбка.

Вольтуччи. Почему еще не за столом?

Джокетто. Ты, Вольтуччи, конечно, большой человек и великий слагатель, но с логикой у тебя определенные перебои. Что нам там делать?

Вольтуччи. Что и положено за столом. Сидеть.

Луболо. Просто так нам сидеть неинтересно. Особенно за твоим столом.

Вольтуччи. Ну, почему просто так. К вашему сведению, на этом столе есть кое-какой графин.

Луболо. Неправда. Нет там никакого графина. Я проверял.

Вольтуччи. Странный вы человек, инспектор. Когда вы проверяли, его действительно там не было. И не могло быть. Я совсем недавно его туда поставил.

Луболо. Хитро… А с чем у тебя он, графин этот?

Вольтуччи. Со всем самым лучшим. Крепость небольшая, но головы замутит не хуже, чем если бы на нее рухнула железобетонная стена. С целым выводком сидевших на ней каменных птиц.

Джокетто. Тогда чего мы ждем?

Вольтуччи. Одну мою знакомую.

Джокетто. Да пес с ней, Вольтуччи, она потом подключится. Еще не хватало, чтобы мы, трое взрослых лбов, отхлебывали из-за нее лишь глазами — смотрели на твой графин и мысленно набирались. Для меня данный вариант неприемлем. Я гость, ты хозяин, вино твое, но я гость — мне хочется выпить. По-настоящему выпить. Реально.

Вольтуччи. Я уже начинаю волноваться. Да и не начинаю — волнуюсь: уже полчаса и самым серьезным образом. Сами знаете, как сейчас на улицах.

Луболо. На улицах сейчас мокро.

Откуда-то из глубины еле слышно доносится радио.

Вольтуччи. Дорогая, сделай погромче!

Джокетто. Зачем ты так мягок со своей служанкой?

Вольтуччи. Ничего не могу с собой поделать. Чертово воспитание.

В этот момент радио начинает звучать громче.

……..Не поддавайтесь панике! Ответственный министр заявляет, что последние неудачи регулярных частей носят временный характер. Перелом не за горами. Силы пришельцев не беспредельны. Сохраняйте спокойствие. Да поможет нам Бог!

Джокетто. Он поможет…

Вольтуччи. Прошу всех к столу!

Луболо. А как же твоя знакомая?

Вольтуччи. Я думаю, она нас простит. Больно сильно кушать хочется. Прошу!

Вольтуччи, затем Джокетто и Луболо, присаживаются за прямоугольный стол, за которым стоят пять стульев. По одному у изголовья и три на длинной стороне.

Луболо и Джокетто садятся друг против друга, Вольтуччи посередине длинной стороны.

Вольтуччи. Кому подать салфетки?

Джокетто. Зачем?

Вольтуччи. На колени положите.

Джокетто. Я бы с большей радостью положил на колени горячую молодую женщину. Рассказал бы ей какую-нибудь чувственную мерзость и руками… да, руками… сначала ими… туда, прямо ей под… прочь наваждение, сгинь… Чем будете угощать?

Вольтуччи. Для меня это не меньшая тайна. (служанке) Дорогая, можешь подавать.

В комнату входит служанка. Немолодая опрятная женщина с мясистыми губами и излишне доверчивым взглядом.

Поставив на стол довольно крупную кастрюлю, она незамедлительно удаляется.

Джокетто. Пахнет недурно. Как вы думаете, это что?

Луболо. Суп.

Джокетто. А ты Оле, что скажешь?

Вольтуччи. Я думаю, что это… суп.

Джокетто. Итак, проверим. Я лично проверю. (открывает крышку) Внутри кастрюли находится…

Вольтуччи. Ну?

Джокетто. Суп. А в супе мелко порубленный труп! Предлагаю разлить по первой тарелке.

Вольтуччи. Позвольте мне. Как хозяину.

Пока Вольтуччи разливает суп, Джокетто берет со стола графин и внимательно его изучает.

Джокетто. Этикетке можно верить?

Луболо. Там нет никакой этикетки.

Джокетто. Я вижу, что нет. Почему ты все воспринимаешь так буквально?

Луболо. А почему бы и нет?!

Вольтуччи. Ладно, господа, остыньте. (разливает напиток по рюмкам). Выпьем за разум!

Выпивают. Инспектор Луболо удовлетворенно крякает.

Луболо. Прелестно пошла.

Вольтуччи. Рекомендую повторить. Или сначала поедим?

Джокетто. Тебе так нравится этот суп?

Вольтуччи. (обиженно) Ты его даже не попробовал.

Джокетто. Ты хочешь, чтобы я его попробовал? Пожалуйста.

Джокетто начинает есть суп. Делает это демонстративно не спеша, принюхивается к каждой ложке, доедает суп до конца и безразлично облизывает ложку.

Вновь появившийся Баллоне играет что-то вовсе кошмарное — подойдя к столу, он пьет прямо из графина. Вытирает губы рукавом и, возобновив игру, уходит.

Луболо. Зачем ты его все время приглашаешь?

Вольтуччи. Я его только сегодня пригласил.

Луболо. Почему сегодня?

Вольтуччи. Сегодня знаменательный день.

Луболо. Думаешь, уже сегодня?

Вольтуччи. Думаю, да.

Луболо. Значит, сегодня. Сегодня. Мгновенно и навсегда. К этому ветру не повернешься спиной. Жизнь и смерть, смерть и что-то за ней…

Вольтуччи встает — стоит. Разливает.

Луболо. За что выпьем?

Вольтуччи. Я предлагаю выпить за будущее.

Джокетто. Пьем не чокаясь.

Вольтуччи. Но мы и так пьем не чокаясь.

Джокетто. Так мы не чокаемся из-за внешнего фактора — мы слишком далеко друг от друга сидим. А в данном случае мы не чокаемся из-за фактора внутреннего, другими словами, подчиняясь нашим убеждениям.

Где-то на улице слышатся отдаленные взрывы и затяжные пулеметные очереди. В окне видны красные всполохи.

Вольтуччи. Уже близко.

Джокетто. Инспектор, а почему вы не там? Почему вы не вместе с нашей доблестной армией?

Луболо. Я уголовный инспектор. Мое дело уголовники, а не пришельцы. Уголовники — да. Пришельцы — нет. Так было и так будет. Уголовники — по моей части, прише…

Джокетто. А вампиры?

Резко вскочивший Луболо выхватывает из внутреннего кармана огромный пистолет.

Луболо. Вампиры?! Сволочи вампиры?! Где эти сволочи?! Где вампиры?!

Джокетто. И этим вы думаете вампиров одолеть?

Луболо. Дьявол! Облажался! (прячет пистолет и из другого внутреннего кармана выхватывает осиновый кол) Так где эти вампиры?!

Джокетто. Успокойтесь. Они с позором сбежали.

Луболо. Куда?!

Джокетто. К русалкам на озеро Гиркшталлер…

Луболо. Ты так больше не шути. Тут и так жизнь того и гляди оборвется…

Джокетто. И чего же ты так переволновался? Сам же говоришь, что жизнь того и гляди…

Луболо. Я ненавижу вампиров.

Вольтуччи. А пришельцев?

Луболо. На пришельцев мне наплевать. Я все-таки мужчина. Мощный, крутой мужик! Чья-то гордость! Я запросто мог бы стать чьей-то гордостью!

Вольтуччи. Вы, инспектор, садитесь… Покушайте немного супа. Это вас успокоит.

Луболо. Я уже успокоился.

Джокетто. Вот именно. Садись и ешь суп. А я вам пока расскажу одну историю. Чтобы сбить хмурь мелкой мысли и пищеварению поспособствовать.

Вольтуччи. Вообще-то это мое дело, истории рассказывать. Но, как говорится: «и ты падешь днем, и пророк падет с тобой ночью». Ну и чего?

Джокетто. Ну, так вот. Вы ешьте, ешьте. Эта история о любви. Большой и чистой. И вероятно вследствие этого очень несчастной. То ли в Братиславе, то ли в Копенгагене, то ли с родителями, то ли с собакой жил-был один паренек — жил себе и жил, приемлемо. Недалеко от него жила одна девушка. Беленькая, свеженькая, статненькая — тоже довольно спокойно жила. Но однажды вышло так, что они встретились. И началось — паренек стал плохо есть, плохо спать, ну в общем, запал на эту деву по полной. «Маленькая, стонал он в ночи, ты моя маленькая… чудесная… божественная и единственная…». Как-то вечером он отважился во всем ей признаться. Она его внимательно выслушала и, имея в виду нечто свое, сказала в ответ: «Я очень ценю твои чувства, но быть с тобой не могу. Потому что я лесбиянка». Парень от этих слов окончательно погруснел. Вывалялся в росе, впал в депрессию — не долго думая, решил утопиться. Отослал девушке краткую весточку и на берег отправился. Она получила послание через непросыхающего пастуха Чекушу. Бегло его пробежала и у нее фактически подкосились ноги — на самом деле она этого парня сразу полюбила, а о том, что она лесбиянка, сказала ему затем, чтобы проверить его чувства. «Ну, думает, напроверялась. Наделала глупостей. Наворотила». И ей тут же расхотелось жить — по-быстрому набросав предсмертную записку, она скрылась во мраке. Приподняла юбку… под поезд бросилась! А парень, разумеется, был жив — когда он пришел на берег, желание прыгать у него почему-то исчезло. Кальсоны снял, а в омут бросаться не хочется. Что закономерно — жизнь полна дерьма, но она, как есть, одна. Подумав еще раз поговорить с любимой, молодой человек прибежал он к ней домой, без стука ворвался в прихожую — там все зеркала завешаны черным: вопли и слезы. Он выяснил, в чем дело и обомлел. Как же мне, прошептал он про себя, теперь существовать? Исчезну! Утрачу личность! Сегодня же покину дом и стану обездоленным странником. Он ушел, ушел из-за любимой… но она тоже не померла — испугалась под поезд бросаться. Уйти куда глаза глядят, не преминула — на данный поступок ее хватило. Ну, в общем, и он и она стали бомжами. Занимательно? Это еще не все. Лет через двадцать они встретились вновь: под каким-то мостом. Узнали друг друга, крепко обнялись, прижались и, не найдя сил заняться любовью, заснули. Спят. Подхрапывают. Улыбаются во сне — мороз в ту ночь был страшный. Жуткий. Поэтому они так и замерзли, обнявшись. На утро они предстали двумя холодными счастливыми трупами. Вот и все. На мой взгляд очень романтичная история. Пищеварению помогла?

Луболо. Я чуть не подавился…

Вольтуччи (взяв в руки графин). Я думаю, возражающих не будет?

Луболо. Здесь нас уговаривать не надо. По-моему, моя очередь тост произносить?

Вольтуччи. Ваша, Инспектор.

Луболо. Поскольку, как я понимаю, будущего у нас нет, я предлагаю выпить за наше прошлое.

Джокетто. Некорректный тост. Прошлого у нас тоже уже нет. У нас есть только настоящее. Только стоит ли за него пить?

Вольтуччи. Мне кажется, что стоит. И именно за наше настоящее, а не против.

Луболо. За наше настоящее!

Джокетто. Да хранят нас мощи Питера Пена!

Вольтуччи. Я, Инспектор, давно собираюсь вас спросить. Как это принято между друзьями — прямым текстом.

Луболо. Спрашивайте. Я готов.

Вольтуччи. Вы верите правительству?

Луболо. Я ему не верю, я на него работаю. Точнее работал. (Джокетто) А тебе доводилось работать на правительство?

Джокетто. Каждый интеллигентный человек когда-нибудь работал на правительство. Я не исключение.

Вольтуччи. И кем ты работал?

Джокетто. Наблюдателем.

Луболо. И за кем наблюдал?

Джокетто. За тобой.

Луболо. За мной?!

Джокетто. Шутка. Не имею ни малейшего представления за кем. Даже не предполагаю его иметь.

Вольтуччи. Интересно, где он сейчас… что с ним сталось…

Луболо. Мне это абсолютно не интересно.

Джокетто. Какой ты, однако, нелюбознательный — сколько прекрасных фильмов, выставок, спектаклей, а ты лежишь один. Впотьмах. Плохая граппа, обожженная слизистая…

Луболо. Зато у меня есть усы.

Джокетто. У каждого свой пропуск в рай.

За сценой раздается взрыв. Не очень сильный, но уже явный.

Луболо. Какая-нибудь еда еще будет?

Вольтуччи. Если я не ошибаюсь, еще будут пирожки с моцареллой. Только, если вы не против, давайте дождемся мою знакомую.

Джокетто. Паскуэлину, что ли?

Вольтуччи. Ее.

Луболо. И что ты в ней нашел.

Вольтуччи. А что она нашла во мне?

Джокетто. Тоже верно — будь у меня любимая женщина, я бы смотрел на нашу с ней связь именно с этих позиций. Кстати, а что она в тебе нашла?

Вольтуччи. Наверное то, что потеряла в другом… твоя очередь тост говорить.

Вольтуччи разливает, он и Луболо поднимают рюмки и ждут тоста, взявший рюмку Джокетто долго на нее смотрит. Потом молча выпивает.

Луболо. Да… Вот гад… Давай, Вольтуччи, за твою женщину с тобой выпьем.

Вольтуччи. Спасибо. Она хорошая. Впрочем, все это, наверное, безумие какое-то.

Джокетто. Напоследок побезумствовать — святое дело.

Вольтуччи. Есть из-за кого. И есть кому… Полагаю, мне не расхочется ее любить.

Джокетто. Статистика не на твоей стороне.

Вольтуччи. На моей стороне нечто большее. Что? Это… и… это… и… короче, словами об этом не скажешь.

Луболо. Ну ты, Вольтуччи, и фрукт.

Вольтуччи. Пейте, Инспектор. Заглатывайте. Оставайтесь собой.

Джокетто. Он выпьет. Ему ли не выпить!

Вольтуччи. Конечно, не ему. Если не выпить, то не ему.

Луболо. Не мне — не может быть, чтобы мне… я выпью.

Вольтуччи. Предлагаю выкурить по сигаре.

Луболо. У меня с собой нет сигары.

Вольтуччи. Ну что вы, Инспектор! Я угощаю.

Джокетто. Если не жалко, можешь и меня угостить. Одну мне, вторую хозяину, третью Инспектору — он не утвердил себя с нами, как личность, но обижать его к нему. Еще возьмет и пристрелит. С него станется.

Луболо. Я смогу за себя постоять. Кто прибудет в город с бомбой, того встретят, как смутьяна!

Оле достает из кармана четыре сигары. Досконально обнюхав каждую, одну убирает.

Вольтуччи. Угощайтесь.

Джокетто. А почему ты убрал именно ту?

Вольтуччи. Мне показалось, что она еще не дозрела.

Джокетто. И видимо уже не дозреет.

Вольтуччи. К сожалению, это так — похоже ей суждено умереть молодой. Но давайте не будем о грустном. Лучше покурим.

Каждый прикуривает от своих спичек. Затем все курят, выдувая дым наверх.

Луболо. На том свете, мне один критерий — умеешь ли ты стрелять или нет….

Джокетто. Тебе, мой дорогой Инспектор, наверное сигара в голову ударила. Будем надеется, что она.

Луболо. Ты погоди, погоди, не издевайся — хороший стрелок нигде не пропадет. Допустим, ты был плохим человеком. И по профессии каким-нибудь слесарем. Ну и что? Попадаешь ты на тот свет, а там тебе говорят: «Шел бы ты, добрый человек, не задерживаясь». А если ты был плохим человеком, но хорошим стрелком, дело тебе всегда найдется. Ведь у них там наверняка есть что-нибудь, вроде спецназа — для особых поручений. Мне бы это очень подошло.

Вольтуччи. Но умеющих стрелять очень много.

Инспектор. Умеющих стрелять очень мало. Настолько мало, что и говорить не о чем.

Джокетто. Уповай, Инспектор! Помни о теще Симона. О том, что горячка оставила ее.

Луболо. За следующую попытку меня оскорбить я отвечу безжалостной расправой. Мне что-то надоело жить без радости!

Джокетто. Тихо, Инспектор. Все хорошо. Ты мне не подскажешь, кто входит в число тех, которых мало?

Луболо. Твой покорный слуга.

Джокетто. Какие у меня слуги — я, как сказал Гете: «был рожден для жизни честного человека». Получается, что в твоем загробном мире у меня не будет ни единого шанса на достойное существование, так?

Вольтуччи. Я вообще-то тоже стреляю не очень.

Джокетто. А на конях? Я скачу без проблем. Хотите проверить?

Инспектор. Как же тебя проверить, если последний конь вымер… когда он там скончался… на прошлой неделе?

Вольтуччи. Откуда вы знаете?

Луболо. Агентурные сведения.

Джокетто. Эх, Инспектор, Инспектор… Что главное в катании на конях? Стиль. Он или есть, или его нет. А для демонстрации стиля конь вовсе не обязателен. Стиль можно продемонстрировать и на стуле.

Луболо. Будь добр.

Джокетто. Обычно это стоит крупицы золотого песка. Ради уважения к хозяину, смотрите за так (садится на стул лицом к спинке) Обратите внимание на посадку. А как голову держу, видите? Голову, спину, ноги, нечто еще, что скрыто и не бросается в глаза — все, как полагается… Теперь понятно?

Луболо. А ты не прокатишься? Если уже сидишь, то почему бы и не прокатиться? Доставить нам несколько секунд благодарного наблюдения за высоким искусством.

Джокетто. Вот этого я от тебя не ожидал. Или, ты думаешь, я не помню, что катание на стуле законом запрещено? Подловить хочешь? В криминал столкнуть?

Луболо. Прости, забыл.

Джокетто. А если бы я начал кататься, ты бы вспомнил?

Луболо. Обязательно.

Джокетто. Подонок, сволочь, грязный прококатор… И что бы ты со мной сделал?

Луболо. Извини, но я бы тебя пристрелил (достает пистолет и, наведя его на Джокетто, изображает затяжную смертоносную стрельбу. Затем дует на дуло и убирает) Именем закона.

Вольтуччи. Неужели действительно бы пристрелили?

Луболо. Здесь ничего личного — только мой долг. Я двадцать лет служил закону и так как его никто не отменял, служу ему и сейчас. Это сильнее меня.

Вольтуччи. Честно говоря, меня это немного поразило. (Джокетто) А ты что об этом думаешь?

Джокетто. Мне крайне редко бывает стыдно за человечество, но это как раз тот случай.

В дверях появляется служанка.

Служанка. Хозяин, к вам женщина.

Вольтуччи. Ну, наконец-то!

Вольтуччи вскакивает и порывисто идет навстречу — в комнату входит сгорбленная Страбучана с узелком в кулачке: на голове у нее мятая серая косынка, на плечах некое замызганное тряпье, глаза полны довольно хитрой пустотой.

Страбучана. Здравствуйте, синьоры!

Оле. А где Паскуэлина?

Старушка. Никогда о такой не слыхивала. Не слыхивала — не приходилось… другого хватало… Утомилась я, милые люди. Здесь и отдохну.

Севшая в кресло старушка почти сразу начинает похрапывать.

Вольтуччи. Что все это значит?

Луболо. Она что, твоя родственница?

Волтуччи. Какая там родственница! Нет у меня таких… не думаю, что есть… Я ее в первый раз вижу.

Джокетто. А может, она тебя не в первый?

Вольтуччи. Да брось ты! У меня плохая память на названия политических партий, но не на лица. Где мы с ней могли видеться?

Джокетто. Мало ли где. На похоронах.

Вольтуччи. Я не хожу на похороны, нервы не те. Что с синьорой-то делать?

Джокетто. Синьора она подозрительная… на страхового агента не похожа.

Вольтуччи. При чем здесь страховой агент?

Джокетто. Ни при чем. Я, кажется, и не говорил, что он при чем — она на него не похожа, да. Это я говорил. Остальное ты уже домыслил.

Луболо. А она не из этих?

Вольтуччи. Из кого, из этих?!

Джокетто. Инспектор имеет в виду то, что она пришелец. Если я его правильно понял.

Луболо. На сей раз правильно. Коварный пришелец, работающий под усредненную старую дуру.

Вольтуччи. Пришелец?!

Джокетто. А что, вполне может быть. Вы когда-нибудь видели пришельцев? Я нет. И лично я не удивлюсь, если у нее в узелке заряженный бластер в рванину обернут.

Луболо. Проверить, само собой, не помешает…

Джокетто. У тебя есть ордер?

Луболо. Нет.

Джокетто. Ну тогда помолчи.

Вольтуччи. А что делать-то?!

Джокетто. Похоже выбора у нас нет — придется с ней интеллигентно побеседовать. Как бы мне ни было противно это занятие (подходит к старушке). Синьора, ку-ку!

Страбучана. А-ааа…! Ё-ёё…. Где я?!

Джокетто. В аду.

Страбучана. Как?! За что?! А ты кто?!

Джокетто. Я архангел Гавриил.

Страбучана. А что ты здесь делаешь?!

Джокетто. Зашел вас навестить. Ладно, синьора, хватит придуриваться. Чем обязаны, синьора?! Кто вы такая?! С кем вы и кто за всем этим?!

Вольтуччи. Ты с ней все же помягче. Подобрей, потише. Про Паскуэлину не забудь спросить.

Джокетто. Очень похоже, что она о ней ничего не знает. А если знает, то не скажет.

Страбучана. Жизнь ты моя в Палермо, горемычной ты была, зачем же я не народилась в Милане!

Луболо. Значит так, синьора. Сидим, где сидим и быстро предъявляем документы. В темпе — не заставляя ждать занятых людей.

Джокетто. Смотри, Вольтуччи, внимательно — исторический момент. Инспектор в последний раз в жизни проверяет документы.

Луболо (старушке). Вы слышали, что я сказал? Предъявите документы! Желательно паспорт. Или хотя бы свидетельство о рождении.

Джокетто. Ты у нее еще водительские права спроси.

Луболо. У вас есть документы?

Страбучана. Не понимаю я тебя.

Луболо. Что же, я не виноват… Придется проводить допрос по всей форме. Ваша фамилия?

Вольтуччи. Ладно вам, Инспектор. Зачем вы с ней так? Обыкновенная старушка.

Страбучана. Где мой узелок?!

Вольтуччи. Вот он. Не волнуйтесь.

Луболо. Что там у вас?!

Страбучана. А вы, случайно, не сицилийские душегубы?

Луболо. Слушайте, синьора…

Джокетто. Тихо, Инспектор. Нет, бабушка, мы не душегубы. Мы законопослушные обыватели.

Луболо. Поэтому, будьте так любезны, скажите нам пожалуйста, что находится в этом чертовом узелке!

Страбучана. Не называй его чертовым — это плохое слово. Тебя Бог за это накажет.

Луболо. Я ее сейчас придушу…. Ну? Что у вас в узелке?

Страбучана. Деньги.

Вольтуччи. А откуда у вас столько денег?

Страбучана. От добрых людей.

Луболо. Что-то больно они добрые.

Страбучана. Я и сама поражаюсь. Как обычно бывает — хожу по домам, разные светлые слова говорю, а люди мне, то монету, то купюру. А бывает, что и ничего — люди-то не одинаковы, сволочей же разных тоже полно — выколи им Господь их холодные глаза! Натяни их ангелы, как последних вокзальных шлюх! Пожри их волки и вурдалаки! Разорви их…

Луболо. К делу, синьора.

Страбучана. Да какие у меня дела…

Луболо. Меня интересуют деньги.

Страбучана. Они, синьор, всех интересуют — кто-то держится от подальше, кому-то высшего дара не достает…

Луболо. Прибью я тебя. Не посмотрю на твой почтенный возраст и свой устоявшийся имидж законника из законников!

Страбучана. Ты слушай, синьор, слушай, не вопи, я все расскажу — сегодня я зашла в один адвокатский дом, благословила его обитателей божьим перстом, а они мне за мои труды дали огромную пачку денег. Пошла в другое жилище и там тоже не обидели. И везде говорят: помолись-ка ты, Страбучана из Палермо, за нас Господу Богу. Даже не знаю, что и подумать. Наверно, Иисус за все мои бедные годы вознаградить меня решил.

Вольтуччи. Вы не заметили на улице ничего странного?

Страбучана. Да вроде нет. Шумно только. (кряхтит, вылезает из кресла) Спасибо вам добрые люди и за предоставленный отдых и за то, что не прирезали — не приведи вам Господь такой судьбы.

Вольтуччи. Постойте. Денег у меня при себе нет… (снимает с шеи цепочку) Возьмите.

Страбучана. (попробовав цепочку на зуб) Золотая… конкретный благородный металл. Спасибо тебе, добрый человек. Да сохранит тебя Господь от всяких бед. (у выхода оборачивается) Спасибо вам, добрые люди. Столько мужчин, а не ограбили меня, не убили… пожила я, синьоры! Но помирать пока не особо… не к спеху.

Луболо. Это же твоя любимая цепочка. Твой талисман.

Вольтуччи. Пусть порадуется.

Луболо. Что-то не сильно она радовалась.

Вольтуччи. Слушайте, Инспектор, загадку. Кто отправляется в долгий и опасный путь без спутников и почти без оружия?

Луболо. Ясно кто — идиот.

Вольтуччи. Вообще-то, правильный ответ Одинокий Крестоносец.

Джокетто. Просто у нашего друга Инспектора нет сердца. И оно в нем уже вряд ли когда-нибудь вырастет.

Луболо. А у тебя сердце есть….

Джокетто. У меня есть. Хочешь послушать?

Луболо. Как-нибудь обойдусь. Что же ты тогда старухе не помог?

Джокетто. Ей уже никто не поможет. Как и нам.

Луболо. Ну, если ты такой умный…

Джокетто. Я не сказал умный. Согласись, Инспектор, я этого не говорил — я сказал, сердечный.

Луболо. Ну вот тебе, сердечному, загадка.

Джокетто. Только не трудная.

Луболо. Проще не бывает. У пижамы два кармана — в первом носовой платок. Вопрос, что во втором? Отвечай.

Джокетто. Прямо сейчас и отвечу… Знаю я вас, господ тыловых офицеров — у тебя наверняка с десяток вариантов ответа припасено. Если тебя устраивает, чтобы все было по честному, сделаем так. Скажи свой ответ Вольтуччи. Потом я скажу ему свой. Затем сверим результаты. Идет?

Луболо. Как скажешь.

Подходит к Вольтуччи и что-то шепчет ему на ухо. Потом возвращается на место. Тоже самое делает Джокетто.

Луболо. Итак? Что решил арбитр?

Вольтуччи. Я всегда старался быть по возможности справедливым. Буду и сейчас. И поэтому я вынужден признать, что ответ Инспектора был неправильным.

Луболо. Как это неправильным? Что-то я не понял… Мой ответ не может быть неправильным. Ведь это я загадку загадывал! Ты, Вольтуччи, по-видимому, мягко говоря, перепутал.

Джокетто. Учись проигрывать с достоинством.

Луболо. Какое еще достоинство? При чем здесь достоинство?! Вы что сговорились?

Вольтуччи. Нет, мы не сговаривались. Если хотите, давайте сравним ответы вместе. Хотите?

Джокетто. Он хочет.

Луболо. Очень хочу!

Вольтуччи. Ваш ответ состоял в том, что во втором кармане пижамы находился второй носовой платок. Так?

Луболо. Так.

Вольтуччи. А он ответил, что во втором кармане лежит пузырек с повышающим потенцию средством. Теперь вам понятно?

Луболо. Что понятно?!

Вольтуччи. Что его ответ был более правильным.

Луболо. Это, интересно, почему?!

Джокетто. Для тебя, Инспектор, все это слишком сложно. Просто доверься нам. Избери единственный верный путь.

Луболо. Нет, я требую объяснить, почему его ответ правильный, а мой нет!

Вольтуччи. Тут нечего объяснять.

Луболо. Нет, ты уж постарайся!

Вольтуччи. Просто его ответ правильный, а ваш нет. И все.

Луболо. Ничего не все! Так не пойдет — я никому не позволю такое со мной творить! Упрусь и не санкционирую! Я привык к полной ясности и…

Джокетто. Дурная привычка.

Луболо. Я бы сказал — хуже, чем дурная! Но менять привычки мне уже поздно.

Джокетто. Ладно, Инспектор, ты только не психуй. Так и быть. Я согласен на ничью.

Луболо. В каком смысле, на ничью?

Джокетто. В том смысле, что наши с тобой ответы были одинаково правильными.

Луболо. Но ведь наши ответы были совершенно разными. Разве разные ответы могут быть правильными?

Джокетто. Запросто.

Луболо. Ну, не знаю…

Джокетто. Даже такие люди, как ты, знают не все. И в этом нет ничего унизительного. Знать все мало кому удается. Вероятней всего, никому. Верно, Вольтуччи?

Вольтуччи. Безусловно. Я вообще знаю очень мало. А помню и того меньше. Хотите, Инспектор, я радио вам включу?

Луболо. Не хочу… я прямо сейчас набираю воздух на страшный бессвязный вопль. Но никакого психологического перелома она во мне не вызовет, не ждите. Здравомыслящий человек всегда думает о последствиях! В любое время дня и ночи. Так что, не старайтесь меня переучивать. Не выйдет. Что за дом у тебя, Вольтуччи! Есть нечего, пить нечего. И это в такой день.

Джокетто. Тебе бы все пить, да есть. Набивать живот, заливать глаза. А общение?

Луболо. Общение на ожидание смерти не намажешь.

Вольтуччи. Пойду узнаю насчет пирожков.

Вольтуччи выходит из комнаты.

Джокетто. Ну почему ты, Инспектор, такой поверхностный?

Луболо. Я не поверхностный. Я есть хочу. Или хотя бы выпить. Домашний портвейн… поросенок по-калабрийски…

Джокетто. Стоической умеренности по части удовлетворения животов и глоток вас в полиции разве не учат? Я думал, учат. Я думал и о том, что, когда идут слоны, львы разбегаются — едва успевают.

Луболо. Не все же им самим рвать и гонять.

Джокетто. Я у тебя, по-моему, о чем-то спросил. Об умеренности. Учат тебя умеренности? Проводят занятия и семинары?

Луболо. Нас учат оказывать первую медицинскую помощь. Некоторые до сих пор считают, что полиция это оплот общества! Общество… где оно сейчас, твое общество? На баррикадах?

Джокетто. Кто-то, возможно, и на баррикадах. А кто-то, может, даже и молится. В нашем мире было немало странностей — из-за неумолимо разширяющегося круга людей-идиотов мне приходилось делать Монтеверди все громче и громче.

Луболо. Знаешь, что самое поразительное? Многие из них рады пришельцам. Спросишь, почему?

Джокетто. Не спрошу.

Луболо. А я тебе отвечу. Они полагают, что им будет лучше — их, видите ли, не устраивал наш мир. И люди здесь сволочи, и цены высокие, и священники продажные, и смысла в жизни нет, и Бог какой-то непонятный. Их все не устраивает. И их социальное положение при этом не играет никакой роли. Одним плохо это, другим то. А лично я считаю, что наш мир был нормальным миром. Не плохим, не хорошим — нормальным. И у меня есть за что его благодарить.

Джокетто. Сегодня я все утро сидел на толчке. С криком. С душой.

Луболо. Я не буду обращать на тебя внимание. Сохраню чувство собственного достоинства, а остальными чувствами обопрусь на самое приятное из того, что дал мне мир. Хотя бы на железную дорогу.

Джокетто. Ты так любишь железные дороги?

Луболо. Я не в том смысле. Когда мне было лет семь, родители подарили мне железную дорогу. На день рождения. Как же я был счастлив… И что бы не происходило со мной потом, я чувствовал, что главное в моей жизни уже произошло. И это событие было хорошим событием. Очень хорошим.

Джокетто. Растрогал ты меня.

Луболо. Неужели тебя можно растрогать?

Джокетто. Оказывается, можно.

Луболо. У тебя, наверно, тоже есть, что вспомнить.

Джокетто. Ну, если прокопать до истоков, то, наверное, есть. Вспомнить, что бы вспомнить… Нелегкое это дело. Сейчас… Нашел. Потерял… Люди с хвостами. Бегут, несутся, преследуют — нет, это обезьяны. На трубу паровоза накинут похоронный венок. Ты — моя прекрасная, я — твой хмурый змей… Об этом и расскажу. Любопытная история. Устраивайся, Инспектор, поудобнее — сам напросился. Тогда я еще был молодым. Я и сейчас вроде как молодой, и молодым уже и останусь, но тогда я был молодым как-то по-другому: я чувствовал, что я молод. Теперь я этого не чувствую. А так как я верю только в то, что чувствую, я не очень-то верю, что я по-прежнему молодой. Следишь за ходом мысли?

Луболо. Слежу. К тому же следить для меня дело привычное.

Джокетто. Значит, так — в тот день, точнее в тот вечер, у меня было назначено свидание с одной очень-очень симпатичной особой. Как сейчас помню, я ей позвонил, и она предложила встретиться. «Побродим по аллеям, послушаем ветер, подержимся для начала только за руки…». Уже стояла осень — холодно. И когда я начал ее ждать, пошел сильнейший дождь. Настолько сильный, что в парке кроме меня никого не осталось. А мне было хорошо — я ощущал себя хозяином этой пасмурной осени, не меньше. Причем нельзя сказать, что я терпел данный дождь, нет. Я ему радовался. Даже специально не открывал зонт — взирал на бегущие наперегонки лужи и радовался. Как же я тогда промок…

Луболо. А девушка? Она пришла?

Джокетто. Она пришла, но я к тому времени уже ушел. Позже она пригласила меня на свою свадьбу: богатую, шумную, напрягающе многолюдную — с милейшим хирургом-самоучкой. Я там относительно неплохо выпил, чем-то закусил, медленно потанцевал с какой-то косой вегетарианкой.

Раздается взрыв.

Джокетто. Пришельцам, конечно же, все равно, будем ли мы с тобой плакать, но..

Луболо. Но?

Джокетто. Не дождутся.

В комнату входит Вольтуччи, у него поднос.

Вольтуччи. А вот и мы! Я, графин и пирожки с моцареллой.

Вольтуччи ставит поднос на стол. Берет графин, разливает и садится на свое место. Инспектор подносит рюмку к носу и подозрительно принюхивается.

Луболо. Что-то новенькое? По всем законам гостеприимства сначала лучшее, а потом похуже?

Вольтуччи. В ваших сомнениях, Инспектор, нет резона. Оставленное про запас лучшее мне уже не пригодится.

Джокетто. Ты, Вольтуччи, законченный реалист. Но учитывая то, что все мы не без изъяна, ты подпадаешь под предсмертную амнистию. А теперь позвольте мне объявить тост.

Луболо. Позволяем.

Джокетто. Спасибо. Мой тост будет прост. За меня!

Луболо. Почему это именно за тебя?

Джокетто. А почему бы и нет?

Вольтуччи. Действительно, а почему бы и нет?

Луболо. А почему бы и да?!

Джокетто. Тебе, мой дорогой Инспектор, только дай повод расковырять своим длинным носом затухающие головешки былого скандала. Скандалист!

Луболо. Я не скандалю. Я просто хотел… Черт с тобой. За тебя.

Джокетто. Только не думай, что ты мне этим делаешь одолжение.

Луболо. Ты меня не доставай. А то передумаю.

Джокетто. Здесь ты и попался. Остался при своих — при нулях. Ты можешь лежать в ванной, играя на воде, как на пианино, но передумывание запрещено законом. Законом, Инспектор! Не чем-то родившимся в неокрепших умах — законом. Законом!

Луболо. Каким это, интересно?

Джокетто. Тем самым. Из последнего пакета, нашим догорающим парламентом принятого — «Законом о передумывании и его последствиях».

Луболо. Нет такого закона.

Джокетто. Да ты, мой друг, совсем за новинками не следишь. И при этом являешься одним из первых инспекторов нашей мегаправовой родины. Несоответствие, Инспектор. Оно наблюдается. Поверь стороннему человеку — между жизнью отчизны и твоей жизнью оно. Пора бы тебе в отставку, исправить ситуацию, так сказать, смертью!

Луболо. Скоро всем нам будет пора в отставку.

Джокетто. И ты, конечно, думаешь, что этот прискорбный факт тебя извиняет?

Луболо. Прискорбный ли…

Вольтуччи, тяжело вздохнув, выпивает в одиночестве.

Джокетто. Вот-вот — печаль и горький воздух. Получающий отпор оптимизм. Часы тикают: «Так и есть», «так и есть», «так и есть». Я не говорю, что ты, Инспектор, ишак…

Луболо. Только попробуй сказать.

Джокетто. Но занудство у тебя, что ни говори, ишачье. Беспроблемно разбивающее приличную компанию. Не совестно?

Луболо. Ничего я не разбивал.

Джокер. Вы на него только посмотрите. Не разбивал он ничего — не зарывался все глубже и глубже в свое вонючее облако… Такую постыдную ложь даже в кришнаитской общине не услышишь.

Луболо. Когда это я лгал?

Джокетто. Только что. И не отпирайся. Не усугубляй свое, и без того незавидное, положение. Как друг советую. Как путешественник — не рекомендовавший наивным, пронизанным мистикой индейцам закрываться деревянными заговоренными щитами от пуль бледнолицых материалистов. Сознайся, Инспектор! Сознайся, сколько ты судеб сломал. Суровая общественность ждет твоего отчета в свершенных тобой…

Луболо. Как ты сказал?! Сколько я сломал судеб? Судьбу нельзя сломать! На то она и судьба. Что бы ни случилось — это тем ни менее судьба. Нет ничего хорошего — судьба. Было и ушло — тоже она.

Джокетто. Ну, что же, как человек объективный, я вынужден… пирожок. (детально его изучает) У тебя в доме случайно не держат яд? Я к тому, что мне не хотелось бы преждевременно смердеть у вас на глазах. Меня это слегка не устраивает.

Луболо. Ты трус!

Джокетто. Разумеется… про себя ты думаешь обо мне еще хуже. Как о законченной мрази! От меня этого не скроешь. И если мне захочется, я могу потребовать сатисфакции.

Луболо. Ну, так потребуй.

Джокетто. Я сказал, если мне захочется.

Луболо. А тебе не хочется? Ха-ха! Очень мудро с твоей стороны.

Джокетто. Сейчас не хочется. А что будет потом…

Луболо. Потом ничего не будет.

Вольтуччи. Но, может быть, быть может, все-таки что-нибудь останется?

Джокетто. Наш добрый Вольтуччи. Он реалист, но он все же надеется, что за его могилой будет кому ухаживать. Пережившие катастрофу святые придут и…

Луболо. Знаю я этих святых! И плюю я на них!

Джокетто. А на столпников, на столпах стоящих?

Луболо. На них я плюю с горы.

Джокетто. Ты выше их, ты моральный альпинист…

В дверях появляется служанка.

Служанка. Мне не хотелось мешать вашей серьезной беседе, но к вам, хозяин, две женщины.

Вольтуччи. Две?

Служанка. Мне вернуться и пересчитать?

Вольтуччи. Не надо. А ты их знаешь?

Служанка. Одна из них ваша знакомая. Вторую вижу впервые. Просить?

Вольтуччи. Проси.

Служанка. Только вашу знакомую или обеих?

Вольтуччи. Обеих. Само собой.

Служанка выходит из комнаты.

Луболо. Паскуэлина?

Вольтуччи. Хотелось бы верить.

Луболо. А кто вторая?

Джокетто. Твоя совесть, Инспектор. Сейчас суд будем вершить.

В комнату заходят Паскуэлина с сумкой на плече и Флориэна с гитарой в руках.

Паскуэлина не молода и не грациозна — красивое бескровное лицо, немного запущенная фигура, темное короткое платье.

Флориэна совсем юная девушка. Миловидная, бедно одетая, чуть-чуть недоразвитая — она в смятении.

Вольтуччи встает с места и нежно целует Паскуэлину.

Вольтуччи. Ты где пропадала? Я очень волновался, даже собирался навстречу тебе идти! Но не пошел — происходящих событий я не боюсь, единственное, чего боялся, это с тобой разминуться. Ну, милая, говори же!

Паскуэлина. Я у маникюрши была.

Луболо. У маникюрши?! Ты, что не в курсе?

Паскуэлина. В курсе, в курсе… У меня даже приемник с собой. Там стреляют, взрывают, ровняют с землей — что с того? Из-за всей этой суматохи мне уже нельзя к маникюрше сходить? Тем более она сама меня пригласила. И что странно, не взяла денег.

Джокетто. Как раз в этом нет ничего странного.

Паскуэлина. Или есть, или нет. Как посмотреть. Ах, да! Разрешите вам представить мою новую знакомую. Кстати, как тебя зовут?

Флориэна. Меня зовут Флориэной.

Паскуэлина. Ну так вот, Флориэна — это Вольтуччи, мой потертый бамбино. Это Инспектор, человек в штатском, но с погонами на обоих полушариях. Рядом с ним Джокетто — не верит ушам, не верит в лучшее… с Флориэной я только что познакомилась. Она играла на гитаре около дома Вольтуччи. Вот я ее и пригласила. Возражающих нет?

Луболо. Еще можно играть, лежа в ванной — на воде. Как на пианино.

Паскуэлина. Я спрашивала о возражающих… есть ли…

Вольтуччи. Конечно, нет. Присаживайтесь.

Вольтуччи сажает Паскуэлину по правую руку от себя, Флориэна сама садится по левую.

Вольтуччи. Как хорошо, что я догадался захватить несколько лишних рюмок. Не только догадался — захватил. Принес и поставил. Вот они — смотрите, я вас не обманываю. Вы, девушка, кушайте, подкрепляйтесь, скоро не только от пирожков, но и нас самих останутся одни угольки. А ты, дорогая, почему ничего не ешь?

Паскуэлина. Я бы с удовольствием, но я на диете.

Джокетто. Когда ожидаешь результатов?

Паскуэлина. Скоро.

Джокетто. Насколько скоро? Не мешало бы, чтобы очень скоро.

В комнату заходит дудящий Баллоне. Подходит к столу. В эту секунду раздается сильный взрыв и в комнате гаснет свет.

Воцаряются тишина и темнота.

Вольтуччи. Похоже, уже начинается.

Луболо. Скорее заканчивается.

Баллоне возобновляет игру. В кромешная тьме играет и играет.

Паскуэлина. Куда это Вольтуччи запропастился… ушел и не приходит… вроде бы он недалеко уходил…

Луболо. А ты, милая моя, думаешь, легко найти свечи? Я думаю, что нет.

Джокетто. Думаешь, что нет или не думаешь, что да?

Луболо. Тебе это так важно?

Джокетто. Не важнее всего прочего, теряющего для меня свою последнюю ценность, но ты же сам, Инспектор, любитель ясности.

Луболо. Я не любитель ясности. Я профессионал.

Флориэна. Скажите, а приятно быть профессионалом? Чувствовать себя им. Ну и быть, конечно.

Луболо. Как вам сказать… Приятно-то приятно, но и ответственности полно. А уважения мало… я не буду расстраиваться. Мне всего хватает!

Флориэна. Вы взрослый, сильный, вам легче — мне, извините, не хватает многого, вчера, к примеру, мне не хватало дождя. А сегодня мне очень не хватает цветов. И новогодней елки.

Джокетто. Хорошо сказано. Понял, Инспектор?

Луболо. Не мне — тебе понять следует… не выпускай наружу приходящее изнутри — для поддержания бодрости моего духа это необязательно. Для меня будет праздником, если нас не станет одновременно, но тебя чуть пораньше — мне найдется чем занять эти благословенные секунды.

Джокетто. Я только хочу спасти твой гибнущий ум.

Флориэна. А хотите, я научу вас играть в «ты не прав»? Я научу и мы все вместе поиграем. Это очень интересная игра. Правила таковы. Вы что-нибудь говорите своему партнеру, а он отвечает вам: «Ты не прав». Вы спрашиваете: «Почему?», а он отвечает: «Потому».

Луболо. И все?

Джокер. Если не нравится, налей полную ванну и поиграй на воде. Как на пианино. Любопытную игру Флориэна нам предложила! Давайте попробуем. Я тебе, Инспектор, сейчас что-нибудь скажу и ты ответишь. Не промолчишь — вся соль в том, чтобы ты ответил. Правила слышал?

Луболо. Не глухой.

Джокетто. Ты, Инспектор, незаменимый для общества человек!

Луболо. Ты не прав.

Джокетто. Почему?

Луболо. Потому.

Джокетто. А что, неплохо: нечто наподобие сдавленного крика пожелавшей родить прямо в воздухе парашютистки. Теперь ты мне что-нибудь скажи.

Луболо. Ты мой друг!

Джокетто. Ты не прав.

Луболо. Почему?

Джокетто. Потому!

Паскуэлина. Вы что сдурели, да? В таком случае и меня с собой возьмите.

Флориэна. А куда? А-ааа… А вы не знаете, почему меня зовут Флориэной? Меня зовут никак иначе — да. А почему?

Луболо. Наверно, родители так назвали. Слушай, Паскуэлина, ты говорила у тебя приемник есть.

Паскуэлина. Сейчас включу.

Включает приемник. Сначала из-за помех ничего не слышно. Потом прорывается взволнованный голос.

……. не собираемся скрывать от наших сограждан всю серьезность сложившейся ситуации. Мы вынуждены признать, что сила атаковавшей нас цивилизации превышает расчеты Генерального штаба. Но несмотря ни на что, наша доблестная армия, во главе с непобедимым Кабалоне, делает все возможное и невозможное. Не теряйте надежды, не……

Снова помехи. Приемник выключается.

Джокетто. Не теряйте надежды, не переставайте кормить черепашек, не занимайтесь в эти страшные минуты зоофилией… Инспектор, ты здесь?

Луболо. Как обычно.

Джокетто. Ты веришь в Кабалоне?

Луболо. Не знаю. Хочу знать, но лучше бы я сейчас хотел женщину. Но ведь надо же во что-то верить.

Джокетто. Надо ли?

Луболо. Вообще-то он мужик крайне надежный. Что в подвигах, что в картах.

Флориэна. Вы играли в карты с самим Кабалоне?!

Луболо. Много раз.

Флориэна. Получается, вы с ним знакомы?

Луболо. С незнакомыми людьми я в карты не играю. И вам не советую.

Флориэна. И как он играет?

Луболо. Хорошо. Он же Кабалоне, гордость и опора земного мироустройства — он почти все делает хорошо.

Джокетто. Кроме одного.

Луболо. Кроме одного.

Флориэна. Кроме чего?

Паскуэлина. А ты разве не знаешь? Все знают, а ты нет?

Флориэна. Нет. Так, кроме чего?

Луболо. Это государственная тайна. Одна из самых тайных тайн.

Флориэна. Ну, пожалуйста! Я все равно никому не скажу. Не скажу и не решусь сказать! У меня не хватит смелости!

Джокетто. А ведь действительно не скажет.

Луболо. Ты думаешь?

Джокетто. Некому будет говорить.

Луболо. Не все так плохо — какие-нибудь бактерии, возможно, и останутся. Ладно, Паскуэлина, скажи ей. Поведай о страшном.

Паскуэлина. Не говоря почти ничего, я скажу о самой сути. Кабалоне хорош во всем, кроме одного.

Флориэна. Кроме чего?!

Паскуэлина. Кроме этого самого.

Флориэна. Ты имеешь в виду….

Паскуэлина. Да, девочка, я имею в виду именно это. То, ради чего наш неистовый Кабалоне не прожил и минуты из своей славной фантастической жизни.

Флориэна. А ты откуда знаешь?

Паскуэлина. Я тебе потом скажу.

Джокетто. Это, Флориэна, момент из области тончайших. Самых-самых таких. А ты, Инспектор, нарушил закон.

Луболо. Ты о тайне? Но ведь не я ее раскрыл. Кто скажет, что я — ноги вырву!

Джокетто. Но ты пособничал. Дело темное — расстрелом в отхожем месте твоего комиссариата явно подванивает.

Луболо. Испугал ты меня — отныне не ходить мне старыми проверенными тропами… не щипать курносую дрянь за ее костлявую задницу….

Паскуэлина. У кого-нибудь есть сигарета?

Луболо. Угощайся.

Паскуэлина. (закуривает) Огоньком своей сигареты высвечиваю я вас…

Джокетто. Кого это нас?

Паскуэлина. Тебя и твоего полубезумного друга Инспектора.

Луболо. В нынешних условиях полубезумный звучит практически как комплимент: значит, какую-то часть психического здоровья я все же сумел сохранить. С этой частью я и войду в вечность — не бросаясь с больной головы кому-нибудь в ноги.

В комнату с двумя горящими подсвечниками входит Вольтуччи. Ставит их на стол, садится.

Вольтуччи. Ну что, так веселее?

Флориэна. Намного! Даже не то слово, намного-намного лучше! На новый год похоже.

Вольтуччи. Действительно что-то есть. Но похмеляться после этого Нового года мы уже будем на том свете — простите мне мой трезвый взгляд на вещи. О чем разговаривали?

Луболо. О Кабалоне.

Вольтуччи. О Кабалоне?! А что с Кабалоне?!

Луболо. Ничего. Как всегда на передовой.

Вольтуччи. С ним все в порядке?

Джокетто. Мне неизвестно, о чем он сейчас думает — возможно, для того, чтобы наконец почувствовать себя в порядке, он мечтает поскорее погибнуть.

Вольтуччи. Я имею в виду, он здоров?

Джокетто. Кабалоне? Вероятно, да, здоров. Как ишак, как водяной козел, как бородавочник. Но настаивать не буду — я его медицинскую карту и прежде не видел.

Флориэна. У Кабалоне есть медицинская карта? Как у простого смертного?

Джокетто. Чего у него только нет. И дом, и неухоженный сад во дворе этого дома. На месте каждого выбитого зуба не дыра: вставной. Сделанный из золота самой высшей пробы. У него много чего есть. Полтонны засохшей пастилы. Мирская слава.

Флориэна. А правда, что он умеет летать?

Джокетто. Правда.

Флориэна. Быстрее самолета?

Джокетто. Ах ты, черт… Как это мы с тобой, Инспектор, не додумались! Ты только представь. Огромная афиша — «Незабываемое зрелище! Гонка тысячелетия! Кабалоне против реактивного самолета. Сам человек против выдающегося творения его рук. Приглашаются все желающие увидеть! Из имеющих средства данное желание осуществить. О времени и месте состязания оргкомитет оповестит лишь заплативших. Случайно забредшие халявщики будут безжалостно разогнаны и, даст бог, уничтожены. Мы ждем вам, друзья! Кассы открыты! Кассиры готовы! Кабалоне уже разминается!». А, Инспектор? Обыватели бы валом валили.

Вольтуччи. Он бы не согласился.

Джокетто. А если весь доход на благотворительность? Страждущим и нуждающимся?

Вольтуччи. Ну тогда, не знаю…

Луболо (Джокетто). Но если весь доход на благотворительность, тебе-то какой прок?

Джокетто Как это какой прок? А помочь мне разве не благотворительность? Или я, мало того, что инициатор, уже не гражданин?

Флориэна. А вы гражданин?

Джокетто. Во втором поколении.

Луболо. Скажи еще в третьем.

Джокетто. Я бы и не то сказал: и о световых пробоях, и о жидком стекле, и о том, что раньше были боги не только любви или плодородия, но и чумы. Однако я не люблю пустых слов. Я! Передо мной мой отец! Поэтому я во втором поколении.

Луболо. Во втором поколении он… А чей папаша был выслан из страны и гражданства лишен?

Джокетто. Это был грязный заговор.

Луболо. Ну, конечно. А твой папаша был невинным агнцем.

Джокетто. Агнец это маленькая овца? Нет, мой отец не был овцой — он был человеком. Очень душевным.

Луболо. Насчет душевности ты в точку.

Флориэна. А за что его выслали?

Джокетто. Маленькое недоразумение.

Луболо. Я немного конкретизирую. Кое-что высвечу в деталях. Всей информацией я не располагаю, но слушайте — его отец, как сейчас помню, устраивал развлекательные туры для душ.

Флориэна. Для душ?! Как это?

Луболо. Крайне просто. Арендовал помещение, дал рекламу, напряг знакомых газетчиков. И народ пошел. Люди у нас доверчивые.

Флориэна. А как именно он устраивал эти туры?

Луболо. Мы этого так и поняли. Именно поэтому его и не посадили, а всего лишь выслали.

Флориэна. В те дни вы в полиции уже работали?

Инспектор. Еще нет. Когда я говорил «мы», я имел в виду своих старших товарищей.

Джокер. По несчастью.

Луболо. Служить закону большое счастье. Мужское счастье и радость! Так что не пытайся увести разговор в сторону. Лучше вспомни, как твой папаша бронировал места в раю. За отдельную плату, разумеется.

Джокетто. Просто у него были связи.

Луболо. Связи у него были, с этим никто и не спорит. Беспорядочные половые.

Джокетто. Ты не объективен.

Луболо. Может быть я не объективен, но я прав. (обращаясь к Вольтуччи и Паскуэлине, которые уже некоторое время о чем-то шепчутся) А вы о чем тут шушукаетесь? Что за дела?

Вольтуччи. Мы сейчас отойдем. Ненадолго.

Джокетто. Ладно тебе, Вольтуччи, не надо скромничать.

Паскуэлина. Вольтуччи, в отличие от тебя, человек с приличиями. И он трезво оценивает свои возможности… Пошли, Вольтуччи.

Вольтуччи. Мне как-то неудобно вас покидать.

Луболо. Меньше слов. Иди, Вольтуччи, иди и о нас не думай: в этом деле тебе мысли о нас вряд ли помогут. Удачи.

Вольтуччи. Я постараюсь.

Луболо. Ты, Паскуэлина, тоже уж постарайся.

Паскуэлина. Обязательно. Сделаю все, что умею. Ведь это, наверное, в последний раз.

Флориэна. Что в последний раз?

Паскуэлина. Живем в последний раз.

Вольтуччи и Паскуэлина уходят.

Флориэна. Хотите, я песенку вам спою?

Луболо. Спой.

Флориэна. Я ее сама придумала.

Джокетто. Звучит заманчиво.

Флориэна берет гитару и начинает петь. Песенка состоит из двух аккордов и слов «Это будет новый мир. Добрый мир и честный мир».

Слова повторяются раз десять.

Флориэна. Вам понравилось?

Джокетто. Потрясающе. Грандиозно. Отпад. При каком дурдоме состоите?

Флориэна. А как вы смогли догадаться?

Джокетто. Для этого не надо быть оракулом. Ни дельфийским, ни из египетского оазиса Сива.

Флориэна. У меня действительно были проблемы со здоровьем — врачи говорили что-то о первичном сумасшествии. Но это было давно.

Луболо. Сколь давно?

Флориэна. Очень давно — на прошлой неделе. Почти целая вечность с тех пор прошла. Наверное, домой отправилась. Или как перелетная птица улетела в теплые края. Но в этом случае она, может быть, еще и вернется. Ведь птицы возвращаются. Они и улетают для этого — чтобы вернутся. Верно?

Луболо. Умные птицы возвращаются. Если хотят. Если им это надо.

Флориэна. Почему только умные?

Луболо. Потому что глупые забывают обратную дорогу. Клювом на юг, хвостом на север, затем наоборот — ничего не вспоминается. Как отрезало.

Флориэна. Я вам не верю. Нет, нет, не верю. Разве можно забыть дорогу домой?

Луболо. Все можно. У меня лет восемь назад был следующий рабочий момент: обыкновенный, несущественный, но отложился — один несознательный гражданин ушел из семьи. Покинул ее на редкость некрасиво: у него жена, двое маленьких ребятишек, а он им ни копейки не присылает. Мы его нашли, потолкали, побросали на стену, говорим: «Нехорошо, синьор, алименты не платить, мы вам за это можем и зубы выбить» — а он нам буквально счастлив. Лезет обниматься, рвет рубашку, кричит: «Спасибо, что нашли! Я собирался найти себе хотя бы единственного друга, а здесь их столько! И все порядочные, с мозгами! А алименты я не плачу, потому что забыл, где живу». Вот такая сволочь.

Джокетто. Про моего отца вы знаете, а моя мать… ты, Инспектор, не знаешь?

Луболо. А что я должен знать?

Джокетто. Немного, Инспектор — хотя бы что-нибудь. Гегелевское единство сущности и бытия, самые распространенные виды девиантного поведения, рецепт свекольной икры…

Луболо. О твоей матери я знаю очень мало. Только то, что она была астронавтом.

Флориэна. Ваша мама летала в космос?!

Джокетто. Один раз случилось. Официально ее должность называлась «Женщина — астронавт — биохимик». Оплата труда соответствующая, уважение всеобщее, прозвище на борту «Лихоманка». Задание до сих пор огласке не подлежит.

Флориэна. Я где-то читала…

Джокетто. О ней нигде не писали — секретный полет. Закрытый доступ.

Флориэна. Я говорю не о вашей маме и не от большого воображения говорю — я где-то читала, что первые люди на земле умели летать, как ангелы, но они не сумели бы вылететь и в ближний космос, сгорели бы в атмосфере…

Луболо. Ко все чертям!

Флориэна. Зачем же так грубо? Вы говорите несколько бесчеловечно, но с сутью вашей реплики я вынуждена согласиться… Вашей маме в космосе очень понравилось? Страшно? В смысле, страшно понравилось?

Джокетто. Не знаю.

Флориэна. Вы ее не спрашивали?

Джокетто. Я-то спрашивал — она не отвечала. После полета она изменилась. Сильно. В лучшую ли сторону, в худшую, но сильно.

Флориэна. Она никого не узнавала?

Джокетто. Узнавала она всех. Дело не в этом.

Флориэна. А в чем?

Джокетто. В голове: в том, что предстало ей вокруг и внутри нее — круги, лазурь, мертвецы… Ты уверена, что тебе необходимо это знать?

Флориэна. Уверена.

Джокетто. А я нет. И поэтому тема закрыта. (протягивает Флориэне пирожок) Лучше пирожок с моцареллой скушай.

Флориэна. Благодарю вас за ваше доброе ко мне отношение. Вы, Инспектор, пирожок не хотите?

Луболо. Я их уже штук десять съел. Кроме того, я не большой поклонник пирожков.

Джокетто. Ему бы дерево — он бы с ним обнялся, ощутил его тугую, шершавую плоть, почувстововал необоримое влечение… Приспустил бы штаны…

Луболо. Что? Ты о чем? Говори скорее, пока я не опередил тебя метким выстрелом! В живот или рядом с ним — в грудь. Или в нижние этажи. Договаривай, зараза!

Джокетто. Не при девушке.

Луболо. Очень смешно. Я уже бьюсь в истерике.

Флориэна. У вас бывают истерики?! Как часто?

Луболо. Не чаще, чем бывает конец света…

Джокетто. Пробел, Инспектор — живешь, живешь, а все не умер. Нет желания восполнить?

Луболо. Придется. И не только мне. Все прокатимся — на несущемся в пропасть ландо.

Джокетто. Тебя это радует?

Инспектор. Что не только я прокачусь? Двойственные ощущения. С одной стороны это исключает из моего будущего некоторый героизм. Но с другой стороны вместе веселее.

Флориэна. Веселее! Еще бы не веселее! Веселее, ве… се… лее… А что веселее?

Луболо. Все. И жить, и все, что потом.

Джокетто. И на что ты рассчитываешь потом? Стать инфернальной бесполой гнусью? Теневым предводителем небесной конницы? Нейтральным странником пустоты?

Луболо. Мои аппетиты гораздо скромней. Если там, куда я попаду, не будет тебя, мне этого хватит по самые уши. Для меня это будет достойной наградой за все мои труды на благо рода человеческого.

Джокетто. Ты, Инспектор, не учел одного — без меня от тоски ты загнешься. Сдохнешь, Инспектор!

Флориэна. Давайте не будем о грустном. Лучше поговорим о чем-нибудь прекрасном. Например, о беге босиком по первому снегу. Или о творчестве.

Джокетто. Я за. Но проголосовать не помешает. Кто за разговоры о творчестве и о беге? По желтому снегу, по раскаленным углям, от общества, от тоски? (Поднимает руку. Тоже самое делает Флориэна) Раз, два… Кто против? Никого. Воздержался? Тоже не густо. Решение принято. А вам, Инспектор, как бойкотировавшему голосование, придется ответить на несколько прямых нелицеприятных вопросов. (Изображает рукой микрофон) В чем причина вашего бойкота? Сексуальное притеснение? Расовая дискриминация? Голодная старость? Все человечество, затаив дыхание, ждет вашего ответа. Не обманите его ожиданий.

Луболо. Я не буду отвечать.

Джокетто. Ах, вот так?! Неуважение к человечеству?

Луболо. Это мое право.

Джокетто. Не отвечать? Или не уважать человечество? Предупреждаю, что от вашего выбора зависит ваша судьба и судьба ваших родственников. Бывших, нынешних и будущих. Так что хорошенько подумайте, перед тем как отвечать.

Луболо. Мне не о чем думать.

Джокетто. Прекрасно сказал. Разливай, Флориэна! За силу хорошего настроения!

Луболо. И за слабость плохого. Я прибавляю прямо на глазах! На глазах моей удачи, заматеревшей в таланте от меня ускользать…

Флориэна. А вы, Инспектор, когда-нибудь придумывали песни?

Луболо. Придумывать песни — женское занятие. Я подобными глупостями не занимаюсь. Отвечаю за свой участок работы и не прыгаю, как оглашенный, с охапкой сорванных лютиков.

Джокетто. Инспектор у нас мужчина серьезный.

Луболо. А что в этом плохого? Да, я чищу зубы по пять-семь минут — десны в кровь, но для эмали, говорят, полезно.

Джокетто. Чрезвычайная ситуация.

Луболо. Я — адекватный. Я — преуспевающий. Ты — хуже. Мельче, легковесней. Безнадежней.

Джокетто. Знаешь в чем твоя ошибка? Ты все делишь на хорошее и плохое. Везде хочешь поставить знак. Даже там, где этого не требуется.

Луболо. Это требуется везде.

Джокетто. Везде требуются только доноры.

Флориэна. (Джокетто) А вы… вы не пробовали? Я о песнях. Выражающих тревогу сердца и его тепло — неповторимость его, как органа… его проводящие свойства к единству с окружающим миром… его низкопоклонство суровому фатуму…

Джокетто. Песни я не придумывал. Но в свое оправдание могу сказать, что однажды я написал неплохой рассказ. За два часа — сел и написал. В левой руке сигарета, в правой ручка — сигарет шесть ушло. На один рассказ.

Флориэна. О чем?

Джокетто. Ничего оригинального. О жизни. Трех птичках-невеличках и седом глазастом орнитологе.

Луболо. Ты мне об этом не рассказывал.

Джокетто. Ни тебя, ни Вольтуччи, никому — это темная сторона моей биографии.

Флориэна. А где вы его опубликовали?

Джокетто. Дело обстояло так — я запечатал свой рассказ в длинный конверт и вышел на улицу. Не будучи окончательно уверенным в том, стоит ли одаривать массы такой удивительной роскошью. И я решил: если мне первым попадется почтовый ящик, я не буду сопротивляться провидению — брошу в него. Ну, а если помойный, от удовольствия изучать мое произведение человечество будет избавлено. Почтовый и помойный, успех и безвестность… Первым, разумеется, попался помойный.

Флориэна. Но ведь это не честно. Помойные ящики встречаются намного чаще почтовых.

Джокетто. Чаще, реже, не суть важно. В природе встречаются и почтовые ящики, и помойные. И значит у меня был шанс первым найти почтовый. Но я не нашел.

Флориэна. Я бы на вашем месте жутко расстроилась…

Луболо. Ты никогда не будешь на его месте. Да и расстраиваться особо не из-за чего — рассказ наверняка был так себе. Похабщина какая-нибудь.

Флориэна. Как вы можете так говорить?! Вы же его не читали! Я… если напрямоту, не ожидала от вас!

Джокетто. Спасибо за поддержку. Вообще-то наш Инспектор мужик неплохой. Но завистливый. И все, что он здесь творит, он творит из-за зависти. Он же понимает, что всех его способностей хватает только на чистку пистолета и листание примитивных комиксов — такова его доля. Никто и никогда не видел, чтобы он книжку без иллюстраций читал.

Луболо. А уголовный кодекс?

Джокетто. Уголовный кодекс не книжка. Являя собой странный набор из «можно и нельзя», он или больше, или меньше ее, но не она.

Луболо. Формально уголовный кодекс все равно книжка.

Джокетто. Ты формалист. И еще ты…

Луболо. Даже не думай сказать, что я идиот! Не сглотну! Возмущусь по полной!

Джокетто. Ты формалист… Слышишь?

Луболо. Что?

Джокетто. Как на Гефсиманской фондовой бирже со скрежетом попадали твои акции.

Луболо. Я никогда не верил в акции. Это может показаться старомодным, но я всегда хранил свои деньги при себе. По карманам, по шкафчикам, по… Не прислушивайся — не скажу.

В комнату входит играющий Баллоне. Сделав круг по сцене, он подходит к столу и пьет из горлышка. Долго смотрит на Флориэну. Затем целует ее взасос.

Возобновляет игру и уходит.

Флориэна. Чего это он?

Джокетто. Очень пылкий юноша. (Инспектору) Ты его арестуешь?

Луболо. Да пропади он пропадом. Вольтуччи его пригласил, пусть Вольтуччи с ним и разбирается — если физическая подготовка позволит. А куда он все время уходит?

Джокетто. Баллоне уходит за инструкциями. Сам ходит по земле, а за музыкой уходит наверх. За инструкциями. Так надо.

Луболо. Кому надо?

Джокетто. Ему. (показывает пальцем наверх. Или ты считаешь, что Ему уже ничего не надо?

Луболо. Ну, здесь я некомпетентен. Если он еще дышит, я смиряюсь с его сущестованием. И его средствами для самовыражения. Слово офицера.

Джокетто. Приятно слышать, что ты не хватаешь огромный фонендоскоп, не впадаешь в транс и не лезешь прислушиваться к его сердцу. (Флориэне) Ты в состоянии говорить? Говорить, осмысливая сказанное?

Флориэна. Да…

Джокетто. Поцелуй тебе понравился?

Флориэна. Не знаю… Все было так неожиданно.

В комнате загорается свет. Не яркий, но все-таки свет.

Луболо. Ух ты… Неужели действительно не все потеряно.

Джокетто. А что тебе, Инспектор, терять? Твою никому не нужную жизнь? У меня всего побольше — интеллектуальная интуиция, смена белья, более сотни джазовых дисков, утренняя потребность в женщине. У меня есть и сюрприз. Для тебя.

Луболо. Для меня и сразу сюрприз? Ничего и вдруг сюрприз? Мне нельзя терять неусыпный контроль за твоими руками… Вещественный или духовный?

Джокетто. Тебя он крайне вряд ли обрадует. Это информация. Не раскрывающая доминанту создания Вселенной. Но она… Способна истощить запас прочности у любого могучего человека!

Луболо. Ну?

Джокетто. Сегодня утром со мной кое-кто по астральной связи связался: небесный посредник. В виде оранжевой женщины с собачьей звездой на лбу и низко свисающими грудями — насчет тебя они уже все решили. Ты попадаешь в ад.

Луболо. Да ну? И в качестве кого? Зрителя?

Джокетто. В качестве активного участника. Или пассивного. Смотря как себя зарекомендуешь. Так что я предлагаю не тушить свечи — тебе, дорогой, надлежит привыкать к открытому пламени.

Луболо задувает свечи.

Луболо. Экономить надо. За счет производителей! Свечей, и поспешу добавить — всего остального. В том числе и других свечей. Например, ушных. Которые для улучшения слуха — туда же и вставляются. Они бы не помешали нашему начальнику криминальной полиции — он ко мне и по работе не прислушивался, и скромные личные просьбы… эх, не посчитаться мне с ним, не расплатиться… с этой лощеной мордой, нагло игнорирующей интересы простого, допоздна вкалывающего труженика…

Джокетто. Ну ты даешь, Инспектор. Ты как выясняется, скрытый политический бунтарь. А сам, наверное, демонстрации газом разгонял.

Луболо. Где ты у нас видел демонстрации? В каких алкогольных грезах? Провести демонстрацию… проведи! Увлеки за собой эту девочку и прочий несозревший элемент. Ноздри мокрой ватой не затыкать! Вдыхать со всей возможностью легких! Страшные спазмы… выкатившиеся глаза.

Флориэна. Все равно я его не боюсь. За полезное дело и пострадать не жалко. Отдать себя! И не просить обратно.

Джокетто. Если дело, по-твоему, бесполезное, оно бесполезно для тебя, а для кого-то… Разве что-нибудь бывает бесполезным во всем?

Луболо. Сплошь и рядом. Вот какая польза в холостых паронах? Да никакой.

Джокетто. А если боевые кончились?

Луболо. Если кончились боевые, надо идти в штыковую! Или сдаваться. Кому что ближе.

Джокетто. Холостыми патронами можно напугать. Привести в столбняк — он стоит, ты ходишь вокруг. Подтянут, улыбчив, доволен собой.

Луболо. Кого ты ими напугаешь?

Джокетто. Кого-нибудь пугливого. Гребенчатого тритона, спящую гагару. Паука.

Луболо. Ну, напугаешь ты его, а дальше что?

Джокетто. Что дальше, патронов не касается. Они свое дело сделали. Ведь он испугался? Значит цель достигнута.

Луболо. Но напугать — не цель.

Джокетто. Для холостых патронов цель.

Луболо. Но какой прок в этой цели?!

Джокетто. Допустим, что никакого. Вполне может быть, что это бесполезная цель. Но бесполезна именно цель. А холостые патроны полезны.

Луболо. Для чего?!

Во время диалога в комнату входят Вольтуччи и Паскуэлина. Немного подождав, они садятся на свои места.

Джокетто. Для чего или для кого… для всевидящих зеленых человечков! (Вольтуччи) Как все прошло?

Вольтуччи. Нам понравилось.

Джокетто. Свет не препятствовал?

Вольтуччи. Я его и не заметил. Если он был… Был? Или ты о каком свете?… что-то я видел, но мне… на обычный свет из лампочки или от взрывов не похож как-то…

Джокетто. Даже так?

Паскуэлина. Не пытай его — он был занят. Не бездеятелен в отношении меня, как женщины.

Джокетто. Напившись, налакавшись друг другом, вы, наверное, и выпить не хотите?

Паскуэлина. (Вольтуччи) Мы хотим выпить?

Вольтуччи. Я с удовольствием.

Паскуэлина. Тогда соизволь разлить.

Джокетто. (разливающему Вольтуччи) А руки-то у тебя, старина, гуляют. Волнуешься?

Вольтуччи. (садясь на место) Немножко устал.

Джокетто. В твоем возрасте вредно перенапрягаться. Раз, два, и все — в комнату на своих ногах вошел, а из нее ногами вперед вынесли.

Вольтуччи. В каком это моем возрасте?

Джокетто. Точно не знаю. Когда ты родился, электричество уже изобрели?

Вольтуччи. Какое там электричество — я еще помню как мы с братом на динозавров охотились. Он с топором, я с обыкновенной надломленной палкой. Больше ничего не досталось.

Луболо. У тебя нет брата.

Вольтуччи. Вы как всегда правы, Инспектор. Я просто пытался шутить.

Джокетто. Самое обидное, что эта шутка до нашего Инспектора уже не успеет дойти — шутки до него доходят не раньше, чем на следующее утро. Проснувшись, он понимает, что ее понял — скачет на кровати, хлопает в ладоши, дико смеется. Или возможны исключения? Это, Инспектор, не вопрос, всего лишь жалкая риторика. Напускание одухотворяющих чар…

Паскуэлина. Мне выпить хочется!

Джокетто. А цвет лица? Ты могла этого не знать, но каждая капля алкоголя несет в себе морщину. Тебе несут, а ты принимаешь… За что-то спасительное. Стабилизирующее сферу духа — ты кричишь: «Мне разбили голову!», тебе спокойно отвечают: «На счастье, синьор. На счастье». Но не все восстанавливаются после рабства…

Луболо. Я помню тебя еще умеющим ясно мыслить.

Джокетто. У тебя завидная память.

Флориэна. А я раньше вообще не пила — думала, что вино неживое. Сейчас, как видите, пью. Не обращаюсь за помощью к солнцу…

Луболо. Может, все же выпьем?

Флориэна. Не беспокойтесь, Инспектор! Я на вас не обижаюсь!

Луболо. А за что на меня следует обижаться? Если следует, то за что? Вперед, девушка — признавайтесь. По свободной воле.

Флориэна. Но вы ведь меня перебили. Разве это культурно?

Джокетто. Ты его, Флориэна, почетче спрашивай.

Флориэна. Я разве не четко спросила? Моя дикция проявила себя не с лучшей стороны?

Джокетто. Ты использовала непонятное для него слово.

Флориэна. Какое?

Джокетто. Культура.

Флориэна (Инспектору) Вы не знаете, что значит слово культура?!

Луболо. Ты ему больше верь… он тебе наговорит… Конечно, знаю.

Джокетто. И что оно значит?

Луболо. Оно значит… ну… всякие разные… Что надо, то и значит.

Джокетто. Ха-ха.

Луболо. Советую помолчать!

Вольтуччи. Не может быть, Инспектор — вы что, серьезно не знаете? Но вы же все-таки не козел…

Луболо. Я, как ты правильно заметил, не козел, но я не обязан знать всю эту бескрайнюю массу понятий, никак не относимых к конкретике.

Вольтуччи. Но ведь существует какой-то минимум.

Луболо. В мой минимум это не входит.

Вольтуччи. Жаль…

Джокетто. Наш Инспектор напоминает мне человека, который поехал за город подышать свежим воздухом — курит пятую сигарету подряд, сидит в клубах сигаретного дыма, но на свежем воздухе. Как и планировалось.

Вольтуччи. Мне не хочется никого осуждать, но культура… не знать, что такое… не бороться с незнанием…

Луболо. Я делаю упор на полезные сведения.

Вольтуччи. Вы считаете, что культура бесполезна?

Луболо. Я этого не говорил. А ты, Вольтуччи, сам-то знаешь?

Вольтуччи. Что значит культура?

Луболо. Именно это. И незачем переспрашивать — ты все понял с первого раза и твои…

Вольтуччи. Культура это совокупность всего хорошего, доброго, красивого. Всего того, что скрашивает нашу жизнь. (Джокетто) Я прав?

Джокетто. У тебя хотя бы есть свое мнение. А вот у некоторых…

Луболо. Еще одно слово и я выпиваю один.

Джокетто. Да пей. Есть желание чем-нибудь еще в одиночестве заняться — валяй. Мы отвернемся.

Луболо. Отворачиваться ни к чему. Сегодня я ограничусь выпивкой — положусь на очистительные свойства этой бурды.

Вольтуччи. Зря вы так — оно приводило в восторг людей не вам чета.

Луболо. Мне на это наплевать! (выпивает).

Вольтуччи. Давайте выпьем за нашу новую знакомую.

Паскуэлина. Давайте. Она скромный человек и прекрасный собеседник — на общем фоне. За тебя, Флориэна!

Флориэна. Это очень трогательно. Спасибо вам.

Джокетто. За тебя!

Флориэна. Как мне вас отблагодарить? Чем отплатить за все это… и больше — вы понимаете… мне трудно говорить… мне просто очень хорошо. Великолепно! Изумительно! Беспрецедентно! Я же нашла новых друзей. Ведь мы друзья?

Вольтуччи. Друзья. Безусловно друзья.

Флориэна. И всегда ими останемся?

Вольтуччи. Всегда.

Флориэна. Честное слово?

Вольтуччи. Честное слово. Самое честное.

Луболо. Слово офицера.

Флориэна. Как я счастлива. Знали бы вы, как я счастлива… невероятно счастлива… сверх, сверх… А вы счастливы, Инспектор?

Луболо. Когда как.

Флориэна. Мне кажется, вы такой одинокий… Вы одиноки? Совсем одинокий?

Луболо. Как посмотреть. Хотя как ни посмотришь… Но я стараюсь об этом не думать.

Флориэна. Можно я вас поцелую?

Луболо. В честь чего? А? В чем дело, девушка? А? А- ааа… А?

Флориэна. Мне хочется сделать вам приятно. (подойдя к Инспектору, целует его в щеку) Теперь вам лучше?

Джокетто. Теперь ему хуже.

Флориэна. Почему? Я что-то сделала не так? Неужели?!

Джокетто. Вся твоя вина состоит в том, что ты показала ему, как же хороша могла быть его жизнь. Но не будет — даже краешком не заденет. И он это знает.

Луболо. Ты о моей жизни не беспокойся. Обойдусь! Что случилось, тому суждено — я привык ни о чем не жалеть.

Джокетто. Вот видите. И причина всему мания величия.

В комнату, хромая, входит Кабалоне. Он высок, широкоплеч, немного сутул, густо испещренное шрамами лицо вполне гармонируют с разорванным плащом и тяжелыми залитыми кровью сапогами.

Кабалоне садится в кресло.

Кабалоне. Всем привет.

Вольтуччи. Привет… А что ты здесь делаешь?

Кабалоне. Рядом был. Решил в гости зайти. Не рад?

Вольтуччи. Ты для меня всегда желанный гость. Но сейчас, мне кажется, время неподходящее… несколько неподходящее для визитов.

Кабалоне. Неподходящее… Для меня неподходящее, а для вас значит подходящее. Сидеть тут, выпивать, разговаривать. А для меня, конечно, неподходящее…. Мне что больше всех надо?

Вольтуччи. Ты меня неправильно понял. Я имел в виду, что… как бы…

Кабалоне. Ладно, не напрягайся. Не перегружай мозги. Может, в картишки перекинемся?

Луболо. А ты никуда не торопишься?

Кабалоне. Тороплюсь. Как же меня все это достало… замучило и извело… придавило мелким бескрайнем роем…

Вольтуччи. Какая-нибудь надежда есть?

Кабалоне. Надежда?! Эта продажная девка? О чем ты говоришь! Какая там, на хрен, надежда. Забудь.

Джокетто. И смерть нас накроет огнем, как крылом. (Кабалоне) Сегодня ты не в настроении. Плохо спал?

Кабалоне. Я вообще не спал. А ты, похоже, и в гробу шутить будешь.

Джокетто. У меня не будет гроба.

Кабалоне. И то верно. Сексуальные запреты сняты, бамбуковый посох отброшен, шапка из облаков набекрень… Здравствуй, Паскуэлина.

Паскуэлина. Здравствуй.

Кабалоне. Как сама?

Паскуэлина. Твоими молитвами, Кабалоне, исключительно твоими молитвами.

Кабалоне. Молитвы — это едва ли ко мне. Я человек дела. Будь оно проклято…

Вольтуччи. Ты только не отчаивайся.

Кабалоне. За мудрый совет мне бы тебе почтительный поклон до самой нашей горящей земли… я нуждался, а ты мне помог и я не нуждаюсь ни в чем, кроме выстраданного мною покоя… за серьезное, синьоры, за важное — за прошлогодний разгром несметных полчищ взращенных на радиации крыс-кенгуру, за охренительную стойкость духа, за ежедневные прикосновения к огню… Пролетаю я сейчас над своим домом — так нет уже моего гнезда: и его разбомбили, гниды… А у меня там одних орденов штук четыреста было. Падлы…

Вольтуччи. Их очень много?

Кабалоне. В любом случае больше, чем меня. Я у вас один такой крутой. На свою голову.

Джокетто. Ничего, она у тебя крепкая. Тебе даже каска не нужна.

Кабалоне. Я, между прочим, всегда безнадежно мечтал о каске. Летел — мечтал, парил — мечтал, снижался и мечтально губу закусывал. Знаешь, почему безнадежно?

Джокетто. Мне достаточно этого не знать.

Кабалоне. В каске голова потеет. Я не могу допустить такой незадачи — не вправе, господа. Вы же понимаете — это было бы позором.

Джокетто. А дезодоранты?

Кабалоне. У меня от них голова плохо думает.

Джокетто. Без них хорошо?

Кабалоне. Без них она хотя бы пытается. Подольше не шее удержаться…. Здравствуйте, девушка. Байрона вам процитирую. «Ночь. Море спит. О, как в подобный час мы ждем любви, как верим, что любили». Что за девочка?

Вольтуччи. Это Флориэна. Наша новая знакомая.

Кабалоне. Как жизнь, Флориэна?

Флориэна. А вы настоящий Кабалоне?

Кабалоне. Да какой я настоящий, куда мне. Так, имитация механическая.

Джокетто. А ты сама проверь. Подойди и дерни его за нос. Если пальцы не обуглятся, он действительно подделка. Ну, а если наоборот, то это будет означать, что опасения были излишни. Рискнешь?

Флориэна. А можно?

Кабалоне. Нельзя. За нос дергать нельзя. Автограф взять можно.

Флориэна. Зачем мне ваш автограф?

Кабалоне. Будешь перед сном к больным местам прикладывать. Говорят, помогает. Вы бы мне налили, но на работе я не пью. Если хотите, оставьте. Пусть пока у вас постоит. До времени. До лучших времен.

Джокетто. Мы тебе, конечно, оставим, но, судя по внешним признакам, лучшие времена уже прошли.

Кабалоне. Скорее их, вообще, не было.

Джокетто. Ты бодрящийся пессимист?

Кабалоне. Я про себя рыдающий фаталист. На этом стоял и буду стоять. Пока стоится.

Джокетто. У тебя разве стоится?

Кабалоне. Не подлавливай на словах. Не выйдет — я иносказательно выражаюсь. Эй, Инспектор! Я что-то позабыл, у нас можно иносказательно выражаться?

Луболо. Тебе все можно. И иносказательно, и по делу. Для героев скидка.

Кабалоне. Откуда скидка, Инспектор? Я выражаюсь иноскательно, но тебе следовало бы выражаться по-определенней — у тебя нет смягчающих обстоятельств. Тебе в башку полторы тысячи раз не стреляли. И пусть бы просто — одних прямых попаданий семьдесят пять… нет, восемьдесят два… что-то я не прав — больше сотни, несомненно больше… а на тебе, Инспектор, не царапины.

Луболо. И ты туда же? Прояви оригинальность, комманданте, не лезь со всеми в кучу — меня и без тебя весь вечер достают.

Кабалоне. Расплата грядет. Пушки расчехлены, гранаты подброшены, боевые львы выведены из клеток. Кто посмел достать моего друга?

Луболо. Другой твой друг.

Кабалоне. Мой друг? Тебя достает мой друг?

Луболо. И мой тоже.

Кабалоне. Они тебя вдвоем достают?

Луболо. Еще чего не хватало. Его и одного за глаза.

Кабалоне. Ты, Инспектор, меня прости. Если тебя достает мой друг, я бессилен. Я не враг своим друзьям.

Луболо. А я кто? Я не твой друг?

Кабалоне. Мой. (кивает на Джокетто) Но он тоже мой друг. Ты хочешь конфликта?

Луболо. Не хочу. Хотя что мне разборки — терять мне уже нечего, долго я не протяну… и это не пустое нытье — факт.

Джокетто. Боишься?

Луболо. Нет. Но все это довольно паршиво… ты бы, Кабалоне, шел. Глядишь, и завалишь парочку-другую пришельцев.

Кабалоне. Да я их сотнями валил. А толку? Они как микробы. Их душишь, они крепчают. Словно бы убиваешь этих свиней им же во здравие.

Паскуэлина. Береги себя.

Кабалоне. Поздно, Паскуэлина, отберегся я. Даже простого отпевания не устроят… А еще совсем недавно я курил странные сигареты и планировал, как будут меня хоронить. Государственный траур. Цветы. Красавицы с черными ленточками на выпирающих буферах. Слезы… Искренние. Ответственный министр бьет в барабан. Поднимается государственный флаг. Еще одна звезда героя… Посмертная. Все как у больших начальников Или я этого не заслужил?

Вольтуччи. Конечно, заслужил. Но что поделаешь — наши судьбы не в наших руках. Не расстраивайся.

Кабалоне. Ты меня не утешай, головой я мужчина взрослый. Просто чертовски обидно. Я загнусь вместе со всеми… А что эти все сделали?!

Джокетто. Они здесь жили. Это уже не мало. Почти подвиг.

Кабалоне. Значит все вокруг герои?

Джокетто. Фактически, да.

Кабалоне. Может, и ты герой?!

Джокетто. Скажу тебе правду — мне безусловно есть, чем гордиться.

Кабалоне. Ну, и чем же? Своим ехидным нутром? Тремя-четырьмя поддавшимися женщинами? Бессчетным количеством съеденных оливок?

Джокетто. Тем, что я смог. Смог жить. Мог — жил. Жил — мог. Закончу — перестану.

Кабалоне. И все?

Джокетто. Тебе этого мало?

Кабалоне. Мало?! Ну ты, вообще! Если не мало просто жить, зачем же я очко себе рвал? И себе и другим?! Я что, извращенец?!

Джокетто. Ты герой.

Кабалоне. По-твоему, все герои.

Джокетто. Немножко не так. Ты настоящий герой.

Флориэна. Не имитация! Я это сразу поняла — вам казалось, что я еще сомневаюсь, но нет, я не такая. Если кто настоящий, то я это вижу — не отстаю от остальных.

Кабалоне. Спасибо за комплимент. Ощущения от него, как при выстреле из газового пистолета и последующего удара его же ручкой между глаз. Легкая приятная дурнота. Баллоне-то здесь?

Вольтуччи. Здесь.

Кабалоне. Позвал все-таки… Совсем в меня не веришь?

Вольтуччи. Ты же сам говоришь, что надежды у нас никакой.

Кабалоне. Выходит, тому, что я говорю, ты веришь, а в меня никак?

Вольтуччи. Я готов попросить Баллоне, чтобы он отправлялся домой. Только скажи.

Кабалоне. Пожалуй, не скажу. Ты его вовремя позвал — был бы у меня с собой меч, я бы положил его тебе на плечо, посвятил тебя бы в рыцари древнего ордена «Медовых иноходцев» и вновь завладел вниманием этой прекрасной девы Флориэны. Вечная любовь… на пороге вечности танцы… не проспите свой танец, синьоры и синьориты…

Вольтуччи. Когда придет время танца, уснуть будет проблематично.

Кабалоне. Наверное. Скорее всего. Ты, Инспектор, тоже танцевать будешь?

Луболо. Я всегда танцую. И не хуже других. Тем более, сегодня у нас намечается живая музыка.

Раздается взрыв. Мигает освещение.

Кабалоне. Вот это, я понимаю, живая музыка. Но ее недвусмысленность вынуждает меня откланяться. Взяться за оружие. Уйти и не вернуться. (встает) Пошел я. Ладно, народ, по-видимому, в карты мы завтра не сыграем. И тем самым нарушим одну из наших славных традиций. Желаю вам сберечь хотя бы последнюю. И еще. Станцуйте и за меня!

Вольтуччи. Все, что от нас зависит, мы сделаем. Через окно вылетишь?

Кабалоне. Я не люблю злоупотреблять своими талантами. Долгих прощаний я тоже не люблю. И поэтому отправляюсь подыхать, не медля. Честь имею.

Кабалоне выходит из комнаты.

Паскуэлина. Мы больше с ним не увидимся?

Оле. Думаю, что нет. Я могу еще раз об этом подумать, но это вряд ли что-то изменит. Нет, дорогая, к нам он уже не вернется. Он и сам в этом признался — не приду, не вбегу, не вернусь…

Флориэна. А о каких традициях он говорил?

Вольтуччи. У нас, грешных, две традиции было. По субботам мы танцевали, по воскресеньям играли в преферанс — ничего антигуманного.

Флориэна. Суббота как раз сегодня.

Вольтуччи. Я знаю.

Флориэна. Вы будете сегодня танцевать?!

Джокетто. Если начать успеем. Нам главное успеть начать. А потом видно будет. Может мы, танцуя, завалимся в какое-нибудь потустороннее пространство и громко скажем: «Хэйя! А вот и мы. Не ждали? А мы уже здесь! Бутылку наилучшего коньяка и лимон! И смените пластинку! Поставьте чего-нибудь поэнергичней! Чей это заснувший слон под моими ногами? Оставьте, не будите, я переступлю! Покажу пример моим шатающимся спутникам! Они со мной и мы к вам надолго! Не падайте в обморок, мадам! Вам не идет быть без одежды! Вы разводите голубей, мы неутомимы в ожидании праздника! То ли еще увидите!». А, Инспектор?!

Луболо. Я бы не возражал. Не стал бы отмахиваться, как от кошмара. Только не будет всего этого.

Джокетто. Ну, не будет, так не будет.

Флориэна. А мне можно будет с вами потанцевать?

Джокетто. У нас многое можно. Кроме того, что запрещает Инспектор — вполне строгий, хмурый мужчина с мелкобуржуазной философией прямодушного государственника. Заметила?

Флориэна. Нет! Он добрый.

Джокетто. Добрый?! Нет, я не спорю — люди, вообще, добрые… А пришельцы еще добрее.

Флориэна. Возможно, и добрее. Не мне судить — я их никогда не встречала.

Джокетто. Встретишь… Это не проблема.

Флориэна. Когда?

Джокетто. Не на рассвете, не после плотного завтрака, не в светлое время — практически сейчас.

Флориэна. Значит, Кабалоне их не победит?

Вольтуччи. А ты, Флориэна, хорошо танцуешь?

Флориэна. Плохо.

Вольтуччи. Вот и хорошо, что плохо. Ведь мы тут танцоры хуже некуда. И если бы ты выделялась среди нас своим необыкновенным мастерством, это могло бы разрушить уже давно сложившуюся стройность наших нестройных рядов. А так все будет очень гармонично.

Паскуэлина. Ты меня в общий котел не бросай. Я танцую неплохо. Может быть, даже хорошо.

Луболо. Да ладно тебе дуру гнать. Танцует она хорошо… Что такое хорошо танцевать, я знаю.

Паскуэлина. И что ты еще знаешь?

Луболо. Я тебе поведаю…

Паскуэлина. О скопце Гаэтано и его нетребовательных женщинах? О Рождестве и пришедшейся на него середине запоя?

Луболо. О танцах.

Паскуэлина. Да что ты в них смыслишь?! Как ты вообще находишь в себе право об этом заикаться?!

Луболо. Я не спец и не претендую. Но я видел умеющих танцевать.

Паскуэлина. В твоей кутузке, на допросе с пристрастием?

Луболо. В театре.

Паскуэлина. В театре?! Ты никогда в жизни не был в театре.

Луболо. Был, милая, был. По работе, но был. И видел.

Паскуэлина. Кого ты там видел? Нарумяненных цыган, пьяных медведей?

Луболо. Кайова. Индейцев кайова.

Паскуэлина. Не по моей вине, но разговор уходит куда-то под откос. Индейцы — это уже чересчур… И что они там делали?

Луболо. Выступали. У них был юбилейный концерт, посвященный годовщине смерти некоего видного вождя. Я смотрел, они танцевали — Пляску Солнца в круглой роще, Пляску Солнца на Волчьей реке, Пляску Солнца в зарослях китайской вишни… И как!

Флориэна. Как? Вы меня заинтересовали, Инспектор. Скажите, пожалуйста, как? Не как заинтересовали, а как танцевали? Они — те, которых вы видели. Ну, индейцы.

Луболо. Я не сторонник громких фраз. Но это было… здорово.

Джокетто. Ты не подключился?

Луболо. Я же сказал, что по работе там был. А на работе я работаю, а не танцую.

Флориэна. Вы, Инспектор, не смогли бы жить без нее, без работы… А я бы не смогла жить без звезд. И без цветов тоже бы не смогла.

Луболо. Смогла бы — и без звезд, и без цветов бы смогла. Не так комфортно, но смогла — человек все может. Раз плюнуть.

Джокетто. Откуда такая вера в человека?

Луболо. Из личного опыта. Из прожитого лично и необыкновенно достойно. Но тех, кого можно назвать человеком, крайне мало. В основном преобладают люди.

Вольтуччи. И в чем же, позвольте спросить, их отличия?

Луболо. Не в размерах — тела в общем и отдельных его частей. В чем-то другом.

Вольтуччи. В чем? Если вы знаете, скажите — если нет, то я не понимаю зачем вы завели весь этот…

Луболо. Я бы сказал, во взгляде.

Вольтуччи. Во взгляде на что? На невозможность восстановления былой тишины, на меры по подавлению в себе зарвавшегося глупца, на…

Луболо. На все. И на всех. Легко узнаваемых, как праздные нытики — не скрывающих свое вызывающее неумение работать в команде.

Джокетто. Нашего Инспектора так просто на чистую воду не выведешь. Мыслитель. Белая ворона на черной сковороде.

Луболо. Тебе что-то не нравится?

Джокетто. Важно, что мне нравишься ты.

Луболо. Как мужчина?

Джокетто. Как личность. Как цепной пес золотых болот. Я теряю голову от того, сколь ты крепок и сердит — ты разрешишь мне вступить в твою тоталитарную секту?

Луболо. Вступительный взнос не потянешь.

Джокетто. Я отдам все, что у меня есть.

Луболо. И душу?

Джокер. Она для меня как талисман — как постоянное напоминание о будущем.

В дверях появляется служанка.

Служанка. Хозяин, к вам Святой Удилло.

Джокетто. Ну и ну…

Вольтуччи. Проси.

Луболо. А ему-то что надо?

Вольтуччи. Сейчас узнаем. Наверное, попрощаться зашел. Заключить нас в свои трепетные объятия.

Луболо. Лучше бы, собака, деньги вернул.

В комнату заходит приторно улыбающийся старик. Ему определенно за семьдесят — мизерный рот, большие щеки, отвратительно дребезжащий голос; даже стоя на одном месте, он продолжает непроизвольно повиливать бедрами. Из кармана его рясы торчит бутылка портвейна.

Удилло. Мир вашему дому, безбожники! Есть проверенный слух, что где-то тут поселилось блудодеяние, но мир вам, мир! Находитесь в своих телах и приветствуйте меня, далеко из них не выходя! Короче, от наших лачуг вашим хоромам! Мир вам!

Джокетто. Здравствуй, отце. Ты к нам по делу, или так — одинокий вечерок скоротать?

Удилло. И то, и то. Сначала утешу вас в горестях и злосчастии, а затем вместе вино раздавим. Добрейший портвейн! Глотнешь и отпустит!

Джокетто. А как же «Трезвитесь и бодрствуйте, потому что противник ваш дьявол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить»? Все отменяется?

Удилло. Не все, куда там все — не все, но очень многое, сын мой. Многое, о, какое многое — не все. Но многое, о…. силы зла разрушили нашу церковь — лютая беда. Великая проверка моей непоколебимой веры. Но не поколебаюсь в скорбях сих! Ибо знаю, что так суждено! Выпячу перед вами свою впалую грудь и скажу: «Ага!.. Ого!…».

Вольтуччи. В глобальном смысле разрушили?

Удилло. Да в каком там глобальном… Нашу церковь. Ту, которая за углом.

Луболо. Твою что ли?

Удилло. Можно и так сказать, вполне можно… Ну, ничего. Будем долготерпимы до пришествия господня! Положимся на Него, как на знающего толк в хитросплетениях не принявшей его реальности!

Джокетто. А я уже помыслил, что ты обиделся.

Удилло. На кого, сын мой?

Джокетто. На работодателя своего.

Удилло. Упаси тебя Господь! Как же я могу на него обижаться? У меня же и так положение сложное. «Не делайтесь учителями, ибо они подвергнутся большему осуждению». А я вот сделался. И теперь не знаю, чего и ждать.

Луболо. Раньше надо было об этом думать.

Удилло. Я думал. И во сне, и наяву. Спал — думал, проснулся — вспомнил о чем. Но кто мог подумать, что все так обернется?

Луболо. А тот, на кого ты работаешь — он разве здесь не причем?

Удилло. Бесовские слова говоришь. Верно сказано, язык — прикраса неправды. За такие слова гореть тебе, гаду, в геенне огненной.

Джокетто. Ты вроде собирался нас утешать.

Удилло. Для начала вам надо отложить всякую злобу, всякое коварство и лицемерие, и зависть, и злословие. Согласны? Вступаете на стезю добродетели?

Луболо. Сначала деньги верни.

Удилло. Чего стоят твои деньги по сравнению с духовными жертвами, благоприятными Богу Живому?!

Луболо. Когда брал, стоили.

Удилло. Твои деньги на богоугодное дело пошли. И хватит об этом! Сейчас есть вещи и поважней. (напевно завывает) Прошу вас, братия, удалиться от плотских похотей, восстающих на душу! Взывайте о помиловании! Идите за Ним! Он выведет!

Луболо. Плотские похоти… Ты, отце, все же контролируй, что несешь. Кто неделями из «Деликатесных пышек» не вылезал? Из борделя мадемуазель Боксерши, где и самый озабоченный человек больше часа не выдержит? Я не вылезал? Нет. (кивает на Джокетто) Он? Тоже нет. Славный Вольтуччи?

Вольтуччи. Да что вы, друзья — я в подобные заведения…

Луболо. Не Вольтуччи. Может, все-таки ты?

Удилло. Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, правителя чтите! Вот мои идеалы. (Инспектору) А тебя я, пожалуй, прокляну.

Луболо. Руки коротки. Ты должен быть покорен всякому человеческому начальству — правителям и всем от него, для наказания преступников посылаемым. Как будто специально обо мне сказано. Так что, я для тебя начальство и проклинать меня у тебя нет никаких прав!

Удилло. Препояшь члерства ума твоего.

Луболо. Чего?

Удилло. Будь скромнее, вот чего. И да снизойдет на тебя благодать.

Луболо. Так-то лучше. А то прокляну, прокляну…

Джокетто. Тебе не все равно?

Луболо. Я никогда не позволю проклинать меня человеку, который должен мне деньги! Не позволю и все. Это противоречит всей моей сущности.

Вольтуччи. Расслабьтесь, Инспектор. Махните рукой и забудьте — дались вам эти деньги.

Удилло. Правильно, сын мой! (Инспектору) Избери прямой путь и разлюби мзду неправедную! И дождешься! Обязательно дождешься исполнения обетования. (трижды кланяется и бьет поклоны).

Луболо. Кланяйся, тренируйся — разминай поясницу: все лучше, чем на несовершеннолетних девках. Ты загашник свой давно проверял?

Удилло. Какой еще загашник?

Луболо. Который под алтарем.

Удилло. Нет его больше. Нет… Наказал меня Господь.

Луболо. Выходит, накрылись мои деньги.

Флориэна. Не в деньгах счастье.

Удилло. Точно, дочь моя, не в них, мерзких! Как тебя зовут, дитятко? Что-то раньше я тебя не встречал.

Флориэна. Я пока не решила плохо это или хорошо — за себя не решила, не за вас. Вы начитанный и пожилой — решайте за себя сами. А зовут меня Флориэной.

Удилло. Божье имя. Вина не отведаешь? Оно очень вкусное! Полезное для юных дев. Ты глоточек, я парочку — потом мы могли бы псалмы попеть. В каком-нибудь тихом месте… Отведаешь?

Паскуэлина. Она не отведает. Отстань от ребенка.

Луболо. Я отведаю. Давай сюда бутылку! И веди себя прилично, а не то я тебя вмиг в долговую тюрьму отправлю. Там тебе будет с кем псалмы попеть.

Вольтуччи. Я сейчас штопор принесу.

Удилло. Не утруждай себя понапрасту, сын мой — я все предусмотрел, вот тебе штопор. Святой водой освященный. Честных богомольцев он не подводит.

Джокетто. А воду кто святил?

Удилло. Я. (крестится) С божьего позволения.

Луболо. (Вольтуччи) Протри штопор. Не хватало еще какую-нибудь заразу напоследок подхватить.

Удилло. Не говори непотребства, гангрена. Не развращай уста свои.

Луболо. Ты бы лучше о своих устах побеспокоился! Где они только у тебя ни побывали…. Хотя бы бензином их протер. Какая гадость…

Вольтуччи. (разливая) Одной рюмки не хватает.

Удилло. Ничего, дети мои, это совсем не затруднение — я из горлышка сподоблюсь.

Луболо. Тогда уж давай до дна. После тебя никто пить не будет. Отрубишься — не бросим. В смысле, чем-нибудь накроем и будем осторожно переступать.

Удилло. Благодарствую. Выпьем же за величие Господа нашего. Ибо мы возвестили вам силу и пришествие его, не хитросплетенным басням веруя, но бывши очевидцами его величия. Ибо он принял от Бога Отца честь и славу, когда от Отцовой славы принесся к нему такой глас: «Сей есть Сын мой Возлюбленный, в котором Мое благоволение»! И этот глас, принесшийся с небес, мы слышали, будучи с Ним на святой горе. (не переводя дух, пьет из горлышка до дна).

Паскуэлина. Я не буду за это пить.

Вольтуччи. А за что?

Паскуэлина. Давайте за то, чтобы нас в плен не взяли.

Джокетто. Пойдет. Вполне.

Луболо. Ну что, Удилло, полегчало? Солнце высоко, волки далеко, во внутренностях романтика?

Удилло. С божьей помощью. Ведь я испил кровь сына его единосущного! За наши грехи пострадавшего.

Флориэна. Скушайте пирожок.

Удилло. Да найдет тебя награда за сердце твое доброе! Возьму… этот… нет, этот… о, как же прекрасно и насыщающе… причащаюсь по полной программе! И все во славу Господа!

Луболо. Что будем с долгом делать?

Удилло. Прощать, безусловно прощать.

Луболо. За какие заслуги?

Удилло. Не за заслуги, а по велению писания святого.

Луболо. А твое писание, случайно, долги возвращать не велит?

Удилло. Таким мелочам там места не отведено. Серьезная книга, сын мой — ты головой-то думай! Ворочай тем, что там… Ой! Меня только что осенило.

Джокетто. Припомнил, где деньги достать?

Удилло. Деньги спутники греха, дети мои. И я, как принявший сан, не могу толкать вас на дорогу, ведущую к вечным мучениям. Но я не хочу покидать этот мир должником! И могу предложить вам кое-что взамен денег.

Луболо. Недвижимость? Ценные бумаги?

Удилло. Армрестлинг.

Луболо. Что?!

Удилло. Борьбу на руках.

Луболо. Ты болен. Говорили же тебе, не запускай свои венерические болячки, а ты: «мелочовка, не беда — с Божьей помощью рассеется и развеется». Как видишь, не рассосалось.

Удилло. Зато я духом силен! А сила духа сильнее силы мышц. Дух мой, мышцы твои, но дух… дух!… это же вершина всего! Высшая субстанция! Положительная чума! К тому же в молодости слабаком я отнюдь не был.

Вольтуччи. Но сейчас ты далеко немолод.

Удилло. Со мной Господь Бог. И не существует силы которая смогла бы меня испугать!

Луболо. Будь по-твоему. Если ты у меня выиграешь — мы квиты. А если я?

Удилло. Этого не будет. Господь этого не допустит.

Луболо. Ну, а если вдруг?

Удилло. Тогда…. Что тогда… Тогда я завещаю тебе свой нательный крест.

Луболо. Зачем он мне?

Удилло. В нем мощь великая! Тебе не осознать, какая. Слабого сделает громилой! Труса воителем!

Джокетто. Осла коровкой.

Удилло. Элементарно! Ему все по плечу!

Луболо. Ну что же, посмотрим на его мощь. Проверим на тебе, как на носителе. На полу?

Удилло. На полу!

Луболо и Удилло садятся на колени, твердо опираются на правые локти — подходят к поединку со всей возможной серьезностью.

Луболо. Готов?

Удилло. Сейчас… Господи, Господи… начав духом, не окончу плотью… свергну с себя всякое бремя и запинающий грех… не стану чуждаться огненного искушения… Готов.

Луболо. На счет три. Как и положено — раз, два и понесется… Считай.

Удилло. Раз, с Божьей помощью… два, с Божьей помощью, три…

Луболо без малейших усилий берет верх. Резко вскочив, Удилло хватается за руку и одержимо орет.

Удилло. А!! Господи не оставь меня!!! А!! Злонравная тварь искалечила мое постящееся тело! А!!! Отплати ему за меня, отец небесный! А!!! Ужесточи ему жребий! Ему, ему — козлине немилосердной!

Луболо. Да что случилось-то?! Мать твою, что еще такое?!

Удилло орет еще громче.

Вольтуччи. Что произошло?!

Удилло. Дуркую я, дети мои… Старику можно! Не зазорно! Обиды не нанес?

Луболо. Вот зараза, напугал все-таки.

Удилло. Завещание на крест писать?

Луболо. Не горит… Носи пока. Ты же без его силы совсем пропадешь.

Удилло. Спасибо, сын мой — вовек не забуду щедрость твою. Помяну в молитве и отолью слезу во спасение. Вам сахарные горы, мне соляные рудники — я, наверное, пойду. К пастве своей — к тем из них, кто еще на тот свет не переправился.

Вольтуччи. Ступай с Богом, отце.

Удилло. За тебя тоже помолиться?

Джокетто. А ты умеешь молиться «против»? Против всего. Помолиться Богу против самого Бога…

Удилло. Я пас! Не богоотступник я, синьоры. В нашей организации существует силы, которые хотели бы лишить меня духовного сана, но они лишь выкусят. Это долгая процедура — у них никак не хватит времени. Они проиграли! Остались ни с чем! Хо-хо-хо-хо!

Удилло уходит.

Луболо. Надо же быть такой дрянью — ни денег не отдал, ни даже до свиданья не сказал.

Джокетто. Но тут-то он прав — никакого свидания у нас с ним не будет.

Луболо. Сто лет бы его не было…

Джокетто. Его не будет гораздо большее число лет.

Флориэна. А где тот странный молодой человек с трубой? Играющий на ней не то, чтобы хорошо, но от чистого сердца.

Вольтуччи. Баллоне? Где-то здесь. Что ему будет — бродит, шастает, живет своим искусством. Позвать?

Джокетто. Рано. Не гони лошадей, Вольтуччи — они еще успеют взмылится. Впрочем, его можно позвать для того, чтобы он Флориэну еще раз поцеловал.

Вольтуччи. А когда был предыдущий?

Джокетто. Когда в спальню вы отходили. Паскуэлина и ты. Без перегибов в сторону меня или Инспектора. Мы оставались на местах. Вправе засвидетельстовать, что Баллоне ее не обидел.

Паскуэлина. (Флориэне) Тебя раньше кто-нибудь целовал? Чтобы изо всех сил. Как женщину.

Флориэна. Целовал.

Паскуэлина. Кто, если не секрет?

Флориэна. Я не помню его имени. Но я его любила. Очень, очень…

Паскуэлина. А он тебя?

Флориэна. Он никогда об этом не говорил. А я стеснялась спросить — брала его за руку, смотрела в глаза, хотела вести за собой. Но он не двигался. Будучи большим и тяжелым — не сдернешь. Увы…

Паскуэлина. Знаешь, где он сейчас? Где или, может быть, с кем?

Флориэна. Он жив.

Паскуэлина. И только?

Флориэна. Остальное для меня не так важно. Как для любого по-настоящему любящего человека.

Джокетто. А тебя, Инспектор, кто-нибудь любил? Кроме начальства.

Луболо. Может, и любил. Мне не докладывали. Не мешали сохранять грозный вид и нести бремя службы.

Джокетто. Обоюдные увлечения бывали?

Луболо. Все-то тебе расскажи… Если бы я нуждался в исповеди, я бы Удилло использовал.

Джокетто. Он же тебе денег должен. Такому человеку как-то несолидно исповедоваться.

Луболо. А тебе солидно?

Джокетто. Ну чего ты, Инспектор, дергаешься, почему все воспринимаешь в штыки? Не борешься со своим характером — придешь в зоопарк, высосешь поллитровую фляжку коньячного спирта, и, увидев слона, на всю округу орешь: «Слон! Смотрите, слон!». Затем узришь гиганского дикобраза. И снова в крик: «Ёжик! Какой здоровый крупный ёжик! Сюда, синьоры! Тут ёжик!».

Луболо. Я тебе сейчас дам ёжика…

Джокетто. Ёжик! Какой здоровый крупный ёжик!

Вольтуччи. А у меня, господа, лотерейный билет пропадает.

Луболо. Все равно бы ничего не выиграл.

Джокетто. Кто знает — исходя из того, что наш мир был полнейшей насмешкой его творца, мне кажется у этого билета есть все шансы быть выигрышным. Да, да, да… Прими, Вольтуччи, мои поздравления!

Вольтуччи. Тебе спасибо.

Джокетто. Мне-то за что?

Оле. Но ведь это ты посоветовал его купить. В прошлое воскресенье — где-то в три часа ночи. Помнишь, мне еще в картах повезло?

Джокетто. Помню. Тогда все определил решающий круг третьих распасов — Инспектор страшно просчитался, дико сплоховал и взял четыре чужих взятки. Мы с Кабалоне еще долго над ним смеялись — дрожащими руками за кошельком он лез…

Вольтуччи. Ты мне сказал: «Везение нужно умножать — купи на выигрыш лотерейный билет». Я и купил.

Джокетто. Так значит, я в доле?

Вольтуччи. Разумеется. Половина твоя.

Джокетто. Я дьявольски везуч. Причем, с друзьями мне везет больше всего — летом они зовут меня покататься на коньках, зимой в леса Абруццо по грибы приглашают, и я своего не упускаю. Мне грушу — я ее в зубы. Мне в зубы — я их в ладонь. Сколько выбили, столько и сплевываю. Лишнего на себя не беру.

Сильный взрыв. Тухнет свет. Вылетают стекла.

Паскуэлина. У кого спички?

Вольтуччи. У меня… Секунду. (зажигает свечи).

Флориэна. Так даже лучше… Уютней.

Джокетто. Я думаю, скоро надо начинать. Очень скоро.

Луболо. За мной дело не станет. Вдобавок, я сегодня в потрясающей форме.

Паскуэлина. Я приемник включу?

Вольтуччи. Да зачем он нужен — посмотрим друг на друга, посидим в тишине…

Джокетто. Чего-чего, а тишины у тебя будет предостаточно — там, куда мы вскоре направляемся, райских птиц не предвидится. (Паскуэлине) Включай.

Паскуэлина включает приемник.

«…. собрать последние силы в кулак… верить….».

Луболо. Это ответственный министр.

Джокетто. Я догадался.

«….будем сражаться. Несмотря на то, что горе постигшее нас не поддается описанию… Я не знаю, что говорить — гибель Кабалоне она… она выше слов. Но мы должны, мы просто обязаны сражаться до конца! Я верю……..победа или смерть….….. грядет счастье… оно неблизко….. дальше, чем когда-либо… полное уничтожение… завершение истории человечества…

Джокетто. Вырубай. Все ясно.

Луболо. Кабалоне и обещал, что погибнет — прямым текстом. А он был человеком слова.

Флориэна. Кабалоне говорил, что он человек дела.

Луболо. Одно другому едва ли препятствует. Попомни, девочка, слова старого служаки и картежника — едва ли. Хотя вещи это совершенно разные. Слова гораздо легче дел.

Вольтуччи. Но, насколько я помню, все началось именно со слова.

Джокетто. А закончится танцем. Пора! (Вольтуччи) Зови Баллоне.

Вольтуччи. Баллоне!! Баллоне!!

Джокетто. (Флориэне) Передай мне свою гитару. Быстрее, маленькая! Не задерживай важного синьора!

Взяв гитару, Джокетто вскакивает со стула, вешает ее на шею, щупает струны. Окидывает присутствующих невидящим взглядом. Переступает с ноги на ногу. Постукивает себя по бедру. Ждет.

В комнату входит неиграющий Баллоне.

Джокетто. Пришло твое время, музыкант. Короче, зажигай! Звезды, парень, конечно же, звезды! А я тебе подыграю.

Баллоне начинает играть. Поначалу нудно и тихо.

Вольтуччи. Приглашаю всех на танец. Вас, мадам, особенно.

Паскуэлина. Я принимаю ваше приглашение.

Вольтуччи и Паскуэлина встают из-за стола. Секундами спустя то же самое делают Луболо и Флориэна.

Луболо. Ух и оторвемся мы напоследок! Не остановимся пока не остановят! Отдадим все, что осталось!

Флориэна. Будет весело?

Джокетто. Еще бы, девочка, другого не держим. Понеслась!!!

По сигналу Джокетто трубач Баллоне начинает играть громче и быстрее. У него получается — все глубоко вдыхают и пускаются в пляс. Кто как умеет: Джокетто пританцовывает, играя на гитаре, Вольтуччи и Паскуэлина поначалу танцуют вместе, затем расходятся, разбегаются и снова сходятся, Луболо и Флориэна в основном танцуют по одиночке; иногда все танцующие создают какое-то подобие хоровода. Во время танца занавес закрывается.

Некоторое время музыка по-прежнему слышна. Потом раздается страшной силы взрыв.

Конец.

«Спасители»

Действие первое.

Серое одноцветье, скучная гладь, шорохи, скрипы — от шагов одного единственного существа: в центре сцены находится внушительный вентиль и вокруг него в одиночестве прогуливается Павел. Медленно, степенно, угрюмо — предоставляя мирозданию идти своим чередом.

Спустя какое-то время из недр тумана появляется Петр. Останавливается, хрустит шеей, скрещивает руки; на обоих партнерах серебристые поношенные саваны, пыльные сандалии, красные носки; у Петра выпуклые глаза, мощные плечи, приподнятая бровь; у Павла выгоревшие волосы и слегка затронутое оспой лицо. На первый взгляд их внешность можно охарактеризовать, как изнуренную. Более детальное всматривание оценку едва ли изменит.

Петр. Зачем звал, Савл? Пошвыряться камнями, в названия галактик поиграть?

Павел. Посоветоваться надо. Обменяться мнениями и непременно ими сойтись.

Петр. Мало ли что кому надо… вростая по пояс в нездоровое воодушевление. С раздраженным сопением под обрушившимся куполом цирка. Почему здесь?

Павел. Для удобства. Если мы примем решение, то сразу же его и исполним. Лупанем нашей правотой по этим марионеточным канальям…

Петр. Ты, насколько я понимаю, опять об этом. Что теперь у них там случилось? Глобальное потепление? Похолодание? Ядерная война?

Павел. В том-то и дело, что ничего. В который раз… не знаю, как тебе, но мне ждать уже надоело. Под самую завязку… я предлагаю покончить с этим сейчас же. Начать и кончить.

Петр. К чему эта спешка?

Павел. Спешка?! Ты, Симон, с мозгов-то пыль смахни. Ты ими редко пользуешься, вот они у тебя и барахлят. Спешка… Сколько лет мы присматриваем за этой планетой?

Петр. Где-то тысячи две.

Павел. Ну, и как тебе результаты?

Петр. К нам не может быть никаких претензий. Все эти годы мы работали честно. Возможно, не слишком продуктивно, но честно.

Павел. Я говорю не о нас. Я про них (показывая пальцем вниз). За все эти годы они хоть капельку изменились? На какой-нибудь гребаный микрон?

Петр. Они стали образованней. Раньше и читать единицы умели, а теперь даже в самых отсталых племенах знают, кто такой Билл Гейтс. А мы с тобой, Савл, одну букву на двоих знали… Но это так, к слову.

Павел. Ты нас общей гребенкой не расчесывай. Будь объективен и быстро признай, что я с пути к себе не сворачивал и с образованием никогда не враждовал — все, что полагается выучил.

Петр. Да что ты там выучил… В наше время и учить-то особо нечего было.

Павел. Это только ты со своей колокольни исключительно язык от свисающего колокола видел. Я же смотрел куда дальше — я всегда, Слава Создателю, смотрел дальше тебя…

Петр. Не чувствуется в твоих словах нищета духа, ой не чувствуется. Гордыня одна. Павлинья придурь.

Павел. Кивать на слова, Симон, последнее дело. С каждым днем на этой планете их становится все больше и больше, но кого это согревает?

Петр. Слова и не должны согревать. Они предназначены для другого — ими называют города, рассказывают истории, молятся, наконец.

Павел. В молитве слова не имеют значения. Там важно настроение, с которым она произносится.

Петр. Но говорится-то она словами.

Павел. Она не должна говорится! Слова это всего лишь скорлупа, где и созревает истинная молитва. Но Он не ест скорлупы! Ему нужно чувство, вырвавшееся из застенков словесных игр. Было нужно…

Петр. Ты за Него не говори. Он и сам за себя сказать в состоянии. И мне, и тебе — мне мягко и подбадривающе, тебе замахнувшись и нелицеприятно. Чтобы спесь сбить.

Павел. Здесь Он уже ничего не скажет — Он никогда не возвращается на планету, убившую Его сына. Так было на сотне планет и так будет до скончании века. Под колониальным гнетом физических законов Он давал им много шансов, однако они не воспользовались не одним из них. И жизнь покинула эти планеты. Покинет и Землю.

Петр. Но когда это произойдет, зависит только от нас.

Павел. Такова Его воля.

Петр. Ошибаешься.

Павел. Как это ошибаюсь?

Петр. Это была воля Его Сына. А Его мы даже в глаза не видели.

Павел. Правильно, все контакты поддерживались через Сына. Но воля была Его. Сын просто переводил ее на доступное нам наречие. По-моему, мы верно истолковали перевод.

Петр. По-моему, тоже. Полагаю, нам следует рассуждать именно под таким углом, поскольку заниженная самооценка бьет прямо в кость. Делает легкого на подъем легким на спуск. У тебя, кстати, ничего не болит? Ничего не раздирает?

Павел. С чего ты взял?

Петр. Бледный ты какой-то.

Павел. Как смерть?

Петр. Не знаю, мне еше не приходилось сталкивался с ней лицом к лицу. Он миловал.

Павел. Тебя-то Он миловал, а вот им этого уже не светит — ими теперь распоряжаемся мы: я и ты, великий человек и некто пожиже…

Петр. Мы распоряжаемся не каждым из них в отдельности, а планетой в целом. Это разные вещи. К тому же все наше распоряжение сводится к одному — выбрать точное время ликвидации.

Павел. Да, ликвидация, уничтожение, устроим им всем кровавую баню — безбожникам, патриотам, разбитым параличом папистам, говенным гуру, переодетым в бродячих артистов агентам ЦРУ, аристократам духа, фрейдистам… Тебя наши полномочия не устраивают?

Петр. Об этом, наверное, поздно рассуждать. Будучи нареченными свыше единственными в своем роде, мы приняли предложенные условия.

Павел. Ну, не отказываться же.

Петр. А ты бы посмел? Отважился возражать?

Павел. Я нет. Убедившись в реальности существования воды, я бы не посмел подвергать сомнению лед. И если жребий пал на нас, мы были не вправе переворачивать монету. Пусть лежит, как упала. В бытии пространства… нет, подожди — в пространстве бытия… что такое, опять не звучит… ну, давай же.. я сейчас сформулирую… секунду…

Петр. Махровый фатализм, Савл, отнюдь не входит в число добродетелей — осознанность выбора приветствуется гораздо больше. Данную первооснову предпочтительней понять самостоятельно.

Павел. Мой фатализм настолько осознан, что ему часовая стрелка позавидует. И минутная позавидует. Не успею насладиться видом гусеницы, как она уже превратилась в бабочку… Помахала чуток крылышками и сложила их у себя на груди. Тельце все такое же, а внутри что-то переменилось. Исчезло что-то…

Петр. Жизнь тем и прекрасна, что она исчезает. Только тогда она обретает хоть какой-нибудь смысл.

Павел. Еще один довод свершить намеченное. И унестись восвояси!

Петр. Этим ты перечеркиваешь все, чему нас учили. Ты ставишь на пьедестал свой личный интерес и…

Павел. И твой! И твой интерес!

Петр. И мой… Но при принятии решения наша с тобой выгода должна стоять в самом конце списка. Придержи отвисающую челюсть — я помню слова, которыми нас напутствовали. Более того, я не забыл, что нам обещали. И я ничуть не сомневаюсь — ты, Савл, это тоже помнишь. Скрывай, не скрывай.

Павел. А как же! Помню, как такое забудешь — Он обещал взять нас с собой, чтобы нести отцовское слово на планеты, где его еще не слышали. Он говорил, что когда мы присоединим Землю к числу неоправдавших ожидание, нас будут Там ждать. Неужели эти перспективы тебя не вдохновляют?

Петр. Меня не вдохновляют перспективы несчастного человечества. Если мы с тобой поступим так, как ты тут предлагаешь и на чем настаиваешь, они уже никогда не станут счастливыми.

Павел. Они заслужили свое несчастье! Посмотри на них, Симон, повнимательней — у них вся жизнь проходит ползком. А индивидуума, который стремится хотя бы немного их выпрямить и приподнять из грязи, они из своего общества выбрасывают. Потому что во время гениальных песен он им мешает зевать!

Петр. Все так. Но лишив их жизни, мы уподобимся им же самим: тем гнусным гнидам, что травят беззащитных одиночек — мы с тобой одиночки не беззащитные и по сравнению с нами все эти миллиарды защищены еще меньше, чем пытавшиеся встать против большинства. Я не сторонник такого подхода.

Павел. Ты?!… А я?! Знаешь меня?! Конечно, знаешь! Но кто я?! Это ты знаешь?! Я не сторонник терпеть твои колебания! Значит, так — я неоднократно заводил с тобой речь о закрытии этой планеты, но еще ни разу не ставил вопрос ребром. Сейчас ставлю. Не сходя с места, ты должен определиться, с кем ты. Со мной или с жалкими человечками, ставшими для тебя роднее твоего многолетнего компаньона. Определяйся, Симон, не раздражай меня молчанием.

Петр. На Земле живут не только люди… Чем перед нами провинились другие формы жизни? Задача рыб — метать икру, а не слушать Высшее слово. Нельзя же сказать микроорганизмам — любите друг друга. Если они перестанут между собой воевать, то безвозвратно и без нашего вмешательства сгинут.

Павел. Насчет других форм жизни нам не давали никаких указаний. В конце концов, за все ответственен человек. Он отвечать и будет.

Петр. Человеку глубоко наплевать на микроорганизмы.

Павел. И мне наплевать. Обрекать себя на вечное заточение в этой глуши из-за какой-нибудь паршивой амебы? Мы не для этого общались с Ним… Мне никто не докажет, что для этого! Пусть даже не стараются.

Петр. А Он не для этого общался с нами. Нет, не для этого — категорически для иного. Охлынь и учти — как бы ты, Савл, ни кряхтел, ни в чем не повинные животные на справедливости твоего решения огромное бельмо проявят. Орбита их предназначения лежит весьма вдалеке от твоего желания уничтожить их без последствий — нам за это спасибо не скажут.

Павел. Я давно не рассчитываю на спасибо. С меня вполне достаточно снова говорить с Ним. Положись на мои предчувствия, друг — нас, конкретно нас, Он не прогонит.

Петр. Ну, а если выгонит? Ногой под мягкие ткани. Ты подумал, что тогда с нами будет?

Павел. Не подумал. Как-то… что-то… А что с нами будет?

Петр. Вероятно, нас тогда вернут на Землю.

Павел. Но Земли-то уже не будет.

Петр. Я о том же.

Павел. Да не выгонит Он нас… С чего бы вдруг… мы к Нему, Он нас взашей… Это не в Его правилах — своих людей выгонять.

Петр. Мы уже две тысячи лет не люди… Впрочем, делай как знаешь.

Павел. Ты о чем?

Петр. Только не устраивай сцен с объятиями. Я согласен. Согласен уничтожить эту планету.

Павел. С чего это вдруг?

Петр. Моя душа потемки… Так что так, Савл — моментом пользуйся, а в нее не лезь. Она женщина вздорная, может и передумать.

Павел. Не будем терять времени. (подходит к вентилю и машет рукой) Иди сюда. (Петр подходит) Возьмись за него правой рукой.

Петр. (взявшись) Правой, потому что я главный?

Павел. Нет, потому что я левша. Шучу, так удобней. Как ты помнишь, мы должны сделать один полный оборот, разделив его на три примерно равных фазы и действуя строго одновременно. Крутить будем по моей команде.

Петр. Почему не по моей?

Павел. Доставь это удовольствие мне. Я дело инициировал, я его и отсчитаю. Скандалить, надеюсь, не будешь?

Петр. Не буду. Если ты прочтешь что-нибудь из Книги, то не буду. Сдержусь.

Павел. Да не хочу я ничего читать. Тем более из Книги. У меня к ней неоднозначное отношение. Там иногда на такое наткнешься… но, само собой, в ней есть и здравые места. Даже где-то любимые.

Петр. Вот их прочитай.

Павел. Не хочу.

Петр. Ты, Савл, не злись, но я настаиваю. Что-нибудь коротенькое.

Павел. Коротенькое можно. Ты натолкнул меня на эффектную мысль. Я буду считать, цитируя Книгу. Так мы придадим церемонии дополнительную официальность. Поголосим под приспущенными знаменами… Итак, ты готов указать Земле ее место на карте вселенной?

Петр. Я только что с ней мысленно попрощался.

Павел. Мысленно грешат и мысленно следуют за Ним… Нервничаешь? Испариной покрываешься?

Петр. Начинай.

Павел. Неужели дождались… (поднимает глаза наверх) Прими нас, ибо уже идем мы!

Павел берется за вентиль.

Павел. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний. Раз! (крутят вентиль) Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. Два! (снова крутят) А вне — псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду. Аминь. Три! (Петр не крутит) Три!! (Петр не крутит) Ты почему не крутишь?!!

Петр. Она передумала.

Павел. Кто она?!

Петр. Душа. Моя душа решила предоставить им еще один шанс. Мы спустимся на Землю и поищем наследников того духа, ради которого все и затевалось. А не найдем… Тогда никаких хождений на попятные уже не будет. Вперед, мой меньший брат во Христе. Двинули!

Павел. Что же ты за человек — как говорится, съест мой апельсин, да еще и соком мне в глаз брызнет…

Петр. Твои оскорбления ничего не изменят. Я не человек, тут ты на меня клевещешь, но я не стыжусь, что некогда им был. Вынужден сознаться — это далекое время вне всяких сомнений было наилучшим временем моей бесконечной жизни. Вне сомнений — вне всяких, всяких… вне всяких, всяких… вне, вне, вне…

Петр уходит со сцены.

Павел. Оо-хх, что с него возьмешь — как был рыбаком, так и остался…

Следует вслед за Петром.

Действие второе.

Ясный летний вечер Дальний угол непопулярного парка — скамейка. Под ней пустой пакет из-под чипсов. На ней Иосиф. Он молод, порывист, совестлив. Обыкновенно одет — рубашка, джинсы, кроссовки. Небольшой рост, несерьезная фигура. Кожа да кости, глаза и сверкание — оно в них неординарно и притягивающе. Было бы неверно утверждать, что истоки всему безумие. Но этого нельзя и отрицать.

Над Иосифом — чуть в стороне, непонятно на чем — сидят Павел с Петром. Вполне вероятно, что они сидят на воздухе. В руках у Павла продолговатый пульт. Наподобие телевизионного — если он нажимает на некую заповедную кнопку, реальность встает на паузу.

Павел ее нажимает. Все сущее, включая Иосифа, временно застывает.

Павел. Долго мы будем ждать? День, неделю, месяц, два?

Петр. Пока не надоест.

Павел. Мне уже надоело. Ты только входишь во вкус, а мне бы отсюда и подальше — сейчас же. Немедленно. Не объяснишь, почему мы ждем именно здесь?

Петр. Это, Павлуша, называется интуиция. От латинского intueri, означающего «пристально смотреть» — чувствуешь связь? Я не совсем, но изволь положить наш пульт ровно посередине. Дай тебе волю, ты никогда реальность с паузы не снимешь.

Петр снимает. Через несколько секунд мимо Иосифа уверенно проходит одноногая девушка на костылях. Это Мария. Грациозная шея, бледные щеки, пронизывающий взгляд. Маленькие серьги, свободная кофта, длинная черная юбка. Лучезарная улыбка на ее интересном лице не играет — она не собирается разыгрывать из себя кого-то без мозгов, но приятного в общении.

Иосиф ей, кажется, понравился.

Мария. Мне можно сесть?

Иосиф. Конечно, конечно. Это общая скамейка — на ней можно и сидеть, и лежать, но в данную секунду на ней лежать затруднительно, потому что на ней уже сидят. Я сижу.

Мария. Я вижу, что вы.

Иосиф. Вы видите меня всего, а я по большей части лишь свои ноги. Что это я говорю! Как же глупо и непростительно… Да вы садитесь!

Мария. В ногах правды нет?

Иосиф. Нет. Ой, ой, опять я не то…

Мария. Успокойтесь. Не переигрывайте.

Мария присаживается.

Иосиф. Гуляете?

Мария. Ага, гуляю.

Иосиф. Мне сегодня тоже дома не сиделось. Какое-то странное предчувствие — как с утра началось, так весь день не отпускает.

Мария. Какое предчувствие?

Иосиф. Странное. Вам непонятно? Хмм… Как будто что-нибудь случится, но, если я не напрягу все свои силы, я этого не замечу.

Мария. Может, и надо замечать?

Иосиф. Мне, думается, надо. Хотя для взаимопонимания с Богом посредничество психиатра нередко требуется. Но это я в общем, не о себе — по ходу разговора… У вас бывают такие предчувствия?

Мария. У меня нет времени на предчувствия. Меня обременяют несколько другие заботы.

Иосиф. Вы о своей болезни?

Мария. Болезни?! Вы называете это так просто — болезнью?!… Следует сказать, что вы, молодой человек, неисправимый оптимист. За чужой счет.

Иосиф. Если я вас обидел, Бога ради, извините!

Мария. Да вы-то тут причем.

Иосиф. Готов побожиться — я тут совершенно не при делах. Так и есть… Трудно, наверное, без ноги?

Мария. Ерунда. Легче, чем без двух. Вопросы у вас, прямо скажем, откровенные. Не заскучаешь.

Иосиф. Вы считаете, что я не скучный?

Мария. Вам это важно?

Иосиф. Скучный я или нет?

Мария. Каким я вас считаю, вам важно?

Иосиф. Разумеется, важно. Как для человека, поклоняющегося величию ненаписанных шедевров — в музыке, литературе, кубической живописи…

Мария. Это глупо.

Иосиф. Что глупо?

Мария. Да все. Я утрирую — глупо полагаться на мнение совсем посторонненго человека.

Иосиф. Почему постороннего?

Мария. А что, родного? Такие родные и костыль сопрут, не поморщаться… Мы даже не знакомы.

Иосиф. Меня зовут Иосиф.

Мария. Еврей, что ли?

Иосиф. Да какой там еврей — мой дед был не без проблем обрусевшим поляком, вот папа в честь него меня и назвал. Я не жалуюсь. Под своей смоковницей кучи не кладу! Отца трудоспособности не лишаю — не подкарауливаю его в темном коридоре с разводным ключом или прочими тяжелыми предметами.

Мария. Вы достойный сын.

Иосиф. Вероятно… не уверен… возможно…

Мария. И чем ваш достопочтенный родитель занимается? Работает, болеет, ищет себя?

Иосиф. Он зарабатывает деньги. Точнее, не он сам, а его фирма. Я в этом деле ничего не понимаю. Мне больше нравится работать с засохшим деревом — плотничать, так сказать.

Мария. Так вы плотник?

Иосиф. Я пока что студент. Вот изучу ненавидимые мной финансы, размешаю ложку воды в коробке с сахаром и стану настоящим плотником. Смастерю мельницу, гондолу, пятиметрового снеговика из дуба или баобаба… Да что мы все обо мне и обо мне — вас саму как зовут?

Мария. Мое имя Мария.

Иосиф. Можно я буду называть вас Машей? Меньше букв, больше теплоты?

Мария. Называйте.

Павел. Как их зовут?!

Петр. Этот парень еще и плотник…

Павел. Подозрительное совпадение… Ты все подстроил?

Петр. Не говори глупостей — ты знаешь, что за этим миром мы можем лишь наблюдать. Еще мы в праве его уничтожить, но в ход событий мы этим никак не вмешаемся. Поскольку никаких событий уже не будет.

Павел. Невелика беда, переживем… Все только с облегчением вздохнут.

Петр. Кто все?

Павел. Слова мудрых уточнению не подлежат. Понимай, как понимаешь.

Иосиф. А что вы, Маша, обычно делаете одинокими вечерами? В кривых когтях ненасытного сумрака!

Мария. В депрессии я предпочитаю музыку слушать — завывание вольного ветра, стук дождя по стеклу, тиканье часов. Это и есть моя музыка.

Иосиф. В ваших словах прослеживается что-то… не ваше. Что-то от прежних людей, знавших о правде жизни побольше, чем мы.

Мария. Прежние люди ничем не отличались от нас. Те же слабости, те же радости. Те же глупости.

Иосиф. У тех людей было больше времени. И хотя они жили, в среднем, меньше нашего, их годы длились дольше.

Мария. Вряд ли.

Иосиф. А я… ч, извините, уверен.

Мария. Я уверена только в том, что солнце сядет раньше, чем взойдет луна.

Иосиф. Это не вера. Наука — только она.

Мария. Узнай я об этом из книжек, то, да, наука, а если просто узнала, то извините. Моя заслуга.

Иосиф. Наука, заслуга — на теле следы от комбайна и плуга… Стихи пишите?

Мария. Прошу избавить меня от ваших издевок. Тем более, издеваться над стихами подло и гнусно — они слишком беззащитные.

Иосиф. Да я… Постойте, не держите зла — ни над чем издеваться я не думал… ну как мне вам это доказать? Вы только скажите, я все сделаю.

Мария. Мне не следует ничего говорить, а вам, соответственно, делать. Вдыхайте воздуха сколько сможете — как прежде. Я вас прощаю.

Иосиф. Спасибо! А за что? За что вы меня прощаете?

Мария. Все нормально. И вообще, что бы ни происходило, это не должно становиться для нас внеочередным поводом для разочарования. Как бы ни было больно, ныть все равно противопоказано — пусть мы иногда достойны и лучшего, нам по силам насытиться и случившимся. Неважно, с нами или нет.

Иосиф. Вы сильная.

Мария. Тут другое. Когда я была маленькая, мы летом жили за городом — в деревянном доме, у которого при малейшем дожде протекала крыша. Как-то я встала с утра, пошла чистить зубы, а моя зубная щетка уже мокрая. Я страшно разозлилась. Зачем, думаю, они брали мою щетку, своих что ли нет. Ничего никому не сказала, но полдня ходила очень смурная. И только к вечеру я догадалась, что мою щетку намочил дождь. Тогда во мне что-то изменилось. Или еще раньше. Но безвозвратно.

Иосиф. У вас тогда наличествовали обе ноги?

Мария. Да, тогда у меня был полный комплект. Нога к ноге, одна к одной… Рассказать, что случилось?

Иосиф. Если можно.

Мария. Ну, почему же нельзя. Меня привезли в больницу с приступом аппендицита, подготовили к операции и по ошибке на тележке в другую операционную отвезли. Там мне какие-то подвыпившие гниды полноги и оттяпали. Потом извинились, конечно.

Иосиф. Пришить ее на место было уже невозможно?

Мария. Вполне возможно. Но они ее как бы куда-то потеряли. Устами заведующего отделения сказав, что не со зла — я им, в принципе, верю. Со всеми бывает.

Иосиф. Компенсацию хотя бы заплатили?

Мария. Заплатили, как же не заплатить. Ее как раз на эти костыли и хватило.

Иосиф сочувственно смотрит на Марию. Потом отворачивается. Слышатся частые всхлипывания.

Мария. Вы что, плачете?!

Иосиф. (сквозь слезы) Мне бы… я… с вами… не понимаю… ломая ножки табурета, ты этим не ломаешь ноги дьяволу… простите…

Мария. Не плачьте, ни к чему — мне ведь даже не было больно.

Иосиф. Это несправедливо…

Мария. Нет худа без добра. Если проецировать эту логику на мой случай, можно сделать следующий вывод — вырезая мой аппендицит, они могли меня зарезать. А так дело ограничилось всего лишь одной ногой. В определенных ситуациях это приемлемые потери.

Иосиф. Получается, они сделали благо?

Мария. Благом бы я это не назвала, но все, как мне представляется, было в состоянии продвинуться и по более худшему пути. Как с моим отцом.

Иосиф. А что с ним?

Мария. Уже ничего. Он умер.

Иосиф. Мои искренние соболезнования.

Мария. Ему от них уже не жарко. А жарко ему было — и еще как, прости меня Господи… Он в бане скончался. До того натопил, что его ангелу-хранителю, по-видимому, стало невмоготу и он вышел подышать в предбанник — о нем больше никто не слышал, а мой отец, оставшись в одиночестве, дал слабину. Полем его последней битвы оказалась баня… Хотя если посмотреть на это с позиций гигиены, смерть буквально образцовая.

Иосиф. Ты сильно переживала?

Мария. Как тебе сказать… сознание я не потеряла.

Иосиф. Я терял сознание только один раз в жизни. У меня дома были рыбки. Две, три, потом шесть — доходило до восьми. До двенадцати. И вот прихожу я из школы, собираюсь покрошить им купленного по дороге корма, а мама мне говорит, что все рыбки сдохли. Я плакал до самого ужина… А на ужин мама пожарила нам с отцом рыбу — я как об этом узнал, чуть с ума не сошел. Перед глазами все завертелось, закружилось, и я упал — навзничь. Сейчас-то я понимаю, что это не моих рыбок зажарили.

Мария. Рад, что понимаешь?

Иосиф. Я был рад, когда были живы мои рыбки. Еще как был!

Мария. Рано или поздно они бы все равно умерли.

Иосиф. Лучше бы поздно. Но чего там жаловаться… Забыли, проехали — чтобы я не особо грустил, отец купил мне боксерские перчатки. Проворчал, что пора становиться мужчиной и отвел в секцию.

Мария. Выходит, ты чемпион?

Иосиф. С боксом у меня не сложилось. Я старался, но другие старались намного удачней, и каждый вечер я приходил домой в плохом настроении. Мое нахмуренное лицо покрывала ровная синева. Как говорится, судьба отказала мне в праве покидать ринг не на носилках, и дней через десять, вдоволь насмотревшись на мои никому не нужные раны, отец с подобным способом времяпрепровождения разрешил мне завязать.

Мария. А если бы не разрешил?

Иосиф. Пришлось бы продолжать. Не могу же ослушаться своего отца. Ты ведь тоже своего слушалась?

Мария. Это было трудно.

Иосиф. Он был несправедливым? Несправедливым человеком, законченным подонком, последней сволочью?

Мария. Не о том разговор. Я не очень прислушивалась к нему, поскольку он был немым.

Иосиф. Совсем?

Мария. Со всеми. Не знаю, что он об этом думал, но по-моему в этом что-то есть. Недавно я видела сон, который подтвердил мои догадки — мне приснился зеленый туман и скрипучая телега, доверху заполненная музыкальными дисками. На этих дисках было записано абсолютно все, что я говорила в своей жизни. И меня заставили их прослушать.

Иосиф. Кто заставил?

Мария. Откуда я помню — это же сон.

Иосиф. Извини, не сообразил. Всегда со мной что-то не так… И ты прослушала?

Мария. Не все, но многое. Такого отвращения к себе я от себя никак не ожидала. Какое-то нервное нытье, никчемные словесные изыски, бесцветные эмоции — обвинения всех подряд, начиная с мертвых и кончая еще живыми. Чрезмерно громкие претензии, плавно переходящие в отчаянье… Знаешь, что я чувствовала, когда себя слушала?

Иосиф. Страх?

Мария. Стыд! Мне было стыдно. Ужасно стыдно. Через край переливалось. Слава Богу, этот сон лишь раз мне снился.

Павел. Не упоминай это имя всуе! Забудь о таком даже думать! Всуе ведь нельзя.

Петр. А орать можно? Визжать и бесноваться, как беременная ослиха при виде скелета волчьего? Их твои выкрики не задевают — они тебя не слышат, но я-то не на паузе. Я в деле, Савл, я все слышу — оглушенный и незлопамятный я. И о каком имени ты тут развопился?

Павел. О Его.

Петр. У Него, мой забывчивый тарсянин, нет имени. Вот тебе крест.

Павел. Но они-то его упоминают.

Петр. Его, но не имя.

Павел. Фарисей ты…

Иосиф. Касательно сновидений, у меня есть свой собственный кошмар — увы, но он приходил ко мне гораздо чаще, чем один раз. В нем я иду по асфальтированной дороге, шпыняю ногами засохшее дерьмо и восхищаюсь удивительнейшим солнечным закатом. Смотрю ему в глаза, ощущаю его каждой клеточкой своей физической оболочки — можно даже сказать, намазываю его масло на хлеб моей души. Но когда солнце полностью исчезает, асфальтированная дорога незамедлительно превращается в болотную топь. Я пытаюсь бороться, но ничего не помогает и меня засасывает. Я никогда не спасаюсь.

Мария. И что ты видишь последним?

Иосиф. Свое лицо.

Мария. Каким образом?

Иосиф. Оно отражается в тех глазах…

Мария. Чьих глазах?

Иосиф. Глазах того, кто за мной наблюдает. Страшного, великого, единственного, не отвечающего на мой зов… Кто он, я не знаю. Я мог бы разглядеть его получше, но во сне я боюсь высоты. Это очень редкая болезнь.

Мария. Миллионы людей боятся высоты. Десятки миллионов.

Иосиф. Миллионы боятся смотреть сверху вниз, я же боюсь смотреть снизу вверх. Но я все равно туда когда-нибудь посмотрю.

Мария. Кто же тебе мешает? (показывает на небо) Смотри.

Иосиф. Сначала мне нужно уснуть.

Мария. Только не здесь. Тут же народ простой… простой, по-своему талантливый — их вроде бы нет, но только попробуй уснуть, сразу же из-за деревьев высунутся.

Иосиф. Что они мне сделают… Снимут часы? Пес с ними, мне не жалко.

Мария. Часы — это если очень повезет: они запросто могут и какой-нибудь жизненноважный орган выкидным ножом вырезать. Сердце, к примеру.

Иосиф. Разве его стук доставляет кому-нибудь неудобства? Я думаю, нет. Подумав, думаю. О том же — думаю, нет. И еще я думаю, что никто, кроме меня, на мое сердце не позарится. Ну, если только из хулиганских побуждений.

Мария. В более или менее развитых странах уже фактически ничего не делается из хулиганских побуждений. Все просчитано на калькуляторах последнего поколения, накрепко цифрой предопределено, скоро и слова будут состоять из цифр — наша жизнь станет единым целым, без деления на гласные и согласные: она окажется монолитом, не пропускающим не подсчитанной радарами фантазии…

Иосиф. Люди этого не допустят.

Мария. Люди этого даже не заметят.

Иосиф. Я замечу! Я просто не сумею не заметить. И ты заметишь.

Мария. Если мы это заметим, то горе нам. Это все равно, что бег на четырехсотметровый круг — предпочтительней бежать вместе со всеми против часовой стрелки и прийти где-нибудь в конце, чем бежать одному по часовой и показать лучший результат. Его ведь все равно не засчитают. А тебя, вместо велеречивых поздравлений, истерично засмеют.

Иосиф. И пусть засмеют! Мою уверенность, что в забеге выиграл именно я, они этим с места не сдвинут! Не заставят переосмыслить честно одержанную викторию!

Мария. Твое мнение здесь никого не интересует.

Иосиф. Оно интересует меня!

Мария. Тебе этого достаточно?

Иосиф. Не достаточно. Но я не вправе отбрасывать его, как нечто второсортное. Оно неотъемлемая часть меня, созданного по образу и подобию… Сама знаешь, кого.

Мария. Боюсь, не знаю.

Иосиф. Когда-то я тоже не знал, что, споткнувшись, упаду по прямой — в центре города, зимней полночью, с особенным чувством вскричав… народ подходил, оборачивался — увидевший меня майор перекрестился…

Мария. Ты умеешь плавать?

Иосиф. Только на корабле. А что?

Мария. Как, ты не умеешь плавать?! Бить руками по морю, чуть-чуть продвигаясь от берега?

Иосиф. Меня, знаешь ли, вода не держит. Я для нее слишком тяжелый.

Мария. Даже я умею плавать.

Иосиф. Это вполне естественно. Женщины легче мужчин.

Мария. Но я, как ты уже успел заметить, не совсем обычная женщина.

Иосиф. Да, это так. Ты красивей обычных.

Мария. Достойная шутка.

Иосиф. Я не шучу. Ты очень красивая.

Мария. Да брось ты… Человек без конечности — конченый человек. Он не может быть красивым.

Иосиф. У многих древних статуй не было рук, но они и сейчас, спустя тысячелетия, божественно красивыми остаются. Недостижимыми для нынешнего убожества.

Мария. У них не было рук, а у меня нет ноги. Ситуация намного серьезней.

Иосиф. Зато они всегда были мертвыми, а ты живая.

Мария. Пока живая. Однако в этом, безусловно, что-то есть. При поверхностном взгляде никаких сомнений…

Иосиф. В чем?

Мария. В том, что я живая. Слушая тебя, так и хочется вскрыть неприкосновенный запас оптимизма и наесться им до отвала. Только вот от переедания живот обычно болит. А если переешь оптимизма, будет болеть даже не живот, а… Сердце будет болеть. Пока его не вырежет какой-нибудь заблудший мерзавец….

Иосиф. У тебя и с сердцем проблемы?

Мария. Допустимо сказать и так. Оно у меня стучит как-то нарочито медленно — видимо, решило, что спешить нам с ним уже некуда.

Иосиф. А что говорят врачи? Они за положительный исход или им до лампы? Если ты нуждаешься в операции, я могу поговорить с отцом, он нам в помощи не откажет. Не должен отказать.

Мария. Спасибо за заботу, но без операции обойдемся. Необходимого оборудования все равно ведь еще не придумали. Наука бессовестно отстает.

Иосиф. Ну, не знаю… Благодаря науке люди летают в космос, строят многокилометровые тоннели, играют на электрогитарах — твои костыли тоже спроектированы не без участия научной мысли.

Мария. Научная мысль ни за что не решит проблемы, возникшие задолго до проявления на свет столь сложного для произношения слова, как наука.

Иосиф. Наука несложное слово. Всего три слога.

Мария. Не бери на себя больше, чем от тебя ждут… самое сложное слово Солнечной системы вообще из одной буквы состоит.

Иосиф. Из какой буквы?

Мария. Из буквы «я».

Иосиф. Я лежу на обеих лопатках — тупо слежу за луной и восхищенно кусаю губы…. Но почему только Солнечной системы?

Мария. За другие говорить не могу — не была. Поболтали и довольно. Тебе оставаться, нам расставаться — я пойду. Приятно было познакомиться. Представится случай, друг друга увидим и поздороваемся. Если настроение будет.

Мария встает и уходит.

Иосиф. Маша! Не уходи. Вернись, где была, и мы попробует вместе определить те вещи, на совершение которых у нас никогда не хватит веры в чудеса! Нам надо еще о многом поговорить. Это может звучать бредово, но мне это крайне необходимо! И я очень опасаюсь, что ты вот так, беззвучно одаривая меня непонимающим взглядом, уйдешь из моей жизни навсегда. Так или как-нибудь по-иному!

Мария Да что с тобой?

Иосиф. Со мной все хорошо. Но если ты уйдешь, со мной все будет плохо. Да что там плохо — погано. Обещаю!

Мария. Зачем же так категорично?

Иосиф. На стыке надежды и отчаяния мне не остается ничего другого… Я отвечу стихами.

Покидая меня на рассвете

Знай, что я жизнь уступил

Тебе, удостоившей плети

Все то, чем я раньше тут жил.

Знай, что в моей одиночке

Всегда будут рады тебе

Вырвавшей сердце из точки

Поставленной кем-то на мне.

Одновременно с последней строчкой на обозрение выходит бородатый мужчина со спортивной сумкой через плечо — это человек без определенных занятий Андрей. Взвинченный, неприкаянный, хмурый; подойдя к скамейке, он садится впритык с Иосифом. Снимает сумку. Переводит дух.

Иосиф. Простите, но тут занято.

Андрей. Никого не вижу.

Иосиф. А как же я… я же здесь… бок о бок с вами…

Андрей. По-прежнему не вижу. Никого.

Иосиф. Видеть или не видеть — сугубо на ваш выбор, но я бы порекомендовал вам…

Андрей. Никого.

Мария. Ты что, слепой?! Как это никого не видишь? А мы, по-твоему, что — пустота?

Андрей молча поднимается, берет сумку и уходит.

Андрей. Сборище поэтом и инвалидов… психи хреновы… бараны…

Мария. Иди, иди, козел! Как-нибудь и без твоей компании обойдемся! Никто сопли по лицу размазывать не станет! (Иосифу) Ты для кого место занимал?

Иосиф. Для тебя.

Мария. (садится) Забавный ты парень. Стихи читаешь, громкие слова говоришь… Тебе не кажется, что в твоей прошлой жизни ты был дымом?

Иосиф. Дымом? Почему дымом? Ты о том дыме, о каком я?

Мария. От дыма слезятся глаза. И не от переизбытка чувств — из-за того, что им больно. А боль, в отличие от чувств, ни у чего не идет на поводу — как ее словами не заговаривай, она не исчезнет, не отстояв свою вахту до конца. До победного.

Иосиф. Дым холодный. Я знаю — приходилось пальцем притрагиваться. Не скрою, приходилось… А я не холодный.

Мария. Бывает и горячий дым. Не в Африке — ближе. Но тебе это, конечно, не интересно.

Иосиф. Мне интересно смотреть на тебя.

Мария. Я и сама не против на себя посмотреть. Если зеркало выше пояса.

Иосиф. Зеркалам доверять нельзя. Когда я в них смотрюсь, мне думается, что человек, уставившийся на меня — это отнюдь не я. Страшно смотреть!

Мария. Ты не урод, чтобы настолько бояться своего отражения.

Иосиф. Не я в нем отражаюсь, не я… честное слово, не я!

Мария. А кто?

Иосиф. Я зову его Человеком в зеркале. У него тот же цвет волос, что и у меня. Те же брови, те же щеки….

Мария. Носами вы не похожи?

Иосиф. Похожи. И носами, и ушами. Но не глазами. Глаза у нас разные.

Мария. Но ты же свои глаза только в зеркале и видел. Увиденное там тебе не с чем сравнивать.

Иосиф. Есть!

Мария. Ну, и с чем же?

Иосиф. С тем, как они отражаются в воде. В ней они совсем иные, чем в зеркале. Объемные.

Мария. Вода дает размытое изображение. Уровень предоставляемой ею четкости недостаточен для объективного заключения.

Иосиф. Вода настоящая, а зеркала искусственные. Я лучше поверю воде. Мария. Человек подпрыгивает на месте и верит, что перепрыгивает горы. Расстегивает верхнюю пуговицу и верит, что этим он освобождает все народы мира от удушливого рабства тяжелых наркотиков. Плюет и верит, что останавливает засуху — по всей земле. Его везут в дурдом, но он верит все сильнее. Уже не помнит в что, но верит.

Иосиф. От этого человека нет никакого зла. Он заблуждается, но его заблуждения направлены на благо — через горы он перепрыгивает для себя, но в том, что касается засухи и рабства, он хочет помочь людям. Разве это плохо?

Мария. Каким людям?! К железной кровати ремнями привязанным? Поочередно мочившимся на выброшенного на берег Посейдона? Или вовсе мертвым?

Иосиф. Мертвым тоже нужна помощь. Это так же очевидно, как неминуемый позор после капитуляции. Мне жаль, что ты этого не понимаешь.

Мария. А мне не жаль! И капитуляция далеко не всегда позором сопровождается. Если я всего одна, а их десять — что ты тогда мне предложишь помимо почетной капитуляции? Ну, напряги извилины! Что? Ничего ты мне не предложишь. Так-то.

Иосиф. Ты делаешь упор исключительно на людях. А о лошадях ты подумала?

Мария. Каких еще лошадях?

Иосиф. Лошади побежденных становятся собственностью победителей — и это при том, что они очень тяжело переносят смену хозяев. Им приятней погибнуть под своим господином, чем принимать пищу из рук чужого.

Мария. Ты что, лошадь? Откуда ты знаешь, что им приятней?

Иосиф. Я тварь земная! По большому счету все мы одинаковы.

Мария. Так какая же твоим лошадям разница, кто у них хозяин?!

Иосиф. Лошадям важен не хозяин, а их собственное чувство к нему — люди приходят и уходят, чувство же либо остается, либо умирает. Чаще умирает. У чувства ведь нет костей, защищающих его от воздействия безжалостного времени.

Мария. Вполне гуманно.

Иосиф. Гибель чувства гуманна?! Я не ослышался?! Не ожидал от тебя такого…

Мария. Ну, сам посуди — если чувство умирает, лошади будет в сто крат легче, чем если бы оно осталось в живых, мучая и грызя ее изнутри. Хозяина же этим все равно не вернуть.

Иосиф. Чувство не приемлет рационального подхода! В этом вся его суть… Ты хочешь есть?

Мария. Смотря чего.

Иосиф. Когда хотят есть, на деталях не зацикливаются. Хватают что попало и, оглядевшись по сторонам, забиваются в темный угол — чтобы никого не смущать своим одержимым чавканием.

Мария. Есть что попало, я не хочу. Но чего-нибудь вкусного я бы съела.

Иосиф. Яблоки подойдут?

Мария. Ты сказал, яблоки? Это допустимо, но с оговорками — видишь ли, я предпочитаю сладкие…

Иосиф. Я попрошу сладких! Тут рядом есть киоск, где торгуют в числе всего прочего и приличными яблоками. Тебе сколько купить?

Мария. Если большое, то одно.

Иосиф. Большое — одно. Я запомнил. А если они маленькие? Маленьких сколько?

Мария. Тоже одно.

Иосиф. Ты, Маша, как знаешь, но я бы взял тебе парочку.

Мария. Не люблю четных цифр.

Иосиф. Как знаешь. (встает) Я быстро. Не хочу надолго оставлять тебя одной. Час сейчас поздний, мало ли что.

Иосиф уходит. Мария смотрит по сторонам и задерживает взгляд на Павле с Петром. Отвести его куда-нибудь в сторону не спешит, заинтересованно нагибает голову, ее глаза принимают все более осмысленное состояние, наконец, она поднимается с места и подходит к партнерам в упор.

Павел. Она нас не видит.

Петр. Не видит.

Павел. Однозначно не видит. Не видит, нет… А чего она тогда на нас смотрит?

Петр. Почему на нас? По-твоему, кроме как на нас, ей и посмотреть не на кого? Девушка смотрит за горизонт. Это вполне по-женски — они нередко лелеют огненное озеро вброд перейти.

Павел. Какой еще горизонт? Что за шутки? А? Смеешься, наверное… Она смотрит на нас.

Петр. Даже если и так, тебе-то что?

Павел. Она не может на нас смотреть. (двигает руками, крутит шеей, проверяет ее реакцию) Мы невидимые.

Петр. Все правильно, видеть нас она не может. А смотреть сколько душе угодно.

Павел. Ты мне только про душу не говори… разбираюсь, Слава Богу, я в этом.

Еще немного посмотрев на невидимых апостолов, Мария ковыляет обратно к скамейке. Садится и потерянно разглядывает костыли. Вскоре появляется Иосиф.

Иосиф. Все нормально?

Мария. Ничего, неплохо — сижу, взрослею, дегенирирую. А ты чего ждал?

Иосиф. Этого и ждал. Надеялся.

Мария. Приземленные у тебя надежды.

Иосиф. Надежда не мечта — она по земле ходит. (садится) Твое яблоко.

Мария. Спасибо тебе, добрый юноша — накормил ты инвалида, насытил его витаминами, положил на материальные потери ради совершения столь благого поступка.«Мяса куски вперемешку с вином во сне изрыгаю»… Похоже, сладкое.

Иосиф. А у меня не очень. Горчит и червивое. Выбирал, выбирал и выбрал… Как специально подсунули…

Мария. Ты бы купил себе несколько яблок — были бы неплохие шансы, что среди них и вкусное обнаружится. Берешь яблоко, надкусываешь — гадость. Берешь другое, третье — на лбу выступают капельки пота, азарт бьет ключом, перекусанные пополам черви валяются под ногами…

Иосиф. Я себе два яблока купил.

Мария. И где второе?

Иосиф. Я его по дороге съел. Так что оно не второе, а первое — второе я съел при тебе.

Мария. Ну, и как было первое? Которое не при мне, а по дороге ко мне.

Иосиф. Оно было лучше. Категорически сочнее и нежнее.

Мария. Это знак.

Иосиф. Какой знак? Пожалуйста договаривай. Не будь себе на уме, когда нить я теряю — подобная скрытность тебя не красит… Что за знак? Какой?

Мария. Мощно подталкивающий к бескомпромиссному одиночеству. Не чеши затылок, сейчас поясню — яблоко, съеденное без свидетелей было лучше по всем параметрам, так?

Иосиф. Не по всем. Когда я ел первое яблоко, я волновался за тебя, когда же второе, всего лишь плевался от горечи. Не от горечи жизни, а от горечи яблока — я готов поклясться, что когда я ел лучшее яблоко, мне было хуже.

Павел. Не клянись! Не клянись и все! Грех это!

Петр вырывает у него пульт и им же замахивается. Пока не бьет — сдерживается, но еле-еле.

Иосиф. Мне не достает мужской жесткости. Мой отец не стал бы отравлять поедание первого яблока психозом и волнением. Чем-то я в него, чем-то в маму…

Мария. А кто она?

Иосиф. Женщина.

Мария. Я это не оспариваю, но наверняка ее можно позиционировать и как-нибудь по-другому? Или исключено –женщина и женщина?

Иосиф. В ее участи нет ничего сногсшибательного. Совершенно. Не актриса, не знахарка, не метательница спортивного молота — она дома работает.

Мария. У кого дома?

Иосиф. У нас. Готовит еду, занимается хозяйством — мы с отцом ее за это очень уважаем.

Мария. Уважать просто так, разумеется, нельзя.

Иосиф. Просто так любят. А уважают за что-то — за высокий голос, за крепкие нервы, за рецидивы былой героики — хотя бы за длинные ногти. У тебя, кстати, длинные ногти?

Мари. Не особо. Думаешь, следует отрастить?

Иосиф. Как тебе удобно.

Мария. Мне удобно с короткими. Но будешь ли ты меня за это уважать?

Иосиф. Судя по распирающим меня импульсам, тебя есть за что уважать и без учета ногтей.

Мария. Намекни.

Иосиф. Ты честный, красивый человек. И еще я всей душой убежден, что ты патриотка. Последнее, наверное, лишнее?

Мария. Во всяком случае это не оскорбление.

Иосиф. Но и с комплиментом, пожалуй, никак не спутаешь…

Мария. Тут ты ошибаешься — для кого-то твои слова явились бы наивысшей похвалой. Ты им только скажи: «По вашим глазам видно, что вы патриот», и они бы пришли в состояние радостное, ты бы увидел экстаз…

Иосиф. Разве такие люди существуют?

Мария. Они не только существуют — они плодятся. Моя мать была из таких.

Иосиф. Она тоже умерла?

Мария. Почему тоже? Лично я еще не «под» и не «над» землей — как бы пока на ней.

Иосиф. Я подразумевал твоего отца. Не тебя — ты что! — я совсем не о том.

Мария. Да, не о том, не обо мне, о моем отце — прагматике-горемыке, боровшимся с жизнью, как с недугом… Он сам говорил, что у него все было удачно, не считая судьбы. За компанию с ним она и маму не приветила.

Иосиф. С ней-то что сталось?

Мария. Она сдала кровь. Всю кровь

Иосиф. Зачем всю?

Мария. Хотела максимально послужить обществу — что поделаешь, ее так воспитали. На похороны, разумеется, никто не пришел — только правительство прислало телеграмму, да и то выделив средства всего на два слова. «Благодарим вас». Не за что, господа…

Иосиф. Ух ты, как все мерзко. Надо же, какие гадины. И кому они ее прислали?

Мария. Матери прислали. Не мне же.

Иосиф. До или после смерти?

Мария. По-моему, после. Дня через два или три. Но что это меняет? Что, говоря иначе, показывает?

Иосиф. Степень их заинтересованности. Если правительство послало телеграмму до ее смерти, значит они одобряют ее поступок, а если после, то всего лишь благодарит за него. Причем даже не ее саму, а того, кто эту телеграмму за нее получит.

Мария. Нельзя исключать, что они послали телеграмму до ее смерти, а пришла она уже после.

Иосиф. Пустая надежда. Правительственный телеграммы идут крайне быстро. Как дьяволы.

Мария. Это не аргумент — паром, курсирующий между жизнью и смертью, не имеет себе равных по скорости. Вот ты на одном берегу — жаждешь познаний, не расстаешься с записанными на диск юморесками Шумана, добросовестно опережаешь красным вином наступление скуки, но кто-то в ладони хлоп, и ты уже на другом.

Павел. Я тут хотел тебя спросить — в теперешние времена рыба в Иордане еще водится?

Петр. Теперь там в основном водятся гильзы.

Павел. Нехристи… суки… Совсем Святую Землю изгадили.

Петр. Наши в этом деле тоже по мере сил постарались.

Павел. Я и не сомневаюсь. Но не беда — скоро все они в единое братство сольются. Братство смерти.

Петр. Это еще не решено.

Павел. А я на тебя и не давлю. За свою долю решения ты, Симон, будешь отвечать сам. Поэтому смотри. И не просто смотри, а держи глаза открытыми — даже когда их под мои сдавленные смешки от усталости начнет судорогой сводить.

Иосиф. Твой паром ходит сразу в обе стороны?

Мария. Он не мой. Был бы он мой, я бы внесла в его движение кое-какую корректировку. Не знаю, с чего начать. Чтобы облегчить всеобщие страдания, я…

Иосиф. Ой!

Мария. Что такое?

Иосиф. Мне, кажется, голубь на голову нагадил. А раньше я думал, что все это присказки.

Мария. Дай посмотрю. (раздвигает Иосифу волосы) Действительно нагадил.

Иосиф. Густо?

Мария. В первые секунды создается впечатление, что очень основательно. Затем присмотришься и вроде бы не очень. У тебя платок есть?

Иосиф. (доставая из кармана роскошный платок) Держи, Маша. Растирай с нажимом.

Мария. Не платок, а какой-то марокканский гобелен… Жалко переводить его на помет. Пусть он лучше засохнет, а мы потом смахнем.

Иосиф. А у тебя платка нет?

Мария. Зачем он мне. У меня не бывает насморка — не таскать же его…

Иосиф. Никогда не бывает?!

Мария. Практически никогда.

Иосиф. Так, бывает или нет?!

Мария. Ну, не бывает. Тебе-то что за дело до столь интимных моментов?

Иосиф. В пророчестве сказано: «Когда ты встретишь женщину, у которой из носа не течет вода — это будет твоя женщина. Будь с ней и оставь за кормой остальное…»

Мария. У меня из носа часто идет кровь. Если тебе от этого легче.

Иосиф. Про кровь в пророчестве ничего не сказано. Ни буквой, ни прочерком.

Мария. В каком еще пророчестве?

Иосиф. На прошлой неделе я видел длинный сон. Начала я уже не помню, но середина и конец отложились в моей памяти вполне отчетливо. Мне снился лед. Бескрайнее пространство льда. Переливаясь на солнце, лед дышал… Нет, солнца не было. А было… Выясняется, я и середину забыл. Но конец мне ни за что не забыть. Уже перед рассветом мне послышались те самые слова, которые я тебе только что сказал.

Мария. Тебе их лед нашептал?

Иосиф. Больше там никого не было. Но лед мне не шептал.

Мария. Раскатисто напел?