Бесплатный фрагмент - Иди ко мне

Повести

Иди ко мне

Компьютерный гений

Мы расстались с ним вчера и, кажется, навсегда. Мы словно были на качелях — я вверх, он вниз, и наоборот. И вот встречаемся на середине, но даже не протягиваем друг к другу руки. Так можно переломать кости. Он опускается, а я вверх, он пылит ногами, пытаясь притормозить, а я хочу раскачиваться… Кто из нас сойдет первым с качелей? Сошел он. Точнее, у меня было много попыток. Я уже пылила ногами, грозилась спрыгнуть. Но не решалась. Нельзя уйти с таких качелей, пока ты счастлив. Еще тяжелее уйти, когда несчастлив. Засада в том, что ты знаешь: скоро вновь окажешься наверху и неизбежно будешь счастлив снова…

Мы встретились впервые зимой. В тот вечер зима была настоящей — с морозом и жестким снегом. Зима уравновешивает город, делает его простым. Больше нет буйства красок осени и оттенков зелени лета. Зима в нашем городе честная — снег громоздиться везде, и горожане, сколько бы им ни было лет, какое бы положение в обществе они ни занимали, очищают от него дороги, крыши, машины…

В зимний вечер Виталик ждал меня возле школы. Я отучилась тут одиннадцать лет, а он всего несколько недель.

Первого сентября девяносто первого года маленькая девочка-ангелочек взяла в руки колокольчик и отправила нас в начальную школу. Среди толпы мы, конечно, друг друга не увидели. А потому и не познакомились тогда.

Он всегда любил устраивать сюрпризы. И для одноклассников в том числе. Как-то раз перед завтраком забежал в столовую и плюнул в три стакана с киселем. Заметила это будущая отличница Танька и обо всем рассказала первой учительнице. Мужиковатая учительница с желтыми крашеными волосами, злая и угрюмая, потащила его в класс и заорала: «Ты что это, говнюк, вытворяешь?» Да, она именно так и выразилась — «говнюк». Он хихикнул, и она, еще больше взбесившись, стукнула его указкой по голове. Но он не растерялся, выхватил указку и со всей дури ударил ее по руке.

Когда я слушала эту историю, то хохотала. Кто, кто еще, если не он, решился бы на такой бунт! Потом родители забрали документы и отправили его в какую-то гимназию. Об этом рассказал его брат Матвей, который нас и познакомил.

В зимний вечер нашей первой встречи я подняла на Виталика глаза. Дядя Степа. Компьютерный гений (как позже я стала его называть) стоял как гора-человек передо мной. И ужасно стеснялся. Предложил, точнее, констатировал: «Купим пива». И мы пошли в магазин.

«Господи, что за нелепый парень», — подумала я. Меня предупреждали, что он король хакеров, что проходит любую компьютерную игру в два счета, но как же странно начинать свидание со слов «купим пива».

Баночное пиво из холодильника, а на улице мороз минус двадцать пять. Мы идем к его двоюродному брату, моему другу Мотьке. Не сговариваясь, просто пошли туда зачем-то.

Райончик, куда мы спускаемся, называется Нижегородка. Темные дворы, лают собаки, лед под ногами, здесь дороги не чистят. Иногда кажется, что тут легко пропасть. Улетишь под снежную гору — и найдут через сутки. А может, и не найдут вовсе. Потому что это частный сектор, все сидят по домам, выходят на работу рано, когда еще темно, возвращаются также. И все смотрят под ноги, чтобы не пропасть, а не на тех, кто где-то там валяется. Мы живем в городе, где внутри будто спрятаны другие городки. Только это районы, и у каждого есть свои особенности. Нижегородка зажата между центром и новостройками. Прекрасна она летом, когда ты попадаешь в мир старых построек и зеленых деревьев — лип, диких яблонь. А еще закаты тут колдовские. Таких внутри города не бывает. Но сегодня зима и темно.

Первое свидание, и я поскальзываюсь. А компьютерный гений даже не поддерживает меня. Он скользит на своих вьетнамских сапогах вниз. У меня же российские сапоги, да еще и демисезонные. Но они скользят меньше. Через десять минут банка с пивом стала звонкой, жидкость превратилась в лед.

«Виталик, не подашь мне руку?» — спросить бы мне. Но куда там… Я молчу, хочу, чтобы он сам догадался, что мне нелегко. Именно так должен поступать мужчина — думать своим умом.

Мотьки не оказалось дома. И мы молча поднимаемся наверх, никакого колдовского заката. По-моему, мы друг другу тогда не понравились…

Но почему-то через неделю компьютерный гений стал звонить каждый день. И я быстро забыла всех — друзей, соседей, родителей. Потому что он как обогреватель в этой морозной зиме. Возле него тепло и уютно. У меня в комнате тоже стоит обогреватель — металлический, с пружинками. В стене дыра, и оттуда сифонит зимой.

Сегодня Виталик слушает «Король и шут», завтра «ДДТ», послезавтра уже качает из Интернета классику. Он влюбил меня во все. Писатели, которых он читает, становятся моими любимыми, фильмы, которые он смотрит, я начинаю обожать.

В Новый год пригласила его к себе… Сидели в моей комнате при свечах. На стене красовался криво приклеенный камин — фотообои. Когда-то на них была мода. А теперь нет денег сменить интерьер. У нас в каждой комнате есть фотообои: в зале — цветастый луг, в туалете — английский замок, на кухне — натюрморт с экзотическими фруктами, которые мы в реальности не видели. Мы окружены этими бессмысленными сюжетами.

На компьютерном гении синий пиджак с вышитыми квадратиками… «Наверное, этот пиджак ты не носил сто лет, потому что он пахнет старым шифоньером», — думаю я. Знаю, что родители его люди небедные, а вот сам он простой-простой.

— Вчера маме твое фото показал. Она прямо зашлась: «Смотри, башку потеряешь, женишься». То ли зло, то ли по-доброму. А у нас еще гости были, она у меня из рук фото вырвала и понесла им показывать. Наглость просто какая-то! Неприятно стало, как будто я собственность…

— А чего такого-то? — не поняла я.

— Ты ее не знаешь. Всех тиранит: и отца, и брата, и меня. Орет как резаная на нас с утра до вечера.

— Насчет чего?

— Ну, что с папой живет только потому, что он должность занимает, что хотела выйти замуж за какого-то Вениамина, а вышла за отца. Она еще с придыханием произносит: «Ве-ни-а-мин», как будто говорит о великом человеке, а отец так — собака-дворняга. В детстве меня все на выставки его таскала, Вениамина этого, он художник был. Это, говорит, мог быть твой отец. Я вообще тогда ничего не понимал, я своего папку любил. Потом там же, на выставке, она как начнет плакать, пургу нести, что ее никто не любит, что Веня умер… В общем, жуть… Стыдно было.

— А папка твой чего?

— А ничего, пойдет в свою комнату, побормочет, что, мол, заладила свою пластинку, и все. Ему же разводиться нельзя пока… Хотя… Зачем этот кошмар терпеть? Мне и отца, и мать жалко было раньше, а теперь мне никого не жалко. Мать я вообще побаиваюсь. Неадекват. Вечно что-то выкинет. Тебе, говорит, надо общаться с людьми обеспеченными, с Юлей, например, а мне эта Юлька зачем? Ну дружили в детстве, а теперь не о чем нам говорить. Придем к ним в гости, сидим, чай с тортом пьем. И молчим. Я вообще пока с тобой не познакомился, не знал, что такое любовь… Хоть мать и много о своей любви к Вене рассказывала. Но все это мне так неприятно было.

Он обнимает меня:

— Я тебя с мировым парнем познакомлю, с Тимуром, вот с ним всегда есть о чем поговорить.

Я смотрю на Виталика и думаю, что еще тоже не до конца знаю, что такое любовь и умею ли я любить. В моем представлении все отношения между мужчиной и женщиной заканчиваются разрывом. «Жили долго и счастливо» кто-то выдумал нарочно, чтобы человек не сразу умирал, мучился, верил в светлое будущее. По крайней мере, у меня нет примеров, где все закончилось хорошо. В нашем городе, в нашем районе, в нашем доме и в нашей квартире нет того, о чем снимают сериалы, о чем пишут в дамских романах.

Послезавтра сессия и надо как-то сдать зачет по высшей математике. Я учусь на пиарщика, а учебник математики последний раз открывала в седьмом классе. Совсем не разбираюсь в точных науках. Но Виталик учится в техническом вузе.

— Поможешь решить? — спрашиваю я.

Повертев листочек с заданием в руках, любимый говорит: «А пойдем завтра к Тимуру, он тебе быстро решит».

И вот новый день и на улице снег. Крупа опускается на землю. И, кажется, она провозглашает абсолютную тишину. Мы завороженно смотрим на нее. Я открываю ладони, и снежинки опускаются на теплую кожу.

— Ты такая смешная, — говорит он. — И великая.

Я хохочу. Это ж надо такое придумать — великая.

— Почему это великая?

— Я такой, как ты, никогда не встречал…

Молчу. И опускаю голову. Если бы ты знал, как я счастлива. Никогда бы не подумала, что человек может быть счастлив из-за пары слов.

Виталик берет меня за руку, и мы заходим в зеленый дом. Этот дом не хрущевка и не сталинка. Он потонул среди многоэтажек. Тут шесть этажей и в подъезде не воняет подвалом. Дверь нам открывает маленького роста парень в очках. Он знакомит меня с ним. А я его знаю, мы учились в одной школе. Считала его «ботаником» и не думала, что окажусь у него дома.

Тимур утыкается в листочек, а мы хохочем и переглядываемся.

— Слушайте, это… может, вы это, помолчите… не могу въехать, — прерывает наш смех «ботаник».

Мама Тимура напекла пирожков с яблоками и принесла к нам в комнату:

— Вась, — кричит она мужа, — стол тащи, к сыну гости же пришли.

Папа со словами: «Сейчас, Люсь!» заносит раздвижной стол.

Чай еще горячий. И мы ждем команды Тимура, а он, кажется, погрузился в мир математики.

Виталик берет в руки книгу, перелистывает страницы, а я смотрю на него. Красивый. Он стал красивым внезапно. Сейчас. Он сделался сильным и добрым, невероятным. Но почему? Еще месяц назад я не знала его, а сейчас я сижу в комнате его друга. Тут беспорядок, кругом лежат книги, проводки, старые мониторы, диски и кассеты. Кажется, это мужская обитель, я в такой раньше никогда не была. Тишина, а я чувствую, выдергиваю из этой тишины его взгляд. И уже сильно люблю. Не могу смириться с тем, что так просто сдалась, что отдала ему вот так просто свою любовь. Но мне это нравится.

Тимур смог решить три задачи. Это на тройку. Ну и пусть. Я кладу свой листочек в сумку. Пьем чай.

— Родители тебя не побили вчера? — обращается Виталик к Тимуру.

— Да нет, привыкли, скоро, говорят, дурь пройдет.

— Вы о чем? — удивляюсь я.

— А мы в сетевуху режемся по ночам. У меня так все, как в детективе — родители спать лягут, я к ним загляну, то-се, спокойной ночи… Тихонько комп включаю, и до пяти утра с Тимычем воюем.

— Ага, достал меня, — смеется Тимур. — У меня уже глаза слипаются, а он мне в чате: «Не спать!».

Они такие странные. Не похожи друг на друга.

Мы выходим на улицу и вместе отправляемся на горку. Огромная глыба льда красуется на площади нашего города. Все скатываются без остановки. Компьютерный гений говорит:

— Пойдем.

«Страшно, но разве я чего-то боюсь с тобой? Я боюсь быть без тебя», — думаю я.

Он берет меня за руку, пальцами нащупываю складки на перчатках. Обнимаемся и летим вниз… Он шепчет: «Я люблю тебя». И мне больше не страшно. В этот момент слова звучат так громко, будто не шепотом, расходятся по крови, хочется остановиться сейчас или не останавливаться никогда.

Мы разворачиваемся в разные стороны, и меня заносит в противоположный угол. Пьяный парень решил скатиться без доски, на сапогах, он сталкивается со мной. Удар приходится в ребро. Темно в глазах.

Виталик уже встал и бежит ко мне. Другой, другой Виталик бежит ко мне. Не тот замкнутый компьютерщик, что не подал мне руки, когда мы спускались в Нижегородку. Ребро болит, трудно дышать. И больно идти, но он со мной.

Утром еду в институт. В оранжевой маршрутке полно народу. Бензиновый воздух, кажется, меня пропитал. Сегодня я надела длинную юбку, она касается каблуков. Еще не хватало запутаться и упасть прямо тут…

В сумке листочек с тремя решенными Тимуром задачами и ручка. Думаю о Виталике, о том, как он бежал ко мне, как целовал и говорил, что все будет хорошо. И становится легче. Радость, любовь, страх, падение и снова любовь. В мыслях уже безграничное счастье, а в окне мелькают черно-белые сугробы, хмурые лица, серое небо…

Я опоздала. Захожу на экзамен. Вдыхать кислород становится труднее, в том числе от страха. Всего три задачки — это на тройку.

— Кабакова, теперь вы, — говорит преподаватель, — как опоздавшая, штраф вам!

Не люблю свою фамилию. Ка-ба-ко-ва… Грубо. В школе моя фамилия звучала как сочетание самых неотесанных букв. Я ненавидела выходить к доске, вставать под эти звуки. И сейчас, услышав свою фамилию, дернулась.

Как утка переваливаясь, иду к преподавательскому столу.

— Что это с вами? — задает мне вопрос математик Егор Егорович.

— Знаете, я влюбилась в парня, а он влюбился в меня вот только недавно (господи, что я несу?). Мы вчера вместе пошли на горку, на ту, которая городская, знаете же?

— На Социалистической? — уточняет Егор Егорович, сдвинув очки на переносицу.

— Ну да, — отвечаю я. — Мы решили скатиться с горки. И в меня врезался какой-то парень. Я упала…

— И ударились?

— Да.

Преподаватель берет мою зачетку и ставит «пять»… Он даже не заглянул в мой листочек с задачами. За окном темень. Ведь только восемь тридцать, и я опоздала. Одногруппники смотрят с непониманием. Ненавидят? Завидуют? Болит ребро. Но уже не сильно. Возвращаюсь на место.

Егор Егорыч говорит: «Сходите в травмпункт, не надо тут сидеть».

Я выхожу из института как из тюрьмы, скольжу по льду и ничего не боюсь. Ты приносишь счастье, как талисман, ты освобождаешь меня от тюрьмы.

А сегодня есть одно «но» — все это в прошлом. И я снова в тюрьме.

Змея

Мне было девять лет, когда я впервые увидела змею близко-близко. Мы отправились с классом в зоопарк. Змея была пятнистая и плавно перетекала из угла в угол в террариуме. Гладкая и тихая. Я смотрела на нее, и казалось, что мы с ней чем-то похожи. Я тоже была тихая и тоже сидела в своем террариуме… «Если бы у меня была такая», — подумалось мне. «Она называется маисовый полоз, неядовитая, и ее можно держать дома», — рассказала нам биологиня. Как ни странно, но я запомнила это сложное название. И с тех пор стала просить родителей купить такую змею, с умными глазами, молчаливую.

— Только не змею, это же жуть, — сказала мама. — Кошку, собаку еще куда ни шло, только не змею. Они же противные…

«Как может быть противным красивое пятнистое животное, плавно перетекающее из угла в угол?» — не понимала я.

Прошло девять лет, а я по-прежнему хочу змею. Пусть живет у меня, я буду ее кормить мышами, выводить на прогулку и рассказывать ей все, что со мной происходит.

Но сначала придется как-то вырваться из родительского дома. Это можно сделать несколькими способами. Заработать денег. В нашем городе это сделать просто. Например, можно трудиться официанткой в местном кафе. Будет своя еда, будут деньги на клубы.

Однажды я пришла на собеседование на должность официанта в летний ресторан возле дома. Я села за столик, куда меня проводили. Через двадцать минут по направлению к моему столику подошел вспотевший грузный мужчина.

— Вы у нас хотите работать?

— Да…

— Ну ниче. Фигура, личико, — ответил он.

Я удивилась:

— А при чем тут фигура? Я думала, для официанта главное — крепкие ноги.

Он расхохотался.

— Ну от фигуры иногда зависит, сколько чаевых ты получишь. Да и страшных я на работу не беру. Будешь улыбаться гостям еще лучше — разбогатеешь на чаевых.

Он бесцеремонно поднял скатерть и посмотрел на мои ноги.

— Ну ноги у тебя вроде тоже нормальные…

Так я поняла, что карьера официантки не мое. Не люблю прислуживать. И не хочу улыбаться просто так, за чаевые. А может быть, просто не хочу работать?

На следующий день мы с подругой Надькой пришли в редакцию журнала, в котором было две вакансии менеджера по продажам. Эта солидная, но не всегда понятная должность в нашем случае означала продажу рекламных площадей в глянцевом издании. Надо звонить в организации и предлагать купить модуль… Я хотела устроиться туда журналистом. Но зам. главного редактора Ксения с мелкими кудряшками и острым носом презрительно спросила:

— Курс какой?

— Первый.

— И что, уже есть публикации?

— Нет, но хочу попробовать…

— Только не у нас, у нас профессионалы пишут. Тем более вы на очном… Нет, только менеджером.

Как позже я поняла, менеджер — это тот, кто донимает людей ради своей выгоды.

— Звоните или приходите к потенциальному заказчику до тех пор, пока он не согласится купить… — объясняла Ксения, намазывая губы красной помадой.

Вообще, во время разговора, она все время чем-то была занята. То искала что-то в глазу, приближая и отодвигая зеркальце, то протирала обувь щеткой. Как будто ей было не до нас и у нее были дела поважнее.

— А если они посылают? — поинтересовалась я.

— А если посылают, позвони им через неделю, — равнодушно ответила Ксения.

— Процент… — она наконец-то посмотрела на нас. — Десять от суммы заказа.

Мы с Надькой отправились в магазин, где продавалось все для ванн. И долго стояли в зале, посматривая друг на друга и на ванны с космическими ценниками.

— Давай попробуем вместе продать, — предложила Надька. Кажется, вся эта затея ей не очень нравилась…

— Вместе не так страшно, — ответила я, уже понимая, что доканывать кого-то мне совсем не хочется.

Наконец к нам подошел продавец:

— Вам что-нибудь подсказать?

— Да, — ответила Надька, — подскажите, где найти директора?

— Зачем это? — не понял продавец.

— У нас к нему предложение…

Продавец проводил нас в кабинет директора.

Надька достала журнал и стала рассказывать о преимуществах рекламы у нас. Он вертел его в руках. И поглядывал на нас.

— Студентки, что ли? — спросил он.

Мы кивнули.

— Несолидный вы народ, — засмеялся он. — Когда две юные девушки приходят ко мне в коротких юбочках и цветастых кофточках, я теряюсь. Надо же дресс-код соблюдать…

Что такое дресс-код, мы с Надькой не знали, но примерно догадались, о чем речь, потому что иногда ходили в клубы и слышали про фейсконтроль. «Дресс» в переводе с английского — «одежда», потому стало ясно, что одеты мы не как менеджеры.

Директор купил у нас самый маленький модуль, и мы получили за него четыреста рублей, а еще понимание того, что не хотим быть менеджерами по продажам.

— Ты бы что могла продавать? — спросила Надька тогда.

— Мне нравятся длинные сережки — их смогу. Я в них разбираюсь, — ответила я.

Рыбка иньянная

А сегодня я включила телевизор и обомлела. На белую высотку мчался самолет. Он вдребезги разбивал стены и окна. Они падали. И падали люди. Диктор сказал, что в США произошел теракт.

Знаю, чего мне хочется… Переключиться. Переключить канал телевизора в своей голове и переключиться на другого.

Из-за тишины, что царит у меня в комнате, я начинаю понимать, что значит одиночество. Иногда я мечтала об этом состоянии, особенно когда мы ссорились. Мой компьютерный гений изводил меня условием: «Я буду звонить тебе каждый вечер в одиннадцать вечера». Не в пять, не в девять, в мои личные — одиннадцать вечера. В одиннадцать люди ложатся спать, готовят нервную систему к отдыху, принимают ванную… И это время крал у меня компьютерный гений!

Знаете, что означает такая милая гарантия — звонок в одиннадцать? Ты плюхаешься в кресло, кладешь домашний телефон на колени и вроде бы смотришь программу по телевизору. Стрелки скачут по кочкам цифр, и, когда самая толстая из них оказывается на одиннадцати, внутри разливается сладкое предвкушение: «Сейчас он позвонит…»

И телефон орет. Безжалостно громко. Мои уже спят. И я тихонько говорю: «Привет».

Его мама против всего этого. Она же тоже знает, что он — компьютерный гений и добьется в жизни многого. Только не со мной. Я не вписываюсь в их жизнь. Просто потому, что могу отобрать у матери любимого сыночка. И я бы отобрала. Я хочу устроить все так, как не бывает, — любить мужа до конца жизни, нарожать детей и умереть в один день. Его мать хочет, чтобы он никогда не женился, нарожал детей и умер вместе с ней в один день где-нибудь в Москве или за границей. Я ему не пара: моя мама — продавец в магазине, мой папа работает на заводе. А она хочет, чтобы ее сын общался с соседкой Юлечкой, толстой девочкой в очках, которая не носит короткие юбки и не мечтает о глупостях. Ее родители — предприниматели. И поэтому отдали ее в престижную гимназию с английским уклоном. В 90-е они продавали водку на рынке, а потом открыли магазин. Потом открыли второй магазин и третий. А у нас нет магазина. У нас есть только двухкомнатная квартира. Когда-то мы были здесь счастливы, до момента, когда родители Юлечки начали торговлю водкой в 90-е. Папе перестали платить зарплату. И он, наверное, ходил за водкой к родителям Юлечки или…

Одиннадцать часов. Его звонок. Шепотом:

— Привет, я ненадолго, у мамы плохое настроение, она сказала, чтобы я тебе не звонил. Сбрендила. Она говорит, что наша любовь мешает мне учиться… У меня в сессии все тройки.

— И что? — вполголоса спрашиваю я. — Как нам быть?

Разве я думаю о его образовании? Мы не виделись пять дней. Слово «смерть» и ощущение «не видеть его пять дней» — одно и то же.

— Я завтра приеду, — говорит он, — рыбка ты моя иньянная, знаешь, я…

В трубке мертвая тишина.

— Виталик!.. — кричу я.

Моя мама вздыхает во сне. Ей завтра в шесть утра вставать.

— Виталик, — шуршу я в трубку.

Набираю номер… Гудки.

Ложусь в постель.

«Что за ерунда? Знаешь, я… Что „ты“? Может быть, ты решил жениться на мне и забрать меня навсегда отсюда, мой компьютерный гений?»

В час вопит телефон. Я не сплю, я подлетаю к нему.

— Мама разрезала шнур ножницами, представляешь? Я вот только починил.

— Что ты хотел мне сказать и почему я стала иньянной?

— Что я люблю тебя, моя рыбка, а иньянная ты потому, что я по гороскопу тоже рыба. Мы энергия любви, навсегда вместе… Знаешь, вообще я читал, что рыба — символ Иисуса Христа…

— Да ну брось, я не Иисус…

— Глупая, я завтра приеду.

Можно заставить человека сделать что-то, вынудить, обмануть… Но нельзя заставить его сказать сокровенное: «Я люблю тебя…» Чистые слова, разбрасываться которыми может только подлец. «Я л-ю-б-л-ю т-е-б-я» — священнее молитвы, и нет на свете звуков дороже этих.

Но любимого нет рядом со мной… И это значит…

Полуинтеллигентный диалог

Мои родители недавно развелись, но живут вместе. Кажется, в восемнадцать лет это уже не столь травматично. Но это только кажется.

Мамина собака — огромное лохматое облако, каждое утро запрыгивает на мою кровать и вылизывает лицо. Я бы хотела просыпаться от лучей солнца, от прикосновений компьютерного гения, но не от напрыгивающей на мое одеяло собаки. Отец включает телевизор на всю громкость и что-то насвистывает; мама торопится на работу, гремит флакончиками духов. Потом они дружно перемещаются на кухню:

— Опять все яйца сожрал, сволочь! — кричит она.

— Вы жадная женщина, однако, — смеясь, говорит отец.

Дальше между ними идет полуинтеллигентный диалог. И я уже не сплю, не дремлю, а начинаю просто ненавидеть жизнь. У меня больше нет своей комнаты. Мы с мамой перетащили отцовские вещи туда и оккупировали зал, ведь нас больше. Отец поначалу ругался на нас, но потом привык.

Я прохожу мимо своей комнаты, в которой раньше висели постеры с любимыми кумирами, и вижу отца, склонившегося над зеленым ведром. Его рвет, потому что он неделю в легком запое. Легком — потому что неделю, тяжелом — это когда месяц.

Как же хочется иметь свое пространство. Посредине комнаты, в которую бы все входили со стуком, я поставила бы террариум. И моя змейка ползала бы туда-сюда…

Сейчас, когда мы расстались, я хочу выйти замуж. За того, у кого есть квартира. Все равно за кого. Как же я опустилась…

Теперь мой вечер — это посиделки в чате. Виталика там больше нет, он в черном списке, а чат есть. Человека хочется забыть быстро. Словно вырвать страницу из книги, будто ее никогда там и не было. Но это невозможно. Все напоминает о нем: и металлическая лампа, на которой облупилась черная краска, и серебристый телефон, и чат. Проклятый чат! Любимого нет, зато есть сотня людей. Если бы можно было эту сотню поменять на него…

Папа требует у нас телевизор. Он без него не может. Мы, проклятые стервы, забрали у него единственную радость. Мама решает: «Пусть подавится…»

Теперь мы без телевизора, зато с собакой — лохматым облаком. И я не знаю, что делать по субботам. Купила себе огромный пазл, и он меня раздражает. Кажется, он — мои мысли. Не могу собрать его. В одиннадцать у меня ломка, потому я отключаю звук домашнего телефона. Мама ругается: «Ну и зачем ты отключаешь? Вдруг что-то срочное? Вдруг бабушка позвонит?»

Первый снег приходил в наш город.

Когда мне хочется уйти из реальности, я вспоминаю детство. И почему-то Новый год. Я ждала его, начиная с ноября, и просила маму достать елочные игрушки пораньше — за две-три недели. Я садилась на ковер и перебирала их. Игрушки были разные: от старых советских шаров из толстого стекла до современных мартышек и дедов-морозиков. У всех были добродушные лица. Каждый раз, когда одна из них разбивалась, я очень переживала.

Первый снег приходил в наш город. Из окна я смотрела на белую крупу, летящую на землю. Кружась, снежинки будто бы шептали: «Все будет хорошо». Мне представлялись белые медведи, пингвины, дворец Снежной королевы, герои сказок. Мне представлялось все и сразу. А главное, что папа и мама будут хоть ненадолго, но объединены общими делами — покупками, уборкой.

Как-то раз перед Новым годом мы с мамой отправились в «Детский мир», что ранее располагался на центральной улице нашего города. В магазине нам ничего не приглянулось, зато неподалеку с машины продавали мягкие игрушки. Я никогда не клянчила у мамы подарки, но в этот раз сердце сжалось. Я очень любила играть со зверюшками, рассаживала их рядами и представляла себя учительницей.

Ноги мерзли, лицо горело от мороза.

— Ничего, и до нас дойдет очередь, — подбадривала мама. А в толпе то и дело разносился слух: «Слонов-то разобрали… Лисы еще есть».

— Главное, чтобы мышей не разобрали, — подмигивала мне мама. В тот вечер я стала обладательницей сразу трех «детишек» — мышки, лисы и пса Полкана.

В этот же вечер папа приготовил нам с мамой коронное блюдо — мясо с апельсинами. Он уже готовился к Новому году, поэтому успел выпить полбутылки водки и стать добрым. И я все равно любила это время.

В перестройку у нашей семьи было сложное положение — денег не хватало даже на еду. Бабушка умела шить. Она покупала в магазине недорогую ткань, разноцветные кружева и создавала шедевры. Розочки, бантики, бусинки украшали мой наряд. Я превращалась в принцессу, Золушку, Белоснежку и была самой яркой на празднике.

Однажды на утреннике ко мне подлетел мальчишка, толкнул меня и обозвал. Я заплакала. Кругом играет музыка, все выселятся, а я реву. И тут Снегурочка-аниматор подошла ко мне и вручила микрофон: «Красивая девочка, иди сюда! Спой нам песню!»

Я опешила. Огромный спортивный зал, сотни глаз глядят на меня. В то время была популярна Анжелика Варум. Я взяла в руки микрофон и запела: «Художник, что рисует дождь». По залу разносился мой детский голосок, кто-то подпевал, кто-то хлопал в ладоши. Снегурочка подарила мне игрушечного медведя в красной рубашке, с балалайкой на коленях: «Это твой первый „Оскар“, будешь звездой», — сказала она.

31 декабря часам к двум мы отправлялись к бабушке на обед. Поднимаясь на второй этаж, я уже улавливала запахи беляшей, вишневого компота. В квартире были запотевшие окна, дверь в зал была прикрыта. Я распахивала ее, и передо мной открывалась такая картина: на накрахмаленной скатерти стояли полные салатницы, красные фужеры на длинных ножках, фарфоровые тарелки с розовыми цветочками.

Дедушка купил серебристую елку, до тех пор я видела только зеленые елочки, а эта необычная — блестящая, переливающаяся. Ее ставили на камин. Я украшала ее бумажными игрушками — стеклянные были для нее слишком тяжелы.

Комната наполнялась ароматами мандаринов, шоколадных конфет. Вечером приходил Дед Мороз. Я страшно его боялась. Отдал бы подарки и ушел поскорее! А ведь надо еще стишок рассказать. И вот я стою перед ним, перепуганная, смотрю на большой мешок с подарками. Облегченно вздыхаю, когда он вручает его мне. А дальше… разбор подарков. И как Дед Мороз угадал, что я хотела — вот эту кухоньку для кукол, вот эту книжку про зайчат…

Я пребывала в долгой уверенности, что Дед Мороз — реальный сказочный герой, который приезжает ко мне из Великого Устюга. Перед его приходом папа обычно куда-то звонил, интересовался, когда придет.

Как-то раз соседка Янка развеяла мои иллюзии: «Ну ты и дурочка, Деда Мороза не существует!»

— А кто тогда приходит каждый год? — удивилась я.

— Это твой дедушка, он и ко мне приходил…

«Не может быть, уж своего-то дедушку я бы точно узнала», — подумала я, а потом нашла на шифоньере шапку Деда Мороза. Оказалось, бабушка сшила специальную шубу и брюки для дедушки.

И тут все встало на свои места. Я вспомнила, как каждый год говорила деду: «Ну вот опять придет Дед Мороз, а ты его не увидишь, не уходи, посмотри на него». Дедушка хитро улыбался: «Ну конечно, в этот раз обязательно увижу…»

Потом мы уезжали домой на такси. А уж дома было настоящее веселье. Мы с папой и мамой танцевали в моей комнате, зажигали свечи и гирлянды. После двенадцати в гости приходили соседи.

Из всех этих радостей я больше всего любила танец с папой, потому что никогда не ощущала его любви. Но в Новый год он был пьяный и добрый. И были добрыми… А теперь изменились. Как и елочные игрушки. Добродушных, наивных мордашек больше не встретить в магазинах… Все они одинаковые, с формальным выражением лица.

Я помню, мы разговаривали по телефону и компьютерный гений спросил:

— У тебя есть мечта (вот кто научил меня думать о мечтах постоянно?)?

— Да, я хочу диск с саундтреками «Гардемарины, вперед», — ответила я. (Не стану же я пугать тебя мечтой о змее.)

Все детство мне приходилось уговаривать одноклассницу Олю Вироненко дать мне на время пластинку «Гардемаринов»… Я забирала ее на две недели и слушала круглосуточно. Мне казалось, что этот фильм — наглядный пример того, как должны жить все люди — поступать благородно, спасать друг друга, любить навсегда. Но проигрыватель сломался, ему на смену пришел кассетный магнитофон, а потом музыкальный центр с дисководом. А диска с песнями «Гардемаринов» не было в продаже. И вот он спрашивает меня о мечте…

Наверное, мой компьютерный гений не ожидал такого ответа. Он начал рассказывать про свои мечты — о том, что хочет встретиться в реальности с современным писателем-фантастом и получить от него автограф, что самым лучшим подарком от родителей мог бы стать новый компьютер, где много памяти, и что он бы хотел жить в Германии. Я снова в его мире, в интересном, загадочном мире.

А через несколько дней он приехал ко мне с диском. На нем не было ни единой надписи, но я уже знала, что это. Если любишь человека, поступаешь именно так: задаешь вопрос: «У тебя есть мечта?» И приносишь ему мечту.

Леша

В чате полно глупых парней. Но есть и интересные. Например, Леша-программист, Альбертик-милашка и Семочка-ангелочек.

Леша уже давно просит меня прислать ему фото. Канючит и заваливает личку грустными смайлами. Уж я умею заинтересовать парня. Рассказала, что я поэтесса и меломанка, что читаю Достоевского. Осталось только одно — выслать фото. И я совершаю это действо — ровно в одиннадцать! Через пять минут он уже умоляет меня о свидании. «Господи, какой же примитив», — думаю я. Какой он предсказуемый. Уж этот точно припрется на встречу с цветами и не станет покупать пиво на первом свидании…

Пары закончились, и я спускаюсь вниз по лестнице, возле выхода меня встречает он — парень в пальто и с розой. На удивление Леша — симпатичный парень, хоть и программист. Мы идем по улице, и липкий снег залетает в капюшон. Настроение уровня ноль. И разговор у нас странный, потому что Леша сильно заикается. Я терпеливо выслушиваю этого красавца, но мне скучновато. Хотелось чего-то легкого, но приходится напрягать слух и быть внимательной.

— А т-т-т-ты красивая, — говорит он.

— Я знаю, — отвечаю я, — и скромная и вообще…

Какая глупость. Эта болтовня, вечер и снегопад. И почему в жизни случаются такие дни? Мне бы сейчас вернуть ему розу, сказать: «Ну, пока» и сбежать. Но я продолжаю выступать в этом цирке, потому что развернуться и уйти неприлично.

Вспоминаю, что нам с компьютерным гением никогда не было скучно. Кажется, мы и молча, и на расстоянии находились в диалоге.

Несколько остановок идем пешком. Пальто Леши все в снегу, наверное, когда вернется домой, оно превратится в мокрый кусок кашемира, и он будет его отряхивать и кряхтеть. Противно. Пытаюсь его развлечь, но все это уже начинает меня напрягать. Ненавижу скучать и чувствовать себя мамашкой. Оказывается, у Леши есть квартира и музыкальная группа. Он приглашает меня на рок-концерт. Его пальто и его сухие, с раздражением на коже щеки не сочетаются с его хобби. Когда у парня сухие щеки, это означает, что он и сам такой же сухой и раздраженный. Не хочется никуда с ним идти, но стерва внутри меня говорит: «Соглашайся, или снова будешь в одиннадцать колотиться в истерике?»

Вечером в чате Леша снова пишет мне сладкие слова. Но я понимаю, что он не мой герой. Чувствую себя персонажем сказки «Принцесса и свинопас», где ей не понравилась подаренная живая роза. Как я ее понимаю!

«У девушки должно быть много поклонников. Особенно когда она рассталась с парнем», — учит меня подруга Надька. У Надьки было уже пятьдесят парней, и я ни разу не видела в ее глазах слезинки по поводу их ухода. Она говорит, что все они дураки и ни о какой любви речи не идет.

Надька живет в соседнем подъезде, и имя ей совсем не подходит. У нее черная густая коса, широкие брови и раскосые глаза. Движения у нее всегда быстрые. Соображает она в жизни лучше меня. «Дура» — это обыкновенное ее обращение ко мне, имеющее множество оттенков, как правило доброжелательных, потому я и не обижаюсь. Она не может выслушать меня до конца, всегда ставит диагнозы моим отношениям.

— А я тебе давно говорила, — откидывая косу назад, говорит она. — Этот твой Виталик — маменькин сынок. Ты же хочешь замуж?

— Я не хочу замуж, я хочу это все выключить, — отвечаю я.

— Вот и выключай, чего расселась? Ненавижу тех, кто ни черта в этой жизни делать не хочет. Ждешь, что с неба на тебя счастье упадет? — сердится она.

Вряд ли она понимает значение слов: «хочу это все выключить…».

Я звоню Леше. Пойду на концерт.

                      * * *

Мне нравится быть плохой. Отрицательные героини страдают только в конце истории. Но пока ими движет злость, они могут многое. Отбить у какой-нибудь святоши парня, женить его на себе, украсть что-то, обогатиться за чужой счет. У плохих всегда есть план, они не заморачиваются лишними сантиментами.

Мысли путаются, потому что на часах одиннадцать. И я вспоминаю.

Мы идем по улице, я злюсь. Злюсь на то, что Виталик ни разу не пригласил меня в кино, что он звонит мне один раз в день, а приезжает два раза в неделю, что перестал слать сообщения на пейджер. Мне плохо, разве он этого не видит? Виталик смеется над тем, что Тимуру девятнадцать, а у него нет девушки, что в их группе все девчонки некрасивые, но умные, и надо мной, потому что когда я хмурю брови, то похожа на Бастинду (ведьму из «Страны Оз»)…

— Ты мне в жизни ни одного цветка не подарил, — говорю я. — Ни одного. Мужчина хочет дарить цветы любимой женщине, это нормально, а раз ты не даришь, значит, ты не любишь!

— Мой папа постоянно дарит маме цветы, — отвечаешь ты. — Особенно на всякие юбилеи и прочую лабуду. Придут в ресторан, садятся за стол, радостные. Он ей: «любимая жена», она его по отчеству, гости хлопают, он дарит цветы. А дома она скидывает туфли и орет на него, что он не Вениамин.

— Да что ты сравниваешь? Вениамин, не Вениамин…

— Уже тошнит от этого всего! Если честно, у меня и денег нет на цветы…

Вечер медленно опускается на наши головы, медленно, потому что мы будто не идем, а плывем по асфальту, ведь я провожаю любимого до остановки и хочу как можно дольше держать его за руку. И в то же время сержусь.

Слева от нас клумба, которую соседка тетя Катя соорудила собственными силами. Эта старушка никогда не попадет в историю, и все истории о ней оборвутся. Она бездетная вдова, каждый вечер выносит прикроватный коврик и выбивает его. Она бьет по нему с остервенением. Как будто бьет свою жизнь. Молодость и зрелость тетя Катя посвятила школе. Была учительницей. Сначала она очень хотела детей, но не получалось. Потом она стала их ненавидеть. Ученики даже вырезали ее из группового фото, они ее тоже ненавидели. Наступили 90-е, и профессия учителя больше не пользовалась уважением. И если раньше ученики все терпели, то, насмотревшись «Бригады», возомнили себя вершителями судеб. Подкараулили учительницу возле подъезда и избили. После этого тетя Катя стала ненавидеть людей в принципе. И полюбила кошек. Но они не напишут о ней трогательного некролога. Они не продолжат ее род и не расскажут внукам, что жила на свете тетя Катя… Выходить на улицу можно только по одной причине — выбить прикроватный коврик и полить цветочки.

Тетя Катя на посту, вышла на балкон подышать воздухом. Она любит свои цветы. А компьютерный гений любит меня и внезапно прыгает к клумбе, вырывает из нее три нарцисса. С корней падает земля, и он ломает эти корни, отводит цветы в сторону, проверяет, похожи ли они на букет. Подпрыгивает ко мне и встает на колени:

— Это тебе!

Кажется, тетя Катя не оценила его любви ко мне.

— Скотина, я тебе вот так же ноги выдерну! — кричит хрупенькая женщина в белом платочке.

Я хватаю букет, и мы бежим… На улице уже темно, а мы слышим в ушах ветер и яростно вдыхаем аромат нарциссов…

— Теперь ты не можешь сказать, что я не дарил тебе цветов, — запыхавшись, говорит он. Я смотрю в голубые глаза. И прощаю ему все на свете. Прощаю навсегда, потому что он любим мной так, как никто и никогда…

Возвращаюсь домой. Папа пригласил в гости двух «друзей»: отца Надьки — дядю Славу и главного по подъезду — Камиля. Камиля никто не называет по отчеству и не говорит ему: «дядя Камиль». Он — вечно курящий возле подъезда сосед. Все люди стареют, их кожа на лице сползает вниз, под глазами образуются круги, но только не у Камиля. Он часто пьет настойку боярышника. Но удивительным образом такая жизнь не делает его обрюзгшим, отекшим. Может быть, из-за усов? Ну да, седые широкие и ухоженные усы Камиля… Кажется, на его лице нет ничего, кроме усов. Это его визитная карточка. Представляется, что когда-нибудь Камиля не станет, а усы будут существовать вечно.

Дядя Слава — электрик. Он хорошо зарабатывает, потому что новые русские щедро платят ему за замену проводки в своих хоромах. Надькин отец выпивает не так часто, точнее, у него бывают срывы. Тогда Надькина мать выгоняет его и он уезжает в деревню к матери. Потом он возвращается хмурый и побитый, сидит несколько недель без работы. Мама Надьки — тетя Рита — работает уборщицей в две смены и оплачивает ее обучение в институте. Надька поступила в педуниверситет на худграф. Тетя Рита в свои сорок пять морщинистая и худощавая. Я никогда не видела ее улыбающейся.

На нашей кухне стоит дым и тошнотворный кислый запах. Он появляется, когда люди долго пьют, пьют каждый день. Может быть, это пот становится таким едким и кислым, не знаю. Но через несколько суток пьянства отца эта вонь выходит за пределы комнаты.

— А кто за Ельцина голосовал, я? — спрашивает строго отец у Камиля. Камиль и дядя Слава сидят и смотрят на него внимательно. Будто они все на экзамене. — Я за Ельцина голосовал, и что? — задает встречный вопрос Камиль. У него сегодня красные глаза, злые глаза… Я включаю кран и наливаю холодную воду.

Папа любит вспоминать, кто за кого голосовал в 90-е. Хотя сам хотел голосовать за Ельцина. Просто мама, когда это узнала, собрала его вещи и поставила чемодан возле двери: «Голосуешь за этого говнюка? Тогда уходи».

Отец тогда не пошел на выборы, а открыл бутылку водки и сидел молча возле телевизора до вечера. Когда они ругались, мама часто ему припоминала: «Ты хотел за Ельцина голосовать…» Теперь отец задавал такой же вопрос Камилю… Но как же бессмыслен их диалог!

На столе стоит бабушкина капуста. Моя любимая квашеная капуста. И Надькин отец с удовольствием жует ее.

В этом году бабушка заболела. Сначала у нее болел желчный пузырь. Врач предположил рак. А оказалось, это просто желчекаменная болезнь. Но бабушка стала худеть. Она потеряла двадцать килограмм веса. Бабуля — заботливая и аккуратная, маленькая старушка с рыжими, как солнце, волосами, вдруг перестала нас узнавать. Она приготовила эту радость моего детства — квашеную капусту. А потом заболела. И вот капуста ее тут, ее лопает Надькин отец. А бабушкино сознание уже не с нами. Абсолютный ребенок. Мама мечется к ней каждый день. Покупает продукты, готовит, стирает белье, моет пол… У бабушки еще есть сын — Борис. В бабушкином дворе жестокие дети называют его Борька-дурак. У него шизофрения. В детстве он был нормальным. По крайней мере, так говорят бабушка и мама. Потом даже отучился на механика. Но не работал. Стал сбегать из дома, говорить чушь, кидаться на людей. Его закрыли в психбольницу. Теперь он лежит там весной и осенью, в периоды обострений. Мы приходим его навещать. И это всегда очень грустно. Раньше бабушка только и делала, что ухаживала за ним. А теперь…

Скоро они не смогут жить одни и нужно будет что-то решать. Наверное, мы заберем их к себе.

Когда любимый был со мной, я не замечала своего болота. Ни отца, ни бабушки, ни дяди… Я все вспоминаю наши отношения и не могу понять, делала ли я что-то хорошее для него. И мне кажется, что нет. Только капризничала и ссорилась…

                       * * *

Собираюсь идти на рок-концерт с Лешей. Для этого надела красные вельветовые брюки-клеш и бордовую куртку с мехом. Гламурная девица. Когда я вышла из автобуса и увидела возле Дворца культуры публику в черных косухах, поняла, что у меня неподходящий стиль.

Кругом стоят бородатые нетрезвые дядьки с нетрезвыми молодыми девчонками. У девчонок волосы цвета воронова крыла, с синими, красными, желтыми прядями.

Леша провожает меня в зал. «О боже мой, он уже влюблен»…

Когда человеку больно, у него всегда есть два пути. Стать злым и обвинять других в своих неудачах или стать добрым и стараться помогать всем, верить в Бога. Сейчас я первый вариант. Леша — человек, который отвлечет меня от моего болота. Его влюбленность оказалась кстати. Она сейчас поднимает мою самооценку.

Выступает Лешина группа. Какая-то девчонка в кожаной юбке поет глупую песню про гномов, которые завоевали мир. И весь этот вонючий зал в пивном угаре орет и выкрикивает слова невпопад. И я сижу в своей куртке с мехом. Как приблудившаяся овца. Хочу ли я быть частью всего этого? Конечно. И проклинаю свой мех на куртке, свои шпильки и мамины дорогие духи. Как же хочется перекраситься в черный, напиться пива и материться. Но лишь бы не с Лешей. Он слишком выделяется на фоне всего этого ада. Потому, видимо, я и выбрала гламурный стиль. Просто Леша сам гламурный и интеллигентный.

— А что это за девчонка в шортах, твоя девушка? — спрашиваю я кокетливо.

— А ты что, ревнуешь?

— Ревную. Ты ведь такой красивый…

Но Леша не кажется мне таким. Особенно после концерта. Он вышел на сцену как музыкант консерватории. Высокий, в белой рубашке. В нем не было демонизма нетрезвых дядек в косухах. В нем вообще не было ничего интересного. Так зачем же я это делаю?

Бывают такие женщины — флиртушки. Это, конечно, не мы с Надькой, нам до них далеко. Такой женщине все равно, с кем флиртовать, ее положение (замужем или встречается) никак не влияет на ее естественную потребность флиртовать. Она будет заигрывающе болтать с кем угодно, даже с женатиком, рядом с которым стоит беременная жена. У флиртушек это в крови. Я, кажется, уже становлюсь такой.

И вспоминаю Виталика.

Когда-то он забрал у меня все подарки, что дарили мне другие парни. Он ревновал меня к каждому знакомому, и мне это нравилось. С одним из них каждый вторник Виталик играл в футбол. В противоположной команде. А потом звонил мне вечером и говорил: «Он выигрывает меня только в футболе. В жизни он проиграл мне тебя…»

Компьютерный гений решил, что все мои обидчики должны быть наказаны, и сказал, что набьет всем им морду и что больше никто не будет меня обижать. А Леша так не скажет…

А еще мы с любимым как-то вспомнили, что познакомились гораздо раньше, чем отправились с пивом в Нижегородку. Оказывается, я жила в его дворе несколько дней. Это было, когда умер дедушка и меня привезли в гости к троюродной сестре. Виталик жил на шестом этаже, сестра на седьмом. И я вспоминаю шумного мальчика из незнакомого двора, с которым мы вызывали черную ведьму. Мы толпой заходили в темный подъезд и жгли свечу, она гасла и мы говорили: «Черная ведьма, приди»… Я верила, что черная ведьма существует. И когда кто-то схватил меня за руку, заорала на весь подъезд: «Помогите!»

— Это был я, — признался Виталик.

Я трясла его легонько за плечи: «Вот ты приколист! Я до сих пор помню, как у меня билось сердце!»

— Мне было очень смешно, что глазастая девчонка так заорала. Я даже не ожидал от такого хрупкого существа такого шума… — ответил он.

А сегодня я то и дело подбегаю к телефону. Звонит бабушка. Она задает один и тот же вопрос: «Когда приедет Петр Михайлович?» Я не знаю, кто такой Петр Михайлович, но по ее дыханию в трубке я понимаю, что она очень за него волнуется.

— Мама, кто такой Петр Михайлович? — спрашиваю я.

— Начальник у бабушки на заводе был такой…

— А зачем она его ждет?

— А я знаю? Она же болеет. Такой бред несет, — отвечает мать.

Я смотрю в окно. Из него виден лес. Мы с папой ходили туда гулять. Редко. Один или два раза. Он не любил со мной возиться. Во время одной из прогулок он рассказал мне, что в этом лесу живет людоед, который пожирает детей. Я шла с папой, и мне было все равно, что он говорит. И говорить он со мной не умел, так как никогда не обращал на меня внимания. Я не верила в людоеда. Хотя он показал мне большую кастрюлю (котел с остатками гудрона) и сказал, что в ней людоед и варит детей. Я смотрела в черные блестящие остатки чего-то незнакомого и кивала головой.

Все, что у меня есть, это скудные воспоминания о моих прогулках с отцом в этом лесу, эти кусочки любви к могучему и сильному папе, который меня не понимает.

В семь лет он подарил мне синие сапожки. Они были на размер меньше и терли ноги. Вот так я и стерла кожу в кровь в одну из таких прогулок. Но никому об этом не рассказала, как молчаливая змея…

Мне хотелось всего того, что хотят дети, — пойти с ним на рыбалку, сидеть рядом с ним в цирке. Но он почему-то лишил меня этого.

А у бабушки сейчас будто началась новая жизнь. Она больше не пьет таблетки от давления, забывает, и давления у нее нет. Раньше она сидела на строгой диете. А теперь ест все… Вот бы и мне ждать какого-нибудь Петра Михайловича, а не тебя…

Козел и вилка

Мы все-таки спустись в Нижегородку второй раз. Но уже была весна. Мотька теперь был дома. Ты сел за его компьютер и… пропал в виртуальной игре. Мы с Матвеем приготовили гречку с курицей, выпили баллон пива, послушали новый альбом «КиШа»… А он все был там. Кажется, я стала понимать его маму, которая периодически забирает у него шнуры от компьютера и где-то прячет. Условие для возвращения шнуров всегда одно — чтобы перестал со мной общаться. Теперь компьютер забрал у меня его, как я забираю у его мамы.

На улице стемнело. Мне надо было домой. И Мотька пошел меня провожать, а мой парень так и остался сидеть за компьютером.

— Он больной, разве ты не видишь? — спросил Матвей. — Ты такая хорошая, мне жаль тебя.

— Ты ничего не знаешь, — отвечаю я.

Очень хочу плакать.

— Он стал мне реже звонить. Мама его против нас…

— Нормальный парень никогда бы не сделал так, не уткнулся бы в монитор… Да и мать бы не слушал, раз любит…

— Он же компьютерный гений, — улыбаюсь я.

— Он козел! — заключил Мотька.

В тот вечер и на следующий день Виталик не позвонил. И я не знала, что и подумать. Набрала Тимура.

— У них телефон сломался, — ответил он.

Но я-то знаю, что, если человек отвечает за другого, он должен найти возможность позвонить… Потом он все-таки позвонил и я закатила истерику, а он сказал, что хочет расстаться, и зачем-то предложил встретиться. Папе в тот день нездоровилось. Он блевал в таз и умолял меня сходить за пивом. А я послала его.

Положила в сумку вилку и отправилась на встречу. Мне хотелось воткнуть блестящую вилку ему в горло… Не доставайся никому, компьютерный гений. Раз не достался мне, раз вот так режешь по больному — зачем нам встречаться перед расставанием?

Мы сидим у него в комнате, на мне белое платье. Платье как будто из простыни… Ты включаешь песню Найка Борзова. И там слова: «О, жизнь так прекрасна, о, жизнь так прекрасна вполне, бываешь немного опасна, о, е…»

Нет, это не про жизнь. Это про меня и вилку в сумочке.

Он говорит будто не своим голосом: «Мне придется уехать, родители подписали в деканате бумагу, чтобы я перевелся в Москву. И я этого очень хочу, но есть условие — мы не должны общаться».

— Ну и здорово, — отвечаю я безучастно. Эти глупые иронии иногда совершенно излишни. Как и в эту минуту.

Горит все внутри. Такое горение, вероятно, испытывает человек, который вот только что выпил яд. Страшно, как в детстве. И от слов гудит голова. Меня бросают не впервые, потому я отчетливо знаю этот гудеж в голове.

— Я уже согласился, а теперь мне больно, не могу забрать тебя с собой и… Что я могу сделать? У меня ничего нет, и жизни нет, — отводишь глаза ты.

— Тогда и не стоит тебя убивать… — произношу я отрешенно.

— Что?

— Ничего… Будь счастлив, пожалуйста. И, конечно, не звони мне. И не провожай.

Ты молчишь, встаешь и хочешь меня обнять.

Мне так жаль тебя, мой мальчик. И зачем я взяла эту вилку и зачем я когда-то спорила с тобой и не думала о твоем будущем? Знаю, что все когда-нибудь кончается, что мысли мои про мужчин и женщин сбылись, что сказка кончилась. Хотя какая там сказка? Но почему сейчас?

Я ухожу, не нужно растягивать резину, чтобы потом нестерпимо больно было кому-то из нас. И не надо последних объятий, если ты выбрал другой путь. Ты выбрал путь свой матери, надеюсь, я останусь в твоей памяти Вениамином.

Иду в белом платье по улице. Красивая и молодая. Как невеста. Не хватает только фаты и жениха. Пахнет сиренью. Подхожу к бабушкиной двери. Звоню.

— Привет, это я.

— Кто ты? А где Петр Михайлович? Он с тобой? — спрашивает с тревогой бабушка.

Я прохожу в комнату. Бабушка снова куда-то собирается, кладет в чемодан шаль, хотя на улице жара.

— Помнишь, ты готовила мне жареную картошку, самую вкусную? — говорю я. — У меня не получается так готовить, научи.

— А ты кто? — снова спрашивает бабушка.

Дядя нервно шагает по коридору. Туда-сюда.

— Ты сегодня ел?

— Не ел.

В холодильнике макароны с плесенью и банка огурцов. Вчера мама не приходила и не приготовила еду. Чищу картошку. На чугунной сковородке разогреваю масло. Ломтики неровные, некрасивые. Картошка развалилась и больше напоминает кашу…

Но Борис набрасывается на еду.

Даже не стану пробовать.

Стук в дверь. Соседка с порога:

— Когда это все прекратится? Когда вы свою полоумную старуху заберете, а этот, — толстая баба показывает пальцем на Бориса, — ходит по двору, детей пугает. Я это так не оставлю, я в прокуратуру напишу.

Я смотрю на это безобразное существо, которое когда-то считала человеком. Бабушка приносила ей блинчики и пирожки, угощала ее дочку сладостями, они тихо беседовали в бабушкиной гостиной, пили чай из фарфоровых кружек. А теперь это нечто пришло сюда орать. В святую обитель, в квартиру, где живет маленькая бабушка с волосами цвета солнца.

— Пошла вон, — говорю я сквозь зубы.

— Вот нахалка малолетняя, — уткнув руки в боки, говорит соседка.

Она работает в городской администрации, ходит на работу в классических костюмах. А вот в квартиру бабушки ворвалась чуть ли не в сорочке. Ее обляпанные каким-то дерьмом тапки выдают ее… Дома она превращается в себя — жирную свинью.

— Я их в психушку упеку, — не унимается она.

— Вон, — повторяю я устало.

Всегда раздражала эта формальная субординация по возрасту. Почему нужно уважительно относиться к человеку старше тебя по возрасту, если он этого не заслуживает?

Нечто покидает нас, матерясь на лестнице. Да-да, ори погромче, может, администрация тебя услышит.

Бабушка подходит ко мне и, глядя в глаза, спрашивает: «А Петр Михайлович скоро придет?»

У нее огромные очки в черной оправе, и глаза в них кажутся неестественно большими. В них бездна тревоги, как у ребенка, который не понимает, что происходит вокруг.

— Бабушка, пойдем кушать…

Смотрю в окно. Напротив стоит общежитие. В детстве родители часто оставляли меня у бабушки, а я хотела домой. Я хотела всегда быть рядом с мамой. И ночью вглядывалась в окна-огоньки, думала о том, что все дети сейчас со своими родителями, а я у бабушки. Я спала на кровати, на которой умер дедушка. И мне было страшно. Но я молчала, я никому ничего не рассказывала.

Однажды вечером, когда мама была в командировке и я уже неделю жила у бабушки, за мной неожиданно пришел папа. Он сказал, что завра мы поедем встречать маму на вокзале. И в один момент я стала счастливой. Мы молча ехали в автобусе. Если бы он тогда знал, что спас меня от кровати, на которой умер дедушка… Мы зашли домой. Он ушел смотреть телевизор, а я поиграла с игрушками и собралась спать, разложила кровать, сунула под мышку зайца… Папа зашел ко мне и спросил: «Спать собираешься?» Глупый вопрос, бессмысленный, но ведь надо же было о чем-то меня спросить. А он не знал, как это делается. Я кивнула. Он погасил свет и вышел. А завтра был новый день. Молчаливый день, но такой спокойный.

Воробей

Матвей — мой лучший друг. У него строгие родители. С семи лет они запрещали ему все, кроме хороших оценок. Мальчишки гуляли на улице допоздна, играли в футбол, лазили по гаражам. А он сидел дома за учебниками. И ненавидел: себя, учебники, школу.

Но в тринадцать его уже никто не мог удержать дома. Когда папа в очередной раз взял в руки тапок, чтобы унизить сына, сын схватил свой тапок и показал, что дальше будет бой. Отец отступил и с тех пор только бросал в сторону сына мерзкие фразы и обзывательства. А мать и не прекращала униматься: «Кем ты станешь? Мы с отцом тебя содержать не собираемся!»

Как-то раз, гуляя по Нижегородке, мы увидели компанию подростков из Мотькиной школы. Они поймали воробья, посадили его в коробку и с силой раскачивали ее из стороны в сторону.

Было жаль воробья и было жаль Матвея. Он сжался и с ужасом смотрел на компанию живодеров. Мы подошли поближе.

— Че у вас там, в коробке? — обратился к ним Матвей.

— Да пошел ты, — презрительно ответил ему высокий рыжий парень. — Давно не получал, что ли?

— Я видел, это воробей у вас.

Пацаны положили коробку на землю.

— Слышь, ты че, страх потерял? А ну…

Рыжий направил указательный палец на Матвея, словно скомандовал своим друзьям: «Фас».

Они двинулись на нас. Мотька молниеносно достал из кармана газовый баллончик. Казалось, он не видел, куда бьет газ, но тут же все трое согнулись и замахали руками.

Воспользовавшись моментом, Матвей схватил коробку, и мы побежали к его дому, заскочили в сарай.

— Я его тут оставлю, — запыхался он. — Мать не разрешит домой забрать. Тут пусть будет.

С тех пор я каждый день приходила к нему. Мы запирались в сарае и пытались накормить воробья. Он был смышленый. Но никак не хотел есть самостоятельно. Мы заворачивали его в маленькое полотенце и кормили его воробьиной пищей. Он стал поправляться. У него, по всей вероятности, было повреждено крыло. Воробышек пытался взлететь, но быстро уставал.

Мы понимали, шпана от нас не отстанет. Было страшно приходить к Мотьке, поэтому обычно я прибегала к нему утром, часов в восемь, пока живодеры, как мне казалось, спали. Возвращаться приходилось окольными путями, делать крюк. Однажды они явились, начали стучать в ворота ногами.

— Ты куда дел птенца, сучонок?

— Идите отсюда, — разозлился Матвей.

Он знал, что потом ему достанется, но воробья отдавать не хотел.

— Мы его убьем, всяко в сарае он у тебя… — пригрозил рыжий.

Послышались шаги.

— Как ты со сверстниками разговариваешь? — откликнулась тетя Тоня (мама Мотьки).

Эта женщина всегда напоминала мне актрису, играющую роль строгой училки. Для нее в жизни главное, что подумают окружающие. У нее было свое представление о сыне, о том, каким он должен быть. И ее никогда не интересовало, кем хочет быть он.

Матвей захлопнул ворота и повернулся к ней:

— Это не сверстники, это ублюдки, они надо мной издеваются в школе, а ты молчишь, — ответил он тете Тоне.

— У тебя всегда все плохие, на себя посмотри, и в кого ты такой, еще при людях на мать огрызаешься, — звонким голосом отозвалась она. — Хватит в сарае сидеть, иди домой, почитай хоть что-нибудь, неуч.

Она пошла к дому, что-то бормоча про себя.

— Главное, чтоб они не узнали, — сказал Матвей, указывая пальцем на мать. — Она, если узнает, башку отвертит.

— Ну а что такого? — удивилась я.

— Она не любит животных и собаку-то нашу часто палкой бьет, если та громко лает. И вообще, не мать она мне. Они с отцом недавно признались. Мачеха. Скандал был, а она: «Говорил отец, надо было тебя в детский дом сдать! А я молодая была, дурочка, пожалела. Ты в мать свою пошел, в овцу эту…» Отец на нее гнать начал, чуть до драки не дошло. Потом рассказал, что неродной я ей. А мать моя умерла, когда мне год был. Может, и правда я такой, потому что мамка моя овца была?

— Дурак, — отвечаю я. — Хотя бы с отцом поговори, узнай, как все было.

Птица стала поправляться. И даже начала самостоятельно есть. Но в одно утро Матвей не нашел в сарае воробья.

Кто? Родители или шпана?

А потом эти подростки стали травить его в школе.

Тетя Тоня ходила разбираться, но не встала на сторону сына. Впрочем, как и всегда.

— У тебя есть мечта? — спросила я как-то Мотьку.

— Да, когда я вырасту, то стану алкашом, — ответил он. — Тоня хотела, чтобы я был отличником. Но у меня не получилось.

---

Альбертик и Салават

В чате у меня есть Альбертик-милашка. Он простой. Простой, как чистый лист бумаги, как кораблик из газеты, как ответы «да» и «нет». Он как подружка, как платок для слез, как радуга после дождя… Всегда готов меня выслушать и сказать, что любит меня. У него трое братьев, и живут они с родителями в четырехкомнатной квартире. Альбертик — невысокого роста, черноволосый, глазастый парень. Некрасивый у него только подбородок. Мощный, огромный подбородок делает из этого милашки хищника. Конечно, он хочет со мной встречаться. И от этого наша дружба приобретает искаженную форму, потому что мне он не нравится. Наше общение похоже на игру, где мне всегда надо быть начеку.

Он пригласил меня прогуляться в парке. И предложил взять с собой подруг. Подруга у меня одна — Надька. И мне кажется, они друг другу понравятся. Похожая на башкирскую красавицу Надя и милый крупноподбородковый Альбертик.

Его друг Салават оказался симпатичным — полненький, с хитрыми глазками. У него с собой барсетка, и он везде платит за нас. Альбертик по секрету сказал мне, что Салават рэкетир, собирает с кого-то деньги. Но я в это не верю. Хотя откуда у него деньги в его восемнадцать лет?

В тот вечер мы встретились в парке Якутова. В нашем городе это самое романтичное место, потому что тут есть небольшое зеленоватое озеро и можно прокатиться на лодке. Прогуливаться возле такого озера нужно только с тем, кого ты любишь, а не со случайными знакомыми. Хорошо, что со мной рядом Надька.

Я отзываю Надьку в сторону и говорю: «Почему мне вечно достаются Альбертики? Простые хорошие Альбертики, а не видный и богатый Салават?»

Конечно, я шучу. Салават тоже не в моем вкусе, к тому же не представляю, о чем с ним можно разговаривать. Говорят, самые крепкие союзы — это те, в которых у мужчины и женщины одинаковые увлечения и ценности. Но у нас с Салаватом ничего общего. Кроме все той же игры.

Надька хохочет:

— Я тебя что, не знаю? Сейчас охмуришь, и будут бегать за тобой оба…

Ванга-Надька оказалась права. Когда мне никто не нравится, все удается легко. Надо просто долго слушать парня, задавать вопросы, делать вид, что тебе интересна его жизнь. К тому же самое главное в этом деле — легкость: обворожительный, мягкий смех, смущение… и прочая ерунда обольщения. Еще надо обязательно что-нибудь наплести. К примеру, рассказать о чем-то и недоговорить, оставить шлейф, едва уловимый запах духов. В общем, процесс интересный, но неискренний.

К концу вечера Альбертик и Салават уже целовали мне руки и спрашивали, кого из них я выбираю.

Я смотрю на Альбертика. Хорошего и простого. Наверное, если прожить с ним долго-долго, то можно умереть со скуки — так же, как и с Лешей. Такой он наивный. А Салават другой — с ним страшно. С ним надежно и страшно. Такие всегда живут на грани — сначала сильно любят свою женщину, а потом бьют ее, потом снова любят. Он как Синяя Борода: приведет в свой замок, потом даст ключи, потом за эти ключи и этот замок будет убивать. Не знаю, как я почувствовала это, но уже понимаю, что он меня сильно ревнует, любит и ненавидит. Почему-то те, кто не особо нужен, влюбляются сразу, стремглав, не разобравшись. Сейчас я иду с двумя моими поклонниками, а Надька уехала домой. И не понимаю, уеду ли я домой, потому что автобусы уже не ходят. И внутри меня молчание. На часах одиннадцать часов.

— Вызови мне такси, — прошу я Салавата.

Все эти парни в жизни ничего не хотят, но у них состоятельные родители, и они не ютятся в комнатушке с больной бабушкой.

Семочка

Мы снова изменились. Стали смотреть новое шоу по телевизору — «Кто хочет стать миллионером?». Если бы у меня был миллион, я бы уехала отсюда в другой район, в другой город, в другую… Нет, страну менять не стану. Не хочу. Просто я устала видеть папу в его невменяемости, Камиля, курящего возле подъезда, тетю Катю с ее цветочками и… себя в отражении старого советского трюмо.

Альбертик и Салават звонят мне каждый день, а Леша пишет сообщения. Но никто из них мне не нужен. И я нашла другого.

Семочка из все того же чата — красавчик с брекетами на зубах. Невероятное сочетание — красивый и с брекетами. Мало кто улыбается широко, когда у него безобразные железки во рту. А Семочка улыбается и даже прислал мне фото. Он занимается плаванием, а еще пишет стихи и рассказы. Он из крепкой еврейской семьи. Папа — врач, мама — инженер. И голос у него глубокий, и прощается он со мной быстро, оставляя шлейф, прямо как я. Он сказал, что ему нужна королева, сказал поговоркой: «Полюбить так королеву, проиграть так миллион…» Не знаю, есть ли у Семочки миллион, но сам он душка.

Мы встретились возле завода, где работает папа. Завод из красного кирпича. Раньше на всю его центральную стену к 1 Мая вывешивали плакат с серпом и молотом. И становилось так радостно отчего-то. Я помню это, потому что завод находится прямо напротив бабушкиного дома, через дорогу. Ночью я представляла, что это крепость. Наверху его красовались кирпичные маленькие колонны. Они выделялись на фоне серого неба. Почему над заводом всегда было серое небо, не знаю. Но я его запомнила именно таким. Казалось, сейчас из-за колонны покажется чья-то голова. Кто-то прячется там, я это знала точно… Но голова не появлялась, тогда я выдумывала ее себе, представляя себя шпионом, который единственный в мире знает тайну: что там на крыше завода-крепости кто-то есть…

Семочка спросил:

— А ты всегда вот так на пятнадцать минут раньше приходишь?

«Нет, просто мне очень хотелось увидеть Семочку побыстрее, я устала от всего этого бреда в моей жизни», — подумала я, но сказала:

— Я тут у подружки была, думала, сейчас прогуляюсь, посмотрю на папин завод… Папа тут работает…

— Инженером? — поинтересовался Семочка.

— Нет, — ответила я.

Какие у него запросы!

— У меня тут бабушка жила. Вот в этом доме напротив, — перевела я разговор. — А вот этот красивый красный дом рядом — это Союз писателей. Я когда-нибудь буду тут работать…

Семочка не отвечает. Он вообще не любит слушать других.

— А у тебя есть мечта?

И зачем я задаю этот вопрос каждому встречному?

— Есть, я куплю себе дом в Майами и буду там жить.

— Думаешь, дом может сделать человека счастливым?

— Конечно, главное, чтобы ты был окружен успешными людьми. Так у Киосаки написано. Читала?

— Я такое не читаю. Не гонюсь за успехом. И друзья у меня разные. Есть и совсем неуспешные, но хорошие. Например, Мотька — добрый и умный, но поступить в медицинский не смог. Теперь электриком работает. Иногда выпивает, но человек он замечательный.

— Так не бывает, — зевает Семочка.

Откуда ему знать, как бывает, а как не бывает. Малолетний профессор с раздутым самомнением. Я вспоминаю, как Мотька называл тебя козлом. Видимо, оказался прав.

Мы идем по красивой аллее нашего города. На углу слева стоит некогда величественная усадьба Бухартовских, теперь превращенная в местный барак. Былая роскошь в этом доме все же осталась, из исторических мест ее не так просто прогнать. Резные зеленые ставни, карнизы и балкон… Когда я ночевала у бабушки, то каждый день проходила мимо этого здания, идя в школу. В моей голове на минутку переставал звенеть трамвай, что проезжал вдоль улицы. И все становилось черно-белым. Делалось старинным: с дамами в широких шляпах, с кавалерами во фраках и с тростью…

Я грущу по тем детским временам, когда еще можно было мечтать. Сегодня нельзя. Надо искать, куда сбежать, а бежать некуда. Здесь недалеко живет компьютерный гений. И я совсем забыла, потому что теперь иду с Семочкой. Мы в кафе. И он купил мне десерт со взбитыми сливками.

— Сема, а ты знаешь, я в детстве так любила батончики «Марс». Даже смешно, мама покупала их по две штуки изредка, потому что денег не было. И мы делили их на пять кусочков и ели как конфеты. И я всегда откладывала кусочек на потом.

Мне холодно оттого, что Семочка меня не слушает. Он смотрит на витрину и продавщицу. И мне горько оттого, что я снова начинаю жаловаться на жизнь. И я молчу.

— Чего говоришь? — спрашивает он. Самовлюбленный нарцисс… Я вспоминаю героев Оскара Уайльда. Они так же прекрасны и похожи на детей, как Семочка. И так же пусты, как он. Стоп. Надо быть стервой, надо быть счастливой оттого, что сидишь в кафе и ешь десерт со взбитыми сливками, а не вспоминать 90-е годы, когда нечего было есть. Надо жить сегодняшним днем. Все так живут. Хочется плакать. Вбежать в черно-белое кино, где стоит усадьба из моего детства, увидеть дам в шляпах и кавалеров во фраках.

Мы с Семочкой сидим как влюбленная пара. Он кормит меня с ложечки. А потом он идет меня провожать. Семочка делает вид, что устал, а я делаю вид, что тащу непутевого мужа домой… Мы смеемся. Я беру его за рукава куртки, он плетется… Он плетется. А компьютерный гений никогда не плелся за мной… Он всегда шел рядом, врубался во все мои проблемы… И вдруг тебя не стало.

И вот мы на пороге моей квартиры. Семочка достает флакон духов. «Барбери». Такие девчачьи дорогие духи мне раньше никто не дарил. Теперь я буду пахнуть запахом, который выбрал мне Семочка.

Я остаюсь с «Барбери» в своей проклятой комнате. Мне кажется, я люблю Семочку.

---

Перелом

Мама перевезла домой бабушку, а дядю Бориса забрали в психдиспансер.

С утра папа не мог найти свои джинсы. Бабушка засунула их в свою наволочку. Ведь она думает, что мы уезжаем. Серые от пыли занавески из его комнаты она тоже убрала куда-то.

Наступила ночь. Я разложила раскладушку и хочу почитать. Но бабушка не дает:

— Где Петр Михайлович? — смотрит она пристально на меня и, кажется, сейчас вот-вот набросится и задушит.

— Не знаю, — отвечаю я.

Мне вчера не позвонил Семочка, а значит, я ему не нравлюсь.

— Позвони, узнай, — настаивает она.

— Бабушка, давай спать. Нет никакого Петра Михайловича… Это все в твоей голове…

Я выключаю свет. Но бабушка продолжает ходить по комнате, спотыкаясь о раскладушку.

От нее пахнет старостью. Она наклоняется к моему лицу.

— Где сын мой Бориска?

— Он в больнице, — отвечаю я. (Боже, когда же это все закончится?)

— Мы его оттуда скоро заберем?

Я молчу. Мать уже спит.

Отец сегодня не пришел домой ночевать. И мне тревожно. Он никому не нужен. Вот бабушка нужна маме, собака тоже нужна маме. Они тут. А папы нет. И, может быть, он пропал. Однажды вот такой же ночью он ушел на день рождения друга. И тоже не пришел ночевать. Утром мать побежала к этому другу. Оказалось, что отец упал с лестницы. Зависимые люди часто падают… Падают духом и падают отовсюду. Будто сговорились. И сегодня, наверное, он тоже где-то упал. Но больше никто не побежит его спасать. Потому что у него больше нет жены. Странно. Как легко мы рвем самые тесные связи. Навсегда.

Пять утра, я не сплю. Бабушка прикорнула на кресле. Дребезжащий звонок в дверь. Тревожный, как моя жизнь. Собака вскакивает и отчаянно гавкает.

Накидываю халат. Мать с криком: «Что случилось?» бежит к двери. Камиль.

— Ты чего приперся? На время смотрел? — возмутилась заспанная мать.

У Камиля трясутся руки. Сигарета ходит ходуном.

— Батьку вашего инсульт хватил, в больницу увезли…

— Заходи давай. Как узнал? — говорит мать.

— Я ему скорую сам вызвал. Он вчера, то есть это… сегодня идет, смотрю, шатается. Я возле подъезда курил. Я ему: «Ты чего? Штормит тебя, что ли?» А он: «Выпить есть?» У меня было. Вчера пенсию получил. Дочка не успела отобрать…

— Давай быстрее, — перебивает мать. — Что случилось?

Камиль кашляет. Мать отворачивается. Она испытывает отвращение к таким, как он, называет за глаза «туберкулезник проклятый».

— Я ему налил, посидели. Потом он встал, к стенке прислонился и вниз… Ну я к Славке, у них же телефон есть. Вызвали скорую. Приехала бригада…

— А что к нам сразу не зашел? — кипятится мать.

Она садится на диван и обхватывает голову руками:

— Не могу больше, не могу…

— Петр Михайлович, — подбегает к Камилю бабушка. — Петр Михайлович, вы за мной?

Камиль улыбается:

— Бабуль, вы перепутали.

Он говорит «бабуль» так ласково. Я и не помню, когда я в последний раз так ее называла. Мысли путаются. И что теперь?

— Идем, Михайлович, я тебе чай налью, — настаивает бабушка и ведет Камиля на кухню. Собака тявкает, отпрыгивает, кидается на его ноги, хочет укусить. Но Камиль, кажется, не обращает на нее внимания.

Врач сказал, что отец будет теперь молчать. Такая странная реакция на инсульт. Может быть, он заговорит когда-нибудь, но это вряд ли. Ходить будет с трудом. Есть только с ложки, потому что руки не двигаются.

Через две недели мы забрали его домой. Камиль и дядя Слава помогли нам подняться и уложить его. Мать протянула им бутылку водки: «Спасибо».

Камиль сказал: «Не возьмем мы, мы же друзья». Они уходят. Кажется, я чего-то не знаю про своего отца. Например, о том, что у него есть друзья… Теперь он молчит. А ведь мог бы мне рассказать сейчас, когда у него так много времени, почему он меня никогда не любил. Я смотрю на скрючившегося человека и хочу найти в себе хоть каплю любви. Но внутри злость. «Я такая неудачница, потому что родители такие… Почему не родилась в богатой семье? И что за крест такой мне предстоит нести? И ради чего?» Тихо плачу.

Папу положили в его комнате. Теперь я кормлю его. И даже научилась готовить манную кашу. Мама в детстве заправляла ее малиновым вареньем. Я делаю так же.

Я уже не думаю о Виталике… Отпустила. Но иногда накатывает. Я живу теперь в мире больных людей. И хочу, чтобы папа заговорил. Доктор же сказал, что, может быть, когда-нибудь… И я чувствую некое облегчение оттого, что ухаживаю за ним. «Видишь, папа, какая я хорошая, а ты не любил меня…»

Надька

Иду к Надьке. С двумя бутылками вина. Сидим в ее комнате, включили лампу. Надька все знает, ей рассказал отец.

— Что твой Семочка? — спрашивает Надька, наливая вино в бокал.

— Красивые бокалы, — говорю я отрешенно.

— А… Это мать нашла на помойке, представляешь, у нас тут внизу, — оживляется Надька. — Это какой-то местный кент выкинул… Слушай, как Семочка-то, как Лешка там, Салаватик? — подмигивает она.

— Ты знаешь, я про них забыла совсем. Отключила телефон, — отвечаю я.

Пьем вино.

— Выходи замуж, — говорит Надька. — И уходи от своих.

— Так говоришь, будто мне кто-то предлагал.

— А давай проверим, — смеется она.

— Как?

— Позвони своим Лешам, Альбертикам…

— Нет, на кой они мне сдались…

Надька всхлипывает:

— Дура ты, дура.

— Ты чего? — смотрю я на нее.

— Если б у меня столько было парней… — плачет она.

— Ну сколько? Ты чего?

Не хочу ее утешать. Она и так сильная.

— А знаешь, — говорю я. — Твой батя и Камиль настоящие… Я не знаю почему, но настоящие какие-то. А Семочка ненастоящий…

— Чего ты мелешь… Ненавижу своего отца. Ненавижу все это… Город этот ненавижу.

— Пьяная ты просто, — говорю я заплетающимся языком.

— Мать ходила в больницу, у нее опухоль в горле. Кашляет постоянно, скоро ее в больницу положат, а если она умрет? Потом умрет и батя. Я не буду его из его запоев вытаскивать.

Мы плачем, потому что нет больше сил. Потому что наши комнаты в большом городе сделали нас заложницами этой жизни. И потому, что отцы наши пили и пьют, а матери работают как проклятые и никогда не были на море. Мы учимся в университетах, и нам кажется, что нас ждет светлое будущее. Но так ли это?

— А когда-нибудь я заведу змею. Вот увидишь, у меня будет, — говорю я, проглатывая кислое вино. — Когда-нибудь Виталик все поймет. И захочет вернуться. Но я не вернусь.

— А меня изнасиловали в пятнадцать лет. И у меня не будет больше ничего, — рыдает Надька. — Их было трое. И я никому не рассказала. Я страшная, грязная уродина.

Я прижимаю ее к себе. Какая глупость мои трагедии по сравнению с Надькиными проблемами. И теперь я понимаю, почему ни с одним из ее парней ничего не вышло.

— Давай сами выкарабкаемся, надо только разозлиться. Знаешь, как это помогает? Я где-то читала… — завожу я свою пластинку.

— Все твои чтения ни о чем. Это все равно что смотреть тупой сериал и верить, что завтра произойдет чудо! Я даже полюбить никого не могу, — ревет Надька.

В комнате душно. Открываю форточку. Становится холодно.

— Закрой, — говорит Надька, вытирая слезы, — выкинешь бутылки? — спрашивает она, успокоившись. — Поздно уже. Давай спать.

Узнаю Надьку с ее боевым характером.

Я ухожу.

Внизу стоит Камиль.

— Как папка-то?

— А вы заходите к нам, — говорю я. — Посмотрите, до чего пьянка доводит…

Камиль вздыхает, отводит глаза.

Я плетусь по лестнице на свой восьмой этаж. От меня пахнет «Барбери», но я совсем одна.

Двенадцать ночи. И я снимаю телефонную трубку. Только бы не умереть сейчас от страха. Его номер. Трубку берет мать.