Я беру перо, я беру чернила и открываю чистый лист бумаги. Я наношу первые строки, и распускаются цветы твоей души. Их много, их видимо-невидимо, как звёзд в этой галактике. В моих строках ты найдёшь не безликие бесчувственные слова, в них символы, за которыми стоит Мудрость, Покой и Любовь. Каждое слово выстрадано на дне сердца, прошло сквозь муки исканий, потерь и разочарований, каждое получило рождение, как итог огромного труда.

Истина редко даётся без боли, таков её путь. На склоне лет, когда совершено море ошибок, ты вдруг с ужасом понимаешь, что потратил драгоценное отпущенное тебе время впустую, что, если бы ты родился заново, то прожил бы жизнь иначе. Не верь этому, всё было бы также. Ты продолжал бы обижать, обижаться, надеяться и сожалеть, ты не ценил бы того, что имеешь, а продолжал бы гнаться за призрачным счастьем. Затем вновь сожалеть и раскаиваться, и так до бесконечности.

Остановись теперь. Ты — другой. Ты стал таким, теряя своих близких и родных. А когда они уходят от тебя навсегда, ты оплакиваешь их, ты видишь, как их гробы закапывают в землю, и глубоко убеждён, что их ранний уход — слишком дорогая жертва для твоих перемен.

Однажды ты мог сказать им слова любви без всякой причины, но не сделал этого. Однажды ты мог попросить прощение за нанесённую тобой обиду, за непонимание, но продолжал оставаться на высоте своего ложного престижа. Однажды….Миллион «однажды», упущенных тобой только лишь потому, что ты спешил познать жизнь и не оглядывался назад. Однажды…

Ты глядишь вдаль на проплывающие мимо облака и понимаешь, это — твои невыплаканные слёзы. Ты вдруг чувствуешь на своих плечах всю тяжесть земли с её невысказанной болью и огромными страданиями, вынести которые никому не под силу. Ты прошёл уже половину пути, но всё ещё ищешь несуществующие сокровища. А их нет. Они лишь в твоём воображении и в будничной обыденности дня. Но ты не замечаешь их.

Они в спокойствии и умиротворённости Берты, о которой ты всегда можешь позаботиться, ведь она рядом, и она знает гораздо больше тебя, даже оставаясь парализованной, слепой, отрезанной от жизни. Ей намного доступно то, к чему ты только пытаешься прикоснуться. Она уже познала это, она уже мудра.

Когда я слышу её смех, её голос, я радуюсь, совсем как ребёнок своей чистой искренней радостью, именно в такие моменты жизнь распахивает передо мной свои объятья, именно тогда начинается новый отчёт времени, и я обновлённая возрождаюсь из пепла и воспаряю ввысь над суетой и скучным бытом. И уже совсем неважно, что было в прошлом, какие грехи остались на моих плечах, есть только я и чистый смех Берты.

Знает ли она об этом целебном воздействии? Наверное, да, ведь она мудра, и совершенство её проявляется в этой чистоте и совсем нечеловеческой радости, бог знает какими усилиями дающейся ей. В такие моменты что-то непостижимое и таинственное шепчет мне: «Она — ангел, принявшая облик земной».

…Ангел, принявшая облик земной….Возможно ли? Твоя чаша переполнена до краёв. Ты другая. Ты переступила за грань, и теперь почему-то боишься столкнуться со своим отражением. Ты другая.

Берта, помоги мне сделать первый шаг к самой себе. Ты сможешь, у тебя получится, как до сих пор получалось дарить незабываемые минуты счастья, несмотря на твою болезнь, потому что ты здесь, ты со мной… Благодарю тебя.

ГЛАВА 1 «НАЧАЛО»

«Почему все они смотрят на меня

равнодушными холодными глазами?

Почему они не проявляют

Сочувствия к страждущему?»

(Неизвестный).

…

— Берта, Берта! Посмотри, как я танцую! Смотри! Смотри!

Я делаю лёгкое па, верчусь вокруг оси, как юла, становлюсь на носки и подскакиваю на месте несколько раз.

— Берта! Не отвлекайся. Я знаю, ты снова думаешь о другом, но ведь я же здесь.

Берта вздыхает, пытается улыбнуться, сегодня, как и всегда она великодушна. В церкви Сен Бенуа раздаётся колокол, а вслед за ним торжественный бой часов в гостиной. Когда раздаётся звон, в доме наступает особый момент — всё разом стихает, каждый из домочадцев в тайне ожидает этого момента. Августина зовёт к столу матушку и сестёр, а из гостиной уже доносятся аппетитные ароматы бекона, рагу с соусом из шампиньонов, пирожных с воздушным кремом и кофе. За окном стоит лето с голубизной неба, со склоняющейся от зноя рожью, со слепящим Солнцем, падающим на крыши домов, с яркими пёстрыми клумбами.

На моём столе возле окна красуется ваза с незабудками. Я останавливаюсь в танце возле кровати Берты, стараюсь насладиться свежестью летнего дня. Приглядываюсь. Вдалеке различаю одинокую фигуру Мари, она идёт к пастору Антуану на очередную проповедь. Мари любит проповеди.

Через несколько минут появляется Августина с подносом, подходит к кровати Берты, чтобы покормить её, но я не даю ей сделать это.

— Августина, позволь мне покормить Берту.

— Лили, Вас ждут в гостиной, — возражает Августина, но я не слушаю её.

— Пожалуйста, позволь сегодня мне позаботиться о Берте.

— Ваша матушка будет спрашивать о Вас, и что мне ответить?

— Скажи, что я танцевала.

Августина уходит, прикрыв дверь. Я сажусь рядом с Бертой, открываю крышки с блюд. Маленькие шляпки шампиньонов плавают в молочном соусе среди кусков телятины. Зачерпываю ложку в рагу. Берта открывает рот, с трудом проглатывает первую порцию обеда. Никогда ещё я не кормила Берту, хотя часто со стороны наблюдала за тем, как это делает Августина.

Мари добрела, наконец, до костёла, постучалась и долго стояла на пороге в ожидании, когда отец Антуан откроет двери и впустит её. Я отвлекаюсь, снова всматриваюсь, Мари исчезла.

— Лилиан, спускайся вниз! Мы потеряли тебя. Сесилия и Роза в нетерпении.

— Сейчас, ма. Берте очень понравилось рагу.

….

«Венчики цветов колышутся на ветру.

Они хрупкие, они нежные, как Природа.

Грибной дождь тонкими струями коснётся их лепестков.

Может быть, это осень приближается,

И скоро листья полетят с деревьев?

Осень… осень…

Я люблю осень. Я люблю лето.

Мне хочется посадить тысячи цветов

И украсить ими твой сад….

Венчики цветов колышутся на ветру

Они хрупкие и нежные, как Природа».

— Лилиан, принеси кувшин с водой и бинты, у Вашей матушки начинаются схватки.

У меня перехватывает дыхание, слово «схватки» рождает в моей голове массу ассоциаций. Из спальни доносятся стоны. Сначала они приглушённые, затем нарастают, хочется даже заткнуть уши. В спальне мама, и она кричит, значит, ей плохо.

В каждом из нас живёт страх. Когда мы видим опасность, которой подвергается другой человек, то первым порывом бывает сжаться в комок и не высовываться, а не кинуться на помощь. Это потом, спустя какое-то время, мы начинаем по-иному оценивать ситуацию, убеждаем себя, что так нехорошо, что нельзя сидеть в своей собственной норе, наблюдая за тем, как другой человек попал в беду.

Я опираюсь на перила, сажусь на ступеньку лестницы, ведущей наверх, где находится спальня родителей. Мне не по себе, я вся дрожу.

— Лилиан! Скорее!

Мне кажется, что рядом со мной никого нет, но я совсем не замечаю, как ко мне подходит Бертран с кувшином и полотенцем. Бертрану шестнадцать лет. Это — мечтательный кудрявый юноша с удивительно живыми зелёными глазами, увлекающийся Монтенем и любящий приходить к нам в дом, а ещё больше любящий мою сестру Сесилию. Наверное, Сесилия тоже от него без ума, или просто делает вид, что он ей безразличен.

— Лилиан!

Бертран протягивает мне свою ношу.

— Не бойся. Возьми это и отнеси в спальню. Я бы сделал всё за тебя, но мне туда нельзя.

Совсем не замечаю, как прижимаюсь к Бертрану от переполнивших меня чувств, но он воспринимает это вполне нормально.

— Там будет много крови.

— А ты закрой глаза или сильно зажмурься.

— Нет-нет! Моя мамочка умирает! Как же я могу зажмуриться и думать, что ничего не происходит?

Бертран ласково треплет меня по плечу. Он чувствует себя взрослым, способным успокоить беззащитного человека. Он улыбается, показывая свои белые зубы, в его прекрасных зелёных глазах загорелся огонёк.

— Твоя мама не умирает. Она ждёт появления твоего братика или сестрёнки. Ты никогда ничего не слышала об этом?

Я мотаю головой.

— Никогда.

— И даже в школе при монастыре Святого Франциска?

— Даже в школе.

— Когда-нибудь ты узнаешь намного больше, чем тебе известно, а теперь иди.

Я беру кувшин, полотенце, поднимаюсь по ступенькам, дрожащей рукой дёргаю ручку двери, чтобы войти внутрь.

В спальне темно, хотя горит единственная керосиновая лампа и несколько свечей, наши служанки Августина и Нина суетятся возле маминой кровати. Я делаю попытку зажмуриться, как советовал Бертран, но у меня ничего не выходит, потому что мне друг становится любопытно. Искажённое болью лицо мамы мелькает среди вороха подушек, Нина протирает ей лоб, даёт ей напиться и проговаривает:

— Тужьтесь, тужьтесь, госпожа. Молли побежала за доктором Луи, скоро они придут.

Не успеваю я дослушать до конца, как ко мне подходит Августина, берёт из моих рук кувшин и полотенце.

— Лилиан, уходите, — говорит она.

Я знаю, она тоже испытывает страх, но старается скрыть своё состояние. Так поступают всегда, когда взрослые осознают лежащий на их плечах груз ответственности, и Августина не является исключением.

Мне вдруг становится так жутко, так одиноко, что я иду в гостиную и бросаюсь на диван, комок рыданий подкатывает к моему горлу и застревает в нём.

Кто-то осторожно подходит ко мне сзади и касается моих волос. Это вновь Бертран с томиком Монтеня за пазухой.

— Что с тобой, Лили?

— Моя мамочка умирает. Ей плохо, очень плохо, я сама видела.

— Не волнуйся, сейчас придёт доктор и поможет ей.

Я настолько поглощена своим горем, что не слышу, как раздаётся звонок. Он громкий, пронзительный вроде множества колокольчиков в закрытом пространстве. Бертран идёт к двери, открывает, слышатся голоса, шаги, затем всё стихает.

— Кто это был?

Бертран смотрит на меня.

— Кто это был, Бертран?

— Доктор Луи и Молли. Они уже поднялись наверх.

Через какие-то десять минут громкий оглушительный детский крик разносится по всему нашему дому. Да, точно также кричат младенцы, появившиеся в одночасье на свет божий.

Откуда-то появляются Роза и Сесилия, они бегут в спальню, снова воцаряется суета и беспокойство, а я наблюдаю за всем этим как бы со стороны. Из дверей спальни показывается доктор Луи, он немного взъерошен, пот каплями блестит на его лбу. Вслед за ним выходит Нина в забрызганном кровью переднике. Она ведёт его в столовую, чтобы угостить жидким шоколадом и ликёром.

Я слышу, как моя старшая сестра Роза на ходу спрашивает доктора:

— Простите, господин Луи, кто родился?

— Девочка. Мадемуазель Роза, у Вас теперь есть ещё одна младшая сестрёнка.

Бертран как ни в чём не бывало подмигивает мне:

— Вот видишь, я же говорил, что всё будет в порядке.

— Только па поскорее бы возвратился из Германии, — говорю я, мне становится как-то легко, свободно, будто со спины сброшен тяжёлый груз. Я тоже беззаботно улыбаюсь в ответ на улыбку Бертрана.

— Знаешь, говорят, что будет война, а твой отец дипломат.

— Война?

— С Германией.

— Ты врёшь, никакой войны не будет. Если па задержится хоть на неделю, то цветочники не получат новых партий роз, хризантем и гладиолусов, и потом нужно за оранжереями присматривать. А через месяц Морис отвезёт меня в школу.

— Я, пожалуй, пойду. Вряд ли Сесилия сегодня выйдет ко мне, она занята совсем другим.

Бертран кладёт на диван книгу.

— Передай ей это. Она просила.

Книга в глянцевой обложке, от неё пахнет какими-то приятными духами. Я открываю её на первой странице, внимательно изучаю рисунок: на нём изображена молодая девушка в сиреневом платье и соломенной шляпке с цветами, протягивающая руки к небу.

— Неужели Сесилия тоже любит Монтеня?

Бертран пожимает плечами:

— Не знаю. Я надеюсь, что ей понравился предыдущий роман.

Он уходит, практически никем не замеченный, а я спешу в спальню, чтобы увидеть новорождённую.

Августина бережно передаёт мне завёрнутую с пелёнки сестру. У неё маленькие руки, на голове появился тёмный пушок волос. Я изучаю её лицо, бархатистую кожу, смотрю в бездонные голубые глаза, которые напоминают ясное небо, только что виденное мной в книге Бертрана. Что-то не так. Совсем не так.

— Августина, она слепая, — говорю я очень тихо, но никто не слышит мой голос.

…Её назвали Бертой в честь святой Берты, когда-то пострадавшей за веру. Она лежала в колыбели в детской и не издавала ни единого звука, не плакала, не заливалась рёвом, как это делают все младенцы, когда хотят, чтобы их покормили. Она просто лежала и молчала, а Роза, Сесилия, я и Августина иногда заглядывали к ней, укачивали или несли к матери для очередного кормления. Тогда она упиралась в её грудь своей маленькой ручонкой и начинала с аппетитом поглощать молоко.

Ко всеобщему удивлению мама довольно быстро оправилась от родов несмотря на бросавшуюся в глаза бледность и худобу. Слепота Берты несколько угнетала её, но она привыкла по натуре своей со всем смиряться, потому что считала себя истинной католичкой и несла свой крест мужественно, не хныкая, не поддаваясь отчаянию. Она навсегда запечатлелась в памяти моей мужественной и сильной; не раз, испытывая дикий страх, я думала об этом образе, об этом характере, и мне становилось легче переносить удары судьбы.

Последние семь дней мы жили ожиданием приезда отца. Прошло уже достаточно времени, и по нашим расчётам он должен был вот-вот вернуться. Тогда наш просторный дом наполнится оживлением, и будет много подарков, зажгутся рождественские свечи, и Сесилия споёт песни, а я буду верить в то, что ночью ко мне придёт Санта и взмахом волшебной палочки исполнит мои самые заветные желания. И будет море сладостей: конфет, пирожных и засахаренных фруктов. И всё будет, как раньше.

…Августина разливает крепкий бульон с плавающими в нём огромными кусками мяса. Они жирные, наваристые, приправленные специями и базиликом. Моя тарелка наполнилась оранжевой лужицей. Я наблюдаю за своей сестрой Сесилией, которая сегодня особенно очаровательна, возможно, потому что приходил снова Бертран с очередной книгой. У неё карие глаза, длинные волосы пшеничного цвета, заколотые на затылке и стройная фигура, облачённая в розовое платье. Я слышу, как мама обращается к ней:

— Сеси, иди попроведай Берту, я подойду позже.

Она послушно встаёт, идёт в детскую, по-прежнему прижимая книгу Бертрана. Я зачерпываю ложку в суп.

— Лили, ты скоро уезжаешь в школу в Сен Маре?

— Через три недели.

— Сегодня пасмурно, цветам нужно Солнце.

Она говорит это, чтобы только успокоить себя, ведь она всё ещё переживает и слепоту Берты, и долгое отсутствие отца, и то, что оранжереи остались практически без присмотра, а Париж делает заявки на цветы.

Внизу раздаётся звонок, но мне кажется на этот раз, что он какой-то глухой, будто доносится совсем из другого мира. Я удивляюсь собственной фантазии, затем отбрасываю подальше от себя эти мысли.

— Лили, открой двери, быть может, твой отец приехал, правда, я не слышала шум автомобиля, однако в последнее время я стала слишком рассеянной. Доктор Луи утверждает, что это скоро пройдёт, и я верю ему. Просто следует больше бывать на природе.

В прихожей стоит высокий почтальон в форме и с сумкой через плечо, оттуда высовываются края конвертов, свежих писем с неизвестными отправителями и получателями. Кто-то признаётся кому-то в любви, сообщает новости; он привык оставаться немым свидетелем писем, переносить их из дома в дом, получать благодарности и кивать головой, если кто-то спрашивает: «А мне сегодня есть что-нибудь?» Наверное, все почтальоны такие странные, это их профессия.

Он протягивает мне конверт.

— Распишитесь, мадемуазель, или позовите кого-нибудь из взрослых.

— О, нет, мсье, я уже сама умею писать.

— Тогда напишите Ваше имя вот здесь.

Он указывает мне на пустую графу, и я аккуратно вычерчиваю «Лилиан де Бовье». Он оставляет в моих руках конверт, сочувственно смотрит на меня.

— Мне жаль, мадемуазель, Вы уже достигли того возраста, когда горе воспринимают с высоко поднятой головой.

Я пытаюсь понять, о чём это он, но его уже нет. Где-то вдалеке послышались раскаты грома, полыхнула молния, и шуршание дождя завершило печальные звуки приближавшейся грозы. Повинуясь мимолётному порыву, я выбежала в сад и во весь голос крикнула, пытаясь остановить почтальона:

— Постойте! Почему Вы упомянули про горе и сказали, что Вам очень жаль?

Он обернулся, раскрыл свой зонтик, так и не решаясь встать под его защиту, холодные мокрые капли падали с неба прямо на асфальтовую дорожку.

— Что Вы сказали, мадемуазель?

— Ничего… Вы не слышали ничего о моём отце, мсье Ричарде де Бовье?

— Всего хорошего.

Странный почтальон, уже промокший до нитки, быстро зашагал к садовой калитке, а я так и осталась недоумённо провожать его высокую, как штырь, фигуру в форме почтового департамента Франции.

Если бы не Сесилия, я вряд ли сдвинулась бы с места. Она взяла меня за руку и повела в дом.

— Ты же заболеешь, Лили. Что у тебя в левой руке? Дай мне.

Я протянула ей сырой конверт.

Войдя в прихожую, Сесилия быстро распечатала его, пробежалась по строчкам на белом листе бумаги.

Её милое лицо… Я никогда не забуду выражение её лица в тот момент. Представь, как внезапно свет меркнет, превращаясь в темноту, как ты сталкиваешься с чем-то неожиданным. Её карие глаза наполнились слезами, в них было столько печали откуда-то из глубинных недр души, что мне захотелось обнять Сесилию, прижать крепко к своему сердцу, как делает мама. Из горла её вырвался хрипящий стон, будто загнанный зверь попал в капкан:

— Папа!

Письмо выпало из её рук. Я подняла его с полу и прочла. Кажется, оно было от г-на де Голя. Сам маршал де Голь, генерал де Голь удостоил нас своим вниманием. Кажется, там было написано, что г-н Ричард де Бовье попал в автомобильную катастрофу, кажется, у него случился сердечный приступ. Правительство Франции и генерал де Голь выражают г-же Вивьен де Бовье искренние соболезнования…

…Ричард де Бовье… мой отец…

Дождь становился ещё сильнее, с улицы повеяло холодом. Этот противный, противный дождь, серое затянутое пеленой небо.

«Нет! Только не папа! Только не сейчас!» — хотелось крикнуть мне, но я взглянула на Сесилию, на её беспомощную фигуру, её хрупкие пальцы и шею, сквозь тонкую кожу проступила голубая жилка вены.

В следующее мгновенье мы попали на небеса, мы обнялись и стояли так, оторвавшись от земли. Мы парили меж облаков, нас окутала волна горя, захлестнула с ног до головы и унесла за много миль отсюда. Мы рыдали искренне и самозабвенно, и маленький уголок Франции недалеко от Сен Маре с роскошным садом и оранжереями исчез, растворился, перестал существовать. Сесилия и я никогда не понимали друг друга, но только не теперь. Сейчас всё было иначе, из озорной кокетки, завлекающей Бертрана, она превратилась в серьёзную девушку, слишком серьёзную.

— Что мы будем делать? Что скажем маме?

— Ничего, Лили. Мы ничего ей не скажем. Она достаточно слаба и может не вынести. Послушай, Лили, настало время объединиться, лишь вместе мы сможем пережить это горе.

Сердце моё сжалось, когда мама посмотрела на меня и спросила:

— Лилиан, кто звонил? Где ты так промокла? — она пожурила меня, покачала головой, — обед уже давно остыл, Нине снова придётся подогревать. Так кто же звонил?

Мы с Сесилией переглянулись, что, конечно же, не осталось незамеченным для Розы и её жениха Генри с густой шевелюрой рыжих волос и веснушками на носу.

— Что случилось, Лилиан? Ты словно встретилась с кошмаром.

— Ничего… ничего. Приходил цветочник Томас из Сен Маре, но я сказала, что пока оранжереи остались без присмотра, и ему следует подойти в четверг.

— А что тебя так удивило, Сеси?

Сесилия сглотнула, с трудом произнесла:

— Малышка Берта плохо двигает ручками и ножками.

Она выбежала из столовой, за дверью раздались её быстрые шаги. Я знала, ей было тяжело лгать, точно так же, как и мне. Она делала это во имя добра. Мама смахнула со лба прядь волос:

— Мне действительно следует больше бывать на природе и чаще наведываться в оранжереи. Слава богу, что пошёл дождь.

…«Дева Мария,

Я обещаю тебе, что буду вести себя примерно, и матушка Антуанетта будет довольна мной. Я буду много молиться и помогать бедным. Каждый день я буду печь свежие пирожные из миндального теста и носить их одинокой Мари, которая стоит возле храма. Она несчастна.

Дева Мария,

Я больше никогда не стану капризничать и буду хорошей девочкой.

Помоги мне пережить моё горе. Моя душа раздавлена жизнью, я угнетена»…

Фарфоровая статуэтка Девы Марии смотрела на меня с сочувствием. В её прекрасных глазах застыла слеза. Как плохо, что начался злой холодный дождь! Как плохо, что скрылось Солнце!

Дверь скрипнула, я обернулась. Одинокая фигура Августины со свечой и книгой сказок Андерсена замерла на пороге моей комнаты. На мгновенье мне показалось, что Августина была похожа на фарфоровую статуэтку Девы Марии с младенцем Иисусом за исключением белого чепца и накрахмаленного передника.

— Что вы делаете в темноте, Лилиан?

— Молюсь.

— Я пришла, чтобы прочесть Вам сказку про Золушку. Ведь Вы же любите про Золушку?

— Сегодня не нужно сказок.

— Тогда ложитесь. Я прочитаю Вам стихотворения Бертрана.

— Бертран пишет стихи?

— Он — очень талантливый юноша.

Я вспоминаю мудрые зелёные глаза Бертрана. Почему он не признался мне в этом, когда мы сидели вдвоём в гостиной?

Августина открывает вложенный в книгу блокнот в красном переплёте и начинает читать:

…На море парус уплывает

Среди глубоких сизых волн,

Твоя душа мою не знает,

Мир мой давно тобою полн.

Я словно парус одинокий,

Всё так же уплываю вдаль.

И сон свой вижу синеокий,

В котором только лишь печаль.

А в сердце тает невидимкой

Давно забытая любовь.

То ускользнёт прозрачной дымкой

Или появится вдруг вновь.

Я скован накрепко цепями,

Прибит к тебе, к твоим глазам,

Я задарил тебя цветами,

Я путь открыл твоим слезам.

Однажды сброшу я оковы,

Ведь мне свобода дорога,

Мне жизнь не кажется суровой,

Вдали синеют берега….

Я уплыву к ним….

В порыве я обнимаю Августину и шепчу ей:

— Бертран написал очень грустные стихи. Если б я могла, я бы умерла, чтобы никогда никогда не страдать.

— Надо продолжать жить, Лилиан, — говорит служанка, — во имя любви, как это делали когда-то твои предки. Благодаря им ты живёшь сейчас. Если однажды тебе покажется невыносимым оставаться здесь на земле, вспомни мои слова, и никогда не думай о смерти, её и так слишком много вокруг.

… — Братья и сёстры, дарите друг другу истинные моменты радости, любви и понимания. Однажды вы вдруг поймёте, что, несмотря на потери, сердца ваши тянутся к любви. Она таится всюду: в распускающемся на заре цветке, в улыбке матери, в плаче младенца, в дуновении ветра. Вся земля дышит любовью. Однако, несмотря на это, смерть преследует нас повсюду. Она уводит в небытие наших близких, она притаилась в потаённых уголках наших страхов, она пытается раздавить нас.

Отец Антуан сегодня в белой торжественной сутане, украшенной жемчугом. Он молод, он красив. Заиграл орган. Это — Вольфганг, старый немец, он хорошо играет. На глазах Мари проступили слёзы. Они падают на букет незабудок, которые она сжимает в своих руках.

Я не могу смотреть на человека, лежащего в гробу, это не мой отец, ибо он бледен и нем, смерть до неузнаваемости изменила его внешность.

Он всегда был весёлым, возил нас на пикники на лоне природы, рассказывал много историй про цветы. В гробу же лежал совсем другой человек в строгом чёрном костюме и гладкими зачёсанными назад волосами. Как была права Августина, говоря, что нельзя никогда думать о смерти, что она и так рядом с нами, она среди нас. Да, да, она рядом, в глазах мамы, Бертрнана, Розы, Сесилии, Генри и даже Мари. Смерти нет никакого дела до плачущей маленькой слепой Берты, оставшейся среди игрушек в колыбели. Смерть засыпает дубовые гробы землёй, а затем на их месте вырастают пустынные холмики и мраморные надгробия с надписью «Здесь жил такой-то». И возле этих надгробий сидят одинокие жёны и матери усопших и долго разговаривают с ними, веря, что будут услышаны.

Заплаканная Сесилия убегает вдаль, я вижу, как на ветру мелькает её белый шарф.

— Сеси! Сеси! Куда ты? Подожди!

Садовник Ганс и недоумённые гости глядят мне вслед, но я не обращаю на них внимания, я бегу за белым шарфом на шее Сесилии.

Она закрылась в своей комнате и вышла только тогда, когда я попросила её об этом. Мне бросилась в глаза её поразительная бледность, отсутствующий взгляд карих глаз. Мы обнялись, как два дня назад, когда узнали о смерти отца, и это было нашей маленькой тайной. Я словно прощалась с нею. Прощалась?

— Лили, я ухожу в монастырь, — сказала Сесилия, когда наши объятья разъединились.

— В монастырь? А как же Бертран? Ведь он же… ведь он же любит тебя.

— Послушай, Лили, вокруг столько страдания, столько боли, с каждым днём сердце моё не выдерживает.

— Но ведь это не выход. Нужно продолжать жить и надеяться, как говорит Августина.

— Жить и надеяться… Но я не могу. Когда я смотрю на эту зелень, на небо, на цветы в саду, начинаю радоваться, но, Лили, всё это растворяется перед лицом потерь. Здесь нет ничего вечного, здесь всё бренно: и я, и Бертран, и мама, и трава с небом. Всё умрёт, всё превратится в гниющий прах.

— Не говори так! Может, ты ещё передумаешь и останешься.

Сесилия покачала головой:

— Нет. Я приняла окончательное решение.

Бывшая кокетка Сесилия была тверда и непреклонна, как никогда. Я поняла это, глядя в её серьёзные глаза под густыми чёрными ресницами.

— Со дня на день приедет бабушка. Она расскажет нам много интересного об Америке. Ты хочешь узнать про Америку?

— Нет. Он больше никогда не вернётся.

Я утешала её, как маленького ребёнка, а она всхлипывала, уткнувшись в моё плечо.

…Белые цветы на твоей могиле,

Они не вяли долго и были так свежи,

Ты потеряла мир, ты потеряла силы

И видишь в небесах немые миражи.

А дождь идёт годами, и над твоей могилой

Он мрачно улыбается, тихонечко поёт.

А сколько же потеряно тобою свежей силы,

Которая тебя на небо позовёт!

Те белые цветы колышутся и плачут,

Прощаются с тобою на вечность, на века,

Подумай же над тем, как жизнь прожить иначе,

Не проводив последние на небе облака.

Не видя ничего, ты прикоснёшься к малости,

Со смертью вновь сольёшься и улетишь во мрак,

И сколько на плечах твоих печали и усталости,

Тобой всё перечёркнуто, всё кажется не так….

…Прощай, Берта, прощай, Сесилия, я уезжаю в школу в Сен Маре, где монахини Св. Франциска будут обучать меня давно забытым истинам, и я буду внимать им, будто всё для меня вновь, хоть это не так. Прощайте, но я обязательно вернусь, чтобы обогреть вас своей любовью во имя того, чтобы вы никогда не разочаровывались и не страдали. Я буду с вами….

ГЛАВА 2 «ШКОЛА СВ. ФРАНЦИСКА»

«Неверно сказать —

красота спасёт мир,

Правильнее сказать —

Сознание красоты спасёт мир».

(Листы сада М.).

Я открываю семейный альбом на первой странице и вглядываюсь в знакомые лица, они начинают жить самостоятельной жизнью, словно раньше я никогда их не знала, и в моей памяти они родились только сейчас. На большом любительском фото запечатлены мама и отец. Они улыбаются, расположившись среди тенистых деревьев в саду. Со следующей фотографии на меня смотрит Сесилия своими наивными детскими озорными глазами. Она прижимает к своей груди букет роз, они кажутся большими, тяжёлыми, почти полностью закрывают её красивое лицо. При мыслях о Сесилии в горле моём застревает комок рыданий, мне с трудом представляется бледная похудевшая Сесилия в монашеской одежде. Нет, я не должна допустить, чтобы она распрощалась навсегда с родным домом и ушла в монастырь! Но разве в силах я удержать Сесилию?

Я переворачиваю страницу и узнаю себя — маленькую девочку в широкополой шляпе и длинном до пят светлом платье. Рыжие кудряшки волос раскиданы по плечам, она тоже немного кокетка с притягательными ямочками на пухлых щёчках.

Фотографии могут многое поведать нам о себе самих, но люди не привыкли сосредотачивать своё внимание на плоских чёрно-белых изображениях.

Я до того поглощена воспоминаниями, что совсем не замечаю, как матушка Антуанетта в чёрной сутане, стоя посреди класса с раскрытой Библией в руках, монотонным усыпляющим голосом читает о житии Св. Николая. У неё заострённое книзу лицо, по форме напоминающее треугольник с водянистыми прозрачными глазами и несколько отвисшими щеками.

На её тонкой почти плоской груди выделяется большой железный крест с распятым Христом и едва различающейся надписью на латыни «Спаси и сохрани».

Девочки-воспитанницы в тёмно-синих платьях-униформах перешёптываются друг с другом, хихикают. Некоторое время матушка Антуанетта отрывается от чтения, смотрит в раскрытое окно. Там в саду громкие шмели, жужжа, перелетают с цветка на цветок. Далее за садом простирается берёзовая аллея с молоденькими деревцами, посаженными всего лет семь назад добровольцами из Сен Маре.

В солнечные дни после обеда, когда все девочки из пансиона укладываются спать или учат уроки, я спускаюсь в аллею и брожу между деревьями, следя за тем, как ослепительный белый круг Солнца мелькает среди насыщенных зеленью ветвей. Затем, расправив платье, я сажусь на траву и просто сижу, не думая ни о чём. Я предаюсь созерцанию, я наслаждаюсь тем, что есть без оценок, без границ и следствий. К сожалению, люди привыкли всё оценивать, однако в такие редкие моменты я учусь соединяться с Вечностью, и тогда мир вокруг меня начинает оживать, постепенно открываться передо мной. Тогда и небо, и солнечные лучики, порождённые огромным Солнцем, говорят со мной на понятном лишь мне одной языке.

За аллеей протекает речка, и с утра до позднего вечера оттуда доносятся плеск и голоса купальщиков. Они плавают между кувшинок с толстыми стеблями и держащимися на воде овальными листьями, они смеются, шутят, а к ночи возвращаются обратно в деревню, чтобы предаться своим сказочным снам.

Сидевшая рядом со мной соседка по парте Патриция дёрнула меня за рукав. Я была с силой вырвана из своих мыслей, как выброшенная на берег рыба. Только тогда я обратила внимание на то, что весь класс смотрит на меня. Матушка Антуанетта окинула меня своим пронизывающим взглядом.

— Сестра Лилиан, встаньте!

Испугавшись, я тотчас поднялась с места, совсем забыв, что на моих коленях лежал альбом с семейными фотографиями. Он с оглушительным стуком упал на пол классной комнаты, несколько фотографий рассыпались по полу, представляя собой довольно жалкое зрелище.

Настоятельница школы Св. Франциска наклонилась над ними, подняла три фотографии и долго, не отрываясь, рассматривала их. На первой из них фотоаппарат мсье Лефонтена запечатлел Бертрана и Сесилию, на второй маму на фоне оранжереи, на третьей была я.

— Что это, Лилиан де Бовье?

Должно быть, я покраснела, потому что лицо моё буквально горело. Я не знала, что ответить на вопрос матушки Антуанетты, и поэтому стояла, опустив голову и не смея поднять глаза на матушку-настоятельницу.

— Потрудитесь ответить, сестра, когда Вас спрашивают!

— Я….мне стыдно. Простите меня, этого больше никогда не повторится, — пробормотала я.

— В последнее время Вы ведёте себя слишком рассеянно. Я, конечно, сожалею, что вашу семью постигло горе, Вы потеряли отца — истинного патриота преданно служащего Франции. Но это должно было Вас подхлестнуть проявлять ещё большее рвение к учёбе. Итак, Лилиан де Бовье, Вас совсем не интересует жизнь Св. Николая?

— Это не так, мадам.

— Пока Вы не убедили меня в обратном. Поднимите фотографии и следуйте за сестрой Клеменцией. Она проводит Вас на кухню к сестре Рут. Вы будете помогать ей по хозяйству и каждый день перед завтраком Вы станете читать по одной главе из Библии перед остальными воспитанницами. Вы поняли меня, Лилиан?

Водянистые глаза матушки Антуанетты снова устремились на меня, и я поняла, что последнее слово останется за ней.

— Вы поняли меня, Лилиан? — повторила настоятельница.

— Да, мадам.

Она взяла со стола колокольчик и позвонила в него. Сорокалетняя толстушка Клеменция — монахиня, присматривающая за хозяйственными постройками и продовольствием, плавно вошла в класс. Девочки встали, потому что так было принято выражать почтение.

Сестра Клеменция представляла собой высокое полное создание в очках и белом накрахмаленном чепце на голове, скрывающем её густые чёрные с отливом волосы. Двигалась она медленно, размеренно. Тёмные зелёные глаза всегда выражали спокойствие, но при более длительном рассматривании, казалось, что она вот-вот расплачется. Сестра Клеменция остановилась рядом с матушкой Антуанеттой и вопросительно посмотрела на неё.

— Сестра, отведите Лилан на кухню и проследите за тем, чтобы во время «тихого часа» сегодня она посетила библиотеку. Я могу надеяться на Вас, сестра?

— Да, мадам, — ответила Клеменция.

Незаметно она подмигнула мне, дав понять тем самым, что ко мне будет проявлено снисхождение.

Меня давило отчаяние, я понимала, что перед матушкой Антуанеттой моя репутация потеряна, но, взглянув на улыбающееся мне довольное жизнью лицо Клеменции, моё отчаяние тут же улетучилось, словно за спиной у меня выросли крылья. Ещё немного, и я оторвалась бы от поверхности земли и полетела бы высоко-высоко в небо.

В пансионе ходили слухи о том, что сестра Рут была странной. Она ни с кем не разговаривала, вела замкнутый образ жизни и до безумия увлекалась кулинарией и рукоделием. Видя мою настороженность, сестра Клеменция ласково потрепала меня по волосам и шепнула на ухо:

— Не бойтесь, мадемуазель, сестра Рут очень добра и великодушна. Просто она не такая, как все. Когда-то у неё погиб жених, после этого сестра Рут ушла в монастырь и перестала общаться с миром.

— Скажите, почему люди уходят в монастыри, заточают себя в мрачных стенах, в то время как окружающая жизнь стремительно проходит мимо них, а они, словно слепые, не замечают этого? Что заставляет людей бежать от мира?

Мы шли по выложенной гравием дорожке по направлению к кухне. Вдруг сестра Клеменция остановилась и посмотрела на меня.

— Что заставляет людей бежать от мира? — повторила мой вопрос, — Наверное, отчаяние и разочарование. Когда мы сталкиваемся со страданием, мы думаем, что это совсем не то, что мы ожидаем от жизни. Нам почему-то кажется, что жизнь должна быть всегда праздником, а если она вдруг не оправдывает наших ожиданий, мы начинаем замыкаться в себе.

— А Вы? Почему ушли Вы?

Сестра Клеменция пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, потому, что ничего не удерживало меня в приюте, близких родственников я никогда не знала. Вокруг меня было слишком мало радости за исключением Сочельника, когда в наш приют богатые люди привозили много сладостей и игрушек. Но я выросла и поняла, что сладости и игрушки — это далеко не всё, к чему должен стремиться человек. Я искала то, что наполнило бы мою опустошённую душу до краёв. Ночами я много молилась и просила Бога, чтобы Он дал мне возможность найти себя.

— И Бог ответил на Ваши мольбы?

— Да. Однажды я решилась пойти на исповедь в храм. До этого я редко доверялась кому-либо, но, войдя в храм, увидев множество горящих свечей, услышав торжественные звуки органа и пение хора мальчиков, я расплакалась оттого, что впервые за столь долгое время испытала настоящее благоговение. Я вдруг поняла, что попала именно туда, куда всегда стремилась. Я поняла тогда, что моё место, моё истинное место в отдалении от суеты, в уединении среди этих свечей и звуков органа.

— И Вы действительно счастливы?

— Да. Я очень счастлива.

Мы возобновили свой путь до тех пор, пока не дошли до миниатюрного аккуратного домика из красного кирпича, утопающего в зарослях роз и вьюна. Навстречу нам вышла довольно худая женщина средних лет в сутане с бросающейся в глаза бледностью измождённого лица. Взглянув на неё, я обратила внимание на то, что её изумрудные глаза были полны жизнью, несмотря на измождённость хрупкого тела. В руках она несла пустой глиняный кувшин. Белый чепец почти целиком скрывал её убранные волосы.

Нет, её нельзя было назвать красивой, однако эти живые глаза с лихвой компенсировали физический недостаток внешности. Она остановилась, поздоровалась с нами и внимательно посмотрела на меня.

— Куда направляетесь, сестра Рут? — спросила толстушка Клеменция.

— К молочнику мсье Бенуа. Сегодня у него будет для меня отличная сметана, и девочки полакомятся перед ужином.

Сестра Клеменция слегка подтолкнула меня вперёд:

— Я привела Вам помощницу по распоряжению матушки-настоятельницы. Отныне она во всём будет помогать Вам.

Мне показалось, что сестра Рут слегка улыбнулась, во всяком случае, уголки её губ несколько приподнялись, но изумрудные глаза по-прежнему горели необыкновенной живостью.

— Вы не возражаете, сестра?

— О, нет, вовсе нет. Мне как раз нужна помощница. Я буду только рада.

Она ещё раз посмотрела на меня:

— Как тебя зовут?

— Лилиан, мадам.

— Лилиан…, — задумчиво произнесла сестра Рут, — Красивое имя. Должно быть, ты довольна своей жизнью.

— Не совсем.

Клеменция попрощалась с нами и пошла обратно по своим делам. Мы посмотрели молча на её удаляющуюся фигуру.

— Ты сама вызвалась помогать мне? — спросила сестра Рут.

— Нет, я наказана за рассеянность.

На глаза мои навернулись слёзы, ещё немного, и я разрыдалась бы.

Сестра Рут протянула мне кувшин.

— Держи.

…Я хочу летать. Я очень хочу летать. Я так хочу летать, как никогда раньше. Но у меня нет крыльев. Они почему-то не выросли за моей спиной, как вырастают у ангелов. Жизнь добродетельных людей похожа на жертву, а моя жизнь напоминает отчуждённый остров в полном одиночестве среди водных потоков. Куда мне бежать, где скрыться? Я не хочу быть островом среди жестоких отвесных скал…..

Лик фарфоровой статуэтки Божьей Матери был наполнен грустью, хрустальные слёзы блеснули в её прекрасных глазах, она прижимала святого младенца к своей груди.

Как будто откуда-то издалека слышится знакомый голос, и в то же время он совсем рядом. Я прислушиваюсь. Он что-то напевает совсем тихо-тихо, едва уловимо для человеческого уха.

…Мне холодно, мне больно,

Жизнь течёт меж пальцев моих, как песок,

И смерть притаилась где-то рядом.

Где Любовь?

Она улетела на крыльях, словно птица,

Не оставив после себя ничего

Кроме отчаяния и печали.

Где свет моей души?

Он растворился в безумии мира.

И я стою одна на перепутье разных дорог,

И холод окутывает меня….

Я открываю ширму, за которой сестра Рут что-то вышивает на пяльцах и поёт. Увидев меня, она отрывается от работы, умолкает.

— Это Вы сейчас пели? — спрашиваю я.

— Тебе понравилось?

— Да. Мне показалось, — я не договариваю, обрываюсь на полу фразе.

— Что тебе показалось?

— Простите, мадам, я не хочу лезть в Вашу душу.

— Поверь, для меня крайне интересно твоё мнение.

— Интересно? — удивляюсь я, смотрю в переполненные чувствами изумрудные глаза сестры Рут.

— Потому что ты — не такая, как все. Ты необычная девочка. Так что же тебе показалось?

— Вы страдаете. Вы очень страдаете. Мне показалось, что Ваши слёзы изливаются не наружу, а внутрь и разъедают Ваше и без того израненное сердце.

После моих слов я вижу, как изумрудные глаза сестры Рут наполняются слезами. Она отворачивается к окну, чтобы не показать мне своей слабости. Но она берёт себя в руки, её кулаки сжимаются, она выдавливает улыбку, однако в глазах всё ещё гнездится глубинная печаль.

— Хочешь посмотреть на то, что я вышиваю?

— Хочу.

Сестра разворачивает ко мне пяльцы. На белой атласной материи среди ореола роз на меня глядит почти живой портрет незнакомого мне мужчины. У него светлые волосы, карие глаза и такая же светлая бородка. Никогда не думала раньше, чтобы с помощью обыкновенных ниток можно было столь живо запечатлеть человеческое лицо на куске материи.

— Кто это?

Сестра Рут вздыхает:

— Он умер давно-давно.

— Скажите, он был Вашим женихом?

— В это трудно поверить? Ведь со стороны я, наверное, выгляжу такой отчуждённой, такой далёкой. Матушка Антуанетта очень довольна моим аскетизмом и преданности Обители Св. Франциска. И никому ей даже не приходит в голову, что иногда мне просто хочется запереться в своём внутреннем мирке, выпустить из себя накопленную десятилетиями боль и навсегда освободиться от неё.

— Мадам, у каждого человека своя боль, и ему думается, что она во много раз превосходит все страданья человечества, вместе взятые.

— Мои страдания и боль, Лилиан, под этим чепцом, — говорит сестра Рут.

Я недоумённо смотрю на её высохшее от постоянной работы лицо. Никогда ещё в присутствии взрослых я не чувствовала себя такой смелой, как сейчас. Присутствие сестры Рут не давит на меня, наоборот, я ощущаю свободу, когда вдруг тебе хочется довериться человеку, пожить его жизнью, не будучи отвергнутым и оскорблённым им же самим.

— Что Вы имеете в виду, мадам? — спрашиваю я.

Она откладывает пяльцы и неожиданно для меня снимает с головы белоснежный чепец. Густые пряди седых волос ниспадают на её худые плечи, на складки чёрной монашеской ризы. У меня перехватывает дыхание. Сестра Рут делает неудачную попытку улыбнуться.

— Не пугайся, Лилиан. Ты права, настоящие раны вот здесь.

Она показывает на своё сердце.

— Они очень глубоко, и вряд ли когда-нибудь исчезнут, не оставив ни следа.

Не отрываясь, я смотрю на её седые волосы, у меня перехватывает дыхание.

— Но Вы же ещё достаточно молоды, мадам.

— Ты даже не представляешь, как я стара, Лилиан. Ведь, прежде всего, старится не тело, а душа. На ней появляются язвы, а затем они отражаются на внешнем облике, только не все замечают это. Людям кажется, что старость наступает с годами. Нет, она приходит мгновениями. Хочешь я научу тебя вышивать?

Я киваю, всё ещё целиком поглощённая увиденным.

— Хочу, мадам. Тогда я вышью портрет своего отца.

…Сестра Луиза обвела всех взглядом. Это была сухая женщина с коротко остриженными волосами, которые она прятала под белоснежным чепцом монахини Обители Св. Франциска. Она никогда не позволяла себе улыбнуться, выражение её бледного лица было всегда угрюмым, длинные худые пальцы постоянно сжимали молитвенные чётки.

Воспитанницы побаивались её, потому что серые холодные глаза смотрели с осуждением, будто любые мысли твои проходили строгий контроль и проверку на предмет «чистоты и непорочности». Говорили, в её келье было всегда темно и мрачно, ибо сестра Луиза считала, чем меньше удобств позволяет себе человек иметь, тем чище и совершеннее он становится.

Во время завтраков, обедов и ужинов сестра Луиза вставала за специально оборудованную в столовой зале кафедру, открывала отмеченные страницы толстой Библии и заставляла девочек зачитывать эти выделенные страницы вслух. С одной стороны, монотонное чтение успокаивало, однако, с другой, было совершенно невозможно сосредоточиться на смысле прочитанного за едой, ведь сестра Луиза любила устраивать небольшие проверки. Для этого она приглашала какую-нибудь произвольно выбранную ею воспитанницу и спрашивала, что она поняла из прочитанного. Если «жертва экзамена» не отвечала ни на один заданный вопрос, ей предстояло читать за следующей трапезой по целой главе, а затем коротко рассказывать содержание. Если же проштрафившихся не находилось, то ими становились воспитанницы, получившие порицание на других уроках и тем более, если порицания эти исходили от самой матушки-настоятельницы.

В столовой было чисто, свежие цветы стояли на длинных, накрытых белыми скатертями столах. Обычно ими оказывались ромашки или незабудки, собранные воспитанницами и монахинями во время ежедневных прогулок по саду. Кое-кто из нас даже уходил в лес и возвращался оттуда с большими охапками полевых цветов.

Так как и школа, и Обитель содержались на пожертвования состоятельных граждан Сен-Маре, а также на ежемесячные пособия, выплачиваемые родителями воспитанниц, кормили нас хорошо. Обед обычно состоял не менее чем из трёх блюд. В него всегда входил какой-нибудь вегетарианский салат из брокколи или шампиньонов, капустный суп с толстыми жирными кусками телятины. На второе часто подавали картофельное пюре с зеленью. Всю эту обильную трапезу всегда завершал стакан парного молока, за которым ежедневно ходила сестра Рут к молочнику мсье Бенуа из соседнего селения. Между тем в промежутках между ужином и полдником всегда подавалась чашечка горячего шоколада и кексы, испечённые также сестрой Рут. Она вкладывала в них столько любви и старания, что они буквально таяли на языке.

Но случались и дни поста, которые тщательно соблюдались в Обители, и нам приходилось испытывать некоторые неудобства, ибо пища была простой и неприхотливой. Со слов матушки Антуанетты подобная еда должна была прививать нам «любовь к Христовым скорбям».

…Сестра Луиза, как и всегда, встаёт за кафедру, выкладывает толстый том Библии в кожаном переплёте, долго ищет закладку, которая была накануне оставлена на нужной странице. Затем открывает Библию, надевает очки и своими подслеповатыми глазами всматривается в расплывающиеся строчки. После этого она смотрит на присутствующих в обеденной зале. Столы, как обычно, накрыты, и мы приготовились к очередной трапезе. Сегодня подали куриный бульон, клёцки с зелёным салатом и целый стакан густой сметаны той, что обещала сестра Рут. Я люблю сметану, тем более, дома я не имею возможности есть её так часто, как здесь, в пансионе Св. Франциска. Кое-кто из девочек, движимый огромным чувством голода, уже приступил к приёму пищи. Они не обращали никакого внимания ни на сестру Луизу, ни на её назидания и нравоучения. И в этом смысле я завидовала им, потому что не обладала таким хладнокровием. Колкий взгляд сестры Луизы всегда действовал на меня угнетающе, начинали подкашиваться колени, и еда не лезла в рот.

Несколько раз сестра Луиза осторожно стучит длинной указкой по дереву кафедры и произносит весьма внушительно, всё ещё не сводя с нас своего колкого взгляда:

— Ну-с, кто сегодня продолжит чтение о жизни Святого Франциска Ассизского? Возможно, среди вас есть желающие?

В тайной надежде я некоторое время жду, что кто-нибудь из девушек-старшеклассниц выйдет сейчас к кафедре и начнёт читать, но мои ожидания беспочвенны. Длинная указка сестры Луизы на этот раз показывает прямо на меня.

— А как насчёт Вас, Лилиан де Бовье? Вы недавно потеряли отца, поэтому Вам как раз следует всецело обратиться с молитвами к Св. Франциску. Как Вы думаете?

Я невольно вздрагиваю, поднимаюсь с места, прислушиваюсь к прекращающемуся гулу, девочки смолкают. Кто-то облегчённо вздыхает, ведь очень приятно насыщать свой желудок, когда другой надрывает голос и делает лёгким твоё времяпровождение.

— Идите сюда, Лилин де Бовье, мы ждём Вас, — наконец произносит сестра Луиза, — Надеюсь, сегодняшнее чтение превратится в настоящий философский разговор. Кстати, Вы никогда не хотели вести жизнь в отречении, присоединившись к череде невест Христовых?

— Нет, мадам. Я ещё не задумывалась над этим.

— Жаль. Жизнь в миру полна грехов, Вы ещё очень юны, и Вас они пока не коснулись. Сейчас самое время бежать от мира и его соблазнов.

— Но… зачем же бежать?

Взгляд серых глаз пронизывает меня насквозь с ног до головы, мне становится не по себе, хочется сквозь землю провалиться, но ноги твёрдо стоят на полу.

— Лилиан де Бовье, поясните, что Вы имеете в виду.

— Ничего, мадам.

— Нет, не скрывайте свои мысли, они могут завести Вас слишком далеко.

— Но я действительно ничего не имела в виду, мадам.

— Я жду Ваших объяснений, — непреклонно и настойчиво произносит сестра Луиза.

— Я…я думаю, что в монастырь уходят те девушки, которые пострадали в миру или столкнулись с каким-то разочарованием.

На этот раз глаза сестры Луизы становятся совсем колючими, однако в их глубине я замечаю ту самую боль, то самое отчаянье, которое так часто улавливала и в глазах Сесилии. Да, она скрывает эти чувства, боится признаться себе в их существовании. И не только она, все монахини ведут лицемерную жизнь. Краем глаза я замечаю, что кулаки сестры Луизы сжимаются, сквозь почти белую кожу проступают натянутые сухожилия и вены.

— Лилиан, у Вас слишком поверхностное мнение в отношении монашества. Вы считаете, только скорбь и разочарование толкают нас в ряды невест Христовых?

— Я не знаю, мадам, но мне кажется… возможно, только это.

Неожиданно для всех сестра Луиза хватается за голову, наверное, ей становится плохо. На её выцветших ресницах блестят две слезинки.

— Простите, мадам….я….не хотела Вас обидеть.

— Начинайте, Лилиан де Бовье. Вас все ждут.

Я медленно открываю книгу, и понимаю, что это не Библия, а «Жития святых и пророков» Ричарда Герберта младшего. Книга украшена толстым рисунком с позолотой, поэтому неудивительно, что сначала я приняла её за Библию. Мне кажется странным, что сегодня сестра Луиза изменила своим привычным стандартам, отложив Библию в сторону, но я не успеваю открыто выразить чувства, как остальные воспитанницы.

На странице «тридцать пять» крупным шрифтом написано: «Нострадамус — великий пророк и его жизнь».

Имя «Нострадамус» всегда вызывало во мне желание раскрыть какую-то, до сих пор неведомую мне завесу, ибо я была наслышана о его великолепном даре предсказывать будущее с поразительной точностью — способность, присущая далеко не всем людям. Мне было интересно, что же ощущает человек, видящий туман далёких или грядущих событий, которые вот-вот сбудутся, и тогда он заслужит уважение своих современников. Мой интерес к судьбе Великого Нострадамуса постепенно передался и на всех присутствующих. Зал притих, любимые салаты были отложены, и вот отныне моё, чуть приглушённое чтение слилось с каждой находящейся в зале воспитанницей. Я начала читать:

«Он точно знал время и час своей смерти и то, где и как он умрёт. „Вблизи от скамьи и кровати найдут меня мёртвым“. Никто особенно не удивлялся этому предвидению. И не такое великий пророк и ясновидец предсказывал при своей жизни, сумел заглянуть в бездну будущего. Накануне вечером Нострадамус объявил своим близким, что не переживёт этой ночи. Родные, жена и дети начали было возражать, но он остановил их движением руки и потребовал священника. Явился отец Видаль, исповедал умирающего и совершил святое предсмертное причастие. Утром, когда вошли в кабинет, увидели мёртвого Нострадамуса на полу между скамьёй и кроватью. Это случилось 2 июля 1566 года».

— Простите меня, — вытирая слёзы белым кружевным платком, сестра Луиза быстро выбегает из столовой залы и исчезает в пролёте мрачных стен.

Я останавливаю чтение и следую за ней, но её нигде нет.

— Сестра Луиза! Сестра Луиза! — кричу я сорвавшимся голосом в отражённое эхом пространство, — Постойте! Что случилось!

Она не отзывается. Тихо. Я пытаюсь её найти, вглядываюсь в каждый закоулок.

— Сестра Луиза!

Она стояла за аркой, низко опустив голову, и тряслась от рыданий.

— Что с Вами, сестра?

— Идите, Лилиан. Вы не должны видеть мои слёзы.

— Я Вас обидела своими словами?

— Нет, просто….просто Вы были правы.

— Права?

— Когда человек бывает отвержен от мира, он замыкается в себе, уходит от людей, создаёт свой собственный мир или подчиняется всеобщим установкам. Вы, сами того не понимая, всколыхнули болезненный пласт. Это заставило меня задуматься над смыслом моей жизни. Почему я здесь, ради кого или чего?

— Что же заставило Вас оставить мир?

— В детстве я рано лишилась родителей. Я была некрасивым ребёнком с белокурыми волосами и бесцветными ресницами. В юности никто не предложил мне руку и сердце, и я чувствовала себя бесполезной, никчёмной, отверженной. Люди отвернулись от меня, но только Бог остался в глубине моей души, и я решила уйти к Нему. Никто не поймёт моих слёз, для остальных я — строгая монахиня Луиза Сенье, не больше.

— Простите, сестра. Сегодня Вы принесли интересную книгу.

— Вы хотели бы прочесть её, Лилиан?

Я киваю.

— Да.

— Это — книга из библиотеки монастыря. Если Вы горите желанием прочесть её полностью, я попрошу сестру Линду отложить книгу для Вас.

Впервые за время нашего общения худое лицо сестры Луизы озарилось улыбкой. Незаметно она пожала мою правую руку.

— Спасибо Вам, Лилиан. Не знаю почему, но мне стало легче.

Другой человек представлялся мне всегда некой непроницаемой стеною и вот, разговаривая с сестрой Луизой, я поняла, что непроницаемая стена исчезла. Передо мной открывался совершенно иной внутренний мир беззащитной, неуверенной в себе хрупкой женщины. Она вложила в мои руки большой белый конверт.

— Вам письмо, Лилиан. Идите в сад, я отпускаю Вас, а вечером приходите в библиотеку за книгами.

— Письмо?

На конверте стоял адрес: «Долина цветов, Сен Маре». Сестра Луиза вопросительно посмотрела на меня.

— Это от Ваших родственников?

— Да, мадам.

— Возможно, они хотят сообщить Вам нечто важное?

— Они редко пишут.

— Идите, Лилиан. Сейчас Ваши мысли всё равно далеки от постижения Слова Божия.

….Углубившись в чтение, я не слышу пения птиц, не замечаю того, как садовники Роберт и Артур заняты стрижкой кустов. Письмо было от Розы. Она с радостью сообщала известие о своём предстоящем замужестве и скором приезде бабушки из далёкой Америки. Я ещё ни разу не видела её, не представляла себе, как она выглядит, чем интересуется, и какой у неё характер. Знала только то, что в последнее время о её приезде в доме говорили чаще обычного. И ещё в гостиной висел портрет бабушки в молодости, сделанный рукой самого Франческо Феретти — знаменитого итальянского живописца. Она была изображена в широкополой белой шляпе с длинными кудрявыми рыжими волосами и лукавой улыбкой на лице. Глаза бабушки по цвету напоминали лепестки полевых васильков среди раскинувшегося изумрудного поля. О, её глаза могли сказать о многом, но я никогда не пыталась вглядеться в их бездонную суть. Они были неподражаемы, как и весь её облик. Кроме того, я знала, что её звали Маргаритой де Пуатье, и она была дочерью коллекционера антикварных вещей мсье Эдварда де Пуатье — моего прадедушки по материнской линии. Этот маленький семейный бизнес и обеспечил ей безбедное существование в будущем, тем более она вышла замуж за старика — американца Томаса Милтона, занимавшегося производством мебели. Бабушка овдовела, но не предалась своему горю. Она со всё большей страстью окунулась в жизнь и путешествовала по миру, набираясь новых удивительных впечатлений от жизни и обычаев других. Больше я ничего о ней не знала.

«Лили, — писала Роза, — вынуждена сообщить тебе две печальные новости. Недавно доктор поставил диагноз: детский церебральный паралич. Что это такое я не знаю, но доктор Луи объяснил, что наша сестрёнка не сможет самостоятельно передвигаться и всю оставшуюся жизнь будет прикована к постели или к инвалидной коляске. Он предложил нам оформить Берту в специальный дом для инвалидов, но мама отказалась. Она очень сильно изменилась, постарела, мне кажется, Лили, что она до сих пор не до конца смирилась со смертью отца. Доктор Луи спросил, есть ли у кого из наших родственников подобные болезни и были ли они в прошлых поколениях. Мама ответила, что все в семействе де Бовье здоровы.

«Возможно, — сказал доктор Луи, — были какие-то осложнения во время беременности, а также тяжёлые роды».

Берта окружена роскошными игрушками, но она способна лишь видеть их или наблюдать за тем, как кто-то из взрослых берёт эти яркие игрушки и показывает ей, хотя я не берусь с уверенностью утверждать это, ведь рождаются и слепые дети, а мы до сих пор были уверены в слепоте нашей малышки».

Я отрываюсь от чтения, на миг представляю себе крохотное тельце Берты, завёрнутое в кружевные пелёнки. О, нет, она обречена. Комок рыданий хочет вырваться из моего горла, но застревает там. Какая-то чёрная птичка опустилась на ветку акации, затем взмыла ввысь, широко раскрыв крылья в полёте, вдруг комом начала падать на землю, но, не долетев немного до её поверхности, вновь упорхнула, скрывшись из виду.

«Вторая печальная новость, — далее писала Роза, — связана с Сесилией. Неделю назад она покинула Сен Маре, чтобы поселиться в монастыре Св. Августа недалеко от Парижа. Она хочет постричься в монахини, несмотря на то, что и я, и Генри пытались отговорить её от такого серьёзного шага. Она осталась тверда в своём решении. Сеси представлялась мне несколько легкомысленной и весёлой девушкой, с её щёк никогда не сходил природный румянец. Но в последнее время она стала очень серьёзной, под глазами образовались синие круги, и вообще, она так бледна, что это наводит меня на мысль о её тайной болезни. Неужели случившаяся трагедия и состояние Берты изменили её? Бедный Бертран ходит, как в воду опущенный. Видела б ты его. Каждый день он приносит свежий томик Монтеня, но никто кроме Сесилии не интересуется книгами. Я думаю, она всё-таки примет постриг».

Я успеваю смахнуть слезу, под силой тяжести она падает в траву, а на её месте уже образовывается новая. В саду тихо, покойно, уютно. Кажется, что остальному миру наплевать на твои переживания; он живёт в своём ритме — размеренном и обособленном от тебя.

— Лилиан, сегодня ты почему-то грустная, — слышу я знакомый приятный голос совсем рядом с собой.

Это — сестра Рут присела на скамью. Я не заметила то, как она подошла ко мне, и всё то время, пока я читала письмо, находилась со мной. В её изумрудных глазах блеснул огонёк и растаял. В руках она держала плетёнку, до верху наполненную бутербродами.

— Я знаю, ты голодна, поэтому специально принесла тебе бутерброды.

— Нет, нет, я не хочу.

— Ты даже не спросила, с чем они.

— Из чего бы она ни была приготовлена, Ваша еда всегда вкусна.

— Они с маслом, зеленью и томатом.

Сестра Рут протягивает мне бутерброд, и я невольно беру его, но есть мне действительно не хочется. Немного откусываю.

— Спасибо, Вы так добры ко мне, мадам.

Сестра Рут качает головой.

— Что тебя беспокоит?

— Ничего, сегодня очень душно, у меня разболелась голова.

— В том письме написано что-то, не совсем радостное? — предполагает сестра Рут, показывая на конверт.

— Да.

— Что тебя расстроило?

Я всматриваюсь в её открытое, доброжелательное лицо. Оно некрасивое, но что-то есть в этом чистом лице притягивающее взгляд. Не такой ли была Дева Мария или любая из мадонн Леонардо да Винчи?

— Мадам, я боюсь будущего.

— Боишься будущего?

— Каждый день мы просыпаемся с рассветом, мы дышим, поём, наслаждаемся окружающим. Но мы не замечаем того, как неумолимое время, словно песок течёт между пальцев, принося страдания нашим родным и близким. Меньше всего мы хотим чужих страданий, но они страдают.

— Не нужно бояться будущего, Лилиан.

— Почему?

— Потому что оно в тебе. Ты являешься его частью, неотъемлемой частью, оно в каждой клетке твоего тела, в твоих глазах.

— В глазах?

— Если тебя постигла неудача, благослови её и живи дальше.

— А если неудача постигла моих близких, мадам?

Сестра Рут улыбается.

— Тогда помоги им, чем можешь. Горе не абсолютно. Для кого-то оно является предвестником счастья или переходом на следующую ступень развития. Ты ещё слишком молода, Лилиан, и для тебя жизнь окрашена в кричащие тона. Но пойми, есть ещё и нежные краски, которые долго хочется созерцать. Жизнь состоит не только из белого и чёрного, но и из других оттенков. Поверь, она намного разнообразнее, чем ты думаешь. Рядом с горем идёт счастье, рядом с большими потерями живёт Мудрость. Посмотри на всё, что ты видишь, Лилиан: на эту тарву, на небо, деревья и цветы. Они спокойны, так как знают, всё идёт своим чередом. Они просто существуют, не думая ни о чём, не строя никаких планов на будущее. Ты можешь научиться у этих деревьев отношению к жизни. Учителем бывает не только строгая дама в очках с постным лицом. Нет, Лилиан, учителем, истинным учителем может стать даже камень, лежащий на дороге.

— Но моя маленькая Берта никогда не встанет и не пойдёт, а Сесилия погубит себя в мрачных стенах аббатства.

Сестра Рут ставит плетёнку на скамью.

— В стенах многих монастырей живут те же люди, что ты и я, ничем не отличающиеся от нас. Даже там они радуются и постигают свои истины, даже там они остаются людьми.

— Моя сестра Сесилия мечтала о замужестве и вечной любви.

— Я уверена, она сохранит свою мечту, и это освятит её существование. Кто знает, быть может, именно в стенах аббатства она найдёт своё счастье.

— А Берта? Как же Берта?

— Берта обретёт твою заботу и привязанность. Сейчас она счастлива.

— Когда она вырастет, она осознает своё положение.

Сестра Рут качает головой.

— Не заглядывай далеко, Лилиан. Отучи себя от этой дурной привычки. Не всё нам дано видеть, потому что люди не обладают прозрением. Им лишь кажется, что они всё знают, на самом деле это не так.

Она треплет меня по волосам.

— Ты переживаешь больше не за себя, а за других, ты ещё ребёнок, и в тебе нет ни капли эгоизма и злобы. Постарайся остаться такой до конца.

Я сжимаю худую ладонь сестры Рут, словно в поисках защиты, которой лишена.

— Это правда, что будет война?

— Кто тебе сказал, дорогая?

— Бертран. Вы не знаете его, мадам. Он — друг моей сестры Сесилии. Он почти уверен в этом.

— Запомни, Лилиан, войны не будет, потому что мы молимся за Францию. Да ты вся дрожишь.

Я смотрю вдаль на две высокие фигуры садовников. Артур и Ричард закончили работу и идут с полными вёдрами обрезанных веток в сторону ограды. Они о чём-то говорят друг с другом, даже шумят, так как Артур смеётся и корчит рожи.

— Я боюсь, если вдруг начнётся война, если слова Бертрана станут правдой. Тогда будет много крови и слёз… и мы умрём. Я очень боюсь смерти.

— Почему?

— Потому что после смерти пустота, сплошная чёрная пустота.

— Только лишь поэтому, Лилиан?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю, мадам, я не знаю.

— Смерть — всего лишь переход. Много раз ты проходила через него, Лилиан.

— Как это?

— В одном теле человек проживает несколько жизней. Он меняется, меняется его мировоззрение, взгляды, привычки, меняются его ценности и всё то, к чему он привык, и это повторяется много раз.

….

Через неделю от Розы пришло второе письмо. Она сообщала, что Сесилия постриглась в монахини в монастыре Св. Августа Парижского и дала обет отречения от мира.

ГЛАВА 3 «БЕРТРАН»

«Из глубины лесов доносится

до людей чудесная песнь жаворонка.

И поёт он им о людских потерях,

Боли и радости, о вечном Свете

И вечной Темноте.

И поёт он о том, что где-то

Притаилось чудо».

(Мысли Неизвестного).

…

«Маленькие капельки утреней росы

Похожи на бусины,

Снятые с шеи Матери-Природы.

Они издают аромат и благоухание чайной розы.

Они звучат, как тончайшие серебряные струны

В пространстве.

Когда они попадают на кожу твою,

Ты ощущаешь Дыхание Жизни.

Солнце отражается в этих утренних капельках

Росы многообразными бликами.

Их так много, что не все цвета способны уместиться

В человеческом сознании.

Маленькие капельки утренней росы

Похожи на горошины звёзд

Или на прозрачные жемчужины,

Притаившиеся в траве.

Они что-то говорят,

Отражаясь от неба и атомов.

Услышишь ли ты звон тончайших колокольчиков?

О, небо, подари ей камни и Солнце,

Свет и Темноту.

Она сохранит их в сердце своём

И познает Величие Твоё».

Маргарита де Пуатье практически не изменилась с той поры, когда был написан её портрет. Разве что на лбу прибавилось несколько свежих морщин, но глаза цвета васильков глядели по-прежнему с задором и неподдельным интересом. На ней было лёгкое розовое манто, плавно облегающее её стройную фигуру. Чуть посеребрённые сединой волосы были аккуратно уложены на затылок. На груди выделялась красивая алмазная брошь в виде виноградной грозди.

— Это и есть моя дорогая Лили! — воскликнула бабушка, как только увидела меня.

Внизу на первом этаже шли приготовления к свадьбе. Свадебные торжества решили устроить, не дожидаясь окончания срока траура из-за опасности политической обстановки. Поговаривали, что на Францию готовится нападение, немцы вот-вот начнут бомбить Париж, провинцию Шампань и другие графства, богатые виноградным промыслом. Франция все эти дни жила в напряжении, меня же удручало то, что мои надежды на мирное существование, по-видимому, не оправдывались. Но если бы кто-нибудь из знакомых нам людей решился попасть в наш дом 15 августа 1938 года, то у него сложилось бы совершенно иное впечатление. Здесь всё дышало праздником, радостью и беззаботностью, ибо никто, ни мама, ни Роза, ни её жених Генри не хотел думать о войне. Сама мысль о ней казалась страшной, ужасной. Сам факт грозящей нестабильности нашей размеренной жизни был удручающ. Но, увы, ни у кого не было средства предотвратить войну, возможно, всё уже было давно решено без нашего участия, всё предопределено свыше, а нам лишь оставалось подчиниться данному порядку.

— Я никогда не видела тебя, но, судя по всему, ты будешь умной и многого добьёшься.

Я смутилась, потому что никто до бабушки не говорил мне таких вещей.

— Кстати, Лили, я привезла тебе подарки. Они в твоей комнате на столе.

— Подарки?

— Ну, да, ведь маленькие девочки любят получать подарки.

Неожиданно она взяла меня за руку как раз в тот момент, когда я только-только хотела выйти из гостиной, чтобы посмотреть на то, что привезла мне бабушка из далёкой Америки. Маргарита де Пуатье притянула меня к себе.

— Лилиан, пока здесь никого нет, я хочу сказать тебе, что на третий день после окончания торжеств ты поедешь со мной, со своей матерью Вивьен и новорожденной Бертой ко мне в Америку. Вы будете жить в моём доме посреди каньонов в штате Виргиния.

— Но, мадам, я должна учиться до получения диплома Школы Св. Франциска.

Она взглянула на меня своими васильковыми глазами, и на сердце моём потеплело. У неё был особенный взгляд — пронизывающий и дарящий тепло и силу.

— Во-первых, Лили, не называй меня «мадам», — сказала Маргарита де Пуатье, — Я — твоя бабушка, а Вивьен де Бовье — моя кровная дочь. Если уж на то пошло, то я не «мадам» и не «мадемуазель», а миссис Марго Милтон — вдова покойного Томаса Милтона, замуж за которого я вышла только исходя из расчёта. Во-вторых, ты продолжишь обучение в Америке в одном из престижных колледжей. Не думаю, что с твоей стороны последует отказ, так как из всех жильцов в этом доме ты — самая разумная.

— Простите, чем вызван столь поспешный отъезд?

— Твоей матери необходимо сменить климат, в последнее время она стала слишком бледной. И потом, самое главное — убежать от войны. Со дня на день она начнётся, и глупо закрывать на это глаза и делать вид, что ничего не происходит. Не беспокойся, всё давно уже решено, и твоя мать наконец-то смирилась.

— Почему же меня не поставили в известность?

— Этим я занимаюсь сейчас, дорогая. О своём приглашении я неоднократно упоминала в письмах.

— А как же Роза? Неужели она останется во Франции?

— Роза — достаточно взрослая женщина и способна принимать решения самостоятельно. Думаю, вместе с мужем она приедет в Америку после того, как основная часть оранжереи будет погружена на пароход и вывезена, ведь цветы — это семейный бизнес де Бовье. Ты любишь цветы, Лилиан?

— Да, бабушка, позвольте мне Вас так называть.

— Хорошо, хотя до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что я — бабушка, и у меня есть внуки, я всё ещё чувствую себя молодой. Итак, Лилиан, ты согласна уехать в Америку и жить в роскошном бунгало с видом на горные хребты? Я обучу тебя ездить верхом.

— А разве у меня есть выбор?

Она улыбнулась, и васильковые глаза наполнились светом.

— Ты и правда разумная девочка, — произнесла бабушка, — Я научу тебя познавать мир, и ты постигнешь тайны Природы.

…На столе в своей комнате я нашла две обёрнутые в фольгу картонные коробки. Они были перевязаны атласным лентами. В одной из коробок было упаковано розовое платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди, во второй коробке лежала шляпка с искусственными розами. Я тотчас примерила бабушкины подарки. Платье оказалось сшитым как раз по моей фигуре. Я долго вглядывалась в своё отражение в большом плоском зеркале. На меня смотрела девочка десяти лет с что огненно-рыжими волосами, голубыми глазами и тонкими изящными пальцами, какие бывают обычно у людей, увлекающимися игрой на фортепиано особенно под звуки дождя, это успокаивало меня.

— Тебе очень идёт, Лилиан, — услышала я позади себя голос бабушки.

Она потянула меня за руки и увлекла за собой.

— Идём, гости уже собрались.

…

В моих ушах раздаётся умиротворённая игра органа. Пастор Антуан, облачённый в праздничную ризу с вышитыми на ней золотыми нитями крестами стоит на возвышении. Рядом с ним Роза в роскошном белом платье, похожая на лебедь. Она держит под руку Генри. Он смотрит на неё влюблёнными глазами.

В церкви все скамьи заняты приглашёнными, среди них узнаю г-жу Лорье с двумя дочерьми-близнецами, которые жмутся друг к другу и с интересом наблюдают за происходящим вокруг. А вот садовник Ганс с его непревзойдённой любовью к цветам и удобрениям. Он думает о чём-то своём, возможно, о грустном, возможно, о чём-то романтичном. Возможно, он вспоминает сейчас о том времени, когда был молод. Он остался одиноким, и всю свою любовь перенёс на цветы. Кто-то плачет. Это — моя мать Вивьен. Она сидит в первом ряду и утирает глаза своим белоснежным кружевным платком с вышитыми на нём лилиями. Маргарита де Пуатье оценивающим взором осматривает внутреннее убранство костёла, остановив взгляд на мозаике Божьей Матери с младенцем, сделанной из разноцветных кусочков стекла. Сквозь них пробивается солнечный свет, яркими вспышками окрашивая церковный зал, и от этого он становится ещё красивее. Я слышу спокойный и красивый голос пастора Антуана, обращённый к двум молодым:

— Согласны ли Вы, Генрих фон Лебрюер, сын барона Фридриха фон Лебрюера, взять в жёны Розалию де Бовье, дочь Ричарда де Бовье, ныне покойного?

— Да, — раздаётся отражённым эхо едва слышимый ответ Генри. Он серьёзен, он знает, что сегодня в этот час совершается таинство, имеющее главное значение в его жизни.

— Согласны ли Вы, Розалия де Бовье, взять в мужья Генриха фон Лебрюера и переносить с ним все испытания, посланные судьбой и в радости, и в горе, пока смерть не разлучит вас?

— Согласна.

— Властью, данной мне католической церковью отныне с сего дня, с сего часа объявляю вас мужем и женой. Прошу обменяться кольцами.

Я с вниманием наблюдаю за тем, как Генри надевает на тонкий пальчик Розы золотое кольцо с маленьким алмазом. Вдруг взгляд мой падает на одинокую фигурку Мари, которая облокотилась на бархатные ручки сидения. В её серых глазах по-прежнему стоят слёзы.

… — Друзья мои, давайте поднимем тост за наших молодожёнов!

Фридрих фон Лебрюер протёр лоб и высоко поднял бокал с шампанским. Это был худой барон немец с довольно умным лицом и седыми бакенбардами. Говорили, он был большим поклонником творчества Гёте и Бетховена и ненавидел Гитлера, как и всех нацистов, «наводнивших Германию». Именно поэтому, опасаясь за будущее своё и своего единственного сына, он продал родовое поместье в районе Рейна и купил дом в Сен Маре. Моя бабушка Маргарита де Пуатье широко улыбнулась своей белозубой улыбкой и тоже подняла бокал.

— Это разумно. Сегодня — примечательный день, но по Вашим лицам, господа, этого не скажешь, — произнесла она.

Столы были накрыты на небольшой лужайке с сочной зелёной травой. Они ломились от шампанского, вина и всевозможных деликатесов. Меня не покидало ощущение того, что подобные торжества обычно устраиваются накануне какой-то грозы. Все это понимали, все чувствовали, но никто не смел сказать эти слова вслух, в сердце нашем жил страх — страх за будущее. Неужели где-то в эти самые минуты взрываются бомбы, гремят снаряды, льётся чья-то кровь, и кто-то умирает? Война… Где-то идёт война….

Среди приглашённых было много гостей, которых я совсем не знала. Бертран был среди них. На этот раз он пришёл не один, а со своей матерью г-жой Лукрецией — полной дамой с русыми волосами в фиолетовом платье. Вместо томика Монтеня Бертран принёс с собой тетрадь в сером переплёте и выложил её на стол, но никто этого словно не заметил. Я знала, он искал взглядом Сесилию и не находил её. Моя маленькая Берта лежала в своей роскошной детской кроватке на втором этаже и смотрела безгрешными детскими подслеповатыми глазами на зелёную солнечную поляну. О чём она думала? О том ли, что скоро нам предстоит покинуть, возможно навсегда, и этот дом, и оранжереи, и воспоминания, связанные с ним? Понимает ли она, что больна?

Августина — наша служанка положила в мою тарелку немного салата и анчоусов.

— Мадемуазель Лилиан, — сказала она, глядя в моё лицо, — Вы слишком бледны. Вам следует хорошо есть и набираться сил.

Я задержала её руку в своей, когда она уже собиралась уходить в дом и выносить следующее блюдо.

— Сесилия ничего не оставила, уходя в монастырь?

Августина незаметно кивнула и шепнула мне на ухо:

— Она просила передать Вам, Лили, что оставила для Вас письмо.

— Письмо?

Августина переглянулась.

— Оно лежит на полке в её комнате среди книг.

— Но почему ты не говорила мне об этом раньше? — спросила я.

— Я должна была сохранить всё в тайне.

— А ты поедешь с нами в Америку к бабушке?

— Нет, Лилиан, я переберусь в Руан к родственникам.

— Ты не боишься войны?

Она улыбнулась.

— Боюсь, но всем невозможно уехать в Америку.

Её слова заставили меня глубоко задуматься над сказанным. Действительно, несмотря ни на что, Франция останется Францией, здесь по-прежнему будут жить, рождаться и умирать люди. Всё будет по-прежнему, как всегда, как раньше. А я буду обитать совсем в другом мире, окружённая каньонами, скалами с большими расщелинами и ясным чистым голубым небом. Я не хотела думать о новом мире, я смотрела в грустные зелёные глаза Бертрана.

— Бертран, почитай стихи, — попросила Марта — одна из наших соседок. Все в округе знали, что Бертран пишет стихи.

Мне показалось, что он смутился, взял со стола тетрадь в сером переплёте и раскрыл её на первой попавшейся странице.

— Нет-нет, Бертран, выйди в середину, чтобы все тебя видели, — предложила Марта.

К моему удивлению он вышел. Все замерли в ожидании, сквозь тишину я услышала голос Бертрана.

«Твои глаза посмотрят в небо

И будут с ангелами вместе,

Ты там была, но я там не был,

Не слушал ангельских я песен.

Там вдалеке журчала речка,

И голос слышен был печальный,

В твоей руке горела свечка,

И ты полна была отчаянья.

Ты дружишь с ангелами Света,

Они любовь тебе подарят,

Вот скоро завершится лето,

Ты не поёшь их светлых арий.

Ты, словно облако, прекрасна,

Летаешь где-то в высоте,

Не ведаешь полдневной ласки,

И жизнь твоя плывёт в борьбе.

Как ангел, вечно молчалива,

В глазах твоих застыл алмаз,

И будто лебедь горделива,

Идёшь в который мимо раз».

Бертран замолчал, и я поняла, что он закончил

— Браво! Браво! — Марта восхищённо захлопала в ладоши, — Мсье Бертран — настоящий поэт.

— О, это было действительно восхитительно, — произнесла Роза. Сегодня она была просто великолепна.

Белое атласное платье, сшитое по моде 19 века, какие обычно носили парижанки в салонах, венок из белых матерчатых накрахмаленных роз, который был искусно вплетён в длинную фату умелыми руками портного мсье Шенье (все дамы из Сен Маре заказывали свадебные платья у мсье Шенье). Всё это вместе так гармонировало с необычным румянцем на щеках Розы, что, казалось, она пришла в мир в этом наряде. Генри сидел рядом с ней во главе стола, но мне почудилось, что он был очень грустным. Глядя на них, я подумала, как жаль, что Роза и Генри не поедут с нами в Америку, а в тайне я продолжала надеяться, что вскоре они тоже будут там.

— Простите, мсье Бертран, а можно узнать, кому Вы посвятили свой стих? — спросила Марта.

— Одной девушке.

— Её случайно зовут не Сесилия? — сказала Роза.

Бертран смутился и закрыл тетрадь.

— О, мне бы, и не только мне, я уверена, всем, здесь присутствующим хотелось бы послушать ещё что-нибудь из Ваших сочинений. Вы пишете прекрасные стихи, я вовсе не льщу Вам, — не унималась Марта, — Прошу Вас, прочитайте ещё что-нибудь.

Бертран вновь открыл тетрадь, а мне почему-то захотелось уединиться где-нибудь и перечитать её всю целиком.

— Это — «белый» стих, — произнёс Бертран.

Я закрыла глаза, чтобы лучше представлять себе всё то, о чём он будет читать.

«Твои глаза, словно небо голубое, хотя они карие,

Губы твои, как лепестки роз,

И ты тонка и нежна, как облако.

Каждый день я вижу тебя незримо,

Ты идёшь, как лёгкая дымка,

И я выхожу тебе навстречу,

Беззащитный и ждущий.

Твои глаза, словно весенний дождь,

Но ты не любишь дождь.

Ты привыкла мечтать о Солнце, о небе,

Ты любишь лето,

Когда зелень листвы колышется на ветру.

Мне кажется, у тебя есть крылья,

Огромные крылья,

Которыми ты пользуешься в полёте,

Взмывая высоко в небо.

Мне кажется, у тебя есть Свет души,

И ты освещаешь им Пространство

Других запредельных миров.

Но ты не светишь мне,

А я стою один в темноте

Твоих радужных грёз

И думаю только лишь о том,

Как ты нужна мне.

Но ты не сказала: «Прощай!»

Когда Бертран закончил, Марта захлопала в ладоши.

— Необычно! Изумительно! — пробормотала она, — Наш юный Бертран — настоящий гений.

Вдруг совсем неожиданно выражение её лица стало другим. Должно быть, так когда-то смотрел Пьеро на свою Мальвину после того, как спел ей несколько задушевных песен на плачущей мандалине.

— А где же Сесилия, господа? — спросила Марта, — Почему в этот знаменательный для вашей семьи день её нет с нами?

Она оглядела всех присутствующих.

— Бертран, ты не знаешь, где она?

Бертран сжал кулаки, схватил лежавшую на столе тетрадь со стихами и посмотрел на мою мать:

— Мадам Вивьен, извините, я пойду.

Лукреция задержала руку своего сына:

— Берти, не уходи, это слишком невежливо с твоей стороны.

Но он был уже на пути к оранжереям.

— Бертран! Бертран, подожди! — закричала я ему вдогонку.

Он даже не повернулся в мою сторону.

— Лили, ты куда? — услышала я голос Розы, когда уже встала из-за стола, однако бабушка Маргарита де Пуатье перебила её, предупредив возмущение гостей.

— Пусть идёт, ей необходимо попрощаться с друзьями, прежде чем она покинет Францию.

…Яркие лучи Солнца с трудом пробиваются сквозь стёкла теплиц и рассеиваются. Я жмурюсь от обилия света. Там к свету на длинных стеблях тянутся венчики разноцветных цветов. Я различаю нежные оранжевые с пятнами головки тигровых лилий, красные маки с чёрной сердцевиной, ароматные розы, белые, красные и жёлтые. Я очень люблю жёлтые розы, так как они редко встречаются и недолго живут. Я увидела Бертрана, склонившегося над тигровыми лилиями. Серую тетрадь он держал под мышкой.

— Бертран, — позвала я тихим голосом.

Он всё ещё продолжал смотреть на цветы. Я осторожно подошла к нему, заглянула в его живые зелёные глаза.

— Почему ты ушёл?

Он посмотрел на меня. В его взгляде я прочла одно сплошное отчаяние.

— Хочешь я скажу, о чём ты сейчас думаешь, — обратилась я к нему. Он кивнул.

— Ты хочешь понять, почему она ушла в монастырь, когда….когда была уверена, что ты любишь её. Я угадала?

— Откуда ты знаешь?

— Я поняла это по твоим стихам.

— Она не должна была этого делать, она… Она погубила себя так же, как этот цветок.

Его пальцы с силой сжали тигровую лилию и, измяв её, оторвали от стебля. Он выбежал из оранжереи.

— Бертран! Не убегай!

Я бросилась за ним.

Наверняка Бертран заплакал бы, если бы общество прощало слёзы сильному полу, но оно не прощает, и их приходится сдерживать. Бертран не являлся исключением. Ему хотелось бы вылить свои чувства, но он не мог при мне. Я нашла его возле пруда. Бертран сидел в траве, грыз травинку и смотрел вдаль на отражавшееся в волнах Солнце. Оно что-то говорило ему, и возможно, Бертран понимал этот необыкновенный язык природы. Я присела рядом с ним, и мы долго молча смотрели на яркие блики, блуждающие по волнам.

— Ты пишешь замечательные стихи, — наконец сказала я, прервав наше молчание.

— Но их никогда не услышит Сеси. Я писал для неё.

— Услышит. Ты можешь написать ей письмо в монастырь Св. мученика Августина.

— Письмо? Я об этом не подумал, Лили. Но я слышал, если монахиня даёт строгий обет, ей не разрешают общаться с внешним миром.

— Я уверена, моя сестра не давала никаких обетов, ведь в любом монастыре существует испытательный срок.

— Если она не выдержит этот срок, то, возможно, она вернётся обратно?

Зелёные глаза Бертрана выразили надежду, мне не хотелось разочаровывать его. Что-то внутри меня подсказывало мне, что он ошибался, но я промолчала.

— Пожалуйста, почитай свои стихи, — попросила я.

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, очень хочу.

Он вручил мне серую тетрадь и сказал:

— Держи. Возвратишь, когда прочтёшь.

Мимо нас пролетела стрекоза, играя своими прозрачными крыльями, я проследила за её полётом. Бертран всё ещё жевал соломинку, затем вдруг выплюнул её, посмотрел в небо, где появились белые облака.

— Что ты там увидел?

— Знаешь, Сесилия похожа на эти облака.

Я пожала плечами:

— Возможно, ты прав.

— Как ты думаешь, Лили, это смерть господина Бовье подтолкнула её уйти в монастырь?

— Скорее всего, да, — сказала я.

Бертран достал из кармана своего пиджака лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул его. Это был портрет Сесилии в соломенной шляпке среди ромашкового поля. Я узнала непосредственную улыбку с ямочками на розовых щеках, смотрящие вдаль, несколько задумчивые карие глаза, окружённые густыми зарослями ресниц.

— Здорово! Это ты сам нарисовал? — спросила я, наблюдая за реакцией Бертрана.

Он кивнул.

— Тебе правда нравится?

— Правда.

— Если ты её увидишь, передай ей.

— А ты?

— Вряд ли меня допустят в женский монастырь.

Я заглянула в его ребяческие зелёные глаза.

— Ты надеешься вернуть её?

— Если она не вернётся, то я тоже уйду в монастырь.

— А как же твоя матушка и младшие сёстры? Ведь ты — единственный человек, который может принести им счастье и поддержку в будущем.

Бертран выдавил из себя улыбку:

— Они смогут позаботиться о себе, Лили. Я поддержу их в трудную минуту.

Там, за лужайкой сгущались тучи для очередного проливного дождя, а здесь всё ещё светило Солнце….

…

…В комнате Сесилии тихо, спокойно, мирно тикают часы. На столе в красивой рамке стоит фотография моей сестры в белом платье с букетом роз. Она улыбается, и длинные тени от ресниц падают ей на щёки. Здесь же на столе я нашла томик Библии, заложенный на одной странице. Я прочла:

«И не бойтесь убивающих тело,

Души же не могущих убить;

А бойтесь более того,

Кто может и душу, и тело

Погубить в геенне.

Итак всякого, кто исповедает Меня

Пред людьми,

Того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным;

А кто отречётся от Меня пред людьми,

Отрекусь от того и Я

Пред Отцем Небесным.

И враги человеку — домашние его.

Кто любит отца или мать более,

Нежели Меня, не достоин Меня».

Оглядываюсь. Как давно я здесь не была! В последний раз мы вдвоём играли в салки без моей старшей сестры, так как Роза всегда смотрела на наши занятия снисходительно с позиции взрослого зрелого человека. Но мы были детьми, по крайней мере, тогда. На полке чуть выше книг находятся часы в виде двух ангелов, держащих облако. Я нашла, что лицо одного из ангелов чем-то напоминает лицо Сесилии. Когда-то здесь же стоял горшок с настурциями, но затем его унесли в детскую к Берте, чтобы она всегда благоухала свежестью.

Иногда мы собирались в этой комнате, а Августина — наша горничная придумывала страшные истории про ходячих мертвецов или читала сказки Андерсена, которые мы очень любили. Я представляла себе героев этих сказок, их жизнь, обычаи, характеры и интересы. Я видела себя в замке Снежной Королевы и чувствовала то, что, возможно, чувствовала Герда, когда Кай предал её. Я ощущала себя такой же крохотной, как дюймовочка, когда окружающая жизнь казалась ей такой непонятной, такой большой и опасной.

Где же то ушедшее время? Неужели детство постепенно и незаметно уходит от нас? Мне стало вдруг очень грустно, так грустно, что слёзы полились из моих глаз, и на этот раз я не сдерживала их. Вспомнив слова Августины, сказанные ею за праздничным столом, я начала машинально переставлять книги, ища то, что мне нужно. Книги стояли в идеальном порядке, как любила Сесилия по размеру и по тематике. Они были гладкими в глянцевом переплёте, от некоторых из них пахло типографской краской. Сесилия обожала книги и всё, что было связано с ними, так как являлась натурой тонкой, загадочной и не всегда доступной для обывателей. Мне казалось, она смотрела на книги, как на живые существа, которые могли поддержать её в трудные минуты борьбы и сомнений, и в этом я была похожа на неё. Только в этом, потому что в отличие от меня Сесилия была красивой, а я — рыжеволосой веснушчатой дурнушкой. Я помню, как Сесилия крутилась перед зеркалом, примеряя на себя наряды Розы, естественно это происходило, когда наша старшая сестры была в длительных поездках по Европе. Бархатные кофточки, атласные ленты, длинные платья с кружевами — всё было ей к лицу в отличии от меня. Мне шёл только зелёный цвет.

Среди книг Сесилии было много томов Гюго, он был её любимым писателем, если не больше. Он был её советчиком и учителем, и она с воодушевлением читала его книги. Всё это было когда-то, и всё это растворилось в небытии. В комнате Сесилии ощущалось её ненавязчивое присутствие: в книгах, в томике Библии на столе, во флаконах с духами, в одежде, висевшей в шкафу, той одежде, которая осталась после её ухода в монастырь.

Ощупью я прошла все книги, но никакого письма не обнаружила. Отчаявшись, наконец, я была уже готова поверить в то, что Августина что-то напутала. Однако когда я дотронулась до очередного тома Дюма между ним и какой-то книгой неизвестного мне писателя, мои пальцы нащупали лист бумаги. Я облегчённо вздохнула, ведь чтение письма являлось для меня незримым общением с сестрой, мне казалось, она была рядом, она наблюдала за мной, за каждым моим действием и понимала меня. От письма исходил тонкий аромат лаванды и розмарина. Я развернула исписанный аккуратным почерком Сесилии лист бумаги и углубилась в чтение.

«Мне кажется, однажды жизнь изменится к лучшему, а пока мы живём и не замечаем, что вокруг нас столько перемен. Лили, ты думаешь, что я — легкомысленная особа, склонная к кокетству и не видящая ничего дальше своего носа? До недавнего времени, и я думала точно так же. Но я стала другой. Трагическая смерть отца повлияла на меня так сильно, что окружающее кажется мне не таким, как раньше. Солнце светит по-прежнему, моя дорогая Лилиан, но не для меня. Смерть близкого мне человека настолько потрясла меня, что земное существование видится мне временным явлением. Здесь нет ничего постоянного — ты, Бертран, мама, Роза, наша маленькая Берта и даже я… Всему этому однажды суждено будет исчезнуть навсегда. Что же ожидает нас после смерти? Пустота? Человек не привык к пустоте, ибо по природе своей он деятелен, он находится в вечном движении и поиске. Представь себе — жил человек, смеялся, имел свои взгляды и привычки, достоинства и недостатки… И вот в одночасье его не стало, он превратился в прах, в груду пепла — никчёмную и бесполезную. Лили, ты никогда не задумывалась над этим? Прости, что пишу тебе обо всём, что меня так волнует, но я не могу иначе. Мне хочется поведать тебе ещё очень многое, но я ограничена во времени. Прощай, моя младшая сестрёнка, я покидаю этот светлый дом, в котором прошло моё детство и отдаю свою жизнь Христу. Ещё раз прости меня, ведь я понимаю, как больно тебе расставаться со мной. Твоя Сесилия».

Несколько минут после прочтения я стояла потрясённая переменами, произошедшими в душе моей сестры. Ничего не предвещало этого, и, тем не менее, всё чаще и чаще я ловила себя на мысли о том, что, скорее всего, душа Сесилии изменялась постепенно, с годами, и вот, наконец, настал кульминационный момент, который вылился в осознанное решение. Что она думала в последние дни перед уходом? И почему она ушла тайно, чтобы об этом узнали лишь спустя время? Ответов не было, от навязчивых мыслей голова моя была опустошена.

Однако мысли мои были внезапно прерваны, так как в тот момент кто-то слегка дотронулся до моей руки, я обернулась. Роза в великолепном голубом платье с кружевным воротничком и большими круглыми пуговицами на груди стояла рядом со мной. Её чёрные волосы были зачёсаны назад и заколоты на затылке, она выглядела вполне привычно, но по сравнению со вчерашним свадебным одеянием это был явный контраст. Осознание того, что Роза уже замужем дошло до моего ума только сейчас.

— Что ты делаешь, Лили? — спросила она. Я попыталась спрятать письмо, но Роза заметила.

— Не старайся скрыть, я догадываюсь, ты читала письмо от Сесилии, где она, конечно же, извинялась и объясняла причину своего ухода в монастырь. Я права?

Я кивнула.

— Я верю, что она вернётся.

В порыве я обняла Розу и прижалась к ней всем телом. Она была единственным родным для меня человеком, с которым мне суждено было расстаться, а я не хотела этого. Она утёрла мои слёзы и прошептала:

— Что ты, Лилиан, успокойся. Я никуда не денусь, я обязательно приеду в Америку вместе с Генри, и мы все вместе будем очень очень счастливы. Верь мне.

— Ты обещаешь?

Должно быть, когда я произнесла эти слова, мои серо-голубые глаза выразили такую детсткую наивность, что она улыбнулась и сказала:

— Обещаю.

…Перед отъездом мне удалось попасть в монастырь Св. Августина, чтобы увидеть Сесилию. Она приняла постриг и стала послушницей, давшей строгий обет покаяния. Нам было позволено увидеться в тёмной комнате, оборудованной специально для посетителей и только в течение нескольких минут. Боже мой, как она изменилась, как похудела! От прежней моей сестры не осталось ни следа — это была монахиня с бледным лицом и синими кругами под глазами.

«Милая Сесилия, возвращайся!» — хотелось крикнуть мне, но я смолчала.

— Сеси, как ты? — только спросила я, не сдерживая слёз.

Она едва заметно улыбнулась:

— Хорошо.

— Я принесла тебе весточку от Бертрана, — я достала из кармана своего платья лист бумаги с рисунком Бертрана.

Она долго смотрела на своё изображение, затем расплакалась, и мы обнялись.

…Корабль медленно отчаливал от берегов Франции, я стояла на борту и судорожно пыталась разглядеть в толпе Розу, но было так много людей на пристани, что мне не удалось по-настоящему попрощаться с ней. Тогда я многого не знала, я не знала, что через два года в августе 1940 года немцы нападут на Париж, это будет началом войны, которой я так сильно боялась. Я не знала, что Бертран поступит в лётное училище, чтобы затем стать ведущим пилотом в эскадрилье Мишеля Крюшона. Я не знала того, что моя жизнь отныне разделилась на две половины: то, что было до и то, что случилось после, а океан послужил разделительной полосой….

ГЛАВА 4 «ПРОЩАЙ, ЮНОСТЬ»

«Когда ты идёшь по извилистой дороге,

Тебе кажется, что она

Никогда не закончится.

Однако, преодолев

Все препятствия,

Ты вдруг понимаешь,

Впереди тебя ждут тысячи таких дорог,

И ты должен, несмотря ни на что,

Пройти по ним».

(Откровение одного путника).

… — Берта, ну съешь ещё немного, совсем немного. Флора сварила вкусную кашу специально для тебя.

Пятилетняя Берта с удовольствием открывает рот и закатывает глаза. Ей нравится, как я ухаживаю за ней, кормлю её. Она демонстрирует мне свою любовь и привязанность. Я привыкла кормить Берту, в последние годы я делаю это трижды в день, а потом открываю толстую книгу и читаю ей сказки те, что когда-то читала нам Августина, когда мы ещё жили во Франции. Берта очень похожа на маму: у неё голубые глаза, правда в отличие от мамы светлые волосы, нежная, почти белая кожа, изящный рот и тонкая ещё совсем детская шея. В её густые кудрявые волосы вплетена красная лента. Берта с удовольствием проглатывает первую порцию овсянки.

— Тебе нравится? — спрашиваю я.

Она энергично кивает.

— На ужин я принесу тебе мягкие маковые булочки с повидлом и парное молоко. Тебе понравится.

Когда я думаю о сходстве Берты с матерью, сердце моё сжимается. Мама умерла два года назад в этом просторном доме на берегу озера «Звёдное» с белыми стенами и черепичной крышей. Она постепенно угасала, слабела, овеянная чувством одиночества и тоски, так как жизнь в Америке среди незнакомых иностранцев показалась ей чуждой, далёкой от её собственных идеалов. Однажды сердце её перестало биться только лишь потому, что она больше не видела смысла в продолжении жизни.

Я помню, когда вошла в её комнату за день до смерти, моя мать лежала на широкой кровати бледная и худая от недостатка сил. Слабым голосом она назвала меня по имени. Я приблизилась к ней, села на стул и взяла её охладевшую руку в свою.

— Лилиан, я должна сказать тебе нечто очень важное, — с трудом произнесла мама.

При этом она сжала мою ладонь, а я внимала каждому её слову, будто чувствовала, что слышу эти дорогие мне слова в последний раз. Я не могла разрыдаться при ней, потому что знала — нельзя плакать перед тяжело больными людьми, нельзя показывать им свою слабость. Но вряд ли в тот день у меня это получилось по-настоящему, хотя я не корю себя за промахи и упущения.

— Слушаю, мама, — я посмотрела в её влажные от слёз глаза.

— Ты ещё не взрослая, Лилиан, тебе всего пятнадцать.…Девочки в твоём возрасте обычно ищут поддержки в своих близких, ищут плечо, о которое вечно могут опираться… Но этого сильного плеча у тебя не будет, и ты должна сама позаботиться о себе и своих близких.

— А как же бабушка Маргарита? Она ведь хорошо относится ко мне и любит малышку Берту.

— Но она тоже когда-нибудь умрёт. В этом мире нет ничего вечного, Лилиан.

— Ведь ты же будешь жить? Ведь правда?

Она покачала головой, и этот жест вселил в меня страх от полной беспомощности.

— Нет, Лили, я медленно ухожу от вас. Мне хотелось бы остаться, но каждому человеку здесь определён свой срок.

— Я покажу тебя лучшим врачам, они пропишут тебе самые лучшие витамины и лекарства. Бабушка Маргарита говорит, что в Нью-Йорке у неё есть знакомый доктор.

Она крепко сжала мою ладонь. Я смотрела на эту ослабленную, сдавшуюся болезни женщину и думала, неужели она является моей матерью. В глубине души я была уверена, что смерть отца пять лет назад здорово подкосила её. Было трудно представить, что это была та самая Вивьен де Бовье, принадлежавшая аристократическим кругам Франции, которая ещё недавно блистала на светских приёмах и свела с ума не одного воздыхателя. Я обняла её, потому что это был единственный близкий мне по крови человек, кто покидал меня, повинуясь неумолимой руке судьбы.

— Мама, не умирай, пожалуйста, не умирай. Как же мы останемся без тебя в совершенно чужой стране!

Мама взглянула не меня абсолютно невидящими ничего голубыми глазами. Нет, она смотрела совсем не на меня, а как бы сквозь меня вдаль.

— Ты знаешь, Лили, душа человека на самом деле похожа на белого голубя, только крылья у неё намного больше. Ты видела когда-нибудь человеческую душу, Лилиан?

— Нет.

— Жаль. Ты многое потеряла, Лили.

Я отвлекаюсь, всматриваюсь в зелень луга. Глаза почему-то упорно ищут одинокую фигурку Мари, идущую на проповедь к отцу Антуану, но затем я одёргиваю себя, вполне ясно осознавая, что на самом деле нахожусь давно не во Франции, а на земле прославленного Христофора Колумба. Здесь всё иное, чуждое сердцу.

Там за холмом находится семейное кладбище, где среди могил моих предков выделяется свежая могила Вивьен де Бовье. На высокой мраморной плите с помощью позолоты выгравирована надпись: «Здесь похоронена красивая женщина, посвятившая свою жизнь Франции и ушедшая с мыслями о ней».

Я часто наведываюсь туда, стираю ладонью пыль с надгробных плит, молча молюсь, задумываюсь над тем, что порой недоступно человеческому рассудку, думаю о смерти и о жизни, которая может внезапно оборваться, и никто из людей не властен над этим. Я кладу букет белых хризантем — любимых маминых цветов, вспоминаю Розу среди оранжерей Сен Маре, беспокоясь о том, что от неё давно нет вестей, хотя я прожужжала все уши почтальону Мелвилу. Мне нравится сидеть в тишине наедине с собой, с собственной душой, и только тогда начинаю я понимать, что душа так похожа на голубя с длинными-длинными крыльями, взмывающего высоко в небо после освобождения от бренного тела.

Берта давно поела и с интересом смотрит на меня. Слава богу, её зрение оказалось нетронутым слепотою, как все сначала думали.

— Ты хочешь ещё добавки? — спохватываюсь я.

Она кивает, я звоню в колокольчик, на звон которого приходит Никки — наша горничная-негритянка. Это высокая полная женщина средних лет с пышной шевелюрой чёрных волос и большими золотыми серьгами в виде колец. Надо отметить, когда я впервые повстречалась с представителями чернокожей расы, то была несколько поражена их необычной внешностью, отличающейся от остальных людей. У всех были крепкие густые волосы, горящие глаза и тёмная загорелая кожа кроме ладоней и подошв, у всех горячий темперамент, страстный характер и несгибаемая воля.

— Что-то нужно, мисс? — спрашивает Никки, расправляя складки своего длинного цветастого платья.

Даже слуги в Америке — стране свободного нрава ведут себя смело и раскованно.

— Никки, принеси немного молока и каши с изюмом. Кажется, нашей милой Берте понравилось.

Никки уходит, шурша своим цветастым длинным платьем, которое так здорово подходит к её чёрной коже и горящим карим глазам.

— Лили, ты очень красива.

Это говорит пятилетняя Берта, щурится, затем улыбается мне. Иногда мне кажется, её детскую голову с косичками, как у всех девочек её возраста, посещают совсем недетские мысли. Во всяком случае, говорить она научилась довольно рано и уже успешно читала по слогам сложные книги.

— Ты правда так думаешь, Берти? — спрашиваю я.

— Угу, — она кивает.

— У меня весь нос в веснушках, маленькие глазки и копна рыжих волос. Нет, дорогая, это — не стандарт для красивой девушки. Вот ты, ты непременно будешь красавицей, когда вырастешь. Ты и сейчас красива, только не замечаешь этого.

Я прислушиваюсь, потому что снизу раздаётся голос бабушки.

— Лилиан! Лилиан, иди сюда!

По лестнице я спускаюсь на первый этаж. Проходя мимо зеркала в резной позолоченной раме, я мельком смотрю на своё отражение. Рыжеволосая девушка с кудрявыми волосами и морем таких же рыжих веснушек, с нерешительными серо-голубыми глазами отразилась по ту сторону реальности и исчезла. Я пожимаю плечами, не поняв, что же такого красивого нашла Берта в этой рыжеволосой неудачнице.

Бабушка Маргарита сидит в своём любимом кресле, обтянутом кремового цвета материей и листает какой-то журнал. Увидев меня, она откладывает журнал в сторону. За пять лет жизни на ранчо она практически не изменилась, даже количество седых волос на её голове не прибавилось. После смерти мамы бабушка прекратила свои поездки и путешествия и всецело предалась дому, семье и заботе о нас. Постепенно выглаженные накрахмаленные воротнички, ароматный кофе по утрам и еженедельные пикники на природе стали привычными, я и Берта научились принимать эту необходимую заботу со стороны бабушки, как должное и вполне естественное составляющее нашей жизни.

Она берёт со стола лист бумаги и протягивает мне. Это телеграмма.

— Прочти.

— Что это?

— Сначала прочти, затем поймёшь.

Я читаю:

«Встречайте, поезд №33. Еду. Бертран».

— Поспеши на вокзал, а я займусь приготовлением обеда. Напомни только шофёру Джимми, чтобы он иногда смотрел на дорожные знаки.

— Как? Бертран приезжает? Сюда? Но…

— А что в этом удивительного? Ему необходимо общение, пять лет он не видел тебя и не общался с нашей семьёй. Наверное, он так изменился за это время. И потом, я слышала, что наш Бертран приедет, чтобы практиковаться на авиационном заводе в Сент-Луисе. Теперь он у нас — пилот.

— Да, да, я знаю, Бертран писал мне.

Честно говоря, я и представить себе не могла Бертрана, сидящим за рулём самолёта, как он резко взмывает в небо, делает в воздухе «мёртвую петлю» и точно так же плавно приземляется. Мне было интересно, каким он стал, ведь наверняка он подвергал свою жизнь опасности и не один раз. Я не могла никак понять того, почему он решил стать пилотом, раньше, по крайней мере, он никогда не говорил об этом, даже не намекал, что хочет летать. Быть может, это решение пришло к нему внезапно после того, как он понял, что Сесилия не вернётся.

…Поезд №33 медленно причалил к станции Сент Луиса. От нашего дома до вокзала было не меньше двадцати миль по просёлочной дороге. Если бы не лихачество Джимми — личного водителя бабушки, я не тряслась бы от страха, сидя рядом с ним в салоне новенького роллс-ройса. Слава богу, что Джимми немного понимал по-французски, и мне удалось предупредить его о необходимости соблюдать меры предосторожности во время езды.

Джимми — рослый тридцатилетний детина с копной белокурых волос в стареньких поношенных джинсах и кожаной куртке, видавшей виды, в ответ на мои слова энергично закивал и улыбнулся:

— Хорошо, мадемуазель, будет сделано. Да Вы особо не бойтесь. С Джимом Паркинсом ещё никто не попадал в переделки.

Действительно, в переделку мы не попали благодаря тому, что грузовик, мчавшийся навстречу, свернул влево в направлении Ведж-виллидж — небольшого селения, жители которого, в основном, занимались выращиванием лошадей на продажу. Чтобы летнее Солнце не ослепило меня, я надвинула на лицо свою широкополую шляпу.

Встречающих оказалось так много, что я вскоре совсем затерялась в этой многоликой толпе. И это неслучайно, потому что, во-первых, Сент Луис считался центрельным городом, во-вторых, после начала войны сотни потерявших основную часть имущества иностранцев спасались бегством из Европы. Одни из них навсегда уезжали к своим родственникам в США, другие, а это были чаще евреи и просто отчаявшиеся люди, покидали оккупированные фашистами территории Франции, Австрии, Германии, Венгрии, Чехии, чтобы обосноваться в свободной Америке и здесь попытать своё счастье, снова благодаря честному труду нажить себе приличное состояние, обеспечив таким образом своим семьям дальнейшее безбедное существование.

Я шла, оглядываясь вдоль по перрону, всматривалась в лица прохожих и не могла до сих пор поверить, что одним из них окажется Бертран. Тот самый Бертран, который писал романтические стихи, посвящённые моей сестре.

«Я никогда не найду Бертрана в этой многолюдной массе, — с ужасом подумала я и остановилась посреди привокзальной площади, отчаявшись окончательно, — Только что я скажу бабушке, если она увидит, что я возвращусь одна без него?»

— Лилиан! Стой! — кто-то коснулся моего плеча сзади так осторожно, что я едва почувствовала это прикосновение.

Я обернулась, передо мной стоял молодой человек лет двадцати в галифе болотного цвета, кожаной куртке и военной фуражке ВВС Франции. Он был строен, подтянут с улыбкой на свежем лице. В немного раскосых зелёных глазах притаился огонёк интереса к жизни, прямые русые волосы едва выставлялись из-под фуражки. Я с трудом узнала в нём Бертрана.

— Боже мой, Бертран, ты ли это!

Он улыбнулся своей белозубой улыбкой на голливудский манер. Нет, это был совсем не тот Бертран, которого я знала. Тот Бертран являлся мягкой романтичной натурой стеснительной и слишком застенчивой, этот был совсем другим человеком — отчуждённым, несколько жёстким и таким, как все. Он очень долго всматривался в меня, и я смутилась от слишком пристального взгляда его зелёных глаз. Затем поставил два чемодана на асфальт, протянул мне руки. Мы обнялись, но совсем не так, как обнимаются брат и сестра. Нет, я ощутила в этих объятьях нечто большее, и это ещё сильнее смутило меня. Между Бертраном и мной, какие бы мы не играли роли, стояла тень Сесилии. Должно быть, он понял моё смятение и отошёл, но продолжал всё так же улыбаться, как раньше.

— Ты сильно изменилась, Лили, — сказал он, — Ты стала совсем другой.

— Другой?

Я пожала плечами:

— И как ты находишь мой новый образ?

Бертран сощурился:

— Неужели ты ещё не научилась угадывать по взглядам мужчин?

Я мотнула головой.

— Не-а.

— И в этом нет ничего удивительного, ведь ты живёшь в таком захолустье. Ничего, на днях я свожу тебя в клуб, и ты услышишь голос Эдит Пиаф — настоящий сильный голос, а потом я прокачу тебя на самолёте, ведь я уверен, ты ещё никогда не взмывала в небо и не испытывала чувство величия, когда вдруг ты отрываешься от земли и гордо паришь над её просторами, оставаясь хоть на какое-то время не властным ей.

Так я и Бертран шли по перрону, продираясь сквозь многоцветную толпу к беленькому роллс-ройсу, где нас уже ожидал Джимми. Мне была приятна та забота и внимание, которой Бертран окружил меня, и я была готова всецело отдаться этой заботе, будто в один миг меня лишили воли. Иногда чувство безволия намного приятнее, чем обременённость проблемами. Ведь ты знаешь, что всё будет в порядке, ибо с тобой — надёжный друг.

Чемоданы были убраны в заднюю часть автомобиля, я села впереди так, что в рулевое зеркало можно было видеть лицо Бертрана, и он тоже смотрел на меня. Загремел двигатель, роллс-ройс тронулся, оставив после себя белое вонючее облако выхлопных газов. Молчание постепенно становилось напряжённым, хотя на первых порах я всё время нашего пути до ранчо вертела головой по сторонам. Наконец, не выдержав, я как бы между прочим спросила:

— Как твои? Всё ли у них хорошо?

Я заметила, как сжались кулаки Бертрана, улыбка моментально сошла с его красивого лица, и он опустил глаза в пол. Я насторожилась.

— Что-то случилось?

— Они попали под бомбёжку, от братьев и сестёр не осталось ничего кроме кровавого месива. Маму удалось спасти, но она скончалась по дороге в госпиталь.

Кажется, в тот момент я поняла — ещё одна тень будет вечно стоять между мной и Бертраном, тень жестокой беспросветной войны, лишившей многих покоя и существующей где-то там, в другом мире, в другой реальности.

— Прости, я не знала, не могла предположить.

Я заглянула в зелёные глаза Бертрана, и сердце моё сжалось оттого, что я в них прочла. Это была настоящая боль, смешанная с отчаянием и ещё многое, чего мне так и не удалось понять в его глазах.

— Ты ни в чём не виновата, Лилиан, просто Париж вдруг превратился в жуткие руины, а по его улицам строем ходят оккупанты.

— Ты их видел?

— Да. У этих людей стеклянные глаза и полное отсутствие воли, словно они — зомби, следующие за своим вождём. Это — отряды «СС», и они многое ещё натворят. Лили, это ужасно, когда толпой властвует тиран, которого никто не в силах остановить.

Будто непробиваемая стена была разрушена, и теперь в салоне автомобиля на заднем кресле сидел прежний романтик Бертран со страдающей утончённой душой и открытым сердцем. Однако спустя мгновение он встряхнул головой, и пелена наваждения исчезла. Бертран улыбался прежней непроницаемой улыбкой.

— Я изменился, — вдруг сказал он, словно читая мои мысли, — Я стал другим, более жёстким, чем был, но это потому, что жизнь сделала меня таким, это потому что вокруг слишком много боли и слёз.

— Надолго ты к нам?

— На пару недель. Меня послали для обучения на завод Томсона.

— Я слышала, недавно они выпустили новые боинги.

— Вот на них-то я и поучусь летать. У меня и допуск есть.

Бертран вытащил из кармана кожаной куртки небольшой, испещрённый фиолетовыми штампами лист бумаги, повертел им перед моим носом и засунул обратно.

— Если б я предложил тебе полетать над каньонами, ты бы не испугалась?

Я мотнула головой, хотя на самом деле не могла даже вообразить себя летящей над поверхностью земли на высоте в несколько десятков ярдов.

— А как же твои оставшиеся в живых братья и сёстры? Что будет с ними?

— Сейчас они в госпитале. Если я останусь живым, то обязательно возьму их оттуда.

— Если останешься живым?

Глядя на Бертрана, я вдруг представила его мёртвым, и мне стало не по себе. Мёртвый Бертран… Нет-нет, этого никогда не будет. Вот он здесь, рядом со мной, мечтает о чём-то, думает, он всегда останется живым, и никакая война не сможет его уничтожить.

Ослепительный диск Солнца ярко сиял с неба и напоминал блин на фоне голубого неба с единичными редкими облаками. Засохший пустынный пейзаж с кактусами и скудной растительностью проплывал мимо нас — торжественный, грациозный и не имеющий до нас никакого дела, равнодушный к нам двоим — одиноким путникам по жизненному циклу событий. Я знала, Бертран хотел мне сказать что-то очень важное, но не мог. Ему мешал тот образ, который он принял практически не по своей воле, попав под власть жизненных обстоятельств. Должно быть, очень трудно оставаться целостным, когда всё вокруг тебя резко меняется, и Бертран был сейчас в этом положении.

…«А время уходит в бурлящую Вечность,

Оставив печали, потери и скорбь,

А время всё мчится в мою Бесконечность,

Твердя на прощанье: «Да, здравствуй, Любовь!»

Не смел я отныне к тебе прикоснуться,

Не смел обойти твой очаг стороной,

Так хочется вдруг ранним утром проснуться,

Но дует тот ветер голодный и злой.

Бокалы полны, но вино в них забыто,

Оставлено, словно тепла больше нет,

Обитель твоя хризантемой увита,

И небо мне шлёт долгожданный привет.

Но нет тебя там, всё пустынно и мрачно,

Огонь уж погас, и замёрзло окно,

Гляжу я сквозь мир твой далёкий, прозрачный,

Но там ничего, и лишь только темно.

«Где ты?» — так и хочется крикнуть в пространство,

И небу задать о тебе хоть вопрос,

Но осени яркой немое убранство

Мне шепчет: «Скорей бы ты ноги унёс».

Бурые круги кофе в фаянсовых чашках, присланных по заказу бабушки Маргариты из самого Китая прямо с фабрики г-на Чонга Ли, потому что бабушка любила всё лишь ценное и натуральное, платя за это солидные суммы, источал неповторимый аромат самого лучшего бразильского кофе. Кофе приготовила толстушка Никки, когда Бертран с двумя полными вещей чемоданами переступил порог нашего ранчо. Бабушка так обрадовалась этому событию, что совсем забыла о макияже, она тут же распорядилась зажарить цыплёнка (хотя сначала данное блюдо не входило в её планы) и не простого, а самого жирного. При этом она так настращала слуг, что они заметались по дому, имея единственное желание — угодить своей строгой, требовательной и капризной хозяйке.

«О, милый юноша, — сказала она, — Если б Вы сообразили приехать на две недели раньше, когда я устраивала отличный барбекю в честь своего шетидесятилетия, Вы были бы изумлены моим мастерством устраивать шикарные приёмы. К тому же попробовали б мой удивительный шашлык под острым соусом чили».

«Не переживайте, — успокоил её Бертран сразу, как только вошёл в гостиную, — Война — это, конечно же, бедствие, но нам, солдатам, дают отличный паёк. Так что голодать не приходится. К тому же, я привёз вам подарки».

Он тут же открыл чемодан и достал оттуда завёрнутую в бумагу вещь.

— Что это, мой друг?

— Её написал мой приятель художник.

С этими словами Бертран ловко перерезал тесьму, которой вещь была умело упакована, развернул бумагу и вытащил из неё картину в лакированной деревянной рамке. На картине была изображена балерина — единственная балерина на тёмной сцене, освещённой софитами. Но как изображена! Это был порыв, симфония чувств и ещё что-то недосягаемое для человеческого рассудка. Она успокаивала, она учила, при этом не говоря ни слова. По взгляду бабушкиных глаз я поняла, что картина ей очень понравилась. Она нежно пожала руку Бертрану и произнесла:

— Мой милый юноша, у Вас тонкая натура и действительно вкус ценителя настоящего искусства.

— А это тебе, Лилиан, — он протянул мне коробку с моими любимыми леденцами в виде зверюшек, которые продавались лишь в кондитерских Парижа и нигде больше.

Возможно, внешне я приняла дар Бертрнана, как должное, но внутри я была польщена, ведь ради моего удовольствия он специально зашёл в кондитерскую и купил эти леденцы.

— Ну же, Лилиан, поцелуй его. Он же ждёт твоего поцелуя.

Я была смущена и в то же время растеряна, но мне ничего не оставалось, как исполнить желание бабушки Марго, и я чмокнула Бертрана в щёку. После этого в гостиной был накрыт стол. Благодаря стараниям Никки и вышколенных слуг на нём практически моментально возникли тарелки, соусники, приправы и другие всевозможные вкусности.

Я поковыряла вилкой в салате, слушая, как Бертран на память читает свои стихи, бабушка Маргарита курила, делая при этом глубокие затяжки, а затем стряхивала пепел в хрустальную пепельницу в виде цветка. Вообще, она всегда много курила, признавая в себе дурную привычку, и курила только дорогие сигареты. Бертран закончил.

На некоторое время гостиная была погружена в глубокую тишину, каждый из нас думал о своём, о том, что его больше всего волновало в этом суетном мире. Я думала о войне, о взрывах, о тысячах смертей в моей далёкой Франции, о Сесилии, о Розе, и душа моя наполнилась болью, потому что от них давно не было никаких вестей.

О чём же думал Бертран? О Сесилии, о своей незрелой полудетской любви к ней, или о чём-то другом? Мне было интересно узнать его мысли, но я не могла, так как не обладала даром ясновидения.

— Замечательные стихи, — наконец сказала бабушка.

Бертран тоже закурил. Это удивило меня. Бертран курит? Не может быть, ведь он так сильно увлекался Монтенем, романтикой, витал в заоблачных далях. «Я стал другим, более жёстким, чем был, но это потому, что жизнь сделала меня таким, это потому, что вокруг слишком много боли и слёз», — пришли мне на ум его слова, сказанные в салоне роллс-ройса по пути с вокзала.

Я посмотрела на красивый облик Бертрана и поняла, что он был прав, но мне тогда показалось, что что-то в самой глубине, в самой сути его оставалось прежним, нетронутым войной. Через какое-то время, прошедшее спустя нашей встречи, я убедилась в правоте своих интуитивных предположений.

— Лили, — услышала я спокойный голос бабушки, — А что ты думаешь о стихах Бертрана?

— О стихах?

Бабушкин голос словно пробудил меня от состояния полузабытья.

— Они не такие, какие я слышала раньше.

— Что ты заметила?

— В них вложена душа, слишком сильно вложена.

Бабушка улыбнулась, стряхнув очередную порцию пепла.

— Простите, мой дорогой Бертран, наша Лилиан вечно витает в своих грёзах, и порой мне начинает казаться, что она живёт в вымышленном мире, наполненном фантазиями. Кстати, Вы знаете, чем она сейчас занимается?

Бертран мотнул головой:

— Нет. И чем же?

— Она организовывает школу для негритянских детей, ведь здесь сильны ещё расовые предрассудки, я до сих пор не могу привыкнуть к этой национальной дикости американцев. И самое главное то, что ей это безумно нравится. Ведь так, Лилиан?

Он взглянул на меня своими изумрудными глазами, полными молодости, и было в его глазах столько нежности, столько понимания, что мне стало отчасти не по себе, он сумел проникнуть в самую суть моей души.

— Вы преувеличиваете, бабушка. Мне просто очень хочется помочь этим несчастным обездоленным детям, лишённым права на образование в такой демократичной стране, как США.

— Да бог с ним, дорогая. Война, мой друг, война. Она наносит свои следы в судьбах людей. Расскажите, Бертран, как там Франция, Париж?

Бертран вздохнул, да, ему было тяжело говорить, но он старался не показать вида.

— Что Франция? Что Париж? Они представляют собой кровавую бездну, хотя жизнь развернулась во всей своей красе. Нацисты — тоже люди, правда, не видящие дальше собственного эго.

— Это — ужасные люди, — сказала я, — Они — «зомби», а их хозяин — Гитлер.

Бабушка слегка потянула меня за рукав, вежливо улыбнулась Бертрану, уже докуривавшему сигарету. Бурая жидкость в маленьких кофейных чашках из золотистого фаянса так и осталась нетронутой.

— Вы нас извините, мой дорогой Бертран, скоро ко мне придёт мой личный парикмахер, и я должна быть готова. Поэтому Вы не будете возражать, если я и Лилиан удалимся на очень короткое время? Нам кое-что нужно обсудить.

— Конечно же, нет, мадемуазель де Пуатье, — Бертран смял сигарету, раздавил её в пепле хрустальной пепельницы.

— Кстати, на днях я приглашу несколько своих хороших знакомых. Они — французы-иммигранты, и естественно давно интересуются судьбой нашей маленькой Франции. Вы надолго к нам?

— Недели на две, не больше, затем я должен отчитываться перед моим командиром мсье де Крюшоном.

— И снова в бой?

— И снова в бой, мадам.

— Тогда они успеют познакомиться с Вами, и я уверена, это будет незабываемый вечер.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.