Бесплатный фрагмент - Грибные дни

Казалось бы, что плохого от того, что субботним днем отец позвал нас собирать грибы? Семейный досуг, как он есть. Казалось… А потом что-то пошло не так, все завертелось и понеслось. Мы с младшим братом Пашкой стали убийцами, поджигателями, мясниками и расчленителями, и нам уже некогда разбираться какая связь между лешими, инопланетными лапшоидами, Станиславом — грибовиком, святым пионером Илларионом, жуткими ежебоками и ВЧК КГБ. Когда деревня оцеплена солдатами внутренних войск, уже не до того. Надо успеть устранить случайных свидетелей нашего внезапного похода за грибами, а дальше будет видно…

Суббота — утро

Жили мы в деревне третий год, с тех пор как отца прислали сюда работать директором, и своими людьми до конца для местных не стали. Субботним утром отец пришел с работы. Мать сидела в прихожей за столом и монотонно и методично наматывала на палец обрывки ниток красных и желтых шерстяных ниток, связывая их в кольца одинакового размера. Красное кольцо она вешала на ночь на пышный куст шиповника, разросшийся в углу двора, а себе на шею — желтую, а наутро менялась. Саженец шиповника ей привезла из Советской Монархической Республики Болгарии младшая сестра Лена, проходившая там практику в студенческом стройотряде. «Цветы ангельские, а когти дьявольские. А под ним подкустовик обитает, по всем характеристикам положительный, чуть ли не предпартиец даже», — говорила про шиповник мать и часто сыпала под куст хлебные крошки или лила несколько капель вина или чая — вроде как дары приносила. Мелкие крошки, потому что крупными она фаршировала пироги или скармливала их курам.

А так как она была человеком предусмотрительным, то кольца связывала заранее, в свободное время. С левой стороны от матери на столе уже скопилась приличная кучка колец.

— Сегодня самый главный день, — бормотала мать, — темницы рухнут и свобода — нас встретит ежебок у входа и вострубит Илларион о том, что воскресился он! И возрадуются на небе и на земле и горны пионеров Африки, Южной Америки, Китая и Кубы вострубят, как Ангелы Апокалипсиса. Вить, сон мне был вещий, про ежебоков… — начала она, но отец перебил:

— Чего сидите как сурки, по норам забившись? А люди грибы носят! — прокричал отец.

— Грибы? Рано еще, — усомнилась мать. — Может, врут?

— Мешками носят, как коловертыши, пока вы тут спотыкаетесь как инвалидная команда! — объяснял отец. — В такое время и жук и жаба и еж и белка грибы волокут, чертенята кузовками, а черт всем возом, только вы как лежни по полатям, как злыдни по голбцам, как хилютычи по горохам.

— Не поминай нечистого всуе! Ты не Захария, кровь коего окаменела в надлежащее время в соответствующем месте.

— Святой пионер Илларион тоже во внеурочное время грибы для ежебоков собирал, — прибег отец к последнему средству. — Тем более сегодня суббота — «пьяный день», глаза у всех партийных и предпартийных залиты.

— Понесло козла по кочкам. Вить, я сижу тут, дня белого, свету вольного не вижу.

— Заодно и посмотришь.

— Ты бы, Витя, читал бы лучше Гесиода, а Апулея не читал.

— Я тоже на работе был, — насупился отец, — и не в носу ковырялся, как некоторые неизжитые комлевые бюрократы, а воспитывал в совхозном народе классовое чутье и учил поселян распознавать скрытого матерого подсознательного врага, тайно и неусыпно мечтающего разрушить нашу сельскую пастораль.

— Ты как будто находишься в обстановке равнодушия и городской летней беспечности, а я и так чувствую себя как лошадь на свадьбе, — вздохнула мать.

— Это как?

— Это когда шея в цветах, а жопа в мыле. Я тут уже с утра кручусь, как белка в Туапсе, как Бобик в гостях у Барбоса.

— Бросай свои нитки и пошли за грибами.

— Точно говоришь, не мана ли какая на тебя нашла, не померещилось тебе разом? Али млилко какой тебя обманул? Или проказливый мелкий демон произвел изумительное явление, тебя так поразившее?

— Мешками люди носят! Мешками! Клянусь делом Партии и строительством святого коммунизма! — перекрестился отец.

— Святой Каганович! Грибы — это лесное мясо. Грибков после троемясицы неплохо бы по кишкам погонять, — задумалась мать, — мамоны набить, чтобы Мамону беззаконного позлить, а то если голодными лечь спать, то неоседлые дикие цыгане приснятся. Но грибы надо не абы как собирать, грибы надо на Станислава-грибовика брать.

Мать не мыслила своей (и нашей) жизни без народных примет. Бывало, на все примету найдет, на все приговорку вспомнит. Та еще натура суеверно-мистическая. Верила и в бабий чох и в куриный свист и в вороний выперд. Ужасно, короче, суеверная была, хотя отец и смеялся, что наблюдение примет есть особый род суеверия. После умывания утиралась лишь красным полотенцем — для здоровья и блеска волос. Если не могла помыть руки перед едой, то трижды дула на ладони, чтобы согнать с них нечистых. Спала только на левом боку, чтобы «придавить проклятого черта». На ночь кочергой окна и двери крестила. Все грядки в огороде были старыми вениками утыканы чтобы от порчи и разгула природных стихий их уберечь. Натирала нам пятки чесноком. Таскала с собой мешочек с пуговицами, чтобы бросать в вихри; и волчий хвост — для защиты от болезней. Когда видела первую весеннюю птаху, то терлась спиною о дуб, чтобы спина была крепкой и межпозвоночной грыжи не приключилось. При первом весеннем громе крестилась и целовала землю.

Бывало, корова молока чуть меньше даст, так мать сразу думала что-то тут не так: либо домовой скотину мучил, либо нечистая сила каверзу какую учинила над животным. Или курица сдохнет, а ей сразу сглаз мерещится. А вот еще опять же голая: как выскочит из дому на огород да из старого горшка каким-нибудь отваром грядку как окатит, что потом баклажаны да кабачки вырастали прямоугольными. Или, было дело, как-то град пошел, так догола разделась, облилась водой под куриным насестом, и три раза вокруг дома обежала, стуча в большую сковородку колокольчиком из-под дуги. И что удивительно сразу град прекратился. Или голышом на кочерге подворье объезжала, чтобы защитить от вредителей полей и огородов. Наряду с прабабушкиным молитвенником она использовала брошюру «Враг не достигнет цели», роман «Граф Дракула, несторианец» и повесть «Легенда о железном бруске» о трудолюбивых металлургах, боровшихся с саботажниками и вредителями. Еще у нее был «Манифест коммунистической партии» в толстой обложке из желтой кожи. Мать, то ли в шутку, то ли всерьез, говорила, что обложка сделана из кожи гауптштурмфюрера СС, убитого дедом Егором. В общем, привезенные отцом с заочного обучения из Москвы знания в области марксизма-ленинизма и истории КПСС, мать ловко встроила в свои суеверия и со временем создала вполне логичную картину ожидающего нас вскоре «святого коммунизма». Даже отец ей временами верил, настолько она была убедительной. И не только отец: многие деревенские, убежденные горячим пылом матери, подхватили от нее новое поветрие и стали считать Партию и Советскую Власть святыми.

— Обычай такой.

— А когда этот грибовик? — садясь на табурет, поинтересовался отец.

— Да вроде как на днях, до Ивана Купалы точно, — мать начала загибать пальцы на руке. — Аграфена, Марья-пустые щи, Тимофей. Еще есть Федор-студит, на дармоедов сердит, но он к зиме… На Мирона-тошнотворца? — она почесала лоб, призадумалась, и посмотрела на потолок. — Наталья-овсяница? Фекла-заревница? Она осенью… Ерофей Мученик? Но он не скоро еще, четвертого октября.

— Четвертого октября уже никаких грибов не будет.

— Зосима и Савватий?.. Они для пчеловодов… Косьма и Демьян? Они в сентябре… Федосий и Медосий?.. Егорьев день? Нет, он двадцать третьего апреля, прошел уже… А можно еще…

— Юрий осенний, — подсказал отец.

— Витя, ну тебя! — замахала руками мать. — Не сбивай с панталыку! Юрий осенний, устоявший перед пытками царища Демьянища и люту огненну змею конем с серебряными подковами поправший, двадцать шестого ноября, когда уже никаких грибов, кроме мороженных опят не бывает! Алексей Голосей? Он в марте… Сергий-капустник? Он в октябре… Касьян-грозный? Он то ли в феврале, то ли в марте… Ксения-полузимница и Спиридон-солнцеворот по зиме… Васильев день? Он весной… Петра и Павла? Так то в середине июля…

— Пожрать есть чего? — не выдержал отец.

— Ботвинник будешь?

— Он мне в тюрьме надоел!

— Не хорохорься как дурак!

— Сама ты дура! Яичницы лучше пожарь, и побыстрее. Похарчусь сейчас и по грибы пойдем.

— Ты что, грязной метлой по голове шваркнутый? Окончательно сбрендил? Там же дождь!

— Какой же это дождь? Так, мелкая морось, мелкий ситник. Вон, на барометр глянь, ясно кажет.

Барометр, украденный отцом, всегда любившим и умевшим наложить на понравившуюся вещь руки, по случаю в Москве, висел над входной дверью. Отец вообще тащил все, что плохо лежало. «Как уж все в дом тащит» — одобрительно говорила про него мать. «Сначала надо умыкнуть, а потом уже думать, что с этим делать!» — отвечал отец.

Мать уставилась на барометр, но, не признавшись, что не понимает показаний стрелки, с сомнением протянула:

— Да, вроде как оно того… Но ты как обычно, в самые недосуги припираешься со своими идеями.

— В морось даже лучше собирать грибы. Никто не будет по лесу чкаться, — утешил отец. — И правда, какой дурак будет по лесу в такую морось спотыкаться? Никто же не будет? Вот и я так рассудил.

— Вить, вымокнем же.

— Люди мешками грибы таскают, — повторил он. — Это совершенно недопустимо! Нужно немедленно идти в лес!

— Огурцов соленых надо взять, — стала собираться смирившаяся мать.

— Зачем? — не понял отец, жадно поедая глазунью из пяти яиц.

— А вдруг леший встретится? А так Сидор-огуречник поможет.

— Не, ну тогда оно да, — поперхнулся отец. — Вдруг и правда, леший… А вы чего сидите, не собираетесь? — начал он воспитывать нас. — Взяли моду, расслабляться. Думаете, что батька вам грибы таскать будет? Мигом вскочили и скачками понеслись!

— Вить, может, не будем их брать? А то змея какая укусит, а нам потом хоронить…

— Кать, не каркай! Какие змеи в дождь? — отец с досады плюнул в опустевшую сковородку.

— Не плюй в колодец — пригодится напиться. В такую погоду небось даже змеи и медяницы с веретеницами коров не сосут. А от змей, — она повернулась к нам, — входя в лес надо сказать, что Благовещение было в такой-то день недели.

— Лучше про первое мая скажите, — захихикал отец, — или двадцать второе апреля.

— Вить, не трепи как ботоло! Треплешься, как перебежчик Микоян, Родину на сосиски в булках променявший!

— А папка говорил, что Микоян не предатель, а разведчик, — влез Пашка, — в США внедрившийся.

— То, что он организовал Христианскую Коммунистическую партию (ХКП), — нахмурившись, начала объяснять мать, — еще не повод считать его разведчиком. Как по мне, так никакие сосиски в булках с делом святой Партии не сравнятся. Строительство святого коммунизма требует гастрономических жертв, а не ублажения Мамоны прожорливого! А партия его только денежки сосет советские, а ЦРУ и пентагоновскую военщину до сих пор не свергли, революцию не сделали, негров от угнетения не освободили.

— Хватит уже! — вскипел отец. — Виталий, ты понесешь мешки и ведра. Ведра хорошо спрячь в мешок, чтобы никто не понял что это такое. Паш, ты с нами пойдешь, напяливай форму школьную, — продолжал он раздавать указания. — Кать, одевайся!

— Мы пойдем за грибами! — начал скакать по прихожей обрадованный Пашка, мой младший брат.

Он всегда был слегка с придурью, весь в родителей.

— Баран, не так громко, — проходя мимо, отец отвесил ему подзатыльник. — Не умеешь ты язык за зубами держать! Плохой из тебя разведчик.

— Посерить сходите на всякий случай, — посоветовала нам мать. — А то вдруг в лесу захочется.

— А в городе для этого есть белые унитазы, — важно сказал отец, — но не у всех. У некоторых желтые.

— А в лесу почему нельзя? — не понял Пашка. — Можно же газету в лес с собой взять…

— В каком лесу? В лесу! Там леший порчу на тебя наведет по говну!

— Леший? — переспросил Пашка.

— Леший он завсегда главнее медведя, — мелко закивала мать, — вроде как ваш батя завсегда главнее агронома. А жена у него, лешачиха, волосаткой зовется.

— А на кого он похож? — не унимался брат.

— Кать, объясни по быстрому, — снизошел отец. — Он у нас, почитай, заскребыш, ему простительно.

— Да вон на батю вашего и похож, только страшнее чутка: весь волосатый, уши большие, рога бывают, и в целом неприятный так внешне.

— Не Ален Делон, — подмигнул отец нам. — Я красивше.

— С полстолба ростом, — продолжала стращать мать, — борода у него зеленая, шляпа такая большая, широкая, — развела руки, — белая, пояс красный. Правый глаз у него как стеклянный: неподвижный и больше левого. Еще у него кровь синяя, но вы ему кровь вряд ли сумеете пустить.

— Наши башибузуки и хунвейбины в одном лице — смогут, — глумливо улыбнулся отец, — они не только лешему, они бы и самому святому Ленину кровь пустили прямо в Мавзолее.

— Вить, не богохульствуй! — оборвала его мать. — На святого Ленина даже у них бы рука не поднялась. Короче, с кровью понятно, так что смотрите на обувь. На правой ноге у него левый сапог, на левой — правый. Сапоги непременно с подковами.

— А как его узнать, если подков не будет видно?

— Что тут узнавать? Кривляется, словно развинченный. Он, как тебя увидит, а особенно, такого как тебя, дурака, обмишулит, так начнет кричать, хохотать, стукотать, ухать и хлопать в ладоши. А ты будешь стоять и обтекать, как обосранный курями олух.

— И что тут страшного? — не понял Пашка. — В цирке клоуны тоже хохочут и хлопают в ладоши. Да я и сам могу хохотать.

— А то, что от этого всего ветер поднимается страшный, буря, гром и молния, марево, деревья ломаются. Смерч, вихрь, чертова свадьба. Ну, или просто заблудишься, заведет тебя в болото топкое или чащобу непролазную, да там и оставит. И так заведет, что ты будешь лес лучше своего двора знать, а все равно, в пять минут заведет, закружит в трех соснах, днями там блудить заставит. Без следа сгинешь. Ищи-свищи тебя потом, никакая милиция и никакой всесоюзный розыск не помогут. Он же так заморочить может, так над тобой поглумиться или даже надругаться, что мало вовсе не покажется! А то и просто сожрет тебя, да и не поморщится.

— Так он людоед? — поразился Пашка.

— Встречаются среди них и людоеды и сыроеды, — кивнула мать. — Он может и просто из озорства непотребность учинить над вами, а уж если рассердите или прогневаете, то тут уж точно, только держись. Запомните: леший могущественен, как член святого Политбюро, и в лесу вездесущ, как Фигаро. И еще, так по мелочи: он волков пасет — сам понимаешь, — она многозначительно замолчала.

— Так как от него защититься? — слегка поутих брат.

— Огурцом соленым можно швырнуться, уж больно он соль не любит. Кочерга еще помогает, но вам, безруким, кочергу доверить страшно: или поломаете или потеряете. Так что в лесу, как, не дай Бог, лешего увидишь, так надо всю одежду налево выворачивать или шапку наизнанку. Так вы в глазах лешего за своих сойдете, и он вас с миром отпустит.

— И сапоги местами поменять?

— Ты, дурачок, — мать с сожалением посмотрела на Пашку, — можешь и сапоги поменять, но если обувь испохабишь, то я тебя сама растерзаю, без всякого лешего. Можно еще кричать «овечья морда, овечья шерсть», но это слабо помогает, да и лешие иногда глухие попадаются. Учти, леший еще и голос у тебя украсть может.

— Ему бы полезно, — сказал отец.

— Вить, не каркай! Леший, он из проклятых людей. Так что будете бесчинствовать, и сами лешими станете. Он может во что угодно обернуться, хоть в лося, хоть в лесного порося. Он вообще может в гриб превратиться, так что незнакомые грибы не берите.

— А какие брать? — не понял брат.

— Знакомься с ними, балбес! — пошутил отец. — И все станут знакомыми: полное лукошко из леса унесешь.

— Вить, тебе бы только хохмить, — поджала губы мать. — Нет в тебе серьезности никакой. Леший еще и оленем стать может. И мхом стать белым может, поэтому по белому мху не ходите: не леший, так бучило болотное под ним окажется. А то еще бывает, сидит леший на кочке и ковыряет лапти.

— А где он лапти берет?

— А где и мамка ваша, ха-ха-ха, — засмеялся отец, — у старух ворует.

— Вить, не говори поперек, — мать трижды поплевала через левое плечо. — Я отопки на благое дело ворую, а леший — на нечистое. Понимать надо, — постучала указательным пальцем ему по лбу, — а то совсем свихнулся со своей диалектикой и марксизмом-ленинизмом!

Она, бывало, как наберет отопков, лаптей старых, да привязывает их к забору, чтобы дом и подворье от сглаза уберечь, скотину неизуроченной сохранить.

— Откуда ты все это знаешь? — не унимался Пашка.

— Дед ваш, Егор, учил, да и бабушка Клава, земля ей пухом, сказывала. Да и другие говорили, — неохотно объяснила мать.

— Ты же говорила, что дед Егор в НКВД служил.

— В НКВД он и научился… Хватит меня сбивать, а то еще забуду что. Еще надо заговор от гнуса прочесть, а то привяжется какой крапивный гнус, — озабоченно сообщила она.

— Это да, — согласился отец, видимо решив на время потакать ее странностям. — От гнуса заговор первое дело.

— Если запоете в лесу и увидите ворону, то готовьтесь — волк близок и скоро вами полакомится! — продолжала мать.

— Они связаны как-то? — удивился Пашка.

— Конечно: когда Дьявол вытесывал волка, то из щепок вороны и галки народились.

— Значит, если галку встретить, то тоже волк придет?

— Много болтаешь! — мать отвесила Пашке подзатыльник. — Смотри, накаркаешь! И еще, если увидите ежа, то сразу не убивайте, голодняги. Он разрыв-травой обладает, она любой замок открыть может, любой сейф!

— И батин, в конторе?

— Батин вообще проще простого, скрепкой можно открыть. Так что ежа надо сначала попытать как следует, жилы у него потянуть, траву добыть, и лишь потом обмазывать глиной да в костре запекать. Еще он знает особую омолаживающую траву и никогда не стареет.

— Так он долго живет, получается? — спросил Пашка.

— Он живет так долго, что помнит все, что было раньше и что люди давно успели забыть. А про ворона добавлю: он особым камнем владеет, что может человека невидимым сделать или богатый клад указать.

— У них есть клады? — удивился я.

— Вороны — не такие вороны, как вы — о богатстве и достатке думают, как что где плохо лежит, так прихватывают да в подземную копилочку кладут.

Для маскировки отец натянул пиджачную пару, коричневые лакированные штиблеты и зеленый галстук, мать легкое платье и туфли на каблуках. Ловко завернула в газету кочергу.

— Кочерга тебе зачем? — удивился отец.

— От нечистой силы и лешего верное средство. От змей. Да и просто листья раздвигать вместо палки.

— С чудиной ты у нас, Катерина, — с некоторой даже долей уважения сделал вывод отец. — С большой чудиной.

— Вот еще, — она потрясла небольшой почерневшей деревяшкой.

— Что это? — насторожился отец.

— Сучок, на котором кукушка куковала.

— И зачем он?

— Удачу на охоте приносит.

— При чем тут охота?

— Сбор грибов — это «тихая охота». Значит, и грибнику должен удачу принести.

— Сомнительный аргумент, ну да ладно. Отдай его… — посмотрел на нас с Пашкой. — Виталику вон отдай, проверим его удачу.

Мать всучила мне сучок, я сунул его в карман старых отцовских брюк, перешедших мне по наследству.

— Вот еще, — раздала нам принесенные пояса от халатов, где-то спертые отцом, — подпоясывайтесь.

— А это зачем? — удивился отец. — Тоже на удачу?

— Подпоясанного человека бес боится и леший не тронет.

— Да тебя с твой кочергой не то что леший, тебя ни один маньяк Джек-Потрошитель, Мосгаз или даже сам Троцкий не тронет!

— Виктор! Не упоминай нечистого всуе! — она перекрестилась и сделала пионерский салют. — Троцкого только ледобуром взять можно, — мать забубенно взмахнула головой.

— Ледорубом, — привычно поправил отец.

— Вить, ты болтаешь много, — она нехорошо блеснула глазами. — Меньше дела, больше слов, будь готов.

— Всегда готов! — откликнулись мы с Пашкой.

— Черт Катьку не обманет, — уважительно сказал отец, — Катька сама про него молитву знает. Знающего человека послушать — как в знойный день хлебнуть украденного холодного пива.

— Не тявкай, Витя, накличешь нечистого. Проклятый Дьявол не спит. Не зря в книге Иова сказано: нет на земле подобного ему, он сотворен бесстрашным, почти как великие Ленин и Сталин. Кстати, надо помолиться святому Ленину и святому Сталину, — вспомнила мать, — иначе грибов не будет.

— Марксу молись, а Троцкого не гневи, — подначил отец.

— Тьфу на тебя! — мать с досады плюнула через левое плечо. — Достал уже своими шуточками хуже буржуйского пивня какого-то.

— Мозги мне не тряси! — теряя терпение, закричал отец. — Надо молиться, так молись!

Мать принесла из тайника и бережно уложила на пол кусок брусчатки, привезенный отцом из Москвы. Он хвастался, что выковырнул его на Красной площади рядом с Мавзолеем, и мать хранила этот кусок как настоящую святыню. Встав на брусчатку коленями, мать пробормотала что-то вроде: «СвятойЛенинсвятойСталинсвятойКарлисвятойМаркспомогитезащититеневзыщитегрибовсчас» на портреты Ленина, Сталина и Карла Маркса, с пририсованными красным карандашом пионерскими галстуками, висевшие в «красном углу». Под ними примостилась пожелтевшая фотография подростка, вырезанная из старой газеты «Правда». На ней выцветшими фиолетовыми чернилами было надписано «Святой пионер Илларион». Пониже была прибита полочка из сосновой нестроганой дощечки, на которой мирно горела масляная лампадка, сделанная из снарядной гильзы.

— Присядем на дорожку! — потребовала мать.

Мы плюхнулись на стулья и табуретки в прихожей.

— А зачем присаживаться, мы же никуда не едем? — спросил я.

— Не твое дело! Обычай такой! — ответила мать. — Сиди молча! А еще может чугайстырь встретиться, так он….

— Кать, мы долго еще? — не выдержал отец. — Время уходит!

— Вить, что ты как зудень зудишь? Уже собираюсь. Грибочек скроется, грибочек скроется, грибочек скроется, а вкус останется, — пропела она.

— Сколько еще?!

— Сейчас, только зааминю напоследок, — недовольно отозвалась мать и быстро произнесла: — Аминь, аминь, аминь!

— Шашки в мешки и ходу! — вскочил отец. — Мы будем по дороге идти. Виталий, ты пойдешь по саду, понесешь мешок с ведрами. И смотри, если увидишь кого, то к нам не подходи, — распорядился через пару минут.

— Почему?

— Ты что, совсем дебил? Чтобы никто не догадался, что мы по грибы идем.

— А-то сглазят, — дополнила мать, оправляя лацкан пиджака Пашки, — и будем без грибов. Стоп! — внезапно всполошилась она. — Надо же герани нарвать!

— Зачем? — в один голос проорали мы.

— Герань проверенное средство от колдунов и ведьм! Чеснока взять, полыни и любистока, чтобы уже от любой нечисти обезопаситься. Еще бы борону с собой взять…

Что нечистая сила боится бороны, по словам матери, — общеизвестный факт. Она учила, что если надо без последствий подсмотреть за действиями ведьмы или домового или лешего, то надо смотреть сквозь борону: видно отлично, но без ущерба, вроде как солнечное затмение через закопченное стеклышко наблюдаешь.

— Кать, мы так никогда не выйдем! — сквозь зубы процедил отец.

— Сейчас нарву, и сразу выходим, — обдирала она стоящий на подоконнике цветок. — Суньте листья в карманы и с Богом! И сажей за ушами помазать перед выходом из дома не забудьте, — напомнила она. — Возьмите это, на шею повесьте, — протянула нам полотняные мешочки со шнурками.

— Что это? — спросил отец.

— Смесь собранных на Ивана Купалу и освященных на Успение Богородицы зверобоя и чабреца: от грозы, злых чар, дьявольского искушения и чтобы демонов с богинками отгонять.

Ну, это она обычное дело: завсегда нас заставляла от сглаза сажей за ушами мазать да перевернутую булавку на одежду на левую сторону, к телу поближе цеплять. Все считала, что черноглазые, да кареглазые, да жадные спят и видят, как нас, таких хороших да пригожих, сглазить.

— Еще бы хорошо заговоры против змеиных укусов почитать… — вопросительно взглянула на отца.

— Ты же сама сказала, — видно, что с трудом сохраняя спокойствие, ответил отец, — что в такую погоду даже змей нет!

— Нет? Ну и ладно, — махнула рукой. — Гады! — поцеловала фотографию святого пионера Иллариона и посмотрела на нас. — Купоросники! Падлы канифольные!

— Я же не просто так вас ругаю, гады, — объяснила мать, — просто проверенный способ такой, чтобы от нечистой силы защитить, падлы. Понятно?

— Понятно, — закивал Пашка и сказал отцу. — Ты — падла.

Отец мощной оплеухой сшиб его с ног:

— Сам падла, заскребыш!

— Вить, он защитить тебя хотел, — захихикала мать.

— За грибами, падлы! — прорычал отец.

Суббота — день

Родители прогулочным шагом пошли по проселку от нашего дома к асфальту в сторону вымирающей соседней деревеньки Бочаг, гнездившейся в славном в военное время партизанами лесном массиве. Пашка семенящей походкой бежал следом, держа в руках закрытый зонтик, украденный у сестры приятеля. Я крался по саду следом. Дождь усилился. На перекрестке с соседней улицей они повстречали идущего навстречу молодого водителя разбитого ГАЗ-51, Димку Сазонова по кличке Сазан, бывшего футболиста московского «Спартака», направленного новым генсеком на принудительные работы в наш совхоз.

— Здорово, Владимирович. Здравствуйте, Егоровна. Привет, Паша.

— А мы к грибоеду идем! — в лоб ошарашил Сазана Пашка.

Он постоянно путал слова.

— Здравствуйте, Дима, — неестественно засмеялась мать. — Павел шутит так. Вот, гуляем…

— Ну, гуляйте, — запахнулся в плащ-палатку водитель и неуверенно прошел мимо.

— Футболист городской, — прошипела ему вслед мать, — мало вас, трутней-космополитов, работать заставили, надо было на урановые рудники послать. А то нападают на советских китайцев!

— Кать, этот не нападал — он из московского «Спартака», а те хулиганы вовсе были из ленинградского «Зенита».

— Я для меня все эти обезьяны на одно лицо.

— Это раньше был борзой, футболист, а нынче почетная профессия — совхозный шофер.

— Труда боится лоботряс! А борщ хлебать всегда горазд! Среди рабочих лоботряса нельзя терпеть ни дня, ни часа! У нас даже цыган по указу от четвертого мая шестьдесят первого заставили работать! Чего ты его скотником не сделал? — не унималась мать.

— У меня шоферов не хватает, а скотником он бы только скот портил.

— Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: кто не работает, тот не ест. В СССР осуществляется святой принцип социализма: от каждого по его способности, каждому — по его труду. — Отчеканила мать.

— Пущай уж пошоферит, — примирительно сказал отец, — узнает, как в нашей деревне кобыл объезжают, а там уж в конце исправительного срока разберемся. Все равно без моего заключения ему отсюда хода не будет. Сейчас не до него. Посмотрим, что ему совесть подскажет.

— У таких совесть исчезает сразу, даже не ждет, как тени, полдня.

— Есть такое. Паша, ты что, совсем дебил? — переключился отец. — Ты как в разведку пойдешь? Первому встречному шпиону все выложил! — начал бушевать отец. — Говорил же, никогда не спеши поперед Кирпоноса! И что это у тебя в руках?

— Зонтик, — пискнул брат.

— Вижу, что не топор. Откуда он у тебя?

— Нашел…

— Смотри мне! — он погрозил Пашке узловатым пальцем и, вырвав зонт, попытался его открыть. — Точно спер где-то?

— Нашел… — начал юлить Пашка, укравший зонтик у старшей сестры своего приятеля.

— Короче, не трепись, чтобы никто ни о чем не догадался.

— И чтобы нас не сглазили, — добавила мать и перекрестилась.

— Пусть так, — кивнул отец.

— Или у людей сложится о нас худое понятие.

— Оно реноме называется, — щегольнул полученными в Москве знаниями отец.

— А ты, Павел, должен молчать как святой пионер Илларион на допросе! — мать строго погрозила Пашке пальцем мать. — Не было бы тут лишних глаз, — скривила губы, — так я бы тебе, Павел, дала бы по всей морде.

— Кать, не на улице же, — предостерег ее отец. — Кругом полно лишних глаз. А так да, согласен, лицо младшого напрашивается на немедленное вмешательство.

— Святой Макаренко и вся пионерская рать! Все бы зубы тебе высадила, Павлик! Я бы тебя разделала, как ежебок черепаху!

Я поежился: мать была сурова. В прошлом году, переодевшись Дедом Морозом, она ограбила детский сад в райцентре, сперев в мешке все подарки, предназначенные для детей. Об этом случае до сих пор по всей области говорили. Так что высадить Пашке зубы было для нее плевым делом.

Тут с боковой улицы, бормоча «Мене, мене, текел, упарсин», вывернулась бабка Явниха, одетая в широкие красные штаны, заправленные в громадные кирзовые сапоги как бы даже не 47-го размера, фуфайку, подпоясанную армейским ремнем и охватывающий голову красный платок. Деревенские меж собой звали ее Лариса Гитлеровна. Судачили, что она дочь сосланного на Колыму кулака, в Великую отечественную войну была повитухой, а когда при Брежневе рожениц стали возить в роддом в райцентре, она, лишившись почестей и подношений, стала от бессильной злобы ловить и душить на кладбище деревенских кошек.

— Здравствуйте, Виктор Владимирович, здравствуйте, Катерина Егоровна, — блеснула она железными зубами.

— Здравствуйте.

— Мы не к грибнику, и не в разведку! — попытался обмануть бабку Пашка. — Просто гуляем…

— Устами младенца глаголит сама истина, — нахмурилась старуха, — но с вашим дурачком кривда тешится. Странный он у вас, — перекрестилась Явниха и, косясь на почти не скрываемую промокшей газетой кочергу в руках матери, на всякий случай обошла их стороной. — Сущий клоп, крапивное вымя, хотя и стоеросовый лоб, чистый Люципер. Клоп, клоп, мизантроп, куды гроб, туды и клоп. Куды клоп, туды и еретик, ерестун тебя дери. На рога тебя Агафье Коровнице!

— В школе им сейчас задают много, вот ребенок и заговаривается, — объяснила старушке мать.

— Сейчас в школе так: до обеда плачут, после обеда скачут, ровно какие-нибудь американские хиппи, чтоб их разорвало. Учение это бесовское, это все от лукавого. Но это еще не беда: был бы хлеб да лебеда. Убереги Параскева Пятница, — перекрестилась Явниха, — уколи веретеном клопа мелкого, клопа верткого. Попался бы ты мне во время оно, коловертыш, кат, я бы тебя спицей-то и выковырнула из мамкиной ступы… — И шустро посеменила прочь.

— Из твоих уст тебе на голову! — мать плюнула ей вслед. — Чтоб у тебя зоб вырос, сухотка тебя забери! Саму тебя пускай поразит моровая язва капитализма! Ну и нечисть белогвардейская! Ведьма окаянная, чародеица! Иродова дочь! Чертознайка!

— Не зря о ней плохие пересуды идут, — кивнул отец. — Социально ущербная и явный деклассированный элемент.

— Может порчу навести, знамое дело, след вынуть или другие мерзости, особенно детям и беременным женщинам. Или икоту напустит, тоже не велико счастье. Или вообще на свинцовых табличках проклятия страшные пишут, их греки дефиксионами кликали. Или сгнивший шалфей в колодец бросит, что вызывает бурю силы просто невиданной.

— Опытные люди всегда имеют понятие об этом, — солидно кивнул отец, — а пустобрехов и финтифеев чураются. Через таких Дьявол, с партийного попущения, и совершает чудодейства. Ведьмы завсегда свою долю в этом имеют.

— Да пребудет с нами небесная облепиха, — осенила себя крестным знамением мать, — неопалимая революция и святой социализм! Не зря говорится, что у которого человека рот полуоткрыт, тот клеветлив. А она воно как зубами сверкает, что твой волк в «Ну, погоди!». Чтоб у тебя дойница пересохла! Соль тебе в очи, кочерга в зубы, горшок между щек, кила в горло, — процедила сквозь зубы мать и поплевала Явнихе вслед, — головня в рот!

— Лучше в задницу, — хохотнул отец.

Пашка мелко захихикал.

— Дебил, ты лучше вообще молчи! Или ты не мой сын, или у тебя мозги твоей мамаши! — отец стукнул зонтиком малолетнего путаника по голове. Зонтик от удара раскрылся. — А ты чего там сидишь, придурь малолетняя? — шепотом сказал мне. — Беги вперед скорее, пока нет никого вокруг.

— Да не перекрестке не толкись, как шуликун, — посоветовала мать, — глаза любопытным людям лишний раз не мозоль, а сразу в посадку сигай.

Я, согнувшись, перебежал через асфальт и, прижимаясь к деревьям, двинулся по защитной лесопосадке, растущей вдоль шоссе. Родители и Пашка продолжили прогулочное шествие под дождем и покинули деревенские пределы. Километра через полтора, когда до большого леса оставалось не более пятисот метров, нас нагнал трактор ДТ-75, управляемый парторгом Николаем Ефимовичем Трохой по прозвищу Миллионщик, который был неравнодушен к нашей матери.

— Карл Маркс в помощь! Здорово, Владимирович, привет, Егоровна! Куда собрались?

— Гуляем…

— Гуляете? — удивился парторг.

— Гуляем…

— Так дождь же?..

— Алексей, человек божий, — выдавила мать, — в решете море переплыл и не намок, а мы…

— А мы гуляем! — перебил ее отец. — Для моциона.

— Паша, а ты не замерз? — не унимался парторг.

Брат угрюмо молчал и делал вид, что вопрос к нему не относится.

— Егоровна, чего это он?

— Да не выспался он, Николай Ефимович. Не обращай внимания, — ответила она.

— Может подвезти вас?

— Нет, не надо, — отказался отец, косясь на лес и начал, чтобы скрыть смущение, негромко напевать:

— До чего дошел прогресс — нам не страшен энурез.

— А ты чего же, Ефимович, разве не пьешь сегодня? — деланно удивилась мать. — Суббота же?

— Вот сейчас домой вернусь, — солидно крякнул Миллионщик, — да и накачу казенной за Партию, за Правительство и за крепкое здоровье нынешнего генсека. Ты как на это смотришь, Владимирыч?

— Ты езжай, Ефимович, — махнул отец, — мы погуляем.

— В своих дерзаниях всегда мы правы! — отсалютовал им парторг. — Ладно, поехал я, — трактор развернулся, обдав их липкой грязью из-под гусениц, и рванул к деревне.

— Наконец убрался, жирный бабуин, — сквозь зубы процедила мать. — Вот же никчемная отрыжка общества!

— А что, если это леший? — посмотрел вслед удаляющемуся ДТ Коля.

— Не плети ерунду! — мать дернула его за плечо. — Какой он леший?

— Сама говорила, — надулся Коля, — что леший может кем угодно обернуться, хоть лосем.

— Обернуться может, а на тракторе ездить — нет.

— Почему?

— Он соляры запах не переносит.

— Хватит трепаться! — не выдержал отец. — Торчим тут у всей деревни на виду, как тополь и два дуба на Плющихе! Айда в лес!

— Интересно, кто тут тополь? — подозрительно спросила мать.

— Известно кто, — отец отвернулся от них и устремился к лесу.

— Сам ты дуб! — сплюнула вослед мать. — Кочерга тебе поперек! Падла купоросная!

— Я же говорил, — громко прошептал Пашка, — что он падла. А он…

— И ты падла! — мать щедро одарила Пашку оплеухой. — Вить, может, вернемся? — сказала громко. — Мы уже мокрые, как морские зюзики.

— Куда мы теперь вернемся? Тогда нас сразу заподозрят! Хватит языки бить, пошли за грибами, так идем за грибами! Потерпите, недалеко уже. В лесу не так льет. За мной!

— Витя, какой же ты бурдулек! — любила мать по темноте своей всякие старые слова употреблять. — Пора бы уже уяснить: когда пытаешься с тремя копейками в Сочи слетать, то всегда получаешь по рогам!

— Молчи, кекельба драная! — отец считал себя человеком образованным.

Так, громко переругиваясь, добрались до леса.

— И еще, — мать остановилась перед стеной деревьев и повернулась к нам, — не вздумайте лешакаться!

— Чего? — не понял Пашка.

— Не поминайте в лесу лешего никогда, не лешукайтесь! Накличете на свою голову и я с вами как кур во щи попаду заедино. Меньше галдите, леший не любит шума в лесу. И не вздумайте свистеть, — погрозила кулаком, — придушу!

— Но ты же говорила, что шум и свист нечистую силу отпугивает? — удивился я. — Почему же тогда не свистеть?

— Не умничай, молод еще! — мать отписала мне тумака. — Для того и не свистеть, чтобы леший не обиделся. Хватит трепать языками, по грибы пришли! Куда рванули? — цепко ухватила нас с Пашкой за плечи, удерживая. — Вить, ты тоже постой.

— Чего еще? — недовольно спросил отец.

— Сетку дай и решето, — потребовала мать.

Я послушно достал из мешка сеть, украденную отцом у приезжих рыбаков из райцентра. Мать накинула сеть на себя на манер плаща. На голову надела перевернутое решето, приговаривая:

— Надеваю сито, чтоб быть грибами сытой.

Отец молча покрутил пальцем у виска.

— Помолимся Станиславу-грибовику, — строго сказала мать и затянула: — Святой Станислав, грибов нам послав. Сами едим, на другие глядим. Святой Станислав, грибов нам послав: полные лукошки и собаке и кошке. Дал Господь нам роток, дай Станислав гриба кусок. Стоит за мною стеной Станислав-грибовик с властью грибной. Святой Станислав…

— Да хватит уже!!! — отец так заорал, что с листьев ближайших деревьев обрушились дождевые капли. — Поносил? Дай поносить другому! — потребовал он, срывая надетый на меня плащ ОЗК.

— А я как? — обиженно поинтересовался я. — Голый буду?

— Одень вот, — протянул мне свой промокший насквозь пиджак. — Ты же у нас закаленный, не замерзнешь.

— Витя, какой же ты бесчувственный. Прямо как носорог! Он же замерзнет.

— Чего это он замерзнет? Я с пиджака воду струхивал, тепло будет. Как говорится, дружба дружбой, а пиджачок врозь.

— Только струхивать ты и умеешь, ни на что больше не годен!

— Помолчи, не до тебя. Пусть крепится, как твой святой пионер Илларион.

— Не трожь святого, падла! — мать погрозила кочергой.

— Светлые святки — ноские куры, — пробормотал отец вместо ругательства. — Давайте уже грибы искать!!!

Отец по лосиному вломился в лес. Мать плюнула через левое плечо, угодив Пашке на голову, и толкнула нас к деревьям:

— Ищите! Но далеко не отходите, а то потеряетесь. И еще: грузди и рыжики не берите — под ними боровые хоронятся, да ими же и питаются. Еще заразу какую подхватите от них. И самое главное: если будете все правила соблюдать, себя в лесу вести правильно, то, глядишь, дадут Бог и святой Ленин, защитник коммунизма и податель социалистических благ, сжалится над вами, убогими, леший, не тронет.

Мы начали искать грибы. В лесу было чуть теплее, но так же сыро: вода лилась не только с неба, но и с веток и листьев. Я быстро вымок. Мать бдительно следила за Пашкой.

— Стой, балбес! — внезапно закричала она на весь лес. Даже в деревне, наверное, было слышно. — Там волчье лыко! Не подходи!

Испуганный Пашка шарахнулся в сторону.

— И туда не иди!

— Почему?

— Там волчьи ягоды!

Потом… потом я увидел гриб: громадный крепкий боровик. Я подобрался поближе, открыл нож… Гриб вдруг гулко захохотал и кинулся наутек. Я от неожиданности плюхнулся задницей на покрытую мокрой листвой землю, ошарашенно глядя на то место, где только что красовался боровик. Хоть я и пионер, но рука сама потянулась перекреститься.

— Что ты шумишь? — раздался слева крик матери. — Все грибы своим дурацким хохотом распугаешь, баран!

— Это не я.

— Головка от буя, — донесся справа голос отца. — Чего расселся, как удав на именинах? Пришел по грибы, так собирай грибы, а не спи на ходу!

— Это гриб хохотал, — не особо надеясь, что родители мне поверят, сказал я.

Слева сквозь ветки и кусты просунулась кочерга и щелкнула меня по голове.

— Сухотка тебя раздери! Хватит придуриваться, не в военкомате, — сказала мать. — Вставай и собирай грибы. Не наберешь сегодня на жаренку — вздую! Вот прямо этой кочергой и вздую!

Я нехотя поднялся с земли и опасливо стал высматривать грибы. На кочке стоял мой знакомец — боровик-хохотун. Я застыл, глядя на него. Казалось, он так же смотрел на меня. Но чем он мог смотреть? У грибов же нет глаз. Да и смеяться они не могут. Так себя успокаивая, я начал мелкими шажками подбираться к нему поближе. Гриб издевательски захохотал и не спеша начал отступать, ловко скользя среди кочек. Сзади послышался треск сучьев, я оглянулся… Мохнатая разлапистая фигура сшибла меня с ног и, тяжело усевшись сверху, начала душить.

— Леший!!! — истошно заорал я, пытаясь отбиваться, но леший был сильнее.

Нож я уронил при падении. Рука судорожно нащупала «счастливый» сучок в кармане. В глазах уже темнело от удушья и я ткнул выхваченным сучком в покрытое листьями и мхом лицо. Угодил в глаз — на меня брызнуло горячей кровью. А потом позади лешего возникла мать и, широко размахнувшись, врезала ему кочергой по затылку. Раздался мерзкий костяной хруст. Леший завалился на меня. Маска из листьев свалилась с лица… Мертвого отцовского лица.

Я с трудом выбрался из-под трупа.

— Как я его?! — гордо спросила мать. — А Витька не верил, что кочерга от лешего поможет.

Голос у меня пропал, и я лишь молча тыкал пальцем вниз, указывая на труп.

— Чего ты кривляешься, как клоун Клепа? — нахмурилась мать. — Что там?

— Батя, — с трудом вытолкнул я застрявший в горле комковатый вязкий голос и снова указал на труп.

Мать присмотрелась, потом присела возле тела, повернула его голову. Встала.

— Пошутить хотел, придурок! — с отвращением плюнула на труп. — Доигрался, бурдулек образованный! Учти, — поигрывая кочергой, посмотрела на меня, — это ты своим сучком в глаз ему до мозга достал и убил. Я сзади не видела, что это Витька. В тюрьму ты сядешь!

— Я не хочу в тюрьму! — я едва не заплакал.

— Значит так, — деловито начала мать, — Витьку закапываем, а в понедельник всем говорим, что он в город поехал.

— А машина?

— Скажем, на попутке до трассы, а там на автобусе.

— Вас же Троха видел…

— И Троха и Явниха и Сазан, — мать покачала кочергой. — Ты думаешь, Сазон и Троха нам случайно встретились? — покачала перед моим лицом указательным пальцем. — Нет, нет и еще раз нет! Это был знак, это Провидение так указало нам на нечистых, классово чуждых, потомков сожительства падших ангелов и недостойных баб человеческих! Внешне они неотличимы от нас, нормальных людей, но мы-то знаем… Им цена: копейка в базарный день. Раньше таких называли «болтунами», «неопределившимися», «малефиками-зловредителями» и «пособниками» и всячески клеймили, а сейчас времена пошли помягче, вот и приходится самим все решать, выжигать скверну каленым железом из тех, кто поклоняется не социализму, а пережиткам мрачных эпох: мнимым, отсталым и ложным поганым богам, не поспевающим за мерным бегом прогрессивного времени, ставшими в наш атомный и космический век демонами.. Придется их навестить ночью, супостатов хитрости и бунта, чтобы не болтали…

— Ты их убьешь?..

— Не ори! Не я, а мы.

— Мы?..

— А ты как думал? Что моими руками весь жар загребешь? Надо помогать родителям. Пока бери Витькин нож и копай могилу. А я пойду: Пашку поищу…

— И Пашку?.. — прошептал я.

— Зависит от того, что он видел.

Пока я копал отцу могилу ножом и палкой, наглый боровик надсмехался надо мной из-под дуба, но я уже не обращал на него внимания — страх перед матерью вытеснил все прочие страхи.

— Я Пашку послала к выходу из леса, — будто привидение возникла рядом мать, — будет ждать нас там.

— А мы?

— А мы сейчас закопаем Витьку и пойдем домой: поужинаем и обсохнем. А как стемнеет…

Меня передернула дрожь.

— Плащ с него давай снимем, еще пригодится.

Сняли плащ, я хотел положить на труп снятый с себя пиджак.

— Ты чего? Оставь, вырастешь — будешь сам носить. Не новый же тебе покупать потом. И сучок из глаза забери. Он счастливый…

Сняла с шеи убитого мешочек с травами:

— Не пропадать же добру.

Закопав тело, вышли из леса.

— А где грибы? — удивился Пашка.

— Нет еще грибов, — на ходу объяснила мать. — Рано пришли.

— А папка где?

— А папки с нами не было.

— Как это не было? — брат от удивления даже остановился.

— Не было. Он уехал.

— Туда, куда крылатая птица не залетает. В город, в общем, поехал. Поэтому его с нами и не было. Виталий, скажи.

— Не было, — не глядя Пашке в глаза, подтвердил я.

— Как же не было, если он у меня зонтик взял?

— Зонтик? — мать обернулась. — Павел, если ты зонтик потерял, растратчик криворукий, то имей смелость честно это признать, по-мужски, а не сваливай свою вину на других.

— Но…

— Замолчи, ерь мадагаскарский!!! — она погрозила кочергой. — А то вздую! Не перестанешь врать — тебе будут сниться змеи и кал у тебя станет зеленым! А сейчас замолчи и марш домой! Заманил нас в лес в такую слякоть, да еще и отца подло оговаривает. Бегом домой!

Суббота — вечер

Дома мать первым делом пожарила яичницу из шести яиц и жадно ее съела. После еды взяла с холодильника отцовские сигареты и закурила.

— Мамка курит? — тихо спросил Пашка.

— Не знаю…

— Виталий, суп в кастрюле разогрейте и похлебайте, — велела она мне. — Силы вам сегодня понадобятся. И хлеба возьмите по куску, хлеб — дар Божий: хлеб на стол — так и стол — престол, а как хлеба ни куска — так и полированный стол — доска. Но учтите: хлеб в солонку макать нельзя ни в коем разе, ибо так Сатана-Диавол в вас войдет, как в Иуду проклятого на Тайной вечере.

Мы с братом, воспользовавшись нетипичной для матери щедростью, от души налупились рыбного супа, сваренного из сушеной рыбы, украденной отцом у соседа, и чеснока. Мы вообще чеснок для защиты от нечистой силы ели постоянно — мать строго за этим следила.

— Павел, а ты знаешь, что Лариса Гитлеровна тебя убить хочет? — вкрадчиво начала мать.

— Меня? — Пашка аж поперхнулся супом и закашлялся.

Пришлось мне постучать ему по спине, чтобы не задохнулся.

— Да, тебя, — зловеще улыбнулась мать. — Сам же слышал, она угрожала тебя спицей заколоть. Про гроб бормотала, сглазить тебя насмерть хотела, дочь Сатаны. Еще и заклинание про упасин читала, ты тоже своими ушами слышал.

— Слышал… — поник Пашка. — А за что?

— А просто так. Пионеров она не любит, тварь старая.

— Я же еще не пионер.

— Но станешь же? Вот она и решила тебя заранее убить, чтобы одним пионером меньше было. К тому же, ты ей Павлика Романова напоминаешь. И она замышляет не просто тебя убить, а сожрать!!!

— Меня?!

— А что ты глазки пушишь, как рак? Что удивляешься? Ты у нас в меру упитанный, вполне в теле. Всяко лучше, чем одними кошками питаться, будущим пионером подхарчиться. Да и про клопа чесала, а на клопов раньше, до социализма, вообще страшенные заговоры заговаривали.

— Она за фашистов?

— Еще как, — закивала мать, довольная, что «процесс пошел», — натуральная фашистка! Не зря же ее Гитлеровна зовут, сам посуди.

— И что мне делать? — почесав затылок, спросил брат.

— А что должен делать советский пионер с фашистами?

— В милицию сдать?

— Милиция сюда из райцентра не поедет. Да если и поедет, то пока доедет, Явниха тебя уже придушит, как паршивого кутенка.

— А если ее саму убить? — осенило брата. — Фашистов же можно убивать!

— И даже нужно, — мать потерла руки. — И как ты ее убьешь?

— Я? — удивился Пашка.

— А кто еще? Ты же будущий пионер-герой.

— Я… я ее подожгу!

— Отличная идея! — она потрепала Пашку по волосам. — Ночью так и сделаешь.

— Я?..

— Виталий тебе поможет. Поможешь, Виталий?

— Да, — буркнул я.

— Святой Менжинский и вся небесная рать! Да что там сложного?! Бензин возьмете в Витькиной мастерской, масло машинное, смешаете и в бутылки. Получится «коктейль Молотова». Ночью подберетесь к ее хате со стороны околицы, чтобы собак лишний раз не тревожить. Дверь подопрете чем-нибудь, чтобы не выскочила, Шапокляк деревенская, да и швырнете бутылки в окна, чтобы вспышкой огня нечистую поразить, аки Илия-пророк бесов своей молнией. Уж Сварог-то выжжет скверну кулацкую. Делов-то, — она зевнула и перекрестила рот. — Больше разговоров.

— И я стану пионером-героем? — спросил Пашка, глазки которого за толстыми стеклами перемотанных синей изолентой очков заблестели нехорошим жадным блеском.

— Станешь, но не сразу. И в честь тебя даже посадят аллею. Липовую, может быть… Хотя, — скептически хмыкнула, — скорее дубовую. Короче, все в твоих руках.

— Буду, как святой пионер Илларион?

— Будешь, но твой подвиг надо будет скрывать от прогрессивной мировой общественности несколько лет.

— Зачем?

— А ты думал, что будет как в статье: эти пионеры поймали шпиона? — потрясла кулаком мать. — Думаешь, так? Ан нет. Вспомни, про подвиг святого пионера Иллариона тоже только через несколько лет волею Провидения люди узнали.

— А, — Пашка опять почесал затылок, — тогда ладно. Тогда будем скрывать. Несколько лет.

— Короче, часика в два ночи ступайте — уже точно вся деревня уляжется. Тем более, сегодня после дождя никто особо по улицам спотыкаться не будет, даже пьянь предпартийная. Еще одно учтите: Явниха не просто матерая фашистка, не просто подлая подколодная змея на груди нашего славного совхоза, а еще и ведьма.

— С чего ты взяла?

— Что она ведьма, любой внимательный человек может и сам понять.

— Как?

— Присмотрись: у ей из печной трубы в любую погоду дым спиралью во все стороны вьется, никогда ровным столбом не идет. А ведь дым, вьющийся возле трубы — явный признак работы нечистой силы, ее происков. Понимать надо. Ибо в эти моменты она перед дьяволом греховно благоговеет и оказывает ему отвратительнейшие почести, приносит свое почтение, являет свое расположение!

— Ты же раньше говорила, что дым так вьется, когда золотой змей прилетает, — вспомнил Пашка.

— Одно другому не мешает, — отрезала мать. — Золотой змей, он же обольститель, тоже нечистый и слуга нечистого, так что никакой неувязки в моих словах нет. Подлежит ли ведьма наказанию, Павел?

— Поскольку она, эта рогатая гадина, служит орудием злой воли капиталистического сатаны, — отчеканил брат, — причиняет людям вред, приносит порчу и всячески вредительствует и злоумышляет против советского социалистического строя, то да!

— Правильно, — удовлетворенно кивнула мать, — безусловно подлежит, в меру состава своего тяжкого и человеконенавистнического преступления. Ибо сказано: ведьмы не оставляй в живых! Как понимаете, злодейство Явнихи в своей дерзости приняло слишком большие размеры, чтобы мы, честные люди, отнеслись к нему со снисхождением и дали ему слабодушное послабление. Напротив, нас спасут только железная непреклонность, нетерпимость к преступникам и отвага! Мы обязаны встретить контру во всеоружии и задавить ее своей праведной мощью. Как в песне: мы мирные люди, но глава на блюде! С древних, досоциалистических, и даже еще до царя Гороха, времен ведьм наказывали за преступления! Так не оскудеет же в нас светлая память красных пролетарских предков! Весь буржуйский земной шар, за исключением святых социалистических стран, полон дьявольских преступлений! Так что вся надежда на нас. Но она натуральная матерая ведьма, так что одолеть ее будет не просто.

— А что делать?

— Святой Урицкий, он меня спрашивает, что делать! Что делать? Муравью хвост приделать! Делать дела, достойные пионеров, достойные памяти святого Генриха Инститориса и святого Якова Шпренгера, первокнижников, а не архаровцев и махновцев. Не позволить демоническим силам творить непотребство на территории образцового советского совхоза. Эта отвратительная чума должна быть излечена — выжжена каленым железом, аки проказа сифилитическая! Возьмите дубинки осиновые, и если старая кичливая сволочь попытается выбраться из горящего дома, то бейте и ее и ее тень.

— Тень? — невольно удивился я.

— Тень, — кивнула мать. — У них, ведьм, все так хитро устроено, что они могут боль и раны на тень перевести. Но эта же схема работает и точно наоборот. Так что сначала ей дубиной в лоб от души, а потом лупите со всей дури по тени. Да быстро действуйте: не дайте ей в змею, сороку, кошку или еще какую поганую тварь обернуться. Жалко, что нельзя будет как в старые добрые времена, особливо дьявольские, поносить по улицам ее желудок, ну да уж что там, — махнула рукой, — просто сжечь — тоже неплохо. Ладно, я пойду, подремлю, а вы готовьтесь к операции. И корову не забудьте встретить. И свиней покормить.

Дождь утих. Мы вырубили в лесопосадке пару молодых осинок, про которые отец говорил, что «от них не родятся апельсинки», и сделали из них увесистые дубинки. Сварили свиньям, встретили и напоили корову. Я раньше читал какую-то книжку южноамериканского писателя, где было описано, как мальчик, набрав мазута с помощью тряпичного мячика, делал бутылки с зажигательной смесью для боровшихся с «контрас» и американцами партизан. Теперь прочитанное пригодилось. Мы взяли бутылок со сколами на горлышках, которые раньше не удалось сдать как стеклотару в магазин. Заполнили их смесью бензина и «отработки» — трансформаторного масла, наворованного отцом для смазки дверных петель. Заткнули заполненные бутылки ветошью, тоже откуда-то притащенной отцом.

— Точно загорится? — озабоченно спросил брат. — После дождя все мокрое.

— Мы же в дом забросим, там внутри все сухое.

— Может возьмем папкин фотоаппарат?

— Зачем? — не понял я.

— Мой, точнее наш, подвиг запечатлеть, — слегка смутился брат. — Чтобы в газету послать.

— Не надо. Папка если узнает, что фотоаппарат взяли без спроса — ругаться будет.

— Ясно. А где он?

— Он… он же в город поехал.

— С моим зонтиком? — хитро прищурился Пашка.

— Что ты пристал? С зонтиком, без зонтика. Откуда я знаю? — я пожал плечами.

На ужин доели рыбный суп. Мать пила отцовский коньяк «Белый аист» и совершенно по-отцовски закусывала толстым ломтем сала, густо намазанным любимым отцовским соусом: смесью горчицы, сметаны и хрена. Отец называл этот соус «Три белых коня» и ел его чуть ли не ложками. При воспоминании об отце, лежащем в мокрой земле с проломленной головой и вытекшим глазом, меня слегка замутило.

— Не надоел супец? — внимательно смотрела на меня мать.

— А что? — насторожился Пашка.

— А то, святой Луначарский со всеми небесными ангелами, что дареной муке в помол не глядят!

— Это ты к чему? — не понял брат.

— К тому, что у Явнихи полный курятник кур, а вы тут жидкий супчик хлебаете.

— Куры? — Пашка всегда любил поесть, хоть после прожорливого отца нам с ним мало что перепадало. — У нее есть куры?

— Еще какие, — мать широко развела ладони, будто показывающий пойманную рыбу хвастливый рыболов. — Сытые, откормленные, матерые, не какие-нибудь «бухенвальдские крепыши» или жалкие кучки костей. Их даже наш Витька хвалил, говорил, что почти как венгерские, а уж он толк в куромятине имеет, понимает, что к чему. Вспомните анекдот:

венгерская курица говорит нашей: Ты взгляни на себя: тощая, синяя, ноги торчат… То ли дело я — упитанная, желтенькая, сердце и печеночка в отдельных мешочках запакованы, посмотреть приятно. Подумаешь, — отвечает наша, — зато я своей смертью померла. Въехали? Их, курей старой ведьмы, если жарить, там столько жирка натечет, сколько не во всяком поросенке будет. Если вы окажетесь расторопными, то вполне успеете под шумок набить свои мешки курами.

— И мы их съедим? — робко спросил Пашка.

— Само собой, не солить же нам их. Часть пожарим в электропечке, часть сварим, часть закоптим. Можно еще холодное сварить и тушенки в банки закатать — на черный день. Эх, жалко не знаем, сколько им лет, а то бы затеяли троецыплятницу.

— Возьмем с собой мешки? — спросил меня Пашка.

— Возьмем, — обреченно вздохнул я.

— И фонарик Витькин возьмите, — посоветовала мать, — а то будете кур в темноте щупать, как подслеповатые курощупы. Настало время вам пошалить, как тимуровцы, а ей ответить за свои тяжкие грехи. Спешить надо: ночь сегодня хорошая — луны нет, помощи старой греховоднице не удастся от нее получить. Ну, святая пионерская рать вам в помощь!

Суббота — ночь

В ночь вышли с мешками за спинами. Заодно было, куда бутылки с коктейлем и дубинки положить. Прошли вдоль лесопосадки по мокрому саду, в котором стоял наш дом, выбрались на асфальтовый перекресток напротив заброшенного песчаного карьера. Свернули влево, прошли через лесопосадку, обходя деревню. Со стороны совхозного картофельного поля подобрались к забору зловредной бабки.

— Давай сначала курей наловим, — прошептал Пашка, отражая очками свет далекого фонаря на улице, — а то потом на пожар люди набегут, увидят.

— Хорошо, — немного подумав, согласился я. Предложение брата было вполне здравым.

Дом Явнихи был стандартным: щитовой, обложенный кирпичом. Сарай тоже — белокирпичная коробка. Дверь была заперта на металлическую щеколду с воткнутой вместо навесного замка палочкой. Когда я ее вынимал, вспомнился лежащий в кармане «счастливый» сучок, а затем и лежащий в яме мертвый отец. Меня опять замутило.

— Возьми, — я отдал палочку Пашке.

— Зачем?

— Пригодится. Вдруг счастливая…

Он спрятал ее в карман, а я открыл дверь. Достал захваченный по совету матери длинный железный фонарик, включил. Курятник мы нашли легко, а вот с самими птицами пришлось повозиться: недовольные прерванным сном куры начали шуметь.

— Тихо ты! — шептал я держащему мешок брату. — Не шугай их так.

— Они сами, я не виноват.

Скрипнула дверь, в сарае зажегся свет. Явниха подслеповато всмотрелась в нас…

— Директорские выродки! Вы что тут делаете, паразиты?!

— Это не я! — закричал Пашка и уронил мешок, предварительно затянув горловину. — Это он все придумал!!! — показал на меня. — Он меня заставил!!! — брат заплакал и кинулся к выходу, ловко огибая старуху.

— Он? — Явниха довольно хмыкнула и достала из левого рукава длинную ржавую спицу. — Сейчас мы посмотрим, какого цвета у него потроха, крапивное семя. А ты погоди пока, клоп. — Обернулась на Пашку. — Закончу с ним, займусь тобой, коммунячья кровь. Ну что, еретик?.. — ловко поигрывая спицей, мелкими шажками шла ко мне. — Нарушаешь тимуровскую пионерскую клятву? Страшно, кривой вражонок, когда амба приходит?? Я тебя сейчас выпотрошу… — она картинно отвела руку назад, готовясь к удару.

Я весь сжался и зажмурился в ожидании летящей в живот спицы, приготовившись быть убитым и съеденным злобной старухой. Явниха странно хекнула. Потом послышался шум падения. Я приоткрыл один глаз: у моих ног лежала Явниха, позади нее стоял Пашка с осиновой дубинкой в руках. Он подбежал к поверженной бабке и, со всей силы размахнувшись, врезал дубинкой ей по затылку.

— Чего ты стоишь?! Хватай дубину и лупи ведьму, пока не ожила.

Я невольно подчинился. Минут десять мы дубасили тело, не забывая бить и по тени. Пашка схватил стоящие в углу вилы и начал втыкать в безжизненной тело.

— Я святой пионер Илларион! — выкрикивал он. — Я святой пионер Илларион!

— Еле пришибли фашистку, — брат устало вытер рукавом старой отцовской рубахи пот со лба.

— Ага.

— Забираем курей, поджигаем ее в сарае и валим.

Так мы и сделали: набили в мешок совершенно ошалевших от безумной ночи кур, засыпали тело сухой соломой, взятой из одного из хлевов, расставили вокруг трупа наши бутылки. Вышли из сарая. Я поджег спичкой запал бутылки в Пашкиной руке, и он швырнул ее в сарай. Хлопнуло, загудело пламя. Подхватив мешки с добычей, мы кинулись наутек. По всей деревне дико лаяли взбудораженные собаки, в окнах вспыхивал свет, встревоженные люди выходили из домов.

Нам повезло перебраться через асфальт никем не замеченными. Затаившись в нашем саду, мы наблюдали за людской суетой. Первым начали тушить пожар ближайшие соседи Явнихи: дед Сысой и Колька Жаренков. Постепенно к месту событий подтянулась почти вся деревня. Мы даже увидели одетую в светлый югославский плащ мать, целеустремленно шагавшую к пожару. Логично — ее отсутствие могло вызвать ненужные подозрения. Кстати, о подозрениях…

— Кур отнесем домой, а сами пойдем на пожар, — решил я.

— Зачем?

— Чтобы никто ничего не заподозрил.

— Как в «Операции Ы»?

— Да, как в «Операции Ы». Там почти вся деревня крутится, и если нас не будет, кто-нибудь об этом потом расскажет.

— Кому расскажет?

— Милиции…

— А при чем здесь милиция? — удивился брат. — Она же фашистка. Милиция разве будет приезжать?

— Не знаю, но участковый точно будет.

Мы отнесли кур домой, спрятали в одном из сараев, за три года понастроенных предприимчивым отцом, и пошли на пожар. К тому времени огонь уже потушили и как раз приехали из Дубровки (райцентра) две пожарные машины. Без воды… Они развернулись и поехали на деревенское озеро набирать воду. Кто-то из деревенских обнаружил труп и близко к сараю детей теперь не пускали. Мы с Пашкой потолкались, поговорили с приятелями и сверстниками. Потом взрослые стали прогонять детей по домам, и мы с братом с облегчением свалили. Я вспомнил, как у Гайдара в «Школе» герой реагировал, впервые убив человека — даже сознание потерял. Странно, я ничего подобного не испытывал. Просто хотелось спать и слегка подташнивало от сладковатого запаха подгорелой человечины, резко врезающегося в мокрый предутренний воздух. Даже гарь пожарища его не скрывала.

На крыльце стояла большая корзина, криво сплетенная из свежей лозы. Корзина доверху была полна грибов.

— Откуда это? — удивился брат.

— Не знаю, — я настороженно рассматривал грибы, — принес кто-то…

— Кто нам мог грибы принести?

— Я откуда знаю? Я же с тобой был. Пошли спать.

— А грибы?

— Пускай стоят тут. Не трогай.

Я лег спать, а Пашка одел свою ценность — значок БГСО, постелил журнал «Под знаменем марксизма», встал на него на колени и начал бить поклоны, молясь фотографии святого пионера Иллариона на стене.

— Святой Илларион, святой крепкий, святой в галстуке, помилуй нас, — доносилось до меня сквозь сон.

Молитвы святым коммунистам и пионерам мы знали наизусть — как говорила мать: «Чтобы вместе с зубами выскакивали!»

Только я заснул, вернулась мать.

— Чего грибы не занесли, лежни? — растолкала она меня.

— Откуда они? — зевнул я.

— Знамое дело откуда, — мать перекрестилась, — Станислав-грибовик принес, снизошел на ваше сиротство, никчемность, беспомощность и криворукость. Ты язык попусту не бей, а занеси грибы на веранду. А завтра с утречка, как корову сгоните на выпас, переберите их.

Воскресенье — утро

Назавтра утром, когда мы с Пашкой, позевывая, погнали корову в поле, все разговоры были только о смерти Явнихи.

— У ней сова давеча на трубе сидела, — угнездившись под укрепленным на длинном шесте плакатом с надписью «Солнце, воздух и вода множат силы для труда!», на куче сосновых бревен, не первый год лежащих возле перекрестка и служивших своеобразной завалинкой, рассказывал дед Грибный, крепкий высокий старик с большим носом, похожим на вороний клюв, дымя душистым самосадом из цыгарки. — Известное дело — к смерти в доме.

— Ты, дед, вечно приметы какие-нибудь к смерти сведешь, — поддела его молодая доярка-предпартийка, предпарторг фермы Катя Милева по кличке Печень Бонивура.

— Суевер ты, — поддержал ее бывший печник Вилен Фирс, — темный ты человек, Кузьма Егорыч, как Владимирыч скажет. Кстати, — поманил он меня пальцем, — Владимирыч где? Ночью что-то я его не видел. Чего на пожаре не было его? Приболел?

— Он в город уехал, — соврал я.

— Ясно. То-то я гляжу, «Субботнего курощупа» висит прошлой недели номер — про суринамских мусорных кур. Подумал, можа случилось ненароком чего с Владимировичем. Да еще и на пожаре его не было. Теперь все понятно. В город, значится…

— В Трускавец он поехал, — ляпнул брат.

— Чего? — удивился Фирс. — Туберкулез на курорте лечить?

— Нет, там выставка.

— А, куроводческая, — понимающе кивнул печник и посмотрел на Грибного.

— Суевер, так суевер, — Грибный развел руками, возвращаясь к прерванному нашим появлением разговору, — только я жизнь повидал и с германцем воевал: зря не скажу, а скажу не зря. Все сбывается, сами посудите. Например, если впереди стада черная корова идет, то дождь будет, а если белая — будет погодка.

— А ежели пестрая? — захихикал Фирс, судя по всему уже успевший с утра похмелиться.

— Вот ты смеешься, а зря. — Грибный пожал плечами. — Это мудрость житейская. Все знают, что в пасмурную погоду огурцы хорошо сажать или сетку на рыбу ставить. А откуда знают? Оттуда и знают, из наблюдений старых людей. И вот что я скажу из своих наблюдений: у бабки Тугды курица петухом надысь пела.

— И что? — спросил Фирс. — У бабки Соломониды в сене блохи да гниды, — захихикал он.

— Не гневи Бога, Вилен, — одернул его Грибный. — Бабушка Соломонида Христа парила, да и нам парку оставила. А будешь ее всуе трепать, так в бане угоришь. Или обдериха тебя обдерет, да повесит кожу на каменку сушиться. Либо баенник заест да за полок забьет.

— Да я что? — выставил ладони Фирс. — Я ничего. Я вообще, можно сказать, предпартиец. Был…

— Вот и не трепись зазря, хучь и предпартиец. Был. Все знают, что такие дела не перед добром, несчастье предвещают, — солидно объяснил Грибный.

— Брось ты эти темные суеверия, — поморщился печник.

— А еще вчерась днем слышал я, как из ближнего леса, — кивнул в сторону нашего вчерашнего грибного похода дед, — кричали на разные голоса.

— Дети ходили в лес, вот и перекрикивались, озоровали.

— Какие же дети в дождь в лес пойдут, — рассудительно сказал Грибный. — То леший шалил, знамое дело. Чуял, что убийство в деревне будет, вот и лиховал.