Бесплатный фрагмент - Гражданин Еда

Квантовое кино деда Гордея

Случилось Мишутке нахулиганить, и на сей раз терпение лопнуло. Его немедля отослали на перековку к деду Гордею. А хулиганил Миша часто, если не сказать — постоянно. То напишет на стенке слово, оскорбительное для всех; то наложит кучу в углу, то важные книжки порвет; бывало, он и покуривал, и поворовывал, и попивал. От бани не отдерешь, когда там женщины моются — уж ловили его в лопухах, уж припирали рогатиной к пожарному щиту, с которого, к слову сказать, давно уже свел Миша весь положенный инвентарь. Сморкался Миша пальчиком детским еще и пока, зато с великим чувством, на кого бог пошлет и не разбирая розы ветров. Учился так себе, слабенько. Как многие. Да все, если правду сказать.

Наружности Миша был самой обыкновенной — плюнуть и растереть. Чумазый шкет с айфоном и на моноколесе; мышастые вихры, косуха, кривые зубы, весь от горшка два вершка. Зеркальные очки, не по чину огромные. Последней проделкой Миши стало обогащение соседского нужника пачкой дрожжей. Сосед был инвалид, одноногий и однорукий зоотехник, в придачу контуженный. Жизнь его неописуемо осложнилось. Родительское решение было мгновенным и непреклонным: к деду Гордею.

Старцу перевалило за сотню лет, и жил он на отшибе, где от поселка оставалось всего ничего. Дом деда Гордея напоминал, скорее, научно-производственную постройку советских времен, давно пришедшую в запустение и ни к какому научному производству не пригодную. А если смотреть с косогора, то он больше смахивал на дом культуры и творчества того же периода. Бетон и почерневшее стекло, колючие скатки, какая-то даже вышка, но никого забора. Если же описать еще полукруг, то взору открывалась собственно обитель деда Гордея: сочетание маленького терема, сарая и сеновала, все о двух этажах. И без единого гвоздя, как утверждал жилец.

Перековка Мишуток сводилась не к порке, а к попытке хоть как-то, пусть ненадолго отвлечь от убогих интересов и выходок. Дед Гордей славился умением найти с молодежью общий язык. «Ваши гаджеты, — кривился он.- Я их паял еще по распоряжению товарища Микояна». Где же они? — возникал законный вопрос. Старик безнадежно отмахивался и отбрехивался невнятицей про некую сущность, зловредно внедренную и давным-давно тиражируемую. Дед Гордей обрабатывал шалунов, шалопаев и просто дегенератов в помещении склада. После их вдумчивых бесед то одна, то другая шельма вдруг начинала обнаруживать в себе зачатки сознательности и призрачного сострадания к окружающим.

Дед Гордей не впервые принимал Мишу, и тот, желанию вопреки, признавал слабую притягательность этого места. Вот и нынче, когда мишино моноколесо вкатило в раздолбанные ворота, старик поджидал его на пороге. Встреча старого и малого выглядела не совсем так, как обычно рисуется в поучительной литературе: благообразный, убеленный сединами старец, готовый наставить робкого филиппка в лаптях, а повсюду вокруг — хомуты, онучи, кадушки, грибные связки и прочая дельная утварь. Нет. Дед Гордей походил на мумию Циолковского, причем его кинематографического образа. Долговязый Гордей стоял, привалившись к выщербленному бетонному столбу. Позади него белело обвисшее, некогда алое обещание чего-то добиться.

— Ну, ты достукался, я вижу, — определил дед Гордей. — Шестой раз за месяц.

Мишутка ожесточенно сплюнул.

— В музей? — предложил старец.

Миша взглянул исподлобья на эту жилистую, лысую образину, где в чем душа; на вылитого маньяка с удавкой и вазелином в потертом портфеле.

— Идем, но не туда, — кивнул дед Гордей. — Потолкуем о других возможностях. Ведь ты же, недоросль, понятия не имеешь, что можно сделать и кем можно стать.

— Как будто сами стали, — буркнул Миша.

Старик сделал вид, что не расслышал, повернулся и заковылял к центральному входу. Миша последовал за ним. Все окрест было пыльно, усыпано щебнем, зелень торчала чахлая и белая от бессильной ярости.

— Я уже видел ваш «Буран», — напомнил Миша. — В печенках сидит.

— Видел, ты видел «Буран», — напевно подхватил дед Гордей, не оборачиваясь. — Видел Спутник, видел танк Т-34, другие танки ты тоже видел… «Ангару» тебе показал, Гагарина, «Кинжал»…

Миша прикидывал, не засветить ли деду за ухо подходящим голышом.

Но дед вдруг резко остановился и развернулся. Черепашьи очки свернули гестаповским блеском.

— Может быть, оно и музей, — дрожащим голосом произнес дед Гордей. — Может, не все всмаделишное. Но! — Он рванул китель, и на тельняшке тускло звякнули ордена. Два, казалось, были пришпилены к рыжим соскам. — Это все я! Все мое! И не все еще хлам, сударик, далеко не все! — Он погрозил пальцем. — Думаешь, дедушка спятил и барахтается в ржавом говне, чмокает былой славой через переломленную трубочку… Нет уж, радость моя, пора тебе посмотреть, как устроено!

Дед Гордей не в первый раз рвал на себе китель пошива царского еще, но еще никогда не водил Мишу к центральному крыльцу с пятеркой раскрошенных ступеней. С торца и тыла — бывало, водил; там и стояли макеты этих «Буранов», «Салютов», «Союзов» и первых паровозов; в обнимку сидели братья Черепановы, слушал радио Попов из папье-маше, а облупленный, из каких-то загашников выволоченный Вавилов сосредоточенно держал за хвост девятую в поколении мышь. Об отдельных методах внушения в таком антураже, которые дед Гордей практиковал, когда впадал в состояние редкой уже предрасположенности, дед Гордей запрещал рассказывать дома, но провинившиеся время от времени все равно кто жаловался, кто хвастался; деда Гордея не трогали, полагая, что лучше так, чем никак, хотя сам он трогал — авось, что-нибудь да отложится, а участковый в поселок не захаживал почти ни когда.

Миша хвастался как бы наоборот: выставлял героем себя и рассказывал, что сам, не оскользнись на лужице, отхватил бы стариковский писюн перочинным ножом.

Так или иначе, деда исправно посещали. Там было все-таки лучше, чем под родительским ремнем или чем посерьезнее.

Но и дед Гордей не особенно привирал, распространяясь о своем научно-техническом прошлом. Дом ему, ранее — филиал института, и вправду выделила власть. Старожилы помнили, как приезжали к нему высокие гости: упомянутый Микоян, да не один, а с Лаврентием; Нильс Бор и чета Чаушеску, Норберт Винер, Андропов, Калашников, слепая старуха Ванга, несколько начальников ФСО и патриарх; последним привозили в креслице увечного, полумертвого Хокинга — возможно, в чем-то провинившегося, потому что состоялся у них с дедом Гордеем двухчасовой разговор.

— Айфон? — презрительно кивнул он на мишину игрушку. — Я такой еще в тридцать четвертом сладил…

— А почему же тогда, а где?

— А пидарасы потому что вокруг, — огрызнулся дед, поднявшись на последнюю ступень. — Иначе бы все было, на родниковых молекулах…

Насчет пидарасов Миша с готовностью согласился, Гордей и сам был такой по общему убеждению, а на молекулы Миша решил забить. И поступил опрометчиво.

Старый и малый вошли в пыльный вестибюль. В углу были свалены какие-то стяги, чуть подальше стоял гипсовый бюст Ленина с приклеенным к нижней губе окурком, а темноте, у эстрадного возвышения, маячило пузатое сооружение, похожее на доисторический батискаф с медными заклепками и несовременными иллюминаторами. От него тянулись провода, напротив, новенькие, с какими-то насадками и переходниками. Сбоку примостился вроде бы музыкальный клавишный инструмент вида жалкого, насколько смог оценить Миша по примеру электрооргана из поселкового клуба.

— Случалось ли тебе, Мишутка, ходить в кино? — мечтательно осведомился дед Гордей.

Тот пожал плечами. Дурацкий вопрос — конечно.

— А пленка видел, как загорается?

Тут уже Миша заколебался. Нет, кинотеатров, где посреди фильма вдруг загоралась пленка, он припомнить не мог.

Дед Гордей причмокнул и огляделся в поисках места, где бы присесть. Конечно, он давно его знал и нашел бы вслепую — зеленый сундук из тех, в которых перевозят всякие боеприпасы. Мише сесть было негде, и он остался стоять, ковыряя носком цементную крошку. Очки он имел наглость не снять и даже шарил в кармане, как бы катая нечто постороннее.

— Смотришь, бывало, — продолжил дед, — какую-нибудь дребедень, и нате! На экране расплывается огненное пятно. Дыра, а по краям плавится пленка. Медленно и неотвратимо, ничего тут не сделать. Народ, понятно, ругается, галдит, да без толку. Врубают свет — и все. Кино кончилось. Конечно, временно. Через пару минут все чинили, и оно как бы продолжалось.

— Что мне кино-то? — процедил Миша.

— Как бы продолжалось! — повторил дед Гордей, воздевая палец. — Пленку склеивали, и крутилось оно дальше. А кадр сгоревший не так уж бывал и важен, и без него все было понятно. Знаешь, сколько в секунду таких кадров прокручивают?

Миша не имел об этом ни малейшего представления.

— Двадцать четыре. Что ты успеешь за эту секунду? Ногу поднять. А получается, что эта самая нога заранее разрезана на двадцать четыре такие же ноги. И пленку пускают так быстро, что разных ног никто и не замечает. Всем кажется, что вот она, цельная, шагает себе, куда ей следует.

До Мишутки внезапно дошло, что кое-что из этой механики ему все же известно. Он и сам на минувшей неделе стащил у Маруси розовый блокнот с бабочками и розовыми девичьими секретами. В этом блокноте Миша на каждой страничке, в углу, нарисовал кривой половой орган, зажатый в мохнатой руке. И если быстро-быстро перелистывать розовые девичьи секреты, то орган активизировался, дрочимый этой — предположительно мишиной — пятерней. Теперь он представил, насколько серьезно пострадало бы аниме, лишись оно десятка страниц.

Дед Гордей понял, что угодил в самый цвет. Он закруглил лекцию с опорой на реминисценции и перешел к другой ее части, созвучной дню современному.

— Пора из тебя дурь-то повыбить, — рыкнул он без всякого перехода. — Ты сколько сюда уже шляешься? Сколько я тебе показал, про каких рассказал людей? Без толку. Я правильно говорю?

Мишутка шмыгнул носом и дерзко спросил:

— А какой нужен толк-то?

— Такой, чтоб человеком ты стал… Я ведь про каждого, кого помню… а помню именно каждого…. Фрунзе, Косиор, Сергей Лазо… Академик Вернадский. Бехтерев. Павлов, Эйнштейн, нарком Ежов, Кшесинская, Раневская, Орлова, Капица, Гэс Холл… Ты ведь слушал?

— Слушал.

— И как горох о стену. Товарищи Микоян, Ворошилов, Отто Скорцени, Лев Ландау, Юрий Никулин, Борис Николаевич Ельцин… Знакомые личности? Знакомые. И что? И ничего. Хоть тебе целый Тарковский!

Миша начал перетаптываться, ему захотелось в туалет.

— Ссы здесь! Хуже-то не испортишь! — Старик воздел руки. — Музей! Да, это макеты. Да, это куклы. Но в них сошлась, сосредоточилась, сконцентри… ты правда, что ли, ссышь? Ну, парень, это ты меня огорчил. Всерьез расстроил.

Схватив Мишу за руку, дед Гордей поволок его к допотопному батискафу. На ходу он сумрачно пришепетывал:

— Мне лично товарищи помещение выделили… Площадку для новейших эффектов. У меня в изголовье, в тряпице нога святого Амвросия преет, духом напитывается… Товарищи Подгорный, Кириленко, Андропов приезжали в черных манто… Пыжиковая шапка от Зайкова. Меня администрация курирует и помереть не дает… А ты здесь лапу задираешь…

Он толкнул Мишу в продавленное пластмассовое кресло, а сам уселся на одну из коротких латунных ступней, что торчали из-под агрегата. При близком рассмотрении тот, невзирая на полумрак, перестал быть похожим на батискаф — скорее, на огромную стиральную машину с квадратным застекленным люком. Стекло было расчерчено вертикальными полосами, которые в совокупности напоминали штриховой код.

Дед Гордей потянулся за айфоном.

— Дай сюда.

Помявшись, Миша дал. Старик презрительно повертел коробочку в пальцах.

— Квантовый, что ли?

— Не, пока еще нет. Но скоро будут.

— Будут, — передразнил его дед. — Все уже есть! Тут, своими руками… Еще в тридцать четвертом году… э, да что вспоминать. Гордею сказали — Гордей козырнул, и пошла работа. Привозили ко мне однажды вашего Джобса, так и разговора не вышло. А потому что не о чем говорить! Он и помер, а я повременю.

Мишутка огляделся. Какие еще технологии, откуда, где? Миша был не из робких, однако в печенках завязался страх. Он начал подозревать деда Гордея в опасном помешательстве не того безобидного рода, которое вменяли ему в вину иные негодники, а в остром сумасбродстве, помимо простительного старческого эротизма.

— Ты и есть квантовый, — задушевно шепнул между тем дед Гордей.

— Ага, — неуверенно поддакнул Миша. С него не убудет. Так он решил — и снова жестоко ошибся.

— Ты тоже кино, — беззубо улыбнулся дед. — И я кино. Да все вокруг, — взмахнул он рукой, — сплошная кинофильма. Впрочем, не такая уж и сплошная. Вот я тебе расскажу. Вызывают меня в середине тридцатых на Площадь и вопрошают: известно ли тебе, Гордей, о квантовой природе вселенной? Так точно, отвечаю, давно известно, да я помалкивал на случай чего. Тогда, говорят мне товарищи, изготовь нам, товарищ Гордей, квантовый резак! Мне-то куда деваться? Слушаю и повинуюсь, отвечал.

В заброшенном здании вдруг как бы что-то провернулось. Света стало меньше. Миша сунул руку в другой карман.

— Ты не за ножик хватайся, а стариковскую мудрость воспринимай, — назидательно молвил старец. — Представь, что и сам ты, и я, и все вокруг — длинная, быстро бегущая кинолента. Ты думаешь, Мишутка, что якобы цельный. А на самом деле ты куча мелких-премелких кадриков, которые показывают на экране. Это и есть кванты.

— Кто показывает? — машинально спросил Миша. Голос у него осип.

— Это, — строго ответил Гордей, — остается главным вопросом философии. Но наше дело не ждать милостей, а пользоваться тем, что под рукой. И вот спросил меня, помнится, товарищ Каганович: а что получится, Гордей, если какой-нибудь кадрик вырезать? Я ему отвечаю в том смысле, что до того они мельтешат, так и порскают, что изъятия кадрика никто не заметит. Ну, а если десять? — не унимается он. А сорок? А сто? Тут я серьезно призадумался. Вот взять хотя бы тебя. Зафиксировать в этой квантовой кинокамере и вырезать эпизод. Миллион, предположим, квантов! Уж такую недостачу непременно заметят! Но что получится? Ну-ка, отгадай!

Старик принялся возбужденно приплясывать, а до Мишутки дошло, что дело нынче не обойдется обычным внушением с развратными действиями.

— Не знаю, — тупо уронил он.

— А я тебе скажу! Получатся два Мишутки! До изъятия и после, а посередине — щель, зазор. И в клине том есть промежуток малый… Поскольку ты совершенно отбился от рук, настал и твой черед пройти небольшое усекновение.

Миша попятился. Дед Гордей уселся за пульт, уже не казавшийся клавишным инструментом. Вспыхнули разноцветные огни, а внутренность камеры неприятно осветилась. Стремясь заговорить деду зубы и оттянуть время, Миша быстро — не то, что в школе — задал вопрос.

— А что же тогда… в тридцатые…

— Какое там — сороковые! — засмеялся дед Гордей.

— Ну, пусть сороковые. Что-нибудь вышло с этими квантами?

— Еще как вышло! — взвизгнул дед. — Откуда, по-твоему, взялись все эти безымянные герои? Да что герои — вся наша мощь, все наши стройки! Прииски, рудники, зарубежные сети! Двое из ларца, мальчишечка! А то и трое! И четверо! Теперь-то просрали все начисто, поставили на воспитание…

Миша понял, что пора удирать, но дед Гордей настиг его тигриным прыжком и стукнул по голове. Оглушенного затащил в аппарат, защелкнул дверцу. Штриховой код ожил и пустился в чопорный вертикальный танец.

— Я тебе, Миша, еще важного не сказал, — пробормотал старец, подкручивая там и сям. — Бывает еще двадцать пятый кадр. Это кадр вредоносный, разрушительный, внедряемый насильно разнообразными недоброжелателями. Он летучий, стремительный, тебе его и не заметить, а он отпечатается! И сделает свое черное дело. Такие кадры бывают рекламные, пропагандистские… а иные исходят напрямую от нелюдей. Они подлежат изъятию… Всех за один раз не выстрижешь, но и Москву построили не сразу. Если бы не нелюди эти… Ну вот, полюбуйся, как склеились жабы! — Дед Гордей остановил картинку. — Целый кластер рептилоидных квантов.

Охая, Миша встал в камере. Он увидел себя самого, бесконечно размноженного. В середке зеленел отталкивающий блок, который по всем статьям выглядел Мишей, но при этом имел в себе нечто от мерзкой и похотливой ящерицы.

— Не вина твоя, а беда, — вздохнул дед Гордей и опустил рубильник.

Посыпались искры. Дверца распахнулась, и выпали Мишутки — двое, совсем одинаковые, до и после, при всех положенных аксессуарах, включая зеркальные не по размеру очки.

— Я и родителев твоих почистил не раз, — сообщил дед Гордей, довольный славно справленным делом. — Другие тоже приходят, приводят. А как иначе? Где правду найти?

Мишутки лежали ничком на пыльном полу. Дед Гордей куда-то сходил и вернулся с лопатой. Ее штык был наточен до бритвенного качества.

— Спички-то есть? — спросил он. — Еще бы. Как не быть у таких. Тяните, которого в расход.

© февраль 2020

Город Дит

Кто-то захаркал коврик, и Пищ, приложившись лбом к электрическому щитку, сосчитал до семидесяти восьми. Потом вставил ключ и так подержал его. Дверь не была заперта. Он потянул ее на себя, и она отворилась внутрь.

— Дима вернулся? — крикнул Пищ из прихожей.

Из спальни выпорхнула Амалия Хребтова.

— Маленький мальчик снова звонил, — сообщила она. — Не нам.

Пищ снял трубку древнего телефона. Поднес к уху.

— Вы скоро все сдохнете, — произнес далекий тоненький голос.

Пищ положил трубку на рычаг.

— Кому он звонил? Где?

— Передавали, что в Аргентине. Шесть человек уже умерло.

Пищ проследовал на кухню и сел за стол. На блюде лежала небольшая рыба с человеческим лицом. Она была нарезана ломтями с хвоста и до брюшного полюса. Пищ взял ее всю огромными руками и проглотил. Положил на место и повернул колесико радиоприемника.

— Ситуация с маленьким мальчиком продолжает ухудшаться, — прохрипел диктор. — Новые звонки получены в Мексике, Аргентине, Германии, Великобритании и по всему миру. Число умерших достигло трех тысяч пятидесяти шести…

— Дима где? — спросил Пищ.

Амалия Хребтова воздела руки, сложила их кольцом, закружилась на месте и запела. Нижняя юбка мела дощатый пол.

Пищ оделся вдвое против обычного и вышел.

Двор был подсвечен красным. Кривые деревья замерли в полупоклонах. Навстречу Пищу шел Дима с папкой под мышкой. Пищ, ненадолго остановившийся, снялся с места и прошел мимо. Он устремился по касательной ко двору, а Дима стал удаляться на запад. Вскоре Пищ скрылся из виду, и Дима увидел костер. Вокруг сидели четверо и жарили дедушку. Тот медленно поворачивался на вертеле и что-то беззвучно шептал.

— Эй, поди сюда, — окликнул один. Это было длинное лицо с короткими ножками, обутыми в галоши.

Дима ускорил шаг и оставил костер позади.

«Дедушка, дедушка», — стучало у него в голове.

За спиной ему что-то кричали. Кто-то встал и вырос до неба, но Дима свернул за угол и очутился на проспекте. Женщина, доходившая ему до колена, вынула из-под чепца огромные ножницы и отстригла Диме голову. Женщину немедленно задержали.

Пищ наблюдал за ее допросом. Двое склонились над ней, и один был еще ниже, но тоже склонился. Вокруг высились остроконечные башни, звучала музыка без контрапунктов и обертонов. Свет был красный, и все было красное, где не черное, а мест иного цвета было не счесть, но тоже красные и черные. За башнями замер багровый солнечный полукруг. Пустыня давила мертвой тишиной и простиралась до горизонта во всех направлениях. Прогромыхала маленькая тележка, в которой хихикали и удовлетворенно вздыхали. Следом возник колесный репродуктор.

— Мальчик звонил, мальчик звонил, — повторял он на разные лады. — Да, представьте себе, он звонил! Он позвонит еще… Десять тысяч смертей по данным нашего источника, но все пока живы.

— Это ты, Дима? — спросил Пищ.

Тот из двоих, что задержали женщину, обернулся.

— Да, это я, — ответил он и ушел.

Второй вернул женщине ножницы и забрался к ней под чепец. Тот сразу раздулся, и конструкция заковыляла к городской ратуше.

Дима Пищ сунулся в первую открытую дверь. Внутри царила тьма, и он протянул папку. Тьма разошлась, явив огромное бесстрастное лицо.

— Ам, — сказало лицо, глотая Диму и Пища.

Включилось радио.

— Государственное собрание снижает налог и доход, всем явиться, — объявило оно. — Прием чешуи, а также слизи и книг повышенного спроса приостанавливается до особого распоряжения.

Весь район мерно сдувался и опадал. Красный свет оставался ровным.

— Я Дима, — равнодушно провозгласило лицо.

Зазвонил телефон, и оно тупо уставилось. Ему было нечем снять трубку, но оно ее сняло.

— Вы скоро все сдохнете, — пообещал далекий мальчик.

— Скорее бы, — ответило лицо. — Как здоровье твоего дедушки?

— Пищ, — пискнул мальчик.

— Как здоровье дедушки? — повторило лицо.

Но никто уже не слушал.

А оно все растекалось и растекалось, растекалось, а потом растекалось все шире, скрывая в себе молчаливое блеяние, хрюканье, щебетание, весенние шорохи и рык; играя красками черными, жонглируя красками красными посреди пустыни в остроконечном городском центре.

Пищ вышел с черного хода. Это был парадный ход, только красный.

Мимо протопало волосатое ухо на четырех ногах и с птичьим клювом.

«Прямо какой-то Босх, — подумал Пищ, заворачивая в контору, где ему вручили папку. — Не знаю такого, — подумал он в следующую секунду. — Известное дело — Босх. Это же Дима».

Он сразу позвонил Амалии Хребтовой.

— Я здесь, — ответила та, как только выслушала.

— Где ты был? — спросила она, когда Дима вошел.

Дима снял галоши, проковырял ухо и снял телефонную трубку.

— Вы скоро все сдохнете, — сказал он тоненьким голосом.

Амалия Хребтова закружилась и запела, но не там.

© апрель 2020

Иосип и Иван Иванович

Они воспринимались как одно целое и на афишах значились под общим сценическим псевдонимом «Четыре И».

Иосип выступал в амплуа классического клоуна: рыжая грива, нездоровый румянец, накладной красный нос, безобразная багровая пасть, желтый жилет, полосатые брюки и огромные лакированные штиблеты.

Иван Иванович был мутант. В нем, собственно, не всегда признавали и человека. Он имел форму бородавчатого шара с тонкими ножками и ручками. На верхнем полюсе сферы бугрилась выпуклость, которая означала голову: расползшиеся щеки, две мохнатые ноздри, свиные глазки и условный лоб. Шеи не было.

Их первый выход оставался неизменным: Иосип тискал концертино, а Иван Иванович колесил вокруг и басом распевал какую-то дичь. Удивительные дела: никто впоследствии не мог пересказать содержания его песни, сохраняя притом впечатление о некой смысловой нагрузке.

Они были ветеранами сцены — арены, неизвестными широкому зрителю. Уж не один десяток лет эта пара выступала на закрытом увеселительном скотстве сперва для партийных начальников, потом для бандитов и наконец — для тех, что возникли после слияния первых и вторых. Почему так сложилось, никто толком не знал. Вернее, некоторые знали, благо сами все и устроили, но помалкивали. Афиши с цирковыми программами рассылались по секретным каналам в кабинеты, дачи, особняки и замки. В секретных маленьких шапито возникали аншлаги. Представления обычно давались между охотой и баней, иногда — после охоты и бани, а в редких случаях — и в бане, и на охоте.

Программа всегда заканчивалась свальным грехом с участием труппы и зрителей. А клоунада, хлеб Иосипа с Иваном Ивановичем, этот грех предваряла и разогревала публику всякими номерами, гнусность которых нарастала геометрически.

Все это знали, все именно за этим шли в шапито и в предвкушении пускали слюни, как только Иван Иванович затягивал под гармошку свою белиберду. Показав пару акробатических этюдов, партнеры переходили к сюжетным номерам. Сначала они отдавали дань традиции: Иосип выпивал огромную бутылку с надписью «сорок градусов» и орошал зал слезными струями, а Иван Иванович коварно колол его чудовищной булавкой. Затем, когда завершался вводный стриптиз в исполнении олимпийских чемпионов и чемпионок, дуэт его пародировал, и тут, конечно, Ивану Ивановичу не находилось равных. В конце же представления оба вступали в полноценные брачные отношения, смешно подражая мелким супружеским распрям.

А под утро Иосип и Иван Иванович возвращались в каморку, полученную за выслугу лет, купались в чугунной ванне и грустно проедали гонорар. Жили они скромно, так являлись государственными людьми — фигурами подневольными, преждевременно переведенными в бессрочный и безнадежный резерв до востребования.

Оба они, будучи кадровыми офицерами безопасности, пострадали при ликвидации чрезвычайного секретного происшествия. Суть последнего осталась для них тайной. Давным-давно обоих отправили в некий очаг. После этого Иосип сделался полным дураком, а Иван Иванович в придачу стал таким, как сказано выше.

Звали их, конечно, иначе.

Долго думали, как с ними быть. В итоге пристроили в культурно-развлекательный отдел, благо в анкетах поминались музыкальные и вокальные наклонности, после чего приспособили к цирковому обслуживанию чинов.

Но их геройское прошлое не забыли. О нем и размышлял полковник госбезопасности Бобров, когда поднимался по лестнице в их скромное казенное жилище. Шагая, Бобров обнимал два внушительных пакета. Из одного торчали горлышки бутылок и свисала связка сосисок. Из другого выглядывал ананас.

Родное ведомство редко баловало ветеранов продовольственными наборами. К приходу Боброва отнеслись со всей посильной комитетской выдержкой. Иосип принял дары, а слабосильный Иван Иванович с серьезным видом закатился в огромное кресло с умышленно продавленной под его форму ямой. Там он сцепил на экваторе пуза ручки и приоткрыл слюнявый рот.

— Грешен, каюсь, не проявлял по занятости подобающего участия, — повинился квадратный Бобров, снимая в прихожей шляпу и просторный плащ.

Он пригладил русые волосы и с бодрой улыбкой вошел в гостиную, где поначалу как бы растерялся, но быстро сообразил подсесть к столу. Яства выставили, вывалили, высыпали, так что замурзанной скатерти стало не видно. Иосип расставил чайные чашки с цветочками, Бобров без промедления разлил армянский коньяк.

Иван Иванович смотрел не мигая.

Выпили по первой и сразу же по второй. Порозовевший Иосип ударил в ладоши, сорвал целлофан со свекольного салата, погрузил в него ложку. Бобров одобрительно закивал.

— Ешьте, товарищи, — призвал он.

Иван Иванович поел. Пока он этим занимался, отвернулся даже Иосип, а Бобров подумал о полной беспомощности медицины катастроф. Он явился с деликатным поручением и счел правильным подготовить почву, навести мосты, укрепить контакт.

— Сколько же лет прошло? — воскликнул он с деланным недоумением. — Ведь кажется, будто было только вчера. Я бы с удовольствием еще раз послушал, товарищ Иосип, про тот проклятый очаг. Ведь вы наши герои, и слава тех дней никогда не смолкнет.

Но ответил ему не Иосип, а Иван Иванович: запел. Исполнял он все то же, что и всегда на арене. Бобров с удивлением обнаружил, что слышал эту песню неоднократно, однако ни разу не уловил, что речь в ней идет как раз о пресловутом подвиге. Вблизи, в интимной обстановке, он разобрал отдельные слова.

Иосип, сидевший с тупым лицом, дослушал до конца, а дальше заговорил сам.

Речь его была примитивна и отрывиста. Лес. Взрыв. Темная ночь, детская кроватка. Прожектор, который осторожно шарил по дымящимся пригоркам. Зеленые существа, запах хлорки, автоматные очереди. Огонь на себя. Разгерметизация. Молоко за вредность. Ящик водки. Подземный стационар и угрюмые медики в противочумных костюмах. Далекие крики: «Пидарасы, всех под суд!»

— Кошмар, кошмар, — сочувственно качал головой Бобров.

Они выпили по шестой, и он перешел к сути дела.

— Рад сообщить вам, товарищи, что ваше заточение, ваше прозябание кончилось, — объявил Бобров.

Иосип внимал ему по-прежнему невыразительно. Иван Иванович перестал жевать. Ломоть ананаса свисал у него изо рта, как плавленые часы на картине Дали.

— Вам предстоит зарубежная гастроль. В Англии. Выступать, как обычно, вы будете не для широких слоев. Это закрытое мероприятие для обеих палат — общин и лордов. Ну, то есть все как здесь, но только там. Согласитесь, что в Англии тоже живые люди. Будет присутствовать кабинет министров, пожалуют члены королевской семьи. Наши отношения желают лучшего, и требуется разрядка. Для которой не сыскать кандидатуры лучше вашей. Родина ждет, товарищи.

Иван Иванович икнул.

— Не исключается приезд самой королевы, — задушевно шепнул Бобров.

Иосип встал. Иван Иванович, глядя на него, попытался сделать то же самое, но после выпитого не справился с креслом.

— Служим Отечеству, — отчеканил Иосип.

— Вот и славно! — Бобров пристукнул кулаком по столу. Подпрыгнули апельсины, звякнули вилки. — Мы знали, что не ошибемся. Что ж, тогда не буду больше утомлять вас присутствием. Вы получите инструкции непосредственно перед отъездом…

Он встал и лучезарно улыбнулся. Аккуратно придвинул стул, щелкнул из почтения к инвалидам каблуками и направился к выходу, но вдруг остановился и хлопнул себя по лбу.

— Чуть не забыл! — Бобров сунул руку в карман пиджака и вынул металлическую коробочку. — Насколько я помню, у вас есть замечательный номер со слезами, которыми вы поливаете зрителей. Я сам смеялся до слез. Государство доверяет вам ответственное дело. Здесь пузырек. Перед выступлением добавьте его содержимое в вашу жидкость. Открывайте в перчатках и постарайтесь не вдохнуть. И еще постарайтесь обрызгать британское руководство, а если повезет — и ее величество.

Он замолчал и впился в обоих взглядом. Из Боброва улетучилось всякое добродушие. Рот улыбался, зато глаза сделались ледяными.

— Это особенный номер с сюрпризом, — объяснил Бобров, снова полез в карман и вынул сложенную вчетверо афишку. Расправил. — Вас называют «Четыре И», а тут специально для англичан сделали перевод: «For Y». Это каламбур. Искаженное «For you», что означает «Для вас, от всей души». «For» и «four», четверка, читаются одинаково. Улавливаете соль? — спросил он с жалостью, видя полное непонимание на лицах двух идиотов.

Иосип и Иван Иванович переглянулись, не зная, что сказать.

— Место проведения операции? — молодцевато осведомился Иосип.

— Заштатный городишко, Солсбери, — махнул рукой Бобров. — Там состоится какой-то фестиваль английской песни и пляски. А может быть, юбилей или богослужение — это неважно. Главное, они все туда съедутся. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в абсолютной секретности этого поручения.

Тут уж Иван Иванович таки выкатился из кресла, чтобы по-военному щелкнуть шлепанцами, а глаза Иосипа стали сперва просто оловянными, а потом пуговичными.

Бобров залихватски, с кривой усмешкой, подбросил на ладони и поймал коробочку. Со стуком поставил ее на стол.

— Не подведите, ветераны, — бросил он и на сей раз удалился уже совсем.

Притихшие Иосип и Иван Иванович уставились на коробочку. Иван Иванович подкатился к товарищу бочком, обнял за талию и тихо затянул привычную песню. Других он или не знал, или по нездоровью забыл. Иосип одернул вытянутую майку. Проведя рукой по лицу, он обнаружил, что шишковатый нос так и сидел, где его прицепили. Память все чаще подводила Иосипа.

— Это наш звездный час, — проговорил он хрипло. — Понимаешь, Иван, о чем я?

— А как же, — неожиданно внятно откликнулся Иван Иванович.

И они еще долго сидели за столом. Пили сначала чокаясь, потом не чокаясь, дальше просто из горла — пока не забылись горячечным сном, не меняя поз и застывшего выражения лиц.

***

— Суки! Сволочи! Гниды, сгною, достану из-под земли, зажарю и четвертую!

— Товарищ генерал…

— Молчать! Отвечать! Кто их допустил? Кто разрешил?

— Товарищ генерал, вы сами…

— Молчать!… Как упустили? Как вышло, что они сбежали? Как добрались до МИ-5?

— Товарищ…

— Молчать!..

— Они считались полными дебилами, проходили по расходной статье…

— Вот, значит, каковы ваши дебилы?

— Товарищ генерал, в иной ситуации даже дебил сбежит…

— На весь мир! На весь мир ославят теперь!

— Товарищ генерал, разрешите исправить и загладить…

— Найти! Связать! Сжечь в печке!

— Товарищ генерал, будет исполнено. Найдем. Достанем. Накажем показательно. У нас уже есть на примете…

— Такие же, да? Других вы не держите?

— Никак нет, товарищ генерал. Вот эти уже полные дегенераты. Им уже выписали командировку, они вылетают завтра…

— Смотри, полковник. По тебе плачет трибунал. Молись, чтобы вернулись. Если окажется, что не полные — не обессудь…

© май 2020

Катюша

Нет, благодарю, я некурящий. Знаете, гражданин следователь, скажу вам начистоту. Вы ждете каких-то признаний, а мне не вполне понятно, за что меня скрутили. Но я наслышан о позорном свойстве интеллигентных людей доносить на себя и самостоятельно плести себе паутину. Уж не знаю, подпадаю ли я под такую категорию и насколько интеллигентный, но книжки читаю. Потому я чистосердечно признаюсь в том, что меня гнетет. Опять же, может быть, станет полегче. Я не ведаю за собой других общественно значимых прегрешений и расскажу о единственном возможном.

Месяц назад ваш покорный слуга отмечал — как и вы, надеюсь — общенародный священный праздник День Победы. Отмечал в том смысле, что сознавал: вот он, собственно говоря, наступил. Во мне уже выработалось преступное, по всей вероятности, убеждение в полной деградации этого некогда светлого торжества. Я имею в виду соответствующие мероприятия — как общегосударственные, так и частные. Смотреть и слушать все это стало решительно невыносимо, но у меня есть дурная привычка держать телевизор включенным. Я не выношу тишины. Пусть бормочет и бредит. К вечеру мое подсознание уже обкушалось до кислого рефлюкса, и я собрался выключить, но там вдруг запели «Катюшу». Это было целое представление, и до того необычное, что я решил досмотреть.

Вы государственный человек и наверняка знаете эту программу. Ее ведут гладкие прохиндеи с бешеными глазами и змеиным запасом ядовитой слюны. Может быть, видели? Нет? Ну, я расскажу. Вся эта хищная свора сидела за прозрачным столом и улыбалась во всю пасть, а стены студии были сплошь увешаны экранами с поясными изображениями героев. Старцы и старицы запевали поочередно, а дальше студия остервенело била в ладоши и подхватывала припев. Или рефрен, черт его разберет. «Выходила на берег Катюша». Веселье нарастало волнами: соло — припев, соло — припев. На втором куплете ведущие принялись дирижировать и подмигивать друг другу. Старички старались, были предельно серьезны и выводили дребезжащими голосами: «Расцветали яблони и груши… На высокий берег на крутой». Они сдвигали мохнатые брови, моргали слезящимися глазами, напрягали шейные жилы. Представьте картину: штук пять или шесть развеселых гиен в полный рост — и сотня развалин, обрезанных под ордена. Тут-то во мне и совершилось непотребство. Ничего крамольного не желая, помимо сознательной воли, я мысленно дорисовал им ножки. Короткие. Торс неподвижный, лицо как поющая маска — сами понимаете, паркинсонизм, а самоварные ножки приплясывают как бы отдельно на радость студии и ее хозяевам. Хорошо! Матрешечный визг, шакалы рукоплещут и раскачиваются, а престарелая ассамблея послушно сучит конечностями и повинуется, как ее приучили за долгую непростую жизнь. Все они, за исключением дирижеров, пляшут вприсядку, несмотря на тотальный артрит. Я им, конечно, сочувствовал в меру личных душевных способностей. Да что стыдиться — сильно жалел. Рисовал себе похожее действо в будущем, где, по причине его государственной важности, запоют уже не старички, а их бессмертные эмалевые портреты. Думаю, современные технологии позволят им открывать рты.

Вы скажете, что ничего подобного не было и все это плод моей грязной фантазии. Согласен. Я же не снимаю с себя ответственность. Вам хочется каких-то объяснений — я и выворачиваю карманы. Чем богат. Беда в том, что эта воображаемая картина приклеилась и дальше я шагу не мог без нее ступить. Вы уж не обижайтесь, но даже сейчас представляю, как и вы пляшете ножками там, у себя под столом. Ведь вы ничего такого не делаете? Мне не видно. Да, я догадываюсь, что еще сам попляшу. Прошу извинить. Продолжу: стоило мне выйти на улицу, как все в моем умозрении пускались в пляс — пешеходы, водители, пассажиры, дворники, продавцы, ваши подручные. Плясали мои сослуживцы, родственники; плясали руководители страны и деятели науки. Чума не обошла стороной давно умерших классиков отечественной литературы; она распространилась на произведения скульптуры, живописи и даже архитектуры. Везде Кривые беспокойные ножки как несущая конструкция для серьезных и вдохновенных лиц мерещились мне везде. У меня нарушился сон, потому что они мне снились. Пропал аппетит, потому что я и сам ловил себя на том, что приплясываю за едой. Разговаривая с кем-нибудь по службе или просто так, я машинально чертил на первом попавшемся листке таких же уродцев. Начал принимать успокаивающие таблетки, но танцы никуда не исчезли и только замедлились. Они стали более плавными, приблизившись не то к балетным, не то к гимнастическим.

Вот так я и очутился в том тире. Пошел прогуляться по парку. Шел и смотрел себе под ноги, чтобы не видеть толпу, которая медленно и с улыбкой выписывала кренделя. Тир стоял на отшибе, и я, естественно, непроизвольно к нему подался. Купил десять пулек. И с первого попадания понял, что пропал: фигурки были в точности такими, какие мне представлялись. Кувыркаясь и опрокидываясь, они смешно сучили ножками. Говорят, что раньше там фигурировали разные империалисты и недруги нашего государства, всякие кулаки и буржуи, ковбои, Иосип Броз Тито и прочая сволота. Я перестал дышать. Не помню, как уложил первые десять — знаю только, что ни разу не промахнулся. Взял еще пулек. И еще. Заслужил призовую игру. Выиграл плюшевого медведя, он сучил ножками. Полез за бумажником, и тут меня взяли за плечо. То есть за локти. И за все остальное. Я по-прежнему не понимаю, гражданин следователь, за что еще конкретно меня схватили, но чувствую, что заслужил, и глубоко раскаиваюсь. Надеюсь, вы удовлетворены? Что, простите? Выделите в отдельное дело? А за какие же тогда грехи… Погодите минуточку… Хорошо, я все понял, я не буду буянить и чинить препятствия. Только верните шнурки, а то у меня обувь сваливается, когда я… ну, вы уже поняли.

© май 2020

Звездная мельница

— Итак, миссис Хук, позвольте рекомендовать вам мистера Джошуа Кобольда, нашего уважаемого магистра. Как и было обещано.

Инспектор шагнул в сторону, и мистер Кобольд, неподвижно маячивший позади, выплыл на сцену всей своей тушей. Ничто не выдавало в нем магистра, за исключением подозрительной бляхи на шее. Эта штуковина изобиловала непонятными символами. Сам мистер Кобольд был в просторном плаще до пят и широкополой шляпе. Мясистое лицо излучало торжественную озабоченность.

Миссис Хук лежала в кресле, завалившись на бок. Лицо она прикрывала рукой и на инспектора с магистром не смотрела. Пальцы были унизаны кольцами.

— Не скажу, что рада вашему появлению, мистер Кобольд, — глухо сказала она. — Но сами видите, что здесь творится. Я уже согласна на все и ко всему готова.

Под шляпой растянулась сочувственная улыбка, и Кобольд успешно объединил в себе черты гиппопотама и аллигатора.

— Да, — пропищал он канареечным голосом. — Вы женщина хрупкая. Не могу и представить, что вы сами устроили такой кавардак.

Миссис Хук не была хрупкой женщиной — наоборот, но кавардак предъявленного размаха и в самом деле не мог быть делом ее рук. Вся мебель помимо кресла, в котором она убивалась, была повалена и разломана. Всюду лежали осколки, во времена более отрадные составлявшие вазы, графины и блюда. Портреты — семейные, как можно было предположить по рваным фрагментам носов и ртов, были разодраны в клочья. По потолку змеилась трещина. Люстра пробила паркет. Чья-то осатаневшая ручища завязала узлами тяжелые шторы. На стене были начертаны сажей бранные слова. В разбитое окно задувал ветер.

Инспектор пригладил редкие волосы.

— Миссис Хук, — сказал он уверенно, — положитесь на мой многолетний полицейский опыт. Еще не было случая, чтобы мистер Кобольд не помог нам, будучи приглашен. Я скептик не меньше вашему, но поверьте — в нашей практике потусторонний след встречается куда чаще, чем можно предположить. И тут мистер Кобольд оказывается незаменимым подспорьем.

— Я магистр многих знаний, — подхватил Кобольд, расхаживая по гостиной и присматриваясь к мелким и крупным последствиям разгрома. — Я адепт хуралов и свидетель пролегомен. В астрологической криминалистике мне равных нет. Я опытный спирит и экзорцист.

— Очень вас прошу, миссис Хук, — проворковал инспектор. — Расскажите ему все, о чем поведали мне. Я бессилен, нахожусь в тупике и этого не скрываю. Если кто-нибудь и в силах помочь вашей беде, то это мистер Кобольд.

— Чем же тут поможешь? — горестно вопросила миссис Хук.

— Ладно, не помочь. Хотя бы прояснить ситуацию и наметить пути.

— Обрисовать горизонты, — кивнул магистр.

Хозяйка вздохнула. Она пошевелилась в кресле, отняла от лица руку, села прямо и уколола обоих испуганным взглядом поросячьих глазок.

— Вы же все уже записали в блокнот, — напомнила она. Тон ее был безнадежен.

— Записал.

— Дважды.

— Трижды, если вам будет угодно. И тем не менее.

— Хорошо, — сдалась миссис Хук. Она заговорила монотонно, как на экзамене: — Это началось сразу после кончины моего дорогого супруга.

— Как он умер? — немедленно перебил ее мистер Кобольд.

— Упал с лестницы и сломал шею.

— Когда произошло это несчастье?

— В ночь на двадцать четвертое октября.

— И вы при этом присутствовали?

— К сожалению, нет. Я отправилась на заседание дамского кружка обсудить празднование Дня Всех Святых. Мы расписывали сценарий, разучивали гимны и засиделись глубоко за полночь.

— Только гимны? Ведь это Хэллоуин, позволю себе заметить.

Миссис Хук посмотрела на магистра косо.

— Мы приличные женщины, порядочные христианки. Только гимны. И никаких дырявых тыкв, если вы намекаете на них.

Мистер Кобольд выставил ладони:

— Хорошо-хорошо! Когда же вы видели вашего бедного супруга в последний раз?

— А какое отношение это имеет к предмету нашего разбирательства?

— Возможно, что никакого, но мы имеем дело с вопиющим случаем полтергейста, а потому обязаны досконально разобраться в подробностях жизни и смерти.

— Что ж, я отвечу. В девять вечера, когда я уходила, он был еще жив.

— Почему же вы так уверены в том, что он погиб ночью, а не, допустим, через полчаса после вашего ухода?

Миссис Хук наградила магистра, а заодно и инспектора, уничтожающим взглядом.

— Потому что мистер Хук по своему обыкновению напился в стельку, как неописуемая свинья, и храпел на всю округу.

— Но вдруг ему что-нибудь понадобилось и он проснулся?

— Мистер Кобольд, я не первый год замужем. Я отлично изучила повадки мистера Хука. Все, что ему могло понадобиться — а это бутылка рома — стояло в изголовье. Доходя до подобного состояния, мистер Хук спал без просыпа шесть-семь часов кряду, и не было случая, чтобы это железное правило нарушалось. Он вырубился в восемь вечера и до полуночи пробудиться не мог.

— Все это довольно зыбко, — пробормотал инспектор.

— Вы имеете что-нибудь возразить?

Лицо миссис Хук пошло сырыми пятнами. Видно было, что нервы у нее на пределе и она сдерживается с великим трудом.

— Нет, что вы! — поспешно воскликнул инспектор. — Прошу, продолжайте. Я постараюсь не встревать.

— О чем же тут продолжать? Я вернулась в четыре утра, и он уже лежал мертвый.

Магистр, казалось, не слушал ее. Он внимательно прочел неприличное слово, которое было начертано на стене, потер его пальцем, понюхал. И резко развернулся:

— Миссис Хук, а что — такие поздние посиделки типичны для вашего кружка? И возвращаться наутро для вас обычное дело?