Бесплатный фрагмент - Грани выбора

ГРАНИ ВЫБОРА

.Николай Борисов-Линда

САТРАП

Посвящается русским добровольцам

отрядов «РДО», «Царские Волки», «Белые Волки».

Здоровья и Божьей благодати живущим!

Честь, Слава и Вечная память погибшим!

ТАМИЛИН Алексей Валерьевич (09.07.1961 г., Житомир — погиб 14.12.1994 г. у с. Пресеница на горе Белашница при отражении неприятельского нападения. Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

БОЧКАРЁВ Александр Юрьевич (06.04.1971 г., Белгород — погиб 10.02.1994 г. в районе Еврейского Гробля в Сараево. Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

ГАНИЕВСКИЙ Василий Викторович (16.01.1960 г., Саратов — погиб 12.01.1993 г. под Вишеградом при штурме неприятельских позиций под Твыртковичи. Похоронен на кладбище г. Вишеград)

БОГОСЛОВСКИЙ Константин Михайлович (04.02.1973 г., Москва — погиб 12.04.1993 г. в бою на Заглавке и Столце при отражении неприятельского штурма. Похоронен на кладбище г. Вишеград)

МИРОНЧУК Сергей Александрович (1970 г., Одесса — раненым попал в плен на горном массиве Трескавица, зверски замучен 19.06.1995 г. Тело его обменяли. Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

САФОНОВ Владимир Васильевич (30.05.1957 г., Санкт-Петербург — погиб 12.04.1993 г., в бою на Заглавке и Столце при отражении неприятельского штурма. Похоронен на кладбище г. Вишеград)

АЛЕКСАНДРОВ Александр (1961 г., Санкт-Петербург — погиб 21.05.1993 г. в районе Бория, подорвался на мине во время разведрейда. Похоронен на кладбище с. Хореш)

ЧЕКАЛИН Дмитрий Евгеньевич (03.01.1971 г. — погиб 10.03.1993 г. в бою на горном массиве Маевица. Подорвал себя гранатой в неприятельском окружении. Похоронен на кладбище г. Прибой)

ПЕТРАША Юрий Сергеевич (1967 г., Белоруссия — погиб 11.10.1995 г. в бою на высоте Хум на горном массиве Трескавица. Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

АНДРИАН Дмитрий (румын, 1970 г. — погиб 03.05.1995 г. в бою на горном массиве Трескавица. Похоронен на кладбище Пале)

АНИСИМОВ Валерий (1956 г., Санкт-Петербург — погиб 1995 г. Перезахаронен в России)

АСТАПЕНКОВ Анатолий Сергеевич (17.11.1968 г., Пермь — погиб 24.01.1994 г. в бою в составе 3-го РДО в районе Златиште при штурме неприятельских позиций (отель Осмица/Анжина Куча). Похоронен на военном кладбище с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

СИЛЬВЕСТРОВ Александр Борисович (17.12.1952 г. — погиб 1994 г. на Гырбовице. Похоронен на военном кладбише с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

СИЛЬВЕСТРОВА (КОТОВА) Елена Павловна (1963 г., Россия — доктор в больнице Касиндол. Погибла в 1994 г. на Горбовице. Похоронена на военном кладбища с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

МАЛЫШЕВ Пётр Анатольевич (25.06.1967 г., Москва — погиб 03.10.1994 г. во время боёв за Мошевичкое Брдо (гору). Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево),

МАЛЫШЕВ Роман Серафимович (20.02.1970 г., Вятка — Киров — погиб 25.10.1994 г., во время боёв на Мойшевичком брду (Моховая гора) в северо-западной части Сербского Сараево. Тело Романа было захвачено неприятелем и выдано сербам после выкупа. Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

ШКРАБОВ Александр Владимирович (04.04.1954 г., Литва — погиб 04.06.1994 г., в бою при штурме неприятельских позиций на Мошевичко Брдо (Нишичское плато). Похоронен на военном кладбище с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

СТАРЦЕВ Сергей (погиб, пропал без вести в бою с албанскими боевиками в районе Дреницы)

НИМЕНКО Андрей Николаевич (10.09.1971 г., Москва — погиб 03.12.1992 г.в бою под г. Вишеградом. Похоронен на кладбище г. Вишеград)

ТРОФИМОВ Михаил Викторович (16.02.1963 г., Винница — погиб 07.06.1993 г. в ходе рейда 2-го РДО в районе Челопек (село Бятели) недалеко от Сараево. Перезахоронен на Украине)

ГАВРИЛИН Валерий Дмитриевич (1963 г., Белоруссия — погиб в1995 г. на Гыр-бовице. Похоронен на военном кладбище с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

КОТОВ Геннадий Петрович (1960 г., Волгодонск — погиб 09.02.1993 г. в неприятельской засаде под г. Вишеградом. Перезахоронен в России)

ПИГАРЕВ Владлен (Вадим). В Боснии с августа 1995 г. Воевал в разведотряде «Белые Волки» (Пале — Яхорина) Сараевско-Романийский корпус. Погиб в 1996 г.)

ШУЛЬГА Фёдор (погиб 31 мая 1999 г. на границе с Албанией)

ЯНГОВИЧ Виктор Валерьевич (1960 г. — погиб в 1995 г.)

ТЕПТИН Александр Георгиевич (12.09.1969 г., Пермь — 07.06.1993 г. в ходе рейда 2-го РДО в районе Челопек (село Дятели), недалеко от Сараево, пропал без вести)

СЫЧЁВ Юрий (1967 г., Курган — погиб в 1995 г. Перезахоронен в России)

ПОПОВ Димитрий (12.11.1957 г., Санкт-Петербург — погиб 12.04.1993 г. в бою на Заглавке и Столце при отражении неприятельского штурма. Похоронен на кладбище г. Вишеград)

БАТАЛИН Сергей Юрьевич (14.09.1961 г., Москва — подорвался на мине при штурме неприятельских позиций под Твыртковичи, умер в 1993 г. в г. Вишеграде. Похоронен на кладбище г. Вишеград)

НЕОМЕНКО Борис Владимирович (1963 г., Россия — погиб в 1994 г. на Гырбовице. Похоронен на военном кладбище в с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

ЛУЧИНСКИЙ Леонид (1970 г., Адлер — погиб в 1995 г. Перезахоронен в России)

БЫКОВ Валерий (1962 г., Санкт-Петербург — погиб в августе 1995 г. в районе Добриня в Сараево. Похоронен на военном кладбище с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

ДЕСЯТОВ Виктор Николаевич (12.02.1955 г., казак, Екатеринбург, — погиб 06.01.1994 г., вытаскивая под огнем раненную женщину на улицеОхридска, (Еврейское Гробле). Похоронен на военном кладбище с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

КУЦАРОВ Йордан (1968 г., болгарин — погиб 04.07.1995 г. в бою на горном массиве Трескавица. Перезахоронен в Болгарии)

МЕРЕШКО Сергей Владимирович (29.07.1965 г. — 30.09.1992 г.)

БУЛАХ Виктор (погиб на границе с Албанией)

БОНДАРЕЦ Олег Дмитриевич (1969 г., Киев — погиб 20.11.1995 г. в Сараево на улице Озренской. Похоронен на военном кладбище с. Дольни Миличи — Сербское Сараево)

ГОМЕТОВ (Гошетов) Виктор (личные данные и обстоятельства гибели не известны)

ЖЕЛИНСКИЙ Мечислав (поляк, погиб при отражении неприятельского штурма в районе г. Санский Мост в 1995 г. Похоронен на кладбище г. Зворник)

САПОНЕНКО Андрей (1956 г., Ростов-на-Дону — погиб в 1995 г. Перезахоронен в России)

ШАШИНОВ Владимир (личные данные и обстоятельства гибели неиз-вестны)

СЛАВИН Олег Станиславович (10.04.1970 г., Донецк — погиб 24.07.1995 г. при взятии мусульманского анклава Жепа. Похоронен на кладбище г. Миличи)

САМОЙЛОВ Виктор (1965 г., Новосибирск — погиб в 1995 г. Перезахоронен в России)

ПИЛИПИЧИК Юрий Павлович (03.03.1967 г., Кишинев — погиб 16.06.1995 г.в районе Мошевичко Брдо (Нишичское плато) при отражении неприятельского нападения. Похоронен на кладбище г. Соколац)

ИВАНОВ Сергей Евгеньевич (1960 г., Санкт-Петербург — погиб в 1995 г. в Сараево, подорвавшись на мине)…

и другим Героям, лежащим в земле бывшей Югославии.

«Врага встречают не дома, а на околице».

Они первые встретили врага на дальних подступах к России и… пали.

И вот враг уже у порога России…

Над боснийской землей распахнулась ясная звездная ночь. Леса и горы слились в единую черную массу, и казалось, все живое в их глубине, оцепенев, погрузилось в сон.

На самом деле было не так.

При бледном свете луны тревожными тенями с горы уверенно спускался неболь­шой отряд вооруженных лю­дей. Долина, куда они стремились, едва обозна­чалась робкой прозрачной голубизной, дрожащей в унисон ярко мерцающим звездам. Девять человек шли цепочкой. Бойцы двигались налегке и почти бесшумно, они словно призраки скользили по земле, чуть шелестя ветвями кустов, деревьев и палой листвой. Го­рячее дыхание молодых, сильных людей было напряжено. Инстинкты войны властвовали над ними, идеалы и страсти влекли в неизвестность.

Выстрел ударил щелчком пастушьего кнута. Взрывы, пулеметные оче­реди загремели одновре­менно и со всех сторон. Вспоров жгучими трассами темноту, пули находили свои жертвы и жалили зряче, безжалостно. Яростные крики отчаяния, вопли, грохот разрывов всполошили тишину.

Только на мгновение Никита увидел, как впере­ди идущего Радко разор­вало на куски, и тут же его самого ударило в спину, сбило с ног. Он огрызнулся автоматной очередью, рванулся что было сил в гущу деревьев. «Выжить, выжить», — било в висках. «Вжить, вжить», — свистело со всех сторон. Впереди оказалась пустота. Покатившись кубарем и не чувствуя под ногами опоры, Никита завалился на бок, выставив вперед согнутую в локте руку. Каменистая земля приняла его. Пули тупо шлепали по деревьям, иные, жалобно пискнув, летели дальше.

«Быстрее, быстрее, не лежать. Сейчас забросают гранатами», — он слышал бег преследователей. Сде­лал мощный бросок вперед, но земли впереди не оказалось. На этот раз падение было менее удачным, лицо чвакнуло носом и губами о землю, и рация так саданула по спине, что от боли Никита на секунду потерял сознание. Вкус крови привел в чувство. Пре­возмогая боль, он встал на колени и в ожидании вскинул автомат. Вверху, чуть в стороне, слышались редкие выстрелы, с шипением взлетали ракеты. Там добивали его товарищей.

Никита сплюнул кровь. Запрокинул голову, всасывая носом в себя воздух вперемешку с кровью, попытался оглядеться и понять, куда попал. Узкий просвет звездного неба над головой подсказывал, что он на дне какой-то глубокой ямы или оврага.

Как же всё глупо и просто: они попали в засаду. Вспомнился Радко… и слепящие вспышки, грохот… а его… спасла рация. Он стащил с себя тяжелый и неуклюжий ящик, на ощупь проверил целостность. Разбитая крышка и два больших отверстия говорили о том, что на этот раз смерть прошла в сантиметре. Никита осторожно поставил на землю то, что осталось от рации.

— Ну, братья славяне, воевать так воевать, — встал с колен и медленно, сдерживая дыхание, сделал несколько неуверенных шагов по дну оврага. Где-то вдалеке длинно застучал «калашников», ему в ответ откликнулась суматошная стрельба. Никита радостно встрепенулся, озираясь и соображая, с какой стороны доносятся выстрелы, засуетился, ускоряя шаг. Значит, кто-то еще ушел, уцелел из группы. Но мимолетная радость сменилась тревогой за того неизвестного, кто бил длинными очередями, словно пытаясь перед смер­тью отстрелять по врагам весь свой смертельный боезапас.

Дно оврага было сухим и без зарослей. Никита некоторое время бежал по нему, затем свернул и полез по склону. Крутой, заросший кустами склон не пускал, Никита скользил по нему, падал и ползком карабкался, стремясь поскорее выбраться из неожиданной ловушки к тому, кто вел свой последний бой.

Сербские парни не были профессиональными воинами. Рабочие, шахтеры, пастухи, электрики, кузнецы, взяв в руки оружие, воевали отчаянно и мужественно, но часто неумело. Вот и сейчас «калашников» бил почти без остановок, а ведь мог бы и скрыться в ночном лесу.

Никита лихорадочно грёб под себя землю, кусты, бормоча:

— Ну что? Что ты стрекочешь? Братко, уходи, милый, уходи. Затаись, — словно тот, к кому он обращался, мог услышать. Еще метр — и он наверху. Вдруг внизу, где он только что был, где оставил рацию, рвануло несколько взрывов. Чуть ли не с десяток осветительных ракет зависло, освещая не только глубокую впадину, которую он только что оставил, но и крадущиеся, бегущие тени врагов.

Никита зло усмехнулся: «Блох так не ловят. Шустрее надо, братья славяне, шустрее. С ночниками, а дальше своего носа не видите».

Отгорели осветительные ракеты, тишина и темень поглотили лес и тех, кто в нём был.

Сладкий азарт игры ударил в голову. Почудилось, что он опять в каменистых ущельях Кандагара. Там, давным-давно, вот так же в ночь они вышли на кара­ван духов. От воспоминаний перехватило дыхание. Томная истома, как после затяжки «кажгарского» плана, расплылась по телу.

«Ай-яй-яй! Братья славяне, потеряли? Ну как же так? Нехорошо», — он скалился в ночь, блестя белками широко распахнутых глаз. Сердце радовалось игре, шаловливая бесшабашность распирала, захотелось свистнуть громко, сильно, по-разбойничьи, но сдержался. Радовало то, что преследователи его потеряли, что короткие очереди одинокого «калашникова» уходили все дальше, в гущу леса, и то, что приглушенные голоса внизу, под ним, были в его власти.

Никита отцепил две гранаты, коснулся их разбитыми губами и со словами: «Кто не спрятался, я не виноват» — швырнул одну за другой вниз, в едва различимый просвет среди деревьев. Сам, хватаясь за что попало, раздвигая ветви кустов, полез в заросли, в гору. Сзади дважды ахнуло, крики команд, стоны раненых смешались, слились со стрельбой. Он даже не оглянулся, ему было наплевать, что там творилось внизу.

— Чертовы заросли, — ругался Никита. Расцарапанное, разбитое лицо горело, саднило от пота. Местами он лез на четвереньках, потом вставал, снова продирался — и вслушивался, вслушивался.

«Калашников» перешёл на одиночные выстрелы, стрелял с большими паузами и оставался на месте, не уходил.

Заросли кустарника неожиданно расступились, и Никита вывалился на чистый пятачок. Тяжело дыша, встал на одно колено, выставил ствол автомата перед собой. Сердце бешено колотилось. Он слушал шорохи, всматривался в темные силуэты, раскрытым ртом вдыхая холодный предутренний воздух, от чего, как ему казалось, его слух обострился. Тишина, гнетущая тишина. Никита на несколько секунд перестал дышать, не закрывая при этом рта. Только стук его сердца и нарастающий звон в ушах.

«Калашников» больше не стрелял. Может так статься, что из всей группы он остался один.

Их расстреляли в упор, даже не пытаясь взять живьем. Как? Как такое могло случиться? Откуда хорватам стал известен их маршрут? Никита смотрел на небо. Звезды поблекли. Светает. Пути обратно нет. Сел, вытянул с наслаждением ноги, расслабился. Смахнул росу с травы, влажной холодной рукой провел по лицу и почувствовал, как распухли губы, нос. Скривился в улыбке: вот бы ребята сейчас его увидели таким, — и… осознал происшедшее. Никогда больше, никогда, ни он, ни они его не увидят. Печаль, скользнув по сердцу, исчезла. Ноги гудели, но усталости не было. В Афгане за нечеловеческую выносливость его называли волком. Но он не был волком, он был человеком, настырным, своенравным, но человеком. Господи, когда же это было? Молодой старлей мечтал стать генералом, а вместо этого… разжалование… Союз. Заныло сердце.

Никита снял чёрный берет, легонько отряхнул его, вывернул наизнанку, пополоскал по росе, прижал к лицу. Откинулся на упругие прутья куста и закрыл глаза. Минутная слабость, нужно гнать её, гнать так же, как воспоминания. Тяжёлая, тревожная тишина. Всё живое в лесу замерло, даже ветер словно онемел, заце­пившись за верхушки деревьев.

Никита пригладил короткие волосы, натянул берет на голову и аккуратно положил на колени автомат. Он кожей, всем своим существом почувствовал, ощутил приближающуюся опасность, она была рядом. Весь собрался, обратился в зрение и слух. Как бы осторожно ни шли в лесу, он их услышал. Не поднимаясь, перевернулся на живот и змеей заполз за куст, приготовился к бою. Поляна была как на ладони. Приподнявшись на руках, он ещё раз внимательно осмотрелся, намечая для себя ориентиры и выверяя расстояния. Достал три гранаты и положил перед собой, сняв автомат с предохранителя, замер, слился с землей. Чёрная форма и куст над ним делали его в предутренней серости почти невидимым.

Враги вышли на поляну настороженно, один за дру­гим, и оказались в десяти метрах от Никиты. Их было пятеро. Двое, при-гнувшись, разбежались по краям поляны и присели, напряженно осматриваясь. Третий на полусогнутых ногах крадучись пробежал чуть вперёд и тоже присел, образовав треугольник. Он был в двух шагах.

Никита затаил дыхание: неужели что-то почуяли? Хорват был прекрасно экипирован, в каске и бронежилете. Никита видел его так хорошо, что даже тревога на лице хорвата, спрятанная за гримом, не ускользнула от него.

«Боитесь, это хорошо. Из-за деревьев бить вы можете, — Никита поймал в прицел лицо ближнего. — Посмотрим, умеете ли держать удары. Только бы не встретиться взглядом».

Для себя решил однозначно: он не вправе выпускать пятерку живым. Они как раз из тех, кто расстреливал группу, кто убил его товарищей. Двое присели возле рации. Связались с кем-то, что-то сообщили и за­кончили передачу. Никита внимательно наблюдал, ожидая дальнейших действий. Нет, пока стрелять нельзя, трое в охранении свою работу знают, и в ответ можно получить не одну пулю. Нужно выждать.

Группа соединилась и, тихо пере­говариваясь, двинулась по поляне в сторону от Никиты. Они выровнялись в цепочку и развернулись к нему боком. Уходят. Пора. Никита одновременно выдернул кольца у двух гранат и с задержкой в две секунды мягко, по-кошачьи, едва приподнявшись от земли, кинул обе над хорватами. Они рванули почти разом, не успев коснуться земли. Хорватов разбросало. Трое, по-видимому, были убиты; тот, что с рацией, пытался подняться, но рация всякий раз, перевесив, роняла его на землю. Где-то в долине взвилось несколько ракет. Хорват с рацией корчился, стоная. Никита лежал не двигаясь, выжидал. Шедший последним медленно, почти незаметно, перевернулся на живот и подтянул к себе автомат.

Пятый был жив и даже не ранен и, что ещё хуже, лежал к Никите лицом, был готов к бою и, по-видимому, соображал, что это было? Минные растяжки или брошенные гранаты? И если определил правильно, то гадал, откуда их бросили. А если ещё жив кто-то из них?

Никита ждать и играть в прятки не мог, время работало против него, но уйти был не в состоянии. Малейшее движение, шорох с его стороны, и хорват вгонит в него всю обойму.

Радист не вставал, он лежал на боку и поскуливал. Никто из лежащих не шевелился. Пятый не выдержал, приподнял голову и медленно начал пятиться, пытаясь спрятаться за радиста. Этого было достаточно.

Никита нажал курок. Автомат сухо выплюнул три пули. Хорват дернулся и затих. Петляя из стороны в сторону, Никита бросился добивать, но увидел — хорват мертв. Пятеро застыли в неестественных позах, смерть безжалостно прошлась по ним, словно растоптав.

— Вот так, братья славяне, а минуту назад вы были живы, — Никита обошёл, осмотрел убитых, ни на секунду не сожалея о содеянном.

Из-под стонущего радиста торчал ствол «калашникова». Никита нагнулся: «Ну-ка, дай сюда эту цацку», — и грубо выдернул из-под него автомат. Передернул затвор, патронов не было. На рукоятке «калашникова» красовалась русская гравировка «Сатрап». Никита заскрипел в ярости зубами, тяжело сглотнул набежавшую слюну. Это был его автомат, они обменялись месяц назад с Веско в знак дружбы.

Черногорец Веско, отважный богатырь, говорил по-русски с таким забавным акцентом, что заставлял Никиту смеяться до слёз. А когда Никита начинал говорить по-сербски, Веско смеялся, как ребёнок, и просил повторить ещё раз то или иное слово.

Для него он всегда был Никитушкой с мягким ударением на «у». И теперь вот… Веско нет…

— Вы, сукины дети, пришли на чужую землю и охотитесь на её хозяев! Ты знаешь, мразь, кого вы убили? — У Никиты тряслись руки. — Вас здесь везде будет ка­раулить смерть! Везде! Смерть! Понял! И вам не по­могут ваши вонючие, трусливые янки!

Радист лежал на спине, на рации, и жалобно стонал, глядя в небо мутными глазами.

— Где он? Где вы его бросили? — Никита сунул ему в лицо «калашников», схватил за грудки, приподнял. — Я тебя спрашиваю! Сучий потрох, где он? — Радист закатил глаза, судорожно схватил ртом воздух и затих. Никита отбросил его. Огляделся. Озноб бил тело. Уже почти рассвело. Внизу, в долине, стелился туман, занимался новый для него день. Он отхлебнул из фляги.

Утренняя свежесть прокралась в самое сердце и хо­лодила, пытаясь подчинить своей воле. Сейчас сюда спешат люди, чтобы убить его так же — а может ещё злее, — как он убил этих, несколько минут назад здоровых, молодых парней.

— Ну что, братья славяне, повоевали? — Никита осмотрел убитых, пошарил в карманах, взял несколько гранат, шоколад, флягу. Снял с одного бронежилет и надел на себя. С тоской подумал, что если бы у них были «бронники», то хорваты не взяли бы их так легко.

Офицера перевернул на живот, вложил в его ещё теплую руку гранату, подсунул руку под тело, аккуратно вытащил кольцо. И устремился туда, откуда при­шли хорваты.

Никита шёл быстро и осторожно, «Сатрап» легонько бил по спине, словно подгоняя. Хоть он и был готов к неожиданностям, но от увиденного оторопел.

Веско сидел на тропе, прислоненный к дереву, будто отды­хал. Его отрезанная голова лежала у него на коленях.

— Веско, братко! — Никита упал перед ним на колени. — Веско, вставай. Вот и «Сатрап» со мной. Мы уйдем, слышишь. А где у тебя сапоги, а?! — и осекся, завыл, задрав голову. Истинно волк, почуявший кровь, кровь своего ближнего. Он смотрел невидящими гла­зами в небо и выл, раскачиваясь из стороны в сторону.

И тут эхо принесло взрыв гранаты. Никита при­слушался: «Слышишь, Веско, это им привет от тебя». Он потрогал мертвые босые ноги друга, и жуткая реальность резанула по сердцу, дохнув безысходностью. — А сапоги-то зачем сняли?

Осторожно взял в руки отрезанную голову, перепачканную в крови, отложил бережно её в сторону, оттащил тело с тропы. Разметил и в считанные минуты буквально выгрыз штык-ножом небольшую могилу. Положил в неё тело товарища, принёс голову, поцеловал её в лоб и приставил к телу, как должно быть. Закрыл лицо капюшоном камуфляжа и лихорадочно забросал землей. Несколько секунд постоял перед могилой на коленях, прощаясь. Подхватил оружие и, не оглядываясь, побежал по тропе в гору.

Но интуиция подсказала, что хорваты идут за ним несколькими группами, что после того, что он сделал, его постараются не упустить. Остановился, достал гранату, прикрепил в рогатке куста чуть ниже уровня лица, поперек тропы натянул лесу, оценивающе окинул взглядом. Горе потерявшим бдительность,

а хорваты спешат… И, не таясь, побежал между деревьев в гору. Но метров через двести остановился: куда? зачем? Вверх нельзя, нужно наоборот вниз, к ним, там его не ждут.

Он увидел себя с высоты маленьким и одиноким. Происходящее показалось продолжением начатой игры, чьей-то замысловатой игры, ему непонятной, но тем не менее он в ней участвует и не просто участвует, а на кон поставлена его жизнь. Или же он её сам поставил.

Волна щемящей тоски ударила в сердце. Страха не было, непонятный, неожиданно возникший вопрос: «Зачем?» — остановил, сковал, обесцветил мир, его самого.

«Что такое?» Никита схватился руками за голову. «Что такое? Что за наваждение?»

Суматошная жизнь: Афган, Приднестровье, Абхазия и вот теперь Краина, будто на кончике незаженной спички, мгновение, вспышка, и его не станет, и не будет уже никогда. Он не увидит ни неба, ни солнца и не будет дышать. А ведь он дышит, как дышали те парни, которых он убил, как дышал Веско, которого убили они.

Чувство опасности исчезло. Никита повернул назад и бездумно, словно пьяный, углубился в лес, в непролазную чащу, полез через неё вниз, к долине, к врагам. И здесь до него донёсся взрыв гранаты, трескотня автоматных очередей. Никита удовлетворенно улыбнулся: «Это вам за Веско». Теперь хорваты будут осторожнее и медлительнее, но ещё злее.

Солнце стояло в зените, когда Никита упал от бессилия на камни у небольшой быстрой речушки. Он погружал голову в холодную воду, пил полными глот­ками, смотрел на бегущую меж камней воду, на высокие деревья, что выстроились вдоль берегов, на солнце, небо, на свои ободранные руки и не узнавал ни окружающего мира, ни себя. Девичий смех, словно пулеметная очередь, подбросил, заставил отпрыгнуть к кустам и замереть. Смех был такой звонкий и соч­ный, что показался Никите неестественным. Он даже подумал, что ему почудилось.

Смех повторился. Совсем рядом, напротив, спускались к берегу двое. Он и она, оба в военной форме. Он офицер, высокий, с закатанными по локоть рука­вами камуфляжа, с автоматом за спиной, поддерживал её за руку и что-то говорил. Она без оружия, небольшого роста, круглолицая, с короткой стрижкой, смеялась счастливо и беззаботно.

Никита смахнул капельки воды с лица и облегченно вздохнул: «Чуть не влетел. Надо уходить». Он последний раз окинул взглядом место своего скоротечного отдыха и уперся взглядом в сиротливо прислоненный к камню «калашников». «Сатрап» был на виду, и не заметить его пришедшие просто не могли.

— Мать вашу с мёдом, — выругался про себя Никита. — Что? Другого места не нашли любиться? — Он сплюнул, напряженно всматриваясь. Указательный палец механически перевел «калашников» на оди­ночный бой.

— Лука! Лука! — девушка испуганно остановилась, показывая на автомат. Никита выстрелил, не целясь, от живота. Офицер от неожиданности присел, запустив руку за спину.

Пуля попала в девушку. Она запрокинулась головой, словно кто-то ударил её снизу в подбородок, и рухнула, увлекая за собой офицера. Вторая пуля угодила офицеру в висок. Он, так и не поняв, что про­изошло, уткнулся лицом в речную гальку.

А вода журчала. Так же светило солнце и пели птицы.

— Мать вашу! — Никита подошёл, закинул за спину «Сатрап». Пригоршней набрал воды, плеснул на лицо, шею. — Мать вашу, — с досадой повторил он.

Никогда ещё ему не было так гадко. На убитых смотреть не хотелось. «Никто вас сюда не звал!» — он хотел было уйти, но стон остановил. Никита подошёл. Офицер смотрел стеклянным глазом куда-то сквозь него, далеко, в вечность. Стонала девушка. Никита поднял её на руки, отнёс на ровное место. Достал нож, разрезал камуфляжную куртку. Пуля прошла выше левой груди под самой ключицей навылет. Ранение оказалось не опасным. Никита перевязал рану. Он смотрел на маленькую белую грудь хорватки, на красивые, словно резные губы, трогал каштановые волосы, а к горлу подступали спазмы.

— Лука? — губы девушки дрогнули. — Лука?! — ­Глаза распахнулись в ужасе. Она рванулась, вскрик­нула от боли и, ещё больше посерев лицом, опала.

— Не дёргайся, перепёлочка, не дёргайся. Через день-два в классики играть будешь. Я сейчас… ухожу. Знаю, что нельзя тебя живой оставлять… но ты баба. А я русский. Мы всегда от сердечности своей страдаем. Вот только ума никак не приложу, как я в тебя не попал, как не шлепнул. — Никита встал. — Никита меня зовут. Запомни, Ни-ки-та. Крестник твой, мать твою… Да и так до смерти не забудешь.

Хорватка смотрела испуганно.

— Ну, ладно, перепёлочка, домой, кужди, кужди тебе треба ехать… путовати, треба путовати кужди. Не фиг по чужой земле шакалить. А твой, — он мотнул головой в сторону офицера, — сам виноват… сам крив… война идёт… рат, рат, а ему любви… волети захотелось, пижон, — и сплюнул. — Сейчас за тобой твои прискачут, небось услыхали. А мне пора. Тоже домой… кужди надо.

Он повернулся и быстрым шагом зашагал по берегу. Поздним вечером Никита вышел к условленному месту и обнаружил, что перейти к своим не сможет, что три последних километра для него равносильны расстоянию до Луны. Войска были в движении и нарушили тайную коммуникацию переходов.

Только на четвертый день, после нескольких стычек с хорватами, где чудо да «бронник» спасли его, фортуна, как показалось Никите, наконец-то склонилась к тому, чтобы выпустить из этого мешка. Грязный, заросший щетиной и ободранный, он вышел в небольшую долину между гор. Дорога упиралась в сербскую деревеньку, и, по всем его расчетам, до своих было рукой подать.

В деревне несколько домов горело, слышалось дикое мычание коров, крики людей. Вдруг он увидел цепи хорват.

— Что за чёрт? Кого они шарят? — Никита осмотрелся. Да нет, не может быть такого. Обожгла догадка. Это же за ним. Его обложили. Он рванулся назад к лесу. Поздно. О! Если бы был вечер. Мозг работал лихорадочно, умирать в планы Никиты не входило. Не за этим он сюда приехал добровольцем из России.

Пригнувшись, Никита побежал в долину. Ничего, он выдержит, он выносливый. Не в таких переплетах бывал, и жив. Ну, «Сатрап», выручай, родимый.

Окружавшие распались, им теперь незачем было идти цепью, его видели. Никита бежал по давно не паханному полю — местами бурьян достигал груди — и думал, что это даже хорошо, что поле. Они, по-видимому, хотят взять его живьем, на этом и надо сыграть.

Хорваты шли, словно загонщики на зверя, громко крича, свистя и улюлюкая. Глупые, они забыли, с кем имели дело. Никита остановился, задержал дыхание и как на стрельбище вскинул автомат: та-та-та-та… несколько маковок в касках споткнулось не по своей воле, остальные попадали в целях безопасности.

Никита зло усмехнулся: «Что, братья славяне, кусаюсь? Это вам не игра в войнушку», — и побежал, петляя, перепрыгивая через кочки. Не добежав до лежащих метров тридцать, он метнул в их сторону три гранаты, упал и пополз, не останавливаясь. Вперёд, вперёд, вырваться. Руки привычно делали работу. С колена длинное, прицельное: та-та-та-та-та… ещё две гранаты, и вперёд, вперёд.

Он прорвался, он уходил. Воздух раздирал легкие. Пули цвиркали то веером, то поодиночке, над ним и вокруг. Краем глаза Никита видел, что ушёл, но также видел и то, что за ним не бежали, да и пули вдруг перестали свистеть.

Не хватало воздуха, он с сиплым надрывом вырывался из легких, словно предупреждая, что через мгновение они разорвутся на куски. Никита сбавил бег, соображая, что произошло. Он видел впереди спасительную кромку леса, а там совсем немного — и свои.

Земля разломилась, полыхнув, под ногами. Его опрокинуло и ударило, обожгло до невыносимой сухости во рту. Страшная, адская боль разорвала сознание, погрузив во мрак, чтобы через мгновение вытащить вновь на новые муки. Сквозь боль он осознал: это конец. Так вот почему за ним не бежали. «Сатрап» лежал в стороне. Никита хотел дотянуться, доползти, но нет, силы покинули.

Он очнулся от того, что его тормошили. Вокруг стояли хорваты. Солдаты курили, тихо разговаривали, с любопытством посматривали в его сторону. Двое бинтовали ноги. Боли не было.

«Эх, гранатку бы, — с тоской подумал Никита. — Мрази, раздели, сделали обезболивающий. Живехонького взяли. Какая забота». — Он вспомнил голову Веско. Застонал.

— Мэкита, — солдат с рукой на повязке наклонился над ним. Его глаза алчно блестели. — Смрт, Мэкита, смрт.

— А… перепёлочка… добр дан… вот так встреча… — вот так… састанак, — едва прошептал Никита, — а… говорила… летать не сможешь, — он чуть улыбнулся. — Ты ещё кучу детей нарожаешь… сучонка.

— Мэкита, — её красивое личико было грозно и дышало ненавистью, — смрт.

Она позвала офицера. Тот хмуро посмотрел на Никиту, что-то скомандовал солдатам, те повернулись и ушли. Он достал пистолет, отдал хорватке и тоже пошёл вслед за ними.

— Мэкита, смрт, — она двумя руками обхватила рукоятку пистолета и, сощурив глаз, нацелилась в лицо.

— Перепёлочка, тебе… такими… ручками не пистолет бы держать, а… цветы, — он смотрел на чёрный зрачок ствола, на голубое небо, опять на зрачок.

— Как же всё глупо, — подумалось ему.

Пистолет ходил ходуном. Хорватка напряженно щурилась на Никиту.

— ­Бинты… завойи… зачем попортили, а? Вы бы…

Хорватка выстрелила. Никита не увидел вспышки, как не услышал и второго выстрела.

— Смрт! Смрт! — Она крутнулась на месте и побе­жала к офицеру. Прижалась к его груди, заплакала. Истерика длилась недолго. Офицер, успокоив её, отправил к солдатам. Сам подошёл к распростертому Никите, постоял с минуту, рассматривая тело, поднял его «Сатрап» и, приставив ствол к сердцу, нажал на курок. Щелчок, выстрела не последовало.

Офицер передернул затвор, выбросил испорченный патрон. Прицелился, и вновь щелчок, выстрела не последовало. Офицер в изумлении осмотрел автомат, несколько раз передернул затвор, выбрасывая патроны, и, когда последний был извлечён из магазина, он нагнулся, достал его из примятой травы, зарядил, прицелился и нажал на курок. Щелчок, выстрела не после-

довало.

Офицер бросил автомат на Никиту, посмотрел на его безжизненное, окровавленное, разбитое пулями лицо, уже окруженное мухами, и, пнув босую ногу, пошёл к солдатам.

Солнце будто этого и ждало: качнулось и закатилось за гору, и ночь стремительно опустилась на землю, пытаясь спрятать следы содеянного.

Глубокой ночью в деревне, у крайнего сарая ещё дымящегося дома мелькнули две тени. Они двигались осторожно. Пересекли дорогу, зашли со стороны поля и крадучись приблизились к Никите. Одна из теней тихо заголосила, другая в метре от него начала рыть яму.

Работа оказалась не из легких. Поле, года три не паханное, не хотело принимать в себя лопату. Оно уже давно вместо хлеба родило сорняк и засеяно было минами. Но женщины, привычные к тяжелому труду, заменяя друг дружку, копая по переменке, осилили поле.

Работали молча. Когда яма была готова, они бережно подтащили Никиту к ней. И одна из них, старшая, запричитала, крестясь, простирая руки к небу.

— П-ии-ти… пи-и-ть, — пробулькало, прохрипело.

Женщины засуетились.

— Тихо, син, тихо, — старшая припала к Никитиной груди. –Сада, сада, син.

Они расстелили мешковину, в которой собирались его хоронить, затащили на неё Никиту и поволокли, продираясь через бурьян. У дороги остановились, одна вернулась, пошарила на том месте, где лежал Никита, нашла автомат, бросила его в яму и, сталкивая землю руками, закопала.

Лишь только под утро добрались до сарая.

А утро было солнечным, безветренным. По дороге, фырча и лязгая, шла хорватская армия, в безоблачном небе с рёвом проносились американские самолёты. Сербские женщины исподлобья глядели на солдат. За настороженностью скрывались тайна и надежда. Там, в сарае, обмытый настоями из трав и перевязанный, метался в бреду русский воин, невесть как попавший в их землю. Воин со странным именем «Сатрап». А если есть один русский, то есть и другие. Значит, они сербов, братьев своих, не оставят в беде и рано или поздно придут на помощь. Так было не раз.

Это так же верно, думали женщины, как и то, что сами они ни за что не дадут ему умереть.

БРАТАН

Поезд опаздывал. Наверстывая время, вагоны будто летели сквозь грозовую июльскую ночь, неистово гремя на стыках. Пассажирский люд, измученный дневной духотой, спал, безмятежно разметавшись на полках. Торчащие в проходе голые ноги, свесившиеся руки, резкий запах потных тел — все казалось неесте­ственно неподвижным, отдельным от мчащегося во тьме поезда. Мне не спалось. Я сидел за столиком боковой полки, смотрел, как за окном бушует гроза, и наслаждался неожиданной прохладой.

— Слышь, братан, ты спать вроде не собираешься? Давай поговорим, а?

Передо мной возник парень в спортивных брюках, голый по пояс. Он напряженно улыбался, прижимая к животу бутылку водки, два граненых стакана и прозрачный пакет с солеными огурцами, куском колбасы и буханкой хлеба.

— Братан, понимаешь… тоска одолела… — И нерешительно подсел напротив, на самый краешек сиденья.

Его внешний вид — крепкий торс, коротко стри­женые волосы на лобастой голове, наколки на плечах — настораживал. Мелькнула догадка: «Наверное, бывший зек. Отсидел. Домой, бедолага, возвращается. Поговорить захотелось. Душу излить. Накипело, небось. Ишь, тоска одолела. Судя „по фактуре“, лет десять отбарабанил. Точно убивец. Какого чёрта я спать не лёг!»

Но нательный крест, на капроновой нитке, и глаза незнакомца… Говорят, что бывает у людей глаза светятся от счастья, а здесь, наоборот. Глаза отрешенно-усталые, мне почудилось, что вокруг них словно образовалась пустота, как бы невидимая воронка, втягивающая в себя свет. Или же это впечатление создавали едва заметные тени под глазами. Встретившись с ним взглядом, невозможно было отказать, я поспешно кивнул:

— Присаживайся, — я пожал плечами. — Не гнать же тебя. Ты уже и так сидишь.

— Братан, я знал, что не отворотишь. Вы, очкарики, почему-то часто похожи друг на друга — мягкие и нерешительные. Добрые… одним словом. Нет, нет! не спорь. Знаю, что говорю. Если я, не дай Бог, стану инвалидом, милостыню просить буду только у очкариков…

Говоря, он споро, по-хозяйски раскладывал на столике закуску. Я тоже полез за своим провиантом. Пить, правда, не хотелось. Но отказать этому парню с его доверчивым радушием, вовсе не похожим на дежурно-дорожное поведение попутчиков, я не мог.

— Давай, братан, по маленькой, за знакомство, — он поднял граненый стакан. — Куда путь держим?

— В Казань. — Я тоже взял стакан.

— А! К татарам? Вам там обрезание ещё не сделали? Не мусульманин часом? Им вроде пить нельзя. Хотя я повидал в Чечне разных. Некоторые и пьют, и анашу шмалят, и убийством не гнушаются… И все именем Аллаха. И не в бою, не в схватке на равных. Глумятся над женщинами, детьми, с пленными страшно расправляются. Несколько моих друзей посмертно стали «мусульманами». Только обрезание у них было нестандартное — ничего не оставили в том месте.

Я от неожиданности растерялся:

— Да нет, я русский, да и у нас не Чечня.

— Ну-ну. Я шучу. Знал я двоих татар, воевали вместе. Плохого ничего сказать не могу, смелые ребята. Одного духи окружили, уговаривали сдаться. Откуда только узнали, что татарин. Мол, ты мусульманин и мы мусульмане, иди к нам — вместе русских убивать будем. Долго уговаривали… И уговорили. Вышел он к ним, израненный весь, где только силы взялись. Они ему улыбаются, «Аллах Акбар!» кричат. Он им тоже «Акбар! Акбар!» — и рванул чеку гранаты… Пятерых с собой забрал. Правильный парень был. Давай, братан, за знакомство и за таких правильных ребят выпьем. — Он привстал из-за стола. — Сергей Гладышев, десантура. Нахожусь в отпуске. — И резко, одним глотком опорожнил налитое.

Сел. Тут же, не закусывая и не глядя на меня, вновь плеснул на донышко и выпил молча. Искоса глянул и, заметив немой вопрос, выдохнул:

— Ты пей, братан… бр-р-р… во гадость, а? Смерть не люблю теплую водку. Пей за знакомство, — сам так скривился, что меня всего передернуло. Я с опаской посмотрел на содержимое в стакане, а он смачно захрумкал огурцом.

— Да ты пей, пей… не отравленное. Один я выпил не от жадности, это за друга своего, Степана Пономаря… Он перед смертью… просил: если где придется употреблять горькую, вспомни… и пару раз опрокинь.

Я понимающе кивнул:

— Ну, значит, за знакомство. Василием меня зовут. — Я протянул ладошку, но Сергей не сделал встреч­ного движения, не сказал обычной фразы: «Очень приятно». Будто вовсе забыл обо мне. Я выпил теплую, воистину горькую жидкость и захрустел соленым огурцом за ним вдогонку.

Мы некоторое время хрумкали огурцами молча.

— Братан, а ты знаешь, что такое жизнь? — Он перестал жевать. — А? Не-ет, ты не знаешь, что такое жизнь, — отложил свой огурец. — Ни ты, ни… они, — Сергей взглядом окинул вагон. — И я не знаю. Одному Богу известно, что есть жизнь, а что есть смерть. — Его пальцы отщипнули мякиш хлеба, размяв в катышек, бросили на газету. Лоб покрылся крупными бороздами морщин.

Он вдруг рывком наклонился через столик, почти к самому моему лицу и с жаром, с пугающей страстью громко зашептал:

— Братан, ты когда-нибудь видел, как уходит из человека жизнь? Когда в него, в мягкие ткани тела врывается, вспарывая, металл. Холодный и безжалостный… чтобы убить. Когда живое, сильное тело послед­ним усилием сопротивляется, трепещет, будто не веря, что маленький кусочек металла уже отделил его от мира живых? И этот последний ужас в уходящих глазах…

Когда конвульсиями тело стремится освободиться, соскользнуть с лезвия… А ты ему не даешь… придерживаешь. Вот оно еще живо и вот уже нет. Только последняя судорога… мелкая дрожь, словно кто-то там внутри ухватился за острие ножа. Невидимая связь передалась на рукоятку, ты её чувствуешь своей рукой, своим телом! — Он осекся, замер, словно только что увидел меня.

— Может быть, это и есть жизнь… чужая жизнь? Может, она, она цепляется за нож в нежелании уходить из тела? Или же смерть, таким образом, говорит:

— Вот и я пришла за тобой. Ты готов?

Он откинулся на перегородку, глаза его сузились охотничьим прищуром, словно пытаясь что-то разглядеть у меня за спиной. Я не знал, что сказать, да он, казалось, и не ждал моих слов. Но я ошибся. Взгляд вновь сосредоточился на мне, и он настойчиво вопро­сил:

— А, Василий? Ты такое видел?

Я в недоумении уставился на него. Ну, думаю, начинается. Собеседничек подсел. Сейчас точно от души наговоримся, до икоты. Что будет, если он ещё выпьет? С вывихом парень, что ли, а может контужен? Смысл его слов как-то не доходил до меня. Лишь неясная тревога поселилась внутри, хотелось убежать. Вновь промель­кнуло в голове: «И какого черта я не лег спать?»

В вагоне выключили свет. Душе моей и вовсе стало неуютно.

— Не люблю, когда темно, — будто уловив мое состояние, произнес Сергей. — С Грозного к темноте аллергия. Обязательно какая-нибудь пакость произойдет. — Он встал и, покачиваясь в такт вагона, побрел в сторону первого купе, где обосновались проводники.

Через несколько минут, пощелкав выключателями, они зажгли ночники — бледное подобие света.

— У них там настоящий балаган. Ты бы видел, Василий! Весь стол бутылками уставлен. Проводники, наверное, со всего поезда сбежались. Человек десять. А гонору-то, гонору… да ладно. Я завтра с ними потолкую. — Он плюхнулся на свое место и, сощурясь, пытался через серо-сизое марево света заглянуть мнев лицо.

— Ты че, Василий, загрустил? Не вешай носа. Давай еще по маленькой махнем.

Это был совсем не тот человек, что некоторое время назад присел за мой столик. Я не мог понять этой перемены. Неужели водка всему ви­ной?

— С проводниками-то чего не поделил? Мужички тоже решили напряжение снять. Что здесь зазорного?

— Э-э, нет, братан, шалишь. То мы, а то они. С коробейников деньгу срубили и теперь оттягиваются. А пить им, Василий, нель-зя-я. Они на службе. Если хочешь, на посту. Они за нас с тобой в ответе и за коробейников этих… — Он говорил, а сам разливал водку.

— А ты сам как к ним относишься?

— К кому? К коробейникам? — Сергей хотел было разлить по стаканам остатки, но отставил бутылку и махнул рукой в сторону вагонных полок:

— Ты глянь на них, на эту челночную братию, с их тюками и баулами. Вон, одни ноги торчат. Ты думаешь, они мотаются по доброй воле? Не-ет, братан, у них хлеб не так сладок, как некоторые считают. А проводники… сущие коты, как на Руси говаривали — тати, обирают челноков. Здесь их вотчина, они тут хозяева… — Лицо у него посуровело, сделалось жестким, что щучьим, глаза словно остекленели. У меня мелькнула мысль: наверное, с таким вот лицом и взглядом убивают, а он зачеканил слова:

— За наших с тобой братишек. За наших русских парней убитых, искалеченных, замученных. Которых жгут, которым выкалывают глаза, которым живьём отрезают головы, с которых с живых сдирают кожу, которых… которые не отомщены и… Эх! Вася, Вася, мирный ты человек и ничегошеньки ты не знаешь, как не знают миллионы таких же, как ты. Зря я в отпуск отправился, зря. Мать вот волнуется. Ну и решил: поеду, покажусь, что живой. Но тем, кто там, в грязи и крови под смертью ходит, лучше не видеть этой так называемой мирной жизни. Почему всё так неладно, я понять не могу. А ты, Василий, небось, немало книжек прочёл? Скажи, ты понимаешь?

Жадными глотками водка ушла в горло, только кадык дважды колыхнулся. Он не скривился, не поморщился. Желваки на скулах напряглись, огрубели, он зло, с лютой ненавистью бросил в чёрное окно, исхлестанное дождевыми прутьями:

— Уверовали. Думаете, на вас нет суда? Ничего, вы ещё рыгнёте своей кровушкой… мало не покажется. Под самую завязку. Мы уж позаботимся.

Мне стало не по себе. Кого он предупреждал, бросая угрозу в ночь? Тех, против кого воевал, или тех, кто его туда послал?

Я торопливо и молча выпил. Водка показалась мне ещё более горькой и противной. Сердце вдруг захлестнула щемящая обида за десантника Серегу, за измученных пассажиров, за то, что происходит у нас в стране. Мне захотелось сказать парню что-нибудь утешительное, я ощутил, что исчезло нечто, разделявшее нас, будто я в бою был с ним рядом и тоже стрелял и хоронил друзей…

Сергей вдруг тихо, вполголоса запел:

То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит,

То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит…

Дождавшись паузы, я попросил:

— Сергей, расскажи про наших ребят, там…

— А что рассказывать? Вот, как ты думаешь, если я не нужен государству, нужно ли тогда оно мне? То-то и оно. — Он тяжело вздохнул. — Ты, небось, по телику уже всё видел… Примерно так вам объясняют: «Сегодня обстреляли федералов десять раз, убито трое, одиннадцать ранено». Вася, ты мне скажи, откуда они взялись, из каких закутков повылазили? Это надо же так ненавидеть свою армию… Да может, мы и впрямь не их армия? Какие-то непонятные федералы… Ждут не дождутся, когда нас, нашу армию вывезут грузом «двести». Твари! — Он разлил водку и нехорошо усмехнулся: — Да, мы, русские, все пьём и пьём, словно на чужих поминках, а это поминки по нам самим… Да, Василий, странные это поминки, на которых одинаково плачут и о павших, и об оставшихся в живых. Потому что и те, и другие просто жертвы, а не герои войны. А никакой войны и не было. Есть гласное разрешение на убийство российских воинов. Если бы шла настоящая война — неделя и в Чечне установились бы мир, тишина и покой… Только вот кровь и смерть были настоящие…

В купе у проводников забренчала гитара, раздались пьяные возгласы, кто-то настойчиво предлагал тост за «Тех, кто в море».

Сергей плеснул в свой стакан, сказал:

— Прости, братан, я тебе не предлагаю. За него всегда пью один… Он был мне другом с детства. Пусть, Степан, земля тебе будет пухом. — Глотнул, отломил ломтик хлеба, макнул в соль и зажевал, сумрачно глядя в окно.

— Степан? Он что, тоже погиб? — спросил я.

— По-оги-иб. Вернее, погибель свою нашёл. И печально вывел:

Расступись, земля сырая, дай мне молодцу покой.

Приюти меня, родная, в тихой келье гробовой…

Что-то в его голосе, когда он говорил о друге, насторожило меня. Да и лицо Сергея, хоть и горестно-задумчивое, вдруг сделалось жестким, складки у губ обозначились черным. Он исподлобья глянул на меня и, не дожидаясь вопросов, сказал:

— Мы учились с ним вместе десять лет, за одной партой сидели, в одном доме жили на Вишенке, есть такой район в Виннице… на Мазеповщине.

— Не понял. А это где? Что за местечко?

— Вот-вот. Есть такое местечко. Сначала Малороссией называлось, потом Украиной или окраиной государства Российского, а сейчас Мазеповщина. Нет больше ни малороссов, ни украинцев, ни хохлов, а есть теперь… ма-зе-пин-цы.

Он вдруг умолк, отвернулся и несколько минут смотрел в чёрное окно, где метались грозовые всполохи. Я тоже молчал. Настроение попутчика резко изменилось. Его бесшабашность, поначалу так пугавшая меня, куда-то вдруг исчезла. Я почему-то и жалел Сергея, и одновременно завидовал ему. Эти противоречивые, непонятные ощущения бередили мне душу, и я вдруг протянул руку за стаканом и впервые за эту ночь по собственному желанию, не дожидаясь Сергея, сделал глоток… И ничего не почувствовал, ни вкуса, ни крепости. Будто то была вода.

Ладонью смахнув со стекла испарину, Сергей влажной рукой провёл по лицу, будто стирая с него что-то, и вновь заговорил:

— У друга моего Степана была любимая песня. «Ой, летилы дыки гусы». Бывало, на Буге летом загораем, а он как затянет, ну что Гнатюк… Отдыхающие подходили послушать. Хороший голос имел. — Горькая улыбка, скользнув по лицу, растаяла. — Уехал я из Винницы, сначала переписывались, а потом началось: то письма не доходят, то возвращаются.

В армии отслужил, а на гражданке — перестройка уже была в разгаре — выяснилось, что у меня никакой профессии. Стрелять, взрывать умею — и только.

Помыкался, помыкался, где только не был, чем только не занимался, и все как-то неудачно: то сократят, то просто вышибут. — Он жестко взял меня за руку, сжал. — Поверишь, Василий, порой поесть было не на что. И помощи ни откуда нет. Ни связей, ни знакомств не завёл. Ну и вернулся я обратно в армию — стал служить по контракту.

А что было делать? Кто же знал, что со своими воевать придётся! Лучше бы, конечно, жизнь по-другому устраивать. Можно было к братве податься… Впрочем, что сейчас говорить… А со Степаном мы в этом разорванном пространстве потерялись… — Сергей рывком поднялся и без паузы заговорил о другом: — Ну что, Василий, давай по кофейку, а? У меня в термосе запарен, зерновой.

Не дожидаясь ответа, нырнул в темноту вагона на свое место. Через минуту появился, уже в маечке с голубыми полосками. Он разлил кофе по стаканам. Едва пригубив, продолжил:

— Тут в Грозном мы один дом брали. До нас он несколько раз из рук в руки переходил. На той стороне наёмники, а с нашей ребята молодые, по первому году служили. Если с оружием ещё как-то научились обращаться, то в боевой обстановке порой вели себя как в игре в казаки-разбойники… Вдобавок ко всему и воевать по-настоящему не давали. В общем, бардак был порядочный. — Сергей крепко обхватил ладонями стакан, будто снаряд, который надо загнать в ствол орудия. Я смотрел и слушал, боясь, что он вдруг передумает и прервёт свой рас­сказ.

— Ну, подошли, вокруг развалины, не сунешься… Где перебежками, где ползком подобрались вплотную. И оказались, как на блюдце, перед ними.

Только в доме тишина. Лежу я на щебенке за сло­манной бетонной плитой, а у меня «калаш» с подствольником. И мне эта тишина очень не нравится. Дай, думаю, пощупаю, вроде на втором этаже кто-то шебаршится. Едва высунулся, они влупили по нам со всех сторон… Мы их не видим, а они из дома прицельно садят… Ощущение, что заманку нам устроили. Видно, ждали нас. Кто-то предупредил. — Он сделал несколько глотков из стакана, мне показалось, что его начал бить озноб.

— Снайпер, падла, то ли решил со мной поиграть, то ли достать сразу не смог — цокает пулей то возле локтя, то возле колена. Благо, рикошет в другую сторону. Вокруг стрельба, и не понять, откуда он бьёт, а тут ещё из гранатометов начали шарахать… Вовсе жарко стало. И тут я боковым зрением ухватил, что с первого этажа снайпер щёлкает. Выждал момент — и жахнул. Как в окно за выстрелом ввалился, не помню… Поливаю с «калаша», кручусь на месте… Вижу, по комнате трупы духов раскиданы, и наши ребята тоже есть, а в дальнем дверном проёме вроде фигура мелькнула. Полоснул я очередь туда, а сам следом. Слышу, сзади братишки поддерживают, ну, думаю, не пропаду.

Заскочил в следующую комнату: потолок наполовину разрушен, стены черные, повсюду человеческие испражнения, мусор, стекло. Перед дверным проёмом винтовка снайперская валяется, а чуть в стороне — дух на животе по полу ползает. Я к нему, перевернул, а у него кровь на губах пенится. И глазам не поверил, девка… — Он тяжело вздохнул, резко провёл по коротким волосам рукой. — Ладно бы чеченка или из прибалток, а то наша — русская… курносая. Хрипит: не убивай!.. Пуля ей бронник пробила… фарш под бронником.

Нет, думаю, мразь, не жить тебе. Скольким ты нашим ребятам пулей брови вместе свела. А она изгибается, что та ящерка, корчится и лицом… по говну елозит… очень, видать, больно. «Жить, жить хочу… не убивай… сын у меня, Сашенька…» — сипит легкими.

Вот так, Василий, все, оказывается, перед смертью жить хотят. Поднёс «калаш» к её уху, нажал на курок… только мозгив разные стороны.

Сергей помолчал, крепко растёр лицо руками, то ли сдирая с него нечто невидимое, то ли пытаясь загнать внутрь страшные воспоминания…

— Не дождётся сыночек Сашенька и не узнает, где кончила мамка его жизнь свою паскудную… А деваха рослая, красивая, скольких бы могла ещё парней нарожать. Обшарил, а у нее письмо недописанное, маме… в Челябинск. Обратный адрес — город Сочи. — Сергей откинулся на перегородку. — Сочи, Сочи, чёрные ночи. Муторно на душе стало… Выстрелы слышу, разрывы, а сам не могу от письма глаз отвести. Ничего не пойму. Что с нами, русскими, сделалось, что в России происходит? Кто стравил народ? — Он опустил голову на столик, обхватил её руками, и мне почудилось, что застонал. Я его не тревожил. Уставившись в темноту за окном, думал о своём попутчике и о том, что услышал от него.

Поезд торопился, били по рельсам колёса: тук-тук, тук-тук… Бледно горели вагонные лампочки, а за окном по-прежнему полыхали бело-синие, с кровавым отсветом грозовые всполохи — теперь они казались мне снарядными разрывами. Свежий ветер, напитан­ный электричеством, будто принёс запах пороха.

— Сергей, может, мы с тобой чего-то недопонимаем? — не выдержав напряженного молчания, загово­рил я. — Ведь чеченцы — это те же граждане России, и, наверное, не нужно было их принуждать? Может, они сами как-нибудь…

— Как это сами? Как-нибудь? Вон твоё «как-нибудь», — перебил Сергей. — А ты загляни в глаза беженцам, ограбленным, униженным, изгнан­ным из своих домов. Ты знаешь, что они сделали с русскими? С русскоязычными, как сейчас принято говорить, словно русских и вовсе нет. Остались только русскоязычные. Я не хочу эту тему трогать… Ты видел изнасилованных маленьких девочек? Ты знаешь, о чём они думали, о чём просили в тот момент? В чем, скажи, они повинны перед этими дикарями? Перед этим… зверьём! В чём их вина? Ты-ы, ты-ы, — он словно поперхнулся, — ты ви-идел, как плачет отец над трупом своего маленького сына, над которым сначала надру­гались, а потом живым затоптали в грязь! О-о! Не-ет, братан, ты ещё не знаешь, что такое настоящее горе. Когда люди глядят открытыми глазами на солнце и не-не видят его! Ты видел своих друзей с выколотыми глазами, с распоротым животом и вырезанными яйцами… и… и-из-изувеченных при жизни?.. Братан, знаешь, горе не бывает маленьким, горе всегда безмерно…

Он замотал головой, словно отгоняя кошмар, некоторое время напряженно молчал, будто решая, говорить ли дальше, и решительно, жестко произнес:

— Они сами себе подписали приговор. Сами поставили себя вне закона! Вне Закона! Они враги России, а врагов надо уничтожать, если этого не сделать… У нас нет выбора. Этот Карфаген должен быть уничтожен. У нас есть право на эту месть. Святое право, и никто, и ничто нас не остановит. Год, два, десять лет пройдёт, но мы отомстим. Они думают, что только у них кровная месть… Не-ет… хрен вот им, теперь она есть и у нас. Мы клялись ничего не забыть. Наши павшие, замученные товарищи дали нам право… — Я смотрел на его слабое отражение в окне и мне думалось, что это не он говорит, а его вторая сущность, та, что следует за ним и сейчас воспаленно вещает из-за стекла.

Сергей опять умолк внезапно, на полуслове, то ли не зная, на что он имеет право, то ли не желая договаривать. Мне показалось, будто я понял, уловил недосказанное им, и я поспешил возразить:

— Извини, Сергей, я не согласен с тобой, нельзя воевать с целым народом…

— Никто так не ставит вопрос. У меня нет ненависти к чеченцам, и я думаю, многие наши жертвы из-за этого. Но почему с русскими можно делать все, что заблагорассудится, а с другими нельзя… Мы не научились по-настоящему ненавидеть своих врагов, а эту нечисть, что довела людей до такого состояния… необходимо вывести… Ладно, Василий, давай прекратим этот никчемный разго­вор… Только я уверен: если стреляют из-под юбки, жалости нет места…

— Сергей, ты же православный! — не унимался я. — Крестик, наверное, не из-за моды носишь. А в писании говорится «не убий». — Увидев, как он сжал кулаки, я осторожно обнял его за плечи. — Успокой­ся, Сергей. К тому же, говорят, что Бог един, будь то мусульманин, буддист или православный. Наш Создатель… Просто называют его по-разному. А убитые, как с той, так и с другой стороны, сейчас предстали перед Всевышним. Наверное, он разбе­рется с каждым в отдельности и каждому воздаст по заслугам…

— Ну, спасибо, просветил. — Сергей кулаком хлопнул по сто-лу. — Не было тебя там, рядом со мной. А я-то все думал, в догадках терялся, что же мне не хватает? Оказывается, проповедей твоих гнилых.

Я примирительно улыбнулся:

— Извини, может, что-то сказал не так. — И спросил невпопад: — Расскажи про Степана, как он погиб?

— Там же, в тот день, когда дом брали. — Он устало посмотрел на меня и тихо сказал: — Василий, прости, не могу я сейчас об этом. Если захочешь, расскажу завтра… А сейчас пошли спать.

— Ну что ж, завтра так завтра. Спокойной ночи.

Он ушёл. Я разложил постель, разделся и юркнул под простыню. Едва закрыл глаза, передо мной, словно на киноэкране, возникли сцены из рассказа Сергея. Я вновь удивлялся увиденному — но уже во сне.

И в полусне мне было тревожно, неуютно. Привиделось, что крыша вагона бесшумно отделилась вместе со стенами и люди полетели в черную бездну звездного неба, беззвучно крича, размахивая руками, хватаясь друг за друга. Меня самого невидимая волна подхватила, как пушинку, но я в отчаянии уцепился за какую-то ручку и держался, держался из последних сил. Крик вдруг превратился в испуганный шепот, стал явью и вернул меня в вагон, в его желтый полумрак.

— Не надо… Я про-шу, не надо! Ой… ой, — сдавленный негромкий возглас, непонятная возня отогна­ли сон. Я прислушался.

— Тихо, дуреха, чего боишься? Побалуемся немного… тихо… ти-хо, — хриплый мужской голос напирал, задыхался от возбуждения.

— Ну-у, нет же… нет. Прошу вас, прошу, не надо… не надо… Ой, мама, пус… ти… ии…

Неведомая сила будто подбросила меня. Я сел на постели, надел очки и, шаркая тапочками, пошёл к первому купе, занятому проводниками. Здесь шла борьба.

Три парня в трусах разложили на нижней полке молодую женщину. Один лежал поперек её груди. Другой заломил ей руки за голову и не давал кричать, а третий стаскивал джинсовые шорты.

— Мужики, вы что? Вконец оскотинели? — сказал я и не узнал своего голоса.

— Ты-ы, ша, сука очкастая. Жить надоело? — снимавший шорты повернулся, оторопело уставился на меня. — А ну, греби отсюда, пока из вагона не выбросили… Только пикни, чмо, враз заколбасю.– Он неуловимым движением смахнул со стола, заставлен­ного бутылками, большой складной нож и, блеснув лезвием, двинулся на меня. Двое тоже бросили женщину. Один зло зашипел: — Веня, не пускай его в вагон, в тамбуре мочить будем.

— Ой, мамочка, — женщина, подхватив шорты, метнулась в темноту вагона.

Я пятился к тамбуру. Страх сковал руки и ноги. Чёрное чувство обреченности, казалось, вытеснило из сердца жизнь. В голове стучало: «Что делать? Как быть?»

— Мужики! Э! Э! Не дурите, не берите греха на душу. — Я отходил, приняв замысловатую стойку каратиста, чем, по-видимому, ввел нападавших в заблуждение. Допятившись до титана с водой, остановился. Мелькнула мысль — дальше нельзя, там забьют насмерть.

Вдруг сзади что-то звякнуло, и последнее, что увидел в желтом мраке вагона, — вскинутые вверх руки Вени…

Невыносимая головная боль, ядовитый запах нашатыря насильно вытолкнули меня из глубокой темной ямы забытья. В вагоне ярко горел свет, по проходу сновали люди, а я лежал на своей полке, укрытый по грудь серо-белой простыней.

— Ну, братан, ты даешь. Добрый час в отрубоне. — Сергей улыбался. Я тупо смотрел вокруг, не в силах понять, то ли приснился чумовой сон, то ли и в самом деле что-то произошло.

— Сергей, братан… что-то у меня с головой. — Я дотронулся до затылка и обнаружил на макушке ог­ромную, болезненную шишку.

— Ещё бы, о твой героический котелок, Вася, бутылку разбили. Ты вот ей спасибо скажи. — Он показал на молодую женщину, что сидела напротив, с раздавленной ампулой нашатыря в руке.

— Представь, ночь, и вдруг… Растолкала меня, говорит: «Вставайте, там вашего товарища убивают».

Он ещё о чём-то говорил, размахивая руками и добро-весело улыбаясь. Я смотрел на его довольное лицо, казавшееся теперь близким и родным, и вдруг подумал: «Что же я прежде в нем уголовного увидел?»

— Серега, братан, а где эти?

— Эти тати? Я с ними разобрался. Правда, их четверо, да еще с ножичком… В общем, пришлось подстраховаться. Милиция там с ними занимается. Ты, Вася, не волнуйся, отдыхай…

И я заснул. На этот раз не рухнул в черноту сна, а просто уплыл куда-то, где тепло и ясно. Проснулся оттого, что вокруг было светло. Военный, в голубом берете, сидел напротив и приветливо улыбался:

— Ну, что, братан, через полчаса я буду дома. Если захочешь написать, вот адрес моей мамы. — Он про­тянул исписанный листочек. — Она перешлёт. Я ещё не знаю, куда меня дела военные забросят.

— Сергей, ты мне так и не рассказал, как погиб твой друг Степа. Его что, чеченцы замучили?

Глаза Сергея враз потускнели, лицо посерело. Я даже пожалел, что спросил.

— Нет, Василий, не замучили, я… я его сам… убил. Своего друга Степу. — Он тяжело сглотнул слюну и с трудом продолжил: — Когда снайпершу кончил, на втором этаже чеченцы зашевелились. Вернулся… в комнату, где в окно заскочил. В углу… наткнулся на одного раненого… Вроде наш — и вроде не наш. Тут стрельба опять поднялась. Я — к окну… Только, смотрю, он шевелится. Подполз к нему: «Что, братан, тяжело?» Он: «Тяжело, но терпеть можно». И поворачивается ко мне. Я глазам своим не поверил — Степа, друг мой закадычный…

— Узнаешь, — кричу, — Степа?! — Он улыбается: — Узнаю, — говорит, — Сергуня.

Вот это встреча! Цыганка не нагадает. Расцеловались мы с ним. Лежим вместе, кое-как перевязал его. Спрашиваю: «Ты со вчерашнего дня здесь отдыхаешь?» Он вдруг засме­ялся, а улыбка какая-то гаденькая. Не помню я, чтобы он так улыбался. Я ему: «Ты чего скалишься?» А он как затянет во все горло: «Ой, летилы дыки гусы…» Я ему: «Тихо, а то духи на голос с огнемета шмальнут…» А он, знай, поет.

Слышу, чеченские голоса приближаются, прямо к нам идут.

«Тихо, — говорю, — Степа, — не шуми. Не на берегу Буга лежим». — А он: «Сдавайся, Сергуня, это за мной идут. Мы снайпершу прикрывали. Я, — говорит, — здесь добровольцем шестой месяц с вами, моска­лями, воюю».

Мне его слова — что обухом по лбу. Вижу, он пистолет достал и по-чеченски пароль кричит. Я будто вынырнул из темной реки и прозрел. Врезал ему в челюсть без размаха, потом, повалив, схватил за горло: «Ты, что, Степа, совсем ополоумел?! Цибули обожрался? Мало я тебя в детстве лупил? Парасолька хренова!» А он словно не слышит, пистолетом тычет мне в грудь и чеченцев зовет.

— Ах, ты, мазеповское отродье! Убью гада! — кричу. Валяемся по полу, боремся, и вдруг он изловчился и влепил в меня две пули, да Господь меня уберег. Одна ребра поцарапала, а другая в «лифчик» с рожками попа­ла. Тогда я всадил ему нож… снизу вверх, как учили… На моих руках умирал дружок мой Степа.

Сергей замолк. И я молчал, пораженный его рассказом… Не знал, что сказать, что сделать.

— Видишь, Василий, какая история вышла. Во время отпуска ездил к его матери, но подойти так и не посмел. На могиле Степы был. Потолковал с ним. Сказал все, что тогда не успел. Объяснил, что не прав он, что братья мы… что нельзя нам меж собой так… Выпил, за упокой души, свечку в церкви поставил, а на душе всё равно гадостно… — Я увидел, что в глазах Сергея заблестело, но, может быть, мне показалось. Он снял берет, разгладил его…

— Когда чеченцы окружили дом, я гранату бросил, а сам в окно, да зацепился за что-то. Взрывной волной выбросило меня и немного контузило. Дом мы взяли, только нам пере­дали приказ отойти. Вот так…

Поезд замедлил ход.

— Прощай, — Гладышев встал, пожал мне руку. — Не провожай. Не надо.

— Прощай… — Мне хотелось сказать ему нечто значительное, важное. Но я не знал, что для него сейчас важное. — Брат, не дай себя убить. Живи долго.

Он махнул рукой, круто повернулся и ушёл, не обернувшись ни разу.

Я смотрел ему вслед и чувствовал, что встреча эта что-то изменила во мне, только я ещё не понимал что… Сергей пошел на войну, в другой мир. Мир без правил и жалости, сотворенный врагами России.

А я смотрел ему вслед и мысленно осенял крестным знамением, прося Господа Бога о милости к нему, к русскому, российскому воину Сергею Гладышеву.

ПРИЦЕЛ

Александр подъезжал к дому, когда телефон встрепенулся вибрацией, сообщая, что пришла эсэмэска. Он мельком глянул на экран и замер от неожиданности. На экране светилось слово «СЫН».

Подъехав к воротам, он лихорадочно нажал на пульт открытия. И пока половинки ворот медленно разъезжались в разные стороны, он впился взглядом в экран телефона.

«Папа, прилетаю завтра. Кирилл».

Заехав во двор, остановился, заглушил мотор, вглядываясь в окна коттеджа. Ни одно окно не излучало свет. Даже те окна на первом этаже, где находилась столовая и кухня, зияли чернотой безжизненных проёмов.

Жены дома не было. Александр откинулся на спинку сиденья. Ему было радостно и тревожно. Радостно от того, что сын наконец-то возвращается с войны, его сына войны. А тревожно то, что сын ещё не прилетел и как бы чего не случилось.

Он уже давно перестал с равнодушием встречать наступающий день, всё ему мнилось, что вот-вот может что-то случиться, что-то произойти нехорошее. Нет, не с ним, он за себя не волновался, он волновался за своих детей, друзей, родственников, но больше за сына. Да и было от чего.

Пять месяцев назад, в середине мая, вот так же под вечер пришло на телефон сообщение: «Папа, не обижайтесь. Я в Новороссии. Успокой маму. Я вас люблю. Целую. Кирилл».

Этот день ему помнится до мелочей. Впервые в жизни он оказался в беспомощном состоянии. Впервые в жизни он не знал, что ему сделать, что предпринять. Он набирал номер сына, но ему отвечал бесстрастный голос: «Абонент временно не доступен. Попробуйте позвонить позднее».

Александр метался по городу, заезжал к друзьям, советовался, спрашивал, но все только сочувственно качали головами. Да подбадривали:

— Держись, Александр, это его жизнь.

— Да какая жизнь, — кричал он в ответ. — Какая к чёрту жизнь, там смерть! Двадцать три года парню, жить да жить, а он куда? В чужие разборки пушечным мясом? Он даже в армии не служил, а туда же, на войну. Нарожал бы детей сначала, а потом бы уж… Там ведь братья наши.

Вечером он напился. И на другой день пил. Только на третий день остановился и начал собираться в дорогу, в Новороссию.

Жена отговаривала, висла на нём, плакала причитая:

— Сашка, что ты надумал! Голова седая, а сам туда же! Кирюшка молод, а ты старый пенёк, убьют тебя, что мы будем делать? Как будем жить? Как я без тебя?

— Найдёшь моложе, — отвечал он. На что она колотила его кулаками по спине, тычась мокрым лицом в его усы, нос.

Купил военное обмундирование, всю амуницию. Упаковал рюкзак, купил билет на самолёт до Ростова. Вечером, перебирая оружие, он обнаружил пропажу прицела на карабин. Прицел ночного видения был новым. Александр только один раз им воспользовался и в кругу друзей восторгался удивительным прибором, и вот его нет. Александр точно помнил, что прицел не снимал с карабина, а это значит, что Кирилл забрал прицел с собой. На войну.

Проводы в аэропорт были тягостными. Друзья подходили, молча обнимали, хлопали по спине, качали головами и отходили. Одни, попрощавшись, виновато прятали глаза и уезжали. Другие толпились во дворе дома, курили, обсуждали какие-то свои дела, войну на Украине. Только друг Николай, обняв его, внимательно посмотрел в глаза, выдохнул:

— Ну, ты, брат, выдал, одним бес на старости лет в ребро, а тебе куда? Совсем охренел, брат. Зачем тебе это надо? На кого бизнес свой бросаешь?

— К сыну поеду. Плечом к плечу с сыном фашистскую нечисть уничтожать буду. А бизнес, что нам, много надо? Всё есть. Живём в тепле, не голодаем… Эх, Николай, я столько передумал за это время. Не так мы живём, понимаешь, не так.

— А как надо жить? Надо ехать убивать людей? Тебе зверья мало? Езжай в Африку, там слоны, тигры. Зачем же людей убивать?

— Каких людей, Николай? Это разве люди, что они сделали в Одессе, что они делают в Донбассе? Кирюшка, я теперь понял, почему он поехал воевать. Он неделю тенью ходил. Всё спрашивал меня, за что они людей сожгли? Они хуже зверья, это не люди. Сегодня они живьём сожгли людей в Одессе, завтра придут к нам и будут жечь нас, наших детей, внуков. А ты, зачем? Кирюшка, он осознал, что происходит. Потому-то он там, а мы здесь.

— Эй, Сашка, Сашка, какой же ты дурак, — Николай смотрел на друга с сожалением. — Бандеровцы и власовцы как-нибудь между собой договорятся, но это будет потом, когда вы, идейные, как с той, так и с другой стороны, друг друга поубиваете.

— Какие власовцы? — Александр уставился на друга. — Ты о чём?

Тот зло сплюнул:

— Да всё о том же, о тупорылости вашей. Кто у нас в девяностые к власти пришёл? Кто Союз нерушимый развалил? Демократы? Чей сейчас флаг гордо реет буревестником над Кремлём? Власовский! А за что они боролись, власовцы с другом Гитлером, а? Под этим флагом они шли убивать советский народ, а где он сейчас советский народ и где Советский Союз, а?

— Николай, ты о чём сейчас? Причём здесь власовцы и мой Кирюша.

— А при том, что к власти в Киеве пришли бандеровцы, то есть фашисты. Так же, как и у нас, расстреляв так называемый «белый дом», захватили власть власовцы. И они рано или поздно между собой сторгуются. А вы патриоты, — он лихорадочно достал из кармана какие-то таблетки и одну за другой закинул себе в рот, — а вы доморощенные патриоты будете в это время гнить в земле.

— Ладно тебе, Николай, смешал в кучу нас, бандеровцев, власовцев, — Александр ладонью провёл по лицу. — Я уеду, ты тут присмотри. Там всякое со мной может случиться, война всё-таки. Я об одном тебя попрошу, как бы там ни было… Меня в любом виде заберите и похороните рядом с родителями. Я на кладбище был, распорядился. Ты только ничего Верке не говори.

— Сашок, ты не заметил, ты вообще-то придурком становишься, даже не дураком, а при дураке. Я теперь тебя хочу спросить, ты это сейчас о чём? Может быть, ты и Кириллу могилку заказал, а? То-то моя Люська говорит, что твой «Крузак» на стоянке возле кладбища видела. Брат, ты совсем из реальности выпал.

— Нет, Николай, это вы в осадок выпали. Живёте, как будто ничего не происходит. Где-то, кого-то убивают, а вы песни поёте, пляшете, будто последний день для вас наступил, видеть ничего не хотите, — Александр в досаде махнул рукой. — Вот когда вас схватят за глотку, тогда поздно будет.

Жена уже не злилась на него. Она словно затаилась в себе. Оделась во всё чёрное, повязала чёрный платок на голове и, накрывая стол, ходила, бросая обречённый взгляд, красных от слёз глаз, в сторону Александра. То, проходя мимо, спрашивала:

— Ты ничего не позабыл?

На что Александр вскидывался:

— Да нет, мать, всё вроде бы собрал…

Жена не поехала провожать его в аэропорт. На улице, возле ворот, она обняла его и, глядя в глаза, заговорила:

— Саша, это не ты меня выбрал себе в жёны. Это я тебя выбрала себе в мужья. Это я хотела, чтобы у меня были дети от тебя. Это я хотела жить с тобой до смерти и делала всё, чтобы так оно и было. И я тебя никому не отдам.

Александр обнял жену, поцеловал в губы. Он гладил её по спине, голове и чувствовал, как волна сожаления охватывает его сердце. Он смотрел в её глаза, полные слёз, и токи щемящей тоски бились в сердце. Когда теперь свидимся? Да и свидимся ли?

Он почувствовал, что ещё немного и у него самого брызнут слёзы из глаз. Только сейчас, вот здесь на пороге своего дома, перед мгновением разлома его жизни, в прощальных объятиях жены он вдруг понял, что произошло с ним, с его жизнью.

Вереница машин ехала провожать его в аэропорт. В аэропорту он не позволил друзьям проводить себя до трапа самолёта. На прощание, крепко обнявшись со всеми, он зашёл с Николаем в здание аэропорта и через стекла наблюдал, как кортеж машин друзей, выстроившись в ряд, посигналив напоследок, уехал.

На линии досмотра он видел, как женщины-служащие с интересом рассматривают его в новеньком камуфляже, берцах. Ему пришлось вытащить всё из своих карманов. Пришлось немного распотрошить и рюкзак, но ничего запретного не обнаружилось и его впустили в зал.

Подойдя к своему терминалу, он попрощался с Николаем и направился к стойке регистрации. Поставив рюкзак на ленту, Александр положил паспорт с билетами на стойку контролёра, а сам с интересом наблюдал, как рюкзак поехал по ленте.

На душе было тревожно. Впереди его ждал другой мир, другая жизнь. Он пытался в мыслях предугадать дальнейшие события, но возвращался к разговору с женой. Чувство вины перед ней, перед дочерью и перед всеми, для кого его отъезд был неожиданен, тихо стучало в сердце.

Женщина-контролёр взяла со стойки его документы с билетом и вопросительно взглянула на Александра:

— Александр Владимирович, — она посмотрела на билет. — Мне нужен ваш паспорт.

— А я вам что дал? — Александр в недоумении уставился на контролёра.

— Вы дали корочки от паспорта, — контролёр положила на стол его документы.

— Как, какие корочки? — Александр смахнул со стойки документы, раскрыл их. Паспорта внутри корочек не было. Он лихорадочно полез в карманы, внутренне понимая, что паспорта с ним нет.

— Сударыня, сударыня, сейчас, сейчас мы разберёмся, — он видел, как другой контролёр снял его рюкзак с ленты, поставил на пол. Александр лихорадочно посмотрел на часы, соображая, сколько времени осталось до отправки, и в то же время не понимая, куда делся его паспорт.

Отойдя с рюкзаком в сторону от стойки, чтобы не мешать регистрации, он набрал номер Николая:

— Аллё, аллё, Николай?

— Да, Александр, ты уже в самолёте?

— Черта с два в самолёте! Какой нахрен самолёт! У меня паспорта нет! Ты где сейчас? Далеко? Давай назад!

Вскинув рюкзак на плечо, рванулся к выходу, но, резко передумав, подбежал обратно к стойке регистрации.

— Извините, господа, извините, — он грудью навалился на стойку. — Сударыня, а можно зарегистрироваться по правам? У меня права на вождение автомобиля с собой есть!

Контролёр сочувственно улыбнулась ему:

— Александр Владимирович, для регистрации необходим ваш паспорт. Привезите паспорт, и мы вас зарегистрируем. У вас есть целых сорок пять минут.

Александр, по-волчьи рыкнув, метнулся к выходу. Выскочивиз дверей терминала, он быстрым шагом поспешил к стоянке автомобилей. В голове ухало: «Как, как такое могло случиться? Куда делся паспорт? Помню, точно помню, взял в кассе билет, сложил пополам и положил в паспорт. Ну, я вас! Кто взял? Жена, дочь? Только они, больше некому. Изничтожу! Эх, едрит твою кочерыжку!»

Подойдя к стоянке, он обнаружил, что машины Николая ещё нет. Александр рыча, набрал его номер:

— Ты где?! Давай быстрее, я на стоянке жду! У нас времени в обрез!

— Так ты скажи, что случилось? Я уже подъезжаю, но здесь небольшая пробка.

— Давай быстрее, едрит твою кочерыжку! — Александр выключил телефон и, закинув за спину рюкзак, побежал навстречу.

Пробежав метров пятьдесят, он почувствовал, что задыхается. Остановился, тяжело дыша.

Машина Николая медленно подъехала, уткнувшись колесами в бордюр.

— Ну и что случилось? — Николай вылез из машины и уставился на Александра.

— Багажник открывай и поехали домой. У меня паспорта с собой не оказалось. Корочки от паспорта есть, а паспорта нет. Верка, наверное, вытащила. Нам за полчаса нужно вернуться. — Александр говорил спокойно, буднично, будто ничего сверхъестественного не произошло, только серость лица да тяжелое дыхание выдавали его состояние. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

Николай в удивлении свистнул:

— Ну и дела твои, Господи.

— Да не Господа это дела, не Господа. Чёрта дела это, чёрта. Ай да мать, — Александр кинул рюкзак в багажник. — Погнали, Николай, погнали.

Открыв дверь, Александр нагнулся. Вдруг что-то острое вонзилось в сердце. Раз, затем ещё, так, что он задохнулся, неестественно выпрямился. Боль, резанув, пронзила левую ногу. Ноги его подогнулись, и он рухнул на асфальт, тяжело ударившись головой о бордюр.

Единственное, что потом вспоминалось, это истошный крик Николая:

— Са-а-шка-а-а!

Хорошо, что машина скорой помощи оказалась в аэропорту. Инфаркт миокарда не позволил Александру повоевать в Новороссии. Лёжа на больничной койке под капельницей, он многое передумал и пришёл, для себя, к неутешительному выводу: «На всё воля Божья в мужской жизни, но есть ещё воля любящих жён. Против их воли воля Божья иногда пасует».

Вглядываясь в сияющее лицо жены, он тяжело шевелил губами:

— Радуйся, радуйся, вот выберусь, я тебя… я тебя… Чуть мужа не ухайдакала. А всё трындела, что по любви за меня… вышла… сколопендра.

Её глаза лучились, полные любви и нежности:

— Саша, самое страшное уже позади. Ты, главное, выздоравливай. Домой придёшь, а там… сам решишь. Тут Кирюша вчера звонил. У него всё хорошо. Говорит, что устроился в Донецке и у них там тихо, редко стреляют… Он ополченцам помогает, город от мусора они очищают… Одно говорит неудобство, носки да бельё нижнее не может каждый день менять и водой приходится холодной умываться.

Выйдя из больницы, через некоторое время Александр почувствовал, что как-то сник, постарел, что ли. Ему стало казаться, что он стал ниже ростом, даже не ниже, а как бы помельчал. И это состояние и тела и духа было ему в тягость, порой невыносимо. А в области солнечного сплетения возникло ощущение стыда. Это щемящее чувство саднило, но не давало ответа: вскипает оно от того, что он не поехал воевать, или наоборот, что он собирался это сделать. Иногда ему казалось, что люди с осуждением смотрят ему вослед, бывало, он оглядывался, стремясь удостовериться в обратном.

Сейчас он сидел в машине и вспоминал о случившемся, домой идти не хотелось. Да и что там делать в этих пустых хоромах. Строил дом для большой семьи. Мечтал, что внуки будут бегать по комнатам и радовать его своим смехом. Дочь же, выйдя замуж, решила жить отдельно, и они оказались в доме втроём. А теперь и сына нет. В доме стало пусто, неуютно, неприветливо.

Жизнь его мелькала различными сюжетами из прошлого. Память скакала в воспоминаниях, то сваливаясь в глубокое детство, то выныривая в ближнем десятилетии, а то замирая в днях прошедшего месяца. И чем стремительней накручивались сюжеты из прожитого, тем горше становилось у него на душе:

— Жизнь, ты моя, жизнь, сплошная череда неверно принятых решений.

Да, со своими делами, работой он не заметил, как выросла дочь. Только на её свадьбе у него мелькнула мысль: «Господи, а была ли его Надюша маленькой?»

Он вспомнил её первоклашкой с огромными бантами на голове, едва выше своего футляра от скрипки. Выпускной вечер в лицее. Молодая, красивая девушка. Институт, замужество и вот уже он дед. Как пролетело время.

А сын, Кирилл, рос каким-то несобранным и нескладным. Вечно в его комнате был беспорядок. Одни увлечения неожиданно трансформировались в другие. То занимался фехтованием, а то раз и перешёл в секцию бокса. Через три года неожиданно в столовую заявился в кимоно и убеждал мать, что это японская борьба борьба интеллектуалов, что, мол, бокс последние его здравые мысли выбил. На что Александр, усмехнувшись, заметил: «Оно и видно, здоровых мыслей нет». Два института поменял, так ни один и не закончил.

Последние четыре года Кирилл занимался стрельбой. Выполнил норматив кандидата в мастера спорта по пулевой стрельбе, участвовал в соревнованиях и весьма успешно.

Александр брал его на охоту и видел, как Кирилл радуется каждой убитой утке или зайцу. Но прошлой осенью, на охоте на уток, случился инцидент, о котором Александр и сейчас вспоминает с неохотой.

Зайдя на катере в камыши, они с Кириллом затаились и ждали утиного перелёта. Кирилл с жадностью всматривался в верхушки камыша, то и дело вскидывая ружьё, но утки пролетали далеко от их засады. Не выдержав, Кирилл громким шёпотом заговорил:

— Пап, пап, давай немного выйдем из камыша. Утки вдоль того берега летят, видят они нас, что ли?

В это время над ними с шумом пронеслась пара уток. Кирилл вскинул ружьё, но утки, словно почувствовав опасность, метнулись в разные стороны. Кирилл выстрелил дуплетом. Селезень, срезанный дробью, камнем шлёпнулся на гладь воды, так что водные круги дошли до них, а утка, перевернувшись в воздухе, упала далеко в камыши.

И вдруг раздался крик. Жалобный крик раненой птицы. Утка кричала в камышах, как маленький ребёнок, которому больно, очень больно. Её резкие вскрики над речной тишиной словно взывали о помощи.

Кирилл в недоумении уставился на отца:

— Пап, что это она? — Александр взял в руки вёсла.

— Как что, Кирюш, она ведь живая и ей тоже больно. По-видимому, дробинка ударила в какое-то чувствительное место, вот она и плачет от боли.

А утка кричала, захлёбывалась, тяжело вздыхала, по-детски всхлипывала, словно призывая кого-то. Может быть, она звала к себе селезня?

Пока они пробирались сквозь камыши в её направлении, Александру самому становился невыносим крик раненой птицы. И когда он, наконец, её нашёл, то увидел её раскрытый, перебитый клюв, подломленное крыло, но не содрогнулся от жалости к птице, а с яростным облегчением свернул ей шею и в неестественной тишине побрёл к катеру. С силой загребая воду сапогами, Александр разбавлял образовавшуюся тягостную тишину шумом воды, так было легче идти.

— Вот, отмаялась сердешная. — Он бросил утку к ногам сына. Тот от неожиданности попятился.

— Пап, поехали домой.

— Так охота только началась, слышишь? — Он приподнял голову, прислушиваясь. — О! О! Ещё! — Эхо доносило выстрелы охотников. И, словно в подтверждении его слов, прямо над ними с шумом пронеслась стая уток. Они молча проводили их взглядом. Сын даже не сделал попытки выстрелить.

— Кирилл, ты чего? — Александр с усмешкой посмотрел на сына. — Ты это брось. Это же охота, так Богом заповедано. — Но Кирилл не слушал. Он смотрел в тёмную гладь реки и думал о чём-то своём.

Охота не удалась, они даже не остались ночевать, погрузив катер на прицеп, вернулись домой.

С наступлением зимы Александр попытался взять сына на охоту, по первому снегу, на зайца, но Кирилл отказался. То же самое произошло и весной. Всякий интерес к охоте у него пропал. А тут взял и поехал убивать… людей, что с парнем случилось?

Александр не стал загонять машину в гараж. Тяжело выбравшись из машины, он набрал номер жены:

— Аллё, Верунь, ты где?

— Дома, где же мне ещё быть?

— Как дома? Смотрю, в окнах темно. Я думал, ты ещё не пришла.

— А зачем свет? Дома я одна. Вот лежу на диване… в темноте.

— Ты знаешь, завтра Кирюшка возвращается. Мне сообщение пришло.

— Знаю, мне тоже пришло. Саша, заходи домой. — Александр увидел, как словно в цепной реакции начал загораться свет в окнах. Это жена прошла по всем комнатам первого этажа и включила свет.

После отъезда сына она не могла находиться в доме с тёмными комнатами. Она говорила, что если горит в комнатах свет, то ей чудится, что в одной из них находится Кирилл, и ей от этого спокойней на душе. А сегодня одна в тёмном доме, значит, возвращается покой в семью.

2

Александр поднялся на крыльцо, оглядел двор. Мелькнула мысль, что собирался переложить брусчатку, но так и не прикоснулся. Всё во дворе словно замерло с отъездом сына, даже миникультиватор, брошенный у молодого кедра, так и стоит сиротинушкой всё лето, а надо бы убрать.

Два молодых кедра, посаженные по углам двора, за двенадцать лет вымахали больше десяти метров, ещё немного и начнут приносить первые орехи.

Как же давно это было. Дочь с сыном что-то колдовали с кедровыми орешками, потом появились маленькие росточки, они их рассадили в горшки и носились с ними словно с маленькими детьми. А потом вот настояли, и каждый посадил своё дерево и ухаживал за ним. Зимой закутывали в тряпьё. В один год Кирилл замотал ствол своего кедра старым пальто и каждый вечер перед сном бегал смотреть, не холодно ли ему. Сейчас кедр смотрит со своей высоты и, наверное, тоже знает, что скоро его хозяин приедет.

Александр задрал голову, пытаясь разглядеть макушку дерева, но не увидел. Будто тягостная дрёма, обволакивающая его всё это время, стала рваными кусками слетать, сползать с него, показывая ему иной мир его жизни. Легкие лепестки радости нежно касались его сердца, вызывая в нём чувство умиления. Ему захотелось плясать. Он вдруг ударил ногой, затем другой, рванул руки кверху и пошёл кругом по крыльцу, выбивая чечётку, ударяя руками по бёдрам и груди.

— Эх! На-а! Эх! На-а! Едрит твою кочерыжку! — и вдруг неожиданно для себя, ведомый какой-то неведомой силой, пустился вприсядку. — Опа-на! Опа-на! Хрен вы нас возьмёте!

Он не видел, как из окна столовой на него смотрела жена. Как её восторженные глаза наполнялись слезами, и они катились ручейками по щекам. А она их смахивала пальцами и смотрела, смотрела на мужа.

Александр с остервенением хлестал себя ладошками так, словно и вправду сбивал с себя что-то не нужное ему и чуждое. Неожиданно остановился, тяжело дыша, осмотрелся по сторонам. Жена отшатнулась от окна, передником вытерла оставшиеся слёзы и, улыбаясь чему-то своему, пошла накрывать на стол. А он же, устыдившись своего минутного состояния, даже удивившись себе, в недоумении качал головой, бурча под нос:

— Во выдал, как в двадцать лет. Ладно, хоть жена не видела, а то подумает, что рехнулся.

Зайдя в дом, он направился к умывальнику помыть руки.

— Саша, Саша, новости из Новороссии! — жена выглядывала из столовой, — Донецк показывают. Фашисты опять бомбят город.

Александр подошёл к двери, облокотился на косяк, вслушиваясь, о чём говорит военный журналист.

Телекартина взрывов и комментарий к происходящему были для него так явственны, что казалось, будто это ему говорят и журналист, и диктор, будто ему напоминают о том, что война идёт без него. И кто знает, не случись того злополучного миокарда, может быть, своим присутствием он повлиял бы на тамошние события и война бы уже закончилась. А теперь что?

Он вспомнил, как из вот такого телевизионного репортажа узнал о судьбе своего сына. После отъезда Кирилла прошло больше двух месяцев. Они иногда перезванивались или обменивались сообщениями. Сын много не рассказывал. Говорил, что в Донецке его встретили хорошо. Жив, здоров, не голодает. Есть где поспать, помыться. Поставили на довольствие. Для большей убедительности в правдивости своих слов Кирилл пригласил поговорить с родителями своего командира, успокоили. В общем, дорогие мама и папа, картина маслом, ваш сын в полном порядке и бояться за него нечего. Разбирает завалы, тушит пожары, помогает жителям города выживать в условиях военного времени.

Всё бы хорошо, но не верились Александру эти телефонные сказки. Отцовским сердцем чувствовал он, что-то не договаривает Кирилл, что-то таит от него и от матери.

Субботнее утро того дня было каким-то вялым. В пятницу вечером к ним в гости приехал Николай со своей женой. Попарились в баньке, побултыхались в бассейне, немного выпили и засиделись до полуночи. Жены ушли в другую комнату, а они, запьянев, ворошили политику и политиков. Разговор вёлся о Донбассе, Новороссии, Украине.

Николай горячился:

— Ты думаешь, я бы не поехал воевать? Я бы поехал, если бы на Украину напала Польша или Германия или НАТО. Я бы дня дома не остался. Украинцы — наш братский народ. Наши деды воевали с ними рука об руку против фашистов. А сейчас что? — он уставился на Александра. Александр тоже вопросительно посмотрел на него. — Пусть они со своими бандеровцами сами разбираются. Они же не лезли к нам, когда у нас власовцы наш… чёрный дом с танков расстреливали. Не лезли. И у нас власовцам америкосы помогали, и что? Власовцам наплевать было на Союз, Россию им бы хапнуть, урвать, а там, трава не расти. Вот так по-ихнему и вышло. Развалили, растащили Союз, разворовали и пришипились по республикам первые секретари обкомов, чтоб им гнить заживо. Что скажешь, не так? — он опять уставился на Александра. Тот скривился, словно от зубной боли.

— Николай, да хватит тебе. Зарядил власовцы, власовцы. А где у нас памятник Власову, а? Нет, тю-тю.

— Тю-тю, — передразнил Николай. — Это сейчас пока тю-тю, придёт время, Власов вместо Ленина стоять будет, а народ наш всё это схавает. Потому, как народ наш, что дитя безвольное и бесправное и вдобавок безмозглое. Каждый в отдельности думает, что его это не коснётся. Хрен вот вам, не отсидитесь.

В семнадцатом Россию проорали, в девяностом Советский Союз проспали. Синкопа, одним словом, а не народ. Да и труп мирового вождя, — он тяжело махнул рукой. — Сашка, давай выпьем за наших жён. Что бы мы делали без них? Знаешь, если бы не моя Люська, хрен бы я инженером стал. Как вспомню, сколько она со мной мучилась. Эх, из-за меня аспирантуру бросила… Сашка, это ведь только мы такие… убогие. Труп главного убийцы русского народа, убийцы Царя, могильщика Православной России лежит на главной площади государства. Во-о, маразма какая, а ты — Новороссия. — Он опрокинул рюмку в себя одним глотком и, не закусывая, продолжил:

— Ты думаешь, кто-то даст создать русское государство, пусть даже вот такое мизерное, — он сложил указательный палец с большим, а потом перевернул в фигу. — Вот даже такого не дадут русским. Не затем они уничтожали русских и Россию, чтобы заново дать возможность русским создать свою государственность. Это чукчам, пожалуйста, татарам, да ради бога, башкирам с удовольствием. А у иудеев-то вообще аж два государства… А вы скулите, русская весна, русская весна… Скоро вам всем русская зима будет.

— Ладно, Николай, я смотрю, тебя понесло совсем не в ту сторону.

— А чё не в ту сторону? Мой Лёшка тоже намылился в Новороссию. В тихушку котомку собрал и вперёд, вначале строевым шагом, а потом на полусогнутых. Ладно, я успел перехватить. Отобрал деньги, документы.

— Да ну? — Александр откинулся на кресло и поправил на себе простыню.

— А вот тебе и ну — баранки гну. Кирилл твой для него сейчас герой. Я бы ему всыпал да боюсь, не справлюсь. Боевым самбо занимается. Так что мне сейчас с ним ухо востро надо держать.

Наша ребятня рвётся защищать Новороссию, а чё наше правительство не сформирует батальоны из украинцев, их, говорят, у нас в России больше миллиона, а? Сформировали бы, вооружили батальоны «Киевская Русь» и вперёд на защиту Украины от бандеро-натовских оккупантов. Ты зачем на меня так невнятно смотришь или я что-то не то говорю?

— То, то говоришь, пойдём, окунёмся, — Александр сбросил с себя мокрую простыню. — Или ты уже не в состоянии плавать? Тогда пойдём, погреемся.

— Нет, Сашок, я вот рюмашку коньячка на посошок хлопну и домой. А вообще, я тебе скажу, Россию погубят банкиры и торгаши. Попомни мои слова.

— Послушай ты, Нострадамус пьяный, ты пророчествуй да знай меру. Не дай Бог, твоя болтовня сбудется.

Гости остаться ночевать не захотели, вызвали такси и уехали.

Утром Александр, мучимый жаждой и естественными позывами, встал пораньше. Проболтавшись между туалетом, ванной и столовой, он решил посмотреть телевизионные новости. Но, поскольку вечеринка не пошла ему на пользу, он, поискав в холодильниках что-нибудь солёненькое, водрузил на стол банку

с солёными огурцами. Расслабившись в предвкушении утоления жажды, Александр налил в бокал рассол. Припав воспаленными губами к краю бокала, он в то же время всматривался в экран телевизора и вслушивался в слова диктора.

Репортаж шёл с переднего края боевых позиций Донецка. Камера давала крупный план ополченцев, затем шли картинки разбитой бандеровской техники, затем разбомбленные, горящие дома, города, плачущие женщины, дети. Александр так и не выпил из бокала, поставил его на стол. На душе стало невыносимо пакостно.

— Сейчас несколько слов скажет ополченец с позывным «Стелс», — на экране промелькнули вооруженные люди в балаклавах и ушли, словно в вечность. Остался один военный. Он сидел будто манекен, только что сошедший с обложки боевого журнала «Братишка». Лицо было спрятано под маской, только напряженные глаза внимательно всматривались в камеру. На коленях у него лежала снайперская винтовка. Он бережно сжимал её левой рукой, а правой нежно поглаживал цевьё. Всё в его амуниции было подогнано и к месту. Он поправил винтовку, заговорил чуть простуженным голосом:

— Я здесь уже два с половиной месяца. Воюю и стараюсь, чтобы фашистская нечисть не устанавливала свои бандеровские порядки на земле Новороссии, — этот родной голос, пусть чуть с хрипотцой, Александр бы узнал из тысячи голосов. Любимые глаза сына с лёгким прищуром, правый наклон головы при разговоре энергией радости ударили горячей волной в самое сердце. Александр вскочил с места и заорал, что есть силы:

— Ма-ать! Ма-ать! Иди сюда! Сюда! Кирюшу показывают! — рванулся к ней навстречу, но нога в шлёпанцах предательски поскользнулась на скользкой плитке, он потерял равновесие. В смятении ухватился рукой за скатерть, скатерть не удержала его, и Александр всей своей массой повалился на пол, таща за собою всё, что было на столе. Страшный грохот упавшего тела, звон разбитой посуды, скачущие огурцы перед глазами, истеричный крик жены:

— Са-ашка! Что с тобой! — ничто не смогло отвлечь Александра от экрана телевизора.

— Гэ-эк, — выдали от удара легкие. — Вот блин, мать, Киру нашего показывают.

— Са-ашка! Что с тобой? — жена подлетела к нему, упала на колени и подхватила руками его голову.

— Киру, Кирилла нашего по телевизору показывают, вон, вон, с винтовкой, — он лежал и показывал рукой на экран.

Жена ойкнула:

— Сынулька, Кирюшка. А чё он говорит?

— …вначале был под Славянском, сейчас с Моторолой. Мы в мобильной группе…

— А кто это рядом с Кирой?

— Тихо ты, мать, слушай, — здесь картинка сменилась. Опять оператор показывал разбомбленные дома, взорванные мосты, убитых людей. Говорил, говорил, говорил.

А они так и сидели посередине своей комнаты, всматриваясь в экран телевизора с надеждой, что, может быть, ещё раз покажут их сына. Жена непроизвольно гладила голову мужа, перебирала волосы, лаская их, и прижимала к своим коленям. А он тёр ушибленное колено, не мигая смотрел на меняющиеся картинки экрана, понимая, что мгновенное свидание с сыном состоялось.

— Саша, а какая такая матарола? Я не расслышала.

— Не расслышала она. Не надо было орать: Сашка, Сашка, что с тобой? Моторола — командир у них, вроде бы… я сам не понял. Только твоя сирена в голове звенит: Сашка, Сашка. Вот что он ещё говорил?

— Так я испугалась. Я подумала с тобой опять приступ.

— Приступ. Говорил, надо палас на плитку постелить. Скользко тут у нас. Коленку вон расшиб. За тобой бежал, чтобы ты Киру увидела.

— А скатерть зачем стащил?

— Мать, отстань, а? Захотелось мне стащить, так вот и стащил. Слава Богу, наш уборщик территории объявился, жив и здоров. Пожарник, едрит твою кочерыжку. Принеси лучше рассола капустного, а то я сейчас умру от избытка чувств.

— Не умрёшь. Вчера не умер, а сегодня и подавно. Николаю позвони, узнай, как он там. Может и его Люська рассолом отпаивает. Больно уж он вчера взвинченный ушёл. Опять, небось, про политику судачили. Расскажи ему, что мы нашего Кирилла по телевизору видели. Я, правда, только глаза и узнала, а что говорил, убей, не помню.

Они, кряхтя, поднялись. Жена, оглядев столовую, усмехнулась:

— Ну, Сашка, ирод. Посмотри, что ты наделал. — Он же в ответ обнял жену, чмокнул в губы:

— Не ругайся, мать, жизнь прекрасна во всех её проявлениях. И знаешь, мать, я ведь только тогда узнал, что такое счастье, когда на тебе женился.

— Да? — жена в удивлении заглянула в его глаза. Он же лукаво усмехнулся:

— Да, да, мать, но было уже… поздно.

— Ах ты, ирод…

Тут раздался звонок телефона. Жена сняла трубку:

— Доброе, доброе… ой! Не может быть! Батюшки! — Она прижала трубку к груди. Александр в волнении уставился на жену. Сердце залихорадило:

— Верунь, что случилось.

— Люся звонит, Люся. Лёшка их сбежал в Новороссию. Николай там рвёт и мечет.

— Да-а, — Александр сел на стул. — Этого и следовало ожидать. Господи, как я его понимаю. Ох как понимаю.

Сейчас, стоя в дверном проёме и смотря новости из Новороссии, он думал о том, какой тяжелый груз растворился в его сердце. Нет, не свалился, а растворился в его сердце этот груз и живёт внутренним переживанием об убитых и тревогой за живущих. Тревогой за людей, живущих в том огне человеческой несправедливости, взращенной непониманием или злым человеческим умыслом. Он тяжело вздохнул:

— Слава Богу, сын возвращается.

— Саш, чего ты сказал?

— Тетеря ты у меня, говорю, глухая. Слава Богу, говорю, что Кирилл завтра возвращается.

— Да, да. Слава Богу, — жена несколько раз перекрестилась. И посмотрела на божницу с Богородицей.

А ведь всего-то два месяца назад ни одной иконы в доме не было. Сейчас же во всех комнатах по иконе.

3

Ужинали молча. Вернее не разговаривал Александр, а жена лепетала что-то о своём. Перебирала, кого пригласить на встречу с сыном, что приготовить. Поставить ли тесто для пирогов сейчас или перенести это мероприятие на утро, что сынулька, наверное, там на сухомятке совсем от домашней пищи отвык.

Александр неторопливо жевал, иногда поглядывал на жену и не перебивал её. И только когда она в списке гостей забралась за двадцать человек, он откинулся на спинку стула, заговорил:

— Мать, ты что суетишься? Какие гости? Пригласим Николая с Люсей, может, их Алексей, что через Киру передал, и хватит. Там Кирилл сам решит, кого приглашать? А стол накрыть надо. Чтобы были его любимые треугольники, груздочки…

— Сашка, треугольники с груздочками больше ты любишь.

— Ну, мать, что я могу поделать, если наши вкусы с сыном совпадают. А в отношении гостей? Пусть отдохнёт с дороги, от войны, а там посмотрим.

Спать, как никогда, легли рано. Жена отвернулась от Александра, уткнулась в стенку и засопела. А он лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок, прислушивался к шорохам дома и ему слышалась музыка. Она была необычна своей мелодичностью, ничего подобного он раньше не слышал. То ли звуки флейты или скрипки звучали то торжественно, то печально. Он напрягал слух, даже один раз приподнял голову, вслушиваясь, откуда исходят завораживающие звуки, но, так и не определив, забылся сном.

Проснулся от того, что горячее тело жены перелезало через него. Он такого бесцеремонного обращения к себе допустить не мог. Всё его мужское самолюбие, всё его мужское естество воспротивилось неуважительному действию жены. Он нежно обнял её, не пуская.

— Сашка, пусти, — зашептала жена в самое ухо. — Вставать пора, а то опоздаем, ну, ирод приставучий.

— Не опоздаем, радость моя, не опоздаем.

— Ах ты, хитрец, то мать, то сколопендра, а тут — радость моя.

— И не только радость моя, но и солнышко моё…

Выехав в сторону аэропорта, они попали в пробку.

— Сашка, я говорила тебе, что опоздаем, а ты нет, нет, в самый раз приедем.

— Мать, а ты зачем так долго спишь? Встала бы пораньше, мы бы пораньше и поехали.

Когда до аэропорта осталось с полкилометра, запел телефон Александра. Он переключил его на громкую связь:

— Да, да, Кирюша, мы подъезжаем.

— Пап, мы здесь, на стоянке. К терминалу не подъезжай.

— Хорошо, сын, хорошо. — Он отключил телефон и выразительно посмотрел на жену. — Он сказал «мы». Кто это «мы»? Может быть, они с Алексеем прилетели?

Жена в недоумении пожала плечами:

— Он бы в сообщении сказал, что с Алексеем. Или у них это сюрприз? Вот Николай с Люсей обрадуются.

Перед стояночной кассой образовалась пробка. Оставив машину перед кассой, они, озираясь по сторонам, кинулись на стоянку. Александр выискивал среди идущих людей военную форму и человека с рюкзаком, но таковых не было.

— Мать, я что-то Кирилла не вижу.

— И я не вижу.

Они побежали к самому терминалу, но сына нигде не было. Александр лихорадочно достал телефон и набрал номер:

— Кира, а ты где?

— Пап, ну вы даёте. Вы с мамой, как паровоз с вагончиком, пропыхтели мимо нас, я вас окликнул, а вы… ту-ту-у и мимо. Оглянитесь, вот мы.

Александр оглянулся. В десяти метрах от них стоял парень в джинсах, чёрной кожаной куртке и чёрных очках. Рядом с ним стояла девушка и три чемодана. Девушка была в джинсовой юбке, куртке. Соломенного цвета коса лежала на левом плече и спадала до самого пояса. Парень снял очки, сделал несколько шагов навстречу.

— Ну, сын, я тебя не узнал, — Александр в недоумении развёл руками. Они схлестнулись в мужском объятии с хрустом и мужскими поцелуями.

Александр отстранил от себя сына и заглянул ему в глаза, в них была бездна. Кирилл вроде бы его видел и в то же время видел всё, что происходило вокруг. Другой взгляд был у Кирилла.

Он отошёл, дав матери обнять сына. Лобзания, всхлипывания, сюсюканье, слёзы и голос сына с хрипотцой были реальны и не реальны. Александр всматривался в любимое лицо, ловил взгляд и видел в нём напряжение или даже тоску.

— Папа, мама, я хочу познакомить вас с моей невестой, — Кирилл повернулся в пол-оборота к девушке. — Даша, подойди к нам. Да не стесняйся ты, это же мои родители.

Девушка нерешительно подошла. Розовый румянец залил всё её лицо, она в смущении опустила глаза.

— Вот, мама и папа, это моя невеста, Даша. А это, Даша, мои мама, Вера Алексеевна, и папа, Александр Владимирович.

Александр подошёл к девушке и обнял её, заглянув в глаза:

— Вот, мать, у нас ещё одна доченька есть, — но мать уже оттёрла его, целовала и прижимала к себе невестку.

Александр смотрел на девушку и думал: «Это хорошо, что женился. Вот только какая-то она хрупенькая. Как она ребёночка в себе носить будет? Есть ли ей восемнадцать лет. И когда успел, и повоевать, и жениться? Да, нынешняя молодежь не чета нам. Наш пострел везде поспел».

— Пап, поехали домой, там и побеседуем, — сын подхватил два чемодана и пошёл вперёд.

Подойдя к машине, он в удивлении остановился:

— Пап, ты же хотел Кузю поменять. Передумал, что ли?

— Поменяю, Кира, поменяю. Крузак хорошая машина, вот тебе его отдам, тогда и поменяю.

— Ну, класс, батя, спасибо, — он радостно заулыбался, незаметно подмигнул Даше.

Они уложили вещи в багажник. Жена и невестка сели на заднее сиденье. Александр подал ключи от машины сыну:

— Надеюсь, не забыл дорогу домой?

— Нет, пап, ночами снилась. — Они стояли на улице, в салоне машины играла музыка, и Александр явственно уловил мелодию. Это была именно та мелодия, звучавшая у него в голове перед сном.

— Пап, а как там крёстные, дядя Коля, тётя Люся?

— Как-как, ждут Лёшку. Вы ведь отцов не слушаете. Всё по-своему норовите сделать, не советуетесь со старшими. А как нам, как матерям? Вы ведь не на Чёрное море поехали.

Кирилл опустил голову, вздохнул:

— Пап, не дождутся крёстные Лёши. Убили его, — он тяжело сглотнул слюну. — Позавчера. Они с передовой пришли, а там бандеровцы обстреливать город начали. Пожары, разрушения. В многоэтажном доме стена от взрыва обрушилась, завалило подвал. Их туда направили помогать, расчищать вход. Там люди, дети. А тут мина прилетела… И пожарников троих сразу на смерть, а Лёше осколок в шею попал. Он до последнего боролся, в сознании был… не хотел умирать. Он кровью истёк. Не успели довезти.

Александр почувствовал, как всё в нём онемело. Он хотел что-то сказать, но не мог. Хотел двинуться, но ноги не слушали.

— Его дня через три должны привезти, а может и раньше. Меня рядом не было. Командир рассказал.

— Эй, мужики, вы что стоите? Поехали домой, там наговоритесь, — жена, опустив стекло, махала рукой. — Поехали, поехали.

— Да и вправду, мы что стоим, поехали, — Александр едва выдавил из себя. — Господи, какое горе, какое горе.

Кирилл ехал уверенно. Раньше в его вождении присутствовала бесшабашная агрессия. Надо и не надо он норовил обогнать впереди едущую машину. Иногда сцеплялся с неуступчивым водителем в гонке кто кого. Благо, машина мощная, но бывали моменты очень опасные. При скорости под двести километров в час контролировать ситуацию на дороге очень сложно, но ему всё было нипочём. Видя его агрессивный стиль вождения, Александр решил с приобретением автомобиля повременить, а вместо этого подарил велосипед. Так и на том драндулете он выделывал такие пируэты, что Александр говорил порою себе: «Какой же я молодец, что воздержался от покупки машины. Надо бы вместо этого велосипеда подарить ему трехколесный велосипед».

Сейчас Кирилл вел машину быстро и аккуратно. Александр искоса поглядывал на сына и видел, что это был уже не тот юноша, сбежавший повоевать. За рулём сидел мужчина, мужчина жесткий, уверенный в себе. Он чётко соблюдал дистанцию, обгонял мощно, не рыскал с полосы на полосу.

Подъезжая к дому, они увидели машину Николая. Александр посмотрел на сына:

— Так он уже знает? Или тебя приехал встречать?

— Наверное, ребята сообщили.

Ворота открылись, и машина Николая въехала во двор, они заехали следом.

Кирилл вышел из машины. Навстречу ему, тяжело ступая, шёл сгорбленный человек. Он шёл по-утиному переваливаясь, как-то неуклюже выставив вперёд правое плечо. И виделась в человеке его физическая немощь: то ли горб, а то ли грудь неестественно выпяченная.

Александр сидел в машине и, когда жена захотела выйти, он цыкнул на неё. Она заволновалась:

— Саша, Саша, что случилось?

— Случилось, Веруня, случилось, Лёшу убили.

— Ой, мамочки, что же будет? — Она закрыла рот руками и не дала сердечному вскрику выплеснуться. Только тело забилось в горестных конвульсиях.

— То и будет. Инсульта бы не было у Николая, — и он полез из машины навстречу другу.

Отпустив Кирилла, Николай обнял Александра:

— Вот так, брат, вот так, — ткнулся лицом ему в плечо. — Думал, встретим Киру, порадуемся. Ан нет. Как же так, Саша, как же так? — Отшатнулся, задрал голову к небу и погрозил пальцем:

— А ты всё знаешь, ты всё ведаешь. Это ты затеял свои игрища? Ты думаешь, сломаешь меня смертью сына? Не получится! Вот тебе! Вот тебе! — Он сложил фигу и махал ею, кому-то грозя.

— Коля, брат, не надо, не надо так, — Александр обнимал друга, не давая грозить фигой небу.

— Сашка, брат, Люсю мою в больницу увезли. Плохо ей. А он всё знает, он всё ведает… Это он всё устроил: и войну, и смерть!..Это он всё напридумывал, чтобы нам жизнь мёдом не казалась. Это он дал убить моего сына. Моего Лёшу. — И вдруг затих, успокоился.

Николай в дом войти не захотел:

— Поеду к Люсе в больницу. Посижу с ней рядом… Она очень тяжелая. Я вот отлучился, чтобы Киру встретить. Поеду я, брат.

— Коль, может, что надо? Ты скажи. Мы сейчас вместе приедем с Кирой. Сейчас вещи бросим и приедем.

— Брат, не надо. К ней не пустят… Ты же знаешь, у меня всё есть. Только вот Лёши теперь нет… если Люся уйдёт… Я мстить поеду в Новороссию. Я же капитан запаса… Я же танкист.

— Коля, у тебя Оля с Генкой и внучки. Ты успокойся.

— Эх! — Николай махнул рукой и закосолапил к машине.

Через час, когда они сидели за столом, зазвонил телефон. Трубку снял Александр:

— Аллё.

— Саша, брат, Люся ушла, умерла Люся… — и гудки.

— Коля, Коля…

Весь день был тяжелым. Но жизнь есть жизнь. Одни умирают, другие нарождаются, одни плачут, другие радуются, и не остановить этот цикл человеческого бытия.

Жена обхаживала невестку. Водила её по комнатам, показывала своё кухонное хозяйство, рассказывала, какой Кирилл хороший сын, какой он умница, и всякое, всякое.

Отец с сыном на чистом воздухе готовили шашлык. Александр колдовал с мясом, а Кирилл готовил угли в мангале. Беседа велась на разные темы. Сын интересовался новостями города, спрашивал о друзьях. Александр же переводил разговоры к войне, но неожиданно спросил:

— Кирилл, а вы давно живёте с Дашей?

— Пап, мы ещё не живём с Дашей как муж и жена. Она пока моя невеста. Вот повенчаемся, тогда и будем жить.

Александр в недоумении посмотрел на сына:

— А расписываться, что, не будете?

— Будем, как без этого, но сначала повенчаемся.

— А как вы с ней познакомились?

— О, пап, это грустная история. Наша группа проходила по окраине города, когда украинская артиллерия начала обстреливать город, — он подбросил несколько приготовленных полешков в мангал и скривился от попавшего в лицо дыма. — Мы рассредоточились и попадали, кто куда мог. Снаряды летели в город над нами, а один попал в одноэтажный домик. В этом домике была Даша с отцом, матерью и младшим братишкой. — Он опустил руки и посмотрел на отца:

— Пап, их всех убило, а Дашу завалило стеной. Она сирота. Я видел, как у дома рухнула крыша, слышал крик. — Он отошёл от мангала к отцу. — Пап, я знал, что кто-то там под завалом живой. Я знал, пап. — Александр замер, слушая сына.

Когда я подбежал к развалинам дома, одна его часть начала гореть. Я слышал стон и отбрасывал кирпичи, доски, понимая, что если не успею, то тот, кто стонет, умрёт. Здесь братаны подбежали, и мы успели.

Я её вытащил уже полуживую, а потом нёс два километра на руках до больницы. Пап, я знал, что это моя будущая жена. Пап, я знал. Я пока нёс её, я ей говорил об этом. Я ей говорил, чтобы она не умирала, чтобы не оставляла меня одного. — Александр смотрел на сына, и у него на глазах наворачивались слёзы. Он в живую видел, как сын, его сын, несёт спасенную им девушку и говорит ей слова любви и просит её не умирать.

— Потом, после больницы, я Дашу забрал к себе. У нас в подвале было своё место. Все думали, что мы муж и жена, но мы ещё не муж и жена.

— Нет, сына, все браки заключаются на небесах. Поэтому вы там, — он показал пальцем, — уже повенчаны. Осталось за малым, повенчаться здесь.

Баня, бассейн, казалось, смыли с сердца печаль и горе. Они сидели с женой за столом распаренные и довольные и смотрели, как сын с невесткой дурачатся в бассейне. Их смех завораживал, хотелось, чтобы они смеялись непереставая. И Александру подумалось, какое же это счастье, когда в доме такой заразительный смех. Но тут, чёрная тень схватила сердце, потащила его своими щупальцами в реальность: они уже никогда не услышат смеха Лёши, который звенел здесь совсем недавно. Смех Лёши был так задорен и свеж, что, услышав его, поневоле приходилось улыбаться. Да, уже никогда он не увидит своего крестника. И уже никогда не раздастся голос Люси из бассейна: «Кырну, мырну, где вынырну».

Он тяжело вздохнул и потянулся за бутылкой. Жена заметила его перемену и сама посерела лицом.

— Мать, включи музыку. Что-нибудь советское, из нашей молодости. — Она взяла пульт, что-то поискала, нажала кнопку.

Музыка ударила так мощно и звонко, что в бассейне замерли. А из колонок зазвучало:

…Сердцу очень жаль, что случилось так.

Гонит осень вдаль журавлей косяк.

Четырём ветрам грусть-печаль раздам,

Не вернётся вновь это лето к нам.

Не вернётся вновь, не вернётся вновь,

Не вернётся вновь, это лето к нам…

Жена резко нажала на кнопку пульта, музыка исчезла, только её эхо ещё несколько секунд звучало в ушах. Она отбросила пульт и забилась в истерике. Она уткнулась Александру в грудь, прижалась, словно маленький ребёнок, которому страшно и он ищет защиты у взрослых.

— Сашенька, что же это творится? Зачем всё это? Зачем война? Сашенька, миленький, — она билась головой ему в грудь.

Кирилл, увидев, что с матерью происходит что-то неладное, выскочил из бассейна, кинулся к ней:

— Мама, мама, успокойся, что с тобой? Не плачь, мама! Я же вот он, рядом.

Они вдвоём с отцом успокаивали мать и не видели, как Даша, выбравшись из бассейна, села на корточки и беззвучно заплакала. Вода стекала с неё тоненькими струйками, и она казалась маленьким воробышком, который выпал из гнезда и попал под дождь. Она сжалась в комочек и, задрав своё личико кверху, плакала, некрасиво кривясь лицом, вжимая своё тельце меж худеньких плечиков, изрезанных полосами синеватых шрамов. Она вся вздрагивала от внутренних судорог, готовая разродиться горестным криком.

— Сына, сына, — Александр, обнимая жену, показывал головой в сторону невестки. — Вон с Дашей что-то. — И они втроём кинулись к ней.

Кирилл подхватил Дашу на руки, мать накинула махровую простыню, пытаясь закрыть её, если не своим телом, то материей. Вдвоём с матерью они успокаивали невестку.

— Дашуня, что с тобой, манюничка, — Кирилл обнял, прижал невесту к себе, а мать подсовывала простыню, поправляя, закрывая оголенные места её мокрого тела и в то же самое время смахивая слёзы со своего лица.

И только Александр молча наблюдал, не зная, что ему делать, куда убрать руки, думая, то ли сесть, а то ли уйти куда.

— Вы, вы, успокойтесь уж тут… успокойтесь, — опустив голову, побрёл растапливать камин.

Через час в доме наступила полная тишина. Свет не включали. Языки пламени в камине лизали дрова, а те пощелкивали, раздувая огонь, завихряя его красные всполохи, дыша теплом и уютом. Красные угли то распалялись добела, а то чернели. На стенах зарождались тени, они скакали, будто играя в догонялки, то пропадая вовсе, то замирая, словно выжидая чего-то необычного для себя. Даша с Кириллом сидели в одном кресле. Они прижались друг к другу, закрывшись пледом, и смотрели на огонь.

Александр с женой сидели раздельно, но рядом. Они отрешенными взглядами всматривались в языки пламени. Жена наклонилась к Александру:

— Саш, а Бог есть?

Он, отвлёкшись от своих мыслей, внимательно посмотрел в её глаза: — Веруня, конечно же есть. Как же без Бога. Ты вон сколько молила за Кирюшу, и Бог услышал твои молитвы. Наш сын вернулся домой живой и здоровый, да ещё и с будущей женой, — он улыбнулся ей. Но она смотрела на него пристально и пронзительно.

— Значит, Люся плохо молилась за Лёшу, да? И Бог не услышал её молитв. Бог забрал Лёшу к себе и Люсю тоже, оставив Николая мучиться. Зачем так, Саша?

— Мать, ну что с тобой? Я не знаю, зачем так устроен мир. Ты ходишь в церковь, разговариваешь с Богом. Спроси его об этом, а лучше нет, не спрашивай, — он придвинулся к ней, обнял за шею и поцеловал в глаза. — Не спрашивай. Пусть идёт так, как идёт. Завтра поедем к Николаю. А ты не мучайся этим вопросом, твоей вины здесь нет. Ты ведь и со мной Бога уговорила, как тебе хотелось. Не переживай, я прошу тебя.

— Саша, ты смеешься, да? Почему Бог позволил в Донбассе ту молодую маму с ребёночком убить, а? Они ведь никому ничего плохого не делали, жили себе, радовались солнцу, небу. Зачем? И все те люди, которых бомбят… зачем Бог позволяет их убивать? Зачем позволил убить Лёшу? А Люся…

— Мать, перестань, — Александр растерялся. Он видел, что с соседнего кресла две пары глаз внимательно смотрят на него.

— Веруня, я не знаю, почему на земле всё так устроено, а пересказывать чужие объяснения не хочу. Знаю только одно, Каин убил своего брата Авеля, и Бог знал, позволил это. Потомки этого Каина живут среди нас и творят свои дела, может даже не ведая, зачем творят, а Бог всё видит… Ты не накручивай себя. У тебя сын живой с такой войны вернулся, да ещё с невестой, а ты… Давай отложим этот разговор. — Он встал, запахнул халат, влез в тапочки, а на душе стало так противно, даже паскудно до невозможности.

Там в солнечном сплетении полыхнул стыд, стыд за своё бессилие, за свою слабость, как мужчины, как воина. Стыд полыхал, обжигая сердце, глаза, щёки, он напирал давлением, учащенным сердцебиением. Ему показалось, что три пары глаз, внимательно наблюдавшие за ним, заметили его слабость.

Александр сгорбился и, ни на кого не глядя, вышел. Улица встретила его холодом. Свет фонарей освещал двор, забор, часть улицы. Александр замер от удивления. Всё, куда дотягивались лучи света, было бело, будто кто-то накинул белую простыню и продолжал откуда-то сверху разбрасывать хлопья пуха. Крупные снежинки падали медленно, словно нехотя, меняя собою мир, и мир изменился.

Александр прислушался к себе: «Почему мне не радостно и в то же самое время не горько? Почему в душе у меня всё замерло, онемело? Да, да, покуда Киры не было, мир не менялся. Он держался на наших мыслях, желаниях, чтобы сын вернулся. И вот он дома, и мир изменился. Он стал холодным и неуютным. Он забрал дорогих людей, заставил осмыслить, что ничто не вечно. Да мы и без него это знали. Зачем же так жестоко, зачем же так бессердечно?»

Александр полной грудью вдохнул в себя холодный воздух и закашлялся. В приступе кашля он не заметил, как к нему подошёл сын.

— Пап, пойдём домой, а то простудишься, — он оглянулся вокруг. — Ух ты, зима пришла, а я даже лето не видел.

— И я, сын, тоже лето не видел. В суете каждодневной в никчёмности кувыркаешься, а жизнь проходит. Оглянуться боязно…

— Ладно, пап, перестань, — он полуобнял отца и увлёк к двери. — Завтра утром КамАЗ приезжает из Донецка. Лёшу привезут. Мне надо их встретить, а обратно они через три дня поедут. Обратно гуманитарный груз повезут. Ты мне Кузю дай, я ребят встречу, провожу по городу к дяде Коле, а потом сразу домой.

— Хорошо, Кира, а может, я с тобой?

— Нет, пап, не надо. Я приеду, потом все вместе к дяде Коле поедем.

— Хорошо, — Александр склонил голову. — Хорошо.

4

В спальне горел ночник. Жена уже лежала в постели, смотрела телевизор. Александр сбросил с себя халат и залез под одеяло. Он вытянулся во всю длину своего тела, закрыл глаза. Жена повернулась к нему:

— Саша, телевизор будешь смотреть?

— Нет, выключай, — ему не хотелось говорить. Легкая прохлада постели успокаивала, хотелось лежать не двигаясь.

— Спокойной ночи, — жена выключила ночник, телевизор. Комната погрузилась в полумрак.

Александр чувствовал, что жена на него смотрит, но он лежал не шевелясь.

— Саша, как же так?..

— Мать, отвернись и спи. Завтра будет не простой день, — но жена не отворачивалась.

— А если бы Кирюшу или тебя вот так привезли мёртвого, что бы я делала, а? Я бы тоже умерла, как Люся от разрыва сердца.

— Мать, прекрати, — Александр приподнялся на локтях. — Ты, что за дурь мелешь? Кира в соседней комнате спит, в другой комнате невестка, а я вот он, рядом. Или ты не веришь? Пощупай, вот он я, живой.

— Ну тебя, Сашка, с тобой ни о чём серьёзном поговорить нельзя.

— Мать, я скоро от твоих серьёзных вопросов выть начну. Отворачивайся и спи, едрит твою кочерыжку!

Жена отвернулась к стенке, жалостливо всхлипывая.

— Ну ладно тебе, Веруня, успокойся, — Александр прижался к жене, нежно обнял, стал целовать в шею, ушко. Жена повернулась к нему и ткнулась в него мокрым лицом:

— Саша, я ведь люблю вас, Сашенька.

— Веруня, хватит, хватит, сейчас нас, от твоих слёз, в океан вынесет. Успокойся, — он гладил жену по голове и легонько прижимал к себе, и она успокоилась. Через несколько минут она уже сопела у него на плече.

Александр боялся пошевелиться, чтобы не разбудить жену. Он звал сон, начинал считать, но сбивался со счёта. Открывал глаза, ждал, когда веки отяжелеют и глаза сами закроются, но всё тщетно. Мысли возвращались к Лёше и Люсе. И вдруг неожиданно, совсем явственно, он вспомнил, нет, даже не вспомнил, а увидел себя маленьким.

Ему было шесть лет. Жаркий полдень в середине лета. Босиком, в одних шортиках он бежит к деду на конюшню. Ноги обжигает дорожная пыль, и он сбегает на обочину в траву, мягкая трава щекочет прохладой.

Дед в вышитой льняной рубахе, в шляпе крутит ворот колодца, достаёт деревянную бадью с водой, льёт её в деревянное корыто. Рядом с корытом стоит жеребец, он в нетерпении стучит копытом, фыркает, пробует мордой воду и замирает, всасывая её в себя.

Дед улыбается Александру, подхватывает его, кружит над головой, осторожно сажает на жеребца. Тот вздрагивает, отрывается от корыта и тоже смотрит на Александра, но каким-то грустным глазом. Узнав юного наездника, продолжает утолять свою лошадиную жажду.

Александру хорошо. Он ухватился за жесткие волосы лошадиной холки и в мыслях уже скачет по лугам, полям, оврагам.

— По-обе-ере-еги-ись! — слышится откуда-то. Александр оглядывается и видит, как в их сторону несётся огромный бык, а с двух сторон наездники с кнутами. Огромный бык, с железным кольцом в ноздре, не слушается их.

— Ах ты, едрит твою кочерыжку! Сорвался бугай! — дед берёт жеребца под уздцы и отводит за колодец. Он с тревогой смотрит то на приближающегося быка, то на Александра. — Спокойно, Тургай, спокойно, — но жеребец, будто почувствовав опасность, громко заржал и попытался встать на дыбы. Дед осадил его.

— Спокойно, Тургай, спокойно. Александр, держись, — дед даёт ему повод в руки. — Ну, внучок, не дрейфь. Не давай Тургаю голову задирать. Подтягивай узду, подтягивай. — Сам берёт бадью в руки и ждёт.

Бык в бешенстве проскочил мимо колодца, но, будто что-то вспомнив, остановился, развернулся и рванул на деда.

Жеребец заржал, почувствовав опасность, встал на дыбы, Александр потянул поводья на себя что было сил. Конь захрапел и пошёл кругом, в ярости грызя трензель, вытанцовывая копытами по земле, и замер.

Александр только видел разлетевшиеся щепы от бадьи и лежащего рядом с колодцем огромного быка.

Всадники спешились и кинулись вязать быку ноги:

— Ну, Кирилл Яковлевич, ты и тореадор, тореадор. Ты не убил его? Мы думали тебе хана.

Дед стоял весь бледный, прямой, что та оглобля, в руках держал сапожный нож:

— Я бы не посмотрел, что он племенной, едрит твою кочерыжку, у меня внучок здесь, а Тургай норовистый… а у меня нога… едрит твою кочерыжку.

Племенной пусть в стойле стоит, там его место… Я бы не посмотрел. Пусть радуется, что я ему глотку не отхватил… А завфермой скажите, увижу его сегодня, я ему ноги пообломаю. А если бы дети попали? Да мало ли кто?

— Так мы его и отгоняли от домов, — один из всадников щерился. — Я не знаю, что ему не нравится, коров, тёлок целое стадо, а он в бега. Кормят, поят, любовь чуть ли не через день, да каждый раз новенькая, а, Яковлевич? Чем не житуха?

— Фомич, ты не зубоскаль. Моли Бога, что всё так обошлось. Если бы что с внучком случилось, я бы сначала его, потом вас… — дед глянул из-под бровей тяжелым взглядом. — Ковбои, едрит твою кочерыжку.

Жена во сне застонала, заволновалась. Александр легонько погладил её по плечу, и она сползла с его плеча, повернулась лицом к стенке, успокоилась.

Он полежал ещё несколько минут, но сон не шёл. Тихонько откинув одеяло, Александр выбрался из постели. Сидя на краешке кровати, он услышал какие-то невнятные шорохи: то ли кто-то ходил по гостиной, то ли разговаривал.

Накинув на себя халат, он спустился в гостиную. Там на диване сидел сын и о чём-то разговаривал по телефону.

— Кирилл, ты чё не спишь? — Тот повернулся к отцу и приложил палец к своим губам.

— Нет, нет, как договорились, так и делайте. КамАЗ я завтра, нет уже сегодня, встречу и через два дня он поедет обратно. Груз к отправке готов. Всё по перечню. Всё, конец связи. Я же сказал, я перезвоню. — Он вопросительно посмотрел на отца:

— Пап, а ты что не спишь? Я сегодня по телефону с дядей Колей разговаривал. Он собирается после похорон ехать в Донецк. Тётю Люсю и Лёшу в одной могиле похоронят. Он на всякий случай и себе рядом с ними место приготовил. Он просил, если его убьют, то чтобы останки обязательно привезли, и когда будут хоронить, то чтобы гроб с его телом рядом с крестной закопали.

— Кира, ты об этом так спокойно говоришь…

— Пап, а как я должен об этом говорить? Да, Лёша погиб, да крёстная умерла, мы скорбим, нам тяжело, но мы-то живы. Или нам тоже умереть?

Я в Новороссии стольких друзей похоронил… А от Севы белоруса ничего не осталось. Ничего, папа, вообще ничего. Вот, был парень, здоровый, красивый, двадцать два года и нет его. Сколько раз я мимо этой воронки проходил, всякий раз спрашивал: «Сева, друг, ты где?» И всматривался, выискивая хоть что-нибудь, нету.

А сколько людей на Донбассе поубивали — и все спокойные, живут как ни в чём не бывало. Кино по телевизору смотрят, новости с Новороссии называется, а потом рекламу смотрят про прокладки женские и лекарство от геморроя…

— Сын, а как ты воевал? Ты много убил?

— Пап, зачем тебе это знать? Как ты говоришь, мы ведь не на Чёрное море поехали. Если бы я не убивал, то кто-то убил бы меня. Думаю, тебе бы от этого легче не было. Я ведь и поехал на войну, чтобы убивать нелюдей. Эти твари русских как народ уничтожают.

— Расскажи, сын, как ты воевал? Тебе не было их жалко?

— Кого, пап, укропов? Это вы здесь о какой-то придуманной вами гуманности рассуждаете, а её, гуманности, на войне нет.

Наши командиры просят нас пленных бандеровцев не убивать, мол, братья они. А эти братья знаешь что с нашими парнями делают, с теми, кто к ним в плен попал? Они ведь любители сала и поднаторели свиней опаливать паяльной лампой. Так вот и наших парней, что тех поросят, живыми… паяльной лампой.

А что они вытворяют с гражданским русским населением, да и не только с русскими. Они ведь не украинцы, они западенцы, внуки бандеровцев, они нам чужие, бесы, одним словом. Насилуют даже беременных на восьмом, девятом месяце… Папа, что это? — Он закинул ногу на ногу, откинулся на спинку дивана.

— А здесь у нас дома, в России, находятся некто, которые этих бандеровцев оправдывают. Ведут с ними беседы и играют с ними в какие-то демократии. И это, папа, не демократия и не глупость, это — предательство. — Он тяжело вздохнул:

— Скольких я там умных людей повстречал, подружился. Они мне на многое открыли глаза. Я раньше, когда дядю Колю слушал, думал, что он всё фантазирует, что это у него от избытка ума. Он ведь два института закончил. А оказывается нет, на самом деле так и есть. Оказывается у нас, русских, есть свои поэты, свои музыканты — не те, что по ящику кривляются.

Пап, ты слыхал про такого певца, Николая Емелина? А Александра Харчикова? Вот я тоже не слыхал, а они есть, живут, поют. Только их на телевидение не пускают. Я послушал их песни, оторопь берёт, всё понимаю, всё слышу, всему сопереживаю, будто воздух родины далёкой вдохнул.

А казачьи песни запоют, плакать хочется вместе с песней, а от иной желание летать появляется. Почему на нашем телевидении, радио русских песен нет, один лай иностранный, словно мы и впрямь оккупированы, вон и полицаи по улицам ходят, вместо наших родимых ментов.

Мне дядя Коля говорил, и я прочитал удивительную книгу Александра Солженицына «Двести лет вместе». Ты читал, пап?

— Нет, не читал. Ты побольше дядю Колю слушай, он тебе ещё не такие сказки расскажет, — Александр недовольно хмыкнул. — У дяди Коли во всём виноваты жиды да мировой заговор с жидомассонами.

Тоже мне, два института, а ты спроси его, как он их заканчивал. Философ. Тётя Люся все его курсовые делала, это у неё три высших образования.

Если он такой умный, что он со своими акциями пролетел, как фанера над Парижем. Пять миллионов подарил, а со строителями? До сих пор по арбитражам бегает. А с выборами? Депутат хренов, столько бабла в избирательную компанию вбухал? Его послушать, все вокруг виноваты, а мы, русские, белые и пушистые. Водку надо меньше кушать. — Александр крякнул от негодования и вдруг поймал себя на мысли, а с чего это он вдруг на своего друга Николая ополчился. И понял. Заревновал Николая к сыну. Николай оказался для сына авторитет. Не он, отец, а крёстный Николай.

Но и сын понял настроение отца. Он улыбнулся ему:

— Ты зря, папа, так к крёстному. Ты же знаешь, он переживает за Россию и многие вещи он говорит правильные. Вот дядя Коля говорит, что Россия, как русское православное государство, была уничтожена в семнадцатом году. Часть русской элиты была вырезана, другая часть выдавлена за границу, и к власти в стране пришли инородцы. Из кого состояло первое советское правительство по национальности? А ведь то же самое сейчас произошло на Украине.

А о нас русских, как о народе, даже в Конституции России не упоминается, нас, как народ, вроде бы и нет, хотя все кричат о какой-то русской весне. Но что интересно, громче всех кричат инородцы. У нас на эту тему две радиостанции каждодневное бодалово ведут, это какое-то «эхо» и чьи-то «вести», они, что две стороны одного шекеля. Они над всей Россией парят в нравоучениях, судят нас, правду в нашей истории ищут…

— Сын, хватит, я эти бредни слушать не желаю, — Александр встал. — Ключи от машины в прихожей на тумбочке, там же и документы. Спокойной ночи, — не оглядываясь, зашлёпал босыми ногами по ступенькам лестницы.

— Спокойной ночи, папа, — Кирилл тоже встал. Он подождал, когда отец скроется в дверном проёме, и пошёл за ним следом.

«Да, постарел отец, совсем сдал. По лестнице тяжело поднимался, хотел же лифт соорудить и что-то передумал. Мать молодцом, теперь Даша ей в помощь, вроде бы понравились друг другу».

Он легко взбежал по лестнице и натолкнулся на отца:

— Опа на! — громко прошептал. — Пап, ты что стоишь, спать не идёшь?

Александр положил руку на плечо сыну:

— Знаешь, Кирилл, в жизни столько невидимых, подводных камней, что приняв однажды какое-то решение, нельзя быть уверенным, что будет так, как ты этого хочешь.

— Пап, о чём ты?

— Я о том, что тебе надо получить высшее образование и подумать о семье, о будущих детях… О своей жизни. — Кирилл в ответ заулыбался:

— Пап, я последние два месяца только об этом и думаю. Вот видишь, бросил все свои дела в Донбассе и приехал домой.

— Эх, сын, — Александр обнял сына, резко отстранил от себя и пошёл в спальню.

Кирилл в недоумении смотрел ему в след: «Что с отцом? Что он хотел сказать? Может быть с мамой что? Вон тётя Люся умерла, а она на два года моложе мамы».

5

Александр ещё долго не мог заснуть. Он вспоминал слова сына и думал, почему, когда ему об этом самом говорил Николай, он не слышал его. Вернее слышал, но слова друга были как бы невесомы, а всё, что сказал сын, каждое его слово било в самое сердце. Может, всё оттого, что сын для него, в его памяти, сознании, всё ещё оставался маленьким мальчишкой и вдруг этот мальчишка перечит своему отцу словами друга. Получалось, что сын

в этой жизни стал понимать гораздо больше своего отца и показал ему об этом.

Он ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал, спорил в мысленных диалогах с сыном. И так, не переспорив сына, заснул.

Александр проснулся от ароматного запаха пирогов. В доме стояла гнетущая тишина, из-за стеклопакетов не слышно было ни единого уличного звука.

Ему вспомнилось детство, вот так же, лёжа поутру в постели, он прислушивался, как мать шебаршит чем-то в кухне и оттуда исходит этот чудодейственный запах пирогов. А за окном щебечут пташки, доносятся какие-то звуки с улицы и ощущается твоя причастность ко всему, что происходит вокруг, и ты понимаешь, что ты живёшь.

Вставать ему не хотелось, но вспомнились события вчерашнего дня и словно занавесь упала и отгородила его от томного и счастливого мечтания, вернув в грубую реальность.

Приведя себя в порядок в ванной комнате, он оделся и долго-долго смотрел на своё лицо в зеркале. На мгновение ему показалось, что отражение несколько подалось к нему навстречу, понимание необычности происходящего обдало его жаром. Он отшатнулся от зеркала, но отражение не изменилось, и он в ужасе отпрянул на середину ванной комнаты. Сердце учащенно забилось.

— Что это было? Показалось? — шептали губы. — Что за бред? Такого не может быть. — Он медленно повернулся лицом к зеркалу, в решительности вперив взгляд в своё отражение. — Дурдом какой-то, — он хотел повернуться и уйти, но не посмел. Ощущение того, что кто-то невидимый смотрит с зеркального проёма, заставило его попятиться, и только у самого порога он повернулся к зеркалу спиной.

Спустившись в столовую, он увидел, как Даша управляется с маленькой сковородкой, из которой словно по велению волшебной палочки выскальзывали янтарные оладушки. Поздоровавшись, он тяжело опустился на стул и здесь почувствовал, как дрожат его ноги.

Жена была в тёмном платье, тёмной косынке:

— Саша, подождём Киру или ты перекусишь?

Он мотнул головой:

— Крепкий кофе сделай, без ничего. А Кира когда уехал?

Даша также в тёмной косынке и в знакомом тёмном платье пританцовывала возле плиты:

— Наш «стелс» и есть «стелс», в четыре часа фьють и испарился, — она вскинулась перехваченной косынкой головой и выразительно посмотрела на Александра. — Я даже шума машины не услышала. В комнате такая тишина, что, мне кажется, я её слышу, а как уехала машина, не слышала.

— Да, в комнатах тишина, это точно, а ты откуда знаешь, что в четыре часа уехал? — Александр смотрел на её платье, силясь вспомнить, где и когда его видел. Да, ну конечно же, это платьице дочери, она его носила в старших классах. Он посмотрел на жену:

— Мать, а что-то другого не могла подобрать? Этому платью лет пятнадцать.

— Саш, всё же повыбрасывали. Это единственное тёмненькое, остальные светлые, — она поставила перед ним чашку с кофе. — Да и это великовато. Пришлось прихватить в нескольких местах. В субботу надо по магазинам пробежаться, подобрать вещи. На улице зима уже.

Александр отхлебнул из чашки:

— Даша, так откуда тебе известно, что Кира в четыре часа

уехал?

Она посмотрела на него через своё плечо и зарделась:

— Так он перед тем, как уехать, поцеловал меня.

Александр с женой переглянулись. Александр беззвучно засмеялся:

— Это как же он тебя поцеловал, что ты проснулась?

— Отец, перестань невестку смущать, пей свой кофе и иди, не мешай нам, — Александр видел, что и жена едва сдерживается

от смеха. Здесь краем глаза Александр заметил, как створки ворот стали разъезжаться в разные стороны и в просвете показался чёрный нос автомобиля.

— А вот и Кирилл приехал, лёгок на помине, — он допил из чашки. — Ладно, мать, пойду встречу, и давай, накрывай на стол. Покушаем и поедем к Николаю.

Выйдя на крыльцо, он увидел, что двор был подметён. Тот лёгкий снег, что выпал за ночь, был аккуратно собран в небольшие кучки по краю кирпичного забора. Александр подождал, пока машина остановится и из неё выйдет сын.

— Здравствуй, сын.

— Здравствуй, пап, — сын подошёл, обнял отца. — Как спалось?

— Нормально. У тебя как? Встретил? Проводил? Как там дядя Коля?

Кирилл тяжело вздохнул:

— Плох крёстный. Он тётю Люсю уже забрал.

— Как забрал? Мы же хотели вместе, — Александр в недоумении пожал плечами. — И кто ему её отдал?

— Пап, тётя Люся уже в гробу лежит. Там людей полный дом, родственники… и Лёшу тоже переложили в гроб.

Он открыл багажник, вытащил большой рюкзак, бросил его на землю. Второй такой же рюкзак, альпинистский, он поставил на землю осторожно.

— Пап, я не знаю какие там порядки, но дядя Коля сказал, что он никому крёстную не отдаст, что все три дня, до похорон, она будет дома вместе с Лёшей.

— Кирилл, а ребят, которые Лёшу привезли, ты там, что ли, оставил?

— Нет, пап, я свои вещи забрал, а они дальше поехали. Там ещё одного нашего братишку повезли. Татарин с Набережных Челнов, Миша Насыров. Тоже горе. Двадцать восемь лет парню было, двое детей осталось, — он посмотрел на отца. — Дети сиротами стали, как его жена будет их на ноги поднимать?

Александр опустил голову, тяжело вздохнул:

— Сын, а как же он? Он мусульманин и поехал на Украину?

— Пап, Михаил Насыров наш татарин, россиянин. Мы ведь с татарами вместе в Великой Отечественной войне фашистам хребет сломали и сейчас то же самое будет. А воевать с фашистами со всего света едут. Мой прадед с немецко-фашистскими захватчиками воевал, а я, его правнук, опять с фашистами воюю, но теперь с укропо-фашистами.

— Да, нынче не советское время, — Александр покачал головой, как бы сожалея. — Капитализм для слабых и неимущих страшен и унизителен. Ты узнай адрес его жены, чем можем, поможем.

Кирилл на эти слова улыбнулся:

— Спасибо, пап, это… по-нашему, — сам же начал расстёгивать альпинистский рюкзак. — Я сейчас, пап, тебе что-то покажу. Так… это сюда, это сюда. — Александр с любопытством наблюдал за действиями сына.

— Вот, посмотри на эту штуку, — протянул чёрные ножны, из которого торчала чёрная ручка ножа.

— Это мне, пап, в Луганске ветеран Великой Отечественной войны подарил, он танкистом был и им в то время такие ножи выдавали, как личное оружие. Нож НР-40 образца 1940 года, нож разведчика. Видишь, у него и ножны деревянные.

Дед рассказывал, что двоих фашистов на него насадил. А я пока только одного, — он хитро посмотрел на отца, слегка прищурившись и чуть наклонив голову вправо. Александр одернул протянутую руку и вопросительно посмотрел на сына. Тот как-то нехорошо усмехнулся:

— Да ты, пап, не бойся. Это же боевой нож, а боевой нож должен быть обагрён кровью врагов. А то что это за нож такой? Он для боя предназначен, посмотри, как гарда устроена, — он выдернул нож из ножен. Нож был чёрен.

— Смотри, смотри, как он ладно ложится в ладонь, смотри, пап, — он покрутил ножом, показывая его достоинства. — Вот так бьют им снизу под сердце, а вот так сверху. — Он покрутил головой, словно что-то высматривая. — Пап, посмотри, как он летает, — и вдруг резко метнул нож в кедр. Нож мелькнул чёрной, неуловимой тенью, пролетел метров десять, тупо ткнулся в ствол дерева. Александру почудилось, что кедр тяжело охнул.

— Кира, ты что делаешь? Ты зачем? — Ему показалось, что что-то у него самого внутри оторвалось. Словно какая-то неуловимая связь, существовавшая до этого момента с деревом, оборвалась.

— Ты чё, пап, — сын смотрел на него с недоумением, и легкая тревога мелькнула в глазах. — Тебе плохо, пап?

— Нет, Кирилл, со мной всё в порядке. С тобой что?

— А со мной что? — он в недоумении пожал плечами. — И я в порядке.

— Кирилл, это же твой кедр. Ты же его прорастил, ты его вырастил. Зачем ты его так? Он тебя ждал…

— Пап, перестань. Дерево оно и есть дерево. Оно ждать не может. Ничего ему не будет, — он повернулся и пошёл к кедру. Подойдя, выдернул нож. Постоял, рассматривая кору. Потрогал ладонью ствол, похлопал, погладил и, повернувшись к отцу, заулыбался:

— Всё, пап, у нас с ним мир. Он меня простил.

Александр тяжело вздохнул:

— Эх, сын, сын.

Кирилл подошёл улыбаясь:

— Я сейчас тебе такое покажу, что ты ахнешь.

— Нет уж, Кирилл, уволь, только не скальп…

— Да нет, пап, что уж ты? Какой скальп? — Он растормошил рюкзак и достал оттуда что-то в чехле, похожее на тубус.

Александру стало жарко:

— Ты это что? Ты это… гранатомёт домой притащил?

— Да нет, пап, какой гранатомёт, хотя, по нынешним временам, парочку их дома иметь не помешало бы, — он улыбался своей доброй улыбкой. Потом с минуту поколдовал и вдруг явил Александру какое-то странное оружие:

— Вот, пап, посмотри, бесшумный, крупнокалиберный снайперский комплекс «Выхлоп». Потрясающее оружие. Я первый месяц с эсведешкой бегал. Ничего не скажу, неплохой аппарат. Конечно же, есть свои слабости, но это, пап, настоящее оружие. — Он в восхищении приложил винтовку к плечу и прицелился, поводив ею по верху забора. Александр немо уставился на сына. А тот не замечал состояние отца:

— Мне этот комплекс Сева, позывной «Белорус», подарил. Жаль, погиб братишка. Ух, пап, я им нащёлкал бандеровцев. Я ему и имя дал «БПС», что означает «бесшумная песнь смерти». На, посмотри.

Александр взял винтовку в руки. Подержал её, прикидывая вес:

— Лёгкая, — приложил к плечу, прицелился. Поводил стволом. — И скольких ты, Кирилл, человеческих душ загубил? И как ты её хранить будешь? У нас ведь не Новороссия, у нас Россия. Это же боевое оружие. На него разрешение необходимо иметь, как у меня на карабин.

— Пап, ты не переживай, у меня всё законно. Это моё личное оружие. Вот, посмотри моё удостоверение.

Александр взял пластиковую карточку с фотографией сына в военной форме, в которой было написано, что его сын Кирилл является старшим лейтенантом Вооруженных сил ДНР и за ним закреплено личное оружие под заводскими номерами.

Александр сглотнул неожиданно набежавшую слюну:

— Кирилл, ты всё привёз с собой? И какой ты старший лейтенант? Ты ведь в армии не служил?

На что Кирилл усмехнулся:

— Пап, я воевал, причём здесь служба в армии? В моём подчинении боевая группа бойцов, на счету которых не одна сотня убитых врагов. Мы четыре танка у укропов отбили, два «града» и много чего ещё у них накуролесили, — он забрал винтовку из рук отца. — С собой я привёз только «Выхлоп». Времена у нас в России неспокойные, кто знает, может наша доморощенная «отрыжка госдеповская» и у нас захочет евромайдан устроить? Так я их, гнид, в зародыше…

— Саша! Кира! Идите домой! Вы что на улице стоите? Мы стол накрываем, — жена открыла створку окна и выглянула, помахивая им рукой.

— Да, правда, что мы на улице стоим, пойдём в дом, — Александр подхватил лежащий на земле рюкзак. — А здесь что у тебя? Боеприпасы на случай войны?

Кирилл в ответ хохотнул:

— Нет, там вся моя военная амуниция. Что интересно, пап, сбруя американская. Америкосы и укропов снабжают, и нас. Главное для них, чтобы мы друг дружку подольше и побольше убивали. Твари, стравили славян через бандеровцев. — Он стал зашнуровывать рюкзак, но остановился:

— Да, пап, помнишь, у тебя на карабине прицел был, ночник?

Александр остановился, повернулся к сыну:

— Тот, что ты с собой забрал?

— Думал, что он там пригодится, а он и пригодился, — Кирилл вновь полез в рюкзак. Через некоторое время достал прицел и протянул отцу:

— Пап, посмотри. Если бы не он, то я бы перед тобой сейчас не стоял.

Александр взял прицел в руки и увидел, что часть окуляра разбита и из неё торчит осколок.

— Знаешь, пап, я прицел всегда с собой носил, в нагрудном кармане, против сердца, — Кирилл улыбался, рассказывая, словно это был не его роковой случай, а какой-то анекдот, и случившийся вовсе не с ним.

— Это было в Семёновке, 4 июня. Украинские войска пошли на нас в наступление. Бомбили нас с самолётов и вертолётов, расстреливали с миномётов, гаубиц и даже из «градов». Из окопа нельзя было высунуться. Над нами летал украинский беспилотник, я несколько раз стрелял в него, но он высоко и в движении, не попал. Зато через пять минут в то место, откуда я вёл огонь, прилетело шесть мин. Потом они пошли на нас в атаку, наверное, думали, что всех нас с землей сравняли. Танком разбили блокпост. Мы ничего не могли с ним сделать, у нас кроме автоматов ничего не было. Я несколько раз пытался попасть со своей эсведешки ему в смотровую щель и вроде бы один раз попал, он остановился. Постоял, постоял и попятился назад, а там их раненные бойцы, так он по ним проехал.

Задом пятился, гад, в месиво своих раненных превратил.

Здесь прилетели их «вертушки» и давай утюжит нас, заодно и своих. Жутко было. — Он перестал улыбаться:

— Я тогда подумал, а своих-то зачем они бомбят? Там же их солдатики, срочники. Потом мы разобрались, они своих долбили за то, что они стали отступать. Вот там я этот осколок и поймал. Перебегал на новую позицию, а здесь с вертолёта снаряд прилетел. Жахнуло метрах в пятнадцати, как раз я ему навстречу бежал. Очнулся от того, что меня братишки на себе тащили в укрытие. Стали разбираться, что со мной, и выяснили, если бы не прицел… то меня вроде бы уже и не было. У меня после этого случая неделю грудь болела. — И он глупо улыбнулся.

Александр смотрел на осколок: «Так вот ты какая, смерть моего сына. Ты хотела забрать его у меня, а мой прицел не дал тебе этого сделать. Спасибо тебе, мой, нет, наш нечаянный друг. Я ведь купил тебя ради баловства. Всего-то и пользовался тобою один раз. Нет, не для охоты я тебя купил, нет, это провидение подтолкнуло меня на эту покупку, чтобы в будущем, неведомом мне, защитить моего сына от смерти. Спасибо тебе, прицел». Он преподнёс прицел к губам и поцеловал его.

— Пап, ты что? Что с тобой? — Кирилл в недоумении смотрел на отца.

— Да так, — Александр подхватил рюкзак и, не опуская прицела от груди, пошёл в дом. Ему не хотелось, чтобы сын увидел навернувшиеся слёзы в его глазах.

6

В поездке к Николаю за рулём сидел Кирилл. Он лихо управлял машиной, и Александру думалось: «Вот так бы всегда сын водил машину, а он бы располагался рядом. Подумать можно обо всём, да и по сторонам можно спокойно посматривать, не боясь въехать какой-нибудь машине в зад». Кирилл ехал своим маршрутом, и Александр удивлялся, как же давно он не заезжал на эти улицы. Город-то, город как переменился, нет, обновился совсем до неузнаваемости. Он несколько раз чуть не спросил Кирилла: «Кира, а где это мы едем?» Но постеснялся. Возле коттеджа Николая стояло много машин, но Кирилл подъехал к самым воротам. Александр хотел сделать ему замечание, мол, как он машину оставит, никто из дома не выедет. Но Кирилл опередил его:

— Пап, мам, вы идите, а мы с Дашей по магазинам пошмоняемся. Вещи надо купить, то да сё.

— Что, то да сё? — мать настороженно посмотрела на невестку, на Кирилла. — А деньги-то есть?

— Мам, есть деньги, есть. Вот, папа карточку дал. Я не хочу идти к дяде Коле. Я был. Лёшу видел, тётю Люсю. Мне плохо там, — он отвернулся и посмотрел на отца:

— Пап, идите уж, а? Закончите, позвоните, мы подъедем.

— Саш, что это? Николай обидится, как-то не по-людски…

— Мать, пошли, пошли. Они с Николаем договорились, — он открыл дверь, выбираясь из машины. — Едрит твою кочерыжку, вроде хорошая машина, а катапульту придумать не удосужились.

Пока он выбирался из кабины, жена уже стояла и поджидала его. Она внимательно смотрела, как он, кряхтя и сутулясь, опускает ноги на землю и выпрямляется во весь рост. Мелькнула мысль: «Постарел её Александр, постарел. Ещё полгода назад ходил грудь колесом, а сейчас сутулится и кряхтит, что старик. Да, закатали сивку крутые горки».

Александр словно прочитал её мысли:

— Что, мать, так смотришь? Постарел твой сокол ненаглядный? — Он грустно улыбнулся, обнял её за плечо и увлёк к калитке дома. Они пошли не оглядываясь.

Кирилл внимательно смотрел на отца с матерью, и когда за ними закрылась калитка, он повернулся к Даше:

— Дашунь, садись вперёд, — но она уже карабкалась между сиденьями, боясь ненароком на что-нибудь наступить. Наконец, умостившись и защелкнув ремень, она скомандовала:

— Вперёд, Стэлс-с!

— Есть, моя принцесса, вперёд. — Машина, рыкнув двигателем, взвизгнув колёсами, рванула с места, уносясь к потоку машин.

Во дворе дома толпились люди. Две крышки гроба с крестами облокотились о стену, притягивая взгляды. Парни и девушки небольшими группами вполголоса о чём-то беседовали, иногда поворачивая головы в сторону гробов, будто проверяя себя в увиденном. Некоторые ходили или стояли с сосредоточенными лицами, они словно решали какую-то неразрешимую, умственную задачу. Одни беседовали, другие перекидывались какими-то незначительными фразами, но у всех на лицах застыл немой вопрос. А может и не вопрос, а трагическое удивление: «Неужели это смерть?

Зачем? Почему? Чего ради?»

Александр мельком окинул взглядом двор. Увидев знакомых, молча поздоровался. Николай вышел на крыльцо встречать друга. Он был чисто выбрит, подтянут. Черный костюм вкупе с чёрным свитером выделяли его бледное лицо, придавая трагическую элегантность. Воспалённые глаза были холодны и печальны. Александр удивился неожиданной внешней перемене друга. Они молча обнялись. Вера хотела что-то сказать, но он перебил её:

— Вера, не надо говорить. Пойдёмте молча.

Поднялись по ступенькам, прошли прихожую и вошли в залу. Два лакированных гроба стояли посредине залы. Всё свободное пространство было уставлено венками. Окна задрапированы тяжелыми, тёмными занавесями. Огонь множества свечей, стоящих подле икон, отражался в ликах и, казалось, изливал ещё больший свет.

Гробы стояли рядом. Александр с женой подошли сначала к Лёше. Лёша лежал в костюме, при галстуке, начищенные носки туфель отражали свет свечей. Бледные руки крестообразно были сложены на животе, лицо было слегка розовым, и, казалось, сейчас он улыбнётся и засмеётся своим заразительным смехом. Александр всматривался в лицо крестника и увидел в нём затаённую печаль. Словно немой вопрос застыл на устах Лёши, и сейчас он силится сказать, высказать его, но не может.

Александр нагнулся, коснулся губами холодного лба. Прошептал, глядя в закрытые глаза:

— Прости меня, Лёша, если когда, чем обидел тебя. Прости, что не уберегли мы тебя. — Жена ухватилась за его руку и беззвучно заплакала. Она также ткнулась губами в холодный лоб крестника и заскулила, что та собачонка. Ещё больше повиснув на руке мужа.

— Успокойся, мать, успокойся, — Александр обнял жену за талию. — Пойдём, у Люси прощения попросим.

Люся в гробу лежала в тёмно-синем вечернем платье. Роскошная причёска и ожерелье из желтого жемчуга придавали её строгому лицу некую торжественность или даже затаённую обиду. Она словно говорила или уличала: «Эх вы, зачем же вы отпустили меня?.. Вам было плохо со мной?»

Постояв минут тридцать, они поднялись вместе с Николаем в его кабинет.

— Как жить дальше? — Николай тяжело вздохнул. — Весь жизненный смысл утерян. Эх, Лёша, Лёша, что же ты наделал, сынок? Папку не послушал, ещё и мамку забрал. На кого меня оставили? –Он сел в кресло и сгорбился.

Александру хотелось успокоить друга, сказать ему какие-нибудь важные слова, но какими словами возможно вернуть невозвратное? Если сгорит дом, то есть вариант построить другой дом, даже лучше прежнего, если разобьешь машину, можно купить новую. А здесь?

Николай словно очнулся от забытья:

— Как ваши молодые? Когда надумали свадьбу справлять? Я, наверное, не попаду на свадьбу. Девять дней отметим, и я уеду в Донбасс.

— Николай, помнишь, ты меня уговаривал не ехать за Кириллом. Ты приводил очень веские доводы, а теперь сам решил ехать? –Александр положил руку на плечо друга. — Не принимай ненужных решений, у тебя ещё сын, дочь, внучки. Зачем же ты их бросаешь? Ты ведь поступаешь так же, как Лёша… Убьют тебя, им легче будет? Ты им говорил, что покинешь их?

— Нет, не говорил, — он опустил голову. — Кто-то же должен отомстить? Я не смогу так жить.

— Коля, за твоего Лёшу, я думаю, уже отомстили его друзья.

— Ладно, мои хорошие, — Николай встал. — Благодарю, что заехали. Похороны через два дня… ну, в общем, созвонимся.

— Николай, может, чем помочь? — Александр встал. — Я прошу тебя, держись. Мы просим тебя, как бы ни было тяжело, надо жить. Да, это будет другая жизнь, но жизнь. Мы просим тебя, Коля, — он обнял друга, — не надо никуда ехать.

Николай улыбнулся вымученной улыбкой:

— Решение принято.

Они ещё стояли во дворе, когда подъехал Кирилл. Николай подошёл к машине, поздоровался с Дашей. Задал ей какие-то житейские вопросы, рассеянно выслушал её. Видя её смущение и неловкость, взял её за руку:

— Даша, ты на похороны приходи. Посмотришь, какой у меня был сын. Увидишь мою жену Люсю.

— Дядя Коля, а я вашего Лёшу видела. Мы даже один раз втроём обедали.

— Да? — Николай в изумлении уставился на неё. Словно он только что увидел эту хрупкую, худенькую девочку. Эту девочку, которая видела его сына живым там, на войне.

— Да? Ты его там видела? Какой он там был?

— Он, Лёша, смелый был, — она повернулась и посмотрела на Кирилла. — Он весёлый был, его все любили.

И вдруг, словно на небе открылся невидимый шлюз, им на головы повалил снег. Хлопья снега были крупные и невесомые. Они падали на головы, лица, руки и тут же таяли.

— Ладно, дорогие мои, — Николай посмотрел на небо. — Поезжайте. Даша, Кирилл, вы мне расскажете, каким был Лёша на войне. Потом. — Он махнул рукой, повернулся и вошёл в калитку.

Домой всю дорогу ехали молча. Снег сыпал с неба не переставая. Дворники метались по лобовому стеклу, не успевая сбрасывать таявшую белую массу.

Остановились у ворот. Кирилл посмотрел на отца:

— Пап, дяде Коле не нужно ехать в Донбасс.

— А тебе? Тебе-то сейчас зачем ехать туда? Ты вернулся домой. Слава Богу, живой и здоровый. Зачем тебе возвращаться? Война там не закончится.

— Пап, мне нельзя здесь оставаться. Я на службе. Присягу принимал, — он посмотрел на Дашу. — У нас Родина Россия, но служу я в ДНР.

Мать встрепенулась:

— Как уехать? Зачем уехать? Саша, мы их не отпустим. Даша, как же так, а почему ты мне ничего об этом не говорила? — Но Даша сидела молча, сжав коленями засунутые между ними ладони.

Ворота разъехались, и Кирилл заехал во двор. Машина остановилась, но никто из неё не выходил. Все сидели, в недоумении рассматривая друг друга.

— Пап, мам, мы через три дня венчаемся и заявление в загс подали. Кое-как уговорили, нас распишут через десять дней. Ещё двадцать дней мы будем с вами. Ни в какие свадебные путешествия не поедем. Мы так с Дашей решили, — он положил руки на руль. — И я вас прошу, не давите на нас. Это наша жизнь.