***
Жизнь очень быстро проходит, чтобы хотелось скурвиться,
Не успеваешь познать, в чем выгода, а уже и место освободи.
Машет крылами матерь черная курица,
Старое сердце выклевывает из груди.
Ни одного нет ни постоянного, ни железного,
Чтоб удержаться, хоть в кого-то вцепясь.
Нет ничего, чтоб кроваво с кожей не слезло бы,
Отшелушилось: симпатия, близость, связь.
Так и стоишь на краю одна и, давясь лобзанием,
Не в состоянии никому подарить
Бремя любви, а в горле горчаще замерли
Слов залежалых чугунные черные янтари.
***
поэт он совсем бесполезная птица
особенно если женщина
всяк его подопнуть норовит возмутительна эта свобода
шляться где ни попадя
петь для птицеедов
не иметь устроенного гнезда
старая ты обретаешь ясность почти во всем
но это больше не радует
как если бы у тебя ампутировали тебя
но продолжает болеть
***
Три девочки давно осиротели:
Надежда, Вера — маменька София
Покинула — и хворая Любовь.
И то сказать, скитаясь по подвалам —
Соль, сахар, гречка и бычки в томате
(Хотя вкусней, чем были до войны) —
Не много-то любови нажируешь.
Надежда лжет, помалкивает Вера,
А Люба ждет Спасителя извне.
Спаситель приходил, но был в погонах.
А время, нынче, знаете такое —
Не угадаешь: в рай ли, в воронок…
«А судьи кто?», — подумала Надежда,
«Не бойся, не проси», — сказала Вера,
А Люба молча встала и пошла.
***
Последний пиктский шаман стоит на своей скале
И видит, как тысячи тел растут на пустой земле.
Одни говорят — придурок, другие твердят — друид,
Смугл, коренаст, потрепан и неказист на вид,
Он видит:
Драконьи зубы проклюнулись,
Каждый из них ядовит.
«Римляне, — он бормочет, — и те, из-за южных гор,
И те, от высоких лодий, чье мясо любит топор,
И черные воины, много, и желтые, как река —
Ярятся, льются, стремятся, окрашивают облака
В кровь, здесь ее по колено примерно.
Она едина, темна, глубока».
И речь шамана, гортанна, твердит у него внутри,
Что племя любое напрасно, откуда ни посмотри,
Что семя любое летуче стелется по земле,
Сливается с ветром, вьется, истаивает в золе —
Но пиктский шаман
Последний
Стоит на своей скале.
«Мы спали во тьме до срока, а после, спеша, взросли,
Нас вытолкнуло дыханье стонавшей нами земли.
И деды падут, и внуки, сожрем и этих, и тех,
Дети Богини мертвых не имут иных утех —
А только убить другого, сгнить, превратиться в текст».
И так он стоит, мертвея, над морем из пьяных нас,
Лютых от крови пращуров потомков бессчетных рас,
Нам имя голодный хаос, гулки мечи наши и голоса —
И по щеке шамана тянет свой путь слеза.
А что после нас останется?
Вереск, кровь, небеса.
***
Христос и святые спали…
(из английского хрониста XIII века)
Гражданским лицам
В обе стороны конфликта
Предписано не морщиться, нести
Общественного ношу осужденья,
Поскольку орки, упыри и твари,
Бесчестят дев и жен, старух и старцев
На мыло направляют без стыда,
Пьют кровь, едят младенцев и лгут.
Конечно, лгут.
Йоркисты рубят головы. Ланкастер
Ланнистеру пообещал дать жару
И выпустил драконов. Те дымят,
Смердят, на них летят драконы Йорков
И побеждают зло.
А зло везде.
В парламентах Ланкастеры и Йорки
Кликушествуют каждый про победу,
Вестимо, про свою. Народ молчит.
Бегут евреи — видно, помнят Норидж…
Ланкастеру достанется клинок,
А после вепря черного заколют,
Вольно же хрипеть: полцарства за коня.
Вон воронье сгущается над полем,
Где обнялись убитые кузены
И ждут, как подойдет уже к раздаче
Какой-нибудь находчивый Тюдор.
Шекспир, восстань. Восстань и прокляни.
У нас чума на оба наши дома.
***
Нине Архиповой
Человек с другой стороны стекла поднимает ночь на плечах.
У нее в зрачках зеркала и в руках рычаг,
Она смотрит в упор и режет тоже в упор.
У нас договор.
Она смотрит и говорит: ты сейчас мертва.
Вот твои потроха отдельно, вот руки и голова.
Не печалься, сейчас споем и тебя сошьем (давай-ка нырнем в водоем)
Мы вдвоем.
В водоеме нас выталкивает среда
Соленая — оттуда, где мертвые, туда, где живы всегда,
Где по венам ток, в глазах поблескивает слюда.
Переплавим слезой любую слюду в зеркала, в стекло —
Станет светло.
Теперь, говорит, плыви.
Теперь, говорит, иди.
Ну и что с того, что тело тесно в груди?
От живой воды в горле чуток першит,
Потому что язык шершавит, наискосок пришит,
Потому что подземный ток обварил крутым кипятком слова.
Эта смотрит в прицел и говорит:
Жива.
***
Автопортреты в возрасте за сорок
Немыслимую открывают весть:
Пока не пережил двух-трех засолок,
Ты вроде бы не взрослый и не здесь.
Пока не проступил кровавым потом
Твой личный сын ошибок на челе,
Ты все еще дитя, а если вот он —
Имеешь право плакать на земле,
Имеешь право, воздевая длани,
Взывать к Отцу: «ты, Боже, охренел?!»
«Иов, малыш, ты куришь много дряни
И вкрай не понимаешь местных дел.
На облаках толкучка и морока,
Я черновик поправить не готов.
Где в этом царстве видишь ты пророка
Средь раболепно согнутых скотов?
Ступай, Иов, ищи себе другого,
Первичным Богом скомканный слегка,
А я вкачу «вначале было слово».
Чуток мне, сына, больше сорока».
***
Вот уже лето, через неделю — лето.
Покажи скорей, как ты для него раздета,
Покажи, где грудь твоя, двадцатилетней —
И твоя надежда уйдет последней
На то, что хоть кто-то взглянет, оценит
Тебя, на которой теперь лица нет.
Что же случилось, скомкалось и порвалось
Из того, где любилось, пелось и танцевалось?
Проросло больное, опухло гноем,
И сейчас мы об этом слегка поноем:
Ни одной взаимной тебе за сорок,
Ты не знаешь, что это — чтоб без кровавых корок.
Но зато звучишь все чище, все интересней,
Обольщая слух любопытным песней,
Обнимая только во сне украдкой,
Прилипая к платью любви заплаткой,
Протекая телом в храмину духа,
Новорожденная старуха.
***
Может быть, выдыхая, используя ропот волны?
В человеческой речи слова наугад неверны,
Остается оскомина, боль, ощущенье подставы.
То молчишь, то волнуешься, пробуешь соль на язык,
Потому что привык извиваться и лгать, извиняться привык —
За себя и за тех, кто кругом и по-своему правы.
Для чего говорить? Все равно не достигнем строки.
Человеческой речи, как контуру бывшей руки,
Уготована память фантомная в том, что уже не случится.
Вот и тянешься призраком кисти коснуться лица,
Потому что конечна конечность — любовь без конца
Продолжается, рвется из строк, восхищается, длится.
Ну и что — что любовь? Можно думать, там мало любви,
Где стоят твои женщины в ряд, словно те корабли,
По ахейскому списку несущие гибель Елене.
Уходи, исчезай навсегда, ускользай по волне,
Потому что любовь остается пришедшей извне,
Не становится меньше в молчанье, в десятом колене
Бесполезного перечня строк.
Перечисли их всех:
Части тел, голоса и любимые позы утех,
Назови поименно — какая особенно слаще.
Обо мне промолчи, Одиссей, не заламывай речь,
Словно ветку, на память.
Мы вечно свободны от встреч —
До слияния там, на краю, в асфоделевой чаще.
***
Кем ты станешь жить, когда умрешь,
Если станешь пепел, падаль, ложь —
Будто бы и не было на свете?
Литься ли любовью по плечам,
Сниться ли вдовице по ночам,
Вспоминать себя сквозь рифму «дети»?
Слово переламывает кость,
Слово взвесит мертвого на гвоздь,
Слово выгораживает слово —
Только я всухую не пою.
Я умру и обращусь в змею
На средине странствия земного.
Тело будет полностью нагим,
Тело будет дом, а также дым,
Течь к Тому, кто персть на глину лепит,
Дабы правду снова с древа скрасть,
Новую нанизывая страсть,
На Его шипенье, шепот, лепет.
***
Эммануэлю Делкуру
С Камбербетчем надо по-умному, я к нему не готова,
У меня весь словарный запас активный английский:
«о, детка, давай, давай, какой же ты клевый»,
Иное дело — Эммануэль.
Артист неразговорного взрослого жанра,
Он так качает спину увлекательно в инстаграме,
И на фото, сияя, так рядом с седеньким Шварцем замер,
Что в паху взрываются плеском стаи взволнованных голубей.
Конечно, в финале фильма он обычно совсем ни на ком не женится,
Я много раз проверяла,
К нему и вообще мужики одни съезжаются в гости на Рождество.
И мама у него такая хорошая, про паровоз не поет, конечно,
но отнюдь не бездельница,
И он так пилит дрова на камеру, что женское мое естество
Теряет при виде пилы не только стыд, но и прочие бесстыдные выраженьица.
По сюжету сна мы с ним знакомимся, как с человеком,
Не по профессии,
Хотя не помню уже, из чего там совьется, цепляя души, благая нить.
Дорогущий фитнесс где-то в Майами.
Загорелые бабы вполголоса обсуждают, как на нем оказаться сверху.
Я лежу под штангой.
И на этом фоне
Нас просто неистово тянет поговорить.
Отвлекаясь от майки, узорами влажных пятен
Расписанной, от торса собеседника, рот открывает кто-то один из нас,
И мой аутичный словарный запас привычен ему и понятен,
У него вообще моего побольше тематический словарный запас.
Сближение получается недоверчивое и очень плавное,
На кой ему еще одно тело, у него же в кадре и так одна за другой одинаковые вопят.
Но, главное, он умеет главное —
Жим лежа.
И голос низкий такой, достает внутри аж до самых пят.
У меня, по сути, не было никого, а у него было столько, что никого в квадрате,
Смолоду у станка, перевидал уйму рабочих гнезд.
И вот он дает совет по технике жима мягко и доверительно, как приятель.
И я понимаю — слава Одину — опять ничего всерьез.
Главное, не вспоминать,
Сколько же в этом тонкого, теплого и живого —
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.