Бесплатный фрагмент - † Готика †

Предупреждение

"Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью".

Вступление и слова благодарности:

“Проза Эдварда Ли настолько хлёстка и свирепа, словно взведённая до предела бензопила” - Джек Кетчам (1946 - 2018). Многократный лауреат премии Брэма Стокера. Автор романов "Стервятник", "Девушка напротив". И соавтор Эдварда Ли по  рассказу "Я бы всё отдал за тебя".

“Самый жесткий из писателей экстремального хоррора” - Ричард Чизмар. Основатель и владелец издательства Cemetery Dance, составитель антологий. Обладатель премии Международной Гильдии Ужасов. Соавтор Стивена Кинга, с которым в Америке сравнивают творчество Эдварда Ли.

Официально изданных книг мистера Эдварда Ли, который благословил этот сборник, на территории России не много. "Головач", "Глушь" и пару рассказов. Но, каждая вещь особенная. Так в антологии Элла Саррантонио -999- о визитах дьявола (выпустили ЭКСМО в серии "Книга-загадка, книга-мистика", тираж больше 20.000), что не менее приятно, произведение мистера Ли между мастеров хоррора и фантастики мирового уровня. Среди других авторов: Стивен Кинг, Уильям Питер Блэти (1927 - 2017), Рэмси Кэмпбелл, Джо Лансдейл, Дэвид Моррэл, Нил Гейман, Ким Ньюман. Антология -999- стала лауреатом премии Bram Stoker Awords!

♠

И переходим к вступлению. Друзья, перед вами юбилейный сборник международной коллекционной серии "К западу от октября", юбилейный дважды: в сентябре нам исполнилось пять лет, плюс, это уже двадцатый выпуск в рамках серии. А начиналось всё из простого сетевого конкурса, тогда думал, соберётся несколько единомышленников, оценим произведения друг друга и всё. Но собралось много авторов и даже  известных писателей, вроде Максима Кабира, предводителя "тёмной волны", Александра Матюхина и Дмитрия Тихонова (ведущие авторы ССК). Читатели заказали тогда более ста копий пилотного издания. Книга многим понравилась и разлетелась далеко за пределы мегаполисов России. К слову, на этот день, сборники можно найти фактически на всех континентах, кроме Африки, Австралии и Антарктиды. Затем мы собрались ещё и ещё. Основной темой стал Хэллоуин, загадочный колдовской праздник сладостей и веселья. Условный "оранжевый триптих" также посвящён преподобному Эдгару По (1809 - 1849), титану готической литературы 19 ст.

♠

Эксперименты начались после №4 "† Жатва †". Тот конкурс сопровождали с издательства "Перископ", пробовали новый формат. С тех пор у каждой изданной нами книги появилось собственное имя. №6 ("Будет ласковый дождь") вышел уже в честь столетия со дня рождения Рэя Брэдбери, при поддержке ещё когда-то известных в СССР "Дальиздат". №7 посвящённый Говарду Лавкрафту. "- Вызов -". Ровно год тому назад собрался самый лучший коллектив и начались достижения одно за другим. А ещё новые издания каждый месяц, при чём, также авторские повести и романы.

Сборник "~ Плоды осени ~" (№8) отметился на почётной ярмарке интеллектуальной литературы Non-fiction. Затем собирали первый русскоязычный сборник о лепреконах. Участвовали в престижной международной выставке "Книжный Салон – XVI" с "₪ Избранным ₪" (о чём отчасти Евгений Галузин из Первого канала снял передачу с одним из постоянных авторов серии - Михаилом Гуленковым). Кстати, Евгений Галузин у нас чтец, озвучил лучшие рассказы "- Вызова -". А сейчас вот летняя антология "Мавки и Русалки. Ивана Купала" прогремела на ММКЯ, где прошла заочная презентация на стенде издательства.

♠

Также вышли: вампирская повесть "Вальпургиево проклятие" Яны Совы; цикл рассказов о шаманстве Александры Рахэ - магия, мистика, потусторонний мир; цикл лестных сказок "Записки у ведьминной избы", фольклор Дианы Чайковской (книга дня по версии Ridero); сказки для детей от Елены Лопатиной-Кибис; роман Андрея Скорпио "По ту сторону поля с высокой травой". 12 книг за год - хороший показатель, правда? Пестрит перспективами. Так нашими новыми книгами заинтересовалась самая крупная книжная сеть "Читай-город", кроме того что они продаются в электронном формате и бумажные под заказ на: сайте издательства, Ozon, Amazon, Wildberries, AliExpress, ЛитРэс:, БукМэйт и LiveLib. Общий тираж сейчас 700 экземпляров. А с юбилейным выпуском "† Готика †" мы поднялись ещё выше. Благодаря легенде экстремального хоррора, Эдварду Ли, королю ужасов в жанре сплаттерпанк, автору шестидесяти эротических и оккультных книг. А познакомил меня с классиком хардкор литературы Роман Незнаю. За что ему отдельное спасибо.

♠

Мистер Эдвард Ли любезно передал поздравление в честь юбилея, которое теперь украшают обратную сторону обложки. Его благословение очень много для нас значит. И не только потому, что привлекло внимание целой армии авторов (на отбор прислали 288 историй) - он первый из известных, кто обратил на нас внимание! А это много значит. Знаете, увлёкшись литературой благодаря эпопеи "Тёмная Башня", я строчил Кингу в Бангор письмо за письмом, при чём рукописные, но он на них не отвечал. Зато человек который неоднократно публиковался с ним пожелал нам удачи. Даже больше, заинтересовался проектом и отдельно книгой. Коллега самого Клайва Баркера и Ричарда Лаймона (1947 - 2001).

Когда составлял приглашение на конкурс даже не думал о чём-то таком. Мистер Ли - культовая личность, легенда и эталон. Эдвард также последователь Говарда Лавкрафта (1890 - 1937), создал свою версию "Мифов Ктулху" (чего стоят только Innswich Horror и Dunwich Romance). А его лучший друг Джек Кетчим общался с Робертом Блохом (1917 - 1994), который в свою очередь лично знал Магистра Тьмы. Вот так вот. Эдвард Ли открыл нам новые горизонты.

♠

Кроме того, что Эдвард Ли автор более чем сорока успешных романов хардкор хоррора и целой серии повестей, от также писатель сотрудничающий с огромным количеством издательств. Например: Zebra Books импринт издательского дома Kensington Publishing Corp., сам Kensington, Pinnacle Books, Diamond, Dorchester Publishing, Leisure Books, Overlook TP (Нью-Йорк) / Bloodletting Press, Arcane Wisdom (Велчес, Орегон) / Camelot Books, Necro Publications (Сенфорд, Флорида) / Obsidian Press (Сиетл, Вашингтон) / IDI Publications (Омаха, Небраска) / Createspace (Северный Чарльстон, Южная Каролина) / Cemetery Dance Publications (Форест-Хилл, Мэриленд) / Bereshith Publishing (Центрвиль, Вирджиния) / Deadite Press (Портленд, Орегон) и это только в Америке! Но его книги также популярны в Англии, Германии, Польше, Румынии, Греции.

♠

Не менее приятно и то, что рядом с напутственными словами Эдварда Ли пожелания от Максима Кабира - самого крутого современного русскоязычного автора в жанре хоррор. Неоднократный финалист "Чёртовой дюжины" и других конкурсов. Обладатель множества литературный премий и наград. Обычно, где бы Максим не участвовал, всегда занимает первое место. Один из тех авторов, что выдают хит за хитом. Только в России вышло более двадцати наименований книг Кабира. Но узнаваем он не только книгами. Максим безумный киноман просматривающий больше 2000 фильмов каждый год и кроме того успевает ещё делать собственные передачи на телевидение вроде "МузПросвет", "Арт-объёкт", "КнижКино". Известный также криворожский писатель и поэт любовью к хорошей музыке, вроде Motörhead, Kiss, Mötley Crüe. Любит татуировки. Их у автора тоже несколько тысяч.

♠

Кроме современных независимых писателей в сборник впервые войдут переводные произведения выдающихся творцов готики XIX века. Благодаря инициативе Александры Вий к нам присоединился англичанин Роберт Мюррэй Гилхрист (1867 - 1917). Роберт известный авторством 22-х готичных романов и сотней мрачных декадентских рассказов. Его творчество сравнивали с Артуром Мэйченом/Маккеном ("Великий бог Пан", "Холм грёз") и Элжерноном Блэквудом ("Вендиго", Ивы"), с которыми тот и публиковался в своё время. Дружил с Гербертом Уэллсом, вёл с классиком мировой литературы и создателем "Войны миров" переписку. Его рассказ "Испытание возлюбленного" в своё время редактор и составитель Джон Пелан (1957 - 2021) выпустил в антологии величайших хоррор рассказов ХХ века, вместе с "Сумахом" Ульрика Дюбени. Джон, к слову соавтор мистера Ли по роману "Семейная традиция" и знаменитой повести "Goon" / "Громила".

В сборник "† Готика †" вошла американка Мэдлин Йель Уинн  (1847 - 1918) известная в первую очередь мистическим рассказом "Маленькая комната". В наше время его публиковал Питер Страуб (автор романов "История с привидениями" / "Обитель теней") в антологии "American Fantastic Tales: Terror and the Uncanny" вместе с глыбами вроде Натаниэля Готорна, Германа Мелвилла, Амброз Бирса, Роберта Говарда, Августа Дерлета, Г. Ф. Лавкрафта и его последователя Кларка Эштона Смита. Также вошла в сборник David G. Hartwell "Foundations of Fear". Соседи там: Дафна дю Мюрье, Джордж Р. Р. Мартин и Томас Лиготти. Публиковалась в комплектации "Призрачный замок" Книжного Клуба. И стала частью нашей книги, только в новом, блестящем переводе от Саши.

И ждёт вас выдающийся ирландский писатель викторианской эпохи Генри де Вер Стэкпул. Автор широко известной "Голубой Лагуны" (1908), которую несколько раз успешно экранизировали. Скандальная версия с Брук Шилдс собрала в прокате 60.000.000$. В наш сборник автор вошел с классическим рассказом о привидении. А также компанию нам составил Ульрик Дюбени (1888 - 1922) - британский исследователь церковной архитектуры и истории музыкальных инструментов, автор получившего известность уже в наше время сборника фантастических рассказов "Elemental: Tales of the Supernormal and the Inexplicable" (1919).

♠

Спасибо за распространение приглашения на конкурс пабликам "Самая Страшная Книга" [Парфёнов М. С.], "Клуб 11999" [Станислав Соловьёв], "Тёмная Башня" [Антон Шаньшин], "El Creador" [Андрей Миллер], "Шеол и его окрестности" [Александр Дедов], "V - вампиры. С нами навечно" [Арина Дуброва], "Литературные конкурсы" [Эдуард Мухамедьяров], "Зла на тебя не хватает" [Николай Романов], анонимным сообществам "Русская Готика" и "Эдгар По", а также Dark Romantic Club.

А также огромная благодарность Марии Рявиной, Натальи Мингалёвой, Евгении, Михайловской, Наталье Холмогоровой, Оксане Чистяковой и Анастасии Урман, замечательным сотрудницам Rideró, благодаря поддержке которых раскручиваются и продвигаются книги. Спасибо!

♠

С уважением, Артур Коури.

29. 09. 2021

Роберт Мюррэй Гилкрист † Испытание возлюбленного

Robert Murray Gilchrist (1867 - 1917) "The Lover’s Ordeal".

(Перевод с англ.: Анастасии Вий и Лилии Козловой)

* * *

Мэри Падли стояла на террасе у свинцово-серой статуи Дианы, глядя в сторону арочных каменных ворот Калтон-Давкот [1], за решеткой которых начиналась пыльная большая дорога. От ворот к дому тянулась аллея, напоенная сладким благоуханием недавно зацветших лип.

Мэри была в белом: распашное платье из тонкого шелка, жесткая нижняя юбка на кринолине, стомак лиловых тонов [2], затейливо расшитый серебряными бусинами.

Волосы были уложены в высокую прическу и напудрены. Общественное положение Мэри вскоре могло улучшиться, и мадам Падли, ее бабушка и покровительница, настаивала, чтобы та прекратила изображать девчонку-сорванца и посвятила себя усердному изучению светских манер, проникавших из города в Край вершин [3].

Впрочем, сия достойная дама журила внучку с нежностью, ибо знала, что единственная ее преемница наделена поистине ангельским нравом в сочетании с приятной наружностью, благодаря чему после своего союза с мистером Эндимионом Эйром, коего прочили в наследники лорда Ньюбурга, несомненно станет королевой местных балов и объектом всеобщего поклонения.

Мадам, сама отличаясь живостью характера, всячески потворствовала пылкой любви девушки ко всему романтичному и незаурядному, хотя внешне и осуждала таковые пристрастия.

Но сейчас мадам Падли весьма кстати задремала над пяльцами с вышиванием, и Мэри украдкой выскользнула из дома, чтобы не прозевать приезд мистера Эйра.

В правой руке она держала сложенный печатный листок. В лучах закатного солнца виднелись слова: «„Наблюдатель“, №557. Среда, 23 июня 1714 года».

Время тянулось медленно. Мэри развернула первую страницу и в двадцатый раз перечитала письмо своего возлюбленного. Сей не обделенный литературным даром юноша направил его мистеру Аддисону [4], подстрекая того на очередную нравоучительную тираду.

«Мистер Наблюдатель, — шепотом прочитала она. — После заката рыцарства мужчина лишился возможности доказать избраннице свою преданность. Так почему бы не позволить ей придумать испытание, пройдя которое, он завоюет ее полнейшее доверие, без коего невозможен настоящий брак…»

Мэри не закончила, ибо издалека донесся цокот лошадиных копыт. Она просияла улыбкой. На щеках заиграл легкий румянец.

— А вот и мой автор. Торопится услышать от меня «да» или «нет». О-хо-хо! Что ж ты так колотишься, сердечко? Ну точь-в-точь как будто спрятала за пазухой птенчика, украденного из гнезда.

Эндимион Эйр спешился у подножия замшелой лестницы и передал поводья подбежавшему конюху. Изобразив самый очаровательный реверанс, Мэри протянула возлюбленному руку для поцелуя.

— Сегодня вечером, — со смехом начал он, — сегодня вечером вы обещали ответить, выйдете за меня замуж или нет. Конечно, просьба моя — лишь дань условностям, ведь я своего добьюсь.

— Увы! Ваш способ показать, что я повстречала своего повелителя, бесподобен. Что ж, милый мистер Эйр, вы ухаживаете за мной целый год, к тому же я знаю вас всю свою жизнь и, как вам известно, не испытываю отвращения к вашей особе. Так что, да… да, я выйду за вас, но при одном условии.

— И это… — начал он.

— Вы укрепили мое сердце в намерении назначить вам испытание. Неужели вы думали, что я не пойму, кто написал вот это? — Она показала ему «Наблюдателя». — Вы сами напросились…

— Черт бы побрал мою писанину! Что ж, госпожа моего сердца, каждое ваше желание я выполню со всем тщанием, но при одном условии… лишь только бы надолго не разлучаться с вами. Назначайте свое испытание, милая. Я жажду его преодолеть, дабы услышать из ваших уст, что вас достоин.

Они с нежностью воззрились друг на друга.

— Я никогда в этом не сомневалась, но у каждой девушки свои причуды. Идемте в парк. Нынешняя ночь просто создана для влюбленных.

Мэри снова подала ему руку, и они вместе пошли по узкой дорожке через розарий, где прекрасные цветы успели покрыться густою росою, к пригорку примерно в полумиле от Давкота, откуда открывался вид на вересковые пустоши, раскинувшиеся миль на сорок, и лес, простирающийся к северу.

В небе висел полумесяц. Тишину вокруг нарушали только вздохи ветра и едва слышное гудение бражников.

Поднявшись на пригорок, Мэри показала еще один холм примерно в трех милях — странный конус, заросший высокими деревьями, над вершинами которых частоколом поднимались дымовые трубы.

— Значит, хотите пройти испытание? Вы не трус, а для того, о чем я вас попрошу, нужна храбрость духа. Ваше задание — провести ночь в Калтон-Холле. Мой род покинул его лет восемьдесят назад, и с тех пор после заката там не бывало ни одной живой души. В доме водятся привидения или, по крайней мере, так говорят, посему вооружитесь храбростью. Она вам понадобится, чтобы провести темные часы в его пустынных покоях.

Он прервал ее тем, что довольно бесцеремонно подхватил на руки и запечатал ей уста поцелуем.

— Дозволено ли мне будет отправиться туда прямо сегодня? Позвольте без промедления совершить сей доблестный поступок и так стать героем в ваших глазах.

— Хорошо. Вот ключ от двери. Я незаметно вытащила его из бабушкиной корзинки. По своей воле она бы его ни за что не дала. Никто истовей ее не верит в таинственное зло, бродящее по ночам в этом месте. Вот почему за ужином я посоветую вам не говорить ни слова об испытании. Бабушка тут же его запретит.

Влюбленные вернулись в дом. Мадам Падли, очнувшись от дремы незадолго до этого, встретила их в холле.

Пожилая женщина была статной и все еще привлекательной, несмотря на свои семьдесят. В юности она служила фрейлиной у герцогини Йоркской, и по сей день сохранила манеры придворной дамы. Со свойственными ей тонким умом и проницательностью мадам Падли верно истолковала сияние, которым лучились лица влюбленных.

— Поздравляю от всего сердца, — сказала она. — Мистер Эйр, я безмерно рада, что мы породнимся. Скажу без обиняков: еще не встречала джентльмена, которого бы охотней увидела своим внуком. Но оставим слепого бога в покое. Ужин подан, и я удивительно проголодалась. Подайте мне руку, Эндимион. Юная мисс пойдет сзади.

Впоследствии Мэри с Эндимионом признались друг другу, что не запомнили ни слова, ибо витали в розовых мечтах о прекрасном будущем.

После ужина влюбленные переместились в гостиную, где Мэри села за новый клавесин и заиграла сладостные мелодии из опер Перселла [5].

В десять часов мадам Падли поднялась из кресла и вежливо намекнула, что джентльмену пора откланяться, но сердечно пригласила его провести таким же образом и следующий вечер.

Мэри проводила Эндимиона во двор, где поджидал конюх с лошадью. Начиналось испытание, но внезапно девичье сердце замерло от страха. Она обратилась к возлюбленному, умоляя позабыть об ее словах.

— Слишком поздно, — весело рассмеявшись, покачал он головой. — Теперь ни за что на свете не откажусь от приключения. К нашей следующей встрече у меня появятся удивительные истории о призраках, предназначенные только для ваших ушей. Если обитатели Калтон-Холла окажутся безобидными, потом вместе нанесем им визит вежливости. А теперь прощайте, моя госпожа. Спокойной ночи и сладких снов!

Удаляясь, Эндимион трижды оборачивался и махал на прощание рукой, пока не скрылся из виду. Мэри понуро вернулась в дом и, обнаружив, что бабушка уже отправилась почивать, пошла к себе в комнату, но не стала готовиться ко сну, а присела в глубокую нишу подле распахнутого окна и устремила взор на посеребренные луной трубы далекого дома.

Меж тем Эйр, неспешно проехав пустошь и рощу, добрался до одичалого сада, настолько сильно заплетенного кустарником, что до лестницы, ведущей к колоннаде, пришлось пробираться через узенький просвет.

Он оставил кобылу в каменном дворике, поросшем густым ковром щавеля и крапивы, прошел ко входу в дом и распахнул дверь в затхлый холл.

Тут Эндимион достал трутницу, высек огонь и, к своему большому облегчению, увидел на камине высокую восковую свечу в канделябре. Держа ее над головой, он поднялся по дубовой лестнице и, миновав длинную галерею, прошел в открытую дверь, что вела в анфиладу парадных залов. Гобелены здесь поточила моль. Кое-где свисали на пол из рам сгнившие холсты древних портретов. Кругом сновали тучи потревоженных светом летучих мышей, а две совы на подоконнике разбитого эркерного окна, громко ухнув, упорхнули в ночь.

Он все шел и шел через бесчисленные покои, былое великолепие которых затянул покров из паутины и пыли, и наконец оказался перед еще одной дверью, более внушительной и чуть приоткрытой. Толкнув ее ладонью, он с удивлением увидел, что комнату заливает холодное зеленоватое свечение, сродни лунному свету в морозный вечер.

Дверь легко распахнулась, и Эндимион оказался в большом зале. Стены были украшены расписными барельефами, а потолок покрывала ничуть не потускневшая великолепная фреска с изображением резвящихся богов. В одном из двух каминов горел огонь, языки беззвучного пламени жадно лизали кладку.

— Ба, да здесь кто-то живет! Какие тут могут быть привидения! Уютно как в… — Эндимион осекся, ибо в дальнем углу, за бархатным, расшитым золотом балдахином, что-то шевельнулось.

Сердце юноши сжалось от страха. Он двинулся вперед, держа свечу в вытянутой руке, и, хотя ноги отказывались повиноваться, наконец достиг подножия невысокого помоста, на коем в лакированном кресле неподвижно сидела фигура, скрытая черной газовой вуалью. Когда она отвела от лица лилейные руки, ткань всколыхнулась, открывая взгляду молодую женщину.

Глаза ее распахнулись. Большие и блестящие, они сверкали так, словно в их глубине ровно горел огонь. Красота незнакомки поражала. В своей жизни Эндимион увлекался не одной прелестницей, но эта оказалась пленительнее всех… даже девы, которой он отдал сердце. Лицо красавицы отличалось неестественной бледностью, единственным цветом — ярко-алым — были пухлые, изящно очерченные губы.

— Приветствую вас, синьор. Не напрасно я так долго-долго спала, ведь будить меня пришли вы. Подайте мне руку! Все еще утомлена. С радостью поднялась бы и походила.

Ее голос очаровывал дивной мягкостью, дивной приветливостью, но принадлежал не англичанке. Она говорила со странным акцентом, будто приехала из некой южной страны. И рука, принятая Эндимионом, вначале была холодной и влажной… холодной и влажной, словно у мертвеца, но непринужденно покоясь в его ладони, постепенно согрелась и нежно пожала ему пальцы.

— Как вас зовут, синьор из моих снов?

Кровь юноши быстрее побежала по жилам.

— Эндимион, мадам. Я к вашим услугам.

— А меня зовут Диана. Диана, которая ночью поцеловала Эндимиона. Прошу вас — руку! Я слабое создание, поэтому обопрусь на вас. О! Как безрадостен ваш край! Я бы все отдала за щедрые на тепло небеса Тосканы… за ее виноградники под жарким солнцем. Не люблю лунный свет.

Почему-то Эндимиона потянуло на безрассудные речи.

— Счастье не в тепле небес и не в виноградниках, радующих глаз. Существует более редкое тепло — тепло любви.

Она тут же закрыла ему рот ладошкой.

— Тсс! Что это вы заговорили о любви на первой же встрече? Не сомневаюсь, где-то есть холодная английская красотка, живущая исключительно ради вас… какое-нибудь наивное создание, которое в вас души не чает, и ждет не дождется дня, когда назовет вас своим супругом, если, конечно, вы уже не женаты.

Стремительным движением свободной руки она отодвинула гобелен, скрывавший высокое окно от пола до потолка. За кристально-прозрачным стеклом белели в лунном свете пустоши, словно покрытые инеем.

— Взгляните на эту зиму! Взгляните же на сей суровый край! Увы, здешний холод непереносим для меня. Идемте к огню, согреемся.

Гобелен вернулся на место. Вместе они пересекли комнату.

За все это время Эндимион ни разу не вспомнил о девушке, которую любил… о девушке, что этой самой ночью пообещала стать его женой. Прошлое и будущее больше его не заботили. Юноша жил исключительно настоящим.

Красавица выбрала большое кресло, обитое малиновым шелком — кресло с резными ножками и подлокотниками, с каминными экранами [6].

— Я сяду здесь, мой рыцарь, а вы устраивайтесь у моих ног — здесь, на стульчике. Положите голову мне на колени.

Из кисета на поясе она вынула горсть сухих лепестков и бросила их меж прутьев каминной решетки. Пламя, неслышно полыхнув, кроваво-красными языками взвилось в дымоход.

Эндимиона охватило странное чувство, одновременно пугающее и сладостное. Он опустился к ее ногам.

Красавица обеими руками притянула голову юноши к себе на колени и, нагнувшись, коснулась мягкими губами его шеи.

* * *

Мэри поняла, что не может уснуть… не может даже приготовиться к отходу ко сну.

Не прошло и часа с отъезда Эндимиона, как девушку настолько замучила тревога, что она бросилась из своей комнаты в спальню мадам Падли.

Старая леди безмятежно спала. Свой белый парик из конского волоса она сменила на добротный льняной чепец.

Девушка положила ей на плечо дрожащую руку:

— Бабушка, проснитесь. Проснитесь, я в отчаянии. Я совершила непростительную ошибку и теперь не знаю, что делать! Творится какое-то зло!

Мадам Падли подскочила в кровати.

— Что такое, дитя мое? Кошмары замучили?

Мэри сбивчиво затараторила. Старая леди выслушала, пытаясь понять, что от нее хотят, и отшвырнула одеяло.

— Боже мой! — вскричала она. — Что ты наделала! Не хотелось рассказывать тебе такое, но знаешь… знаешь, почему опустел тот дом? Во второй раз твой прадед женился на иностранке, что пила человеческую кровь! И то место теперь осквернено странными преступлениями!

Она позвонила камеристке, но не успела явиться эта достойная женщина, как Мэри выбежала из дома. Через миг по всему Довекоту разнесся тревожный звук пожарного колокола, и слуги вскочили с кроватей. Мадам Падли, от волнения утратив дар речи, только жестами показывала, чтобы они как можно скорее шли по следу девушки.

Мэри добралась до заброшенного дома куда раньше остальных и, промчавшись по галерее, бегала по комнатам, встревожено окликая возлюбленного. Теперь их заливал лунный свет, проникавший через решетчатые окна. Полчища летучих мышей разлетелись по углам. Наконец девушка отыскала большую залу, но ту больше не освещали таинственные огни, она была темной, пыльной и зловонной.

Эндимион ничком лежал на полу; над ним, голова к голове, склонилась женщина. Ухватив тварь за плечо, Мэри в ярости отшвырнула ее и обвила молодого человека за талию.

Он открыл глаза. Мэри убедилась, что ее возлюбленный дышит.

— Все будет напрасно, если я не сумею вытащить вас из этого места, — прошептала девушка. — Кто знает, вдруг она приведет кого-нибудь посильнее?

— Мне привиделось нечто ужасное, — пробормотал Эндимион, — такое, о чем я не смею и рассказать. — В галерее он неловко поднялся на ноги и, навалившись на Мэри, поковылял к лестнице. — Если бы не ты, душа моя, в моем теле не осталось бы ни капельки крови.

Здесь они встретили слуг, и те соорудили грубые носилки, на которых его доставили в Давкот. Девушка последовала за остальными, но сначала позаботилась о том, чтобы еще до завтрашней ночи Калтон-Холла не стало. Уходя, она подожгла гобелены, и огонь почти сразу перекинулся на древесину. Поскольку заброшенный дом был наследием Мэри, она имела полное право спалить его дотла. Узнав о ее поступке, Эндимион и мадам Падли не проронили ни слова, но, без сомнения, одобрили его.

Дня через два юноше позволили покинуть комнату и посидеть в саду на солнышке с Мэри. Та взяла возлюбленного за руку, прижала ее к груди и попросила прощения за то, что подвергла его такому страшному испытанию, а он приобнял ее за плечи, умоляя помолчать.

— Знаешь, милая, в моем счастье есть что-то постыдное. Та ночь показала мне, насколько твоя любовь благородней моей.

Примечания:

[1] Давкот (Dovecote) — англ. голубятня.

[2] Стомак — треугольная пластина, сужающаяся книзу с V — или U — образной нижней частью. Элемент одежды эпохи рококо, деталь передней части корсажа.

[3] Пик-Дистрикт (Край вершин) — возвышенная местность в центральной и северной Англии, находящаяся преимущественно в северном Дербишире, а также захватывающая Чешир, Большой Манчестер, Стаффордшир, Саут-Йоркшир и Уэст-Йоркшир.

[4] Речь о Джозефе Аддисоне (1672 — 1719), публицисте, драматурге, эстетике, политике и поэте, который стоял у истоков английского Просвещения. В 1711 — 1712 он издавал модный журнал под названием «Spectator» («Наблюдатель», «Зритель»).

[5] Генри Перселл (1659 — 1695) — английский композитор, представитель стиля барокко. Перселл признан одним из крупнейших английских композиторов.

[6] Каминный экран — деталь тогдашнего быта. Использовался для того, чтобы лицо не покраснело от жара камина. Леди очень ценили бледность кожи, любили изображать из себя хрупких созданий.

Ирина Захарова † Готика

Бледные, словно обескровленные пальцы отчаянно цеплялись за серое растрескавшееся дерево старой двери. В глазах девушки, которую выталкивали в одной рубашке среди ночи из дома, бились ужас и непонимание. Здоровый детина в чёрных одеждах, раздражённый её сопротивлением, резко дёрнул девушку за плечи назад. От неожиданности пальцы её разжались, и она бы упала на спину навзничь, если бы её сразу же не толкнули вперёд. Споткнувшись о порог, она вылетела из двери и очутилась на тёмной улице лицом в грязи.

«Именем святой и справедливой инквизиции!» — негромко, чеканя каждое слово, произнёс человек в чёрном капюшоне, почти полностью закрывавшем его лицо. Плечи девушки, лежавшей у его ног, взрогнули и сжались, словно она пыталась слиться с землёй, раствориться в грязной луже. Грубые руки подхватили её под локти, встряхнули и поволокли по узкой улочке на праведный суд, призванный спасти её заблудшую душу.

Дверь тихо скрипнула, и из тёмного проёма боязливо выглянула женщина. Она посмотрела вслед чёрным фигурам, тащившим девушку прочь, сдавленно всхлипнула и быстро прикрыла рот дрожащей рукой.

Суд был недолгим. Отец Тома слыл инквизитором милосердным, не подвергал еретиков и ведьм долгим пыткам, предпочитая им очищающее пламя костра. «Неразумные! Они обвиняют святую инквизицию, дарующую им жизнь вечную взамен такой короткой телесной жизни, в жестокости!» — говорил он. Для того, чтобы слуги инквизиции пришли в дом еретика или ведьмы, достаточно было простого доноса от бдительных горожан. Суд не требовал присутствия свидетелей. Святой отец был убеждён в том, что праведные прихожане не отправят невиновного в очищающее пламя.

В полдень следующего дня в центре городской площади уже установили эшафот, обложив его дровами и вязанками хвороста. У эшафота толпился народ в предвкушении зрелища. Посещение казни было обязательным, как дело богоугодное, даже для детей, которых родители выталкивали вперёд, в первые ряды, чтобы те не упустили ни мельчайшей подробности казни очередной ведьмы.

А ведьма стояла на эшафоте, привязанная к столбу, не поднимая головы. Грязные спутанные волосы закрывали её лицо и грудь.

Отец Тома поднялся по ступеням эшафота и обернулся лицом

к толпе. Толпа всколыхнулась волной и затихла. Святой отец откинул с головы капюшон, открыв бледное лицо с обтянутыми кожей скулами и горящие праведным огнём глаза. За небольшой проповедью против ересей и колдовства последовал длинный приговор на латыни. Позади отца возникла тёмная фигура палача, в руках которого вспыхнул факел. Толпа взревела в предвкушении. Палач пошёл вокруг эшафота, поднося факел к хворосту. Тот вспыхивал сразу, языки пламени устремлялись к центру и вверх, туда, где без чувств от ужаса обмякло на верёвках хрупкое тело юной ведьмы. Пламя хищно скользнуло к её ногам. Голова девушки дёрнулась и откинулась назад. На мгновение толпа увидела её широко распахнутые глаза, а затем огонь, сминая хрупкое тело в уродливое нечто, взметнулся ввысь, и вслед за огнём к небу рванулся и замер на самой высокой ноте крик ведьмы, чья свободная очищенная душа устремилась навстречу свету. Толпа взревела.

Позади зрителей, почти сливаясь с серой каменной стеной, стоял невысокий молодой человек. Когда вспыхнуло пламя, и по площади поплыл сладковатый запах горелой плоти, ноздри его хищно расширились. Не отрываясь, он смотрел на эшафот, жадно вдыхая воздух, налитый дымом и отчаянием жертвы. Уже погасло пламя, народ разошёлся по домам, а человек всё стоял, не двигаясь, и в глазах его отражались языки отгоревшего костра.

* * *

— Только такого достоин Господь! — хрипло прошептал инквизитор, подняв голову вверх и стараясь рассмотреть каждую деталь нового собора, с которого только сняли строительные леса.

Отец Тома никогда не видел ничего подобного! Величественное и при этом лёгкое здание устремлялось к небу изящными пинаклями-башнями, словно молитва раскаявшегося грешника, взывающего к богу. Капители колонн венчали витые сплетения роз и лилий. Причудливый узор, напоминающий языки пламени, украшал вытянутые окна.

Спутник святого отца, тот самый молодой человек, жадно наблюдавший за казнью ведьмы, удовлетворённо скользил взглядом по изгибам и изломам своего творения. Это был первый собор, спроектированный молодым архитектором, и собор этот превзошёл все, созданные до него.

— Рено, сын мой, ты сотворил чудо, и сотворил его удивительно быстро! — обернулся к архитектору инквизитор. — Сомнений нет, труды были не напрасны!

— Святой отец… — начал архитектор, неохотно отрывая взгляд от своего величественного и прекрасного детища. — Осталась внутренняя отделка. И мастера закончат её без меня, теперь это работа художников. Я бы хотел…

Лицо инквизитора стало холодным и жёстким.

— Ты бы хотел уехать. Я знаю. Я слышал, тебя звали в Париж. Но это невозможно. Ты не сможешь ничего создать там. Ты вырос при аббатстве, я с детства наблюдал за тобой, и в величии этого собора я вижу то, что вдохновляло тебя эти годы: пламя святых костров инквизиции, освобождающее души еретиков! Париж полон греха, а здесь, в Амьене, жители бдительны, и священный суд не дремлет. И только здесь, не затмевая свой разум греховными соблазнами столицы, ты сможешь создать великолепные творенья, которые возвеличат Амьен и аббатство!

Рено упрямо помотал головой, словно отгоняя навязчивую муху:

— Жители Амьена? Да они собираются на площадь поглазеть, как корчится в огне очередная жертва, радуясь в глубине души, что не они привязаны к столбу на этот раз! Твои костры, святой отец, горели только потому, что это было нужно мне! Понимаешь? Мне! Ты прав, в каждом из этих окон — пламя, сожравшее очередную девку, о которой я сообщил твоему праведному суду! Неужели в Париже инквизиция оставит без внимания доносы бдительных граждан?

— Молчи! — святой отец в ужасе отшатнулся от архитектора. Он бросил взгляд вверх, на рвущиеся к небу колонны и башни, на языки пламени, скользящие по окнам, увидев в них не отражение очищающего огня, а искажённые лица невинно сожжённых, развернулся и направился прочь, на ходу натягивая капюшон, словно пытаясь отгородиться от гневного и презрительного взгляда молодого архитектора, провожающего сутулую спину святого отца.

* * *

«Именем святой и справедливой инквизиции!» Носок тяжёлого сапога выбил дверь, запертую изнутри на хлипкий засов. Грубые руки вытащили из постели ничего не соображающего спросонья архитектора и вытолкнули его за дверь, в вязкую ночную темноту. Он не сопротивлялся, не пытался кричать, обвиснув, словно марионетка с обрезанными нитями, на руках служителей священного суда. Когда их фигуры растворились в темноте улицы, бледное лицо отца Тома, сдёрнувшего с головы капюшон, белёсым пятном проступило из ночного мрака. Раскрытым ртом он хватал прохладный воздух, словно пытался утолить дикую жажду. Наконец, успокоив дыхание, он снова накинул капюшон и медленно побрёл по извилистой узкой улице. Из окон, прикрытых лёгкими ставнями, доносились обычные звуки спящего города: храп, детский плач, похотливое женское хихиканье… Запахи нечистот и испорченной еды смешивались со свежестью летней ночи, раздражая и напоминая о низости и греховности человеческой жизни.

Инквизитор подошёл к собору, даже в ночи поражавшему изяществом форм, открыл тяжёлую дверь и шагнул внутрь. Ещё не было фресок и росписей на стенах, ещё не установили тяжёлые подсвечники и скамьи. Только белое мраморное распятие светилось над алтарём.

Отец Тома прошёл вдоль нефа, не отрывая взгляда от распятия, остановился перед ним и опустился на колени. Он долго вглядывался в лицо белой фигуры, словно пытаясь найти ответ своим мыслям, но ответа не было.

«Господи! Всю свою ничтожную жизнь я служил тебе верой и правдой! Я стремился искупить свой самый большой грех, совершённый, когда я был ещё бестолковым юнцом-послушником и поддался соблазну. Во искупление вершил я суд именем твоим. Я уверовал в прощение, когда плод греха моего, мой сын, создал этот храм во славу твою. Я не хотел отпускать его, опасаясь, что соблазны Парижа погубят великий талант. Но корни греха моего дали страшные всходы. И я сам поливал эти всходы кровью тех невинных, которых казнили по доносам моего сына и по решению моего суда. Удобрял пеплом костров, на которые он моими руками отправлял жертвы только для того, чтобы его безумие порождало идеи для храма во славу твою. Твою ли? Или это сам дьявол в его обличье построил собор из того пепла, которым стали невинные? И не услышим ли мы их крики в молитвах тех, кто придёт сюда славить Господа?»

Летние ночи коротки. Первый солнечный луч смело проник в сводчатый зал собора через высокое окно башни, украшенное языками пламени, и осветил тёмную фигуру, лежащую лицом вниз на полу перед распятием, раскинув руки.

В воскресный полдень жители Амьена, взбудораженные новостью о том, что главный архитектор нового собора оказался еретиком и богохульцем, собрались на городской площади. Лицо отца Тома, зачитавшего приговор, было бледнее обычного. Поговаривали, что святой отец серьёзно болен и потому не выходил из кельи всю неделю. Однако голос его был твёрд и холоден, когда произносил он перечень прегрешений привязанного к столбу грешника. А тот смотрел поверх толпы на высокие остроконечные башни своего творения, и очищающее пламя уже отражалось в его глазах.

В ту же ночь в Амьене вспыхнул пожар, и, не выдержав жара, обрушились стены нового собора. Только белое распятие уцелело на том месте, где был алтарь.

* * *

«А сейчас мы подъезжаем к главной цели нашей сегодняшней экскурсии — замечательному образцу поздней готики, известному на весь мир, — Амьенскому собору.»

Молоденькая девушка-экскурсовод, сидя на переднем сиденье яркого автобуса, рассказывала любопытным японцам о достопримечательности, ради которой они приехали в Амьен. Туристы с японской сдержанностью улыбались, внимательно слушали и вытягивали шеи, пытаясь поскорее увидеть знаменитые башни и колонны и держа наготове фотоаппараты последних моделей.

«Данные раскопок подтверждают легенду о том, что этот собор был построен на месте другого, вероятно, уничтоженного пожаром. Говорят, что сгоревший собор был прекраснее существующего и явился одним из первых образцов так называемой „пламенеющей готики“. Он был спроектирован во времена, когда инквизиция охотилась на ведьм, молодым архитектором Рено. По легенде, глава святой инквизиции, отец Тома, был его отцом, и в приступе безумия приговорил своего незаконнорождённого сына к сожжению за ересь, а затем сжёг и сам собор. Несколько позже по чертежам, оставшимся от Рено, возвели новый храм, однако, как и любая копия, он значительно уступал оригиналу. Но вероятнее всего, это только легенда, не имеющая документального подтверждения».

Автобус остановился, туристы высыпали на площадь и остановились, заворожённо глядя на отражение заходящего солнца, пламенеющего в сводчатых окнах изящных пинаклей.

Ульрик Добени † Сумах

Ulric Daubeny (1888 - 1922) "The Sumach".

(Перевод c англ.: Анастаяи Вий)

* * *

— До чего же красен этот сумах!

Ирена Бартон пробормотала что-то банальное, ибо дерево вызывало у нее мучительные воспоминания. Ее гостья, ничего не заметив, продолжала:

— Знаете, Ирена, у меня от этого дерева мурашки по коже!.. Не могу объяснить. Нехорошее какое-то дерево, недоброе. Почему, например, его листва красная уже в августе, хотя должна оставаться зеленой до октября?

— Что за странные мысли, Мэй! Дерево вполне обычное, хоть и навевает на меня грусть. Бедняжка Пестрик… Мы похоронили его там всего два дня назад. Идемте, проведаем могилку.

Женщины покинули веранду, где происходил разговор, и неспешной поступью вышли на лужайку, у края которой до ужаса одиноко рос тот самый недобрый сумах. По крайней мере, миссис Уоткомб, проявлявшая к дереву столь живой интерес, сомневалась, действительно ли это сумах, поскольку листва его была непривычной, а ветви — сучковатыми и кривыми до неузнаваемости. Сейчас зелень пятнали брызги багрового цвета, но буйная листва не поникла, а будто распухла, словно дерево было больно.

Несколько мгновений женщины молча смотрели на жалкую бросившись под дерево, вернулась с чем-то в руке.

— Бедный малыш! Такое роскошное оперенье, а весит легче пуха!

— Ума не приложу, что происходит с птицами, Мэй… — Миссис Бартон, сведя брови в черточку, разглядывала находку. — Разве что кто-нибудь подбрасывает яд. Мы постоянно находим их мертвыми по всему саду, и чаще всего под этим деревом либо неподалеку от него.

Трудно сказать, слушала ли миссис Уоткомб. Мысли ее тем утром где-то блуждали, взгляд, прикованный к скрюченным ветвям сумаха, был задумчив.

— Забавно, что листья покраснели в такое время года, — удивленно произнесла она. — Мне вспоминается болезнь несчастной Джеральдины. Это дерево обладало для нее необычайным очарованием, вы ведь помните. Тогда оно было совсем алым, хотя стоял только июнь и едва закончилось цветение.

— Мэй, милая! У вас сегодня утром одни красные листья на уме! — ответила Ирена, разрываясь между досадой и веселостью. — Дался вам их цвет. Просто два дня стояла жуткая жара. Когда я хоронила бедняжку Пестрика, ни один листик не был тронут багрянцем.

Разговор вышел нелепым и тривиальным, и все же, когда миссис Уоткомб ушла, мысли Ирены невольно вернулись к роковой болезни кузины. Ее недуг стал для семьи совершеннейшей неожиданностью. Бедная Джеральдина, которая всегда отличалась таким крепким здоровьем, внезапно пала жертвой острой анемии! Не верилось, что спустя всего несколько дней сердечная недостаточность прервала ее беззаботную юную жизнь. Правда, это скорбное событие стало причиной чудесного поворота в судьбе Ирены и ее мужа, позволив им сменить тесный пригородный коттедж на восхитительный деревенский дом — Клив Грейндж. Все здесь было наполнено для нее радостью новизны, ведь она правила как хозяйка в этом очаровательном жилище всего одну короткую неделю. Хилари, ее муж, до сих пор не познакомился с потаенными прелестями дома, так как задерживался в Лондоне, распродавая свои деловые предприятия.

Минуло несколько дней, большей частью отданных радости обустройства и бесконечных перестановок в новом жилище. Багровые брызги на сумахе мало-помалу сошли на нет, листва снова позеленела, хотя и выглядела поникшей, точно ей не хватало влаги. Ирена обратила внимание на листья во время каждодневных визитов на трогательную могилку песика, где упорно пыталась посадить цветы, которые неизменно гибли, как бы она за ними ни ухаживала. Такое чувство, будто здесь благоденствует только смерть, думала она в мимолетные мгновенья уныния, ища вокруг дерева мертвых птиц. Но ни одна не упала с тех пор, как миссис Уотком подобрала того дрозда.

Однажды вечером жара в доме сделалась невыносимой. Ирена вышла в сад, и ноги сами привели ее к голой могилке под сумахом. В неверном свете луны искореженные ствол и ветви напоминали грубоватое деревенское кресло. Почувствовав усталость, Ирена поднялась в эту природную беседку, где, откинувшись назад, с наслаждением вдохнула прохладный ночной воздух. Затем ее сморило, и во сне она с удивительной живостью увидела Хилари. Тот завершил дела в Лондоне и вернулся домой. Они встретились вечером у садовых ворот, и Хилари, раскинув руки, с пылом заключил ее в объятия, после чего сон начал стремительно меняться, все больше походя на кошмар. Небо странным образом потемнело, объятие стало жестоким и властным, а лицо, наклонившееся поцеловать ее в шею, больше не принадлежало ее молодому супругу: оно было злобным, порочным, искривленным, как ствол какого-нибудь погнутого непогодой дерева. Похолодев от страха, Ирена долго и отчаянно боролась с видением и наконец проснулась от собственных испуганных всхлипываний, но, даже придя в себя, еще какое-то время оставалась под впечатлением от кошмара. В воображении ее сжимали, не позволяя пошевелиться, жестокие руки. Лишь после слепой, полусонной борьбы ей удалось высвободиться и она поспешила через лужайку к свету в дверном проеме.

На следующее утро Ирену навестила миссис Уоткомб и подвергла ее недоуменному допросу.

— Какая вы бледненькая, милая. Нездоровится?

— Нездоровится! Нет, всего лишь небольшая слабость. Эта погода дурно на меня влияет.

Миссис Уоткомб внимательно поглядела на нее. Лицо Ирены поражало своей бледностью, подчеркивавшей яркое красное пятнышко на стройной шее — приблизительно дюймом ниже уха. Неосознанно подняв руку к шее, Ирена повернулась к приятельнице с объяснениями:

— Эта ссадина так болит. Наверное, вчера вечером я содрала кожу, когда сидела под сумахом.

— Под сумахом! — удивленно повторила миссис Уоткомб. — Весьма занятный поступок. За бедняжкой Джеральдиной тоже такое водилось незадолго до болезни, однако под конец она до ужаса боялась этого дерева. Бог ты мой! Сегодня утром оно опять красное!

Посмотрев на дерево, Ирена преисполнилась смутной неприязни. И то сказать, листья больше не выглядели поникшими, да и цвет их не был зеленым. Они вновь пестрели багряными пятнами, а крона обрела былую пышность.

— Тьфу! — выдохнула Ирена, торопливо направляясь к дому. — Оно будто из какого-то жуткого кошмара. У меня нынче страшно болит голова. Пойдемте и поговорим о чем- нибудь еще!

На протяжении дня жара стала еще более гнетущей, а сумерки принесли с собой странную неподвижность того рода, что обычно предшествует сильным грозам. Ни одна птица не завела свои вечерние трели, и дыхание ветра было таким слабым, что не шевелился ни единый листик: все замерло в безмолвном ожидании.

Часы между обедом и отходом ко сну всегда тягостны для тех, кто привык к компании, но оказывается предоставлен сам себе. Ирену вскоре охватило беспокойство. Сперва потолок, после сам воздух словно давили на нее. Хотя все окна и двери стояли нараспашку, духота в доме становилась все нестерпимее. Отчаявшись, Ирена выбежала в сад, где по неожиданным всполохам на горизонте поняла, что грядет буря. Сама не своя, она некоторое время бесцельно бродила, иногда останавливаясь и прислушиваясь к раскатам далекого грома, и в итоге ноги привели ее к пустынной могилке Пестрика. При виде нее Ирена почувствовала глубочайшее одиночество и горестно всплакнула, скорбя об утрате верного любимца.

Повинуясь безотчетному порыву, Ирена бросилась в уютные объятия старого сумаха и, утешенная ими, вскоре стала сонно клевать носом. Впоследствии воспоминания об этом мгновении были настолько смутными, что она никак не могла решить, и впрямь ли тогда забылась сном либо пережила необъяснимый кошмар наяву. Отчасти все это напоминало сон, виденный накануне, только еще более ужасный, ибо на этот раз начался он не с приятной грезы о муже. Вместо него Ирену тут же сжали в тисках безжалостные ветвеподобные руки, почти лишившие ее возможности дышать.

Вниз метнулась жуткая голова, изборожденная морщинами всех мыслимых грехов и, подобно дикому зверю, набросилась на стройную, белую шею своей жертвы. Омерзительные губы впились в кожу Ирены… Она сопротивлялась отчаянно, исступленно — ее тускнеющему сознанию казалось, что дерево ожило и немилосердно оплетает ее своими ветвями, опутывая по рукам и ногам, разрывая платье. Нечто — возможно, веточка — глубоко вонзилось ей в обнаженную шею. Боль заставила Ирену совершить героическое усилие; со сдавленным криком она высвободилась и, встревоженная внезапным мощным раскатом грома, на неверных ногах поспешила укрыться в безопасности своего жилища.

Добравшись до уютной гостиной, Ирена рухнула в кресло и часто, судорожно задышала. В открытые окна влетали порывы освежающего ветра, но несмотря на то, что в доме быстро стало менее душно, ей понадобился целый час, чтобы найти в себе силы доплестись до спальни. Там ее ожидало очередное потрясение. Она едва узнала в зеркале свое бескровное, осунувшееся лицо. Глаза потеряли блеск, губы побелели, кожа дрябло обвисла на усохшей плоти, как будто Ирена состарилась раньше срока. Меловую белизну шеи нарушало единственное цветное пятно — тоненькая струйка засохшей крови. Взяв ручное зеркальце, Ирена тут же озабоченно ее изучила. Вновь открылась старая ранка. Место выглядело воспаленным и напоминало след от укуса какого- то маленького и очень острозубого зверька. Болело ужасно…

Наутро в гостиную ворвалась миссис Уоткомб с предложением прокатиться в соседний городок. Потрясенная видом Ирены, она начала настаивать, что необходимо тотчас послать за врачом. Пока доктор расспрашивал пациентку, миссис Уоткомб не переставала вмешиваться, упрашивая его изучить ранку на шее. Ирена и врач считали ссадину мелочью, недостойной внимания, но, в конце концов, последний немного озадаченно ее осмотрел и посоветовал наложить повязку. Доктор полагал, что Ирена страдает от анемии, и для скорейшего восстановления сил посоветовал ей вести как можно более спокойный образ жизни, хорошо питаться, чаще проветривать дом и принимать обычные в таких случаях пилюли и микстуры. Однако, невзирая на эти утешительные меры, никто не чувствовал себя полностью удовлетворенным. Врачу недоставало уверенности. Ирена полагала, что у нее не может быть анемии, а миссис Уоткомб одолевали опасения, пусть и крайне туманные, но от того не менее тревожные. Дом она покидала, словно согнувшись под грузом забот. На пути через аллею ее взгляд остановился на старом сумахе — такой багровой и буйной его листва не выглядела со времен роковой болезни Джеральдины.

— Будь оно проклято, это жуткое старое дерево! — проворчала она и, охваченная неясным предчувствием, добавила: — Мужу Ирены следует знать. Надобно немедленно ему телеграфировать.

Ирена вполне по-женски с пользой распорядилась предписанным ей покоем и затеяла уборку в чулане — единственной части дома, что пока оставалась неисследованной. Среди ненужного хлама ей попалась небольшая тетрадь, выглядевшая новой. С рассеянным любопытством Ирена подняла находку и с удивлением поняла, что Джеральдина намеревалась использовать тетрадь как дневник. На странице имелась дата — всего за несколько дней до смерти бедняжки. Записей под ней не было, однако первые два листа, несомненно, отсутствовали. Когда Ирена положила тетрадь, из нее вылетел и упал на пол исписанный клочок бумаги. Она нагнулась, да так и застыла, от потрясения позабыв дышать — рукою кузины на клочке было написано: «…сумах влечет меня с неистовой…».

Находка поневоле завладела мыслями Ирены. Не приходилось сомневаться, какое именно дерево имелось в виду. Речь шла о старом сумахе на краю лужайки. Он и Ирену влек с неистовой силой, но только сейчас она себе в этом честно призналась. Торопливо пролистав тетрадь, она обнаружила между последних листов горку бумажных обрывков — очевидно, две первые страницы дневника. Сгорая от любопытства, Ирена тут же принялась их переворачивать. На большинстве было одно коротенькое слово либо часть слова подлиннее, но некоторые крупные клочки обещали пролить больше света на прошлое. Ирена, дрожа от нервного возбуждения, отнесла тетрадь на свой секретер и до вечера складывала порванные страницы.

Меж тем, миссис Уоткомб была не на шутку обеспокоена внезапной болезнью Ирены. Ее бледность, ее вялое равнодушие ко всему, даже странная ранка на шее определенно давали достаточный повод встревожиться. В точности такие же симптомы за несколько дней до смерти проявляла Джеральдина. Скорее бы вернулся из отпуска деревенский доктор, который занимался тем случаем, думала миссис Уоткомб: его заместителю прискорбным образом не хватало той авторитетной решительности, что столь успокоительно действует на пациентов, их родственников и знакомых. Как давняя приятельница Ирены, она чувствовала себя в ответе за ее благополучие и телеграммой уведомила Хилари о внезапной болезни жены, посоветовав возвращаться без промедления.

Хилари срочность телеграммы настолько встревожила, что он отбыл из Лондона следующим же поездом и вскоре после темноты уже оказался в Клив Грейндж.

— Где госпожа? — сразу спросил он служанку, вышедшую встречать его в холл.

— Наверху, сэр. Миссис Ирена пожаловалась на усталость и сказала, что приляжет отдохнуть.

Хилари поспешил в комнату жены, но не нашел никого. Он позвал ее, затем позвонил, вызывая слуг. Через мгновение Ирену искал весь дом. Ее нигде не было. Существовала вероятность, что она могла отправиться к миссис Уоткомб, и Хилари уже собрался было к соседке, но тут доложили о приходе вышеупомянутой леди.

— Я увидела огни вашего кэба, — пояснила она в ответ на его вопросительный взгляд, не дав Хилари проговорить ни слова.

— Где Ирена?

— Ирена? Но, мой милый Хилари, разве она не здесь?

— Нет. Мы нигде не можем ее найти. Я надеялся, что она с вами.

Долю секунды лицо миссис Уоткомб являло собой картину чистейшего изумления, затем сменившегося озабоченностью, даже тревогой.

— Ирена у того дерева! Я уверена! Хилари, мы должны ее немедленно вызволить.

Ничего не поняв, Хилари проследовал за объятой волнением женщиной в сад. На пути через лужайку он не раз вслепую спотыкался. Было очень темно, жестокий ветер набрасывался с ударами, будто руки живого существа. Наконец впереди замаячило платье Ирены — едва заметное белое пятно на фоне кромешного мрака, местами скрытое оплетавшим ее старым сумахом. За искореженными ветвями проглядывало спящее тело. Ветви дико раскачивались под порывами ветра. Воображение Хилари разыгралось, ему стало казаться, что им с миссис Уоткомб приходится буквально вырывать Ирену из объятий дерева. В конце концов они вернулись под кров дома и положили свою недвижную ношу на диван. Ирена была без сознания и бледна, как смерть. Лицо ее искажала гримаса мучительного страха. Давешняя ранка на шее, более не прикрытая повязкой, открылась снова и кровоточила.

Хилари бросился за врачом, а миссис Уоткомб со слугами перенесли Ирену в ее комнату. Сознание вернулось к бедняжке только через несколько часов, и все это время Хилари мягко, но непреклонно не допускали к больной. Растерянный и безутешный, он беспокойно бродил по дому. Внимание его привлекла необычная кучка рваных бумажек на столике жены. Он увидел, что Ирена пыталась их разобрать и даже успела некоторые сложить. Работа была завершена лишь наполовину, однако и то, что удалось прочесть, чрезвычайно его изумило:

«Старый сумах влечет меня с неистовой силой. Я ловлю себя на том, что невольно возвращаюсь на кресло в его ветвях, более того, делаю это против собственной воли. Ах, меня всегда посещают там кошмарные видения! В них я погружаюсь в самые глубины ужаса. Воспоминания о пережитом преследуют мой разум, и силы мои тают с каждым днем. Доктор Г*** говорит об анемии…»

На этом Ирена остановилась. Едва ли сознавая, почему так поступает, Хилари решил завершить работу жены, но вскоре озяб от вползавшей в спальню утренней прохлады. Почувствовав, как одеревенели члены, он оттолкнул кресло от стола. За дверью послышались шаги, и миг спустя вошла миссис Уоткомб.

— Ирене уже лучше, — не дожидаясь вопроса, объявила она. — Она сейчас спит здоровым сном, и доктор Томсон говорит, что непосредственная угроза ее жизни миновала. Бедное дитя совсем ослабело от потери крови.

— Мэй, скажите… что все это значит? Почему Ирена ни с того ни с сего заболела? Не понимаю!

Лицо миссис Уоткомб необычайно помрачнело.

— Даже врач признал, что этот случай ставит его в тупик, — очень тихо произнесла она. — Все симптомы указывают на внезапную и сильную потерю крови, хотя при острой анемии…

— Боже! Но… это ведь не как у Джеральдины? В голове не укладывается!

— У меня тоже. О, Хилари, вы можете посчитать меня сумасшедшей, но меня не покидает чувство, что здесь не обошлось без чего-то темного, чего-то ужасного. Еще три дня назад Ирена сияла здоровьем, и с Джеральдиной — прежде, чем ее свалила болезнь — было так же. Оба случая удивительно похожи. Ирена пыталась рассказать про какой-то дневник, но бедняжка до того обессилела, что даже говорить связно не может.

— Дневник? Наверное, дневник Джеральдины? Должно быть, она имела в виду его. Я только что закончил складывать обрывки, но, по правде сказать, ровным счетом ничего не понимаю!

Миссис Уоткомб быстро пробежала глазами по строчкам, после чего изучила их уже тщательнее. Затем она зачитала вслух второй отрывок.

— Вот, Хилари, послушайте! Мне это кажется важным.

«Доктор Г*** говорит об анемии. Молюсь небесам, чтобы он оказался прав, потому что меня порой посещают мысли, которые предвещают безумие, не иначе… по крайней мере, люди так решили бы, если бы я осмелилась их поведать. Я должна бороться одна и не забывать, что больным анемией свойственны нездоровые измышления. Зря только я прочла те до жути тревожащие слова у Баррета…»

— Баррет? Мэй, о чем это она?

— Дайте-ка подумать. Баррет? Вероятно, речь о «Деревенских преданиях» Баррета. Мне попадалась такая книга в библиотеке. Давайте сходим туда. Вдруг мы найдем ответы!

Книга нашлась без труда, к тому же отрывок, на который ссылалась Джеральдина, был отмечен закладкой:

«В Кливе мне напомнили еще об одном поверье, которое безвозвратно исчезает в наш просвещенный век. Издавна считалось, что вампиры, духи злобных умерших, по ночам способны принимать человеческий облик и прочесывать деревни в поисках жертв. Предполагаемого вампира в случае поимки хоронили, причем рот ему набивали чесноком, а в сердце вгоняли кол, вследствие чего вампир становился неопасен или, по крайней мере, не мог покинуть свою могилу.

Около тридцати лет назад некий старик говорил о дереве, которое, по его словам, выросло из такого кола. Насколько мне помнится, речь шла о необычном виде сумаха. Во время недавнего размежевания дерево стало частью сада старого Грейнджа…»

— Пойдемте наружу, — позвала миссис Уоткомб, нарушая долгую гнетущую тишину. — Хочу, чтобы вы поглядели на это дерево.

Небо уже окрасилось утренним румянцем, и кустарник, цветы, даже роса на траве вспыхивали отраженным розовым сиянием. Один только сумах нарушал радостную картину. Он был темным и угрожающим, листья за ночь покрылись безобразными пурпурными пятнами и выглядели маслянистыми, раздутыми, полными противоестественной жизни, будто у чего-то богомерзкого и ядовитого.

Увидев дерево издалека, мисс Уоткомб воскликнула хриплым от волнения и страха голосом.

— Хилари, посмотрите! Этот сумах был точно таким же, как… когда умерла Джеральдина.

* * *

К вечеру на лужайке стало до странности пусто. На месте старого дерева дымилась огромная груда углей… огромная потому, что сумах был влажным от темного, липкого сока и не хотел гореть. Пришлось подкинуть в костер большое количество прочей древесины.

Прошло много недель, но в конце концов Ирена оправилась достаточно, чтобы дойти до могилки Пестрика. К ее удивлению, ту почти скрывали из вида заросли чеснока.

Хилари объяснил, что ничто другое здесь попросту не росло.

Диана Чайковская † В опереньи

в опереньи прятался много лет, пел о жизни лёжа в иглистой мгле. как пришла беда, то прикрылся тьмой, только не по мере теперь ярмо, ищешь душу крепкую, как скала, чтобы мрак лучами разорвала, но вокруг — погасшие огоньки.

тьма шептала нежно: «родной мой, сгинь!», а ты жил назло и едва дышал, распивал вино на краю ножа, ожидая солнца среди руин.

вот оно пришло

и сожгло весь мир.

Медлин Йель Уинн † Маленькая комната

Madeline Yale Wynne (1847 - 1918) "The Little Room".

(Перевод с англ.: Александры Вий и Лилии Козловой)

* * *

— Как насчёт того, чтобы устроить там курительную комнату?

— Место просто идеальное! Только, знаешь, Роджер, даже не вздумай дымить табаком в доме, — предупредила мужа миссис Маргарет Грант. — Побаиваюсь, тётушку Ханну стеснит даже обычный мужчина, не говоря уже о курильщике. Она выросла в Новой Англии, да ещё и в Вермонте — вот в чём дело.

— Оставь-ка тётю Ханну мне, — ответил её супруг. — Я подберу к ней ключик. Расспрошу о старом морском волке и жёлтом миткале.

— Не о желтом миткале, а о голубом ситце.

— Ладно, пусть тогда будет жёлтая ракушка.

— Нет-нет, не путай! А то сам не разберёшь что к чему, самое интересное упустишь.

— Ну так скажи, чего ждать. По правде говоря, в прошлый раз я половину мимо ушей пропустил. Задумался. С тобой в детстве что-то странное случилось, да?

— Странности начались даже раньше и продолжались потом, а может, опять повторятся, не дай бог, конечно.

— О чём вообще речь?

— Интересно, нас слышно в соседних купе?

— Надеюсь, нет. Мы же их не слышим… так, обрывки долетают.

— Ладно, мама родилась в Вермонте. Она единственный ребенок от второго брака. Тетя Ханна и тетя Мария мне тётушки только наполовину.

— Надеюсь, они хотя бы наполовину так же милые, как ты.

— Роджер, тише. Нас точно услышат.

— Ты что, стесняешься афишировать наш брак?

— Да нет, но мы же не пять минут назад поженились. Вот в чём вся разница.

— Боишься сиять от счастья?

— Нет, просто не хочу делиться с кем попало.

— Ну, что там с той маленькой комнатой?

— Маму вырастили тётушки. Ханна и Мария почти на двадцать лет старше. Можно сказать, её воспитали они и Хирам. Видишь ли, Хирама отдали в обучение деду ещё мальчишкой, а после его смерти он счёл себя такой же неотделимой частью фермы, как и скотина, вот и остался. Для матери, уставшей от помешанных на приличиях тётушек, Хирам был единственной отдушиной. Те обычные работяги. Напоминают мне одну уроженку Мэна, которая хотела видеть у себя на могиле эпитафию «Она была очень работящей женщиной».

— Им, наверное, уже пора на покой. Сколько твоим тётушкам?

— Семьдесят или около того, но они умрут на ходу. Или, в крайнем случае, субботним вечером, покончив с хлопотами по хозяйству. Маму они воспитывали в строгости. Как мне кажется, у неё было одинокое детство. От дома тётушек до ближайших соседей с милю, и стоит он на вершине так называемого Каменного холма. Там наверху промозгло даже летом.

Когда маме было лет десять, Ханна с Марией отослали её к бруклинским кузинам. Те имели собственных детей и лучше знали, как их воспитывать. Мама жила там до своего замужества. За всё это время она ни разу не съездила в Вермонт и, разумеется, не виделась с сёстрами, потому что тех из своего дома ни за какие коврижки не выманишь. Как их ни упрашивали, всё равно не приехали к ней в Бруклин на свадьбу, поэтому в медовый месяц мама с папой сами отправились к ним.

— Так вот почему мы туда едем?

— Роджер, тише. Слышал бы ты себя… так громко разговариваешь.

— Ну вот, стоит попытаться произнести словечко, как ты вечно мне рот затыкаешь,

— Ну, не произноси его тогда или произноси очень-очень тихо.

— Так в чём заключались странности?

— Когда мать с отцом добрались до дома тётушек, та сразу повела его смотреть маленькую комнату, о которой столько ему рассказывала, совсем, как я тебе сейчас. Она призналась, что во всём доме ей нравится только здесь. Описывала мебель, книги, обои, всё-всё, и сказала, что комната располагается на северной стороне между прихожей и дальней комнатой. Что ж, мои родители отправились её искать, но нашли только неглубокий буфет с фарфором. Мама спросила у сестёр, когда поменялась планировка. Обе уверяли, что дома никто не касался с самой постройки, разве только снесли старый сарай и построили поменьше.

Отца с матерью этот случай изрядно повеселил, и когда что-нибудь пропадало, они шутили, мол, поищи в той комнатушке, а всякое преувеличение называли «комнатушечным» высказыванием. В детстве я так часто это слышала, что считала английской поговоркой.

Случай ещё долго обсуждали, и наконец все пришли к выводу, что в детстве мама отличалась слишком богатым воображением и прочла о маленькой комнате в книге, а, возможно, даже увидела во сне, после чего вообразила и сама поверила в свою выдумку, как это бывает с детьми.

— А что, запросто! Так часто бывает.

— Да, но настоящие странности ещё впереди. Не торопись-ка. Посмотрим, удастся ли тебе с такой же лёгкостью объяснить остальное.

— Они провели две недели на ферме, а затем уехали жить в Нью-Йорк. Когда мне шёл девятый год, отец погиб на войне. Мама была убита горем. С тех пор она так и не оправилась.

В то лето мы решили провести на ферме три месяца. Для меня, непоседы, поездка растянулась на целую вечность. В конце концов, чтобы скоротать время, мама поведала о маленькой комнате. Как она оказалась лишь плодом её воображения, а на самом деле на том месте был только буфет с фарфором.

Мама описывала эту комнату так подробно, что я видела её как наяву, хоть и знала: это выдумка. Она расположена на северной стороне, между прихожей и дальней комнатами, и такая маленькая, что её временами называли прихожей. А ещё там есть зелёная дверь, которая разделена пополам, словно в старинных голландских домах, и верхняя половина открывается, как окошко. Прямо напротив двери то ли шезлонг, то ли диван, обтянутый голубым ситцем — индийским. Ткань привёз из-за моря «контрабандой» один старый салемский капитан и подарил Ханне, когда та была девушкой. Тётя два года проучилась в Салемской школе. Из этого города родом дедушка.

— Так там же вроде ни комнаты, ни ситца?

— В том-то и дело! Мамина родня решила, что та всё это придумала, но ты же видишь, в каких подробностях всё сохранилось у неё в памяти. Она даже помнила, как Хирам рассказывал, что Ханна могла бы выйти замуж за того капитана, если бы захотела.

Тот индийский хлопок, обычный синий набивной ситец, был покрыт узором из павлинов. Голова и тело птицы — в профиль, хвост распущен во всю ширь. Птица, похоже, поразила воображение мамы, и она её нарисовала на листике бумаги, пока рассказывала. Тебе это не кажется странным? Разве можно всё так выдумать или увидеть во сне?

В ногах дивана висело несколько полок, уставленных старыми книгами. Все книги были в кожаных переплётах, кроме одной, ярко-красной, под названием «Дамский альбом». Она резко выделялась в ряду более толстых соседей.

С нижней полки розовела красивая морская ракушка. Она лежала на коврике, который был сделан из множества шерстяных шариков красных оттенков. Мама очень жаждала заполучить эту ракушку себе, но ей разрешали с ней только играть в награду за хорошее поведение. Хирам показал, что можно поднести ракушку к уху и послушать шум моря.

Уверена, Роджер, Хирам тебе понравится. В каком-то смысле он уникум.

Мама рассказывала, что помнит, или думает, что помнит, как однажды захворала и несколько дней пролежала на том диване.

Это тогда она в подробностях изучила всю обстановку комнаты. А ещё ей приносили тосты прямо в постель, и она их запивала воображаемым чаем. Время болезни для мамы — одно из самых приятных детских воспоминаний. Впервые на неё обратили хоть какое-то внимание.

Прямо в изголовье дивана стоял так называемый светильник-подставка, а на нём — отполированный до блеска латунный подсвечник. Также в изголовье лежали латунный поднос и щипцы. Вот и всё, что я запомнила из её описания, разве что не упомянула про вязаный коврик на полу и красивые обои с цветочным узором: розы и гирлянды из вьюнков, всё на светло-голубом фоне. Такие же обои были и в прихожей.

— И всё это существовало лишь в воображении твоей родительницы?

— Мама рассказывала, что когда они с папой приехали на ферму, в доме не нашлось ничего похожего на маленькую комнату. А на её месте оказался буфет с фарфором.

— И твои тётушки говорят, что такой комнаты никогда не было.

— Да, именно так.

— И что, никакого синего ситца с павлинами?

— Ни лоскуточка. Тётя Ханна сказала, что, насколько себя помнит, похожей ткани в доме никогда не было, а тётя Мария ей поддакнула — она всё время так делает. Видишь ли, тётя Ханна пуританка до мозга костей. Она и выглядит соответственно. В смысле, соответственно своему характеру. Движения у неё резкие, отрывистые, как бы «рубленые». Наверняка ни разу в жизни ни на что не облокачивалась и не расслаблялась в мягком кресле. А Мария другая, она помягче и не такая угловатая. Своих мыслей у неё нет, да и не было никогда. Вряд ли она бы когда-нибудь додумалась перечить тёте Ханне, так зачем тогда собственное мнение? Мария просто подпевала, и всё.

Когда мы с мамой к ним приехали, мне было прямо невтерпёж увидеть тот буфет. Не покидало чувство, что всё-таки он нечто большее, поэтому я забежала вперёд, распахнула дверцу и кричу: «Идём смотреть маленькую комнату!».

— И, веришь, Роджер, — миссис Грант взяла его за руку, — там и впрямь была маленькая комната. В точности такая, как запомнила мама. Диван, ситец с павлинами, зелёная дверь, ракушка, обои с узором из роз и вьюнков — всё точь-в-точь как она мне описывала.

— Ну и, что об этом сказали сёстры?

— Минуточку, сейчас всё узнаешь. Мама стояла в коридоре, разговаривая с тётей Ханной, и вначале меня не услышала. Но я подбежала и со словами: «Там и правда комнатка, и всё на месте!» — потащила её за собой через прихожую.

Мне показалось, что мама чуть не упала в обморок. Она в ужасе ухватилась за меня. Помню, как у неё округлились глаза и побледнело лицо.

Я позвала тётю Ханну и спросила, когда они разобрали шкаф, соорудив маленькую комнату. Просто от волнения решила, что так всё и было.

«Эта комнатушка всегда находилась зедсь, ещё с самой постройки дома», — ответила тётя Ханна.

«Но мама говорила, что в свой приезд с папой нашла там лишь шкаф», — сказала я.

«Нет, — покачала головой тётя Ханна, — не было на этом месте никакого буфета с фарфором. Всегда было, как сейчас».

Тут вступила мама. Голос её звучал тихо и будто издалека. Медленно, через силу она произнесла: «Мария, разве ты не помнишь, как говорила, что здесь никогда не было никакой комнаты? И то же самое сказала Ханна, и тогда я решила, что, скорее всего, мне это приснилось?»

«Нет, ничего такого не помню, — невозмутимо ответила Мария. — Не помню, чтобы у нас вообще заходила речь о шкафе. Дом никогда не перестраивался. Ты в детстве любила играть в той комнате, помнишь?»

«Помню, — подтвердила мама странно-медленным голосом, от которого мне стало не по себе. — Ханна, а ты хоть не забыла, как я нашла здесь шкаф? На полках ещё фарфор стоял с золочёной каймой? И ты сказала, что этот шкаф всегда был тут?»

«Нет, — любезно, но равнодушно ответила Ханна. — Нет, по-моему, ты никогда не спрашивала ни о каком шкафе. И, насколько знаю, у нас нет фарфора с золочёной каймой.

И вот что самое странное! Как мы ни старались, они напрочь забыли, что это когда-то обсуждалось. А, казалось бы, должны были запомнить, как тогда удивилась мама, если, конечно, она всё не выдумала. Ой, как же это всё подозрительно! Они говорили о том случае неизменно любезно, но как-то вяло, без любопытства.

«Дом сейчас в точности такой же, как сразу после постройки. Насколько знаем, ничего не менялось», — ответ всегда был одним и тем же.

Мама же терзалась сомнениями. С каким холодом смотрели на меня их серые глаза! В них ничего не удавалось прочесть. Мать это странное происшествие сломило. В то лето я много раз видела, как она вставала среди ночи и со свечой тихо кралась по лестнице вниз. Было слышно, как под её весом поскрипывают ступеньки. Потом она проходила через прихожую и вглядывалась в темноту, заслоняя глаза от пламени свечи худенькой ладонью. Будто опасалась, что комнатка вдруг исчезнет. Затем мама возвращалась в постель и всю ночь ворочалась либо лежала тихо и сотрясалась от дрожи. Меня это пугало.

Она побледнела и осунулась, стала покашливать. А ещё невзлюбила оставаться одна. Иногда придумывала поручения, чтобы послать меня за чем-нибудь в маленькую комнату — книгой, своим веером, носовым платком. Однако сама там никогда не сидела и не разрешала мне оставаться в ней надолго, а порой не пускала туда по несколько дней. Просто хоть плачь!

— Ладно, Маргарет, хватит о комнате. А то только расстраиваешься, — сказал мистер Грант.

— Да я просто хочу, чтобы ты всё знал. К тому же осталось всего ничего… ничего о комнате. Мама так и не поправилась. Той осенью она умерла. Бывало вздохнёт и скажет с вымученным смешком: «Ах, Маргарет, хоть одно хорошо: твой отец ничего не знает о маленькой комнате». Мне кажется, она боялась, что я ей не доверяю. Конечно, для ребёнка всё это выглядело странно, но я не особо задумывалась. Я тогда была совсем маленькой и относилась к этому, как к проявлению её болезни. Но, знаешь, Роджер, история с комнатой всё же на меня повлияла. После таких разговоров я чуть ли не возненавидела туда ходить. Опасалась, понимаешь ли, как бы она снова не превратилась в буфет с фарфором.

— Какая нелепость!

— Ещё бы! Конечно, такое невозможно. Я видела комнату, и шкафа никакого там не было, как и никакого золочёного фарфора во всём доме. И всё же, Роджер, будь так добр, — прошептала миссис Грант, — держи меня за руку, когда мы туда пойдём.

— А тебя не смущают серые глаза тётушки Анны?

— Меня ничто не смущает.

Уже в сумерках мистер и миссис Грант въехали в ворота, обрамлённые двумя старыми чёрными тополями, и подошли по узкой тропке к двери, у которой их встретили обе тётушки.

Ханна холодно, но вполне любезно поцеловала миссис Грант, а Мария, будто вздрогнула под наплывом чувств, но метнув взгляд на сестру, поприветствовала племянницу в точно такой же сдержанной и уклончивой манере.

Гостей поджидал ужин. На столе стоял тот самый фарфор с золочёной каймой. Миссис Грант сначала не обратила на него внимания, но потом заметила, как муж ей улыбается поверх чашки, и от волнения потеряла всяческий аппетит.

Она нервно задавалась вопросом, что там сзади: маленькая комната или шкаф?

После ужина миссис Грант предложила помощь с посудой, но — боже правый! — это было всё равно, что пытаться повернуть время вспять. Мария с Ханной даже слышать ничего не желали.

Вот почему миссис Грант и её супруг отправились искать маленькую комнату, шкаф или что-то похожее.

Тётя Мари последовала за ними с лампой, поставила её и вернулась к мытью посуды.

Маргарет встревожено взглянула на мужа. Тот её поцеловал для поднятия духа, после чего они рука об руку отворили дверь. За ней оказался буфет с полками, аккуратно застеленными бумагой с фигурным краем. На них стоял фарфоровый сервиз с золочёной каймой, причём недоставало тарелок, которые тётушки использовали за ужином и в этот миг осторожно мыли.

Мистер Грант выпустил руку супруги. Маргарет, немного дрожа, повернулась к нему за помощью, за объяснением, но тут же поняла: что-то не так. Между ними будто пробежала чёрная кошка. Он обиделся.

Роджер выдержал ощутимо долгую паузу.

— Хорошо, что этот курьёз разрешился. Давай больше о нём не будем, — добродушно сказал он, однако тон его голоса её глубоко задел.

— Разрешился! — фыркнула она. — Как это разрешился?

Собственный голос почему-то звучал так же, как материнский в тот раз, когда та здесь расспрашивала сестёр о маленькой комнате. Казалось, каждое слово нужно тащить из себя.

— Такое чувство, что в моём случае всё только началось, — медленно проговорила Маргарет. — С мамой было так же, когда она…

— Маргарет, я очень хочу, чтобы ты бросила эту тему. Неприятно слышать, как ты связываешь мать со всякой чушью. — Он заколебался, ибо разве сегодня был не день их свадьбы? — Как-то не хорошо, не пристало, знаешь ли, поминать её имя в этой истории.

Теперь она видела: муж не поверил. Под его взглядом Маргарет окатило леденящим холодом.

— Идём, — позвал он, — давай отправимся наружу или в столовую, куда-нибудь, куда угодно, только брось ты эту чушь.

Роджер вышел из дома и на этот раз не взял ладонь Маргарет: им владели досада, недоумение, обида. Разве он не отдал ей своё сочувствие, внимание, доверие — и руку? — а она его дурачит. Как это понимать?.. Обычно Маргарет такая правдивая и странностей за ней не водится… и вдруг так мерзко себя повела. Он расхаживал под тополями, пытаясь прийти в себя, чтобы присоединиться к ней в доме.

Маргарет услышала, как Роджер вышел. Затем повернулась к полкам и потрясла их, запустив за них руку, постаралась оттолкнуть доски. Выбежала из дома и, встав у северной стены, попыталась нащупать в темноте дверь или ступени, ведущие к ней. Она порвала платье о старые розовые кусты, падала, вставала и спотыкалась, затем села на землю и постаралась подумать. В голове крутилась одна мысль: это что, сон?

Вернувшись в дом, Маргарет прошла на кухню и стала упрашивать тётю Марию рассказать о маленькой комнате: что с ней стало? когда они соорудили шкаф? когда купили фарфор с золочёной каймой?

Тётушки всё так же мыли посуду и размеренными, отточенными движениями протирали её безупречно чистыми полотенцами. Не отрываясь от работы, обе сказали, что, насколько знают, в их доме никогда не было маленькой комнаты. На этом месте всегда стоял буфет, а сам фарфор с золочёной каймой — наследство от матери и всегда был в доме.

— Нет, я не припоминаю, чтобы твоя мать заговаривала о маленькой комнате, — покачала головой Ханна. — Тем летом она неважно себя чувствовала, но никогда не спрашивала о перестройках в доме. Да их и не было никогда.

И снова ни намёка на любопытство или досаду, ни проблеска воспоминаний.

Миссис Грант пошла к Хираму. Тот рассказывал её мужу о ферме. Она собиралась спросить о маленькой комнате, но в присутствии Роджера не смогла.

Месяцы спустя, когда время притушило остроту переживаний, и Гранты научились разумно обсуждать это явление, Роджер согласился, что насмехаться здесь не над чем, это не скверная шутка, но предпочёл отодвинуть произошедшее в сторону, как случай необъяснимый.

Одна Маргарет в глубине сердца понимала, что в словах матери скрывался более глубокий смысл, чем казалось в детстве. «Одному я рада, твой отец знает». «А Роджер и я сама, интересно, когда-нибудь узнаем?» — задавалась Маргарет вопросом.

Пятью годами позже Гранты отправились в Европу. Чемоданы были уложены, дети спали, их дорожная одежда ждала рядом, чтобы утром быстро на себя натянуть.

Роджера пригласили поработать за границей. Гранты покидали Америку на несколько лет. Маргарет хотела было съездить к тётушкам попрощаться, но у матери троих детей вечно дел невпроворот. Однако в тот день она сделала одно: выкроила мгновение между написанием двух записок, которые надлежало положить на видные места перед тем как идти спать, и спросила:

— Роджер, ты помнишь Риту Лэш? Они с кузиной Нэн каждую осень приезжают в Адирондак. Умные девушки, и я возложила на них одно важное для меня дело.

— Что ж, они определённо правильный выбор, от и до.

— Знаю, и они узнают.

— Ну и?

— Видишь ли, Роджер, та маленькая комната…

— Опять!

— Да, трусость с моей стороны, что я сама не поехала, но не хватило времени, а на самом деле — храбрости.

— О, так вот в чём дело, да?

— Да, именно так. Они съездят и обо всём нам напишут.

— Хочешь пари?

— Нет, я лишь хочу знать.

Рита Лэш и кузина Нэн собирались заехать в Вермонт по пути в Адирондак. Они выяснили, что поезда ходят через три часа, поэтому вполне можно успеть заглянуть на ферму к Кеям и всё равно успеть тем же вечером на горную виллу. Однако в последнюю минуту обстоятельства помешали Рите поехать. Нэн пришлось ехать в гости одной, и она пообещала телеграфировать, как только приедет. Представьте удивление Риты, когда та получила следующее сообщение: «Благополучно прибыла. Посетила ферму. Это маленькая комната».

Рита удивилась, потому как не ожидала, что Нэн там побывает. Она сочла слова приятельницы розыгрышем, но решила завести шутку чуть дальше и всё-таки остановиться на ферме, когда поедет в Адирондак на следующей неделе.

И она действительно заглянула к Кеям и представилась двум старым девам. Те выглядели знакомо, как в описании миссис Грант.

Возможно, они не проявили должного радушия, но по крайней мере не огорчились её визиту и охотно показали дом. О других заезжих незнакомках старые леди не упоминали, что подтвердило подозрения Риты относительно Нэн.

В северной комнате на стенах были обои с узором из роз и вьюнков, а так же дверь, которая отворялась… куда?

Рита спросила можно ли её открыть.

— Конечно, — сказала Ханна, и Мария поддакнула: — Конечно!

Рита толкнула её и, обнаружив буфет с фарфором, испытала определённое облегчение. По крайней мере не подпала под власть чар. Когда миссис Грант уехала, тут был буфет. Так оно и осталось. Отлично.

Тем не менее Рита спросила старушек помнят ли они, как в разное время возникали сомнения всегда ли буфет был буфетом. Без толку. Их каменные лица ровным счётом ничего не выражали.

Затем ей пришла на ум история о морском капитане:

— Мисс Кейс, был ли у вас диван, обтянутый индийским ситцем с павлиньим узором? Ткань подарил вам в Салеме один капитан. Он привёз её из Индии.

— Не припоминаю такого, — покачала головой Ханна.

Вот и всё. Рите показалось, что у Марии порозовели щёки, но лицо старушки было, будто каменная стена.

Тем вечером Рита приехала в Адирондак и, оставшись с Нэн наедине в их комнате, спросила:

— Кстати, Нэн, а что ты видела в том фермерском доме? и как тебе Мария с Ханной?

Нэн сразу поверила, что Рита тоже там побывала, и начала взахлёб рассказывать о своём визите. Однако Рита знала, что Нэн на ферму не ездила. Какое-то время она не перебивала подругу, наслаждаясь её взволнованным рассказом и красочными подробностями того, как, распахнув дверь, та нашла за ней «маленькую комнату». Затем сказала:

— Ладно, Нэн, хватит выдумывать. Я сама вчера ездила на ферму, и там нет никакой маленькой комнаты, более того, не было никогда. На её месте стоит буфет, который в последний раз видела миссис Грант.

Притворяясь, что разбирает чемодан, Рита не поднимала глаз, но, не дождавшись ответа, обернулась. Нэн сильно побледнела, и трудно было сказать, чего больше в её взгляде — злости или страха. Рита принялась объяснять, что решила ехать на ферму одна из-за телеграммы и вовсе не хотела никого обижать, просто…

— Да не в обиде дело, — оборвала её подруга, — ты же сама понимаешь, я уверена. Но я точно туда ездила, а ты на ферме быть не могла, иначе бы видела, что там маленькая комната.

О, что это была за ночка! Рита с Нэн не сомкнули глаз. Говорили, спорили, замолкали ненадолго, а потом начинали по новой. Они вели себя нелепо. Обе настаивали, что приезжали на ферму, и обе считали одна другую либо спятившей, либо непроходимо упрямой. На них было больно смотреть. Глупее некуда: две подруги на ножах из-за такого пустяка, всё никак не решат, то ли «маленькая комната», то ли «буфет».

Следующим утром, когда Нэн натягивала на окно накрахмаленную кисею. чтобы уберечься от комаров, Рита вызвалась помочь, как всегда последние десять лет. Отказ Нэн ранил её в самое сердце.

— Нэн, — сказала он, — спускайся с этой лестницы и собирай сумку. Дилижанс отходит через двадцать минут, успеем на послеполуденный поезд. Съездим вместе на эту ферму. Я либо туда, либо домой. Было бы лучше, если бы со мной поехала ты.

Нэн без единого слова забрала молоток и гвозди и к приезду дилижанса была готова.

Рита и Нэн преодолели тридцать миль в карете и шесть на поезде, кроме того пересекли озеро, но это была мелочь. Они бы пошли и не на такое, чтобы покончить с ложью, которая их разделила. Пересекли бы Европу, если бы потребовалось!

На полустанке в Вермонте Рита и Нэн отыскали фермера с повозкой, загруженной мешками еды, и попросили сначала подбросить их до старой фермы Кеев, а потом отвезти назад, чтобы они успели на следующий поезд через два часа. Обе собирались назвать это поездкой на этюды, поэтому сказали:

— Мы здесь уже бывали, мы художницы, и возможно, захотим нарисовать какие-то виды, а ещё, возможно, ненадолго заглянем к обеим мисс Кей.

— Так вы рассчитываете нарисовать картину со старого дома?

Рита и Нэн ответили, что такое вполне возможно. Как бы там ни было, они хотят его увидеть.

— Что ж, кажись, вы чутка опоздали. Вчера ночью старый дом сгорел дотла вместе со всем, что в нём было.

Владимир Матвеевский † Призрак Грин-Эбби

Элизабет Уолш торопилась в Грин-Эбби и отчаянно трусила. Ей было ужасно стыдно, что за последние пару лет она так и не нашла времени навестить дядюшку, сэра Реджинальда. По правде сказать, она и письма-то писала ему не часто. Почта в этих краях работала скверно, и корреспонденция часто терялись, но разве это можно назвать оправданием? Месяц за месяцем несчастный старик сидит в этих древних стенах и скучает. Пятнадцать лет назад сэр Реджинальд похоронил свою драгоценную супругу Мэри — тетушку Элизы — и с тех пор обитает в Грин-Эбби в полном одиночестве.

Дядюшка, конечно, известный чудак. Он не выносил прикосновений и резких звуков, читал удивительные книги и не держал постоянную прислугу — к нему заглядывала пару раз в неделю помощница по хозяйству. Но при этом Элиза не знала в целом мире никого добрее сэра Реджинальда. Он не любил церемоний и часто повторял:

— Девочка моя, для тебя в моем доме всегда найдется теплое местечко.

Даже подарил племяннице связку ключей от дверей Грин-Эбби.

Но Элиза все равно переживала. Еще и извозчик постоянно ворчал что-то про призраков. Это был угловатый старичок в черной потертой шляпе, из-под драных полей которой торчали седые пряди. Он покусывал трубочку и хмурил кустистые брови.

— Скажу я Вам, мисс, нечего делать юной леди в этом проклятом месте…

Элиза только улыбалась. Не объяснять же ему, что она едет в гости к любимому родственнику.

Но вот из тумана показались знакомые стены. Грин-Эбби выглядел мрачнее, чем Элиза его запомнила. Она щедро расплатились с извозчиком и решительно отправилась к покосившемуся крыльцу.

Позеленевший от времени дверной молоток уныло прогудел пару раз и затих. Элизе чудилось, что ее сердце бьется оглушительно громко, пока наконец двери не заскрипели, и на пороге не показался сэр Реджинальд.

— Здравствуйте, дядюшка. Вот и я, — робко прошептала Элиза.

Старик поглядел на нее глазами бездомного пса.

— Ах, детка, как же я рад, проходи скорее… — проскрипел он и посторонился.

Как же сэр Реджинальд постарел… весь укутанный в шерстяные платки, с ночным колпаком на лысеющей макушке, он выглядел заброшенным и несчастным.

Он держал в дрожащих руках тоненькую свечку, и танцующее пламя отбрасывало на стены странные тени. Глаза Элизы наполнились слезами. Добрый дядюшка ни словом ее не упрекнул, а лишь бормотал что-то о своей радости.

Разглядывая темные стены, Элиза думала о том, что этому дому не хватает женской руки. Она пообещала себе, что больше не оставит дядюшку одного. Должен же кто-то привести этот дом в порядок и позаботиться о старике!

— Пойдем, я угощу тебя ужином! Ах, если бы я знал, что ты меня навестишь, я бы подготовился лучше!

Они прошли по коридору и вдруг перед ними из темноты появился странный молодой мужчина. Его лицо показалось Элизе знакомым. Тонкие черты, прямой породистый нос, бородка клинышком. Где она его видела раньше?

Он любезно поклонился Элизе и уже хотел что-то сказать, но хмурый дядюшка сорвал с головы колпак и бросил его в юношу. Удивительно, но скомканная ткань пролетела будто сквозь туман. Незнакомец немного побледнел и скрылся за поворотом.

— Дядя, зачем вы так?

Старик показался ей необычайно возбужденным.

— Ты видела? Видела?

— Несчастного молодого человека, в которого вы бросили колпак? Конечно. А кто он? Это ваш гость?

— Нет! Мне никто не верит, но вот и ты, дитя мое, увидела его. Это бесцеремонный призрак!

Элиза от удивления потеряла дар речи.

— Да-да, призрак! Неужели ты не помнишь портрет, что висит в гостиной? Это твой двоюродный дедушка, сэр Томас Ричмонд. Как он смеет разгуливать по коридорам Грин-Эбби столь нахально! Должны же быть среди привидений свои приличия? А ведь меня не навещают соседи. Наверняка считают безумцем. Но это не правда! Ты сама его видела! Пойдем, я покажу тебе портрет.

Они заглянули в гостиную, где маленькая Элиза частенько играла в детстве.

Тусклый огонек осветил картину, висящую над камином. Чтобы стало светлее, сэр Реджинальд достал пыльный подсвечник и разжег на нем толстые свечи.

Да, это действительно был он! Никаких сомнений. Тот же нос, те же глаза, та же бородка. Сто лет назад художник постарался придать образу сэра Томаса значительности, но в его лице угадывалось мягкое выражение, которое Элиза заметила коридоре. Неужели это и правда призрак?

Легенды о привидениях Грин-Эбби Элиза слышала с детства, но сама видела лишь неясные силуэты, но и те считала плодом своей богатой фантазии.

— Он выглядел таким настоящим… Я думала, что призраки просвечивают насквозь…

— О, моя девочка, Мир Духов значительно сложнее, чем нам кажется. Я и сам заметил его в таком виде лишь пару месяцев назад. И с тех пор он вечерами бродит по коридорам. И, заметь, чувствует себя тут настоящим хозяином. Вот так самомнение! Уже ничего эти призраки не стесняются…

Ужин и правда оказался скудным. Элиза едва смогла разжевать бисквит, а чай ей показался очень жидким, но она, кончено, не стала привередничать.

— Было очень вкусно, дядя, — улыбнулась она старику, который даже не притронулся к своей порции, а лишь разглядывал племянницу.

— Тебе пора отдохнуть с дороги, детка!

Элиза согласилась. Нужно набраться сил.

На ночлег Элиза устроилась в своей старой комнате, где провела столько счастливых часов, читая готические романы. Пришлось взбить подушку и укрыться дорожным пледом, но в остальном все было хорошо.

Ночью стало душно, и Элиза решила распахнуть окна, выходящие в сад. Из-за туч выглянула бледная луна, будто приветствуя гостью. Ночная роса заблестела на траве, а тени закачались на ветру.

Девушка полюбовалась видом, но вдруг ее внимание привлек темный силуэт, скользящий по каменной дорожке. Она узнала в нем сэра Томаса. Его фигуру будто бы окутало серебристое сияние.

Призрак тоже заметил девушку и испугался едва ли не сильнее, чем она.

— Ох, простите, мисс. Не хотел вас потревожить, но я не думал, что вы тут появитесь.

— Я вам мешаю?

— Нет-нет, что вы! Мне очень приятно приветствовать вас в Грин-Эбби.

— Спасибо, — улыбнулась девушка.

Призрак совсем не выглядел ужасным гостем из Мира Духов. Напротив, он показался Элизе очень даже милым.

— Ах, вы, вероятно, хотите отдохнуть, а я вас отвлекаю разговорами. Извините меня!

Сэр Томас явно смутился, а Элиза поспешила ответить:

— Не стоит извиняться. Вы мне не мешаете!

Призрак старомодно поклонился.

— Тогда, быть может, мы с вами свидимся когда-нибудь.

— Может быть…

«Если привидения еще умеют смущаться, значит, не все в этом мире потеряно», — подумала Элиза.

Утром она завтракала в полном одиночестве. Дядюшка отправился куда-то по делам, но оставил племяннице в столовой гренки, отварное яичко и чашку чаю.

Элиза решила не терять времени даром и навестить соседку Виолетту Грэй. Когда-то они дружили. Мисс Грэй была года на два старше и несравненно мудрее. Лишь с ней маленькая Лиза в далеком детстве могла обсудить свои тайны и переживания.

— О, дорогая! Как же я тебе рада! — воскликнула Виолетта, увидев на пороге давнюю подругу. — Проходи скорее в гостиную. Я распоряжусь, чтобы подали чай и марципаны. Знаю, как ты их любишь.

Мисс Грэй, успевшая превратиться в миссис Ротрак, почти не изменилась за годы. Ее мягкое лицо с прозрачными голубыми глазами светилось от счастья.

В гостиной уже кто-то сидел. Элиза поприветствовала незнакомца:

— Добрый день!

Мужчина обернулся и совершенно поразил Элизу. Сэр Томас!

— Здравствуйте, — сказал он, широко улыбнувшись.

— В-вы?

— Я. А что вас так удивило?

— Но Вы ведь привидение… — пролепетала девушка.

Как может быть, чтобы призраки ходили в гости, да еще и днем?

Тут уже сэр Томас нахмурился.

— Позвольте, но я не дух и не планирую им становиться в ближайшем будущем. Почему вы так решили?

— Я видела вас вчера в саду. Да еще и ваш портрет в гостиной… Это ведь вы? Я знаю, что человек, изображенный на картине, умер много лет назад.

Сэр Томас звонко рассмеялся.

— Да, вот уж совпадение! Друзья не поверят! Ах, извините меня. Я не призрак, мисс Уолш, а вполне живой человек из плоти и крови. На потрете в Грин-Эбби изображен наш общий предок — сэр Томас Ричмонд. Меня назвали в его честь, так что я его полный тезка. В Грин-Эбби я прихожу проследить за порядком. Иногда заглядываю в библиотеку. Ваш дядюшка, сэр Реджинальд собрал множество замечательных трудов по истории медицины.

Элиза облегченно вздохнула.

— Хорошо, что недоразумение разрешилось! И как славно, что вы не призрак! — сказала она, и ее щечки порозовели.

— Да уж, я тоже чрезвычайно рад этому обстоятельству.

— Но как же дядюшка? Он ведь уверен, что вы привидение! Нужно ему все объяснить, а то он очень волнуется.

Сэр Томас округлил глаза от удивления.

— Сэр Реджинальд? Но он ведь умер два месяца назад! Разве вы не получали письма?

Генри де Вер Стэкпул † Средняя спальня

Henry De Vere Stacpoole (1863 - 1951) "The Middle Bedroom".

(Перевод с англ.: Анастасия Вий)

* * *

Правда ли, что в роду человеческом представлены черты всех живых существ, так что можно найти людей-акул (по крайней мере с акульими повадками), людей-ленивцев, людей-кошек, людей-тигров и так далее? Кажется, первым высказал эту идею Лебрен [1], и я приму её в качестве отправной точки в деле сэра Майкла Кэри из Кэри-Хауса, что неподалеку от Энниса, на западном побережье Ирландии.

Но прежде чем начать, я бы задал ещё один вопрос: если по воле случая человек поддастся природным наклонностям и покинет общество себе подобных, станет ли он развиваться или, наоборот, скатится, уступив своему основному инстинкту? Кто знает? С уверенностью могу сказать лишь одно: сэра Майкла, строителя дома, что стал носить его имя, необразованные крестьяне сто лет назад называли между собой пауком, окрестив так за склад ума и натуру в целом. Жил он в своём доме один, будто паук в тёмном углу и, согласно преданию, как-то тёмной ночью его забрал дьявол — не осталось ни лоскутка, ни косточки. По слухам, с тех пор призрак сэра Майкла докучал жителям Кэри-Хауса и окрестностей.

В доме попытался было пожить ближайший родственник пропавшего, мистер Масси Поуп, но внезапно уехал, сославшись на унылость места, и вместе с правами на охоту и рыбную ловлю успешно сдал его внаём твердолобому англичанину по фамилии Даблдей.

Даблдей в призраков не верил и, вообще, чихать на них хотел. Его коньком была охота на бекасов… и вальдшнепов, так же он славился тем, что способен приговорить две бутылки за вечер (шёл 1863 год [2]). Попадись ему на ночь глядя призрак, он бы вряд ли его заметил, а и заметив, даже ухом бы не повёл. Однако с челядью вышла загвоздка. Люди-то были простые и неискушённые, себе на уме, и однажды всей гурьбой убрались прочь со двора. Прошло несколько лет, и появились новые жильцы, чья история приведена ниже в том виде, как некогда рассказал мне её на охоте Мики Филан.

«Значится, сэр, когда мистер Даблдей съехал, дом так и пустовал, на всю округу жуть наводил. Никто туда носу не казал, ни силки на полях поставить, ни окна открыть, чтоб проветрить. А мистер Поуп только знай деньгами сорит, абы сдать его кому-нибудь. Вот такой человек — лишь бы всё по его. У самого денег куры не клюют, сдаётся тот дом или пустует — плюнуть да растереть, а вишь ты — упёрся, и всё тут. Прям как с лошадью, когда та не желает прыгать через канаву, а её понукают и понукают, хотя бедная животина уже вся в мыле. Вот так и он всё спускал деньги на поиски жильцов, пока вдруг не получил предложение от неких Лефтвиджей.

Дублинский народец, держали бакалейную лавку в старом городе, на Фишембл-стрит. Лефтвиджей была целая орава, в основном детвора, плюс одна рыжая худышка, стряпуха ихняя. Рассказывают, плату за дом им положили двадцать фунтов в год. Семейство кормилось в основном тем, что ставило силки на зайца, вдобавок мальчишки немного рыбачили и кой-какая еда порой перепадала из лавки, где их старик корячился в своих гетрах, пока остальные прохлаждались в деревне.

Боже правый! Компашка ещё та, какие там призраки! Больно им дело было до призраков, если они шастали босиком. А эти сопляки, что били курей палками да рогатками да измывались над ребятами из деревни, чисто изверги краснокожие, срам на всю округу, ей-богу!

Нора Дрискол — так звали ту рыжеволосую худышку. Эти сорванцы её всё время до слёз доводили, матушка сказывала, как ни глянет — опять она сидит в передник рыдает. Их там жила дюжина, а то и больше, от мала до велика. Чисто трубы на органе: старший сын, Мики, был аж под два метра ростом и тощий, аки палка, а младший, Пэт, ещё пешком под стол ходил.

Так вот, сэр, опешив от такой толпени, призраки на целый месяц присмирев, не давали о себе знать ни слухом, ни духом. Но однажды, когда Нора Дрискол шла по коридору, эта шайка вновь решила порезвиться. В коридор выходили в основном спальни, и маклер по недвижимости сразу предупредил Лефтвиджей, чтобы в среднюю не совались, ибо там развелись крысы, которых никак не удаётся вытравить. Из-за них, мол, и не выходит сдать дом. Ежели б не крысы, обходился бы он вам в сто двадцать фунтов ежегодно и лишь из-за них, окаянных, такая дешёвка, поэтому, помните: вам сделали хорошую скидку. Главное держать дверь запертой и не бояться крысиных звуков: иногда в комнате будто кто-то чихает и сморкается, иногда — гремит по полу деревянными башмаками, а иногда оттуда доносятся звуки ссоры и брань. Не обращайте внимания, просто помните, что за всё про всё вам уступили сотню фунтов в год. Так он говорил миссис Лефтвидж.

Так вот, сэр, Нора, задумавшись, брела по коридору то ли за тряпкой, то ли ещё за чем и по ошибке отворила дверь средней спальни. Из мебели внутри был разве что трёхногий стул. Сквозь щель в ставнях пробивался пук света, и в нём посередине комнаты сидел низенький старикашка, одетый чудно, как сто лет назад: коричневый камзол с медными пуговицами и всё такое прочее, но самым-самым в его обличье было лицо под шляпою, ибо там, Нора грила, и не лицо оказалось вовсе, а навроде маски, что дети из бумаги вырезают.

Кинулась она прочь, да так заверещала, что вся семейка сбежалась, и мальчишки ворвались в комнату, чтоб прищучить этого малого, но его уже и след простыл.

— Да то была обычная крыса, — фыркнула мать семейства. — А ну кыш отсюда, бездельница, и вы все тоже, не то тапочкой отхожу… и только посмейте мне снова открыть эту дверь!..

* * *

Ну и потопали они вниз — Нора ревмя ревёт, а мадам её знай себе шпыняет. Больше в тот день до темноты ничего не приключилось. Чтобы зазря лампы не жечь и сподручней было присматривать за детишками, мать спала в одной комнате с полудюжиной малышей, и ближе к полуночи её, храпевшую во весь рот, начал тормошить один карапуз.

— Мамка, — хнычет, — слышь, будто волынка!

Миссис Лефтвидж приподнялась на локоть, хотя, ей богу, могла всё услышать, даже не высовывая носа из-под одеяла: волынка гудела на весь дом, и звук шёл из средней спальни.

Через минуту весь выводок под предводительством старухи-матери с оплывшей свечой в руке высыпал в коридор и стучал зубами в такт протяжным всхлипам волынки. Но вдруг звуки стихли, и ручка на двери в среднюю спальню начала поворачиваться.

Никто не захотел посмотреть, что оттуда появится, нет, ваша честь, уж можете быть покойны. Половина Лефтвиджей дрожала в ту ночь под кроватями от страха, а наутро они всем семейством начали готовиться к отъезду в Дублин. Пособирали видавшие виды силки, обчистили подчистую в корзины весь огород. Мики, второму по старшинству парню, наказали сбегать за парой подвод, чтобы отвезли с пожитками на станцию в двадцати милях. В те времена железная дорога в Данбойн только-только пришла. Пока Мики туда бегал, Лефтвиджи выкопали картошку, срезали капусту и, ей богу, они бы и половицы ободрали, да кишка оказалась тонка.

Так вот, увязали они, значится, поклажу, и уже хотели ехать, но не тут-то было. Миссис Лефтвидж сидела в своём чепчике на сундуках, бутерброд жевала, да вдруг встрепенулась и озираться начала, чисто курица цыплят высматривает:

— Где Пэт?

Пэт был самый младшой, сэр, я про него уже говорил. Пострел ещё тот, но совсем карапуз и вечно норовил потеряться

— Не знаю, — пожал плечами один из мальчиков, — но, зуб даю, он кричал где-то на втором этаже.

Все ринулись наверх, с матерью семейства во главе. Как только Лефтвиджи достигли коридора наверху, чья-та рука втянула Пэта в открытую дверь средней спальни. А покуда они туда добежали, мальчуган уже был в дымоходе и его утаскивало вверх.

То был старинный дымоход, такой широченный, что запросто пролез бы и мужик. Пятки мальца уже скрывались из виду, но тут миссис Лефтвидж подлетела и хвать его за ноги, да давай тащить обратно, истошно вопя по-ирландски. Пэт рухнул в камин и забрыкался, как шелудивый щенок, подняв такой крик, что все едва не оглохли.

Мать подняла пострелёнка за ногу — ну чисто индейку! — и выбежала с ним в палисадник, где все бросились его успокаивать. Немного утешившись, Пэт рассказал свою историю. Он играл в коридоре наверху, и тут из двери средней спальни высунул голову донельзя чудной старикашка. Пэт, бедняжка, как сидел играючись, так и обезножел со страху, а старикашка, знай, высунется из двери и снова спрячется, словно черепаха в панцирь.

А потом вышел полностью и хвать дитё за руку. Втянул его в среднюю спальню и айда карабкаться с добычей по дымоходу задом наперёд — ну вылитый паук!

Так вот, они сидели во дворе на коробках с пожитками и ждали подводы, да всё у Пэта допытывались, что да как было. Тут и подводы подоспели, а в одной сержант Рафферти с констеблем О'Хэллораном пожаловали. Решили проверить: вдруг Лефтвиджи и дом с собой прихватили… вот какая дурная слава ходила об ихней семейке.

Когда сержант услышал эту истории, он сразу поднялся в ту спальню и вскорости сошёл обратно к остальным.

— Вот что, — говорит он констеблю, — отвези всех их на поезд да загляни потом в казармы, возьми два карабина и патронов с картечью… той самой, которой старый Форстер когда-то стрелял по мальчишкам, чтоб ему пусто было! Да смотри: одна нога здесь, другая там. Я хоть и не трус, неохота мне тут в одиночку торчать дольше потребного.

Подводы, облепленные Лефтвиджами, будто стаей мух, укатили прочь, и через какую-то пару часов констебль вернулся с карабинами. Пришла пора обследовать спальню.

— Засунь голову в дымоход, — приказал сержант.

— Помилуйте, да ни в жисть!

— Тогда захлопни варежку и не дёргайся.

Они навострили уши, но не услышали ровным счётом ничего. Затем сержант подмигнул О'Хэллорану и нарочито громко так говорит:

— Да нету там ничего, померещилось им, мне и самому тут не по себе. Давай-ка воротимся в Данбойн и пропустим по рюмочке, а старый дом пусть сам с собой разбирается.

— Согласен, — отвечал констебль, — и они потопали вниз, гремя своими сапожищами аки целый полк солдат, а внизу сели и стали разуваться.

— Как ни крути, — продолжал констебль, развязывая шнурки, — а я бы и впрямь не прочь оказаться в трёх милях отсюда где-нибудь на пути в Данбойн.

— И я. Ежели б не мысль о повышении, духу бы моего тут не было.

— Я всё думаю о призраках, — со шнурком в руках продолжал констебль.

— Ты давай, башмаки развязывай, — поторопил его сержант, — и не трусь, нет там никаких призраков. Призрак мальца в дымоход не затащил бы.

— Ишь как ты много о них знаешь, а по мне так с этим делом отцу Муни со святой водой должно разбираться, а не нам с ружьями.

— И как ты станешь заливать в дымоход святую воду? — оборвал его сержант.

— Шпринцовкой. Как же ещё?

— Так, вышпринцовывайся из ботинок, не то шомполом помогу, и давай, следуй за мной, — отвечал сержант. — И смотри, чтоб тихо.

С ружьями наизготовку они двинулись наверх, крадучись как тени, а в той комнате притаились по бокам от камина.

Какое-то время не было ни звука, только тик-так сержантских часов да тут-тук сердец. Затем раздался кашель. Какой-то неправильный кашель, не говоря уже о том, что шёл он из трубы. Будто кашлял малый, который помёр от жажды, а потом ещё и полежал в печи для обжига кирпича.

Назавтра констебль сказывал, что его бы оттуда как ветром сдуло, кабы от того звука ноги не отнялись. Да и сержанту было не многим лучше, так они и сидели да молились, слушая: не раздастся ли ещё что-нибудь?

Около часа ничего не было, а потом как зашумит, как заскребётся — будто кошка ползёт по водосточной трубе.

— Спускается! — заорал констебль.

— Ещё бы ему не спускаться!

И на этих словах сержант засовывает дуло ружья в трубу и стреляет.

Позднее, на дознании, Рафферти говорил, что пальнул туда со страху, хотел ту тварь шугануть, а поди ж ты, подстрелил как фазана. Ну и полетел он кубарем вниз, а когда на полу его разложили, оказался самый настоящий мужичок. Мелкий такой старикашка и коричневый, как паук. Лежит себе мертвёхонек, весь от картечи как решето, а крови ни капельки, будто кукла картонная.

— Прикрой-ка эту рожу, — попросил констебль. И впрямь, рожа у него была такая, что просто слов нет. Поискали они, значится, чем его прикрыть, не нашли и перевернули вниз. А потом опрометью бросились в Данбойн к тамошнему мировому судье.

Так вот, сэр, когда тот дымоход начали разбирать, сбоку нашли потайной закуток, весь заваленный костями, перьями, крысиными хвостами. Не к чему особо о нём распространяться, просто скажу, что в нём не было окон и сэр Майкл Кэри учинил его нарочно во времена строительства дома. Потом он стал там жить, к этому душа лежала, а потом окончательно в нём обосновался. Вот как вышло, что сержант завалил сэра Кэри, и выглядел тот лет на сто с лишком.

У старика была волынка, чтобы развлекаться и отпугивать жильцов, а по ночам он выходил искать в отбросах еду. Рассказывают, в комнате нашли детские кости, но, может, и брешут оттого, что он пытался затащить Пэта в дымоход… Но, ей бо, с этого старика станется. Натуральный паук. Говорят, у него и лицо паучье было, да и руки-ноги не лучше.

Нет, жизнь он наверное человеком начал, но постепенно паук в нём взял верх. Вон, сэр, поглядите! Всё, что осталось от дома. Одни стеночки за деревьями. Его подожгли, чтобы навечно покончить с той комнатой, и знай вы всю правду о ней, не стали бы винить тех, кто это сделал».

Примечания:

[1] Шарль Лебрен (1619 — 1690) — французский художник и теоретик искусства, глава французской художественной школы эпохи Людовика XIV. Уверял, что существует сходство между головами различных животных и человеческими характерами.

[2] Крепкий алкоголь в бутылках (в отличие от бочонков) стали продавать после так называемого Single Bottle Act (1861). Поэтому персонаж в 1863 г. уже имел возможность измерять количество выпитого в бутылках.

Николь Воскресная † Черно-белой, смеющейся по-вороньи

Черно-белой, смеющейся по-вороньи,

вдруг запомнилась сама себе.

Наложением рук исцеляя агонии,

едкой сажей прикипевшую маску сдирая во сне

как зерно одичалое превратится в траву,

все бесплодное мертво заранее,

что до этого дня берегла сомну,

бумагу с лживым посланием.

Черной влаги натянутое полотно,

чтобы новое платье сшить.

Знаю точно, рясой выйдет оно,

Мне в ней вороном вечно кружить.

Мария Гинзбург † Жить всегда

Мы будем жить всегда

Смертельно и везде.

Ещё одна звезда

На сайте ФСБ.

Шестнадцатый этаж.

Никто не подаст руки.

Шестнадцатый этаж,

И пьяные звонки.

Мы думали — фигня,

Очередной каприз.

Что думала она,

Когда шагала вниз?..

(«Жить всегда», THE MATRIXX)

«Главной достопримечательностью Красной Лагоды всегда была церковь Успения Пресвятой Богородицы. Известно, что до постройки храма на этом месте находились языческие идолы — столбы, окрашенные при помощи болотной охры и черники. Один из них изображал женщину с поднятыми вверх руками, предположительно это богиня Берегиня (по другим источникам, Вамматар). Эти столбы сохранялись еще долгое время после постройки церкви. В Красную Лагоду в те времена стекались беглые каторжане и крестьяне, было много язычников. Многие, кто приезжает в Успенскую церковь, обняв эти столбы, загадывали желание».

Варлампий поморщился. Он недавно прибыл на замену отцу Никифору, который и сделал в Интернете страничку, посвященную церкви. Нельзя сказать, чтобы Варлампия очень радовал этот перевод из областного центра в крохотный районный. Но, трезво глядя на события, священник понимал, что ему еще повезло. Варлампий решил проверить, что написал предшественник на сайте, и, возможно, что-то поправить. И понял, что это было очень правильное решение. Отец Никифор несомненно любил свой город и его историю знал в таких подробностях, которые и не снились Варлампию. В упоении собственной осведомленностью отец Никифор вывалил кучу лишних, бесполезных и даже вредных сведений. Варлампий занес было пухлые пальцы над клавиатурой, но решил все-таки дочитать до конца.

«Храм был заложен в 1678 году, чуть раньше всемирно известных церквей Преображения Господня и Покрова Пресвятой Богородицы в Кижах. Изначально был построен из дерева. В 1774 году храм погиб в результате пожара, и был отстроен заново из камня, на народные деньги. В советское время в здесь был устроен кинотеатр, который функционировал до 2011 года, когда…».

В приделе кто-то громко засмеялся. Непристойно и беспечно. Отец Варлампий поморщился. Смех раздался снова. Отвратительный звук. Священник решил выглянуть и узнать, кто же нарушает покой в храме божьем.

Источник беспокойства обнаружился под фреской Страшного Суда. Им оказался долговязый подросток в черном балахоне.

* * *

— Давай зайдем в церковь, — сказал Олег. — Бабка просила свечку поставить, за тетю Лену. Она погибла в десятом, тогда, знаешь…

Он замолчал. Юра не был в Красной Лагоде тем страшным летом, когда горели болота и из них вылезло нечто такое, о чем до сих пор говорили только шепотом. Тогда родители увезли Юру к родственникам в Краснодар.

Но он знал. Перспективу трястись полчаса в душном автобусе на окраину города нельзя было назвать заманчивой, но Юра великодушно согласился:

— Давай. Какой теперь туда ходит, «семерка»?

Последние несколько лет ему как-то не выходила дорога на каникулах в Красную Лагоду, хотя раньше родители отправляли его сюда почти что каждое лето.

Олег удивленно посмотрел на него.

— А, так ты не в курсе, — сказал он. — Кинотеатр-то церкви отдали.

— Так тут рукой подать, — обрадовался Юра. — Пошли, конечно.

Пока Олег покупал свечки в церковной лавочке, Юра рассматривал фреску. Она изображала Страшный Суд и приковывала внимание каждого вошедшего. Роспись находилась над проходом в дальнюю часть зала и явно была сделана уже после того, как здесь перестали показывать кино.

Юра переводил взгляд с парня в тельняшке и нимбом на сломанную статую Свободы, с почтенного пенсионера в медалях, с трудом выбирающегося из могилы, на тощего парня в развратной маечке, осыпающего себя долларами. Лицо Юры начало расплываться в глупой улыбке. Рядом с парнем была изображена женщина в деловом костюме. За ее грудь в белой строгой блузке, оставляя кровавые пятна, цеплялся младенец — тоже с нимбом. Компанию дополняли откормленные черти, тогда как в левой части картины собрались ангелы.

— Что это за…? — спросил Юра у подошедшего Олега.

Он не смог подобрать слово. Фреска была воплощением пошлости, эталоном ее; ничего более вульгарного и отвратительного Юре видеть не доводилось.

Тот хмыкнул:

— Да, Вадим отжег…

— Вадим? — переспросил Юра.

— Рыжов, — кивнул Олег.

Тут Юра вспомнил. Вадим Рыжов был всего лет на восемь старше их с Олегом, но как художник уже вполне состоялся, став не только местной знаменитостью.

— Он и себя тут увековечил, — продолжал Олег.

— Где? — удивился Юра.

— Да вот же, — кивнул Олег.

И Юра увидел.

Мужчина в серой рубашке стоял прямо по центру росписи. Его фигура затмевала собой крохотного Николая II, ангелов и казаков. Удивительно, как Юра не заметил его сразу. Перед мужчиной стоял ангел с весами, одна из чаш находилась заметно ниже другой. Судя по уверенному выражению лица мужчины, перевес был в его пользу.

Это было уже чересчур. Юра расхохотался так, что закачалось пламя свечей около ближайшей иконы.

— Тихо ты, — сказал Олег, но уголки его губ тоже предательски ползли вверх.

А Юра смеялся и не мог остановиться. Хлопнула дверь. Откуда-то из внутреннего помещения появился крепкий мужчина в рясе и неодобрительно посмотрел на подростков.

— Мы уже уходим, — сказал Олег, не дав священнику раскрыть рта.

Олег схватил хохочущего Юру за руку и поволок прочь, к тяжелым резным дверям. Все равно Олег уже поставил свечи — и за упокой, и, на всякий случай, к старой темной иконе в углу. Она всегда нравилась Олегу. Изображение толком было уже не разобрать, но ему казалось, что это — женщина с поднятыми, как на рок-концерте, руками.

«Погиб в результате пожара», рассеянно думал Варлампий, разглядывая черный балахон подростка, которого друг тащил к выходу. Мыслями священник все еще блуждал в излишне подробной статье, составленной предшественником. — «Отстроен на народные деньги».

Он задумчиво потер подбородок.

Варлампий узнал невежливого гостя.

«Это же Зинаидов внучок», подумал он. — «С Ямской улицы. Юра, кажется. Там еще участок прямо к оврагу выходит».

Зинаиде очень не нравилась музыка, которой увлекался внук. В прошлом году Юра три месяца провел в психиатрической лечебнице, и старушка полагала, что одной из причин этого вполне могла быть эта чудовищная какофония, где сквозь рычание бас-гитары иногда прорывались вопли «сатана», «кровь» и «смерть», и которой Юра, приезжая на каникулы, регулярно терзал не только свои уши, но и слух почтенной дамы.

Но Варлампий знал истинную причину. Совершенно случайно. Лицо Юры как-то мелькнуло к новостях Петрозаводска, когда Варлампий еще служил там. Настоящее имя подростка не указали, но картинки на сайт грузил «любой второкурсник», который не знал, что после обработки в фотошопе формат изображения надо изменять.

И это удлиненное чувственное лицо Варлампий запомнил.

Священник вернулся к себе, обдумывая внезапно открывшиеся перед ним перспективы. Да, работенка предстояла хлопотная, но оно стоило того.

* * *

Снизу фигурка, стоявшая на крыше соседней девятиэтажки, казалась совсем маленькой. Юра еще подумал: «И куртка оранжевая, как у…", но мысль оборвалась — он уже бежал. Ноги среагировали быстрее глупой головы. Это была не девочка в куртке, похожей на Олину; это Оля и была. Стояла на краю крыши.

Но бежать было бессмысленно и бесполезно. Лифт в Олином доме отродясь не работал, представляя собой сомнительное с эстетической точки зрения украшение подъезда.

Она прыгнула, когда Юра был уже рядом с приподъездной клумбой. Флоксы, мальвы, петунии, неизменный лебедь из покрышки, покрашенный белой краской.

Оля широко развела руки, и сначала падала красиво и плавно. Словно и не падала вовсе, а набирала скорость, чтобы взлететь. Трепетала в потоке воздуха расстегнутая куртка, словно маленькие — слишком маленькие — крылья.

На уровне третьего этажа в Оле словно что-то сломалось. Она забилась, ее перевернуло в воздухе, скрючило. Юре показалось, что сейчас она упадет прямо на него, и если бы это произошло, он был бы счастлив.

Но нет.

Удар оказался не таким громким, как подсознательно ожидал Юра. Нога Оли, ставшая почему-то слишком короткой, запуталась в декоративном жалком лебеде. И лежала девушка так, как человек лежать не может — сложившись пополам и назад так, что злополучная нога торчала над ее плечом.

Сзади уже кричали, уже бежали; Оля открыла глаза и совершенно ясно улыбнулась ему.

Над ее головой покачивалась голова лебедя из покрышки, напоминая жуткую и дурацкую детскую игрушку.

* * *

Юра вывалился из сна рывком, словно из слишком горячей ванны. Сердце колотилось в груди как бешеное. Он обвел вокруг бессмысленным взглядом, пытаясь понять, где он находится. Темные глухие шторы, смиренный, побитый жизнью советский сервант, в глубине уютно поблескивают банки с вареньем…

Юра перевел дух. Приезжая к бабушке на каникулы, он всегда спал на веранде. Во-первых, потому что здесь было не так душно, как в доме, а во-вторых, потому, что наличие окна позволяло не отчитываться бабушке о ночных прогулках или поздних возвращениях. Юра никогда его не закрывал. После изобретения фумигаторов можно было позволить себе такую роскошь даже в Красной Лагоде, городе, выросшем на болотах и живущем благодаря им — градообразующим предприятием до сих пор был комбинат торфоразработок, построенный еще при коммунистах.

Юра наклонился, чтобы поднять сбитый на пол пододеяльник. Краем глаза он уловил какое-то движение в окне. Холодея, выпрямился.

Окна веранды выходили на участок, где тихо гибли от старости яблони. Юра точно знал, что за забором начинается овраг, перебраться через который мог только ловкий, смелый и трезвый человек. Сам он во время своих ночных эскапад предпочитал покидать подконтрольную бабке Зинаиде территорию через дырку в заборе с другой стороны, где участок граничил с военным мемориалом. Но туда редко кто забредал, даже на Девятое Мая — в этой братской могиле были похоронены немецкие военнопленные, построившие завод.

За шторой точно кто-то был. Юра поднял пододеяльник и прижал его к груди. Он не мог встать, чтобы уйти с проклятой веранды, но не мог и лечь, повернуться спиной к этому неясному силуэту в окне. Свет одинокого фонаря у мемориала падал сбоку, растягивал тень по занавеске, но человек, судя по всему, стоял, прислонившись к стене дома, и положив руки на подоконник.

Как будто собирался залезть, но услышал как Юра возится и застыл.

«Но я же пью таблетки», в отчаянии подумал Юра.

Он смотрел на тень на шторе, и понимал, со всей неотвратимостью этого вывода, что его ночной гость — не человек. Штора качнулась — не вкрадчиво, осторожно, как в первый раз, а уверенно и сильно. Юра увидел болезненно-белую крупную кисть.

— Кто здесь? — пискнул он.

Услышав свой голос, он даже обрадовался. Он был уверен, что не сможет произнести ни звука.

— Иди сюда, — ответила тварь в окне.

Остатки сна слетели с Юры. Он все больше склонялся к мысли, что этот визит — чья-то глупая шутка, розыгрыш. Или просто кто-то ошибся окном, такое тоже бывает. В соседнем доме жила разбитная Маринка, у которой была очень строгая бабка.

— А иди ты в жопу, — собравшись с духом, ответил Юра.

Гость негромко засмеялся.

— Туда тоже можно, — согласился он.

Он приподнял рогатую голову, чуть не задев раму — как будто что-то припоминал.

— Мы будем жить всегда, — негромко пропел он. — Смертельно и везде…

Юра похолодел. Гость рассеянно почесал основание рога.

— Что ж ты не подал руки? — осведомилась тварь.

* * *

Олег отстранился, насколько это было возможно в узкой лодке, и спросил:

— Я что-то делаю не так?

Над Красной Лагодой, речкой, давшей имя городу, догорал закат, который заставил бы любого художника заплакать от счастья и схватиться за кисти. Справа открывался прекрасный вид на старинный Кремль. Но Алене был не интересен закат, башни из красного кирпича и, даже, кажется, сам Олег.

— Покажи мне место, где Юра с ним разговаривает, — сказала Алена. — Я хочу посмотреть. Пожалуйста.

Олег вздохнул. Чувство, неприятное, среднее между изжогой и сонной пьяной расслабленностью, все сильнее заполняло его, подступало к горлу, вызывая тошноту.

Алена жила в детдоме, и на каникулы ее отпускали к бабушке. В прошлом году девушка сказала, что больше они не увидятся — мать наконец забирает к себе в Петрозаводск. Однако, видимо, что-то не сложилось, и в июле Алена снова появилась в их маленьком сонном городке. За прошедший год она сильно изменилась; светлые волосы стали длиннее, да и ноги тоже.

В парке они встретили Юру. Алена заметила его первой — и узнала, несмотря на жуткую маску на лице. Когда он вытащил из уха наушник, чтобы поздороваться и поговорить с ребятами, стали слышны жуткие завывания и грохот барабанов.

— Что слушаешь? — спросила Алена жадно.

— «Матрикс», — ответил Юра.

Вид у него был отсутствующий.

— А, это новая группа Самойлова, ну из «Агаты Кристи» который? — спросила Алена.

Юра посмотрел на девушку с интересом.

— Да, — сказал он.

— С Алиэкспресса заказал? — спросил Олег, указывая на маску, которую Юра снял и держал в руках. — Быстро же пришло.

— Я сделал ее сам, — ответил он и странно улыбнулся. — Из пепла сожженных жертвенных животных, ну и гипса пришлось немного добавить. И крови…

Он чуть махнул рукой, видимо для придания большего веса своим словам. Мог бы и не стараться — Олег был уже в курсе нового увлечения друга, а Алена и так смотрела на Юру во все глаза. Олег ощутил досаду. «Агата Кристи» ему нравилась, он знал, что группа распалась, а вот что Самойлов создал новую — нет. Да и обычно девушки реагировали на экстравагантное увлечение друга иначе.

От резкого движения с плеча Юры соскользнул рюкзак, украшенный перевернутой пентаграммой. Упав на теплый асфальт, он открылся; белые листочки разлетелись по аллее. Друзья принялись собирать их. Они были исписаны круглым, четким Юриным почерком.

— Когда щенок достигает зрелости, он становится собакой, — произнесла Алена с бесконечным изумлением в голосе. — Когда лед тает, он становится водой; когда стали использоваться двенадцать месяцев, мы…

Она читала с листка, попавшего ей в руки.

Олег глянул на тот, что достался ему.

«Сатанизм НЕ потворствует оригастической деятельности или внебрачным связям тех, для кого это не является естественной наклонностью. Слишком для многих было бы неестественным и ущербным быть неверным своим избранникам», прочел он. — «Для других, сексуальная привязанность к одному человеку стала бы разочарованием. Каждый должен…»

— Что это, Юра? — перебила сама себя Алена.

— Это он диктует мне, — ответил тот, забирая листок у нее из рук.

Олег отдал Юре его записи и поднялся с колен. Юра пошел дальше. Алена проводила взглядом долговязую фигуру в черном балахоне — Юра накинул даже капюшон, хотя Олег был только в футболке и шортах и футболка явно была лишней, несмотря на то, что уже вечерело и от реки тянуло свежестью.

— Он правда сатанист? — замирающим голосом спросила Алена.

— Правда, — неохотно подтвердил Олег.

Последний месяц Юра говорил об этом с каждым, кто готов был слушать. Но тайное место, где он встречался со своим покровителем, показал только Олегу.

Неприятное чувство, что-то среднее между безвольной податливостью опьянения и изжогой, поднималось в его груди. Он уже знал, что сейчас предаст друга, хотя он этого не хотел.

За год Алена превратилась из серого воробушка в красавицу — хотя это последнее, чего можно было ожидать, на детдомовских-то харчах.

— Говорят, Юра ходит на старое кладбище и там общается с духами, — с намеком голосе произнесла Алена. — С сатаной своим.

— Нет, они встречаются в другом месте, — сказал Олег.

И закончил, не дав Алене задать вопрос, который был готов сорваться с ее губ:

— Пойдем лучше на лодке покатаемся.

И вот сейчас, сидя в тесной лодке и держа в объятиях девушку, он вспомнил, что есть такой вид гадания — открыть книгу на первой попавшейся странице и прочесть первое, на что упадет взгляд. Рассыпанные листки Юры вполне могли сойти за книгу, и сатана — или кто бы ни подсунул Олегу именно тот листок, который ему достался — ясно и отчетливо сообщил: парень, тебе сегодня не дадут.

Алена нетерпеливо смотрела на него.

— Хорошо, — сказал Олег. — Завтра. Приходи на остановку «семерки», на Комсомольской которая.

— Вечером? — спросила Алена. — Мне еще огород полить надо.

— Давай часов в шесть, — согласился Олег.

Алена передернула плечами и сказала:

— Холодно что-то уже. Поехали домой.

Олег вытащил якорь и взялся за весла.

Никогда он еще не испытывал такой ослепительной, чистой ненависти к другому человеку.

Хотя и понимал, что если кто здесь и заслуживает отвращения, так это только он сам.

* * *

Кожа на лице девушки потемнела и потрескалась от невыносимого жара. Из трещин сочилась кровь. Если бы он не знал, кто это, он и не узнал бы ее. Оля протягивала к нему руки, словно пыталась обнять. Рот ее открывался, но Юра не слышал, что она кричит, из-за рева огня.

— Нет! — крикнул он. — Ты не в аду! Не в аду! Ты этого не заслужила, что бы они ни говорили!

Кожа начала обугливаться. По лицу девушки потекли темные, густые, как смола, слезы.

Юра рванулся вперед — в огонь, к Оле — и больно ударился локтями и коленями о доски пола.

Он лежал, не пытаясь даже подняться, и часто-часто дышал.

Характер снов изменился с тех пор, как у Юры появился новый друг. С тех пор, как они начали встречаться в укромном месте за городом, Юра больше не видел, как Оля шагает с крыши. Теперь она пыталась докричаться до него сквозь языки адского пламени. Не изменилось только чувство бессилия и опустошенности, которое он испытывал, вырвавшись из кошмара.

Он больше не мог этого выносить. «А ей-то каково», шепнул в голове знакомый голос.

Тот, кто явился к нему душной июньской ночью, сказал, что муки Оли можно прекратить. Что он сам лично займется этим вопросом. От Юры требовалась в ответ совершенная мелочь, пустяк. Нет, даже не душа, прекрати меня смешить, это все прошлый век.

Тебе это даже понравится. Ты ведь сам этого хочешь. Эта фреска и правда чудовищна.

Юра сам не знал, откуда у него взялись силы сказать «нет». И повторять это короткое слово весь месяц. Но это было единственное, в чем он смог отказать. Об остальном, в чем пришлось уступить, он не хотел думать.

Но больше он не мог этого выносить.

Юра с трудом сел, нащупал на тумбочке телефон, и написал коротенькое смс. Посидел у кровати, прижав руку к лицу и не в силах даже забраться на нее. Он и уснул бы вот так, в неудобной скрюченной позе, в которой способен уснуть только совершенно измученный человек, но тут коротко булькнул ответ.

Они договаривались встретиться в начале следующей недели, но поскольку ситуация изменилась, за инструкциями следовало явиться завтра. На обычное место, вечером, часов в семь.

* * *

«AVE SATAN» Юра написал в аккурат под словами «Они отдали жизнь за свободу Отчизны», которые красовались на стене разбитого финского дота с тех пор, как к нему стали водить экскурсии. Алена прочитала обе надписи очень внимательно, как будто видела их в первый раз — хотя каждый подросток Красной Лагоды хоть раз в своей жизни побывал здесь.

Лицо у нее было очень сосредоточенное — одновременно прекрасное и чужое. Олегу начинало казаться, что он где-то его уже видел. Но это не имело значения; для себя он твердо решил, что покажет Алене то, что она хотела увидеть, и пойдет домой. Алена может остаться, если захочет. Может, дождется здесь Юру.

«Или кого-нибудь еще», мрачно подумал Олег.

В подземном этаже дота уцелела небольшая комната. Ее стены Юра украсил перевернутой пятиконечной звездой, глазом в треугольнике и числом «666». И зачем-то приволок матрас. И где он только его раздобыл? Для найденного на помойке матрас был слишком свежий и крепкий. Когда Олег спросил его об этом, у Юры странно изменилось лицо, как будто он сейчас заплачет, и он отвернулся. Переспрашивать Олег не стал.

«Может, он тут ночевать остается иногда», решил Олег.

Тем не менее, этот злополучный матрас не шел у Олега из головы, отравляя мысли и заставляя напряженно дрожать каждый нерв. Но когда они с Аленой добрались до дота, все фантазии куда-то испарились.

На полу в комнате был нарисован шестиугольник. Юра объяснил, что в нем надо стоять в момент вызова демона. В бетоне рядом был отлично виден расплавленный оттиск от копыта.

— Я же пью таблетки, — сказал Юра тогда, ковыряя эту вмятину ногой. — Я спросил его, не мешает ли это ему. Он сказал, чтобы я пил их и дальше.

Олег как раз подыскивал удобный момент, чтобы по возможности деликатно выяснить, не забросил ли друг прием волшебных таблеточек. Олег был уверен, что да, и хотя знал, что очень сильно рискует, собирался попробовать уговорить Юру начать пить их снова. Но теперь он растерялся.

Юра наблюдал за его лицом, где отразился весь ход мыслей Олега. Юра улыбнулся, и Олег смутился окончательно, поняв, что друг знал — он не верит ему.

— Я не знаю, что это или кто это, — сказал Юра. — Но у него есть то, что мне нужно.

— Вечная жизнь…? — пробормотал Олег, чтобы хоть что-то сказать.

— Да, — кивнул Юра. — Не для меня, — добавил он гораздо тише, так, что Олег с трудом разобрал его слова.

И тогда он вспомнил, что самоубийство считается смертным грехом, и понял все.

Олег откашлялся — у него внезапно пересохло в горле.

— Ты поосторожнее там, — только и смог сказать он…

Алена дочитала третью надпись, на финском, украшавшую стену дота. Олег стоял рядом, ему было тошно, и совсем не от жары.

А от блеска в ее глазах.

Алена повернулась к нему и открыла рот, собираясь что-то спросить, как вдруг раздался низкий голос:

— Надо купить бензина.

Он шел как будто из-под земли. Олег вздрогнул от неожиданности. Голос показался ему знакомым.

— У меня нет денег, — ответил Юра.

Пока Олег удивленно оглядывался, пытаясь сообразить, где же находятся невидимые собеседники, Алена сообразила первой. Она поднялась по холму — дот большей частью располагался под землей, — запрыгнула на крышу и подошла к ее краю. Одну из двух плит, составлявших перекрытие, снесло давным-давно, когда бомба откупорила дот. Фигурка девушки стала не видна. Олег понял, что она легла на краю крыши.

И теперь видела тех, кто находился в той самой комнатке, логове сатаниста, как это называли в пересудах. А Олег — нет. Уж этого он не смог вынести. Олег осторожно и бесшумно забрался на крышу и растянулся на нагретом бетоне рядом с девушкой. Олег покосился на нее. Давно он хотел, чтобы они лежали рядом, и вот мечта сбылась, но, как всегда, все получилось совсем не так, как представлялось. Алена, кажется, даже не заметила, что он лежит рядом с ней. Алена смотрела вниз, азартно сощурившись и посапывая от напряжения.

«Комнату сатаниста», которая когда-то, когда сюда водили экскурсии, называлась «комнатой финского снайпера» было отлично видно отсюда.

Юра оказался прямо под ними. Он лежал на матрасе в одних черных джинсах; неразлучный балахон валялся рядом на полу. Его незагорелое тело казалось слишком белым. Оно словно сияло в полумраке дота — еще было светло, но тень от елей накрывала его.

Торс, плечи и шею Юры покрывала россыпь темных пятен. Олег знал, как выглядит засос, но и подумать не мог, что у друга такая насыщенная личная жизнь. Парни еще слушали его странные рассказы, а девушки обычно сторонились, максимум хихикали.

Рядом с Юрой лежал… кто-то.

Черный, нелепый и жуткий, как оживший куль с картошкой.

И рука его медленно скользила по груди Юры.

Олег подумал, что сейчас закричит. Это было слишком много.

Но голос оставил его — и в данный момент это было к лучшему.

* * *

После игрищ, не ставших менее отвратительными оттого, что Юра к ним уже почти привык, демон принялся объяснять, что и как нужно будет сделать.

— Продай свою музыкальную колонку, — возразил он на слабое возражение Юры.

И, прекращая возможный спор, закрыл ему рот поцелуем.

— В субботу в одиннадцать будет большая группа туристов, — продолжал он. — Зайдешь, плеснешь на фреску, ну еще на кого-нибудь, и подожжешь. Зажигалку возьми с собой. Лучше две.

— Церковь не загорится от этого, — сказал Юра вяло. — Она же каменная.

Рука демона переместилась выше. Почему-то ему нравилась трогать Юру за шею. Подросток поморщился. Кисть была мягкая, влажная и холодная, как у трупа, и касания демона были не сказать чтобы приятны. Он настаивал на том, что является самим Князем Тьмы, и хотел, чтобы Юра звал его «Люци», но Юра с циничностью и хладнокровием, удивлявшим его самого, полагал, что сам-то Сатана был бы погорячее. Это был кто-то… мелкий клерк, помощник второго заместителя по вилам в триста двадцать третьем северном котле.

Но сути дела это не меняло.

— Под ней склад боеприпасов, с войны еще остался, — ответил демон. — Вход в него обрушили при отступлении, чтобы немцы не нашли. Но он все еще там. Если все пойдет как надо, он сдетонирует.

— Меня же посадят, — как во сне, произнес Юра. — Погибнут люди…

— Тебе нет шестнадцати, — возразил демон. — Не посадят. Максимум — в психушку отправят.

— Туда я тоже не хочу, — очень разумным голосом возразил Юра. — Я там уже был.

Он вдруг резко сел, сбросив с себя руку демона. Юра наклонился к его лицу так близко, что тот невольно отпрянул и чуть не стукнулся затылком о стену, у которой они лежали.

— А ты точно ее отпустишь? — спросил он.

— Да, — сказал демон. — Как только церковь сгорит. Я переправлю ее в рай по своим каналам. Я уже все подготавливаю, а это не так просто. Такой тяжелый грех… До чего же ты прекрасный, — не меняя интонации, произнес демон.

Он протянул руки, чтобы обнять Юру. Но тот ловко уклонился и встал с матраса.

— Мне нужно подумать, — сказал он, отойдя к дальней стене.

До захода солнца было еще далеко, был самый разгар белых ночей; но воздух вдруг заметно потемнел и стал словно бы гуще.

Он чувствовал, как взгляд демона буквально буравит его обнаженную спину между лопатками. Непроизвольно Юра вскинул руку и почесал это место.

— Ты, кстати, говорил, что какие-то таблетки пьешь, — сказал демон.

Тьма наваливалась на дот, как тяжелое плотное одеяло. Не хватало воздуха. Юра посмотрел на небо сквозь ветви елей над головой — не набежала ли туча. Но небо оставалось чистым, хотя стало странно тусклым. И какой странный звук… не скрип ветвей под ветром, нет, к нему Юра уже привык. Шорох, но неравномерный; как будто кто-то лопал пупырышки на огромном рулоне полиэтилена.

— Да. Пью, — ответил он.

— Ты это прекращай, — сказал демон. — Теперь они будут только мешать…

Юра обернулся.

— А все-таки, кто ты… — начал он.

Он увидел фигурку на краю разбитой крыши. Она отбрасывала алые отблески, из-за чего казалась еще ярче на фоне сгущающейся тьмы. Искры разлетались во все стороны с характерным шорохом.

Девушка расправила руки и шагнула вниз.

Она должна была упасть прямо на звезду, которой Юра в самом начале отношений еще думал остановить демона. Высота здесь была небольшой, метра три — но ноги переломать вполне хватило бы.

Впрочем, Юра об этом уже не думал; он бросился вперед.

Хоть раз он должен был ее поймать.

* * *

Олег был слишком ошеломлен разговором и всем тем, что происходило внизу. То, что вокруг сгустилась тьма — и стала вязкой, как масло — он заметил только тогда, когда от нехватки воздуха ему сдавило грудь.

Алена поднялась на ноги — резко, рывком. Олег хотел схватить ее, и уже почти коснулся загорелой ноги, когда кожа на ней стала лопаться. Он отдернул руку и перекатился на спину. Алена раскинула руки; кожа слезала с девушки узкими полосками. Они развевались вокруг, словно длинные ленты водорослей в воде — хотя не было ни ветерка, ни дуновения.

Ленты затвердели, превратились в толстые острые иглы. Алена прыгнула вниз.

Она должна была упасть на черную бесформенную фигуру прямо у себя под ногами. Демон как раз начал вставать. Но тут Юра, стоявший в полной безопасности у дальней стены, кинулся к нему. Посланец ада вскинул голову. Олег увидел его лицо. Варлампий еще успел закричать.

И тут Олег понял, что сейчас видит Юра.

Но Алена в прыжке видела только, что кто-то лезет ей под ноги. Схватив подростка за плечо длинной многосуставной рукой, чудовище отбросило его назад. Юра ударился о стену и мягко сполз по ней.

Олег обнаружил, что уже слез с крыши дота и бежит к пролому в дальней стене. Оттуда тоже можно было спуститься в комнату сатаниста — и, что немаловажно, при этом не пришлось бы пролететь над звякающим и хрюкающим чудовищем и тем, кого оно ело.

Олег завернул за угол, спрыгнул в пролом, не удержался на ногах, упал. Руки его наткнулись на что-то мягкое и гладкое. Он с омерзением отдернул руку, но тут сообразил, что впотьмах наткнулся на Юрин балахон, все еще валявшийся на полу. Олег привстал на одном колене, огляделся. Юра был совсем рядом. Олег поднялся, схватил Юру подмышки и поволок к выходу. Здесь все еще была дверь, и она закрывалась изнутри на крюк. Олег надеялся, что успеет разобраться с крюками и дверями до того, как хруст и чавканье сзади стихнут.

Но он не успел. Они были уже у самой двери, сзади наступила тишина, более жуткая, чем предшествовавший шум. Юра был худым парнем, но длинным; он оказался тяжелее, чем выглядел.

Олег опустил тело товарища на пол — Юра так и не очнулся. Олег обернулся. Тьма истончалась, как тряпка, и чудовище, с игл которого капала кровь и свисали недоеденные кишки, было хорошо видно.

Слишком хорошо.

Олег закрыл Юру собой и сказал:

— Нет.

«Когда прыгнет, закрою глаза», решил он. Что еще он мог сделать?

Чудовище фыркнуло и встряхнулось, как собака. Кровавые ошметки полетели во все стороны. Олег смотрел, как иглы бесшумно и ловко сворачиваются внутрь, снова становясь загорелой кожей, светлыми волосами, выдающейся грудью и обтягивающей футболочкой на ней.

Сзади зашевелился Юра.

— Я тебя знаю, — сказал он неожиданно ясным голосом. — Я тебя видел. Ты…

Олег обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как глаза Юры закатились, и он снова обмяк. Олег едва успел поймать его. Тело Юры сотрясалось в мелких, почти незаметных глазу, но этого не менее ужасающих судорогах.

— Что ты с ним сделала? — крикнул Олег.

— Ничего, — озадаченно ответила Алена.

Она уже стояла рядом, хотя Олег мог поклясться, что он не слышал шума шагов.

— Может, побочка от таблеток? — предположила Алена.

— Это из-за того, что ты так спрыгнула, — пробормотал Олег.

Алена вопросительно посмотрела на него.

— Надо отнести его домой, — сказал Олег.

— Давай помогу, — предложила она.

Олег сначала хотел сказать «нет», но подумал и согласно кивнул головой. Он уже понял, что один его не дотащит. Когда они, пыхтя и обливаясь потом, пытались развернуть тело Юры в узком коридоре, Алена спросила:

— Как «так» спрыгнула? Я всегда так прыгаю.

В те времена, когда по этим коридорам ходили финские пулеметчики, здесь была проложена электрическая проводка и светили лампочки; но с тех пор прошло больше семидесяти лет, и в коридоре царила тьма — обычная, настоящая тьма, которая является просто отсутствием света. Олег не видел лица Алены, и это его скорее радовало.

— У него девочка знакомая с крыши прыгнула, — ответил он неохотно. — А Юра рядом был, видел все. Она почти на него упала.

— Вот почему он не слышал меня! — воскликнула Алена. — Я приходила в его сны, пыталась объяснить… А он видел, что я горю, и думал, значит, что…

Олег промолчал.

— Насмерть? — вернулась к вопросу Алена.

— Умерла в больнице через неделю, — ответил Олег. — А он в дурку попал. Таблетки до сих пор пьет.

Они наконец выбрались из коридора, поднялись по выщербленным ступенькам и оказались на обочине дороги. Метрах в двухстах горбатился синий домик остановки. У Олега потеплело в груди. Они снова находились в мире, где ходят, пусть и не всегда по расписанию, автобусы, где под ветром неторопливо переговариваются ели и где девушки не разрывают голыми руками крупных мужиков на куски и тут же пожирают.

Во всяком случае, не как правило.

— А чего она распрыгалась вдруг? — спросила Алена.

Олег посмотрел на нее и понял, что не знает, как объяснить. Учитывая, с кем он разговаривает. Что значит слово «закон» для того, кто может выпустить из пальцев иглы метра на полтора?

— Понимаешь, она, ну девочка эта… ей девочки нравились, — сказал Олег. — А теперь есть такой закон, что нельзя… Родители ее наняли одного парня, чтобы он ее исправил, ну, она как бы неправильная…

Он окончательно запутался и замолчал. Алена сощурила глаза — как всегда, когда что-то напряженно обдумывала.

— И нашелся же такой, — произнесла она наконец.

— Ну а она не выдержала… исправления… и спрыгнула, — сказал Олег. — Они с Юркой просто дружили.

Они оба, не сговариваясь, одновременно посмотрели на Юру. Тот лежал на боку. Он больше не трясся.

— Главное, что теперь у ее родителей нет проблем с дочерью, — заметила Алена. — Ты постой здесь, я сейчас вернусь.

— Ты ж вроде все доела, — пробормотал Олег.

Алена засмеялась и сказала:

— Мы балахон забыли. Нельзя нести его так, — она кивнула на следы грубых ласк, обильно покрывавших плечи и грудь Юры.

И Олег согласился, что нельзя.

* * *

Внутри автостанции к кассам вилась очередь, увидев которую, Алена застонала. Но Юра, пришедший проводить ее, отвел ее куда-то в сторону, где недавно поставили электронный терминал. Алена воззрилась на него с неприкрытым недоверием, но Юра ловко понажимал что-то, взял у нее деньги, вставил в прорезь и вручил ей билет.

— Спасибо, Юра, — сказала она с чувством. — А то я в эти штуки как-то не верю.

— Но ты-то понятно, — ответил он. — Но почему в них не верят люди?

Он махнул рукой в сторону очереди, над потным телом которой вскипал скандал. Алена изумленно уставилась на него, и неуверенно хмыкнула. На лице Юры не отражалось ничего, кроме отрешенного спокойствия.

— Пойдем на платформу, — сказала она. — Посадку сейчас объявят.

— Жаль, что Олег не пришел, — сказал Юра, когда они миновали обернутый в черный полиэтилен турникет.

Алена поморщилась.

— Каждый хочет увидеть истинное лицо другого, — сказала она. — Но не каждый может это выдержать.

— Ну так-то да, — согласился Юра. — Со мной он тоже с тех пор не разговаривает.

Он поставил ее сумки на скамеечку. Девушка покосилась на него.

— Ты это, не переживай так сильно, — сказала она. — За ту девушку. С ней теперь все хорошо.

Юра вздрогнул.

— Хорошо? — медленно переспросил он.

Он застыл, как статуя, только губы шевелились на белом, без кровинки, лице.

— Да, — кивнула Алена. — Я… мы… В общем, мы забрали ее к себе. Раз это тебе так важно. Не райские сады, конечно, — она усмехнулась. — Но сносно.

— Спасибо, — сказал он.

— Не за что, — усмехнулась она.

Юра уселся рядом с Аленой.

— Но я все равно кое-чего не понимаю.

— Чего же?

— Почему, — Юра взмахнул рукой, подбирая слова. — Почему ты его остановила? Ведь если бы церковь сгорела, для вас это было бы хорошо. Или нет?

Алена отрицательно покачала головой:

— Об этом расскажут во всех новостях. Люди будут думать об этом, говорить. Это сделает их сильнее.

— Ну да, а сейчас про нее никто не знает, — задумчиво сказал Юра. — Ну кроме разве что туристов. Кто общим туром по линии Маннергейма соблазнился.

— Есть такой тур? — удивилась Алена.

— Есть, — кивнул Юра. — Их в церковь обедать привозят, там столовая дешевая. Ну и проповедь заодно прочесть можно…

Он заметил, что она его не слушает. Алена смотрела куда-то в сторону турникетов. Юра перевел взгляд.

Олег, огромный, загорелый, шел к ним. В руках он держал бумажный пакет, в которые паковали разливное пиво в ближайшей «Пятерочке». Олег улыбнулся и приветственно качнул пакетом. Ему всегда продавали — правда, и кондукторы впадали в истерику, когда он показывал ученический проездной.

— Я вот подумал, надо придти проводить, — сказал он.

— Быстро придется провожать, — окинув пакет оценивающим взглядом, сказала Алена.

Но они успели. Когда автобус с Аленой отъехал, подростки последний раз помахали руками и вышли на площадь перед автостанцией. Им пришлось остановиться, чтобы пропустить плотную процессию туристов — их вели обедать в «Сказку», единственный приличный ресторан в городе.

— Ну давай, спроси меня, — тихо сказал Юра.

— А вот не буду, — ответил Олег.

Юра мягко засмеялся. Олег подумал, что эта история все-таки здорово изменила их всех. Он знал Юру почти всю жизнь и никогда раньше не слышал у него такого смеха.

— И то хорошо, — сказал Юра. — А то можно было бы тоже… водить экскурсии, как в дот в секретное логово сатаниста, показывать такое чудо. А это Юра, он наш местный…

Олег почувствовал, как тяжелая и очень горячая кровь приливает к щекам.

— Но мы же спасли тебя, — сказал он. — Алена спасла, — поправился он. — И туристов этих! Ты ведь почти согласился!

— Может быть, я не хочу быть спасенным, — ответил Юра. — Может, я хочу спасти…

Олег остановился.

— Но он же тебе врал, — сказал он почти с яростью. — Он разводил тебя! Я потом посмотрел в интернете про него. Он вообще на актера учился! Очень здорово умел обращаться с людьми. Он откуда-то узнал про тебя и давай мозги тебе полоскать! И из Петрозаводска его потому и перевели, что он попался… ну почти попался…

— С подростком тоже, — согласился Юра. — С большим трудом замяли, тот из приюта при монастыре был.

Олег понял, что друг тоже прошерстил сеть на предмет подробностей жизни Варлампия.

— Он хотел свести тебя с ума окончательно, чтобы ему бабла на ремонт церкви забашляли потом! — закончил Олег, но уже неуверенно.

— А если нет? — сказал Юра. — Если богиня вошла в Алену, почему бы не…

Звонкий голос вмешался в беседу:

— Какая богиня?

Ошеломленный Олег повернулся. Алена и ее мать только что вышли из дверей автостанции. Алена держала в руках шаверму, Елена Андреевна улыбалась. Видимо, они приехали на том самом автобусе, который сейчас вез в Петрозаводск девушку, с которой друзья разделили самые яркие моменты этого лета — и задержались на автовокзале, покупая страшно вредную, но вкусную еду.

— Здравствуйте, Елена Андреевна, — сказал Юра вежливо. — Привет, Алена.

Олег смотрел на девушку и думал, как он мог так ошибаться. Как он мог принять за Алену ту девушку, вместе с которой тащил бесчувственного Юру по узким коридорам дота. Алена, безусловно, похорошела. У нее округлились щечки — и не только щечки, но не до такой степени, как существа, временно напялившего ее личину. Не бывает у настоящих девушек таких идеальных ног и такой груди.

— Здравствуйте, мальчики, — кивнула женщина.

— Что тут у нас новенького? — спросила Алена. — Что происходит вообще?

Юра покосился на Олега, но обычно болтливый приятель словно воды в рот набрал.

— Да что тут у нас может произойти, — сказал Юра. — Церковь закрыли вот — священник куда-то пропал неделю назад. Милиция ищет, не может найти.

— Да в нее все равно никто не ходил, — заметила Елена Андреевна. — А кинотеатр был хороший, помню, в детстве…

Вся компания спустилась по ступенькам и двинулась наискосок через привокзальную площадь, к остановке, слушая историю про то, как в детстве Елену Андреевну и всю ее детсадовскую группой водили на мультфильм про бомбардировку Хиросимы. И как маленькая Лена потом не могла спать. Алена, Олег и Юра знали ее наизусть; это была старая, привычная сказка.

Чем-то даже уютная, по сравнению с тем, о чем им двоим теперь предстояло молчать вместе.

Влад Волков † И тьма — моя подруга

Утихнет звон колоколов,

И не шипит гадюка.

Густой туман накроет нас,

И тьма, моя подруга.

Сквозь землю пальцы прорастят,

Голодные тварюги.

Могильный шёпот прошуршит:

«И тьма — моя подруга».

Под хриплый скрип надгробных плит,

Гул склепов перестука,

Как зверь на лик Луны завыл,

Ведь тьма — моя подруга.

И воцарится жуткий мрак,

Все вздрогнут от испуга.

Мой голод ждёт, ведь день — мой враг,

И тьма — моя подруга.

Летучей мыши шелест крыл,

Ласкает сладко ухо.

Среди копыт и свиных рыл,

В ночи кричит сипуха.

Продуют ветры до костей,

Во мгле могильных склепов,

Пронзившись воплем из щелей,

Надменно и свирепо.

И в серебристом свете лун,

Блеснёт вдали зарница.

В раскатах грома слышен гул,

Что ливнем ждёт пролиться.

И ковыряя мрамор плит,

Стучит пернатый ворон.

Блестяще-чёрный гематит,

Он ловок и проворен.

Земля усеяна костьми,

Что ждут свой час проснуться.

И шепчут призраком мольбы,

Богам своим клянутся.

Сухих деревьев слышен стон,

С останков древних капищ.

И паутиной оплетён,

Заброшенный вид кладбищ.

Туманный шёпот, гниль листвы,

Ласкают в непогоду.

Жду наступленья темноты,

В любое время года.

И непроглядную зимой,

Когда завоет вьюга,

Не видно солнца с катакомб,

Где тьма — моя подруга.

Пусть стихнет звон колоколов.

Настанет поздний вечер.

Пусть безмятежность ваших снов,

Не тронет человече.

И пусть ночной сгустится мрак,

Прогнав закат отсюда.

Здесь я брожу. И день — мой враг,

А тьма — моя подруга!

Тарья Трест † Благородная кровь

Духи тьмы. Партия в шахматы.

В старом замке, меж мраморными колонами лишь надрывисто свистит ветер. Иссохшие трупы листьев кружат по залу, воссоздавая в памяти торжество пышных балов. А что осталось теперь? Лишь прах. Все уже мертвы. И лишь на последней из рода Блэкфорд лежит проклятие…

И никто более не предвидит исхода. Покуда шах и мат не объявят королю. Графине Дэвилин Блэкфорд, наследнице кровавого престола.

Лик луны не спеша проплывает за стрельчатыми окнами сквозь грозную вуаль тяжёлых туч.

Меланхоличная, никогда не выходящая на свет, графиня каждую ночь играет в шахматы с жестоким фатумом, в надежде на проигрыш. Она обречена.

За порогом замка — чужая, чуждая ей жизнь, жизнь стервятников и лицемеров. Но её род… Они сожрали себя заживо, борясь за мнимое величье. Титул в сию пору — лишь пустой звук. На смену им явились новые титулы, новые звания, величие которых зависит от величия награбленной добычи. Былое благородство спит в забвении, аристократизм сменился свинством. Всё.

Графиня стенала в одиночестве. Это её вечное проклятие. Юная плоть заключала в себе немочную старуху.

Игра почти окончена. Духи тьмы смеются в предвкушении. Сегодня она проиграет!

Где-то внизу послышался стук подошв по мраморному покрытию. Ветер взбушевался, того и гляди, разнесёт в пыль древние стены.

Графиня заслоняет рукой полные безысходности и смирения, глаза.

— Прошу, лишь одно желание — я хочу взглянуть на себя напоследок, перед тем, как вы уничтожите меня, ибо более созерцать мне не кого, ибо я — единственное существо, с которым я могу проститься… Я — одна…

Духи тьмы позволяют.

Графиня поднимается с кресла алой обивки, и медленно ступает по направлению к огромному зеркалу, огранённому обветшалой, тяжёлой рамой, объятой клочьями паутины. Шлейф старинного платья скользит за нею, и продолжает исполнять свой погребальный танец иссохшая листва.

В лунном свете сверкнул медальон, покоящийся на груди её. Он изображал собою череп, отлитый из серебра — напоминание о происхождении её имени… Чёрная Крепость пала. И последняя из рода её готовится переступить барьер, отделяющий неспокойное сердце от вечного покоя.

Как фантом, скользит по её коже холодный ветер октября. Графиня касается тонкой бледной ладонью зеркальной поверхности, и уста её едва заметно что-то шепчут, словно прощаясь. Духи нетерпеливы, они изголодались, и хор их выводит графиню из забытья.

Из глубин замка послышалось трагичное органное пение. Её погребальная песнь.

— Я готова… — произносит она, поворачиваясь к зеркальному двойнику спиной.

Шею тут же сжимает петельный хомут призраков. Чёрная пелена обволакивает зал, и с гулким звуком падают шахматные фигурки на мраморную мозаику, встревоженные порывом ночного шторма.

— Духи тьмы! Пред вами — потомок Великого Бессмертного. Её час не пробил. Она умрёт, но лишь для этого мира, что простирается за стенами её родового замка!

Это прозвучал властный голос в балагане свиста ветров. Графиня, покинутая усмирёнными духами, без чувств, падает на пол, словно шахматная фигурка.

Незнакомец опустился пред ней на колени, рассматривая только что спасённую им жертву. Его жертву. Он удовлетворен увиденным. Девушка молода, свежа, только бледна чрезмерно. Его лицо искажает лукавая улыбка.

Вмиг, незнакомец вскочил на ноги, молниеносно взмахнув своим плащом.

Вспыхнули свечи в окутанных паутиной, старинных канделябрах. И, словно из мира теней, пафосно и надрывисто зазвучал орган.

Незнакомец подхватил свою жертву на руки. Духи тьмы мирно, но с напряжением наблюдали за ним. Он вырвал их добычу, именно в тот момент, когда так близко было насыщение. Но противник обладал силой и властью, коей духи остерегались. Иерархия гласила о его безграничном величии. Остаётся лишь присутствовать в качестве зрителей. А ведь графиня сама молила о смерти. Несомненно, этот демон, подарит ей куда более красивую смерть, нежели они — обычные стервятники.

Антураж безупречен.

Кто же он?

Тем временем, таинственный незнакомец сорвал с шеи графини тесное колье, и с вожделением присматриваясь, приблизился к её лицу.

Жемчужины с едва слышным эхом покатились по мрамору.

Духи застыли в напряжении, даже ветер на миг прекратил свой яростный свист. Словно штиль обрушился на замок. Необходимо было спешить, ибо жизнь покидала юное тело.

Незнакомец склонился к бледной шее графини, и вмиг впился острыми клыками в холодеющую плоть.

Древнейший из древних, сильнейший, явился сюда один, без свиты.

Духи склонились в покорности, окольцовывая бессмертного с графиней на руках.

Кровь вожделённой горячкой влилась в его вены, даруя взору былое последней из рода Блекфорд, проплывающее в стремительном потоке с быстротой поглощаемой им крови, даруя забвение.

Безумный возглас, вздох с придыханием, вырвался из груди таинственного незнакомца, и в пунцовых зрачках его вспыхнула страсть, когда он наконец оторвался от венного истока. Хор духов надрывисто и протяжно, в такт отдалённым звукам органа, запел песнь воскрешения. Бессмертный пришёл сюда за тем, чтобы создать новообращённого.

— Надеюсь, я сделал правильный выбор. — проговорил он, опуская мёртвую графиню на хладный мрамор. Её запрокинутое лицо бледнело в отблеске свечей. И бессмертный, прокусив своё запястье, поднёс его к посиневшим устам графини. Кровь тонкой струйкой засочилась по коже, проникая вглубь мёртвой плоти, чтобы подарить ей вечную жизнь.

Кровь — это жизнь, вечная энергия, вереницы судеб… Он мог бы поглотить её всю, её душу, но не посмел. Что-то подсказало ему, как необходимо действовать на этот раз. Крылья сами принесли его… Он почуял дух смерти, витающий над замком, уловил безнадёжное одиночество, он проникся скорбью… Его питали людские эмоции, но ещё сильнее его питала их кровь.

Он утратил счёт времени, он позабыл, когда в последний раз создавал Подобного себе. В поисках подходящей кандидатуры, он облетел весь мир, на протяжении веков, и вот, крылья принесли его сюда, в этот древний замок, напоминающий склеп, к этой юной графине, напоминающей саму смерть…

И он более не колебался, вырвав несчастную и обречённую её душу из тисков духов тьмы.

…Кровь проникала во внутрь графини, сливалась с иссушенными венами, наполняя их своею влагой и энергией.

Глаза её медленно приоткрылись. После смертельного умиротворения, после пустоты, именуемой покоем, внезапно её вырвали из забвения, и она, слабая, не умирающая, но и не живущая, сквозь мутную пелену взирала на то, как рубиновые сияющие капли срываются ей на уста… Она чувствовала горячую влагу, так неистово жгучую, и клокочущую где-то внутри неё. Слепая надежда на грядущее. Опустошение заполняла сила. Тело наливалась покалывающим блаженством. Графиня чаще стала глотать рубиновые капли, ощущая возрождение. На отдалённых планах ментальности она улавливала звуки органа, и хор потустороннего пения. Но всё это доносилось до её слуха, словно через толщу воды.

Графиня медленно приподнялась, припав к источнику устами. Теперь уже она пила, захлёбываясь. Неясные картины возникали пред помутневшим сознанием, но она не успевала ухватиться за суть…

Вдруг внезапная боль поразила всё её тело. Живительный источник насильно вырвали.

Бессмертный, чувствуя, что силы покидают его, отпрянул от графини, оставив её корчившуюся и метавшуюся в судорогах на мраморном полу, испачканную в его крови. Графиня кричала, билась в конвульсиях, словно всё тело её в изнутри пожирало некое существо с огнедышащей пастью. Боль была нестерпимой. Умирала прежняя Дэвилин Блекфорд, и рождалась новая, бессмертная, последняя наследница проклятого рода. Не живущая, но и не мёртвая. Носферату.

Когда приступы минули, и боль отпустила, чтобы покинуть навек, графиня поднялась, жадно озираясь по сторонам. Она лицезрела духов тьмы, склонившихся пред нею в поклоне, она лицезрела зал, полыхающий сиянием свечей, и своего Создателя, величественно восседавшего в её кресле. Всё казалось внове, словно теперь недоступное ранее, стало доступным, реальней, чем когда-либо.

— Графиня, прошу прощение, что не предупредил Вас, и без Вашего же ведома, воплотил свой задум в жизнь. Но я не думаю, что вы об этом пожалеете. Воистину, я преподнёс вам величайший дар, а это многим лучше, нежели сгнить в этих стенах, погубленной духами, в результате проигрыша шахматной партии. — раздался его бархатистый голос.

Незнакомец улыбался, и в тусклом свете лицо его казалось словно вылитым из белого мрамора. Скульптурные черты, взгляд, выжигающий, пронзающий до самого нутра, словно он пожирал тебя.

— Кто вы? — осмелилась спросить графиня, подойдя ближе к незнакомцу.

— Эдмэн Крейс. Старейший из бессмертных.

— Загадки и легенды с самого рождения, обволакивали мой род. Но бессмертные… Я наслышана о Вас. Поверить Вам меня заставляет лишь то, что только что произошло. Я уверенна, что вкусила крови из вашего запястья. Но для чего я Вам?

Графиня не теряла самообладания, она держалась так, как человек, которому больше нечего терять. Ибо ей в действительности терять было нечего, кроме самой себя, своей сущности, и своего титула.

— Ваш титул, графиня, всем без надобности в том веке, в котором Вы вынуждены были жить. Теперь вы всего-навсего — не мертвы. О, Благородная Кровь! — проговорил он, словно отвечая на её мысли, мечтательно запрокинув голову.

— Для чего я нужна Вам? — не унималась графиня.

— О, милейшее, Моё создание! Я сперва хотел забрать Вашу душу, но мне поведали нечто вот эти духи — они все убиты Вами, вы — источник зла…

— Это ложь! — закричала графиня. — Убирайтесь отсюда! Если вам угодно, можете тотчас забрать мою душу, она мне больше не нужна!

— Ох, как надменно! — лукаво промолвил вампир. — Коль я бы восхотел забрать её, вы бы были мертвы. А так, вы Не мертвы! И довольно об этом!

— Я не понимаю. Я вовсе не просила делать меня такой. Я умоляла о смерти…

— Прощайте, графиня, — внезапно холодно промолвил Эдмэн, — Я вернусь тогда, когда вы сами меня позовёте.

Встав с кресла, он вмиг оказался у окна, и оглянувшись мельком на стоящую в растерянности и недоумении, девушку, спрыгнул вниз. Графиня лишь успела заметить пунцовый проблеск в его тёмных глазах.

Истекали дни, плавилась сталь небес, октябрьские дожди сменялись ярким золотом погибающей природы. Умирало всё, а она жила… Солнце навеки померкло в её памяти. Он отнял у неё даже вожделённый покой. Отнял всё, и даже солнце отныне — враг…

Графиня поначалу намеревалась сжечь себя, выйдя на свет, но у неё не хватило смелости, после того, как случайно задетая солнечным лучом кожа на ладони стала полыхать и тлеть, принося адскую боль.

За ночь пораженное место затянулось, произошла регенерация тканей.

Это происшествие породило смятение. Для чего же теперь, тело её обладает такой способностью, если лишь ночью она может покинуть ненавистные стены проклятого замка? Последняя из рода Блэкфорд… На её глазах погибла вся семья… Они сожрали друг друга заживо. Неужто этот вампир, сотворивший с нею такое, оказался прав — и она всему виной? Она, несущая за собою смерть?

Отчего ей не позволялось покидать замок все эти годы? Чего опасались родные? Они опасались, что всюду, где только не появится она, везде посеет за собою смерть…

Графиня осознала это, сидя в тёмных комнатах пред зеркалами.

Она боялась жить, и стремилась выжить. Противоречивые чувства поглотили всё её естество. Она являлась проклятьем всего своего рода. Она погубила все шахматные фигуры на своей же части шахматной доски…

Она, та, которая даже не успела вкусить жизни, вкусить страсти, наслаждений… Лишь безмерная тьма, и призраки — погубленная ею семья.

…Кладбищенская тишь и зыбучий туман. Свежесть сквозит, леденит холодную кожу, указывая на близость родника. Она ступает, словно тень, по главной аллее, рассматривая мраморные статуи памятников, вдыхая привкус ночи, с упоением.

Всё естество взывает к нему. Создание сознательно или бессознательно, стремится слиться со своим создателем. Кажется, за долгие, мучительно-однообразные дни, графиня впервые почувствовала покой. Словно оказалась дома. Мертвы… Здесь все мертвы, и лишь тут, в обители мёртвых душа ощущает гармонию, словно подсознательно стремится к тому, чего её лишили — к Покою.

— К чему тебе покой? — послышался за спиной бархатный голос.

— Ты нашёл меня… — прошептала графиня, дивуясь тому, как мог прочесть он её мысли.

— Я наблюдал. Я знал, что рано или поздно, ты взовёшь ко мне. Связь сильна, ибо в тебе течёт Моя кровь. Я выжидал. Ты явилась, Дэвилин! Твоё имя овеяно загадкой…

— Я поверила тебе. — промолвила графиня, обернувшись к Эдмэну Крейсу. — Это я уничтожила свой род. Но это произошло бессознательно. Это — не моё благо и не моя власть…

— Я искал Смерть во плоти, и нашёл. Как же рад я, что не ошибся в ту ночь!

И заключив руку графини в свою холодную ладонь, Эдмен повлёк её за собою, петляя меж могильных оград в люминесцентном лунном сиянии. И Девилин поддалась его чарам.

Теперь она всецело принадлежала ему.

2009

Наталья Захарцева † Двери

Дверь первая: вампир

Привратник слышит: где-то за углом

в сверчковой темноте звенят трамваи.

Привратник стар: он ни добро, ни зло,

он человек, который открывает.

Он знает, что однажды в октябре

по воле Древних, неподвластной воле

ему дадут шесть запертых дверей,

и на губах появится вкус соли,

вкус крови и смятение в груди,

вороны горя, бражники печали.

Горит табличка с номером один.

Привратник краем глаза замечает,

как бесится за дверью красный свет

и в щели проникает огоньками.

Какие мысли бродят в голове

того, что пробуждается веками

для Ночи Всех Святых, по колдовству,

когда гнилой мертвец встает из гроба?

Кого они хотят, кого зовут?

Привратник франт, привратник смотрит в оба.

Жилет, часы, осиновая трость,

на пальцах искры — дети саламандры.

Всё, началось, а вот и первый гость,

мужчина, долгожданный гость Самайна.

Ползуче из неведомых глубин

клубится речь, затягивает илом.

«Была жена, и я её любил,

была жена — она меня любила.

И двое замечательных ребят

порхали беззаботно, как стрекозки.

Жену убили, я винил себя,

но больше ненавидел отморозков,

трусливых, отвратительных, живых.

И я вставал на след собакой гончей,

а как бы, сударь, поступили вы?

Я отсыкал убийц в капкане ночи.

Свершилась месть, был щедрым мой улов.

Я вскрыл их вены, вскрыл шутя, как ящик.

Глотал их кровь, о да, глотал их кровь,

захлёбывался — это даже слаще.

Потом почти не помню ничего:

я хохотал до полного бессилья.

Текли минуты струйкой чёрных вод.

Пригрела, приютила камарилья.

Мне хорошо, но в листопадный шум

я в новой жизни чувствую изъяны.

Привратник, пропустите, вас прошу.

Я должен знать, что стало с сыновьями,

не потревожу, дьявол сохрани,

родная кровь любой священней крови.

Но должен видеть — счастливы они,

не веря ни в вампиров, ни в героев».

По ткани неба звёздчатый бадьян

разбросан мотыльками суеверий.

Привратник ни палач и ни судья.

Он страж, он просто открывает двери.

От славословий мир осоловел,

хватают фонари руками Шивы.

Привратник резко открывает дверь,

и думает, что совершил ошибку.

Он знает, что позднее в октябре,

похожие на склепы и могилы,

призывно распахнутся пять дверей,

и на губах появится вкус силы,

пьянящий, обжигающий как спирт.

Глядит старик, подслеповато щурясь,

как быстро удаляется вампир,

ныряет в рот колодцев тенью щучьей

без пропуска, бумажных волокит.

Хранитель пограничья (не конвойный)

нащупывает языком клыки.

Зудят клыки.

Горит табличка с двойкой.

Дверь вторая. Ведьма.

Горит табличка с «двойкой»,

и малы

тела молящих, взрослых и не очень.

Привратник вяжет времени узлы

из ветра, из дождей и многоточий.

Привратник — он всегда настороже,

его учили церберы и мойры

терпению. Атласное саше

с дроблёным чесноком летит в помойку.

Поскольку ночь вторая, день второй

ведут другую гостью в наши земли.

Дырявой котелок, аркан Таро,

пучок сухой травы, бутылка зелья.

Метла, что пригодится на Самайн,

когда туман овечий вьется паром.

И люди просыпаются в домах

пить пустоту,

зашёптывать кошмары,

им вторит пожелтевшая листва,

от очага в домах тепло как в мае,

но странно забываются слова,

теряются,

и люди обнимают

друг друга, прижимаются и спят.

Вторая дверь уже почти открыта

Привратник щёголь, длинный плащ до пят,

клобук, свеча и крест иезуита.

Смерть непременно соберёт оброк,

обложит семьи траурным налогом.

Привратник видит сердце под ребром,

его он видит, но не хочет трогать.

«Когда моя страна была юна,

и я была юна — вступила в ковен.

Неласковые были времена,

вонючий смрад, костры средневековья.

Булыжники мели хвосты кобыл,

девахи ворковали голубино.

А мой жених меня одну любил,

да что скрывать — и я его любила.

От зелий приворотных спасу нет,

от бабки дар достался по наследству.

С горбинкой нос, серебряный браслет,

способность договариваться с лесом.

Казалось бы — что ведьма, ну пустяк,

зато лицо не осквернится тленом.

Я мужу не смогла родить дитя

и подложила в колыбель полено.

И это же полено он в костёр

закинул,

а за ним и остальные.

На краткий миг глаза моих сестёр

из синих, карих стали смоляными.

Но если и помочь хотели мне, то тщетно,

и я вспыхнула как щепка.

От зелий приворотных спасу нет,

найдется для предателей прощенье.

Пусти меня, привратник, не гневись,

я украду ребёнка и обратно.

Какая здесь пронзительная высь,

и божье счастье в миллион каратов.

Ты страж, хотя, по-моему, ты страх.

Монетку бросим, кости или кубик?

Мой мертвый муж младенца на руках

увидит, и опять меня полюбит.

Вернутся золотые времена

колючих прялок,

зим со снегопадом,

когда моя страна была юна,

и я была юна,

и муж был рядом».

По морю неба юркают челны,

катаются на лодке медвежата.

Белей отштукатуренной стены

стоит Привратник. Косит время жатвы,

вращается сансары колесо,

висит Иуда,

мучается Каин.

И выбор очевиден и весом.

Страж начеку и

ведьму не пускает,

и праведным путем пряма спина.

В рог ветродуй ревёт как сивый мерин. Привратник ни каратель, ни монах.

Он человек, он закрывает двери.

Снаружи холод, горячо внутри,

вселенский разум путается с личным.

Горит Привратник, мир и цифра «три»

так ярко полыхает на табличке.

Дверь третья. Призрак.

Висит табличка с круглой цифрой «три».

Привратник ждёт, когда наступит утро,

он болен, он поймал бессонный трип и чувствует себя Хомою Брутом.

Ужасный гость появится вот-вот,

четвёртый, пятый, нелюди, не-люди.

Потом возьмёт отгул на целый год, и всё забудет,

точно всё забудет.

Ведь, правда, что-то надо забывать,

терять в метро, упрятывать в кармашки.

Прекрасная получится глава, где только лето, феи и ромашки,

где весел страж, не одинок, богат,

целует муза, выпадает бинго. Но сказки открывают двери в ад,

и не всегда милы и безобидны.

Летит копьё, на острие копья

бег кролика, испуг дрожащей лани.

Привратник в рваном облаке тряпья,

в закрученной чалме как после бани.

Перо орла и модные очки.

В часах «вчера» встречается с «сегодня».

За гостя кто-то держит кулачки на небе, или, может, в преисподней.

Пока минуты водят хоровод, гадает страж по стеклам запотелым,

какое тело будет у Того,

и будет ли вообще у гостя тело?

И город вдруг текучий как река,

и дверь не дверь — сверкающая призма.

От стража сантиметрах в сорока стоит, верней, парит печальный призрак.

«Когда-то ночь была желанней дня.

Я обожал крахмальные манжеты.

Немного спал,

но много сочинял,

в деталях, в мелочах искал сюжеты.

Снимая у известного врача

квартиру задарма,

но с неким шиком,

я буквами-костяшками стучал на допотопной пишущей машинке.

Прохладу в окна приносил канал,

и я почти добрался до финала,

но не сумел изобрести финал,

такой, чтоб до мурашек пробирала,

до слёз, до боли каждая строка,

чтоб критики толпились у парадной.

По-моему, простыл на сквозняках,

лечился, но скончался в лихорадке.

Стоп.

Оказалось, это не конец.

Тащили скарб, выбрасывали книги.

Какой-то избалованный малец свернул из них кулёчек для клубники

и перемазал соком всё вокруг, как будто он водил руками бога.

Логично, согласись, кому я вру.

Для славы не хватило эпилога.

Пока мы здесь, пока играет блюз,

наш лист не должен оставаться белым.

Пусти меня, Привратник, я молю,

закончить незаконченное дело.

Ни кровожадный деспот, ни маньяк, признаний не вытаскивал под пыткой.

На горизонте вечность у меня, чего-чего,

а времени в избытке».

Ходами землеройного крота

плетутся лабиринты под обложкой.

Привратник вспоминает: да, читал.

Реальность снова путается с ложью.

И что плохого, если дописать, довериться обманчивой химере?

И страж переставляет полюса.

Он — персонаж, он открывает двери.

Пустой бульвар зеркально искривлен,

шаги прохожих редкими мазками.

Брусчатка издаёт хрустальный звон,

как будто это вовсе и не камни,

а льдинки и сосульки с козырька,

пыльца цветов тропических растений.

Становится прозрачнее рука,

куда-то исчезает тяготенье.

И можно оттолкнуться от земли,

и в небо, в его бархатную нежность,

где Воланд, и Марго, и «Массолит»,

и рукописи не горят, конечно.

Привратник — архимаг и архетип,

хранитель истин и баланса в мире.

Над набережной метрах в десяти видна табличка с номером «четыре».

Дверь четвёртая. Оборотень.

Четыре — это лезвие меча, перчатка, лепесток японской вишни.

Четыре — ключ, сургучная печать,

четвёртый сын, что оказался лишним.

Охотник знает, где сидит фазан, но погибает от тоски в сторожке.

У смерти очень хитрые глаза и очень-очень маленькие ножки.

Привратник безупречен, он клише, шёлк кимоно, и на макушке — хвостик.

Дверные щели забивает шерсть,

а значит, что не так с четвёртым гостем?

Ведь что-то же действительно не так.

Встает октябрь на все четыре лапы, ворчит, рычит и возится в кустах.

Нет, кажется, всего лишь отблеск лампы.

Момент — и лампа гаснет на ветру.

Темно, ещё темней, чем в сердце вентру.

Зверь покидает топкую нору, приходит с ветром и уходит с ветром.

С вершин востока к западным горам — нигде не может отыскать покоя.

В зрачках врага Привратник видит храм, зонты, жасмин и жирных карпов кои.

Под натиском железных челюстей дверь — жалкая бумажная циновка.

Зверь самый ненасытный из гостей, и он не поддаётся дрессировке.

Кто на цепи удержит ураган, срывающий билборды занавеской?

Мир лопается словно бабл-гам,

Ночь вздрагивает от

сухого треска.

«Негоже набиваться мне в друзья.

Моим друзьям кричат в затылок совы.

Ты хочешь знать, зачем явился я?

Пойми, что есть такая штука — совесть, блуждающий и древний материк,

где небо выше и вода синее.

Где нет воров, насильников, барыг,

но, стражник, я себя боюсь сильнее.

Когда я был обычным пареньком в обычной незатейливой деревне,

над крышами у нас летал дракон,

цепляясь за высокие деревья.

На праздник запускали фейерверк.

Взорвался порох и беду накликал.

Я, полухищник-получеловек, убил их всех от мала до велика,

людей своей деревни, и назад

не склеится разбитая посуда.

Круг, оборот, охотничий азарт, способный пеленой затмить рассудок.

Кто прятался, кто плакал, кто просил — я посвятил их в ссадины и лунки.

Рассыпанные рисинки в грязи.

И полнолуние. Было полнолуние.

Я рассадил убитых за столы в расслабленных, непринуждённых позах.

В напитанную землю вбил колы (одним из них стал стариковский посох).

Решил бежать. Сбежал на край земли, за тысячу хребтов, хранящих тайны.

Раз боги Фудзи мне не помогли, наверно, мне поможет бог Самайна».

Четыре — перевернут детский стул, щекочут демонические рожки.

Привратник — он вообще за простоту, но выбор есть, и выбор делать сложно.

И даже если это только блажь, и даже если это просто двери.

Комочек меха сплевывает страж, берет ружье и не пускает зверя.

Аминь, доколе, кто идёт за ним? На косяке зловонные подтеки.

Сон.

Снова в школе,

классная в дневник рисует незаслуженно пятёрки.

За партами презрительно сопят.

Компот в столовой, «мама мыла раму».

Колышется табличка с цифрой «пять» — алхимия, Юпитер, пентаграмма.

Дверь пятая. Демон.

Колышется табличка с цифрой «пять»,

скрипучая и плоская как блинчик.

Обидно, что тебе нельзя гулять: «ты дурачок, ты больше не отличник».

Пытаешься доказывать, кричать.

Хороший день, и все давно на речке,

а ты в чулане.

Сети паучат ждут слабеньких и вкусных человечков.

И крысы ждут,

и ты пойдёшь на корм,

ты весь в поту и в земляничном мыле.

Ты узник замка Иф, ты под замком,

но что страшней всего — тебя забыли.

С корявой ветки отлетает лист,

с Привратника слетает жуткий морок.

Сон.

Снова маг, хранитель, старый лис, волшебник с крайне наглой рыжей мордой.

Рождает одуванчики стена.

И тополиный пух (готовьте спички).

Приходят мама, дочка и жена, весенние, весёлые как птички.

Так ласково: «Смотри, как ты устал, давай домой, поспи, поешь оладьи.

У нас — сады, цветы, дуга моста».

Дочь в бантиках, жена в красивом платье.

А мама, мама в крупных бигудях,

в переднике из яркого сатина.

Мир маленький, страж глупое дитя,

но лица затянула паутина.

Желейный пудинг ядовитых жал сожрал качели, лестницу и веник.

«Они ненастоящие. Как жаль».

«Ты дурачок, и ты почти поверил.

Ты здесь ещё? Не слушаться? опять?»

«Естественно, я здесь, куда я денусь».

За предпоследней дверью с цифрой пять смеётся до животных колик демон.

«Что ж, если так — мы можем сделать вид, что ты не страж

и ничего не понял.

Ты дома, и болячка не кровит, и в выходной катаешься на пони,

с мороженкой.

А клоуны чудны,

носаты. От шашлычных тянет гарью.

Мороженое пачкает штаны,

тебя никто за это не ругает,

и не пугает происками бяк, а ставят мультик и купают в ванне.

А мир — он обойдётся без тебя. Незаменимых, братец, не бывает».

Пятерка — философское число, изнанка, переписанный исходник.

Привратник (помнишь?) ни добро, ни зло,

шкала весов,

но только не сегодня.

Сегодня дышит пламенем Самайн,

танцующий мертвяк трясёт мощами.

Заполни, небо, солнцем закрома,

чтоб демон никогда не возвращался.

«Потрогай страх.

Он так давно с тобой,

нащупай дыркой в кариозном зубе».

Сон.

Новый сон про вечную любовь, и почему-то верится, что любят

Привратника и дочка, и жена,

и мама, погрустневшая, седая.

Привратник произносит имена.

Угадывая сон или гадая,

уходит демон. У фонарных шей

хандроз,

пищит сигналка истерично.

Пузырится табличка с цифрой «шесть».

Конечная осенняя табличка.

Ну, здравствуй,

город — ярмарочный тир, мишени-окна, лужицы как блюдца.

Когда добрался до конца пути, неудержимо тянет оглянуться.

Но там тупик, и впереди — тупик.

Вот стой и думай, погружайся в омут: кто следующий явится на пир,

дадут ли шанс всё сделать по-другому?

Как выкрутиться, если не дадут — сослаться на погоду и болезни?

Ну здравствуй, город — раздолбай и плут,

висит луна на рыболовной леске,

мир перестал дышать, заоктябрел.

Ау, давайте вместе чистить карму.

Мы — яблоки в пластмассовом ведре, кораблики с побитыми боками,

зелеными, что горный малахит, русалий сон и сон безликих зданий,

упавшие с седьмых небес во мхи

и собранные кем-то для гаданий и дел — тележка, куча и вагон.

Привратник (сыч, нахохленная птица)

сам открывает дверь.

За дверью — он,

и невдомёк: крестить или креститься.

Стук сердца — громыхает коленвал, чечёткой рад башмак, резвится мячик.

Спокойный голос (так шуршит листва):

«Ты молодец, ты умница, мой мальчик».

Бликуют призрак, ведьма и вампир, Джек-потрошитель, мёртвая невеста.

«Ты, мальчик, тень, и нечего тупить.

Уже займи назначенное место».

Ликуют бесы, клоун-зубоскал, лошадка карусельная в попоне.

«Ты сам себя пускал и не пускал. А ты не понял.

Как же ты не понял?

Да цыц, вы, окаянные мои.

Убавьте крики, сделайте потише».

Внутри болото, вереск и аир.

Шалят у подсознания детишки.

«Запомни: каждой чаще свой клубок,

не вздумай бунтовать, держись сюжета.

Ты симулякр. Я твой Древний Бог.

Я добр.

Скажи «спасибо» и за это.

Ложись к моим ногам, а впрочем, нет. Успеешь, мы сначала доиграем».

Звезда Давида, шесть шумерских дней,

шестёрка жезлов и шестёрка граней срослись,

перемешались в голове, как в ведьмином котле хвосты и жабы.

И тут Привратник, говорит: «Я свет,

я луч и ключ,

маяк и отражатель.

Мне мало лет, мне очень много лет.

Я старше Рима, но моложе вяза.

Оставь меня подольше на земле как передатчик или средство связи,

как дружеское нужное плечо, ночным звонком, сиреной «неотложки».

Я тот студент, что получил зачёт, и я его мурлыкальная кошка.

Я добрый дед, морщинками рябой и бабушка с петрушкой в огороде».

Не будет фразы «и уходит Бог».

Он мудрый Бог, такие не уходят. Такие ткут закатное сукно, пространства вышивают златошвейкой.

И страж, и Бог сливаются в одно,

чтоб поселиться в каждом человеке,

в попутном ветре, в проливном дожде, в случайной встрече, в кисти виноградной.

Всегда повсюду и всегда нигде

Привратник-Бог и Древний Бог-Привратник.

В игру вступают скрипка и фагот,

им вторят петли на границе Нави.

И двери закрываются на год, хотя кто знает.

Кто их, двери, знает.

Денис Гербер † Дефект

Дождь уже не падал с неба — он висел в воздухе. Морось, будто мошкара, сновала перед глазами. Стоя на крыльце гостиницы, Марта всматривалась в вечернюю даль и чувствовала, как влага проникает внутрь с каждым вдохом. Ещё неделя такой погоды — и сгниёт всё: дома, деревья, птицы, телеги, земля и небо. Люди сгнили уже давно, даже те, что ещё ходят, притворяясь живыми. За последнее время они натворили такого, что божья кара неминуема. Убийство короля, тысячи перерезанных шей, мёртвые дети, изнасилованные женщины — всё это требует расплаты. Может быть, расплаты гнилью.

Дорога, что проходила мимо гостиницы, разделила лес на два бурых куска и тянулась к горизонту. Марту страшила эта бесконечность. Оттуда являлось лишь зло, а то, что удалялось за горизонт, никогда не возвращалось. Там исчез её муж, ушедший вместе с армией Наполеона. Там пропал её сын.

И всё же Марта часто выходила на порог и смотрела вдаль, ощущая в душе соседство тревоги, надежды и жалости к самой себе. Каждый вечер она принимала этот жуткий коктейль.

Окружающий лес разбух от принятой влаги. Из жадности он вобрал в себя слишком много. Марта никогда не углублялась в эти заросли. Местные жители говорили, что отрубленных голов в лесу больше, чем кочанов капусты на деревенских полях, а демоны прячутся за каждым четвёртым стволом. Брат Марты не вернулся из леса с охоты, оставив, таким образом, гостиницу в наследство. Теперь в доме кроме Марты обитали полоумный племянник Готье, пятнадцатилетняя служанка Адель и редкие жильцы.

Почувствовав озноб, Марта возвратилась в дом. Готье уже разжёг камин в главной зале, с кухни проникал запах готовящегося ужина. Марта вспомнила, чтó она собиралась сделать, прежде чем выйти на крыльцо. Нужно спуститься в погреб и отыскать бутылку приличного вина. Единственный постоялец — отставной жандарм, не торопящийся возвращаться в родные края, — настоятельно требовал к ужину «чего-то особенного». Никак решился съезжать?

В погребе сухо. Здесь можно позабыть об идущих вторую неделю дождях. Марта провела пальцами по бутылкам, оставив следы на пыльном стекле. «Чего-то особенного» тут давно нет. Разве что вот эта отрава… Прихватив бутылку, она шагнула наверх и вдруг услышала ржание лошадей. Следом раздались скрип и топот копыт — не топот, а скорее чавканье по грязи.

Когда Марта вернулась в залу, на двери брякнул колокольчик и внутрь вошёл мужчина лет сорока. Птичье лицо показалось Марте знакомым. На госте был плащ, из-под которого выглядывал потёртый мундир. С задних концов треуголки капало. Мужчина снял головной убор, резким движением стряхнул влагу и огляделся.

— Могу я получить скромные покои в этом дворце? — поинтересовался он.

— Почти все комнаты свободны, сударь, — ответила Марта. — Я прикажу приготовить для вас лучшую.

— Приготовьте её для моего слуги-конюха — он любит понежиться на королевской перине. Особенно после того, как два часа купался в грязи, починяя карету. А мне предоставьте нечто заурядное. Найдётся у вас такое?

— Скромность у нас во всех видах, сударь. Даже к ужину её подаём.

— Отлично, это по мне.

Марта повела гостя в комнатушку, а сама думала, где она могла видеть этого человека. Какой-то военный. Мундир на нём едва ли не маршальский — наверняка повидал немало сражений.

— Надолго вы хотите остановиться, сударь?

— Пожалуй, на одну ночь задержусь.

— Не дождётесь, когда кончится дождь?

— Вы полагаете, он может кончиться? — Мужчина усмехнулся, бледные губы едва не превратились в верёвочки. — К тому же там, куда я направляюсь, здешний климат покажется засушливым. Нужно привыкать к непогоде. Особенно это касается моего кисейного слуги.

— Что же это за место?

— Страна, в которой если и услышишь французскую речь, то безбожно исковерканную, — ответил постоялец уклончиво и захлопнул за собою дверь, оставив Марту в коридоре.

Слуга-кучер вовсе не походил на изнеженного вельможу, как это могло показаться из речей военного. Это был мрачный великан со шрамом через всё лицо. Похоже, кто-то хорошенько приложился кинжалом к этой физиономии. Слуга велел заняться его лошадьми и каретой, а сам уединился в отведённой ему комнате. «Лучше бы он не выходил оттуда», — подумала Марта, поёжившись от пронзительного взгляда.

Спустя полчаса Адель приготовила ужин. Марта взяла поднос, вооружилась бутылкой красного вина и постучалась в комнату прибывшего господина. Бодрый голос велел войти.

Гость сидел за столом у окна. Марта поставила еду на свободное место и вдруг оторопела. На столе перед постояльцем лежали два наполовину исписанных листа, стояла пара пузатых чернильниц, а в каждой руке гостя было зажато по гусиному перу.

— Благодарю вас, сударыня! — Гость учтиво склонил голову, затем окунул перья в чернильницы и принялся писать — двумя руками одновременно. Делал он это уверенно, прерываясь время от времени и морща в раздумье лоб.

— Что-нибудь ещё, сударыня? — поинтересовался он, косясь на Марту. — Я планировал закончить работу до ужина, если вы не против.

— Что вы! — Марта встрепенулась и отступила к дверям. — Прошу прощения, граф! — И вышла в коридор. Она могла поклясться, что на одном документе — том, который находился под правой рукой постояльца, — было деловое письмо, а левая рука в это время выводила на другой бумаге стихи. Такое мог делать лишь один человек на свете. Да и человек ли он?

Марта долго сидела у камина и никак не могла согреться. В голове всплывали такие воспоминания, от которых пробирала дрожь: кровь, колдовство, являющийся к королю дьявол, шёпот придворных дам… Было ли это на самом деле или всё придумали дворцовые сплетники?

Холод забрался в самую душу. Марта спустилась в погреб и взяла бутылку для себя. Она наполнила кружку вином и судорожно сглотнула половину налитого. Теперь, когда в животе затеплилось, а в голову пробрался дурман, можно спокойно всё обдумать. Этот господин…

Прозвенел колокольчик. Колокольчик из комнаты сегодняшнего гостя. Марта вскочила с кресла. Что ему нужно? Может, отправить туда Адель или слабоумного Готье? Нет, гость зовёт именно её — это чувствуется даже по звону. Она провела ладонями по лицу, поочерёдно покусала губы и пошла к постояльцу.

Приезжий господин по-прежнему сидел за столом. Он покончил и с канцелярскими делами, и с ужином. Бутылка вина осталась нетронутой.

— Присядьте, сударыня. — Рука изящно выгнулась в запястье, указывая на кресло в углу. — Нам кое о чём следует поговорить.

Марта опустилась в кресло. Она волновалась, будто находилась не в собственной гостинице, а на приёме у императора. Некоторое время гость молча изучал её лицо, думал о чём-то своём, кивал головой и поджимал губы.

— Я слышал как вы, уходя, назвали меня «графом», — наконец сказал он. — Отчего так?

Марта проглотила что-то тошнотворно-сладкое, возникшее во рту.

— Простите, сударь. Вы напомнили мне одного человека.

— Продолжайте.

— Когда мне было двенадцать, я служила камеристкой у придворной дамы — фрейлины королевы Марии-Антуанетты. Я жила в Лувре, в покоях моей госпожи. Тогда я и увидела человека, похожего на вас.

— Он занимался чем-то особенным, раз вы его запомнили?

— Все его запомнили. Его звали граф Су, он был советником короля Людовика. И да — он проделывал удивительные вещи: предсказывал будущее, в мельчайших деталях вспоминал события тысячелетней давности, читал нераспечатанные письма и одним прикосновением мог… сделать даму счастливой.

Постоялец расхохотался, откинувшись на спину стула.

— Говорили, будто он пьёт кровь, — продолжала Марта, — и может появляться сразу в нескольких местах, как призрак. Его считали колдуном, но он был всего лишь фокусником, проникшим во дворец фигляром.

— У вас есть повод, чтобы так считать?

— Повод… — повторила Марта и, помедлив, продолжила: — Граф Су выделывал такие фокусы: брал несколько мелких бриллиантов и движением руки превращал их в один большой.

— Состоятельный фигляр! — заметил постоялец. — Большой камень в тысячу раз дороже трёх маленьких.

— А ещё он делал так: брал в руку бриллиант с дефектом, и дефект исчезал.

— Но вы считаете его мошенником.

— Как-то раз граф Су подошёл ко мне и вручил драгоценный камень — с дефектом. Ведь он же мог привести его в должный вид, разве нет? Я была всего лишь девчонкой, но даже я поняла, что он просто подменивает бриллианты.

— В логике вам не откажешь, сударыня.

Постоялец понялся со стула и прошёлся по комнате. Он остановился у окна, за которым были только темнота и сырость.

— И вы говорите, я похож на того человека, — сказал он.

— Одно лицо… — прошептала Марта, затем прокашлялась и сказала: — Точно такое, что и тридцать лет назад. Моя госпожа, фрейлина королевы, теряла голову от одного вида графа Су, она бредила его чертами, его походкой, восхищалась каждым жестом. Однажды… — Марта замялась.

— Продолжайте, — велел гость, поворачиваясь от окна.

— Однажды граф Су беседовал с госпожой в её покоях. Он говорил о чём-то очень серьёзном, я это понимала по интонациям. После этого разговора фрейлина долго рыдала у себя в будуаре. Она четыре дня не принимала пищу, а потом пыталась покончить с собой — отравиться. Спустя месяц она покинула Париж. Ходили слухи, будто она постриглась в монашки и отправилась с миссией на Восток.

— Что же стало с графом Су?

— Не могу знать, сударь. Я ведь тоже покинула Лувр после отъезда госпожи. Говорили, что граф пытался спасти от гибели короля, а затем и Марию-Антуанетту. Но королева Гильотина оказалась могущественней.

Недолго они молчали. Марта по-прежнему сидела в кресле, а гость, выпрямившись, оглядывал её.

— Тот бриллиант, подарок фигляра, — проговорил он, — куда вы его дели?

— Теперь я не уверена, что граф Су — фигляр. Бриллиант у меня, я храню его с детства.

— Можно взглянуть?

— Разумеется, сударь.

Марта вышла из комнаты и направилась к себе. Её ноги тряслись. Или это трясся коридор гостиницы?

Под кучей тряпья она отыскала спрятанную шкатулку и вынула бриллиант. Когда она последний раз брала его в руки, Марта вспомнить не смогла. В руки не брала, но и продавать не решалась.

Она вернулась в комнату и протянула камень постояльцу. Тот принял бриллиант с едва заметной улыбкой:

— Позволите, я подержу его у себя до отъезда? Завтра вы получите его обратно.

— Почему бы и нет, сударь.

Постоялец сел за стол поближе к лампе и осмотрел бриллиант.

— Хороший камень. Если бы не этот дефект, цены бы ему не было. — Он повернул к Марте птичье лицо. — Знаете, сударыня, кажется, я догадываюсь, чтó граф мог говорить фрейлине. Он наверняка сказал ей, что роскошь дворцовых покоев не для неё, что все напудренные кавалеры предадут её, что её ожидает другая судьба — суровая, но прекрасная. Если она хочет избежать этой удивительной судьбы, то может сколотить себе гроб — в нём гораздо удобнее себя жалеть. Нечто подобное он мог бы сказать и вам. Но вы были так малы. Слова «будущее» и «судьба» для вас ничего не значили.

— Сударь… — только и могла сказать Марта. Горло сдавило, к глазам подступили слёзы.

— Завтра я верну вам камень. Благодарю за ужин. Вино, кстати, можете забрать.

Марта вышла из комнаты и долго стояла в коридоре, сжимая бутылку в руках. Из покоев отставного жандарма доносился храп. Ей захотелось снова выйти на крыльцо, но что-то внутри воспротивилось. Имеется ведь и другое крыльцо, с чёрного хода. С него тоже можно смотреть вдаль, и там есть дорога, уходящая вперёд — в противоположенную бесконечность.

Она вышла наружу и вгляделась в темноту. Сейчас ничего не увидишь, но утром, когда рассветёт… Внезапно ей показалось, что мир странным образом замкнулся в кольцо и то, что исчезает за горизонтом сзади, теперь находится впереди — ожидает её. От этой мысли внутри потеплело, будто очередная порция вина согрела кишки. Марта зашла в свою комнату, закрылась и легла спать.

Утреннее небо было пасмурным, но дождь прекратился. Готье помогал жутковатому кучеру с лошадьми. Кособокая карета стояла сплошь покрытая грязью.

Постоялец вышел на крыльцо после завтрака и поприветствовал Марту поклоном.

— Вот, примите. — Он протянул бриллиант и улыбнулся. — Прекрасно выглядите сегодня, гораздо лучше, чем вчера вечером!

Марта оглядела камень. Это был её бриллиант — она знала каждую грань, каждый отблеск.

— На нём нет дефекта, — сказала она.

— Он вновь появится, когда вы увязнете в прошлом и будете себя жалеть. Разве вы не знали?

Она знала. Всегда знала. Этот бриллиант — компас метущейся души.

Граф попрощался и забрался в карету. Через минуту он уже ехал на восток — в сторону загадочной дождливой страны, — а Марта стояла на крыльце и сжимала бриллиант в кулаке.

Диана Чайковская † Княжье

1.

на ладонях князя багряна пряжа, возле рёбер ворон сверкает яшмой, подойти бы близко, но скрутит стража и отправит в тёмную крыс уважить.

я плясала волком, глядела птицей и ткала с луной напролёт ночами, как шептали — помню — мои же спицы, мол, пойди склонись над кипящим чаном да пропой слова, что наружу рвутся:

«пусть клинки на солнце треща согнутся, враг отступит сам, словно заяц куцый, и победу нам принесёт на блюдце».

2.

приходил ко мне князь не раз, не сотни, не монетой — сердцем платил за службу, с каждым разом взгляд его был болотней, а в последний видел лишь пляску кружев.

через день нагрянуло в гости горе — покосила хворь сыновей и дочек, замахнулась с рыком да вмиг под корень обрубила род непроглядной ночью.

Ирина Соляная † Жеводанская дева

— Я буду бояться волков до конца моей жизни, — игриво сообщила Матильда.

— На ваше счастье, в Жеводане нынче мир и покой. Волки нам больше не угрожают. Последняя охота была уникальной, — офицер Тома набил трубку и закурил, посматривая сквозь колечки выпущенного дыма на девушку. Ее обезображенное плечо было аккуратно зашито, но повязка была влажной.

— Я жалею, что ввязалась в вашу игру, моё плечо и мои нервы… Они стоят большего, чем сомнительная слава. Репортеры напишут в ежедневном листке. Горожане поболтают с неделю, потом появится другой повод посудачить.

— А вознаграждение? Не забывайте, герцог Анжу очень щедр.

Матильда хмыкнула, она была другого мнения.

Офицер Тома утратил интерес к проститутке. Он мечтал спуститься в винный погребок, потискать дочку трактирщика, набить брюхо жареной колбасой, а потом спать до утра, урча утробой. «Матильда вызывалась сама стать приманкой для Жеводанского Зверя. Это был ее выбор: долги папеньки привели девушку в бордель, а через три года она захотела выкупиться. Что ж, похвальное желание. А если подальше от Жеводана уехать, можно и замуж выйти. Только открытых платьев не носить, увы», — так размышляя, офицер Тома забрел в кабачок «У Жанны». Там он основательно надрался и уснул за столом. За полночь его бесцеремонно выпроводили наружу, и он поплелся досыпать домой. Правда, выспаться офицеру Тома не удалось.

— Вставайте же! — несколько раз толкнул его в бок денщик.

— Что? — возмущенно переспросил офицер Тома, но денщик лишь ткнул пальцем в нескладную фигуру вошедшего курьера. Офицер Тома пробежал глазами записку и зачертыхался. Не сразу попадая в голенища вонючих сапог, он все-таки обулся и потянулся за мушкетом. Машинально. В кого теперь стрелять?

В охотничьем домике герцога Анжу, куда прибыл офицер Тома, уже пахло тлением. Удивленный лесник стоял у трупа и чесал в затылке. Под рогожей вместо убитого Жеводанского Зверя лежало мертвое тело немолодого псаря Вейлра. Один арбалетный болт торчал из шеи, два застряли в боку. Чью голову теперь носить по городу?

— Болты наши? — невпопад спросил лесника офицер Тома.

Лесник вздохнул. Его больше интересовало, куда делся труп волка. Как и другие жители Жеводана он слышал о вервольфах, но считал россказни бабьими страхами.

Офицер Тома несколько раз обошел тело со всех сторон, хотя картина была ясна и при беглом осмотре. Как доложить герцогу Анжу о пропаже охотничьего трофея? Как объяснить появление мертвого тела псаря и что делать с семьей убитого?

— Семьи у него нет. Этот Вейлр пару лет назад пришел в поместье. Бог весть, откуда он был, но работник был справный. Только лошади его боялись, — почесал в затылке лесник.

Офицер Тома вышел на свежий воздух, чтобы опохмелиться из припасенной фляжки. Герцогу Анжу вряд ли будет интересна судьба псаря, а вот пропажа ценного трофея, о котором он уже растрезвонил компании такой же богатых бездельников… И второе. Если Жеводанский зверь был вервольфом, то без доклада кардиналу тут не обойтись.

— Нужно немедленно захоронить труп Вейлра, подложить на его место тушу волка, хоть какую-нибудь. Герцог был по обыкновению нетрезв, мало ли что ему почудилось? Просто крупный волк, а у страха глаза велики, — неожиданно связно выдал офицер Тома леснику.

Лесник упрямо мотал головой, ведь он успел отправить вестового к герцогу. Вскоре принесли записку: «Немедленно разыскать проститутку Матильду. Она чует волков за несколько льё. Мы изведем всю стаю».

* * *

Матильда ушла налегке, с почти пустым кошельком, потому что Мадам была жадна и не уступила ни сантима. Костюмы, парики, веера и белье — нести тяжело, бросить жалко. Матильда сторговалась с Мадам, как могла, а девочки бесцеремонно похватали пестрые охапки.

«Три года жизни позади, а вспомнить нечего», — Матильда решила вернуться к своей постаревшей сестре, но для этого надо было поискать попутчиков у придорожного трактира. Идти было трудно: Матильда чувствовала приступ жара от незаживающей раны. «Ведь это пустякова царапина! В деревне мне определенно станет лучше, — подбадривала себя девушка, — хорошо, что скоро я уеду из Края волков, он мне порядком надоел».

С детства она знала о том, что Жеводан испокон века терроризировала волчья стая. И чем голоднее было в провинции, тем свирепее были лесные хозяева. Потом очередной отпрыск рода Анжу убивал вожака стаи, на шесте по улицам города проносили голову крупного волка. На несколько лет о волках забывали, потом история повторялась. Матильда никак не ожидала, что станет героиней истории с Жеводанским зверем. Сама не зная почему, на одной из пирушек с офицерами она согласилась поучаствовать в необычном развлечении. Господа месяц выслеживали крупного волка-людоеда, и решили попробовать на живца. Не глупость ли?

«Я еще дешево отделалась!» — вспоминала об охоте Матильда.

Она потолкалась немного у трактира, ища попутчика, но извозчики только ухмылялись, глядя на девушку. Кто-то сильно потянул Матильду за локоть, и она ойкнула. Незнакомец в широкой серой шляпе приложил указательный палец к губам.

— Не ори, — кивком он показал на свой экипаж, запряженный парой лошадей.

Матильда посмотрела исподлобья.

— Тебя ищут по всему городу. Убит вервольф, — сказал незнакомец и показал пальцем на противоположную сторону дороги. Там виднелись голубые камзолы гвардейцев. Теперь Матильду не нужно было приглашать в экипаж дважды, она запрыгнула в него сама. Шторы были плотно задернуты, внутри пахло пылью. Лошади сразу зарысили. Проезжая мимо компании зевак возница бросил им горсть монет, те поняли всё беспрекословно. Гвардейцы пойдут по другому следу.

Матильда испытала беспричинный ужас, хотя знавала всяких незнакомцев, и гвардейцами ее тоже было не напугать. Но она никогда не пряталась и ни от кого не убегала, и конечно же, она не верила в верфольфов. Но, похоже, остальные верили. Как тут не напугаться?

Справившись с волнением, она выглянула в окно кареты. Возницу было не разглядеть. Может, сам хочет подзаработать на поимке Матильды? Нет, возница ехал прочь от владений герцога. Может быть, возница — её поклонник? Вполне возможно! Тогда понятно, почему он так стремительно и таинственно увез ее из города.

Экипаж въехал на лесную дорогу. На сидении Матильда нашла початую бутылку вина и хлеб с сыром, завернутые в чистую тряпицу. Усмехнулась и бесцеремонно пообедала. Было вполне понятно, что раз позаботились о еде, то убивать её не собираются. Потом Матильда задремала и проснулась, когда экипаж свернул с дороги и углубился в лес. Лошади брели медленно между стволами и, наконец, остановились. Дверь кареты со скрипом распахнулась, незнакомец хмуро смотрел на девушку, приглашая выйти вон.

— Дальше — пешком, — сказал он и двинулся вперед.

Матильда оглянулась по сторонам. Смеркалось. Рыжее солнце играло лучами в просветах между ветвями сосен, росших на пригорке. Эта местность была девушке незнакома, и Матильду охватил страх. Она не понимала, куда незнакомец привез ее, и вспомнила, что не сказала ему, куда она намеревалась поехать. Матильда задрала подол платья и неуклюже побежала прочь, петляя в лесной чаще. На помощь она не звала, так как понимала, что громкий крик отнимает силы. Возница догнал ее в два счета и повалил на землю, а когда девушка попыталась встать — наступил тяжелым сапогом на больную руку. Матильда заплакала. Она лепетала о пощаде и соглашалась исполнить все капризы сурового месье, лишь бы он оставил ее в живых. Возница издевательски засмеялся и сказал:

— Бежать глупо. Тебя все равно убьют, рано или поздно. А я намерен тебя спасти, если ты поторопишься. Твое грязное тело меня не интересует.

Матильда со всхлипами поднялась, отряхнула платье и привела в порядок волосы. Возница грубо обвязал ее талию веревкой, конец которой намотал на кулак. Он потащил Матильду в чащу, как блудливую корову. Последние иллюзии о похищении романтическим поклонником рассеялись.

Они шли по едва заметной тропинке, но возница ориентировался в лесу хорошо, не сбавлял темпа и не останавливался. Когда Матильда спотыкалась, он грубо дергал веревку. Наконец, за мшистыми стволами показалась крытая лапником бревенчатая хижина, весьма крепкая, с окном под самой крышей. Возле порога сидели два волка, невысокие в холке, совсем молодые, похожие на повзрослевших щенков. Матильда отпрянула, но возница протащил ее мимо стражей и втолкнул внутрь хижины.

— Од, я привез ее, — сказал незнакомец высокой старухе у очага.

Старуха перестала мешать в котелке длинной ложкой и уставилась круглыми совиными глазами на Матильду.

«Ведьма!» — подумала девушка и осенила себя крестом.

— Ну, здравствуй, Красная Шапочка, — хрипло засмеялась Од.

Матильда не нашла ответа. Конечно, она знала эту сказку, но шутка ей не понравилась.

— Раздевайся, — скомандовала Од.

Матильда поежилась и оглянулась на возницу, который поклонился Од и вышел, затворив за собой дверь. Они явно не боялись, что Матильда окажет им какое-то сопротивление.

— Я хочу знать, какие следы оставил на тебе вервольф.

Матильда неуклюже разделась. Сначала до пояса, но Од покачала головой, и пришлось снять с себя всё. Матильду лихорадило, но Од осматривала ее тщательно и безжалостно: поцокала языком по поводу раны на плече, осмотрела все синяки, шрамы и родинки, больно провела пальцами по хребту, сжала ручищами сначала запястья, а потом лодыжки девушки.

Матильда с трудом оделась и опустилась без сил на лавку.

— Выпей пока это, — Од протянула ковшик с горячим отваром. Запах питья был довольно приятный, а вкус горьковатый.

Матильда выпила до дна, как ей велели, и через минуту ее охватил морок. Не было сил пошевелиться, а все происходящее виделось подернутым туманом. Вот отворилась дверь, и в хижину вошел возница, а с ним на четырех лапах — огромный волк с горящими глазами и оскаленной пастью. Девушка была не в силах даже застонать от страха, она просто закрыла глаза, и волк лег у стены, подальше от очага, а возница сел рядом с Од.

— Она выживет, рана не глубока, — веско сказала Од.

— Она станет вервольфом? — спросил возница.

— Вейлр не укусил её, только ободрал когтем. Рана загноилась, но ты успел привезти девку ко мне.

Возница оглянулся на Матильду. Девушка смотрела на странную компанию мутными глазами.

— Од, дай волкам знать, когда Матильда будет готова.

— Почему ты уверен, что эта девка — Красная Шапочка?

— Вейлр долго прятался, но как только охотники привезли ее в лес, выполз на задних лапах.

Возница и волк поднялись и вышли прочь.

Матильда крепко проспала всю ночь, а наутро замерзла и проснулась. Потное платье можно было выжимать. Од дала ей чистую, заплатанную мужскую рубаху, доходившую девушке до колен. Матильда натянула застиранную тряпку, а рукава закатала.

— Кто ты, Од? Кто этот мужчина и волк? — спросила она, уплетая суп из большой глиняной миски.

— Слишком много вопросов, — фыркнула старуха, — но они не имеют значения. Что ты сама знаешь о верфольфах?

— Это оборотни… Люди, которые обращаются в волков, перекувыркнувшись через ивовый пень или хлебнув снадобья. Может, проклятые в Рождественскую ночь, а, может, больные, — пожала плечами Матильда.

— А волки считают иначе, — Од посмотрела на жующую девушку, уперев руки в бока, — вот рождается с виду обычный волк, живет как все — в стае. Но приходит время, и он становится оборотнем. Уходит в мир людей, за край леса. Живет с людьми. Быть человеком для волка — болезнь.

— Что же делает волка оборотнем?

— Рождается таким, не все волчата — будущие вервольфы. Но попробовав один раз человечьей крови, вервольф уже не будет жить с волками.

Матильда качала головой. Она не верила словам Од.

— А почему ты назвала меня Красной Шапочкой?

— Красные Шапочки могут чувствовать вервольфов. Это ценная добыча, как для людей, так и для волков. Я сомневалась в тебе, ведь обычно, это невинные девушки, — неожиданно хмыкнула Од.

— Хоть в чем-то я исключение, — Матильда всхлипнула и отвернулась к стене.

— Не стоит плакать, не самая плохая судьба, — Од неприятно засмеялась, — сказка не всегда похожа на жизнь.

— Почему меня заберут волки?

— Ты им даже нужнее, чем людям, — вздохнула Од и неожиданно погладила Матильду по голове. От этой ласки Матильда заплакала еще горше.

— Но я не хочу, не хочу! — кричала она.

— Ты не боишься, что волки это услышат? — покачала головой Од, — ты выжила среди людей, а это непросто. Поверь мне, волчья стая будет ценить тебя.

Через неделю, когда Матильда поправилась, за ней пришел волк. Тот самый, с горящими глазами. Матильда покорно пошла за ним и двумя резвыми щенками, всё это время охранявшими вход в избушку Од. Матильда понимала, что в мир людей ей уже не вернуться. Волкам было нужно, чтобы вервольфов вычисляли с самого рождения, чтобы те не выросли и не натворили бед. Волку нечего делать за краем леса. Людоеды, навлекавшие на стаю горе, были также опасны для волков, как и для людей.

Офицер Тома появился на пороге избушки Од, когда Матильда скрылась в чаще. Он не был так глуп, как считал герцог Анжу, просто имел свои резоны не торопиться в поисках.

— Забирай деньги и украшения, — Од кинула офицеру саквояж Матильды, — а платье девчонки предъявишь герцогу Анжу. Скажешь, что тело растерзали в лесу волки.

— Поверит? — хмыкнул офицер Тома.

Од, скрестив руки, смотрела на него.

— А тебе-то, Од, зачем всё это нужно? — спросил Тома без улыбки.

— Не только Красные Шапочки охраняют равновесие мира волков и мира людей. Но и… бабушки, живущие в лесу.

Андрей Туркин † Страж

«Здоровенная тварь».

Единственная связная мысль, что возникла в голове за последние сутки. Остальное время в ней бурлила каша из ненависти и боли. И щепотки отчаяния.

Можно ли столь яростно ненавидеть животное? Ни глупо ли это? По-христиански ли?

«К черту глупость! К черту христианство»!

Еще немного, и все будет кончено. 12/701 знает свое дело. Главное, не спугнуть.

Почти сутки ушли на то, чтобы выследить и нагнать зверя, и вот теперь, когда в прицеле ружья мелькала его серая тушка, необходимо действовать наверняка. Второй шанс может не представиться. А продолжать погоню долее не было сил.

Часа полтора назад Ерофей пришел к выводу, что тварь совсем рядом. На то указывали четкие следы и еще не успевшие застыть испражнения, бережно присыпанные зверем. Мужчина оставил сопровождавших его собак на берегу замерзшего ручья и вступил в финальную часть погони.

Тело изнывало от холода и усталости, ноги в отсыревших валенках едва передвигались, но снегоступы и слепая ярость несли вперед, а значит ни о какой передышке ни шло и речи.

Зверь близко.

Ерофей не знал, насколько близко они были друг от друга тогда, однако сейчас их разделяло не больше двенадцати метров. Убойная позиция для сытого и отдохнувшего охотника, но только не для вымотанного в край. Мужчина боролся с оружием, не в состоянии захватить в прицел движущуюся мишень.

«Только бы не промахнуться».

Иначе вторую пулю можно смело всадить себе в голову, обеспечив тем самым зверя провизией.

«Нет, этому не бывать».

Ерофей выжидал подходящий момент. Онемевший палец его покоился на спусковом крючке.

Кустарники, что росли на пути поражения, загораживали обзор. Сбивали фокусировку. Их голые прутья торчали недвижимо, но перенапряжение вызывало предательские образы покачивания. Этого было достаточно, чтобы ждать.

Ждать! До момента, пока человеческий и волчий взгляды не встретились. И время замерло. Секунды повисли в воздухе, как туман над рекой прохладным летним утром. Ничего более не существовало. Два врага сошлись на поле боя, уйти с которого суждено лишь одному.

Зверь словно насмехался над человеком. Его глаза задорно блестели, а на морде вместо оскала проступала — невероятно, но — ухмылка.

«Мерещится».

Едва стихли отзвуки мысли, Ерофей спустил курок. Грянул выстрел, разорвав тишину зимнего леса. Зверь взвизгнул и рухнул в снег.

— Да-а, — протяжно прохрипел мужчина. Облизал пересохшие губы.

А мгновением позже его затрясло. Напряжение, скопившееся за последние сутки, нашло выход вместе с пулей. Но это еще не конец. Необходимо проверить, стал ли выстрел смертельным или он только ранил зверя.

Ерофей стал подниматься. Медленно, грузно. И тут поясницу пронзила острая боль. Такая сильная, что в глазах потемнело. Мужчина вздрогнул и уткнулся лицом в снег, переводя дыхание. Почувствовал тепло… Иллюзия? Не важно. Теперь ничто не важно. Осталось убедиться, что зверь сдох, а дальше будь что будет. В завтрашний день охотник не заглядывал. И не собирался…

Перед глазами возник образ жены и сына. Анастасия хозяйничала возле печи, а маленький Игнат улыбался из своей колыбели, сделанной заботливым отцом. Искусные фантомы, вызванные из прошлого — сотканные из памяти воспаленным сознанием. Но они здесь; можно протянуть руку и дотронуться до густых волос супруги, и видно, как на лице сынишки играют отблески пламени из печи. Какая все-таки красивая у Ерофея семья… была.

А нынче только боль!

Со звериным ревом охотник поднялся на ноги, сломав один из снегоступов. В поясницу словно всадили россыпь стрел, но тем сильнее распалялась ярость. Он готов был порвать любого, кто встанет между ним и лежащим на снегу огромным волком, голова которого вскорости окажется насаженной на пику на участке за домом, где Анастасия выращивала цветы и пряную зелень в теплое время года.

А что это там вдали?

«Дом? Или очередная забава разума?».

Строение выглядело естественным. В общей картине окружающего пространства не наблюдалось того едва заметного, но все же различимого перехода от реальности к иллюзии. Четкие контуры избы вписывались в общий фон, каждая мелочь (включая снег на крыльце и крыше) на своем месте, там, где ей и положено находиться. И оттого странным это показалось охотнику.

Но не настолько, чтобы позабыть об убийце жены и сына. Дом-то никуда не денется…

Выставив ружье перед собой, он направился к месту, где должно было лежать животное. Нога со сломанным снегоступом проваливалась в снег.

Шаг, другой, третий…

Словно шестым чувством он уловил опасность, но было уже поздно. Щелчок спускового механизма и… из снега выскочила огромная металлическая пасть и жадно сомкнулась на ноге, чуть пониже края обувки. Боль пришла позже, с осознанием произошедшего, но в первое мгновение Ерофею почудилось, что он каким-то невообразимым способом шагнул в пасть акулы. И та не преминула хлопнуть челюстями. Охотник вскрикнул, пошатнулся, едва удержавшись на ногах. В последний момент оперся на ружье, как на трость. Жгучая боль разлилась до самого паха. Не ведая, что творит, он сделал еще один шаг и взвыл, воздев голову к небу. Капкан едва сдвинулся, а из-под снега показался кусок ржавой цепи, к которому была привязана ловушка.

Ерофей бросил ружье. Ухватился за цепь и потянул. Он понимал, что другой ее конец привязан к дереву, и хотел определить, к какому именно. Но сил не хватало. Как он ни старался, не мог поднять цепь из-под слежавшегося снега.

А при очередном рывке его руки соскользнули и, потеряв равновесие, охотник упал. В этот же момент метрах в семи от него вздыбился ровно лежащий снег.

Ерофей замер, забыв про волка, про оружие и стиснутую капканом ногу. На его глазах происходило нечто более странное, нежели ему довелось повидать за последние сутки. До сих пор события, какими бы ужасными они ни были, вписывались в его сознание с пометкой «логика». Сейчас же происходило что-то из ряда вон выходящее.

А когда из своего снежного заточения на свет божий явилась человеческая рука, Ерофей почувствовал, как мир вокруг него поплыл. В памяти пробудились все детские кошмары, рассказанные отцом у костра либо на кухне за чашкой чая; давно позабытые, но претворившиеся в жизнь спустя много лет.

Охотник застыл. Немигающим взглядом наблюдал за происходящим, пытаясь осмыслить всю нелепость ситуации, в которую оказался втянут. Измученный разум агонизировал. Боролся с увиденным, но то не становилось менее реальным.

С мерзким хрустом замороженных костей и тканей из-под снега вырос человеческий бюст. Длинные патлы, не отличимые от сосулек, торчали в стороны, запорошенная голова проворачивалась с натужными рывками. Руки шарили перед собой, словно плохо видящий в поисках утерянных очков.

И тут это богопротивное нечто застыло, вперившись безликой (покрытой снегом) мордой в охотника. А затем медленно принялось подниматься.

Ерофей нервно сглотнул и потянулся за ружьем, но оно лежало слишком далеко. Паника разгоралась в нем, вырвавшись из самых потаенных уголков животного начала. Он скреб ладонями по твердой корке снега, в попытке хоть за что-нибудь уцепиться. Еще самая малость. Почти удалось.

Но громоздкий капкан держал его на «коротком поводке», не позволяя преодолеть последние сантиметры. Ерофей хрипел, превозмогая боль. Спасительную боль, что стала последним оплотом и точкой опоры привычного мира, и не давала ему провалиться в пучину безумия. А оно было близко. Предельно близко. Как и существо, выбирающееся из своей снежной могилы, что не издало ни звука за все время, а лишь монотонно поднималось, не сводя взора с охотника.

А затем оно сделало первый шаг. Неуверенный, нелепый, как ребенок, учащийся ходить. И тем омерзительнее казалась его пантомима. При каждом движении чудовищного существа снег осыпался с его тела, и взору Ерофея открывался невиданный им доселе ужас. Дотянувшись наконец-таки до ружья, охотник выстрелил. Пуля пробила замороженную грудь монстра, но не остановила того. Медленно, но верно существо подбиралось, волоча за собой противоположный конец цепи, к которому было приковано.

Ерофей полез в карман за патронами, но остановился. Что-то пошло не так. Он словно оказался в другом мире, с чужими правилами и законами. И с невиданным ранее противником.

Он просунул ствол меж клешней капкана в надежде их расклинить. Тугая пружина поддавалась с трудом, и даже с помощью рычага операция по освобождению протекала медленно. И мучительно. Срываясь, ловушка снова и снова смыкалась на ноге несчастного. В одном и том же месте.

Чудовище подбиралось ближе. Сквозь его рваную рубаху виднелось синюшнее замороженное тело, выпирающие ребра. Охотник кинул еще один взгляд на монстра и вскрикнул безумным и словно чужим голосом, увидев на его лице пустые глазницы. Трясущимися руками Ерофей разжимал капкан, налегая на ружье снова и снова. Но это не помогало, и после недолгих раздумий он решил сменить тактику. Теперь каждый раз, понемногу разжимая клешни, мужчина сдвигал ловушку вниз, к ступне. Хвала небесам, что плотный материал обуви принял на себя часть удара, не дав раздробить кость. Но он же и мешал освобождению. У Ерофея не получалось разжать створки настолько, чтобы вынуть ногу. Как он ни старался, ствол ружья соскальзывал с точки опоры и все приходилось начинать заново.

Охотник хрипел и матерился, поддавшись панике, уже не понимая, что творит. И неведомо как среагировал на нападение; поднял ружье и упер чудовищу в грудь, не позволяя к себе прикоснуться. Монстр давил с недюжинной силой, извивался, пытаясь дотянуться до жертвы ледяными пальцами. Его челюсть клацала, то ли в попытке укусить, то ли вымолвить нечто чуждое этому миру. Ерофей ощутил нехватку воздуха. Он понимал, что долго не продержится.

И с диким ревом оттолкнул существо в сторону, вставил ружье в клешни, как смог расклинил их, а другой рукой ухватился за край валенка и вытащил ногу, оставив обувь в пасти капкана.

Монстр снова оказался рядом, пошатываясь из стороны в сторону. Он тянулся к Ерофею. И медлительность его с лихвой компенсировалась упорством. Охотник едва успел зацепить ружье и откатиться, прежде чем на его шее сомкнулись жуткие пальцы чудовища. А затем Ерофей пополз, хрипя и взлаивая при каждом вздохе, боясь остановиться и посмотреть назад. Сквозь удары сердца и шум в голове он слышал (или только казалось, что слышал!) хруст снега за спиной, и эти звуки приводили его в еще большее смятение и ужас. Человекоподобное существо, неведомо какими силами и для какой цели созданное, шло следом. Метр за метром оно неумолимо преследовало Ерофея. Охотник чувствовал нависшую над ним тень и содрогался при каждом доносящемся звуке, ожидая, что монстр схватит его и утащит на дно своей могилы, в пучину боли и отчаяния. И в каждый — по его мнению — момент, когда жизнь висела на волоске, вскрикивал и каким-то образом находил в себе силы ползти дальше. Полз, невзирая на кровоточащую рану. Полз и полз. До тех пор, пока не уперся в дерево. И лишь это столкновение вернуло его в реальный мир, с привычными законами и парадигмами. Вырвав из безмолвного чистилища «внутреннего я», до краев наполненного чужим, неведомым кошмаром.

Ерофей с трудом перевернулся на бок. Его лихорадило, он жадно ловил ртом воздух. Но существо подступало, и времени на отдых не оставалось. Ухватившись за ствол, охотник подтянулся. Некогда стальные мышцы его надрывно заскрипели. Голова закружилась, и он едва не потерял сознание. Но сделав несколько глубоких вдохов, оттолкнулся от дерева и двинулся в сторону замерзшего ручья, где его должны были дожидаться оставленные накануне собаки. Ох, его верные псы — Лила и Рокки; он нестерпимо жаждал скорейшей встречи с ними, с единственными живыми существами посреди этого мертвого белого безумия.

Ерофей брел по сугробам около получаса прежде, чем посмел оглянуться. Расстояние между ним и существом увеличилось, однако преследователь и не думал отступать — продолжал свое неистовое шествие по кровавым человеческим следам. Казалось, ничто на свете не способно его остановить. Возможно, лишь то, что привело его к действию…

Охотник стоял, наблюдая, как медленно приближается монстр. Словно заведенная механическая кукла, не знакомая с понятием усталости и лишенная всяких эмоций.

— Да что ты такое? — едва слышно проговорил Ерофей. Вдохнул ледяного воздуха, насколько хватило объема легких и заорал, вложив в крик все отчаяние своего положения. — ЧТО ТЫ ТАКОЕ?

Но ответом ему был лишь свист ветра да хруст снега под ногами богомерзкого создания. Охотник зарычал, закатив глаза, при том сам понимал, что теряет рассудок. Необходимо сделать что-то привычное, повседневное, чтобы остановить зреющее сумасшествие. И Ерофей потянулся в карман за патронами. Вот его верные друзья, которые никогда еще не подводили. Умелыми движениями он зарядил ружье и дважды выстрелил, пробив чудовищу бедро и живот. Хлопки будто бы отрезвили разум охотника, он вновь ощутил себя цельным, настоящим.

Нет, так просто он не сдастся.

— Не дождешься, — стянул оставшийся снегоступ, отшвырнул его и захромал дальше, вновь оставив чудовище позади.

Но надолго ли? Сколько времени пройдет прежде, чем последние силы покинут измученного, потерявшего уйму крови человека, и он рухнет в снег и больше не поднимется. Час, два? А может, при следующем шаге…

Пули не помогали! Не делали то, для чего были изготовлены.

А ведь единственное, во что Ерофей безоговорочно верил с юного возраста, так это в силу оружья. Даже больше, чем в Бога.

И вот теперь его вера пошатнулась. И не просто пошатнулась, а оказалась сметена восставшим из снега чудовищем. Ни это ли ирония судьбы, о которой постоянно твердили старики из деревни, где вырос Ерофей. И почему он тащит бесполезное ружье, которое отнимает последние силы и замедляет ход?

Не потому ли, что ему необходимо во что-то верить; греть душу тщетными, ничем не подкрепленными надеждами. Это походило на перенос воды в решете. Не проще ли развернуться и сразиться с преследователем? Конечно, проще, жаль только у страха глаза велики. К тому же было еще кое-что, о чем он боялся даже подумать…

Вчерашний день стал последним из размеренной жизни Ерофея. Взвалив на вьюк кабана, охотник неспешно направлялся к своей маленькой, но уютной избе, что стояла в глухом лесу.

А выйдя к ней, застыл, не понимая, за что зацепиться взглядом в первую очередь. Над печной трубой не клубился дым — в зимнее то время! Входная дверь распахнута.

Собаки жалобно заскулили, заметались — наконец помчались вперед. И их лай развеял оцепенение. Охотник бросил ношу и кинулся к дому, чувствуя, как сердце сжимается и недобрые предчувствия заполняют душу. На ходу снял ружье с плеча, готовый ко всему, но только не к тому, что ожидало его возле вольера и крыльца…

Безумный смех ворвался из ниоткуда. Со скоростью молнии он рассек сознание охотника, выбив прочь воспоминания. Ерофей запнулся о корягу и рухнул в снег, приложившись виском о ствол ружья. Он не почувствовал боли, лишь горечь на душе о исчезнувших видениях. А еще сонливость. Всепоглощающее чувство, постепенно затмевающее все прочее. Веки налились свинцом, сознание меркло, уплывало. А снег — такой мягкий, словно пуховая перина, распахивал объятия. Ерофей сопротивлялся, осознавая последствия подобной расточительности, и в то же время понимал, что в данной схватке ему не победить.

Смех унесло ветром, развеяло, как прах над океаном. Но слуховые галлюцинации не прекратились. Возможно, то были отголоски дремлющего сознания, и Ерофей попросту погружался в беспокойный сон, но он мог поклясться, что слышал размеренный девичий голос — не в голове — наяву. И не просто слышал, а ощущал теплое дыхание, и чьи-то губы едва не касались его замерзшего чела.

«Он далеко», — шепот звучал нежно, с сочувствием, — «отдохни. Ты еще успеешь».

И невозможно было сопротивляться. И невозможно пошевелиться. Члены Ерофея сковало, словно тугой цепью. Его беспомощного и жалкого оставили умирать.

«Не умирать. Лишь чуточку отдохнуть».

Замерзшие мысли с трудом сменяли друг друга, зато голос извне порхал, струился, сопереживал. Долгая и мучительная погоня окончена; волк подох — Ерофей не сомневался в своих навыках стрельбы. Пусть и не удостоверился в этом. Он выполнил свой долг и теперь заслуживал отдых. До дома далеко. Сутки как минимум, а в его состоянии и того дольше. Возможно, стоит сделать небольшой привал, и немного поспа…

Тягучая мысль остановилась, оставшись незавершенной. Охотник полетел сквозь пространство и время, к неизведанным мирам, где его ждали жена и сын. Он уже различал их улыбки и жесты. Бывшие еще мгновение назад тусклыми силуэты обрели четкость, обросли объемом и цветом. Теперь все будет как прежде. Больше у Ерофея никто не отнимет его любимых. Никто. Счастье заполняло его сердце, унося прочь отчаяние и боль. Счастье…

Как вдруг в эту идиллию ворвался резкий посторонний звук. Затем еще и еще, и вот он уже рассек образ Анастасии и маленького Игната, точно остро заточенным клинком.

Лай.

«Чертовы псы. Откуда?».

Настырный лай вырвал охотника из забытия. Ерофей открыл глаза и судорожно вздохнул, словно его только что реанимировали. Девичий голос пропал. К добру или худу, охотник не знал, зато он снова обрел возможность управлять своим телом.

Лай становился ближе. Отчетливее.

Ерофей приподнял голову. Сфокусироваться не удавалось, но он сумел различить два приближающихся силуэта. Они петляли меж деревьев, громогласно возвещали о своем появлении.

— Лила, Рокки, — прохрипел Ерофей, узнав своих псов. Сердце заколотилось быстрее, — ко мне…

Он добрался до ручья! Неведомо как, но добрался.

Охотник выдавил улыбку, которая исчезла через мгновение после того, как он понял, что собаки лают не в приветственном жесте, а словно собираются атаковать. И собрав последние силы в кулак, перевернулся на бок, чтобы посмотреть, на кого бросаются животные. В тот самый момент, когда над ним склонилось чудовищное создание, протягивая свои скованные льдом руки. Ерофей застыл в немом крике, не в состоянии выдавить из себя ни звука. Выставил ладони, словно в попытке отгородиться от чудовища. Как ребенком воздвигал невидимые стены, не пуская эфемерных монстров из шкафа к себе на кровать. Только в реальности это не работает. Холодные пальцы обвили его шею, послышался хруст вымерзших суставов. Этот омерзительный звук заполонил все пространство в голове Ерофея. Он хлопал ртом и бездумно таращился на черные отверстия глазниц, на прогнившие кривые зубы своего мучителя, и покорно ждал, когда все закончится.

С громогласным лаем на поляну ворвались собаки. Сначала Лила, а следом и ее непослушный брат Рокки. Выбивая снег из-под себя, они кинулись на существо. Лила вцепилась чудовищу в ногу и принялась с остервенением ее теребить. Рокки бросился следом, со спины, метясь в шею. Существо пошатнулось, судорожно распрямилось, сбросив с себя пса. Рокки взвизгнул, ударившись о дерево, но в следующее мгновение уже был готов к новой атаке. Тварь нелепо содрогалась, пытаясь сделать шаг, но его ногу прочно держала Лила, не позволяя подступиться к хозяину.

Ерофей попятился, перебирая руками и ногами. Он мычал что-то нечленораздельное. Голова кружилась. Разум более не отделял правду от фантазии.

Послышался гул. Он нарастал, словно приближающийся поезд, постепенно обращаясь в уже знакомый голос. Голос, который кричал: дико, неистово. Его обладателю пришлось не по нраву развернувшееся действие.

«Сдохни! Сдохни! Сдохни!».

А следом смех, до того ужасный, что продирал до костей.

Перед глазами Ерофея заплясали мутные круги. Из носа закапала кровь. Он схватился за голову и закричал, прогоняя безумного демона, что проник в его разум и устроил там свои дьявольские игрища.

Чудовище наклонилось, схватило Лилу за шею и круп, резким движением оторвало от ноги. Собака извивалась, клацала челюстями, пытаясь вцепиться в создание, но схватка была не равна. И даже пришедший на помощь Рокки не смог переломить ее исход. Чудовище сомкнуло челюсти на спине Лилы. Хрустнули зубы, хрустнул и позвоночник несчастного пса. Кровь заструилась по белоснежной шерсти животного. Лила взвизгнула от боли, ее лапы безвольно обвисли и только голова еще вертелась, в отчаянии пытаясь добраться до своего мучителя.

— Не-ет, — прохрипел Ерофей. Он достал из кармана последние два патрона. С трудом загнал их в патронник, взвел курки и прицелился. Ствол плясал в обессиленных руках. Охотник целился в голову, но существо ускользало из прицела, отмахиваясь от Рокки и при этом снова и снова вонзая зубы в Лилу. Силы покидали животное, она безвольно качала головой, язык вывалился из пасти. Долго она не продержится.

Ерофей принял решение. Тяжелое, но милосердное.

Грянул выстрел. Пуля пронзила собаке грудь. Животное дернулось и обмякло. Кровь закапала на снег. Чудовище потеряло интерес к бездыханной жертве, отшвырнуло тело в сторону и сосредоточилось на Рокки, что пытался отхватить от его ноги ломоть покрупнее.

По щеке охотника скатилась одинокая скупая слеза.

Остался последний патрон. Мужчина не знал, как правильно им распорядиться. Вернее, знал, но не смел признаться себе в этом. Заботливый и любящий хозяин в нем порывался пристрелить пса и избавить того от грядущих мучений, но перепуганный человечишка, с другой стороны, желал выиграть немного времени, пока существо будет занято собакой.

«Убей его! Убей себя!».

Зловещий голос шипел в голове, не позволяя сосредоточиться. Сбивал с толку. Старался запутать и подчинить своей дьявольской игре.

— Колдовство, — проговорил Ерофей сквозь стиснутые зубы. Он смутно припоминал старые байки о ведьме, что давным-давно жила в этих лесах. Но она канула в небытие задолго до того, как на свет появился отец Ерофея, и даже истории о ней поросли столетним мхом. Вряд ли кто в здравом уме с точностью скажет, по какой причине дом ведьмы утоп в болоте, на котором и простоял несчетное множество лет.

Но Ерофей видел дом! Собственными глазами. И если это не иллюзия, тогда истинное сумасшествие, потому что подобное не может существовать на земле. Это богопротивное нечто из каких-то иных миров, соприкосновение с которыми порождает распад рассудка и полное отчуждение от действительности.

«Убей! Убей! Убей!».

И снова смех, от которого невозможно скрыться. Острой иглой он впивался под кожу, и колол… колол.

Охотник поднялся на ноги. Его шатало из стороны в сторону. Рассеянный взгляд с трудом разбирал дорогу. Приходилось опираться на внутреннее чутье, а не на зрение. Сделал шаг, едва не упал при этом.

«Ты умрешь!» — не унимался женский голос. — «Ты стрелял в меня. И ты умрешь!».

Еще один осторожный шаг. Координация немного восстановилась. Ерофей не чувствовал замерзших ног, но они покамест двигались, а значит кровоток восстановится при ходьбе. Главное, не останавливаться. И он медленно засеменил вперед, опираясь на ружье. Рык пса за спиной не прекращался еще какое-то время, затем раздался звонкий одиночный визг и наступила тишина. Охотник не осмелился обернуться, лишь ускорил шаг, насколько мог, прекрасно понимая, что существо вот-вот продолжит погоню.

— Тварь, — хрипел он, выдыхая клубы пара.

Голова стала неимоверно тяжелой, и огромных усилий стоило поднимать ее, сверяясь с дорогой. Правильно ли он идет? Вокруг все выглядело монотонным, однообразным; неровен час Ерофей собьется с пути и будет петлять меж деревьев, пока не рухнет замертво.

Но лучше уж так, чем закончить, как собаки — от зубов проклятого существа. Что будет, когда он вернется домой? Остановит ли дверь преследователя или тот снесет ее, как ветер карточный домик?

Нет. Родные стены помогут. Там есть еда, оружие и…

Растерзанные тела жены и сына. О, Господи, за что?

Анастасию он нашел у крыльца, с перегрызенным горлом. Кровь была всюду. Ее словно таскали по двору, помечая алым территорию. Глаза открыты, бездвижны. Локоны прикрывали правую часть лица. Она лежала в окружении собак, как мертвая королева в окружении своей мертвой свиты.

И снег вокруг красный, до ряби в глазах. Дверь настежь распахнута, ее черный зев вызвал приступ страха и тошноты. И тонкая алая дорожка, что тянулась внутрь. Не растерзанная жена на крыльце, а именно холодный разверзшийся прямоугольник, поглотивший кровавую полосу, поставил точку на прежней жизни Ерофея. И он зарыдал, в голос, проклиная всех на свете, и жгучая боль подкатила к горлу. И не было ей конца. Охотник бросился к телу Анастасии, умоляя супругу не оставлять его; целовал холодные руки, лицо. А рядом носились перепуганные Лила и Рокки, единственные, кто остался у Ерофея. Собаки лаяли, скулили, сбитые с толку растерзанными сородичами, которые — в том не могло быть сомнений — защищали хозяйку и ее ребенка до последней капли крови.

— Кто? — выдавил из себя Ерофей, крепко сжав холодную руку жены. Ее гладкая белая кожа, правильные черты лица — даже после смерти она оставалась красавицей. — КТООООО? — завопил охотник, захлебываясь слезами.

Собаки навострили уши, уставившись вглубь леса. Лила злобно заурчала, шерсть на ее загривке вздыбилась. Каждый мускул напрягся — неровен час, она кого-то учуяла. Ерофей поднялся на ноги, зарядил ружье и подошел к собакам, озираясь по сторонам.

Здесь побывала стая волков, не иначе, и эти твари еще могут быть рядом. И каково же было удивление охотника, когда он обнаружил одну-единственную цепочку алых следов, тянущуюся в лес. А когда неподалеку, казалось, за первыми деревьями послышался вой, ноги сами потащили мужчину вперед. Голод, жажда, усталость — ничего более не существовало.

«О, как тварь будет страдать», — агонизировал распаленный разум.

В душе охотника разверзлась червоточина, и теперь пожирала его изнутри. Словно кто-то разворошил осиное гнездо, и взбесившиеся насекомые принялись жалить миллионами жал, разжигая ненависть и призывая к мести.

— За мной, — крикнул он собакам, и его верные друзья послушно исполнили команду.

Дорога слилась в сплошное белое полотно с торчащими из него темными стволами. Куда ни глянь, одно и то же. И тишина. Солнце медленно опускалось к горизонту. Часа через полтора наступят сумерки, а вместе с ними придет смерть. Сомнений в том не оставалось — охотнику не удастся пережить эту ночь. Можно сколь угодно тешить себя мыслью о доме, но он не становился оттого ближе. И уже не станет. Боялся ли Ерофей костлявой старухи? Нет. Смерть представлялась ему возможностью снова увидеть семью. Но он боялся иного — что тварь обратит его в такое же чудовищное создание, каковым само и являлось, обреченное на вечные стенания по лесу в угоду чьему-то безумному желанию или неспокойному сну на промозглой земле до поры, пока какой-нибудь очередной неудачник не разбудит его и не обречет себя на погибель.

Ерофей молил Бога о милосердии. Чтобы Тот дал ему возможность уйти подальше и тихонько умереть. Но каждый раз, оглядываясь назад, охотник наблюдал одну и ту же картину — ковыляющее по пятам существо, лицо и грудь которого покрывала корка свежей крови.

«Ты умрешь. Умрешь!».

Голос насмехался. Становился громче, напористее. Видимо, его обладательница набиралась сил, подпитывалась от одного ей известного источника.

«Ты стрелял в меня!».

«Поднял стражника!».

«Ты умрешшшь!».

Порой Ерофею казалось, что чьи-то руки касались его волос, гладили их и так же бесследно исчезали. Теплые нежные пальцы скользили по щекам, по плечам…

Охотник вздрагивал и оборачивался, но рядом никого не было. Даже животные не встречались на его пути. Лес будто бы вымер.

Расстояние между ним и существом больше не увеличивалось — Ерофей сбавил темп и ничего не мог с этим поделать. Раненая нога немела. Кровь больше не вытекала, что означало либо рана начала затягиваться, либо возникли проблемы с циркуляцией. Ерофей словно бы парил, а не шел, и только хруст снега напоминал об обратном. А еще два черных ока ружья, что таращились на него при каждом шаге. Импровизированная трость, без которой он не смог бы передвигаться последние пару часов.

Охотник не знал, как далеко ушел от ручья; время и расстояние сплелись в его сознании в один сумасбродный клубок. Чужой голос в голове перекрывал его собственное «я», старался подавить волю, запугивал.

Но он шел. Едва ли не с закрытыми глазами. Не остановился, когда переполненный мочевой пузырь грозился лопнуть; когда подскочило давление, и из носа снова пошла кровь.

Не остановился бы ни при каких обстоятельствах, зависящих от него…

Пока не дошел бы до края земли…

Нога скользнула по склону оврага. Ерофей взмахнул свободной рукой и рухнул вниз, цепляясь за ветви одеждой и волосами. Дотянулся до ружья, поднялся на четвереньки. Отодвинул самые назойливые ветви и только потом обнаружил лаз в снегу.

Берлога.

Первой мыслью было сунуть ствол внутрь и выстрелить. А затем спрятаться за ближайшими деревьями или зарыться в снег. Разбуженный медведь в ярости кинется на первого, кого встретит, и этим самым окажется восставшая тварь…