Бесплатный фрагмент - Господин Уныние

Диана Кеплер
Господин Уныние

Самоуничтожение

Туман опустится над городом страданий,

И дождь заплачет в тот же самый миг.

Я так устал от горестных прощаний,

Что в горле стынет громкий дикий крик.

Однажды я умру в угрюмой той квартире,

Где будет тьма тихонечко бродить.

На циферблате без пяти четыре.

Здесь даже смерть не хочет больше жить.

Тлеет ночь своими тускнеющими огнями, обволакивая чёрным пуховым одеялом мрачный небосвод. Шум оживлённой улицы, отдалённо напоминающий некий созерцательный вакуум, вводит меня в лёгкий транс, и я наливаю себе ещё один стакан виски, бутылку которого нашёл однажды в родительском ящике. Мысли роятся в моей голове и оседают на дно плотной мерзкой болотистой известью, тяготящей меня изнутри, сжирающей до последней крошки. Тем не менее, глупец не тот, кто культивирует размышления о смерти, а тот, кто лишний раз даже боится притронуться к столь манящей, но такой повседневной теме. В этой жизни всё очень условно. Все абстракции, которые мы поглощаем, остаются с нами навечно, но наше сознание лишь выборочно демонстрирует их нам. А что, если все люди — всего-то и есть плод моего больного рассудка, и всего этого никогда не было? Быть может, я помешался и потерян в пыльных лабиринтах размышлений, ушедших в вечность и забытье. С каждой ночью я всё меньше предаюсь сну, желание что-либо делать покидает меня, и моё осунувшееся тело, постоянно испытывающее боль, исходящую непонятно откуда, не имеющую явных причин на своё появление, со зверским энтузиазмом стремится к самоуничтожению.

Чирк.

Вспышка.

Чирк.

Вспышка.

Я поглубже втянул в себя морозный воздух, пропахший слякотью и суетой, которую я ненароком впустил в себя, вместе с едким дымом сигареты. Всё вокруг кажется таким безвкусным и серым, таким безжизненным и невероятно осточертевшим.

Я подношу к губам сигарету, и маленький огненный уголёк раскаляется в отражении стёкол. Дым. Такой эфемерный и таинственный. Скоро и я стану чем-то наподобие… Бестелесной, едва ощутимой дымкой.

Моё горло сдавливает спазм, всё внутри будто сжимается, и горячие слёзы текут по моим налившимся кровью щекам. Я чувствую, как этот крик, затаившийся внутри, хочет вырваться наружу, но я сдерживаю его, сдерживаю через силу. С жадностью затягиваюсь в самый последний раз — и вот уже окурок с хрустом въедается в моё запястье, оставляя после себя белый след, поросший пеплом и моими страданиями.

Дни сочтены в безжизненных улицах этого опустевшего города боли. И я чувствую, словно струны моей души, больше не разыгрывают красивые меланхоличные мелодии. Они рвутся с треском, дребезжат в конвульсиях, в предсмертных судорогах глохнут и снова, ноя, вырываются из колков.

Всё, вероятно, под водой, в белой проседи всепоглощающего молочного тумана одиночества, и я уверен, что теряю себя и полностью отрекаюсь от своего ментального процесса. Это мерзкое, гадкое чувство неопределённости всего вокруг находится в моей голове. Оно ломает меня на мелкие части, заставляет думать, что смерть — единственное верное решение. Но правильно ли то, что я с такой лёгкостью отказываюсь от личной ответственности за свои мысли и действия?

Концепт смерти клиширован до безумия, но никто и представить себе не может, насколько долго и много я думал о том, как и когда лучше себя убить.

Окно всё ещё открыто, слышен шум удаляющегося поезда и странный неопределённый уличный гул, который навевает тоску с интенсивностью геометрической прогрессии к концу моего бренного существования. Как пафосно сказано… Но это так. Огни города смешались в грубую ошибочную квинтэссенцию бессмысленного бытия из-за слёз, подступающих к глазам.

Мне говорили, что мальчики не плачут. Они лгали. И я прямое тому подтверждение. Но там, внизу, холодные объятья земли уже готовятся принять меня со всей любовью, как долгожданного блудного сына.

Для меня это всё перестало существовать, пожалуй, ещё в момент отречения от тяжелейшей борьбы, которую подразумевает под собой эта чертовски мучительная жизнь.

Близится рассвет. Тьму постепенно поглощают голубые очертания первых лучей ещё не оправившегося ото сна солнца, а я всё стою на подоконнике босыми ногами, и взору моему открываются стёртые границы реалий суетливой повседневности. Чувство тревоги нарастает, покрывая всё тело, словно назойливо зудящая короста. Дыхание становится более прерывистым, более частым. Страшно… Жизнь вот-вот остановится. Я умру, утопленный в густой крови, а что же дальше? Вечная тьма?

Как же всё-таки забавно. Я сам себя довёл до такого состояния невыносимого отчаяния и одиночества, что смерть кажется единственным выходом из этой серотониновой ямы.

Слишком поздно что-либо менять. Как только я наберусь сил — сразу же покончу с этим дерьмом.

И вот. Время пришло. Я втягиваю носом побольше морозного воздуха в грудь и… Готов к освобождению, отпускаю всё, что было со мной в пустоту забвения. Становится легче. Ветер треплет мои волосы… А может всё-таки подождать ещё?..

Я с тяжестью простонал нараспев. И странный, несвойственный мне крик, вырвался из груди. Я не знал, что будет дальше, будет ли вообще и можно ли исправить всё сейчас.

Но тут я услышал чей-то робкий голос, доносящийся из соседнего окна: «Эй, погоди. Когда у меня случаются нервные срывы, я держу себя руками и ногами, стараясь не сделать ничего плохого людям. А самоубийство — тоже вариант довольно болезненный для окружающих. Подумай, как будут чувствовать себя твои друзья и родители».

Это был мой сосед, мальчишка с пепельными волосами, на вид чуть младше меня. Лет шестнадцать, не больше.

— Как опрометчиво оптимистично. Я даже не хочу вспоминать о своих родителях, а друзей у меня в принципе нет, — с наводящим жуть холодом проворчал я. — Сейчас всё закончится, моя жизнь растворится в этом уличном гуле. Только представь, от какой ноши я избавлю этот мир, убив себя.

Мне стало больно от своих же слов. Ведь я и правда вызываю своим существованием только жалость. Глаза налились слезами.

— Тебя ведь зовут Константин, верно? Может ты расскажешь мне, почему ты хочешь умереть? Я не уверен, что смогу помочь, но вот уж чего я точно не хочу, так это твоего трупа под моим окном. Панораму портит, — юноша усмехнулся.

Я пытался убедить себя, что мне всё равно. На мальчишку, на панораму, на нестерпимую душевную боль, но это была ложь.

— Тебе ведь нечего терять, не так ли? Так почему бы не уделить мне хотя бы пару минут, а потом можешь продолжить такое важное для тебя дело всей твоей жизни. Или смерти.

Его ехидные шуточки порядком выводили меня из себя, но это немного отгородило меня от состояния полного хаоса.

— Почему для тебя так важно отговорить меня? Неужели только неприглядный вид мертвецов тебя смущает?

— Трудно ответить. Не могу сказать, что наличие тебя в соседней квартире мне так уж необходимо для вдохновенного времяпровождения, но я хочу верить, что этот разговор будет не напрасен, и однажды я увижу тебя гуляющим в парке с другом, а спасённая жизнь обретёт радость. Ты станешь счастливым. И я очень хочу на это надеяться.

— Поверь, у меня нет цели достигнуть секундной эйфории, кроющейся в этом призрачном слове «счастье».

— Ты переоцениваешь счастье. Хотя, нет, ты просто не так трактуешь его значение.

— Так что же это, если не эйфория? — повысив голос спросил я.

— Стабильность, я думаю. Ну, по крайней мере, отсутствие вот таких срывов, — он задумчиво кивнул в мою сторону, отводя взгляд на мерцание жёлтых фонарей.

— Спасибо за поддержку, — съязвил я и скрылся в своей комнате.

Чирк.

Чирк.

Забери меня, Дьявол! Газ кончился. Сдерживая пугающий тремор, я достал коробок из ящика, зажёг спичку и подкурил, теряясь в ядовитом дыме, отрекаясь от реальности снова и снова.

Я уже не помню, как долго я сидел и смотрел в одну точку. Моё внимание рассредоточилось где-то в области маленькой чёрной крапинки на стене. Я уже совсем не понимаю, хочу ли я умереть или я просто не хочу жить. Все эти размышления мучают меня, не дают сомкнуть глаз. Куда мне деться, как сбежать от самого же себя?

Я посмотрел на часы, и их циферблат показал, что сейчас 11:15 утра. А ведь совсем недавно только начало светать. Меня беспокоят мои потери во времени и пространстве. Как мне поступить, чтобы это закончилось, чтобы я наконец начал понимать, существую ли я? Всё будто скрылось под огромным чёрным куполом, погрузившим меня во мрак. Я буквально был вне сознания, неспособным к здравой оценке. Всё моё существо ожидало кульминации, долгожданной разрядки после долгого времени, проведённого в бездействии. Мне хотелось дёрнуться, сделать хоть что-то, но сил на это у меня совершенно не осталось…

Я схватился за голову и тут же вздрогнул от резкого звука. В квартире раздалось дребезжание дверного звонка.

— Неужели опять этот мальчишка? Чёрт бы его побрал! — процедил я сквозь зубы.

Я был порядком зол на него, а потом вдруг осознал, что он не виновен ни в чём, кроме того, что помешал мне себя убить. Я встал и открыл дверь, даже не взглянув в глазок. Я был уверен в том, что это он. Поднимая глаза, я увидел перед собой бригаду скорой помощи: девушка и двое мужчин в синей униформе. В руках у девушки был оранжевый саквояж, а позади… Этот неотвязчивый пацан.

— Чем могу быть полезен? — недовольно спросил я, немного пошатываясь. Мне было тяжело стоять после ещё одной по счёту бессонной ночи.

— Константин Клингер — это Вы? — обеспокоено задала вопрос девушка.

— Верно, но… У меня всё в порядке, я здоров.

— Вы не будете против, если мы войдём в квартиру?

Моё сердце сильней заколотилось, оно намеревалось пробить грудную клетку. Я молча открыл дверь пошире и с индифферентным лицом продолжил наблюдать, как бригада медицинского персонала втискивается в мою унылую однушку. Я закрыл дверь прямо перед носом мальчонки, злобно фыркнув ему в лицо.

Двое мужчин начали рассматривать стены, увешанные мрачными картинами и надписями, непрочно прикреплёнными булавками к обоям. Это напрягало. Тем более, я всё ещё не понимал, что за цирк здесь вообще происходит.

— Эй, смотри-ка, — обратился к своему коллеге один из фельдшеров.

Он вытянул вверх руку, указывая на бумажку, прикреплённую к стене иглой. Там было написано «Всем галоперидолу за счёт заведения». Я использовал название книги Максима Малявина, потому что любил его творчество. Все посмеялись, но потом вдруг решились спросить, имею ли я хоть какое-то представление о том, что написал там.

Выдохнув, я отозвался из дальнего угла коридора, цитируя заученную инструкцию: «Это типичный нейролептик, производный бутирофенона. Оказывает антипсихотический и противорвотный эффект. Антипсихотическое действие связано с блокадой центральных дофаминовых и адренергических рецепторов в мезокортикальных и лимбических структурах головного мозга. Ну, метафора, понимаете?».

Фельдшера переглянулись между собой, а на лице девушки, казалось, отразился интерес.

— Константин, правильно ли я понимаю, сегодня ночью Вы пытались покончить с собой? — её румяное лицо резко осунулось, и интерес сменился озадаченностью.

Я молча предложил ей стул. Теперь мне стало ясно, что происходит. Мальчишка вызвал психиатрическую бригаду.

— Это всё он Вам рассказал? — спросил я, сделав ощутимый акцент на местоимении «Он».

— Константин, мы все здесь, чтобы помочь Вам. Нам нужен честный и чёткий ответ.

— Да. Но у меня нет депрессии или каких-то расстройств. Я, знаете, не тот человек, который приписывает себе «модные» психиатрические диагнозы.

Девушка достала из чемодана документы и, как бы невзначай, задумчиво посмотрела вверх.

— Какое сегодня число? — спросила она, будто бы сама не знала.

Фельдшера молчали, ожидая моего ответа. Я понимал, для чего это. Так психиатры иногда спрашивают, когда хотят проверить ориентированность во времени пациента. Но вот ведь незадача, я и сам не знал, какое сегодня число. Тяжёлые мыслительные процессы отяготили выражение моего лица. Я начал вспоминать, когда в последний раз придавал значение цифре на календаре… Ничего. Я абсолютно потерялся.

— Простите, я как-то давно не думал об этом. Мне очень жаль. Я… Я не помню, какое сегодня число.

— Интересно. Вы помните наизусть инструкцию к галоперидолу, но не помните сегодняшнее число. Так с какого момента Вы перестали отслеживать дни? Где Ваши родители? Вы ходите в школу, общаетесь со сверстниками? Вам ведь всего семнадцать, верно?

— Да, мне семнадцать. Но всё, что Вы перечислили, исчезло из моей жизни. Для меня мысль о светлом будущем кажется непостижимой. Я не могу представить себе ничего, что смогло бы хоть немного удовлетворить меня. Я как будто давным-давно умер. Без возможности воскреснуть. Другие люди находят ценность хоть в чём-то.

Я запрокинул голову, не давая слезам прокатиться волной по моим щекам.

Девушка сочувственно смотрела мне в глаза. Я же избегал зрительного контакта. Мне было страшно. Я знал, что всё, что я тут наговорил, может сыграть против меня.

— Я должна узнать, были ли у Вас самоповреждающие действия. Вы можете подвернуть рукава? Это просто формальность.

Я хрустнул пальцами и, сжав губы, закатал рукава рубашки. Глубокие алые шрамы защипали глаза всем присутствующим. Один из фельдшеров в ужасе отвернулся в другую сторону. Видимо, новенький. Я ощущал этот дикий испуг, повисший в пространстве. Как же давно никто не видел моих рук. Я уже и забыл, что, наверное, это не очень нормально. Резать себя. Рельеф конечностей исказился от огромного количества шрамов и открытых ран. Некоторые из порезов были двухдневной давности, они уже успели покрыться коричневой корочкой. А шрамы от ожогов выглядели будто оспа, сожравшая мои запястья.

Девушка поднесла указательный палец к подбородку и нахмурилась.

— Впечатляет… А это Вы чем сделали? — она указала на тёмно-коричневый струп от ожога.

— Нагрел ножницы над свечой.

— А Вы никогда не думали, что можете умереть, нанося себе именно такие увечья?

— Вы смеётесь? Я только этого и жду.

Девушка начала заполнять бумаги и шёпотом бормотать под нос мой приговор. Я расслышал в её шёпоте слова про сниженную критику, отсутствие витальности и ещё что-то. Не смог разобрать.

— Раз Вам уже исполнилось семнадцать, нужно подписать бумаги о добровольном стационарном лечении, иначе у нас есть все показания на принудительную лекарственную терапию в больнице. Второй вариант длится намного дольше, выписка только через суд. Выбирайте сами.

— Покажите, где подписать, — выдохнул я.

— Здесь и… здесь, — девушка поставила метки на полях, где должна стоять моя подпись. — Вы раньше принимали психотропные препараты? Вижу, интерес у Вас к этому есть.

— Нет, не принимал, но осведомлён.

— Снимите с себя все украшения сразу, в больнице всё равно отберут. У нас разные дети лежат, могут и дёрнуть. Всё колющее и режущее тоже оставьте дома. Полотенца там есть, а вот нужные средства личной гигиены, кроме бритвы, стоит взять с собой, если родственники в ближайшее время не принесут.

— Не принесут, — фыркнул я.

После того, как я собрал вещи, меня сразу взяли под руки. Это злило. Я не псих. Я ведь не псих?

В машине окна были закрыты странными занавесками. Я помнил все повороты дороги наизусть и даже на чистых телесных ощущениях мог представить, проложить теоретический путь в голове, понимая, по какой именно трассе мы едем. Но в какой-то момент сбился. И теперь больше не имел ни малейшего представления о пути.

Со мной сидела врач, следила за каждым движением. Молча.

И тут мы резко остановились.

— Пробка, Алёна Алексеевна, — крикнул водитель с переднего сиденья.

— Плохо, — ответила она. — Включите сирену, так будет быстрее.

Завыл звуковой сигнал, и мы тронулись с места. Мог ли я представить ещё этой ночью, что утром с такими почестями отправлюсь в психушку? Город жил своей жизнью. Город, скрытый за странной занавеской от моих глаз.

Мы вышли из машины скорой помощи. Меня всё ещё держали под руки. Над дверью красовалась надпись «Приёмный покой». Хотя, наверное, от слова «покой» здесь было лишь одно несуразное название. Здание казалось весьма потрёпанным, но мы быстро скрылись за дверьми. Медсестра, сидевшая за компьютером, начала узнавать мои личные данные, но у меня уже заплетался язык. Казалось, сейчас он заполнит собой всю ротовую полость, а это ведь только начало. Пройдёт ещё уйма времени, пока меня определят в наблюдательную палату.

Основная мысль, тревожащая меня, вмещала в себя концепцию антисоциальную. Я не хотел видеть людей. Мне не хотелось находиться в палате рядом с психами. Я ведь не дошёл «до ручки». Другим гораздо хуже, чем мне. Очень многие клинические признаки я в себе переоцениваю.

Меня проводили в маленькую комнату, где сидело три врача. Рядом не было злобных санитаров, как рассказывалось в страшных историях или скорее «байках» моих демонстративных сверстников. Передо мной сидели две девушки и мужчина.

Одна из них носила короткую стрижку. Её пронзительный цепкий взгляд осматривал меня сверху вниз. На ногах у неё были довольно-таки забавные фиолетовые конверсы. Я всегда смотрю на обувь, если уж приходится общаться с людьми. По обуви можно многое рассказать о человеке. Эти кеды, думаю, мог бы носить творческий человек. Необычный.

Рядом с ней девушка постарше на вид. Мне показалось, что она очень строгая. Белая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, выглядывала из-под идеально выглаженного халата. Мужчина же сидел по правую сторону от меня за компьютером.

Зачем он ему?

— С чем привезли? — участливо, но достаточно резко спросила врач в фиолетовых кедах.

— Наверное, у психиатров это называется текущий суицид, — очень тихо ответил я. У меня уже оставалось достаточно мало сил для того, чтобы разговаривать.

Мужчина начал торопливо записывать мои слова, громко щёлкая «пробел» каждый раз, когда я заканчивал мысль.

— Понятно. А с чем связана причина? — отозвалась девушка рядом.

— Неудачный экзистенциальный поиск себя. Впрочем, не нашёл.

Мужчина хихикнул.

В другой раз это бы меня взбесило, но сейчас нет. Моему положению не позавидуешь. Нельзя вести себя агрессивно в таких местах — свяжут.

Леди с короткой стрижкой укоризненно посмотрела на него.

— Это было скорее спонтанное желание или ты долго продумывал план убийства себя?

— Я просто пришёл к этому в какой-то момент. На днях я разбил пустую бутылку крепкого алкоголя и хотел вскрыть себе общую сонную артерию, но что-то меня остановило, и я просто нанёс себе очередные порезы.

— А когда ты делаешь это, возникают ли у тебя какие-то образы? Ты можешь контролировать их?

— Кажется, я понимаю, о чём Вы. Иногда я представляю, как убиваю себя, и от этого мне становится легче. Как будто я уже это сделал. Знаете, слетают привычные границы, и я испытываю эйфорию при мысли о своей смерти. Нередко представляю, как я падаю вниз с соседнего здания или как вскрываю артерии, и ярко-красная кровь начинает фонтанировать.

— А эти образы они насколько близки к реальным картинкам? Ты видишь их с такой же точностью, как и нас, как и других людей?

— Пожалуй всё-таки нет.

Девушка прищурилась, осматривая пол вокруг себя, а потом немного подалась вперёд и продолжила диалог.

— Так, ну хорошо. А интересы у тебя какие-то есть? Чем ты заполняешь своё время?

— В последнее время я… — речь прервалась, я потерял мысль. Стало ужасно стыдно.

На глаза навернулись слёзы.

— Продолжай.

Я всхлипнул и, захлёбываясь от очередных спазмов, постарался сдержаться.

— Сейчас мне трудно себя идентифицировать с каким-либо делом. В прошлом я окончил музыкальную школу и на этом, пожалуй, стоит остановиться. Ни рисунки, ни стихи я не считаю чем-то уместным для описания увлечений.

— Ладно, Константин, пройдём за мной. Посмотрим на твои руки, рост и вес. Уже не будем тебя мучить больше.

Я с трудом встал и отправился за врачами в соседнюю дверь. Вес оказался у меня ниже нормы. После чего последовал вопрос про мой аппетит, которого не было совершенно, а после последовал мой ответ, собственно, про его отсутствие.

— Сними, пожалуйста, верх и низ. Мы посмотрим, насколько всё серьёзно.

Я снял рубашку и футболку, а потом услышал, как кто-то из них поперхнулся. Ссадины были даже на спине. Я раздирал ногтями неровности кожи.

— Ну что, кто берёт? — обратилась девушка к коллегам.

— Мария Дмитриевна, не скромничайте, он Ваш, — строгая леди в выглаженном халате явно не желала возиться с таким ничтожеством.

Девушка в кедах улыбнулась и ещё раз представилась.

— Неужели меня сейчас отведут в наблюдательную палату? Туда, где так много людей?

— У нас нет наблюдательных палат, у нас есть боксы, — ответила Мария Дмитриевна. — Там пациенты сдают анализы, прежде чем их допускают к остальным.

Я облегчённо кивнул, но ужасное чувство тревоги не прекращалось. Оно сопровождало меня каждую секунду: и пока я шёл к острому отделению, и пока медсёстры обшаривали мой рюкзак, и пока я снимал украшения из носа и ушей, которые не снял дома, потому что надеялся на то, что мне разрешат их оставить… Всегда.

Утаить пачку сигарет, спрятанную в пальто, так же не получилось. Мне выдали серую футболку с печатью и проводили до бокса.

Бокс закрывался на две двери специальным ключом. Нигде больше таких не видел. Он был железным, по форме напоминал угол в девяносто градусов, а на кончике гранёный шпенёк. Он вставлялся в скважину, словно дверная ручка. Это и был её прототип, насколько я понял.

Я не знаю который час. Сижу на кровати и не могу уснуть. За окном уже начинает светать, но солнце ещё не выглянуло из-за горизонта. Часов пять утра, наверное. Я очень хочу в туалет, и уже даже стучал в стеклянное окошко, выходящее в коридор. Но никто не подошёл. Тогда я постарался всмотреться в него, как можно левее поворачивая голову. Медсестра на посту мирно похрапывала.

И тут я подумал: «Если я обделаюсь в штаны, то это будут всё ещё мои проблемы или уже их?». Находясь здесь всего несколько часов, я как будто перестал ощущать своё «Я». Это моё тело, их тело, тело науки, достойное лишь медикаментозных экспериментов над собой?

Вчера вечером, когда мне дали одеяло и застелили кровать, я заметил странное существо на соседней койке. Не мог определить его пол очень долго, но потом логически домыслил, что меня не могли положить в бокс с девочкой. У него были длинные кудрявые волосы, это был подрастающий ребёнок, может быть, лет двенадцати. Так вот, сейчас он проснулся и заметил меня. Жуткая улыбка обезобразила его лицо, а в глазах засверкала странная искра безумия. Он начал качаться из стороны в сторону и отводить взгляд, украдкой всё же посматривая на меня, будто бы ему самому было интересно, кто же я всё-таки такой, но он не хотел, чтобы я смотрел на него в ответ.

Последние девять месяцев я постоянно испытываю ощущение тревоги и уже привык к нему. Но со вчерашнего вечера и до настоящего момента оно продолжает усиливаться и прогрессировать. Да ещё и этот слегка странный… Э-э, пациент.

Меня пугают его повторяющиеся движения и то, что он не издаёт никаких звуков, кроме кряхтения и сопения. Вероятно, у него был заложен нос.

И тут мимо окна прошла медсестра. Она мельком взглянула в нашу сторону и, нахмурившись, достала ключ от двери.

— Мальчики, вы чего не спите? — спросила она настороженно.

— Мне срочно нужно в туалет, — выпалил я с таким отчаянием в голосе, что аж самому стало мерзко.

— А чего же ты раньше не сказал?

Я поднял брови и сжал губы, но не стал спорить. Сама ведь знала, что дрыхла без задних ног прямо на посту. Вбегая в ванную комнату, я хотел захлопнуть дверь, но медсестра не дала мне этого сделать, сказав, что все пациенты делают свои дела с открытой дверью. И это нормально. Я был в шоке, но нужно было выбрать: либо я гордо оправляюсь в штаны, либо в то место, которое для этого больше предназначено.

Я вышел из уборной и шлёпнулся на кровать. Мне вдруг стало уже не тревожно, а страшно. На что я согласился? И это ведь только несколько часов. Сколько мне ещё здесь находиться? Я ненавижу себя! Чёрт дернул меня за язык сказать всё, как есть. Лучше бы я никогда не рождался, чем жил вот так: в бесконечном страхе совершить ошибку, наказывая себя за проступки болью.

Снова щелчок.

Открылась сначала одна дверь, потом вторая, а на пороге появилась медсестра, но уже другая. У неё было тучное тело, огромные глаза и слипшиеся от туши ресницы. Она сказала, что у меня сейчас будет «большая миграция» и чихнула. Я посмеялся бы от души в любой другой раз, если бы не эта чёртова тревога, заставляющая трястись всё моё тело, не дающая сомкнуть глаз всю ночь.

— Возьми с собой своё постельное бельё, — шутливо улыбнулась она.

Я покорно кивнул, и мы вышли в коридор, оставив кудрявого мальчика одного в боксе.

В пространстве между дверьми лежал мой рюкзак с вещами, и тучная женщина взяла его в одну руку, а другой придерживала меня за предплечье.

Свет ослеплял глаза, и в отражении стёкол я видел свой измождённый силуэт: сальные клочья чёрных волос, пугающий взгляд с оттенком психической неустойчивости, эта серая больничная футболка с печатью, искусанные до крови губы и шрамы… Шрамы, которые невозможно не заметить.

Какое же ты ничтожество. До чего ты довёл себя? Ты не достоин чего-то лучшего, кроме того, что имеешь сейчас, кусок собачьего дерьма!

Я отвернулся от отражения и стиснул зубы. Мы прошли практически весь коридор, прежде чем остановились около бокса номер «шесть». Это явно отсылка.

Когда мы вошли внутрь, я спрятал рюкзак в ящик.

В шестом боксе уже было двое ребят.

— Тётя Женя, а Вы верите в домового? — спросил парень, лежавший у самого окошка, выходящего в коридор.

Он был коротко пострижен. Всего пару-тройку месяцев назад, наверное, был совсем под единичку.

— Я сама домовой, — отозвалась тётя Женя.

— Не уходите, пожалуйста! — набросился на неё другой парень с объятиями.

И я понял, что мне ужасно непривычно. Больше изоляции! Может сделать какую-нибудь дикую стереотипную психическую хрень, чтобы меня отослали в одиночное место?

— А вы знаете, как зовут жену домового? — тётя Женя поставила два указательных пальца к вискам, изображая рога. — Домаха!

Я не выдержал и съязвил: «Так, значит, Вы лесбиянка?».

Глаза тёти Жени стали круглыми, как два фарфоровых блюдца, и она поспешила уйти.

Как только захлопнулась дверь, громкий хохот обрушился землетрясением на всё первое отделение. Они ржали как никогда в своей жизни.

Мне стало ещё хуже, поэтому я просто молча постелил бельё на кровать, находившуюся слева от окна, выходившего на улицу, и отвернулся к стене.

Может зря я сказал это?..

Я открыл глаза. По ощущениям проспал всего часа два. Но как же мне не хотелось просыпаться. Не из-за того, что я не спал несколько суток, а из-за того, что когда ты спишь, возникает иллюзия смерти. А мне просто хотелось выделить всю мою жизнь синим полем и нажать «Delete».

Курить охота. Я готов убить кого угодно за сигарету. Я уже чувствую этот горьковатый аромат табака, как я жадно втягиваю угарный газ через фильтр. О, мучительная фрустрация!

И тут я вздрогнул от чьего-то прикосновения и в ярости обернулся назад.

Я хотел бы сказать им, чтобы они не касались меня без моего согласия, но тут же вспомнил, что, качая права по защите своих личных границ, я должен их хотя бы иметь. Но о чём тут можно говорить, если для меня размыты границы моего собственного тела?

— Что вам нужно от меня? — спросил я.

— Мы теперь соседи, нам тут куковать ещё от пяти дней, — сказал парень с выбритыми волосами.

— От пяти до скольки? — поинтересовался я в ответ.

— А ты посмотри на стену. Люди здесь дни считают до перевода в общее отделение. Где-то шестнадцать палочек, где-то шесть, — улыбнулся другой парень.

Только сейчас я смог разглядеть его лицо: достаточно симпатичный молодой человек, с веснушками и розовыми волосами. Пряди выглядели ярко, словно он совсем недавно решился на такой эксперимент. Ну или хорошенько следит за цветом волос продолжительное время. Стало немного завидно, что у него есть на это силы. У меня-то их не хватает даже на то, чтобы банально помыть голову.

— А чем они эти палочки чертят? — назревает у меня очередной вопрос.

— Вон там, — он показал на плинтус под кроватью. — Мы все им пользуемся. Отковыриваем и острым краем рисуем на стенах.

— Ясно, — буркнул я, отводя взгляд на потрёпанный линолеум.

— Ну так что, расскажешь, как ты попал сюда? — снова начал донимать меня парень с веснушками. — Меня, кстати, Эмиль зовут. А его — Алекс.

— Меня Константин. Но я не намерен разговаривать об этом сегодня.

— Ну-у, хочешь, мы сначала расскажем о том, как оказались в дурке? — заворковал юноша.

— Нет.

Парни переглянулись и снова начали безбожно смеяться.

— Эта была лёгкая для него, Валлен! — кричал Эмиль.

— Он дал изейшую! — вторил ему Алекс.

Они схватились за животы и попытались отдышаться, выкрикивая что-то вроде: «Макс Мирный, Лев жирный!».

Я взрывался от этого бесполезного шума, как же я ненавидел этих двух идиотов!

— Это больница и люди здесь, очевидно, больные! Я не знаю, что с вами не так, но прекратите этот кошмар!

Парень с веснушками попытался сделать серьёзное лицо и продолжил: «Даже если ты в своем сознании настолько преисполнился, что как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет проживаешь на триллионах и триллионах таких же планет, как эта Земля. Даже если тебе этот мир абсолютно понятен, и ищешь ты только одного: покоя, умиротворения и вот этой гармонии от слияния с бесконечно вечным, от созерцания этого великого фрактального подобия и от вот этого замечательного всеединства существа бесконечно вечного, то тебе явно не в этот бокс».

Алекс залился смехом: «Иди суетись, это твой горизонт познания и ощущения, но он несоизмеримо мелок, по сравнению с моим! Я иду любоваться мирозданием, а ты идёшь преисполняться в гранях!».

— Да заткнитесь вы уже, чёрт бы вас побрал! Невозможно придумать ничего более интеллектуального, чем цитировать бездарные шутки из сети, придуманные олигофренами?

Внезапно лицо парня с розовыми волосами стало действительно строгим.

— Не обесценивай наше состояние и не сравнивай его со своим, считая себя тут самым психически изуродованным. Ты жалеешь себя слишком много и не пытаешься вылезти из дерьма, в которое себя втянул. А мы пытаемся. И в этом разница между нами, малыш.

Он замолчал.

Меня задели его слова. Наверное, потому что это правда. Я почувствовал себя действительно униженным. Он прав, он прав… Я никчёмный, агрессивный, вспыльчивый, эгоистичный, не приспособленный к социальной жизни, придурок.

— Ладно, Эмиль, эта ситуация не стоит ссоры. Всё в порядке, — примирительно протянул Алекс.

Я прикрыл руки одеялом, заметив пристальный взгляд Эмиля.

— Мы всё видели уже, не прячь, — он взял со стола, привинченного к полу, скрученную бумажку и начал имитировать курение сигареты. — Так вот за что тебя заперли.

— Что ты делаешь? — в недоумении пробормотал я.

— Тут совсем рехнуться можно без сигарет. А ты куришь? — Эмиль протянул мне бумажку двумя пальцами.

— Но это же совсем не то… У меня химическая зависимость, а не психологическая.

— Ну, снафф у нас отобрали, малыш, бери что есть. Можешь ещё с закрытыми глазами покрутиться для должного эффекта. Ну или искусственно вызвать гипоксию. На твоё усмотрение.

Щелкнула дверь. Завтрак. Обычно в больницах он начинается в девять утра.

Эмиль подбежал за тарелками и чашками, подмигивая медсёстрам. К нам вошла женщина преклонного возраста в огромных линзах. Она подозвала к себе Алекса и сказала, чтобы тот собирал вещи. Его переселяют.

Что ж такое, зачем постоянно всех переселять? Какая разница, кто где лежит?

— Наверное, плохие анализы пришли, — с грустью буркнул Эмиль. — А вообще-то, он здесь совершенно случайно! —

Эмиль усмехнулся.

— Что это значит? — переспросил я

— Эй, я пока ещё не ушёл, чтобы так нахально меня обсуждать, гномы, — протяжно и недовольно произнёс бритый.

— Это кто ещё гном?! — завопил Эмиль и начал щекотать его.

М-да, вот это у них, конечно, компашка слетевших наглухо…

Эмиль уже собрался смачно чмокнуть Алекса, но медсестра остановила этот процесс, сказав, что у того энтеробиоз.

— Фу, — Эмиль хлопнул бритого по плечу. — А я-то уж собрался тебя облобызать на прощание.

Я поморщился. Мне не было жаль Алекса. Я вообще придерживался стратегии: «Меньше народу — больше кислороду», но по лицу Эмиля было заметно, что он переживает.

— Вообще-то острицы передаются только через грязные руки. И аутореинвазивно. Но, пожалуй, это не столь важно в данном случае, — мерзким голосом пробормотал я, а потом пожалел о сказанном. Я стал таким же нарциссичным и мерзким, как моя мать, за всё то время, что рос под её контролем.

— Заткнись, умник, — посмеялся Эмиль и показал мне язык.

Медсестра забрала тарелку Алекса с кашей и чай, повела его в бокс напротив нашего.

Эмиль увлечённо смотрел в окошко. Он собрал пальцы обеих рук в «сердечко» и показал бритому.

— Ну что, Бухенвальдский крепыш, наберём в весе?

— Не хочется есть что-то, — вздохнул я.

В боксе сразу повисла тишина. Как же хорошо, что никто не жужжит на ухо.

У меня снова возникло это странное чувство, как будто я под стеклом. Будто вижу от первого лица, как свисают на глаза мои чёрные волосы. Нахожусь здесь словно впервые и одновременно целую вечность. Но это было неприятное ощущение. Я был на грани распада, расщепления собственной идентичности. Казалось, что ещё один маленький «я» смотрит изнутри каждой из глазниц по отдельности. Всё было в отдалённой перспективе и словно через чёрную киноленту с помехами.

Я встал из-за стола и неуверенно начал взывать стуком в коридор, ожидая щелчок двери.

Открыла тётя Женя.

— Чего тебе?

— Можете открыть уборную?

Она быстро открыла ключом туалет и снова вышла, растворяясь в суете персонала.

Я снял больничную футболку и остальные вещи. Мне нужно было срочно прийти в себя под холодной водой, иначе эти ощущения меня бы разрушили. Я осмотрел помещение на наличие выпирающих балок или ручек, труб… Можно ли здесь повеситься на трусах? Думаю, нет. Разве что на кран можно накинуть произвольную петлю из панталон, но под весом моего тела, пусть и сравнительно низкого, я разнесу тут весь бокс и получу за это нагоняй. Останусь здесь навсегда.

Я включил холодную воду и забрался в ванную. Пробки здесь не было, чтобы никто не утопился. Включая меня. Ноги обдало ледяной водой, а руки моментально покрылись мурашками. Я начал считать про себя: «Раз… Два… Три!». Направил душ прямо на лицо. Капли воды стекали по багровым щекам. Ноги и грудь уже горели изнутри, а я всё лил и лил воду себе на лицо. Время остановилось. Я прекратил подачу воды и лёг спиной на дно так, чтобы было видно тусклый свет лампы. Пусто. Курить хочется невыносимо! Затянуться хотя бы один единственный раз, а потом прижечь себя! И ещё покрутить окурком по запястью, чтобы опаленный верхний слой кожи сжался в комок.

Я начал болезненно и прерывисто дышать, и это вскоре запустило цепную реакцию. Громкий хрипловатый стон невольно вырвался у меня из горла, а потом взахлёб следующий. Крики становились шире и звучнее, и я перестал слышать то, что происходило вокруг. Я зажмурил глаза, сел на колени и за истерикой не мог уже разобрать реальности происходящего. Я жалкий, жалкий кусок дерьма! Почему тогда я не убил себя? Почему?! В голове по кругу проносились одни и те же фразы, внутренние голоса создавали монолог о том, что я ничтожество, перекрикивая друг друга. Или это я кричу на себя с такой яростью? Сдохни, сдохни, сдохни! Уничтожь себя! Ты не достоин жизни…

Внутренняя борьба

Поле. Серое небо. Увядшие цветы. Безжизненные колосья купают тонкие стебли в пепле. Я помню только то, как закрыл глаза, а что было дальше? Здесь прохладно. Даже зябко. Ветер гнёт полумёртвые кроны сухих деревьев вдали. Пахнет огнём и дымом, но в то же время свежесть недавно прошедшего дождя позволяет вдохнуть полной грудью. Я вышел на холм, оглядываясь по сторонам, и увидел внизу фигуру человека.

— Эй, кто Вы? Как я попал сюда? — закричал я незнакомцу.

Силуэт встал, и тут я уже смог различить пол, пусть и особых гендерных признаков человек не выдавал в своей одежде и движениях. Неестественная худоба, большой чёрный колпак с белым помпоном, комбинезон. Тоже чёрно-белый. Он начал бежать ко мне что есть сил. Это начинало меня пугать, потому что выглядел он больно странно. И вот вблизи я увидел, что на щеках у него разводы, как у клоуна, а на губах — помада. Депрессивный шут? Как занятно…

И тут клоун показал рукой на меня, начал рассказывать что-то жестами.

Что он хочет сказать мне?

— Я… Я не понимаю тебя, — произнёс я озадаченно.

Клоун долго смотрел на меня вопрошающими глазами, а потом схватил за футболку, будто говоря: «Иди за мной».

Через какое-то время мы добрались до леса. Неужели этот молодой человек хочет, чтобы я пошёл за ним в чащу?

Я увидел маленькую хижину вдалеке. Наверное, нам туда. В лачуге горел тусклый свет от свечей. Там явно был кто-то ещё. Парень пытался что-то снова сказать мне. Мычал, шевелил губами и периодически показывал жесты. Я ничего не понимал, меня разъедали до язв волны животного страха.

Шут постучал в дверь, и нам открыла высокая девушка с хвостом и волчьими ушами. Я удивлённо протёр глаза.

Клоун набросился на девушку, поднёс руку к виску, а потом с вытянутым указательным пальцем отдалил её от лица.

— Константин?! — воскликнула волчица.

— Может хоть ты объяснишь мне… Где я и что происходит? — с облегчением в голосе спросил я, предвкушая долгожданное разъяснение всего этого фарса.

— Проходи, пожалуйста, я попробую рассказать всё, что тебе не понятно, — сказала девушка. — Меня зовут Клементина.

— Я Константин. Хотя, очевидно, ты уже осведомлена. Прости, но что означают эти жесты? — я попытался изобразить то, что шут показал мне при встрече.

— Он хотел сказать, что ты должен помочь ему. Нам, — отводя взгляд на стену, выдохнула Клементина.

Я смутился.

— Но как я могу помочь и чем?

— Твой папаша выпустил демонов в наш мир! — закричала девушка, не сдержавшись.

Сжав губы, я вспомнил образ отца: неприятный человек, очень жестокий, гневливый, самоуправный, но не одержимый. Ни о каких демонах и речи быть не может. Да, он настоящий психопат, мне даже страшно представлять его образ в голове, я стараюсь отбрасывать все мысли об этом ублюдке и каждый раз вжимаю голову в плечи при этих воспоминаниях, ожидая удара. Но он вовсе не Дьявол. Он просто мерзкий подонок. Таких много в этом мире.

— Я атеист. Ни в бога, ни в чёрта не верю. А мой «папаша» никого в ваш мир не выпускал. Всё это ложь.

— И это ложь? — волчица подняла пряди кудрявых волос у затылка, показав мне перевёрнутую букву «В» на шее. Она была будто вырезана чем-то острым.

Я нахмурился. Клоун тоже указал мне на свою шею, но его знак гораздо труднее описать. Даже слова подобрать сложно.

— А это твоя метка несчастья, — грустно шепнула мне на ухо Клементина, проводя пальцем по моему шраму на том же месте, что и у них.

— Вы хотите сказать, что все мои беды из-за какого-то шрама? Да кто вы, чёрт возьми, такие?

Волчица достала запечатанный конверт из-под мехового воротника на её плечах.

Я развернул его и, посмотрев на девушку, недоверчиво начал читать про себя:

В огромном замке жил Кларин,

Шутом работал за еду.

Кормил мясцом придворных псин,

Кобылам надевал гурту.

Но слава шла о нём в округе,

О том, что шут он и танцор.

И все хотели на досуге

Прийти взглянуть ему в лицо.

И к того замка властелину

Пришло из ада вдруг письмо:

«Родилось два прекрасных сына

У тех, кто воплощает зло».

В письме том просит Дьявол пылко,

Чтоб Клоун взялся развлекать

Толпу «Фурфуров» и «Сабнаков»

И демоническую знать.

Кларин надел свои наряды

И в пряди ленточки заплёл.

И вот в сиянии заката

Шут в преисподнюю пришёл.

Копыта бурно застучали,

И заревел Ваалберит:

«Пусть дети зла счастлИвы станут,

Тогда путь в ад тебе открыт!

Ты будешь жить в роскошном доме

И есть вкуснейшую еду.

Такие славные хоромы

Не видеть бедному шуту».

Достал Кларин из сумки скрипку,

Ланиты чмокнув детям зла.

И подарил свою улыбку

Обыкновенного шута.

Но взгляд его скользил к портеру,

В попытке Дьявола узрить,

Но только маску-полусферу

Он смог во мраке различить.

И тут же с языка Кларина

Сорвались громкие слова:

«Так о тебе кричит молва,

Что велика твоя гордыня,

Но маску, бражник, носишь ты

От необычнейшей нужды:

Уродца выродила мать,

А маска — бесов не пугать»

И клоун, рот себе зажав,

Зажмурил очи от боязни,

Но из портера тёмный граф

Провозгласил вердикт о казни.

В темнице долго шут сидел,

Так было холодно и страшно.

И на таро, как ни крути,

Всё выпадает карта «башня».

На утро взял его палач,

При всех язык ему он вырвал,

Раздался вдруг Кларина плач,

И был он жалок и противен.

Теперь живёт совсем один

И кормит он зверей.

И каждый день рычанье псин

И ржание коней.

Я резко открыл глаза. За окном шёл ливень. В боксе никого не было. Только зелёная лампа над входной дверью еле-еле освещала помещение. Страшно и очень неуютно. Через стекло было слышно глухие шаги в коридоре.

Я повернул голову к стене и перевернулся на живот, пряча руки под подушку. На зелёной штукатурке было выцарапано много надписей. Чей-то инстаграм (данная социальная сеть является запрещенной на территории РФ), «КГ-шники дебилы», «4:20», «Синий кит», «Макс Мирный», «Лев жирный» и «Он дал изейшую». Более чем уверен, что последнее написали Эмиль и Алекс в своём маниакальном дурмане…

И всё-таки какой же странный сон мне только что приснился.

Хотелось сесть на кровати, но тело будто прилипло к простыне. Страшно, мерзко, противно от себя… От собственного бессилия.

Грузные тяжёлые капли барабанили по стеклу и железному выступу снаружи. С белой решётки стекали струи дождя.

Я снова услышал звук открывающихся дверей. В бокс вошёл Эмиль и пышная девушка с темно подведёнными огромными глазами.

— Клингер — это Вы? Идёмте, — она грустно улыбнулась и, придерживая правой рукой тёмно-синюю папку, левой подозвала к себе.

Я неохотно попытался встать. Тело было ватным, движения слабыми и медленными из-за того нервного срыва в уборной. Пружины гнулись подо мной, веки смыкались. Всё моё существо противилось этому. Эмиль кинул подбадривающий взгляд в мою сторону, который я проигнорировал. Встал через силу и вышел в коридор под руку с девушкой. Мы зашли в кабинет со светло-коричневыми диванами и стулом. Девушка представилась Екатериной и предложила выбрать место. Я примостился на край дивана. Мне было неловко. Екатерина села напротив меня, пододвинув стул.

— Константин, верно? — переспросила девушка.

— Верно, — сухо ответил я.

— Так, я думаю, будет легче, если мы перейдём на «ты», не против такого предложения?

— Не против, если Вы перейдёте со мной на «ты».

— Хорошо. Я клинический психолог-диагност, у меня есть для тебя несколько тестов. Не беспокойся, это нужно для того, чтобы лучше тебя понять. Ладно? — Екатерина достала из папки тетрадь. — Сколько тебе лет? Расскажи о себе как можно более подробно.

— Мне семнадцать. Я много чем занимался, сейчас это не имеет значения. И я не имею значения. Все специфичные продукты своей деятельности я хранил только для себя, поэтому за их кривизну никто не мог осудить меня. И я бы больше не хотел продолжать про себя говорить, если честно. Мне мерзко.

— Продукты своей деятельности… Мило. Почему тебе мерзко говорить о себе?

— Я был мерзким всегда. У меня всю жизнь был отвратительный характер.

— Ты говоришь о своей жизни буквально в прошедшем времени. Ты это замечаешь?

— Разве? — тихо сказал я. — Я не думал, что это вообще важно. То есть… — мысли куда-то пропали, я потерял нить диалога. Я забыл вопрос психолога и то, что хотел сказать. — В смысле… Наверное, я просто долго готовился к тому, что меня не будет. Никогда.

— Хм-м… Ещё ты сказал про то, что ты не показываешь, как ты выразился, «продукты деятельности», поэтому тебя никто не сможет осудить. А что случилось бы, если бы кто-то их всё-таки увидел? — спросила Екатерина, приготовившись записывать мой ответ в тетрадь.

— Не думаю, что что-то хорошее, — я сжался и отвернул голову, чтобы уменьшить страх от близкого контакта.

— Ну ладно, Константин, сейчас я дам тебе тест. Ты должен выбрать лишнюю картинку и объяснить, почему ты её исключил. Дай общее название тем предметам, которые остались.

Екатерина достала из папки несколько блоков по четыре картинки на каждом.

На первом блоке были изображены весы, термометр, очки и часы. Я исключил очки практически сразу, но для того, чтобы подумать над названием оставшихся компонентов, пришлось поразмыслить. В конце концов я выдал слово «измерительные приборы». Психолог записывала все мои ответы в тетрадь.

Я кратко выделял лишний предмет или животное, а потом так же кратко говорил, к какой группе относятся остальные картинки. На это уходило слишком много времени, и я ругал себя за свою глупость.

Кошка. Растения. Книга. Ёмкости для хранения вещей. Нога. Обувь, — выдавливал я из себя. Над некоторыми картинками я зависал ещё дольше. К примеру, блок с пионом, яблоком, книгой и пальто поставил меня в полный тупик. Прежде чем я ответил то, что лишний здесь пион, я вздыхал, сопел, думал и снова корил себя за медлительность. Логика ответа заключалась в том, что яблоко, шуба и книга несут в себе удовлетворение для потребностей человека: избавление от голода, обеспечение тепла замёрзшему телу и духовное обогащение. Пион же несёт в себе исключительно эстетическую подоплёку, конкретно для людей.

Екатерина удивилась, но записала мой ответ, и мы продолжили диагностику. После завершения этого этапа девушка предложила мне пройти тест на память.

— Я продиктую тебе десять слов, ты должен мне их повторить. Если у тебя не получится назвать все, я повторю их ещё раз. Не волнуйся, если что-то не назовёшь, это просто тест, хорошо? — ласково спросила Екатерина.

— Кажется, я уже проходил похожий тест. Давайте попробуем.

Психолог положила папку на колени и начала читать слова, делая между ними небольшие паузы: «Дым, сон, шар, пух, звон, куст, час, лёд, ночь, пень».

— Дым, сон, шар, пух, пень… — попробовал повторить за ней я, порядком удивившись тому, что я так мало всего вспомнил.

— Угу, — Екатерина записала количество слов в тетрадь и снова повторила мне задание.

— Дым, сон, шар, час, ночь, звон. — ответил я. Сколько слов я ещё не назвал?

— Четыре, — сказала девушка и вновь воспроизвела вышесказанное.

Она читала эти слова всего в третий раз, но я их уже ненавидел. Год назад я с первого раза называл девять предметов, а со второго я называл все. Какой же я ничтожно глупый, боже, как можно было допустить такой регресс развития?

— Ночь, пух, сон, звон, пень, ночь, шар… — уже шептал я. Слёзы катились по моим щекам от стыда. — Простите, пожалуйста.

— За что? Тебе не стоит извиняться. Что вызвало у тебя слёзы?

— Я такой глупый… Извините… Я проходил этот тест год назад, и всё выходило буквально на второй раз, — задыхался я.

— Ты не глупый. Так, давай мы сейчас оставим это задание, но ты в конце нашей диагностики повторишь то, что вспомнишь, ладно?

Голос Екатерины меня немного успокоил. Её доброжелательность была так несвойственна всем тем, кто меня окружал последние несколько лет. От этого только сильнее хотелось разреветься, но я старался сдержаться изо всех сил, чтобы не раздражать её. Ведь я только и делаю, что приношу людям хлопоты. Пора бы просто смириться и принять то, что у меня всё хорошо, ведь я не достоин помощи. Другим гораздо хуже, чем мне. Я уверен, в этой больнице я только занимаю место для того человека, которому на самом деле плохо.

Слёзы начинают идти с ещё большей интенсивностью.

Господи, какой же ты омерзительный, как же я тебя ненавижу! Ты самый ужасный из всех нытиков, которые только существуют! Самый безвольный и слабохарактерный кусок дерьма. Ты не можешь справиться со своими эмоциональными всплесками, что уж тут говорить о реальности? Ты убогое чмо, безнадёжный комок грязи. Лучше бы тебя никогда не было, заткни свой рот, чтобы ненароком не ляпнуть ещё какого-нибудь абсурда, ты и так уже создал впечатление помойной тряпки, необразованного неудачника. Может быть, ты снова решишь всё испортить? Давай же! Это то, что у тебя получается лучше всего остального. Да кому ты врёшь? Это единственное, что у тебя вообще выходит осуществлять!

— Константин? — обратилась ко мне Екатерина, — Мы можем продолжить?

— Я в порядке, — соврал я.

Дальше были тесты на внимательность с таблицей цифр. Было сложно. Я слишком долго делал этот тест, посматривая на секундомер в её телефоне. Иногда время достигало более минуты. Намного больше минуты.

Потом тест Люшера с цветными карточками. Екатерина попросила повторить задание, необязательно выкладывая предыдущий ответ. Но я всё-таки снова выложил те же карточки.

— Возьми этот лист и выбери любой карандаш, который тебе понравится. Нарисуй мне свою семью, — сказала она, предлагая новое задание.

Вот чёрт. Как будто знает, во что самое наболевшее ткнуть. Все люди только и норовят сделать мне больно.

Я взял чёрный карандаш и нарисовал себя. Максимально схематично и неаккуратно. Мне очень не хотелось выполнять это задание.

— Это ты? А где все остальные? — Уточнила психолог.

— Я не хочу их рисовать. Они не моя семья больше, — угрюмо процеживал я сквозь зубы.

— Ты злишься сейчас?

— Я прошу, дайте мне другое задание, — склонив голову, я закрыл руками лицо.

— Ты не хочешь сказать мне, почему тебе так неприятно рисовать свою семью?

— Нет, — отрезал я.

— Ладно, Константин. У меня есть для тебя последний тест, в котором нужно рисовать: придумай и нарисуй несуществующее животное. Это должно быть животное, которого никогда раньше не было ни в сказках, ни в фильмах, ни в мультфильмах, ни в мифах, нигде-нигде. Вот тебе чистый лист бумаги, выбери любой карандаш, а потом я задам несколько вопросов.

Это тестирование показалось мне намного легче, чем последние два. Я взял простой карандаш и начал проводить много маленьких штрихов, которые образовывали будущую голову существа. Штрихи были еле-еле видны, я прикрыл рисунок рукой от Екатерины, чтобы она не смогла его оценивать раньше времени.

Спустя несколько минут у меня уже вышло бледное двухголовое многоглазое чудовище с шипами и хвостом. Его тело и голова срослись между собой, образовывая диффузное бесформенное нечто. Шипы торчали в разные стороны, зрачков в глазах было практически не различить, рта у существа тоже не было, как и ушей, а хвост находился слева и был опущен вниз. Кожа в некоторых местах походила на волны болотной грязи.

— Оно выглядит не очень счастливым, на сколько мне видно, — сказала психолог. — Как бы ты хотел его назвать?

— Морсмут, может быть, — сказал я.

— Это мальчик или девочка, сколько ему лет?

— Морсмуты — гермафродиты. Они размножаются, как гидры, почкованием. Оно не знает, когда оно появилось, потому что морсмуты не празднуют дни рождения и не отсчитывают время жизни. Но ему уже достаточно много лет. Больше ста. Но, учитывая то, что живут они примерно лет до ста двадцати, большую часть своего существования он уже отбыл.

— Где оно живёт, с кем? — дописывая мои слова в тетрадь, спрашивала девушка. — Есть ли у него близкие?

— Они живут в норах, но рано или поздно из этих нор морсмутов выгоняют огромные черви, от которых шипы уже не защищают, — я показал ладонью на места, где на рисунке были острые грани толстых игл. — Они не поддерживают контактов со своей семьёй, а точнее, с организмом-родителем, потому что он бросает их на произвол судьбы ещё в детстве. Морсмутов очень много, поэтому так задумано, что выживает лишь тот, кто оказался сильнейшим и смог справиться без помощи материнского организма.

— Поняла. Чем они питаются? — психолог внимательно слушала, но её лицо не выражало ни одной эмоции, она стала очень серьёзной и задумчивой.

— Они питаются грязью, поэтому сами они выглядят, как грязь. Ведь мы то, что мы едим. А когда грязи поблизости нет, то они едят друг друга. Однако и морсмутов поблизости иногда не оказывается, тогда через микросхемы, встроенные в их организмы, они считывают негативные мысли людей из параллельного измерения и питаются ими. К середине своей жизни они накапливают определённое количество разного содержания негатива, и высшая материя определяет их в касту «грустных мыслей» или «агрессивных мыслей», смотря какие мысли они любили есть больше всего. После такого «Определения» морсмуты могут влиять на целые группы людей, учитывая свой уровень силы…

Я сам не знал, откуда я всё это придумал. Но с каждым словом мне самому становилось всё более необычно представлять этих существ.

— И как же они проводят день? Чем предпочитают заниматься?

— Удовлетворяют свои физические потребности, либо скучают, размышляя о бренности существования.

— У него есть друзья или враги? — продолжала задавать вопросы девушка.

— У него нет друзей, а враги, как я уже сказал, у морсмутов — огромные черви, которые выселяют их из нор…

— Поняла тебя. Можно я сохраню этот рисунок? — спросила психолог.

— Берите, — я протянул ей лист бумаги.

Екатерина ещё раз взглянула на моё «художество» и добавила: «ощущение от него, конечно, печальное. Хочется его пожалеть. Но в то же время он немного пугает и отталкивает».

— Вы описываете мой рисунок так же, как другие люди описывают меня.

— Ты ведь заметил, что он на тебя во многом похож. Это задание и заключалось в том, чтобы ты рассказал о своей жизни рисунком.

— Ну да, я догадывался… Ну что, я совсем невменяемый, да?

— Скажу тебе пока только то, что на лицо нестандартность мышления, свойственная людям замкнутым и творческим. Ты эксцентричен, но не демонстративен. Приятно иметь дело с таким пациентом, — сказала она. Но мне только и казалось, что это фальшь. Что она просто делает это из жалости. — О результатах ты потом сможешь поговорить с врачом, если Мария Дмитриевна посчитает это безопасным для тебя. А теперь давай я дам тебе на выбор восемь картинок. Тебе нужно выбрать из них две. Это могут быть предметы и персонажи, придумай, что могло бы произойти с ними. Дай название этой истории.

Она показала мне восемь рисунков, на которых были изображены летящий над деревней парашютист, нож, дерево, очень странный пятнистый динозавр, цыплёнок с длинными ресницами, мышь, поднявшая кверху лапы, извергающийся вулкан и старый замок. Мне захотелось выбрать дерево и мышонка. Признаться, я очень люблю тему леса. Некоторое время назад, да и сейчас ситуация не особо изменилась, я был до смерти влюблён в своего психотерапевта. В подробности я стараюсь не уходить, ведь размышления о ней всегда приводят меня к нервному срыву. Я пытался подарить ей подарок на её день рождения. Любой другой на моём месте выбрал бы купить что-то, но я маниакально бегал по лесу и собирал цветы в большой сборник сочинений Маяковского. Пока эти цветы сушились, я старил листы бумаги в чёрном чае, чтобы создать эффект колдовской книги или чего-то подобного. Делал корешок для травника, изучал скандинавскую и кельтскую мифологии, чтобы потом написать туда легенды и мифы. Я очень много потратил на это сил и времени, а по итогу получил замечательную книжицу со стихами, сказаниями и вклеенными туда цветами и листьями. Звучит интересно, да только она не забрала этот подарок. Сказать, что я был в отчаянии — не сказать ничего. Наверное, после этого и стало понемногу уходить моё жизнелюбие. Раньше я вспоминал о ней каждый день, это была навязчивая патологическая влюблённость, которую я не мог больше контролировать, но на которую в определённый момент перестало хватать сил. Я считал дни до встречи с ней, но это просто стало очередной зависимостью. Я сбился со счёта где-то на цифре «478», всё ещё вспоминая о ней каждую дьявольскую ночь.

Я поднёс руку к лицу, касаясь указательным пальцем кончика носа, и попытался начать рассказывать историю:

«Жило-было дерево в густой чаще. Оно было высохшее и грузное. Ему не хватало света, потому что другие молодые деревья тянулись ввысь, забирая шириной своей кроны всё солнечное тепло… Поэтому у высохшего дерева опали листья, согнулись ветви, и оно превратилось в скрипучую корягу. Вдруг дерево увидело больную мышку, которая легла под его корнями, взывая о помощи. Она жалобно пищала очень долго, прежде чем её медленно начала сжирать предсмертная агония. Но у дерева не было сил помочь несчастной мышке. Оно было плотно усажено в землю, без возможности даже пошевелиться. Да и как обыкновенное дерево может спасти жизнь? И тогда оно горько заплакало, роняя последний полупрозрачный лист на уже безжизненное тело мышки. Теперь ему остаётся только ждать, когда оно наконец засохнет навсегда…».

Екатерина подняла брови и опустила взгляд, записывая цифры в свою тетрадь.

— Что ж, Константин, на сегодня мы с тобой, пожалуй, закончим. Но, перед этим, просто попробуй вспомнить те слова, которые я тебе диктовала в начале нашей беседы.

— Не хочу их вспоминать, — отозвался я.

— Почему же?

— Боюсь ошибиться, а ошибки мне очень нелегко даются. Просто взгляните на меня, я уже не понимаю, идёт ли во мне моя привычная внутренняя борьба с самим собой, или все воины давным-давно погибли. Не стоит.

— Ну тогда пойдём со мной. Я отведу тебя обратно, — психолог улыбнулась, но было в этой улыбке то ли что-то печальное, то ли что-то уставшее, не могу разобрать. Неужели это я её так нагрузил?

Наутро, после прошедшего дождя, я представил себе запах свежести, но окно было закрыто, и я не мог вдохнуть его. Сегодня я снова плохо спал, просыпаясь за ночь раза четыре-пять. Мне абсолютно ничего не снилось.

К нам уже приходили медсёстры с завтраком и таблетками. Я посмотрел на Эмиля, положившего свою таблетку в ладонь. Он поднёс её ко рту, но после этого ловким движением выпрямил руку, и медикамент скатился прямо в длинный рукав его свитера. После чего Эмиль с честнейшими глазами показал язык медсестре, в знак того, что он принял препарат.

Я прекрасно понимаю, когда ты можешь соврать родителям о том, что выпил сироп от кашля. Но ведь не такие вещи? Это же психотропные вещества, с которыми нельзя шутить, почему так сложно это понять? Сейчас же я укоризненно смотрел в его сторону и, кажется, мы оба понимали, что означает мой поедающий взгляд.

— Ты не выпил таблетку, правильно ли я понимаю? — я осуждающе посмотрел на него после того, как ушла медсестра.

— Да, ты всё правильно понял. И что же, теперь ты будешь читать мне нотации? Я не так уж и опасен для общества, как считает мой врач, уж поверь. То, из-за чего я попал сюда, произошло случайно. Я соткан из случайностей. Даже моё нахождение в боксе с суицидентом не имеет под собой смысловой подоплёки, — начал бесплодно размышлять Эмиль. — Мы все здесь распределены между боксами по причине госпитализации, а моя причина кроется не в том, что я наношу себе повреждения, ведь я полтора года не резал себя. Три дня назад только это… Пришлось.

— Что ты имеешь в виду? Через полтора года привычка уходит, и надобность в нанесении себе ран точно так же исчезает, — неодобрительно начал спор я.

Эмиль глубоко вдохнул.

— Биполярное расстройство обычно в моём возрасте не ставят, но в предыдущую мою госпитализацию мне об этом диагнозе твердили все врачи. В выписке я лишь увидел сухое «F32.1». Эпизоды повышенного настроения и чрезмерной болтливости у меня циклично чередуются с угнетённым состоянием. Сейчас я не вижу у себя особых изменений в аффективном плане, но три дня назад я воткнул в отца ножницы из-за того, что сильно разозлился. Мать вызвала психиатров, а я испугался, что меня отправят в отделение к шизофреникам, поэтому порезал предплечье в попытке попасть в кризисное.

Я был в шоке от его рассказа. Как можно воткнуть ножницы в собственного отца, но при этом беспокоиться только о том, чтобы тебя не отправили к острым больным? Это как-то чересчур эгоистично. Я тоже пылал раньше желанием врезать своим родным, но никогда подобного не осуществлял, пытаясь подавить любые агрессивные тенденции. Когда отец унижал и критиковал меня, я ждал, когда он закончит свои пытки надо мной. Иногда, когда отец начинал орать, расшвыривая предметы и поливая меня дерьмом, я прятался в туалет, потому что это было единственное место, дверь которого закрывалась изнутри.

Поэтому о себе я знаю бесконечный перечень оскорблений и то, что я склонен к чтению моралей себе и другим из-за обострённого чувства справедливости. Эмиль был мне более приятен и близок, чем Алекс. Наверное, это из-за того, что сейчас мы имеем возможность поговорить. Я так долго жил в одиночестве, что уже и забыл о том, что с людьми можно просто общаться. Без страха, чувства вины и агрессии. Думаю, должно пройти ещё очень много времени, чтобы я просто привык к этому факту. Может быть, для того, чтобы чувствовать себя лучше, нужно сделать шаг к исцелению? Пусть этот шаг будет кривым и хромым, но я попробую поговорить с ним.

— Что ж, ладно, я не хочу осуждать тебя. Осуждение было бы уместно, если бы ты был здоров. Хотя, не думаю, что здоровые люди могут просто воткнуть ножницы в отца, — я задумался. Кажется тот абсурд, который я начал нести, больше походит на омерзительную токсичность, чем на мои реальные мысли. Как бы исправить это недоразумение, чтобы он не подумал, что я считаю его неуравновешенным тираном? — Я хотел сказать, что ты, наверное, неплохой парень, когда в ремиссии… Думаю, ты часто сталкиваешься с неодобрением, однако то, что ты делаешь, находясь в состоянии беспамятства, не характеризует тебя как личность.

Краснея от стыда, я начал массировать пальцами переносицу, и по телу моему пробежал холод. Мне было так стыдно… Кажется, я сказал что-то отвратительное, и он никогда не захочет больше со мной говорить. «А может, чёрт с ним?» — подумал я, но потом в моей голове снова зазвучал мой внутренний голос, вечно критикующий и жаждущий полного самоуничтожения. «Сделай, наконец, выбор между одиночеством и людьми! Болван!».

— Ха-ха, спасибо за понимание. И не беспокойся так, я уже смирился и адаптировался ко всем невзгодам судьбы. Ну, по крайней мере, мне так сейчас кажется. Особенность БАР заключается в том, что твоя биохимия диктует бредовые мысли, которые не принадлежат тебе, как человеку. Я — не мой диагноз, как ты уже догадался, малыш, — выдохнул Эмиль. На его лице блеснула слабая улыбка, а около глаз появились маленькие морщинки. Он уже не выглядел таким непринуждённым и счастливым, как в мой первый день здесь.

— А ты вообще в курсе, что мы в части «А» находимся? Это прям для конченых психов. Если со входа повернуть направо, то там будут анорексички, всякие расстройства аутистического спектра, дети, которые легли сюда на диагностику. А мы с тобой опасные, понимаешь?

Я отшатнулся. Я не только глупый, но ещё и дефектный.

Парень встал и подошёл к окну, выходящему в коридор. Через какое-то время, по-видимому, из окна бокса напротив выглянул Алекс, потому что Эмиль улыбнулся и начал активно жестикулировать. Он что-то шептал губами, резко выпустив два пальца из сжатого кулака. После этого жеста юноша снова сжал кулак правой руки, и указательным пальцем левой коснулся середины внешней стороны сжатого кулака. Эта бессмыслица напомнила мне мой недавний сон, и я решил спросить у Эмиля, как расшифровываются его жесты.

— М-мм, слушай… А что ты только что ему сказал? — спросил я. Во мне зародилось желание понять этот язык.

— Я спросил, как он себя чувствует. Это джестуно, язык глухонемых. Изучил его во время гипомании. Просто ещё одна безумная идея биполярника. Я был приятно удивлён, когда узнал, что Алекс тоже изучал его. В летнем лагере.

— И что же он ответил тебе?

Эмиль показал мне жест: опустил вниз палец, задевая кончик носа.

— Это значит, что он чувствует себя плохо. Мне кажется, что ему одиноко, поэтому такое состояние. Он же там один совсем заперт. Но, если у тебя будет желание, я могу научить тебя понимать и разговаривать на джестуно.

Мне очень хотелось освоить язык глухонемых, но сомнения в интеллектуальных способностях не давали мне покоя. Страх, что я всё снова провалю, отняв время у людей своей бездарностью.

— Как-нибудь в другой раз, — с дрожью в голосе сказал я. — Извини.

Мне захотелось расплакаться так громко и горько. Потому что я отказался и даже не попробовал. Я так противен себе.

Щелчок.

В бокс вошла мой лечащий врач в фиолетовых кедах.

— Привет, — девушка села на кровать, напротив моей, откинув назад низ белого халата. — Как твоё состояние, что-нибудь изменилось? Если хуже стало, то как именно.

— Не могу сказать, что что-то поменялось. Всё стабильно плохо, — сказал я, стараясь описать ей то, что со мной происходит, немного смягчая правду.

— Поняла. Я пришла обсудить с тобой твою терапию и вопрос с родителями. Завтра мы тебе введём антидепрессант и нейролептик. Для того, чтобы аккуратно начать лечение, нужно принимать препарат сначала в маленьких дозировках.

— А можно ли поинтересоваться, какое название у препаратов? — спросил я, не способный разобраться в словах полностью, но всё ещё пытающийся создавать иллюзию понимания для самого себя.

— Кветиапин и Анафранил. Антидепрессант улучшит настроение, а нейролептик снизит тревожность. Кветиапин ещё даёт вторичный антидепрессивный эффект. Думаю, это может подойти. Хорошо?

— Хорошо, — я глубоко вздохнул, мне захотелось расплакаться. Снова. Наверное потому, что врач была очень добра ко мне, разъясняя весь механизм и смысл лечения, вплоть до названий медикаментов. Мне кажется, я не заслуживаю такого хорошего отношения к себе.

— Ну, а теперь о наболевшем, — Мария Дмитриевна подалась вперёд и продолжила. — Мне удалось связаться с твоими родителями. То, что ты живёшь один в свои семнадцать лет является в корне неправильным и, более того, влечёт за собой административную ответственность. Почему ты уехал от них полгода назад?

Я закрыл глаза, не желая слышать о своей семье ни слова. Я уехал, потому что я не мог больше выносить бесконечных упрёков и холода. Они не избивали меня так сильно, как могли бы. Но, поверьте, это вовсе не обязательно для того, чтобы чувствовать себя омерзительно в окружении стеклянной нарциссичной статуи в виде моей матери и деспотичного властного отца.

— Я уехал к бабушке, — процедил я сквозь зубы. — Потому что жить с холодной тенью и самим дьяволом — не лучшая затея.

Уголки моих губ потянуло вниз, и я сморщился, прикрываясь дрожью рук. Слёзы текли по моим щекам и запястьям. Я больше был не в силах себя остановить.

Мария Дмитриевна подошла ко мне и присела на мою кровать. Так никто никогда не делал. Никто не проявлял сочувствия. Но, наверное, при всей моей мизантропии, это то, чего мне не хватает. Это то, что, на удивление, делает легче. Эмиль, наблюдавший наш разговор со стороны, подошёл поближе к нам и положил руку мне на плечо.

И мне даже захотелось подумать, что это моя семья. Но я остановился. Нет. У меня нет больше семьи. И никогда не будет.

Фрагменты воспоминаний

Вечерний кветиапин действительно оказал своё действие. Захотелось спать, и я постепенно начал проваливаться в буйство цветных бредовых картин, больше похожих на острый психоз. Странная, ни на что не похожая шахматная доска вертелась вокруг своей оси, приобретая вид шерстяной муфты. Обрывки ступней шагали по оживлённой улице, и лужи отражали небесно-голубое небо… Такое же голубое, как глаза моего психотерапевта. Это так странно, мне не снилось ничего такого психоделического никогда.

И вот я вижу её, стоящую около кабинета, она приветливо улыбается и… Вдруг её зубы вырастают в клыки, а глаза становятся узкими и разъярёнными, ноздри расширяются в попытке захватить весь кислород в этой комнате. Я огляделся, чтобы понять, комната ли это вообще, ведь буквально секунду назад надо мной было небо, а под ногами — асфальт. С потолка на меня начали падать опарыши, мимо пролетела стая чёрных воронов. Некоторые из этих назойливых червяков оказывались у меня во рту, в волосах, под ногами. Я, увидев просветление за окнами этого пугающего места, бросился искать выход.

Мой шаг обращается в бег, и я разбиваю стекло головой, оказываясь в бесконечно-белом и наполненном лучами пространстве.

— Смотри-ка, наш соня очнулся, — говорит нежный женский голос в моей голове.

Осколки летят вне времени и пространства, всё как будто в замедленном действии. Тихо.

— Ну-ну, открывай глаза скорее, ты в безопасности.

Я открыл глаза и увидел смутные очертания уже знакомой мне девушки, Клементины.

— Где она? Где Ксения Александровна? — я начал суетливо пытаться встать с кровати, в недоумении повторяя имя своего психотерапевта.

Клементина заботливо улыбнулась мне. Рядом с ней сидел шут.

— Кларин, подай, пожалуйста, настойку девясила с той полки, — девушка указала рукой на маленькую бутылочку из блестящего кабошона, на подложке из кожи. Она была с кружевами и вороньим пером.

Клоун покорно встал и подал ей настойку. А потом я снова увидел жест, означающий вопрос о самочувствии. Стоп. Неужели Кларин разговаривает на том же жестовом языке, что и Эмиль?

Я бессильно опустил палец, дотронувшись им до кончика носа.

— Как ты понял, что он пытается тебе сказать? — заворковала Клементина.

— Видел где-то подобное… — я присел на кровати, и виски начали пульсировать.

Ксения. Неужели она мне просто приснилась? И что это за жуткое видение? Я до смерти испугался.

— У тебя изрезано всё лицо, — продолжала обеспокоенно говорить волчица, обмакивая вату в настойке. — Демоны явно постарались. Видимо, они очень не хотели тебя впускать сюда.

— Я прошу прощения, но я оказываюсь здесь уже второй раз. Что это за место и кто вы? — я поморщился от боли.

— Ты в некогда цветущей Аасте, — Клементина замолчала, но быстро решилась продолжить. — Это было чудное место с благоухающими травами и цветами. В округе было слышно пение эльфов, журчание рек, звуки волшебства, торжества магии и природы. Ааста — мой родной дом. По крайней мере такая, какой я её помню.

— Это что-то вроде параллельного мира? — я попытался лучше понять девушку.

— Волшебного мира. О, как же я скучаю по шелесту зарослей шалфея! — взвыла Клементина. — Как я скучаю по сбору трав и разговорам с деревьями. Все наши беды начались после того, как разгневался твой отец.

— Из-за чего же? — я недоверчиво оглядел её, потом Кларина. — Что послужило причиной его гнева?

— Любопытство, — волчица смотрела мне в глаза с обидой, присущей зверю, запертому в клетке. — Я не виню тебя, Константин…

— Погоди-ка, разве я в чём-то виновен?

— Всё в прошлом, время не повернуть вспять. Но, я молю, помоги нам.

— Чем я могу помочь? — спросил я.

Клементина вскочила с места и подошла к книжной полке, перебирая стопки древней литературы. Теперь-то я смог разглядеть помещение лучше: к потолку, состоящему из соломы и балок, были подвешены засушенные ветки и полевые растения. Пузырьки с настойками находились вперемешку с книгами и высохшими ягодами. Ведро, зацелованное ржавчиной, одиноко стояло в углу хижины. Свёртки и мешочки заполонили собой практически всё свободное пространство, а горшки с цветами были выстроены в ряд на подоконнике. Я не могу сказать, что обстановка была зловещей, но уж точно не обычной.

— Нашла! — воскликнула волчица. Её клыки таинственно блеснули. — Эту книгу подарил мне Чернокнижник, Великий Маг, обучивший меня всему, что знал. Это пророчество! В нём предсказано, что юный принц тьмы вернётся из не ведающего об опасности мира, что он поможет нам!

— Неужели я действительно сын Дьявола? Но я обыкновенный парень из такой же обыкновенной семьи, мне всего семнадцать лет! Я не помню никаких демонов и никаких бесов в своём детстве.

— Ты и твой брат двадцать два года назад нарушили закон Бранна. Вы вышли в нижний Мидтен и увидели солнце, реки и эльфов. Ваш отец разгневался и отправил тебя, виновника раздора, в мир людей. Нам нужно найти твоего брата и одержать победу в Великой битве! Только это сможет спасти Аасту от демонов и зла!

— Погоди. Какие ещё двадцать два года? — недоверчиво буркнул я.

— Ты же родился здесь за пять лет до рождения в Фолке. Посчитай сам, — бросила волчица.

И она встала со стула, подошла к полочкам хижины, немного подвигала пузырьки с настойками и наконец вернулась обратно, держа в руках ёмкость тёмно-коричневого цвета.

— Согрей его своим дыханием, я покажу тебе всё, о чём ты забыл…

Я взял в руки чашу, её содержимое напоминало что-то вроде чая, от которого происходил не самый лучший аромат. Вдохнув пары тёплой настойки, я ощутил, что моё сознание начало мутнеть: вокруг всё будто потеряло чёткость, цвета снова стали сливаться воедино.

Как же меня утомляет состояние опьянения всеми этими странными веществами.

Я погружаюсь в созерцание…

Вижу ледяное озеро и двух маленьких мальчиков, один из них похож на меня в детстве, а рядом со мной стоит мой ровесник с красными прядями и румяным от холода лицом. Мы куда-то идём, сырой морозный смрад начинает щипать мой нос.

— Идём, Константин, здесь никого нет, — протягивает малыш с длинными красно-чёрными волосами.

Я поспешно бегу за ним вслед, стараясь не отставать. Мы поднимаемся вверх по лестнице, запах сырости постепенно уходит, теперь здесь пахнет пожаром и гарью. И вот наконец мы попадаем на выжженное поле, солнце медленно скрывается за дождевыми облаками. Вдали от нас я могу различить силуэт девушки, который по мере приближения выдаёт всё новые и новые черты. Длинные острые уши, белое летнее платье, кудрявые рыжие волосы. И очень приятный цветочный аромат. Эльфийка! Да, точно, прямо как на картинках детских сказок.

Она подбегает и начинает обнимать нас. Её руки такие тёплые и уютные, я будто чувствую в этом бреду ту доброту, с которой она гладит и целует нас, я будто наяву ощущаю прикосновения.

— Константин, Диаваль, я так рада видеть вас! — восторженно говорит она. — Скорее! Сейчас начнётся дождь.

И тут я начинаю понимать, кто всё это время сопровождал меня… Это мой брат, о котором говорила Клементина — Диаваль.

Мы бежим по серому полю, оборачиваясь в страхе, что кто-то может искать нас, пока не выходим на цветущую поляну. Как много благоухающих цветов, зелёная трава шелестит под ногами, я вижу домики вдали, я вижу эльфов и слышу их песни.

— Сиэлла? — спрашивает мой брат эльфийку. — Ты ведь подаришь нам то, что обещала в прошлый раз?

— Конечно, Диаваль, — говорит она, доставая маленького жёлтого цыплёнка из такого же маленького кармашка своего белого платья.

Наши глаза загораются искрами счастья, я беру цыплёнка в руки, восхищаюсь им, а Диаваль гладит его по голове. Птичка ловко ходит по нашим детским рукам и негромко пищит.

— Пусть он напоминает вам о солнце, дети Бранна, — сочувственно произносит Сиэлла.

На этом мой сон прерывается, и теперь мы уже снова в аду, сам Люцифер строго осматривает нас, его лицо выражает дьявольскую ярость.

— Сколько я буду говорить вам, чтобы вы не ходили в Нижний Мидтен? Ваше место здесь, в преисподней! — кричит наш отец, безжалостно отрывая голову жёлтому цыплёнку у нас на глазах, наполненных слезами и болью за погибшую птицу.

Локация меняется. Теперь перед нами стоит Кларин с морской раковиной в руках. Он, как обычно, нем, но по его губам можно прочесть то, что несмотря на проделки моего отца, вырвавшего язык несчастному шуту, как было сказано в стихотворении, он рад нас видеть.

— Вы никогда не слышали шум моря, — показывает жестами он. — Пусть эта ракушка будет вам отрадой.

И снова перед нами сам Дьявол, разбивающий ракушку о землю Бранна.

Картинки сменяются столь быстро, что я не успеваю переключать внимание с одной на другую. И вновь я вижу нас с Диавалем, берущими красивый голубой цветок у молодого человека с пепельными волосами и хитрыми глазами. Как же он похож на моего соседа, вызвавшего скорую помощь, когда я стоял у окна в попытке закончить свои страдания…

Последнее, что я помню было то, что отец растоптал цветок, и чёрная буря обрушилась на Бранн. Все демоны преисподней вырвались наружу!

Я очнулся со склянкой в руках, мои лёгкие сжал приступ кашля. Рядом сидели погрустневшая Клементина и немой шут.

— Путь к принятию тернист, но когда ты добираешься до его конца — получаешь небывалое умиротворение, — шепчет она мне на ухо и встаёт около окна. — Ты — наша последняя надежда, Константин.

Как же всё это похоже на сказку, на нелепую выдумку больного рассудка. Это сон, это сон, это сон…

— Клементина, я давно хотел взглянуть на твой знак, который находится у тебя на шее. Что он означает и откуда появился? — спросил я, понимая, что во сне играют по правилам сна.

Волчица нахмурилась и вытащила из мехового воротника свёрток, на котором красовался стих:

В сухой траве лежит твой меч,

Блестят клыки, и вьются искры.

А пеплом волосы до плеч,

Из леса крики снова: «изгнан!».

Беги же прочь из этой стаи,

Не смей бросать свой взгляд назад!

Следы под лапами растают,

И всё смолчат. Они смолчат.

Огонь в округе, страх в глазах.

И запах шерсти обгоревшей.

Не смей бросать свой взгляд назад,

Из дыма чёрного воскресший.

Пришла пора давно прощаться

И в одиночестве царить.

Ведь кто захочет возвращаться

К тому, кто мог тебя убить.

Я в изумлении прочёл его, не до конца понимая то, что она хотела донести до меня. В прошлый раз я читал стих о Кларине, а сейчас, видимо, Клементина решила рассказать свою историю.

— Этот стих о тебе? — робко спросил я. — Тебя изгнали из стаи?

— Тяжело говорить об этом, — запнулась волчица. — Наверное, будет правильнее сказать, что я сама ушла.

— Ты можешь снова дать мне странный чаёк, который всё расскажет за тебя.

— Такие настойки слишком токсичны для того, чтобы использовать их по нескольку раз в день. Я сама расскажу…

Её взгляд был таким грустным, полным горя от утерянной любви… Такой взгляд я уж точно ни с чем не смогу перепутать. Губы волчицы побелели и тихо начали произносить: «Я была единственной бурой волчицей в стае чёрных волков. Все мои братья и сёстры издевались надо мной. Я была нелепой мутацией, позором семьи и материнским несчастьем. Каждый день мне приходилось выдерживать упрёки, укусы, раны, подаренные моими сверстниками и взрослыми оборотнями. Но однажды я взмолилась к богине Луне, чтобы та подарила мне признание и прощение… А в итоге я лишь получила целительскую силу в залечивании собственных увечий».

Повисла недолгая пауза, прежде чем Клементина снова продолжила повествование: «Я сбежала. И мой старший брат Канн был первым, кто желал этого. Я скиталась по лесу в надежде найти пристанище. И нашла его в любви к белому волку из стаи серых, Энгу. Мы поселились на окраине леса, завели волчат и радовались каждому дню, прожитому вместе. Но Канну побега оказалось мало. Ночью он пришёл, загрыз Энга и наших детей, презрительно облизнувшись мне в лицо…».

Слёзы текли по её щекам и губам, аккуратно падая на шерстяной капюшон.

— Я не смогла их исцелить, даже с помощью магии. Это бремя я несу с собой который год, вместе с жаждой мести!

Я не знал, как я могу поддержать её… Эту историю было слышать очень больно. Я коснулся её руки.

— Тебе не стоит так расстраиваться из-за меня, — тоскливо заявила она. — На сегодня с тебя хватит впечатлений. Пора.

Волчица обняла меня, и я растворился в её объятиях, оказавшись на своей постели, в окружении зелёных стен психиатрической больницы.

— Долго же ты спал, — зевнул Эмиль. — Я уже начал переживать.

Я протёр сонные глаза и приподнялся.

— А чьё имя ты там бормотал? — поинтересовался он. — Ясения какая-то…

— Ксения, — поправил я его.

— Во-во, нет тут никаких Ксений. Это мужицкий бокс!

Я нахмурился. Не так давно я принял то, что никому нет дела до меня. И плакать, жаловаться и просить о помощи я не хочу, потому что не достоин этого. Я всё время говорил, что со мной всё в порядке, и это даже не попытка вызвать у собеседника сомнения вроде: «А может он лжёт, что в порядке? Лицо угрюмое и грустное, голос едва слышен». Вовсе нет. Просто порой легче отмахнуться, чем объяснять, почему тебе плохо. Да и смысл? У людей нет власти над душевной болью.

Но сейчас мне так сильно захотелось поделиться с Эмилем рассказом о Ксении. Я останавливал себя, мысленно закрывал рот руками, внутри всё бурлило. Но ведь мы вряд ли ещё где-нибудь встретимся в реальной жизни? А от того, что я выговорюсь, мне должно стать легче. Пожалуйста, пусть мне станет легче!

— Знаешь, я бы хотел рассказать тебе кое-что. Ксения — это мой бывший психотерапевт, в которого я был влюблён, — выдохнул я.

— Воу, интересно, — усмехнулся Эмиль.

— Ей было тридцать восемь лет. Я повернулся на ней окончательно. Ограничив все свои социальные контакты, я идеализировал её, обесценивая всех людей вокруг. Оставил только её величественный образ в голове и жил только от консультации к консультации. Но когда наступило лето, нам пришлось оборвать терапию и тогда… — я замолчал, поднимая глаза на Эмиля. Вдруг ему неинтересно это слушать?

Эмиль внимательно посмотрел на меня в ответ и кивнул, мол, продолжай.

— Всё рухнуло в один единственный миг, — продолжил я, понимая, что будет странно, если я замолчу именно сейчас. — Я никогда не плакал так сильно до того момента. И каждый день с тех пор я просыпался в двенадцать часов ночи и шёпотом произносил её имя, чтобы не забыть, помнить о своих чувствах. Четыреста семьдесят восьмой день был последним в этой каждодневной цепи, однако это был ещё не конец. Я выследил её дом с помощью её сына, учившегося со мной в одной школе.

— Мне очень жаль, малыш, — произнёс он. — Это звучит очень грустно.

На самом деле, мне было не так важно, что подумает или скажет Эмиль. Мне хотелось вылить этот поток на любого живого человека, способного слушать.

— Извини за нытьё, пожалуйста, — виновато сказал я.

— Всё в порядке, — сказал он, положив на мою руку свою.

Его ладонь была такой тёплой и нежной, будто бархатная ткань, но я резко убрал руку с недоверчивым видом. Эмиль обиженно сунул свою в карман.

Меня насторожило его поведение. Это выглядело для меня опасно. Прикосновения, взгляды, поддержка… Разве люди делают так из правдивого сочувствия?

— Так это была твоя первая любовь, получается? — спросил Эмиль.

— Я никогда не смогу назвать опыт с Ксенией первой любовью. Это была одержимость, влюблённость, боль. Всё что угодно, но только не то чудесное состояние отсутствия стыда за себя перед своим партнёром. Любовь — другое чувство. Не менее сильное, чем влюблённость, но оно дарит успокоение, а одержимость — нет.

— А для меня… Для меня так сложно сказать человеку «я люблю тебя». Да, я могу говорить такое маме, отцу, но эти люди знают меня всю жизнь, а вот другим я только и могу выдавить: «Спасибо». Я бы хотел сказать порой то же самое, так ведь делают влюблённые, например. Но я не желаю лгать.

«Вполне логично», — подумал я.

— Но послушай, ты ведь можешь выражать свои чувства не этим словом, а любыми другими, которые описывают твоё состояние. Например, «Я благодарен тебе», «Я чувствую себя с тобой комфортно и тепло». А когда нужно ответить конкретно на «Я люблю тебя», можно говорить следующее: «Для меня слово „люблю“ произносить слишком сложно из-за того, что я боюсь оказаться раненым. Мы ведь никогда не можем знать, когда наши отношения закончатся. Порой это даже не зависит от нас, а фраза довольно сильная и наполненная глубоким смыслом, бросая который на ветер, ты обесцениваешь всё. Я испытываю огромную привязанность, интерес, теплоту к тебе, но ведь „я люблю тебя“ — просто формальность. Мы вместе не ради слов, а ради чувств. Разных чувств».

Эмиль задумался и пожал плечами, соглашаясь со мной.

— Это лучший вариант… Говорить всё как есть, прямо и без манипуляций. Но в моих бывших отношениях это было практически невозможно. Партнёр был типичным арбузером, — Эмиль усмехнулся.

Я задумался. Обсуждение любви и романтических чувств — это сложно. Я не знал, на что сменить эту запретную тему, уйти от диалога, связанного с его размышлениями и моей Ксенией. Я знаю, знаю, что сам начал об этом говорить, но я хочу остановиться. Это чересчур больно.

— Кстати, наверное сейчас это будет не в тему, но меня дико пугает вселенная и космос, потому что я не могу осмыслить эту величину, я не могу обработать факт о том, что она такая огромная, — выпалил я, даже не раздумывая. Мне хотелось заполнить повисшую неловкую тишину. Он ведь, наверное, ждёт чего-то, какого-то продолжения? Я считал своим долгом развлечь его разговором, хотя если бы я попробовал спросить себя: «А хочу ли я вообще разговаривать?», я бы сам себе чётко ответил: «Нет». Но я продолжил мысли вслух, потому что я идиот, который никогда не прислушивается к своим желаниям. — Очень сложно принимать то, что у кого-то всё не так, как я себе всю жизнь представлял. Точно так же, как и вселенная обыкновенная, общепризнанная, непостижима вселенная внутри человека. Мы можем только, как астрофизики, об этой вселенной знать феномены, размышлять о её происхождении и об условиях, которые действовали на неё во время того, как она менялась. Но полностью мы никогда ничего из этого не познаем. Ни вселенную мира, ни вселенную другого человека. Хотя бы потому, что мы не можем почувствовать то же самое, смотря на всё со своей точки зрения, ограниченной специфическим мировосприятием.

— Я согласен с тобой. Разумеется, что мы не можем понять, как работают физиологические процессы человека, как работает его биохимия. Так что в этом действительно есть какой-то смысл, — задумчиво буркнул Эмиль.

— А я считаю, что как раз-таки физиологические и биохимические процессы доступны для изучения. Более того, они изучены, но не нами. Думаю, мы довольно неплохо разобрались в физиологии и строении тела человека. А вот ментальная сфера… Психиатрия ещё имеет под собой базовые основания. Но настолько мы ещё глупы, что эта область остаётся такой загадочной. Я человек, который стремился познать многое, но которому чего-то не хватало для того, чтобы эту информацию найти и пропустить через себя.

Щёлкнула дверь, и на порог вошла медсестра с завтраком. У меня совсем не было аппетита, тем более пища эта, если её вообще можно так назвать, не выглядела съедобной от слова совсем. Эмиль встал с кровати и отправился забирать тарелки с едой и чашки с кофейным напитком. Из приборов были только ложки, а вся посуда была металлической.

— Интересно, почему здесь нет вилок? — спросил я у Эмиля.

— Потому что врачи считают, что вилки похожи на трезубец Дьявола, — посмеялся он.

Я поковырял ложкой кашу, надеясь, что она магическим образом впитается в тарелку, но этого не произошло.

— Поешь хоть немного, — обратилась ко мне медсестра. — А то нечем будет анализы сдавать.

Как смешно… Я был бы рад, если бы мне действительно хотелось есть, да только кусок в горло не лезет.

— Ну ладно, мальчишки, не скучайте, сейчас к вам придёт воспитатель, и вы сможете заняться чем-то интересным, — подмигнула нам она.

Эмиль уплетал кашу. Выглядел он очень бодрым и весёлым.

— А вот, кстати, и она, — кивнула медсестра в сторону молодой девушки в халате, которая вошла к нам в бокс с листами бумаги и коробками.

На бейдже у девушки было написано «Керенская Анастасия Андреевна», она была вытянутой и худой, глаза у неё были карие, а волосы убраны в высокий хвост.

— Привет, мальчишки, давайте познакомимся. Меня зовут Анастасия, я пришла с вами позаниматься, — улыбнулась она.

Я поздоровался с ней взглядом, а Эмиль пробубнил что-то невнятное, пытаясь как можно быстрее проглотить кашу.

— Мы можем порисовать или поиграть в настольные игры. А ещё я принесла загадки, — сказала Анастасия, начиная шуршать листами бумаги в её огромном наборе развлекательных предметов.

— Только не загадки, — протянул мой сосед по боксу. — Я никогда их не отгадываю!

— Хорошо, тогда выбирай настольную игру или цветные карандаши.

Мне стало тоскливо. Резко. Ни с того, ни с сего. Мне хотелось снова уснуть, развернувшись к ним спиной. Но так нельзя, она же пришла помочь. Ты самый настоящий эгоист, раз даже смог подумать об этом. Порисуй или поиграй, болван! И плевать, что ты там себе придумал какую-то грусть! Всё в твоей голове, увалень! Хватит уже себя жалеть!

— Можно я возьму простой карандаш и лист бумаги, — сказал я Анастасии, стараясь сделать лицо более счастливым.

— Да, конечно, бери.

Я положил перед собой лист и, смотря на Эмиля, начал набрасывать очертания его лица на бумаге.

Он выпрямился и шутливо поправил волосы, стараясь изображать гордый вид, убирая широкую улыбку с лица. У него это не очень хорошо получалось. Улыбка то и дело проскальзывала на губах.

Прошло минут десять, и я с готовностью показал лист ему.

Эмиль широко раскрыл глаза в удивлении. — Неужели я такой красавчик? — сказал он.

— Дай-ка и я взгляну, — поинтересовалась Анастасия Андреевна.

Она очень долго рассматривала рисунок, и в её взгляде я видел, что ей тоже нравится.

Очень красиво, — похвалила меня девушка. — А главное, что соответствует реальности.

Как приятно слышать такое от людей. Но в голове всё ещё мелькала мысль о том, что они просто из жалости говорят мне это.

— Спасибо, — выдавил я, стараясь снова сделать счастливый вид. Зачем портить им настроение своим внутренним мраком? Его и так в жизни каждого из них предостаточно.

— Можно я оставлю себе на память? — спросил Эмиль.

— Можно, — ответил я

День выдался скучный, близился конец тихого часа. И тут кто-то снова открыл дверь, пробираясь в бокс. Это была женщина средних лет с кудрявыми волосами и очень печальным видом. У неё были кривые зубы, но миловидное лицо, которое смягчало безвкусно подобранный образ. Это была мама Эмиля.

— Привет, мам, — сказал тот с виновностью.

— Привет. Папа сегодня не приехал, прости. Он очень зол и обижен на тебя, к сожалению. Я принесла тебе книги, вот, можешь почитать. И ещё, — Мама Эмиля начала доставать бутылку воды из сумки и пряники с корицей, вместе с коробкой зефира. — Угощайтесь, мальчики.

— Спасибо большое, — поблагодарил я её, изрядно проголодавшись. Я не ел больничные кулинарные изыски, но я не мог оставаться голодным до конца своих дней, какой бы гадостью медсёстры нас не кормили.

— Да не за что, — печально сказала женщина и тут же замолчала на полминуты.

Она выглядела такой несчастной и подавленной, что я испытал жалость к ней. Но в то же время было видно, как она любит своего сына, несмотря ни на что.

Я открыл коробку с зефиром, и мы с Эмилем взяли по одной штуке.

Вдруг раздался чей-то крик, и все медсёстры скопились у бокса напротив, заходя внутрь с настороженным видом. Они кричали что-то вроде: «Антоша, Антоша, успокойся! Твою майку забрали постирать твои родители, её у нас нет!» — было слышно сквозь стеклянное окно.

Неужели этот Антоша так истерит из-за какой-то майки? Хотя, возможно, его тоже можно понять, ведь у каждого есть свои причины на проявление эмоций, какими бы они не казались странными или неуместными.

Чуть позже послышалась вторая партия криков и шума из того бокса. На этот раз уже вопили медсёстры. Казалось, будто он пытается причинить им вред. С другого конца коридора в палату направлялась Мария Дмитриевна, врач первого отделения, по совместительству, мой врач. После того, как она зашла в бокс, крики прекратились, и Антошу, бритого высокого мальчика с жуткой улыбкой, повели в кабинет психиатра.

— Вот это номер, — сказал Эмиль. — Хоть какая-то развлекуха.

— Да будет тебе, — ответила ему мама. — Мы же не в музее, а сам знаешь где.

Мне стало так печально, ведь мои родители вряд ли захотят даже навестить меня, да и сам я отнюдь не буду рад увидеть их. В то же время так больно от того, что мы с Эмилем росли в разных условиях. Кажется, я начал завидовать ему. Порой мне хочется ласки и даже обыкновенного любопытства к моей личности с их стороны, но этого просто не может быть, ведь перевоспитывать сформировавшуюся ригидную структуру — задача из рода фантастики.

Я свернулся комочком в кровати и долго-долго пытался уснуть, измучившись от скуки и тоски. Мысли не давали мне отдыха. Было то холодно, то жарко. Я сбрасывал с себя одеяло, потом снова накидывал его. К тому моменту, как я выключился, мама Эмиля уже давно ушла, оставляя после себя лишь шлейф моей немой зависти.

— Проснись и пой! — заорал кто-то прямо над моей головой.

— Что? — вскочил я с кровати от ужаса.

— За тобой пришли посланники ада! — не унимался мой сосед по боксу. — Мы не могли тебя разбудить легальными методами, а на этот ты отреагировал. Здорово.

— Ты что сошёл с ума? — спросонья прохрипел я.

— Только взгляни вокруг, я и впрямь безумец, не сомневайся в своих догадках!

Медсестра прикоснулась к голове Эмиля в попытке унять его возбуждённое состояние.

— Кто здесь Клингер? Это ты? — указала она на меня. — Пойдём.

Я встал и медленно поплёлся за ней, будучи узником своего обессилевшего тела.

Мы вышли в освещённый коридор и зашли в процедурную. Меня усадили на кушетку и стали держать. Видимо, чтобы не вырывался. Алые шрамы стали фиолетовыми из-за холода. Мне затянули руку жгутом и… О, сладкая боль. Всё произошло так быстро, я даже не успел толком понять, что это было. Но боль вернула меня в сознание. Я сразу вспомнил то, как резал себя в ванной, перед глазами промелькнули картинки воспоминаний: кровь везде, брызги тёмно-вишнёвых капель на стенах, перемотанная жгутом рука, чтобы остановить неуёмный плотный поток венозного кровотечения. Я вспомнил тот ужас и эйфорию, вспомнил, как дрожал от наслаждения, купая в винных сгустках пальцы, чтобы написать на кафеле имя «Ксения». Меня переполняли противоречивые чувства ненависти к себе и любви к ней. Безумной любви, страшной любви, любви, поработившей мой разум, одурманившей сознание. Боль — единственное чувство, способное заставить меня жить.

— Ты чего такой довольный? — спросила медсестра.

Я промолчал, проговаривая в своей голове: «Ты заслуживаешь только страданий, только разрушение может избавить тебя от вины за то, что ты вообще появился на свет».

Моё лицо озарила пугающая улыбка, из-за которой я вмиг поймал на себе подозрительные взгляды окружающих меня женщин. Пришлось убрать её со своего лица и вновь придать ему ожидаемый вид, по-видимому, скорбный. Мне приложили к руке вату и отправили обратно в сопровождении медперсонала. Хотелось смеяться, в истерике, в судорогах, валяться на полу, раздирать лицо ногтями до крови. Но я молчал. Это всё происходило только внутри меня. Если я ещё могу сдержаться, то пусть будет так. Зачем пугать медсестёр и врачей?

На столе уже стояла каша, а рядом тётя Женя с таблетками и водой.

— Ну что? Таблеточки? — весело спросила тётя Женя.

Она высыпала в ложку четверти от жёлтого и от белого медикаментов, и я проглотил их, запивая водой.

— Открой рот и покажи, что ты выпил. У нас такие правила, — чуть более строго сказала она.

Я открыл рот, высовывая язык наружу.

— Ага, вижу. Ну что? Как ваше самочувствие, ребята?

— Спина болит, — пожаловался Эмиль.

— Хорошо, я скажу врачу, — ответила медсестра. — У нас для пациентов есть двигательный праксис.

— Что это такое? — отозвался Эмиль, зевая.

— Что-то вроде йоги, — сказала тётя Женя.

— О-о, йога. Это мне нравится. Я не против размяться, а то в этом боксе мы постоянно лежим. Надоело! — с ноткой возмущения размышлял он вслух.

Медсестра вышла из бокса.

Я закинул ногу на ногу и посмотрел на рисовую кашу, стоящую на столе. Я взял ложку и попробовал поднести её ко рту. Брезгливо проглатывая содержимое, я обнаружил личинку моли. О, как же она была похожа на крупинку риса. С омерзением на лице, я вытащил эту дрянь на стол. Она была разваренной, мёртвой и ужасно противной.

— Чего такой кислый? Сегодня четверг, а значит будет весело! — Эмиль облокотился на стол со светящимися от радости глазами и продолжил. — Утром по четвергам обычно приходят волонтёры и занимаются с нами крутыми вещами: рисуют, разговаривают и несут бред про стигматизацию психических болезней!

— Действительно, ничего веселее и придумать невозможно, — съязвил я. — Ты видел, что я только что достал из каши?

Эмиль посмотрел на личинку и тоже поморщился.

— И всё равно. Ты очень вредный. Вредный и замкнутый. И разговариваешь слишком пафосно, будто снизошёл из средневековья к простым смертным. Ну прям фу таким быть! — осуждающе сказал Эмиль.

— Позвольте заметить, что это ещё не самая высшая степень моей вредности. Если Вам будет угодно, то я просто продолжу быть таким без Вашего высокочтимого мнения. Меня глубоко поражает эстетика трапезы в этой больнице, ибо вместо вишенки на торте, они положили в кашу чёртову личинку!

— Ну бывает, что поделать. Ты вон сам вообще на червяка похож. На глисту тощую! — не унимался он. — Твой выпад вообще прозвучал, как очень чопорный посыл меня в задницу.

— Так и было, умник, — я отхлебнул чай из металлической кружки.

— Если ты такой воспитанный, то не сёрбай чаем.

— Ты, видимо, никогда не был на чайных церемониях. Я насыщаю его энергией воздуха, — продолжил я.

— Ну и насыщай его этой энергией воздуха без меня, чёрт побери, — сказал Эмиль с дикой детской обидой.

— Извини, Эмиль, я не хотел тебя расстраивать.

— Ну уж нет, я сегодня может быть такой же вредный, как и ты. Отстань.

Щёлкнула дверь, и на порог вошла медсестра в огромных линзах. Та самая, которая увела Алекса в бокс напротив.

— Собираемся, ребята. Пришли волонтёры.

Я всё больше убеждаюсь в том, что моё мнение здесь никого не волнует. Как жаль.

— Давай-давай, Костик, не замыкайся в себе, это обязательное мероприятие.

Как же гадко мне стало на душе, да ещё и по имени меня так отвратительно назвали.

— Константин, — поправил я её.

— Вот будет тебе столько же лет, сколько и мне, буду называть тебя хоть Константином Викторовичем. А сейчас вставай и пошли, — злобно фыркнула она.

Я угрюмо отправился за ней и за обиженным Эмилем. Мы вышли в коридор, и яркий свет ламп начал слепить мне глаза. Вокруг неприятно пахло больницей. Нас взяли под руки и отвели в комнату, где стояли две девушки и один юноша, а вокруг них сидели дети разных возрастов. У одной девушки были ярко накрашены глаза, это выглядело довольно эффектно и красиво. Рядом с ней стояла другая девушка с полной фигурой и пышными формами. Юноша же был худым, словно скелет, у него впали щёки, и взгляд был настолько безразличным, что по всей моей коже пробежали мурашки. От него веяло холодом, всё его существо демонстрировало жуткую нозологическую картину. Он явно был чем-то психически болен, я считывал это с его невербальных сигналов.

— Здравствуйте, мальчики! Меня зовут Татьяна, и я клинический психолог, — сказала девушка с накрашенными глазами. — Садитесь, пожалуйста, в круг.

Мы с Эмилем втиснулись между детьми.

— Меня зовут Анна, — сказала тучная девушка. — У меня диагностированная циклотимия, сейчас я занимаюсь волонтёрской деятельностью и поддерживаю детей с психическими особенностями.

— Я Михаил, — пробормотал себе под нос юноша. — У меня шизофрения. Я тоже волонтёр. Сейчас я уже длительное время нахожусь в ремиссии, поэтому считаю нужным помогать другим людям, которые плохо себя чувствуют.

Теперь понятно, почему от этого Михаила такое ощущение. Я читал в различных источниках о том, что люди с этой болезнью действительно очень по-особенному воспринимаются другими людьми. Кажется, это называется «чувство шизофрении».

Татьяна подняла руку вверх, захватывая внимание слушателей, и сказала: «Сейчас мы с вами немного порисуем, а потом со всеми познакомимся. Тема рисунка заключается в том, чтобы вы нарисовали своё состояние на данный момент».

Как банально. Я считаю, что в этом нет никакой пользы. Вот нарисуем мы своё состояние, а дальше что? Разве не ясно, что всем здесь дерьмово?

Нам раздали карандаши и цветную бумагу. Эмиль начал рисовать первым, а я пытался подглядеть за ним, потому что не мог придумать ничего более оригинального, чем просто закрасить лист чёрным цветом. Однако хотелось всё же какой-то идеи в рисунке, возможно даже динамики. Потому что чувствую я раздражение! Из-за того, что меня отправили сюда, не поинтересовавшись хочу ли я этого. Он набрасывал тревожные жирные штрихи, напоминающие кривую фигуру, забившуюся в угол. Мне стало неловко, ведь, скорее всего, такое хорошее утреннее настроение испортил ему я. Как неудобно получилось.

Вдохновившись, я решил изобразить парня, голова которого напоминала раскрытый люк, из которого выливался поток мыслей, скрученных в спираль.

Прошло непродолжительное количество времени перед тем, как все закончили и уже были готовы рассказать о своих рисунках. Первой решилась поделиться своим откровением маленькая девочка с заедами на губах. Её лицо было покрыто маленькими язвами, будто бы это была какая-то аллергия или что-то типа того. На её листочке была нарисована коричневая собака, а ноги собаки были обыкновенными палками, торчащими в разные стороны. Язык был высунут наружу.

— Меня зовут Катя, мне восемь лет. Я очень люблю собак, поэтому я решила нарисовать собаку. Очень люблю собак, собак, — с волнением в голосе сказала девочка.

— Расскажи нам про эту породу, — пыталась развить её мысль Татьяна. — Чем твоя собака любит заниматься в свободное время?

— Она любит кусать людей, — гордо заявила Катя. — Меня тоже укусила собака, вот сюда! — она показала на свою кисть. — Это было больно, когда меня укусила собака.

— Да, представляю. Наверное, тебе действительно было очень неприятно, я думаю, что на твоём месте я бы тоже испугалась.

— Я не испугалась, я люблю собак, — не унималась Катя, — Очень люблю собак, собак.

— Хорошо, мы тебя услышали.

— Ты какая-то больная, — заявил пацан напротив девочки.

Мне стало обидно за Катю, поэтому я решил вступиться: «По-моему, это правильное место для того, чтобы болеть, не находишь?»

— Давайте договоримся, что мы друг друга не оскорбляем! — заявила Татьяна строгим голосом.

Анна как-то расстроилась и предложила послушать того парня: «А ты не хочешь показать нам свой рисунок?»

— Я ещё не закончил, — огрызнулся он.

— А какую идею ты хотел выразить? Расскажи немного о себе, почему ты здесь? — спросила пышная девушка.

— Меня зовут Даня. У меня склонность к побегам и бродяжничеству, меня положили сюда из-за того, что я употреблял наркоту, — нехотя отозвался пацан.

Он продолжил говорить, но я уже устал внимать его словам, внимать словам всех, кто находился в этой комнате. Стены вокруг отражали безумие пациентов или моё безумие. Так тесно в кругу сумасшедших детей, ведь я не такой, правда? Я всего лишь нуждаюсь в том, чтобы вырваться из плена своей пустоты.

Этот час длился вечность, я так хотел курить и спать, что слушать бред собравшихся было невыносимо… Я так и не показал свой рисунок. Мне стало стыдно. Я делал вид, что меня не существует. Хотя, возможно, так и есть.

После того, как наше время вышло, мы все разбрелись по своим боксам: кто-то в воодушевлении, кто-то в печали, а мы с Эмилем в обиде друг на друга.

Зубастые пасти чудовищ

Уже вечер, а мы с Эмилем всё ещё не разговариваем. Сидим друг перед другом и сверлим взглядом то место, где должен быть третий глаз, потому что в глаза, которые по умолчанию, смотреть было стыдно. Мы уже приняли таблетки, поужинали и готовились ко сну. И тут в окошке, выходящем в коридор, мы увидели мальчика. Он не был похож ни на Алекса, ни на Антошку, это был новый пациент. Дверь открылась, и тётя Женя постелила ему кровать. Теперь нас трое.

— Привет, красавчик, — заговорил Эмиль с мальчиком. — Как тебя зовут?

Меня аж передёрнуло. Звучало это слегка нелепо.

— Я Макс, — тихо ответил парень.

— Что забыл здесь? Нездоровится? — вдруг повеселел Эмиль.

— У меня голоса. Я обратился к своему врачу и рассказал ему всё, а он вызвал мне скорую помощь. Я вообще-то виолончелист, поступил в музыкальное училище, но я один в этом городе. Никто даже не сможет разобраться с документами. Боже, как же не вовремя меня забрали сюда!

Он говорил очень несвязно, очень быстро, буквально захлёбываясь.

Может быть все виолончелисты такие?

— На самом деле я соврал, нет у меня никаких галлюцинаций, просто я очень сильно влюбился в одну девушку, а потом она отвергла меня. Мне просто нужны препараты, чтобы быстрее забыть её, а ничего умнее того, чтобы сказать о голосах, мне в голову не пришло, — уже буквально заревел юноша.

— Тише-тише, Макс, не куксись, — обеспокоенно протянул Эмиль. — Постарайся не хандрить, иначе нам всем здесь тошно станет. Вон Костян тоже тут периодически разводит тоску, но я же не плачу.

— Константин, — злобно прошипел я. — Не Костян.

Макс казался таким несчастным и расстроенным, что мне захотелось его поддержать, но я промолчал, продолжая смотреть на его слёзы в полном недоумении.

— Я сейчас точно уснуть не смогу, попрошу таблетку. Или нет, надо срочно сказать, что меня не могут держать здесь хотя бы просто потому, что я не болен! Я ведь тут совершенно случайно… — говорил Максим.

— Ещё один. Тут что каждый третий случайно? Безумие! Я люблю безумие… Алекс, кстати, то же самое говорит, — фыркнул Эмиль.

— Я тоже подобное слышал от него, — отозвался я. — Что он имел в виду?

— Это весёлая история: Алекс пошёл прыгать под поезд, но его спасла незнакомая девчонка, которая стояла рядом и схватила его за рукав. Он зачем-то выкинул барсетку и телефон, вместе с кольцами и крестиком, а потом его поймали менты, когда он напился в подъезде с горя, что так и не получилось «убиться», — посмеялся Эмиль. Он протараторил свой монолог в ускоренном темпе. Он вообще всегда говорил быстро, иногда проглатывая паузы между предложениями. — А потом на его руках нашли порезы и отправили сюда после суток в обезьяннике. А поскольку мама его забрать не могла, потому что она была в отпуске, Алекса, полностью здорового человека, который просто очень тупо поступил, отказались выпускать. Уже тысячи психологов сказали ему, что у него и с памятью, и с мышлением, и с настроением всё нормально, но его продолжают держать в дурке, потому что мама ещё не вернулась. Но зато я видел, как к нему приходила бабушка с котлетками. Она кормила меня ими тоже, — погладил он свой живот.

— Действительно, «совершенно случайно», — мерзким голосом буркнул я.

— Ладно, давайте просто смиримся с тем, что нас отсюда так просто не выпустят и пообщаемся, — предложил Эмиль.

Максим вытер рукавом глаза, уголки его губ были опущены вниз. Эмиль стукнул стену затылком и обнял руками колени. И тут за стеной кто-то грузно шлёпнул бетон рукой. Вероятнее всего, это была именно рука, потому что шлепок был глухим, но довольно-таки сильным.

— О, ничего себе, нам походу ответили! — взвизгнул Эмиль от радости и рассмеялся.

Через пару минут повеселевший Максим и Эмиль уже вдвоём терроризировали стену бокса, с каждым новым стуком получая ответ от других пациентов.

Я закатил глаза, не желая участвовать в глупостях.

«Меня все бросили, я настолько скучный, вредный и обозлённый, что общаться со мной неприятно никому», — пронеслось у меня в голове. Я распугал всех людей вокруг себя, желая уединения, но в чём тогда смысл моего существования? В ледяном одиночестве? Я жалок, я даже не могу измениться. Не могу просто взять и перестать приносить другим людям страдания, зло, перестать вызывать раздражение и жалость!

— Пойду, пожалуй, в душ, — сказал я тихо, чтобы никто не услышал, но факт сохранился в истории. — Мне нужно прийти в себя.

Никто не обратил внимание на мои слова. Эмиль с Максом были чересчур увлечены.

Выдохнув с облегчением, я подошёл к окну и попросил открыть уборную. Взял полотенце и, прикрыв дверь, начал раздеваться.

На секунду Эмиль подбежал к двери туалета и, прищурившись, заглянул за дверь.

— Приве-е-етик, — сказал он. — Кто-то решил помыться? Ну и правильно, а то у тебя голова неделю уже грязная.

— Ты не можешь делать выводы, потому что я здесь лежу меньше недели. И прикрой, пожалуйста, дверь, розовый мальчик.

Но он не уходил. Видимо, желание позлить меня было сильнее этических норм.

— Мне неприятно, когда за мной подглядывают, так что отвали и стучи дальше по своей стене.

— Ну уж нет. Это моя месть за то, что ты свинтил и ничего не сказал.

— Я сказал, — неуверенно произнёс я, понимая, что оповестил их настолько тихо, что меня вряд ли кто-то сумел расслышать.

Макс тоже подошёл к двери и сказал: «У меня есть одна мысль, но она вам явно не понравится».

— Валяй, — еле сдерживаясь от смеха, сказал Эмиль.

И тут… Макс захлопнул дверь.

— Что ты делаешь? Ты что совсем уже? — в отчаянии сказал я, стоя в трусах и носках около ванной.

— Мы тут все того-этого, так что будем сидеть здесь до утра и рассказывать страшные истории, — Макс потёр затылок. — Мне показалось, что это будет забавно.

— Я не буду мыться при вас, а сплошная страшная история — это моё пребывание здесь.

Эмиль схватился за живот и начал хохотать: «Проверим теперь, как работают эти их скрытые камеры».

— Какие ещё скрытые камеры? Ты уверен, что у тебя биполярное расстройство, а не паранойя?

— Да не, я не подозрительный, просто за нами реально следят. В левом углу стоит камера. Она, правда, раздолбанная в щепки. Видимо, кто-то уже пытался предотвратить незаконную видеосъёмку, — снова посмеялся он.

— А что у тебя с руками и спиной? — поинтересовался Максим.

— Ничего, — фыркнул я. — Надеюсь, что медсёстры всё-таки смотрят в эти ваши скрытые камеры, потому что лично я не хочу остаться в туалете до утра.

— Мне всё нравится, — сказал Эмиль. — Я люблю страшные истории.

— Просто отвалите от меня! И так тошно, — сварливо продолжил я.

Эмиль показал мне язык.

— Бред какой-то… — сказал я и, натянув больничную футболку, комочком сложился на кушетке под полотенцами.

Эмиль и Макс переглянулись и уселись под раковиной. Они ещё долго о чём-то переговаривались, пока я медленно предавался Морфею, ведь от этих таблеток мне постоянно хотелось спать.

Я стою перед огромным стеклянным окном, ведущим в зыбкую белую гладь. Прикасаюсь пальцами к своему неяркому отражению и… Вдруг чувствую дикую боль в правой ноге, будто чьи-то острые зубы вонзаются в плоть, разрывая её. Я обернулся и в испуге закрыл глаза, увидев перед собой огромное белое существо с высоким лбом и морщинами, избороздившими его. У существа не было ресниц на маленьких чёрных глазах, а крысиный нос прерывисто дышал, раздувая свои отвратительные ноздри. Я закричал от боли и страха, чувствуя то, как стремительный ручеёк тёплой крови спускается по моей ноге. Укус. Ещё укус в левую руку. Меня всё гуще окружают эти существа и их воронки из заточенных жёлтых зубов. Вязкая слюна в полости их ртов особенно мерзкая. В ужасе я падаю, обрекая себя на съедение, на мучительную смерть в пастях чудовищ. Они рвут мою одежду, перехватывая куски ткани друг у друга, их рычание эхом отзывается в моих ушах. Я уже было смирился со своей участью, но рёв чудищ вдруг заглушил яростный вой кого-то более сильного. Кого-то, кто мог бы спасти меня. Скорее… Ещё чуть-чуть — и от меня останутся лишь обглоданные кости. Глухой удар. Жалобный скулёж существ и победные возгласы моего спасителя. Я без сил распластался на залитой кровью земле и, открыв на секунду глаза, увидел девушку с огненно-красными волосами.

— Спасибо… — протягиваю я в беспамятстве и чувствую, как когтистые руки подхватывают меня. Стекло разбивается вдребезги. Мы оказываемся в окружении яркого света, и где-то вдали слышится голос Клементины. Скоро всё снова будет хорошо, и я опять окажусь рядом с шутом и волчицей. Они обязательно помогут мне, они знают больше.

— Константин, — прошептала Клементина. — Ты ранен.

— Бесы снова окружили портал в Фолк, — прорычала девушка с красными волосами.

Я очнулся на её руках. В ужасе я осознал, что у меня нет правой ноги по колено, когда, вновь открыв глаза, оглядел своё изувеченное тело. Из раны фонтанировала кровь.

— Волчица, — простонал я. — Избавь от боли, прошу…

Клементина засуетилась и начала перебирать пузырьки с лекарствами, пока дьяволица укладывала меня на кровать.

— Вот, нашла, — сказала она. — Выпей.

— Нам нужно торопиться, Чернокнижник не будет ждать, а идти очень долго.

— Не так уж и долго, — отозвалась Клементина.

Она поднесла к моим губам склянку, а я отпил из неё, бессильно приподнимаясь.

Я взвыл от боли, хватаясь за лоскуты своей одежды. Это было нестерпимо. Ручьи крови сделали алой всю кровать за несколько секунд. Зрелище было жалким. Мне было стыдно, но я вообще мало о чём мог думать в этот момент. Только о том, что меня разрывало на куски от лишних движений, но я всё равно извивался, как змея.

— Скоро пройдёт, не трать силы, — Клементина ловкими движениями наложила жгут. Она сформировала кольцо из белой повязки, предварительно окутав тканью верхнюю треть моего бедра, и вложила в кольцо маленькую, но твёрдую палочку, закручивая её и придавливая изорванные крупные сосуды. Кровотечение остановилось.

Клементина сдула пряди волос с лица и закрепила закрутку турами другой повязки. И к тому моменту я уже почувствовал медленное обезболивание от её настойки.

— Константин, я хочу представить тебе Наамах. Это она спасла тебя от гибели, — улыбнулась успокоившаяся волчица.

— Моё имя обозначает «ведущая в ад». Я демон третьего пояса седьмого круга ада. Можно просто Наа, — ухмыльнулась она.

Кларин, стоявший в углу, захлопал в ладоши, но поняв, что все смотрят на него с осуждением, перестал, поменявшись в лице.

— Клементина, ты же говорила, что демоны захватили Аасту, поработили её. Но Наамах спасла меня, а ты мило улыбаешься ей. В чём же дело? — спросил я.

— Видишь ли, Константин, Наамах за нас. Она устала от желчи и злобы, и сейчас ей больше всего нужна справедливая победа над теми, кто так жестоко поступил с нами, жителями волшебного мира.

Дьяволица смягчила оскал и обняла своими огромными алыми крыльями Клементину, словно давнюю подругу.

Если честно, эта Наамах мне вообще не понравилась. Да, она спасла меня, но есть в ней что-то такое жуткое и неблагочестивое. Это вызывает во мне недоверие.

— А как ты поняла, что больше не хочешь служить злым силам? — спросил я.

— Мой отец — жестокий палач. Он самолично пытает тех, кто прожил свою жизнь в грехах. Я не хочу быть такой, как мой отец, — Наа замолчала. А потом резко обратилась к волчице, поторапливая её. — Идём же, Клементина, времени остаётся мало. Господин Армаэль уже выковал для Константина меч.

— Да-да, мы уже идём, — суматошно собирала вещи в дорогу Клементина.

— А вас не трогает то, что у меня как бы нет ноги? Я действительно очень ловко смогу сражаться вашим мечом, выкованным господином Арма… что-то там. Храбро защищать Аасту и всё то, что вы там без моего ведома решили. Каким образом я смогу исполнить до сих пор неясное мне предназначение без, чёрт возьми, ноги, которую только что сожрали бесы?

— Не паникуй, парниша, — прохрипела Наамах грубым тоном. — Вот увидишь, Чернокнижник поможет в этом нелёгком деле. О, у его живительного фонтана ты испьёшь воды и забудешь о своём горе.

— Предположим, что я забуду о горе, но как мне добраться до Чернокнижника?

— Где-то был у меня костыль… — прищурилась волчица.

— Да сгореть мне синим пламенем, Клементина! Ты хоть когда-нибудь можешь выйти вовремя?

И Клементина ещё несколько минут очень громко копалась в подвале, пока Наа кипела от злости, стуча когтями по столу, на который облокотилась в ожидании.

— Нашла! — радостно вскрикнула волчица. — Нашла под лютней! Сто лет на ней не играла и нашла!

— Отлично, — вздохнула демоница. — Ну теперь-то мы можем отправиться в путь?

— Так дело не пойдёт, рана слишком свежая, чтобы прямо сейчас беспокоить её дорогой, — покачала головой волчица.

Наамах закрыла лицо рукой и прорычала: «Одни проблемы с этим человеком. Он слишком слабый и никчёмный, чтобы доверить ему наше спасение. Я, будучи узницей ада, смогла преодолеть толпы стражей и выжить, сквозь боль и сквозь вездесущую смерть! Кусок гнилого мяса!».

— Замолчи сейчас же! Он спасёт нас, только… Только дай ему время! — повысила голос она, оправдывая мою беспомощность.

— Я жду у выхода, ясно? Если вас не будет к рассвету, то пеняйте на себя.

Клементина кивнула и поднесла свечу к моему лицу. Её глаза стали похожи на жёлтые горящие огоньки под стёклами. Её взгляд, заставляющий кровь леденеть, был уставлен на меня, пронизывая каждую клеточку тела.

— День закончен, но новый рассвет близок. Да будет благословенна богиня Луна и да поможет нам завтра, даруя свет и силу, мудрость и отвагу, честь и славу. Вступи в мир сновидений, защити Константина и освети разум его, в нелёгкий путь сопроводи. Да будет так, — быстро пробормотала она себе под нос и так же стремительно задула свечу, погрузив комнату во мрак.

Синеватый дым, ненароком вдыхаемый мной, взвился вверх, и мои глаза закрылись в томном сне.

Я уже почувствовал, как моё сознание прояснилось, но я боялся открыть глаза. Вдруг я снова окажусь в больнице? А вдруг я вновь увижу перед собой стены хижины Клементины? Я задержал дыхание и, почувствовав ноющую боль, понял, где же я всё-таки очнусь.

Волчица стояла над небольшим котелком и, время от времени, помешивала его содержимое. Как только она заметила, что я проснулся, её уши шевельнулись, а на лице блеснула улыбка.

— Константин, как я рада, что ты проснулся, — обратила она свой взор на мою ногу, не отходя от котелка.

— То есть я мог и не проснуться? — протёр я глаза, подрагивая от боли.

На моём лице выступил холодный липкий пот.

— Ну… Пожалуй, что так. Ты бледен и весь дрожишь, Константин.

— Наамах сказала, что нам нужно куда-то торопиться?

За окном уже появлялись первые лучи солнца.

— Да, господин Армаэль, великий кузнец, выковал меч для тебя. Нам предстоит нелёгкий путь к Чернокнижнику. Мы пройдём через дремучий лес, город Гахарит и деревню эльфов, прежде чем окажемся у него во дворце.

— А зачем нам идти к Чернокнижнику? Как это поможет в битве?

— О, только там мы сможем собрать и снарядить войско. А тебя Чернокнижник обучит магии, что кардинально изменит наше обречённое положение. Относительно Бранна.

— Господи, ну почему я? Почему именно мне выпало попасть в психушку, лишиться ноги, ковылять через тридевять земель к какому-то волшебному на всю голову колдуну и…

Тут Клементина перебила меня.

— Что такое «психушка»? — спросила она с удивлением.

Я закатил глаза в потолок и, глубоко вздохнув, сказал: «Ниспошлите мне сил».

Волчица налила половником отвар из котелка в маленькую миску и подошла ко мне.

— Расскажи мне побольше об этом месте, — попросил я.

Клементина задумчиво посмотрела на меня, потом на рану и начала разбинтовывать ногу, попутно рассказывая: «О, наш мир состоит из нескольких частей: самые нижние миры — это миры под красивым названием „Лавере“, но живут там не столь чудесные существа, а твари, каких не видывал свет. Один из них, миров, Фолк. Там живут люди».

— Ай, как больно! — взвизгнул я.

Нога была синей, а на повязке оставались спёкшаяся кровь и подкожный жир, прилипшие к ней ночью.

— Чш-ш, всё нормально, сейчас я всё сделаю, — успокаивающим голосом шептала она и, обмакивая повязки в миску с отваром, заботливо прикладывала их к культе.

Кларин, мирно сопящий в соседней комнате, вышел на мои крики. В его широких глазах читался страх.

— Кларин, не бойся, выходи. Ты поедешь с нами к Чернокнижнику? — спросила волчица.

Кларин покачал головой.

— Нам без тебя не справиться, родной, тем более ты хорошо знаешь дорогу и знаком с ним лично, — проворковала она своим бархатным голосом.

Это порядком польстило ему, поэтому шут расплылся в довольной улыбке, быстро согласившись на поездку.

В комнату ворвалась Наамах и с надменным лицом подошла ко мне.

— Болит? — снисходительно бросила дьяволица.

— Нет, — сказал я, стиснув зубы, пытаясь не показать свою слабость перед ней.

— Ну и славно. Выдвигаемся, — скомандовала Наа.

Клементина замотала рану новой повязкой, помогла мне подняться и опереться на костыль.

— Пожалуйста, Клементина, дай мне ещё твоего отвара, — простонал я, почувствовав боль, которая стремительно усиливалась, и что меня начинает тошнить. Через несколько секунд у меня потемнело в глазах. Я больше ничего не мог увидеть, и как следствие, потерял равновесие. Мне стало страшно. Животный ужас настиг меня в полном объёме, и я свалился на пол, потеряв контроль над сознанием. Мне казалось, что я умираю.

— Он потерял слишком много крови, Наамах, — хлопала меня по щекам волчица. — Очнись, Константин, очнись! Твоё сердце бьётся! — говорила мне волчица.

Я дотронулся рукой до лба и почувствовал, что он горит. Всё тело раскалывалось на части: ныли кости, пульсировали виски и переносица, каплями по лицу стекал пот, однако при этом меня сильно морозило.

Клементина накинула на меня тёплое одеяло, но оно мало спасало от озноба.

— Vivĕre militare est, Константин. Борись.

Она снова полезла на полку за волшебными склянками. И, достав одну, открыла её с хлопком воздуха.

— Aegroto dum anĭma est spes esse dicĭtur, — прошептала она, закрыв глаза. — Пей. Выпей всё.

Я послушался, но в глазах снова начало темнеть.

— Пей, Константин, не дай ей себя забрать. Жизнь — есть борьба. Так борись же, борись!

Я не видел ни горлышка склянки, ни своих рук, голова только тяжелела с каждым медленным вдохом. Но Клементина разжала мои стиснутые от боли зубы, приподняла шею над подушкой и влила в горло что-то очень сладкое. Это гадкое полурастаявшее и ужасно приторное желе я проглотил, чувствуя, как щёки изнутри и снаружи, где случайно скатилась капелька снадобья, начали неметь, вместе с мягким нёбом. Во рту остались вроде кусочки каких-то ягод. Я так и не смог понять, что это. Они были маленькими и твёрдыми.

— Раскуси семена, Константин, — строго сказала волчица.

Я послушался снова. С первым же раскусанным семенем пелена мрака отступила, и я прозрел. Теперь я уже мог увидеть лицо Клементины. Круглые брови волчицы приподнялись «домиком», она была обеспокоена, хотя по голосу я бы так не сказал никогда. Со вторым семенем вернулась ясность рассудка, отступила животная паника, сердце забилось в спокойном здоровом ритме. А с третьим семенем отступила боль. Эта мучительная боль. Ушёл жар, а вместе с ним и озноб.

Наамах и Кларин тревожно смотрели за каждым действием Клементины и вслушивались в её слова.

— Этот отвар один из сильнейших, он возвращает к жизни тяжёлых больных за короткое время. Я возьму с собой лекарства, они помогут нам добраться в срок. Медлить правда нельзя, но никто не мог представить себе, что демоны проберутся к порталу, ожидая тебя.

Вдруг она щёлкнула пальцами, и её голова начала стремительно покрываться густой шерстью, всё её тело окутала волчья шкура, на руках и ногах утолщились когти.

Я был одновременно восторжен и шокирован тем, что из такой утончённой девушки может вмиг возникнуть опасный лесной зверь.

— Садись, — сказала она. — Пора в путь.

Шут подал мне руку, забравшись на спину Клементины.

Волчица вышла из хижины и зашагала рысью, оставляя за собой следы на земле. Наамах взмыла в небо и, следя за нами свысока, по мере необходимости то притормаживала свой полёт, то ускоряла. Она всё делает свысока. Даже говорит, будто делая одолжение.

Нога периодически кровоточила. Каждое движение Клементины давалось мне с трудом, но как же хорошо, что боли больше не было. Шут позади меня смотрел по сторонам, любуясь лесом, поглощённым мглой. Уже было утро, но вид не радовал глаз. Всё было выжжено огнём и припорошено пеплом. Что же они сделали с Аастой, как можно было погубить это место? Корявые деревья были очень высокими и страшными, но можно было на секунду представить их первозданный вид, ужаснувшись нынешними руинами.

— Клементина, ты не договорила тогда о мирах, помнишь? — похлопал я её по холке, пытаясь привлечь внимание увлечённой дорогой волчицы.

Она немного замедлилась и, задумавшись, продолжила свой рассказ: «Миры Лавере включают в себя не только Фолк, к сожалению. К ним относятся ещё Кальт, Сорг и Бранн. В Кальте туманно, холодно и страшно. Его населяют безглазые и зубастые чудища. Они ненасытны и беспощадны, будто демоны в Бранне. Но они ничего общего между собой не имеют, разве что такие же негодяи. В Кальте, Константин, живёт твой брат, он царствует над безумием, окружающем стены его замка, и только музыка спасает его от того, чтобы не сойти с ума. В Кальте нет солнца, с каждым днём этот мир всё сильнее сжимается тисками смерти. Сорг… Сорг для меня равносилен одиночеству. И он уже полностью поглощён смертельной хваткой неизбежной гибели. Там скитаются души, не нашедшие покоя. Души, которые потеряли рассудок при жизни. Души, которые умертвили сами себя».

Клементина на секунду замолчала. Я не видел её глаз, но мне почему-то казалось, что они у неё очень грустные. Она всегда с такой скорбью говорит об Аасте, что мне становится её очень жаль.

— А про Бранн тебе лучше Наамах расскажет, хотя ты и сам всё прекрасно знаешь. И про круги, и про своё прошлое.

— Что ж, а что-то, кроме миров Лавере, существует?

— Да, конечно. Дальше идёт Нижний Мидтен, он практически полностью состоит из леса, там находится мой прежний дом и… Один наш хороший друг.

— Кто же этот друг?

— О, придёт время… После того, как он потерял свою сестру из-за проклятых демонов, Мун отправился к господину Армаэлю, постигать кузнецкое дело.

— Мун, значит… Мы познакомимся с ним?

— Да, думаю, что вы поладите. Хотя ты уже видел его в своём видении. Помнишь?

— Это тот парень с пепельными волосами, который подарил нам с Диавалем цветок?

— Да, лунную лилию, — уточнила волчица.

— Хорошо, ну а что же дальше, Клементина, не томи? Что находится выше? — с азартом в глазах продолжать спрашивать я.

— Выше по уровню Мидтен, сейчас мы передвигаемся именно по нему, он не так сильно изувечен огнём. Тут есть ещё нетронутые леса, которые, как прежде, благоухают и цветут, но здесь так мало этого осталось…

Я сочувственно погладил волчицу и наклонился к ней.

— Самым верхним миром принято считать Апер, на нём держится вся наша жизнь и, если демоны захватят его, то мы погибнем в мучениях и станем рабами Бранна. В Апере есть только одно единственное дерево, под которым расположена огромная голова оленя по имени Хьорт. Из левого его рога течёт вода в Апер, а из правого во все остальные миры. На дереве же находится огромный феникс, который гонит своими крыльями по небу Луну и Солнце. Луну мы просим о помощи в осуществлении желаний, о защите. Порой, когда трудно разобраться в своих мыслях и чувствах, жители Аасты посылают ей молитвы о даровании им терпения и мудрости. Солнце же, сильное и яркое, отвечает за военный успех, логистику, победу и продуктивный гнев, которого часто не хватает воинам. Каждую ночь феникс сгорает алым закатом, а потом из пепла возрождается вновь, символизируя конец предыдущего дня и начало нового, лучшего.

— Ого, по описанию этот мир мне нравится больше всех.

— Да, для нас Апер — недоступная при жизни материя. Это прототип вашего выдуманного «рая», только реальный. В отличие от людских религий, мы каждый день и ночь видим на небосводе наших наставников, которым посылаем молитвы, в полной уверенности, что будем услышаны. Однако следует быть осторожными со своими желаниями.

— Но кто создал столь совершенный и прекрасный мир? — спросил я.

— Этим вопросом задаются многие. Ни в Фолке, ни в Аасте никто точно сказать этого не может. Остаётся лишь гадать что же это: случайность или преднамеренная и продуманная стратегия по организации бытия?

— А как ты сама считаешь? — поинтересовался я.

— Нет ничего более божественного, чем случайность, не осквернённая лукавым мудрствованием, — загадочно произнесла Клементина.

Я задумался над её словами, они показались мне правильными. Почему мы перекладываем ответственность на Бога за то, что он создал что-то идеально, а что-то нет. Взять хотя бы человека: его организм работает как слаженная система, однако в мыслях творится такой беспредел… Он побуждает конфликтовать и развязывать войны, но разве это не наша вина? Мы стыдим Бога за свои пороки, говоря, что он сделал наш разум несовершенным и судит нас за грехи, хотя истина где-то рядом, в самих нас. Это только наш выбор и только наша ответственность. Нет ничего более божественного, чем случайность… Всё то, что существует — плод внешних неустойчивых связей в действительности и проявление результата пересечения независимых процессов или событий.

— О чём ты задумался, Константин? — спросила уставшая Клементина.

— Ты осмысленно говоришь очень мудрые слова, — благодарно сказал я.

— Пожалуй, нам стоит остановиться здесь, — произнесла она запыхавшись.

Клементина остановилась и привлекла своим глубоким грудным воем внимание Наамах, повисшей над нами в воздухе.

Мы оказались в сказочной роще, где было так непривычно много кустарников, ярко-зелёных трав и деревьев с густыми кронами. Где-то вдали чирикали невиданные птицы, всё вокруг восхитительно вкусно пахло.

Шут спрыгнул с волчицы и помог мне опереться на костыль. Я, не в силах устоять, упал на залитую росой траву.

— Как красиво! — воскликнул я.

Клементина встала на задние лапы, и её шерсть будто начала впитываться в фарфоровую кожу, а волчьи когти и длинные клыки выпали, с негромким звуком укладываясь на землю.

— Фу, как омерзительно мокро! — Наамах гневливо стряхнула росу с ног.

Волчица восхищённо посмотрела в небо, а Наамах, будто бы забыв о мерзкой росе, глубоко в лёгкие вдохнула запах леса, подглядев, что Клементина сделала так же. Я увидел, как её руки покрылись мурашками, а крылья дрогнули, будто от небольшого электрического разряда. Полагаю, она пыталась артистично сыграть любовь к природе. Но, скорее всего, этой кошмарной девушке было плевать. Это было видно. Видно, как она «выдавливала» и дрожь, и мурашки, скривив выражение лица.

— Я хочу набрать целебных трав до наступления вечера, пригляди за Константином, — обратилась она к шуту, не отрывая влюблённых глаз от листьев деревьев.

Кларин кивнул и принялся сверлить меня взглядом.

— Не беспокойся, поверь, я не смогу сбежать от тебя, — проговорил я, разделяя каждое слово и пытаясь показать его жестами.

Клоун беззвучно рассмеялся, в недоумении пытаясь понять, что я делаю.

— Он же немой, а не глухой, Константин, — усмехнулась Клементина и, виляя хвостом, будто бы она не волчица, а игривая мартовская кошка, отправилась в глубину леса.

Наамах кинула на меня презрительный взгляд и, фыркнув, прислонилась к дереву с золотыми листьями.

— Щекотно, — вдруг забасило дерево.

Я замер в изумлении. Поверить не могу, что здесь ещё и деревья разговаривают!

— К-Как? Т-ты говоришь? — невнятно пробубнил я.

— Моё имя — шелест этих листьев в лунную ночь. Я уже сто с лишним лет стою на одном и том же месте, здесь, у этого родника…

— Извините, если я вдруг наступила на Вас ненароком, — неохотно извинилась Наамах.

— Я не в обиде, — заскрипело оно вновь. — Испейте воды, что течёт под моими корнями. Это всё, что я могу предложить вам взамен на вашу милость поговорить со мной.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — обратился я к дереву на «Вы», испытав глубокое уважение к его возрасту. — Мы рады говорить с Вами…

И так мы ещё долго вели беседу. Я набрал воды из ключа, бьющего из-под его корней, в руки и отхлебнул, вытирая забрызганные щёки рукавом. Вода была чистой и сладкой, намного слаще той, что я когда-либо пил.

— Ты выглядишь странно, — прохрипело старое дерево. — Одеяния твои не из нашего мира.

— Он не здешний, — ответила за меня Наамах.

Солнце стало потихоньку заходить.

— А куда вы держите путь?

— Мы идём к господину Арма…

— Армаэлю. За мечом для этого коротышки, — перебила меня дьяволица.

— Я слышало о нём. О, он воистину великий кузнец!

— А где Клементина? — поинтересовался я у Наамах.

Она отмерила двумя пальцами нахождение солнца на небосводе и спохватилась.

— И вправду! Её нужно отыскать! — с испугом в глазах сказала она.

Я с трудом привстал и, еле поспевая за быстрым шагом Наамах, поковылял в чащу, оставив дерево в одиночестве. Клоун побежал вместе с нами.

— Клементи-и-на! — позвала она.

— Клементи-и-на! — вторил ей я.

— Она зашла слишком далеко и, наверное, потерялась, — сказала взволнованная дьяволица.

Я устало опустился на пень, находящийся вблизи.

Становилось всё темнее и темнее, и звёзды, мерцающие синим льдом, рассыпались по всему почерневшему небу.

Сумерки опустились на лес, зажглись огни светлячков, и только тихий стрекот ночных насекомых был слышен в замирании и пустоте звуков чащи.

— Где же нам теперь её искать? — спросил я Наамах.

Шут расплакался, спрятавшись за моей спиной, схватившись за мою одежду, порванную кровожадными бесами.

Бор глухо зашумел, навевая страх. Ночной холод собирался в миллиарды чернеющих крупинок, щекотавших озябшую кожу. Через пышные дымчатые облака мчался ветер, и тени деревьев, согнувшихся в коряги, причудливые ужасающие формы, выстроились в пугающе чёткий ряд. Были видны очертания лица Наамах, но видны едва ли: её алые губы посинели настолько сильно, что я вмиг поверил в сверхъестественность здешних ночей. Бесконечно подробная глубина тёмно-синих оттенков запахла тревогой, повисшей над запахом благоухающих трав и цветов, свернувших свои листья в тугие бутоны. Мой беспомощный взгляд в небо оставался в его тьме, в пронизывающих кожу иглах отчаяния.

Мы заблудились. Все.

И тут кто-то дотронулся до моего плеча.

— Кто здесь? — вздрогнул я.

В ответ я услышал лишь шелест листьев.

— Наамах, кто-то дотронулся до меня! — сообщил я ей.

— Не выдумывай! И без тебя тошно, — проворчала дьяволица.

Тонким звоном ветвей пронеслось в моей голове: «Ну что? Потерялся, человек?».

— Ты слышала это?

— Слышала что? — недовольно огрызнулась она.

— Чей-то голос…

Перед нами, сливаясь с тёмно-зелёным лесом, появилась девушка. В её волосах, на шее и длинном хвосте с кисточкой, были листья и цветы. Острые уши, отдалённо напоминающие форму ушной раковины эльфов, были опущены вниз. Узоры на щеках и лице, вьющиеся зелёные волосы и зелёное платье, будто бы украшенное росой.

— Кто ты? — спросил я.

Наа недоверчиво осмотрела незнакомку.

— Я Марфа, дух леса. Вы, наверное, её потеряли? — она щёлкнула пальцами, и рядом с ней появилась Клементина с травами в руках.

Она бросилась к нам в объятия, восклицая, что очень испугалась, что рада видеть нас.

— Большое спасибо, Марфа! — сказал я с благодарностью.

Наамах захотела пожать ей руку, причём вряд ли это было из-за неуважения, просто, видимо, она не умела по-другому. Но оцепеневший дух леса растворился в ночном тумане.

Как странно. Загадочная девушка.

Но мы в радости, не думая ни о чём, отправились по пыльной дороге, тянущейся длинной лентой, измождённой силуэтами пугающих деревьев, в поисках ночлега. Теперь они, деревья, не выглядели такими чужими, ведь всё в мире можно воспринимать благосклонно, если ты в хорошем расположении духа. Я еле плёлся, опираясь на костыль, долгая ходьба по лесу порядком вымотала меня.

Кларин улыбался и жался к Клементине, выражая свою радость и, как мне показалось, детское повиновение родителю.

Наконец мы нашли то дерево с золотыми листьями, у которого я испил воды.

— Сладких снов, странники, — загудело дерево.

Так мы и уснули без сил, в мыслях о предстоящей дороге.

Я дёрнулся, находясь ещё несколько секунд вне времени и пространства. Сквозь бредовую пелену тьмы я различил отрывки причудливых сюжетных линий. Волчица, Кларин, дерево. Сердце бешено колотилось, по моей спине стекал холодный пот, но лицо и грудь горели адским пламенем. Перед глазами стояли ужасающие картины. Я жив или нет?

— Ксения Александровна? — спросил я в пустоту.

Я увидел её милый образ в очертаниях мрака.

— Неужели моё лекарство стало для тебя болезнью? — будто эхом спросила она.

И тут я окончательно проснулся.

Под раковиной спали Эмиль и Макс, мирно похрапывая.

Дверь открылась.

— Вы чего тут делаете? — испуганно спросила тётя Женя.

Наверное, она не нашла нас по камерам и спохватилась. Эмиль открыл глаза и протёр их кулаками, пытаясь пробудиться ото сна.

— Это беспредел, мальчики, мы себе все волосы на голове выдернули уже, а вы тута…

— А мне такое снилось, тётя Женя! — сказал Эмиль.

— И что же? Так, а ну-ка вылезайте, а то нам врачи по шапке надают, — поторопила она нас.

— Мне снилось, что Мария Дмитриевна зашла к нам с пистолетом, приставила его к виску и сказала: «Смотрите, как надо, слабаки!». И выстрелила. Представляете, тёть Жень? — захохотал он спросонья. Его заспанные глаза, казалось, широко улыбнулись.

— Глупости какие-то тебе снятся, — сказала тётя Женя. Но по ней было видно, что она сдерживалась от смеха.

Знал бы он, что снилось мне… Я огляделся. Нога была на месте, но я как будто ощущал боль, которой не должно было быть. Эмиль, Макс и я встали и вышли из уборной.

— Ты чего хромаешь, а? Костян, не пугай меня, всё же вечером нормально было, — побеспокоился Эмиль.

— Отлежал, наверное…

Воздух казался таким затхлым после цветущего леса, будто бы его сто лет продержали в пустыне. На столе, как всегда, стояли каша и чай.

Встреча

После приёма таблеток тётя Женя куда-то повела нас с Эмилем. Максима забрала на беседу коллега Марии Дмитриевны. Та девушка, которая была в приёмном отделении. Тётя Женя была озадачена мыслями, даже немного поменялась в лице.

— Я вот думала сегодня над твоим сном, Эмиль, — сказала она. — Если бы мне такое ночью почудилось… Упаси боже!

— Ха-ха, это пустяки, мне и не такое порой кажется, — усмехнулся тот.

— А тебе, Костя, что снилось сегодня? — тётя Женя оглядела меня с ног до головы.

Всего на секунду я задумался, стоит ли говорить ей о моих видениях, но это время в размышлениях протянулось в моей голове достаточно долго.

— Так что же? Чего молчишь? — она захлопала ресницами.

— Мне снилось, что я без ноги ковылял по волшебному лесу и разговаривал с его духом, — сказал я. И только потом понял, как же это странно звучит со стороны.

— Действительно, по-волшебному. Без ноги ты бы был в полуобморочном бредовом состоянии, не понимая, что происходит вокруг тебя из-за затуманенной от шока реальности.

— Но там ещё была целительница, девушка-оборотень, которая обработала рану отваром из волшебных трав, и я смог отправиться в путешествие с ней и ещё с одной девушкой, которая спасла меня от съедения бесами.

— М-да. Насмотритесь своих игр на телефонах. Тыкалках этих, — она сделала вид, будто подтянула очень близко к лицу воображаемый телефон, а после начала двигать большими пальцами, как бы набирая сообщение. — А потом у вас у всех психозы, депрессии, биполярочки, бессонницы. А потому что допоздна в ютабах, контактах сидите. Тьфу! Ладно. Впечатлился что ли? Заметно, как прихрамываешь.

— Да, впечатлился… Не то слово. Если все болезни от «тыкалок», то почему Вы ещё не в психозе? Вы либо дрыхнете на посту, либо с кем-то переписываетесь. А куда, собственно, мы идём? — мрачно произнёс я.

— Ты мне зубы не заговаривай. Я своё дело знаю, а ты лечись давай. А идём мы на двигательный праксис. Эмилька жаловался, что у него болит спина. Мы врачу сказали, и она вам назначила. А тебе, Костя, тоже полезно, а то вон как сонная муха в боксе сидишь и даже не ешь толком. А я тебе говорю, надо есть, еда — машинное топливо, без него техника не поедет.

— Да, Вы правы, едет здесь только моя крыша.

— Не груби, Костян. Это же тётя Женя, она хочет как лучше. Правда, тёть Жень?

— Во-первых, Константин, а во-вторых, с каких это пор ты увлёкся морализаторством?

— Ой, да отстань ты, циник и нигилист. Тоже мне, бе-бе-бе.

— Мальчики, не ссоримся, — медсестра мило похлопала своими слипшимися от туши ресницами. Опять. Мне уже начинало казаться, что это нервный тик. — Мы пришли.

Тётя Женя открыла дверь. Перед нами раскинулся зал с разными спортивными вещами. В углу стояли большие резиновые мячи, обручи, корзинки, мягкие маты и сигнальные конусы, имелась даже шведская стенка.

— Здравствуйте, меня зовут Арина, я провожу йога-практики у нас в больнице, — сказала девушка, встретившая нас.

У неё были русые кудрявые волосы и круглые очки, которые, очевидно, были ей малы. Причём, весь вид её внушал ощущение особой творческой безуминки, особой блаженности. Она была одета в восточном стиле, с её рукавов спадали лоскуты рваной ткани, а на ногах были шерстяные гетры. Чувство стиля ей явно не присуще, но будем считать, что так модно.

— Берите коврики вон там, в углу, — она поправила свои очки указательным пальцем и задрала нос кверху, будто прослеживая каждый наш шаг.

В ней сочеталось так много эклектичных моментов: походка, манера разговора, движения тела. Всё это не образовывало целостного образа, но в то же время и было им. Эта неформальность делала Арину особенной. Истинные безумцы вряд ли способны понять, что они сошли с ума, но именно поэтому они не носят социальных масок, не пытаются притвориться кем-то другим.

Мы с Эмилем взяли по коврику. Естественно, мне не шибко-то и хотелось заниматься какой-то сомнительной йогой. Но взглянуть на эту местную сумасшедшую было интересно.

Мы немного размялись, и Арина продолжила свой захватывающий спич.

— Сейчас мы будем выполнять позу на боку с поднятой ногой или Анантасану. Ложимся на коврик на правый бок, сгибаем правую руку и подпираем голову ладонью.

Я с кряхтением выполнил задание, а про себя отметил, что йогу она всё же преподносит неплохо.

— Сгибаем и подтягиваем левую ногу к телу. Захватываем её рукой. Пробуем вытянуть теперь левую ногу вверх к потолку и, если приятно, то делаем усилие.

Что может быть приятней, чем сгибаться в какую-то крокозябру, действительно.

— А теперь отдыхаем. Вдох… Выдох… Глубокий вдох, руки тянутся кверху… Выдох…

Из-за открытого окна, огороженного от мира решёткой, повеяло ветерком. Он игриво потрогал кудри Арины, а потом розовые локоны Эмиля. Но я как будто не ощущал это наяву. Вот он, ветер, я могу почувствовать его лишь вытянув руку в поток уличного воздуха, но эти ощущения даются мне странным образом. Всё снова будто под мутным стеклом: нереальное, ошибочное, обманчивое. Я не понимаю, кто я. Меня не покидает чувство, что я сижу внутри самого себя, выглядывая из глазниц и анализируя мир сквозь призму плоских искажённых элементов, фрагментированных в попытке быть хотя бы немного похожими на, чёрт возьми, реальность.

Мои пальцы не выглядят как часть моего тела, они существуют, но с ними нарушена связь. Мне кажется, что я не испытываю никаких эмоций, но мне ужасно страшно. Тревога переполняет и выливается за край. Я сломан или даже сломлен своим жалким недугом, еле ощутимым, почти несуществующим. Шрамы на моих руках стали тусклыми, и я больше не мог погрузиться в осмысление происходящего. Мир расколот на части, разбит, уничтожен. Но резкий грохот за спиной вырвал меня из этого адского состояния, и я, всё ещё пребывая в трансе, медленно обернулся на звук.

Эмиль захохотал, но где-то через секунды три одумался и прикрыл рот рукой.

Эта тучная женщина, тётя Женя, лежала на полу, а рядом с ней и остатки стула. Арина сохраняла спокойствие, её лицо ни разу не дрогнуло в сторону улыбки или сожаления. Она, словно каменная статуя, сидела в позе «бабочка». Странно, мы же вроде остановились на анантасане…

— Ладно, мальчики, собирайте коврики. Вам понравилось? — отозвалась Арина.

— Да! — воскликнул Эмиль.

Тётя Женя поднялась и начала собирать стул по частям.

— Костян, почему ты не занимался с нами? Всё в порядке? — сочувственно посмотрел мне в глаза Эмиль.

— А почему мы так быстро закончили? — спросил я, шокированный произошедшим.

— Ты чё, не пугай меня, а то ты меня такими шуточками скоро в могилу сведёшь. Ку-ку, ты двадцать минут сидел и удивлённо смотрел на свои руки. Я сказал Арине, что с тобой такое бывает, и мы продолжили без тебя. Вспомнил?

— Ну, припоминаю…

Тётя Женя стыдливо попрощалась и стремительно схватила нас обоих. Мы пошли в бокс.

Что это было? Эмиль говорит, что я двадцать минут просто сидел. Не может быть. Во мне произошло столько разных процессов, но казалось, что это всё уложилось в мгновение!

Одна из медсестёр, та, что в огромных линзах, двигалась нам навстречу. Видимо, за мной.

— Привет, Жень, я украду у тебя мальчика? — сказала она.

— У меня их два, — хихикнула та в ответ.

— А вот этого, который Клингер.

— Да ты прям нарасхват сегодня! — вмешался Эмиль.

— А ты куда его поведёшь, Свет? На ЭКГ? — спросила тётя Женя.

— Да. Это… Я на посту оставила запрещёнку Катькину, глянь там.

— Посмотрю.

И Света повела меня по коридору прямо к выходу. Открылась дверь, и я вдохнул полной грудью, но с выдохом осознал, как пусто мне на самом деле внутри. Я заперт здесь! А ведь раньше я с таким наслаждением собирал опавшие листья, гулял по осеннему лесу, восхищаясь серым небом и моросью последних дождей, которую потом заменит порхание снежинок, облачённых в белые ледяные платья. Вокруг было сыро и мокро, хотя осень была относительно тёплой в этом году.

Мы прошли по территории мимо других зданий и деревьев, выстроенных вряд, и оказались на месте. Поднялись по лестнице в кромешном молчании, останавливаясь у вывески под названием «кабинет электрокардиографии».

Медсестра предложила присесть, а я покорно повиновался. В её руках было полотенце и бумаги. Мой взгляд судорожно скользил по коридору, а сознание, словно натянутая струна, находилось в ожидании роковой встречи. Минуты тянулись медленно, мои мысли с каждым вдохом становились всё более вязкими и тягучими. Я не думал ни о чём, а только лишь… Только лишь… Я вздрогнул. Сердце заколотилось в бешеном ритме. В мою кровь будто вбрызнули два литра чистого адреналина. Нет. Не может быть! Это она! Я либо сошёл с ума окончательно, либо мои животные инстинкты прорицательства не подвели меня на этот раз. Губы и руки охватил тремор, тонкими иглами по спине пробежали мурашки. Я встал со стула и уставился на женщину в белом халате. Пучок, русые волосы и запах… Его я не перепутаю ни с чем. Это он мерещился мне всё это время в слиянии ароматов уличных булочных и цветении весны. О, этот запах первой влюблённости, тайного искусства, манящего безмолвия и невинности разума. Разума, который не утонул в суете будничной рутины.

— Ксения Александровна? — я пытался не задохнуться от чувств, но у меня это плохо получалось.

Женщина обернулась, оставляя свой разговор с коллегой. Её глаза сделались круглыми. Она оглядела меня, и взгляд её сосредоточенно остановился на уровне моих рук. Она никогда не видела раньше этих ран, подаренных мной самому себе в честь её имени. Я не показывал. Даже по её просьбе на первой консультации.

— Константин? — спросила она, не ожидая встретить меня в больнице.

Конечно, ведь два года назад она обесценила мои проблемы и просто оставила меня, сказав, что из-за моей влюблённости мы не можем продолжить терапию. Обида, прожигающая мою грудную клетку, боль, страх, любовь, не угасающая ни на секунду, и радость от встречи образовали музыкальный квинтет, отображаясь на моём лице непривычным теплом.

— В-вы здесь работаете т-теперь? — выдавил я.

— Ты в каком отделении лежишь?

— Завтра в четырнадцатое переводится, — вмешалась Света из-за моей спины.

— Я зайду… — сказала она, отводя взор от шрамов.

Медсестра схватила меня за руку и втащила в кабинет со словами: «О, открыли, нам пора!».

А я в неясных чувствах посмотрел ей вслед. Я буду ждать.

Улёгшись на кушетку, я долго не мог успокоиться, моё сердце, бьющееся в груди, как крылья раненой птицы, качало кровь с такой быстротой, что щёки налились краской и вспыхнули жаром. Я ещё долго не мог успокоиться, прокручивая плёнку памяти снова и снова. Она зайдёт ко мне.

В боксе тихо и темно. Скоро нас с Эмилем переведут в общее отделение. Каково нам там будет? В окружении других пациентов.

Всё надоело. Что я должен сделать, чтобы это прекратилось? Мне кажется, что я могу заплакать в любую секунду, просто подумав о том, что из себя представляет моя жизнь. Я совершенно не приспособлен к ней, я говно, которое ноет и не может ничего сделать. Я официально ничтожество, которое придумывает себе проблемы, потом в них верит, просит о помощи, начиная этот замкнутый порочный круг сначала. Я всех достал, я бесхребетное создание, ничего не значащее ни для кого, не делающее ни малейшего шага для того, чтобы улучшить свою жизнь. У меня нет мотивации, чтобы изменить это, потому что душой я остался в прошлом и упал на дно в настоящем.

— О чём думаешь? — спросил меня Эмиль, готовившийся ко сну на своей кровати.

Я лежал на спине, но на его голос приподнялся и ответил: «Мне что-то не очень хорошо».

— Не переживай, в общем отделении весело. Там можно ходить на кружки и общаться с другими пациентами, — заявил Эмиль.

Макс уже спал. Ему ещё долго здесь лежать, в первом отделении, а потом, скорее всего, его быстро выпишут, войдя в положение с учёбой.

— Просто я родился ни с чем и сдохну в одиночестве. Вот мои планы на ближайшее будущее, а ещё я очень хочу курить, — устало сказал я.

— Курить, говоришь, хочется… Можно устроить. Я попрошу на звонках друзей принести мне сигареты, а ты выйдешь со мной на прогулку, идёт?

— Идёт.

Я бы хотел поблагодарить Эмиля за такую идею, которую он готов провернуть ради меня, но я так устал, что формулировать мысли мне казалось ужасно сложно и невыносимо. Даже попытки подумать о чём-то хорошем для того, чтобы уснуть, не увенчались успехом. Единственное, что приходило мне в голову — мысли о Ксении.

Я немного улыбнулся краешком губы.

Да, я так мечтал об этой встрече столько дней и месяцев, правда не ожидал, что она произойдёт здесь, в больнице.

— Стоп, ну-ка! Ты что улыбнулся? Ты сломал систему, чувак, я никогда не видел твоей улыбки, — завопил Эмиль так, что в бокс начала ломиться проходившая мимо тётя Женя.

— Так, мальчики, вы чего не спите? — шикнула она на нас.

Макс перевернулся на другой бок.

— Да так, ничего, — посмотрел он на неё хитрыми глазами.

— Мне кажется, что я не могу уснуть. Попросите Марию Дмитриевну дать мне снотворное, пожалуйста.

— Хорошо, она как раз сегодня дежурит, сейчас схожу за ней.

И тётя Женя вышла из бокса.

— Да ладно. Я до сих пор в шоке! Что заставило тебя улыбнуться? — Эмиль бешеными глазами смотрел в мою сторону.

— Я сегодня увидел Ксению Александровну, когда ходил на ЭКГ. Кардиолог долго пыталась меня успокоить, а то аппарат показывал что-то очень дикое из-за моего сумасшедшего сердечного ритма.

— Напомни, кто это? — сощурился он.

— А ты уже забыл? Это мой психотерапевт, в которую я влюблён. Я был безумно рад её встретить, но вместе с тем… Я испытал всю ту боль, которую пытался закопать навсегда. Это невозможно, видимо.

И я снова вспомнил слова Ксении: «Ты в каком отделении лежишь? Я зайду».

Они звучат в моей голове снова и снова, из-за этого я не могу уснуть, хотя спать очень хочется.

— Ты знаешь, Константин, для меня ты комбинация всего человеческого страдания, скорби и разума. И меня это даже привлекает.

— Приятно слышать, особенно про разум. Я ценю это в людях больше всего другого.

— А я ценю в людях честность, кстати. И мне иногда кажется, что ты смягчаешь краски. Ведь так? Ты не до конца договариваешь о своём состоянии врачу. И мне. Тебе ведь плохо, и я это вижу. Почему бы не признать, что ты болен, ведь тебя даже госпитализировали. Этого недостаточно?

— Я не болен. К тому же, что мне даст то, что я это признаю? — безрадостно спросил я.

— Это отправная точка для начала лечения. Осознание проблемы. Чем быстрее ты поймёшь, что тебе нужна помощь, тем скорее ты её получишь в нужном объёме.

— Но я не из тех, кто романтизирует и присваивает себе…

— Ты хочешь сказать, что депрессия — миф? Тебе казалось, что тебя это не коснётся? Коснулось, Костян, — перебил меня он.

— Я вовсе не хочу сказать, что депрессия — миф. Просто я думаю, что я здоров, но устал и высасываю из пальца все свои проблемы.

— Почему ты обесцениваешь свои чувства? — давил на меня Эмиль.

— Я не… Эй, может хватит? — разозлился я.

— Хватит что? Говорить правду? — не унимался он.

— Твои фантазии меня оскорбляют. Давай ты просто замолчишь? Я не хочу об этом говорить, — постарался спокойно и раздельно повторить я.

— Как знаешь. Но может потому, что ты так к себе относишься, к тебе так относятся и другие. Ксения, к примеру, — попытался продолжить свои каверзности Эмиль.

— Что? Боже, я… Чёрт. Возможно, ты в чём-то прав. Но… Да, она обесценила меня и мои проблемы так же, как и я. А ты не так глуп, как кажется, — произнёс я нескладно.

— Кх-м, спасибо, что убедился в этом всё-таки. Но ведь обесценивают то, что важно на самом деле, Костян, — ехидно заметил он.

Это заставило меня задуматься.

— Ты сейчас пытаешься вселить мне надежду на продолжение отношений с непостижимым? — переспросил я.

— Нет, это я сказал тебе, чтобы было не так больно. Если мыслить рационально, то у вас с ней ничего не может быть. Поправь меня, если я ошибаюсь, но я думаю, что у неё есть ребёнок и муж, хорошая работа, друзья.

— Она бросила меня в кризисе, она сказала, что не может продолжать со мной терапию, потому что в её подходе с этим не работают! Как по мне, это жестоко! Бросать меня, и без того убитого своими переживаниями, как грязного помойного щенка под дождь! — я закрыл глаза руками и, срываясь на крик, схватился за волосы.

— Тихо-тихо, Кость, ты это, не истери. С одной стороны она поступила профессионально, а с другой, человеческой, конечно же, не гуманно. Но ты погряз в своей обиде и роли жертвы. Мир не должен тебе.

— Скоро я совсем свихнусь, а ты мне в этом поможешь своими разговорчиками. Боже, почему я тогда не сдох? Что мне помешало просто шагнуть? Сделать один единственный шаг, который разрешил бы все мои страдания и проблемы, а? Вы берётесь мне помогать, но делаете только хуже! Вот зачем ты завёл этот разговор? Я тебя ненавижу, Эмиль! — закричал я что есть силы.

Мария Дмитриевна зашла в бокс, открыв дверь.

— Константин, почему ты кричишь? — спросила она, подходя к кровати.

— Мне никто никогда не сможет помочь! Я безнадёжен! — я сжал до боли кулаки.

— Что натолкнуло тебя на эти мысли, почему ты так решил? — аккуратно присела она с краю.

— Я хочу умереть!

— Я понимаю, что всё это очень тяжело для тебя. У тебя сильные препараты, которые могут давать такой эффект поначалу. Это нужно переждать, Константин. Возможно, сейчас кажется, что умереть легче и правильнее, чем жить в мучениях, но, поверь, ты находишься в хорошей больнице, где тебе стараются оказать поддержку. Я пока не буду ничего менять в твоих медикаментах, но скажу твоему будущему лечащему врачу, чтобы она обратила внимание на то, чтобы подобрать тебе комфортную схему лечения, ведь это очень важно.

Я слушал её, заливаясь слезами. Ну почему она так хорошо относится ко мне? Мы вроде с Эмилем только что говорили о том, что я обесцениваю себя, но осознать — не значит принять. Я просто не могу поверить, что уважительное общение является нормой.

— У тебя кровь на руках. Кажется, ты себе ладонь повредил ногтями, когда сжал её. Ладно, пойдём, Евгения Вячеславовна померяет тебе давление. Если всё хорошо будет, то дадим тебе целую таблетку тизерцина.

— Хорошо.

Мария Дмитриевна простучала неизвестный мне ритм своими фиолетовыми кедами по полу, всё ещё сидя на кровати, а потом встала, и мы вышли в коридор. Глаза слипались, но я понимал, что после этого разговора я уснуть самостоятельно не смогу. Тётя Женя померила мне давление и дала целую таблетку тизерцина, которую я запил водой. Спать хочется… Эта больница — один сплошной рассказ Чехова.

— Ну что, ты как? — заботливо спросила Евгения Вячеславовна.

— Нормально, — сказал я, томно закрывая мокрые от слёз глаза.

— Всё, пойдём ложиться, — она взяла меня за предплечье и отвела к кровати.

Эмиль боязливо смотрел на меня. Наверное, он беспокоился, что я скажу о том, что срыв случился из-за разговора с ним. Но срыв был спровоцирован не только этим. Много факторов: плохой сон, встреча с Ксенией, препараты, пребывание здесь, мои особенности характера и, возможно даже болезнь. «Да, я определённо болен», — подумал я, отколупывая засохшую рану от ожога. Кровь стекала на подушку, а я чувствовал упоение в этой боли. Скоро я усну, но жаль, что не навсегда.

Я проснулся от того, что Эмиль гремел посудой. Он, как всегда, неуклюж, но на позитиве. Несмотря на то, что сейчас утро.

— Что там? — спросил зевающий Макс.

— Геркулесовая каша, чай с молоком и сыр, — демонстративно облизнулся тот.

Я протёр сонные глаза. Почему на этот раз мне не снилось ничего? Я уже так привык к своим странным снам. Они интересны мне, и в них я обычно чувствую себя не так ужасно. Наверное, потому что в Аасте повсюду правит волшебство и чудо. Как жаль, что моё место здесь.

Я накрыл голову подушкой, пытаясь вновь забыться.

— Вставай, соня, вкуснятину подогнали. Поешь — и продолжишь спать, — сказал Эмиль.

Я взглянул на эту кашу, похожую на слюни тех бесов, что терзали мою плоть, и чуть не поперхнулся.

— Спасибо, я пас, — проворчал я.

— Максим, — потрогала медсестра за плечо моего сокамерника и тихо сказала на ушко. — Стул был вчера?

Он стыдливо прошептал ей что-то в ответ.

— А я всё слышал! Был-был у него стул, даже стол был. На весь бокс ароматами роз благоухало, — подмигнул Эмиль медсестре.

Вот ведь стукач, ничего без его ведома у нас здесь не происходит.

Эмиль наполнил ложку до краёв, поднёс ко рту и, подождав немного, громко зачитал стихи, придуманные на ходу:

«Нас медсёстры в больничных халатах

Каждый день заставляют ср*ть.

Вот на*ру им по центру палаты,

И забуду случайно убрать».

— Присоединяйся, Костян. Умеешь стихи писать? — спросил меня Эмиль.

— Умею, но… Они обычно грустные, а не весёлые.

— А ты попробуй, — он запихнул ложку в рот, стукнув по металлу зубами. — Поймай шальное настроение.

— Ну, эм…

— Давай-давай! Раз говоришь, что умеешь сочинять, то не держи в себе!

Я настроился, уселся и, подняв глаза наверх, будто ища подходящую рифму, начал парировать:

«Я психбольной, я психбольной.

Никто не водится со мной.

И все мои подружки —

Медсёстры из психушки!».

Эмиль несколько секунд смотрел на меня, как на неопознанный объект, выдавая ошибку сервера, а потом залился громким смехом, захохотал от души.

Медсестра улыбнулась.

— Гениально! Это шедевр! — захлопал в ладоши он.

Макс хихикнул.

— Так что? Признал-таки, что ты псих? Эт пра-а-авильно… — протянул Эмиль с усмешкой.

Медсестра захлопнула дверь.

— Позволь я продолжу твой стих?

— Да, конечно.

Эмиль прокашлялся и по-театральному наигранно начал читать:

«Я психбольной, я психбольной!

Психолог возится со мной.

Вокруг меня больница,

Ну что с таким водиться?».

Я повёл бровью и подумал про себя: «А он неплох, однако, в шуточной поэзии».

— Ну как? Понравилось? — спросил он, ожидая одобрения.

— Никогда не писал в таком стиле, — отозвался я. — А у тебя получается вполне профессионально.

— А в каком стиле ты пишешь, раз уж зашёл такой разговор? Интересно же!

— Я могу прочесть, но этот стих чересчур длинный. Я написал его, когда мне было… Ну… Очень плохо, — сказал я.

— Плохо, говоришь. Валяй! — скомандовал Эмиль.

Вдохнув немного воздуха и закрыв глаза, я начал читать, вдумчиво останавливаясь перед новым четверостишием:

Воспалённые лобные доли,

Рёбра сломаны от удушья.

Пусть сегодня ужасно больно,

Завтра будет намного хуже.

В моей комнате холод. Пусто.

Сердце замерло и погибло.

Слоем пыли на старой люстре

Воет ветер прерывисто. Хрипло.

Просыпаюсь от спазмов в горле.

Вмиг исчезла иллюзия счастья.

И в бредовой предсмертной агонии

Сигареты тушу о запястья.

Мои руки от слёз горькие.

В шрамах алых, ожогах, пепле.

Курят грустно «sobranie». Тонкие.

И в отчаянии пишут: «Где ты?»

Мои губы по-зверски голодные:

Дефицит поцелуев, творчества.

Знаю, люди — тела инородные.

В моей жизни. В любви к одиночеству.

Не ругай, я прошу, за увечья,

За страданья заблудшей души.

Я так сильно желаю встречи,

Я так сильно желаю тиши.

Нарастает молчание к сумеркам,

Дождь целует за окнами лужи.

И пусть даже во мне всё умерло,

Завтра будет намного хуже.

Эмиль подумал и сказал: «А ведь и впрямь напоминает состояние депрессняка… О, да! Как точно ты описал это, я будто вспомнил себя».

— Спасибо, — поблагодарил я. Но я продолжал верить, что это ложь. Люди не могут говорить о таких вещах честно. Никому не сдались мои стихи. Они даже мне порой кажутся отвратительными.

Он смотрел мне прямо в глаза, вглядывался в них с искренним интересом. В последнее время я замечаю за ним такое всё чаще, и это меня настораживает.

— Почему ты так пристально оглядываешь меня? — возмутился я.

— Потому что ты слишком талантлив для моего мировосприятия, — улыбнулся Эмиль.

— Похоже, ты забылся, приятель. Я вовсе не талантлив. Ты пугаешь меня порой.

— Разве я такой страшный, что тебе приходится меня бояться? — смутился Эмиль.

Я потупил взгляд.

— Нет. Просто это со стороны выглядит… Будто ты… Ну… — замешкался я. — Странно. Это выглядит странно.

— С чего ты это взял? Что странно? — спросил Эмиль, явно сконфуженный моим ответом.

В воздухе повисло напряжение.

— Ну, я просто не привык к вниманию к себе. Ты кажешься чересчур радостным для человека, лежащего в дурке. Твой взгляд похож на взгляд опьянённого человека. Ты не в себе.

— Ерунда! У меня гипомания, и это весело, — выкрутился он.

— Отнюдь нет. Твои нейромедиаторы тебе спасибо после этого подъёма не скажут. Ты израсходуешь весь свой запас.

— Это будет потом. Я живу сегодня, здесь и сейчас. Учись, Костян.

— Вон там север, абсолютно точно, смотри! Мох с той стороны на деревьях! Значит, запад… Ага, здесь! — увлечённо беседовал с Максом Эмиль.

— Тогда который час, если смотреть на тень дерева? — пытался понять его Макс.

— Могу сказать тебе точно! Время валить отсюда! Закончился тихий час, уже был полдник. Вот чёрт, когда же нас уже переведут в четырнадцатое отделение? — сокрушался Эмиль.

Я хрустел яблоком и, как всегда, молча наблюдал за ними со стороны. Мне уже тоже хочется в общее отделение. Большую часть времени мы просто едим, спим и сосредоточенно пялимся в стену. Только весёлый Эмиль разбавляет обстановку шутками и кривляньями.

В коридоре кто-то закричал.

— О, Антоша нас провожает! — обрадовался Эмиль, услышав вопли.

Повсюду суетливо забегали медсёстры, а он подошёл к окну и прислонился к нему носом, медленно сползая по стеклу.

— Аа-а, как же я уже устал тут сидеть. Свободу попугаям, — огорчённо мямлил в прострации Эмиль.

— Успокойся, хватит. Ты надеешься привлечь их внимание, облобызав всё больничные иллюминаторы? — буркнул я.

И тут нас заметили. Молодая медсестра зашла к нам и сказала: «Не терпится? Идём, вещи будете собирать из гардероба. Но только кровать застелите сначала».

— Ура! Довольно мучений и стенаний! Пора воссоединяться с заточёнными из внешнего мира!

— Мы теперь больше никогда не увидимся? — расстроился Макс.

— Да, мы больше никогда не увидимся, — поспешил зло огорчить его я.

— Я попрошу тётю Женю тайно передать тебе мой номер телефона, — свистящим шёпотом сказал Эмиль, изображая ладонью мобильник жестом шака.

Мы застелили постель, и медсестра помогла нам собрать зубные щётки, мыло и всё необходимое. Не остались без внимания и рюкзаки, находящиеся в преддверии бокса.

Я мысленно прощался с первым отделением, тётей Женей, Максом и Марией Дмитриевной. Я не знаю, что будет дальше, какие дети лежат в четырнадцатом, будут ли новые правила? Ну а самое главное — придёт ли Ксения Александровна? Всё это вселяло тревогу в моё тело и мысли. Будет ли мой новый лечащий врач таким же понимающим и приветливым? Я ужасно боюсь этих перемен.

Надев пальто и берцы, я подождал Эмиля, а потом с замиранием сердца вышел на улицу под руку с медсестрой. Моросил дождь, шуршали желтеющие листья на ветру, мы покидали уже родное нам здание.

— Я люблю осень, — сказал Эмиль. — Всё такое жёлтенькое, можно укутаться в тёплый свитер, шарф… И ходить, будто нахохлившийся воробей.

— Да-да, поздняя сентябрьская палитра сливается в последние акварельные вспышки угасающего солнца. Всё словно под огромным навесом ароматов прелых цветов и травы, под монархическим царствованием вдохновения и тёплой печали! А ещё под листьями не видно собачьего дерьма, — съязвил я, завернув в одну кучу все самые пафосные описания осени и всё самое отвратительное.

— Циник ты. Но, однако, очень хитровыдуманный. Ишь как сказанул, — легонько хлопнул Эмиль меня по плечу.

— Позволь заметить, что мне гораздо более приятно, когда твои руки не машут в разные стороны. Спасибо, — с серьёзным выражением лица произнёс я.

— После такого твоего выкрутаса словами, я, пожалуй, дополню своё мнение о тебе. Ты ещё и недотрога! Достал, кстати, со своей надменностью.

Я проигнорировал слова Эмиля. Не было сил больше что-то придумывать. Я истратил весь словарный запас на сентябрьскую палитру и монархическое вдохновение.

Мы подошли к синему домику. Рядом с ним была табличка с названием отделения и гадким цветком, нарисованным стойкими красками. Разве здесь так весело, чтобы цветы рисовать? Бесит.

— Мы пришли, — сказала медсестра, открывая дверь универсальным ключом.

Но отрицать глупо, что вид этого места был весьма неплох, в сравнении с первым отделением. Стены и пол были выложены нейтральной бежевой мозаикой. Мы проследовали в гардероб, где оставили одежду, а на пороге нас встретила очень неприятная женщина средних лет.

— Моем руки и дезинфицируем их при входе, — сказала она с наигранной улыбкой высоким и противным голосом.

Даже Эмиль ужаснулся, это было видно по его лицу.

— Я её не помню. Фу, какая она мерзкая, кошмар, — шепнул он мне.

— Согласен.

Мы помыли руки, налили антисептик на них из дозатора, а потом проследовали за женщиной. Странно. Тут она уже не держала нас за предплечья. Видимо, основное лишение свободы мы уже отмучили.

Мы прошли через холл с диванами. Думаю, это было место для встреч с родителями. Мы вошли в чистую комнату с коридором и входом в палаты. Тут же стояли обеденные столы и белый медсестринский пост с городским телефоном. В стене было окошко для выдачи еды, в углу стояло фортепиано, а на потолке висели бумажные журавли, которые, наверное, были сложены самими пациентами. Фортепиано больше всего привлекало меня, хоть я и не играл с самого начала своего тоскливого состояния.

— Так, показывайте рюкзаки на предмет запрещёнки, — всё так же противно высоко попросила медсестра.

Я открыл рюкзак, в котором лежала книга, некоторые вещи и предметы личной гигиены. Эмиль тоже показал ей содержание своего портфеля.

— Ага, закрываем. Щётки, мыло и шампуни я сейчас отнесу в уборную, а вот это можно хранить в тумбочке, — указала она на одежду. — Идёмте, кровать вам подберём.

Проследовав за ней, мы увидели палаты с огромными окнами и решётками на них. Всё было залито светом, пусть даже день сегодня не был солнечным. Оглядев палаты, я увидел очень много пациентов. Кто-то играл в настольные игры, кто-то читал, а кто-то общался с другими ребятами. Около входа в каждую палату стояли стулья, на которых сидели воспитатели и наблюдали за ними, не оставляя их ни на секунду без присмотра.

— Привет, Эмиль! — закричал незнакомый мне парень. — Ты как здесь оказался снова?

— Ха-ха, Витя! Ничего себе, а ты не изменился с прошлого раза! Мой любимый человек-запор! — громко поприветствовал его мой приятель с розовой макушкой.

— Так что случилось, почему опять в больнице? — немного успокоился Витя.

— А я батю ножницами пырнул, ха-ха! — как ни в чём не бывало сказал Эмиль.

Витя напрягся, с его лица постепенно сошла улыбка, но он пытался не подавать вида.

— А, л-ладно. Идём, рядом со мной как раз две кровати свободны. А как зовут твоего спутника?

— Костян, — бросил Эмиль.

— Константин, — вновь поправил его я.

Старый гоблин

В столовой громко звенели ложки. Омлет выглядел отвратительно, как белый плевок старой поварихи, приготовившей это бесформенное тоскливое месиво. Столовая будто поедала меня из металлической миски, по маленьким кусочкам, мучительно и медленно. Меня гложет чувство собственной ничтожности. Я хочу сбежать от самого себя, от своих мыслей. Я больше не могу. Не могу это выносить. Дети, словно стайные птицы на проводах, жмутся друг к другу из-за нехватки мест на скамейках. И этот шум, галдёж, доносящийся до меня эхом, просверливает дыру в ушах, как перфоратор. Это мерзко. Люди мерзкие. Стая собак, жадно жующая помои. Есть-то больше нечего. И медсёстры, пристально уставившиеся на нас хищными глазами. А взглянуть поглубже в эти глаза — ненависть ко всем нам.

Это место напоминает мне только кладбище. Загубленные души, погребённые заживо в четырёх стенах за стальными решётками, отделяющими мир безумцев от мира «здоровых» людей. Очнитесь, они живые! И я живой, к сожалению. Взять хотя бы тех девочек за первым столом. Я слышу, как они общаются. Та, что с красными волосами, заплетёнными в хвост, выглядит достаточно дерзкой. Нахальные узкие глаза, крепкое тело. Она что-то активно доказывает второй, приводя аргументы. Грустная девушка сидит позади них с безучастным взглядом. Разве они правда сумасшедшие? Разве можно держать их в таком ужасе? Кто вообще придумал запирать подростков в этой гадкой безвылазной клетке? Но была здесь ещё одна девушка. За самым дальним столом. Хрупкие ломкие волосы, выбивающиеся из хвоста, тонкие, как ветки, запястья, болезненная измождённая фигура, окутанная мраком. Она еле-еле подносила ложку ко рту, пытаясь съесть содержимое, но что-то её останавливало каждый раз, когда она делала это. Боится поправиться? Но в ней нет ни капли жира, ни одной складки! Только патологическая дистрофия, пожирающая её мышцы, вымывающая кальций из костей.

Эмиль и Витя, сидящие рядом со мной, кидались друг в друга кусками хлеба. Меня всё это бесит. Меня вымораживает до дрожи эта больница. Даже если бы я не убил себя, я бы заперся сейчас в своей квартире. В крепости, где царит только тишина, где шторы не дают свету проникнуть в комнату, где лежит на полу мой матрас, прикрытый простынёй. И гипсовый череп на полке, единственный собеседник, молчит вместе со мной.

— Что ты съел за этот ужин? — спросила меня та отвратительная медсестра, подойдя к нашему столу с бумагой в руках.

— Ничего, — сказал я, желая поскорее отделаться от неё.

— Ты на листе питания, дружок. Если ты не будешь есть, то тебя отсюда не выпишут, — пропищала она со злорадством.

— Но я не хочу это есть, — раздражённо прорычал я.

— Это никого не волнует, ты должен есть, иначе с тобой будет разбираться врач. Ты хочешь, чтобы я позвала дежурного? — она уже тоже начинала злиться.

— Нет, — огрызнулся я, запихивая в себя этот чёртов омлет.

— Умничка. Чай будешь пить? Записываю? — смотрела она на меня крысиными глазищами.

— Буду, — буркнул я.

Она сделала пометки в листе и подошла к той худой девушке.

— Что совсем не хочешь ничего? Кивни, если чай будешь, — сказала медсестра громко, будто пытаясь докричаться до девушки.

Чуть подождав, она кивнула, и медсестра записала её ответ в злосчастный лист питания.

— Она слабослышащая что ли? Почему медсестра так повысила голос? — поинтересовался я у Вити.

Оторвавшись от весёлого диалога с Эмилем, он с готовностью ответил: «Саша не глухая, она просто не разговаривает».

— А что с ней? — я с интересом оглядел Сашу, а потом Витю.

— Анорексия. Говорят, после того, как её отец застрелился прямо при ней, она очень редко с кем-то ведёт беседу, — шепнул Витя мне по секрету.

Забывшись, я открыл рот от удивления. Но тут же опомнился и закрыл. Кошмар. Что я, чёрт возьми, вообще тут делаю тогда? Я занимаю место того, кто мог бы лечь сюда и получить помощь. Таким, как она, лечение нужно больше, чем мне.

— А кто… Эти двое? — указал я рукой на девочек за первым столом.

— Это Вера и Аделя. У Веры булимия, а Аделю положили сюда из-за нарушения самоидентификации.

— Аделя? Необычное имя, — сказал я.

— Да, только не её настоящее, — хихикнул Витя.

— А почему Аделя лежит в психушке? — перебил его Эмиль.

— Врачи считают, что у неё депрессия из-за того, что родители не разрешают ей своё имя поменять. Попытка самоубийства, — с сожалением заметил Витя. — Но я не знаю, как отношусь к этому сам. В любом случае, называй её по новому имени, если не хочешь слёз.

— Ладно. Я воздержусь от комментариев.

— Встаё-ём, идём в туале-ет, — оповестила всех медсестра. — В следующий раз сходить можно будет только через полчаса, я не нанималась ходить в туалет каждый раз, когда вам вздумается. После приёма таблеток никому нельзя будет сходить, поняли? Ни под каким предлогом.

— Она тоже вас бесит? — закатил я глаза.

— По-моему, Нина Геннадьевна бесит всех, — постучал Витя ложкой по пустой тарелке с недовольным видом.

Мы встали из-за стола и строем последовали за ней.

— Звонки! — объявила девушка в синей хирургичке.

— Ура! — подскочили практически все со своих кроватей.

— Какие звонки? — спросил я у Эмиля.

— А вот такие! Просишь родителей принести телефон и звонишь им каждый вечер. Можно звонить друзьям, другим родственникам. Кому хочешь можно звонить, но только полчаса и только по мобильнику без камеры. Хотя вообще-то лучше не афишировать, что ты разговариваешь с кем-то, кроме родителей по вечерам. Все по-разному к этому относятся. Но никто не смотрит на список контактов, поэтому плевать. Я попрошу, чтобы мне дали по городскому телефону позвонить маме, она принесёт мне мою легендарную допотопную кнопочную раскладушку.

— Понятно, — кивнул я. — А почему без камеры?

— Потому что всё конфиденциально. Нельзя делать фотографии больницы и пациентов, это строжайшая тайна, — прислонил он указательный палец к губам.

— Ясно.

А моя мама даже не видела меня с тех пор, как я съехал. Я не нужен ей. Кому нужен такой ребёнок, как я? Угрюмый, загнанный в угол волчонок, который огрызается на поднятую руку, думая, что сейчас его ударят, а не приласкают. Так всегда и было. Я верил, что поднятая рука о любви, но она о ненависти.

Выйдя в коридор, где стояли все пациенты, я присел на стул. Зависть оплетала мою шею, словно тугая петля. Я хотел восстановить отношения с ней, но понимал, что это невозможно. Почему именно я? Все эти дети так радостно звонят мамам и папам, увлечённо рассказывают им что-то о своей больничной рутине, мечтая выздороветь и выписаться. А что я? Одиноко стою в стороне, боясь даже представить, какой бы была моя другая жизнь. Может быть, если бы кто-то вовремя заметил моё состояние, я не был бы здесь. Со стороны ведь виднее, легче проследить изменения эмоционального фона.

Урод… Что жалеешь себя опять? Опять заводишь этот внутренний диалог, где ты самая обиженная жертва? Заткнись, заткнись, заткнись! Замолчи, хватит! Сколько можно жаловаться, сколько можно всех обвинять?! Ты сам, сам во всём виноват, безмозглая половая тряпка! Ты обозлённый, гадкий, язвительный и постоянно на всех огрызаешься, считая, что мир тебе должен. Эмиль был прав. Был прав!

И в моей голове мелькнула вспышкой страшная картина. Я представил, что стою на улице около лужи грязи, а рядом стоит моя копия. Моё страшное искажённое зеркальное отражение со злобной нахальной ухмылкой. Он берёт меня за воротник и коленом больно ударяет в живот. Я падаю на пол, сворачиваясь в клубок, чтобы защититься от последующих ударов. Но «я», который по ту сторону зазеркалья, более жестокий и более обозлённый. Это он говорит во мне, когда я ненавижу людей, это он обзывает меня и кричит бранные слова, унижая моё достоинство, это он мой самый заклятый враг. Враг внутри меня. И он пинает меня со всей дури по спине, потом по лицу. Ещё и ещё и ещё! Пока у лежащего меня не вскипит льющаяся кровь. А после первой крови, зеркальный Константин с животной яростью вцепляется руками в мои волосы и окунает лицом в грязь. «Так тебе и надо. Вот кто ты на самом деле, свинья! Лежи в этой чёртовой грязи до конца своих дней! Ушлёпок», — он злобно захохотал и грязным берцем прижал мою голову сильнее к земле.

— Почему не звонишь? Не принесли ещё телефон?

Я опомнился. Передо мной стояла молодая медсестра, а не мой злобный клон. Я потёр пальцами переносицу, понимая, что это всё фантазии. Мне не угрожает опасность. Это разыгравшееся воображение шутит надо мной.

— И не принесут, похоже. Да даже, если бы принесли, я не стал бы звонить им.

— Почему же? — удивилась она.

— Как Вас зовут? — задал я ей вопрос, не желая давать ответ на её.

— Екатерина Фёдоровна, — улыбнулась она.

— Екатерина Фёдоровна, можно я пойду в палату. Меня клонит в сон от новых препаратов.

— На звонках мы все находимся в коридоре, в палаты заходить нельзя, мы их закрываем. Все дети должны оставаться под присмотром.

— Ясно.

— Мам, привет! Я тут звоню с городского, меня уже перевели в общее отделение, можешь принести мобильник? — позвонил Эмиль с поста. — Хорошо, я понял. Да, я кушал сегодня, омлет был на ужин. Попроси Диму прийти ко мне завтра на встречу, если сама не сможешь, ладно? Всё, я не могу больше говорить, давай, пока! — стремительно попрощался он от недостатка времени. — Я люблю тебя, мама! Целую!

— Ну как? Получится выйти покурить? — спросил я шёпотом у Эмиля.

— Да, у Димы всегда с собой сижки. Только осталось подумать, как мы тебя на улицу протащим… Ты ведь не можешь на прогулки выходить без родителей, — почесал розовый затылок Эмиль.

— М-да, план у тебя был гениальный. Я тут сдохну без чёртова никотина, — нахмурился я.

— Не парься, что-нибудь придумаем.

Во рту всё пересохло от лекарств, немного даже тошнит. Я стою в очереди с Эмилем на осмотр. Он сказал, что там проверяют на наличие новых самоповреждений.

— Следующий! — чуть ли не взвизгнула эта гнусная Нина Геннадьевна.

Эмиль с Витей зашли за дверь, где сидела медсестра. Она что-то у них спросила. Прошло секунд десять, и они вышли.

— Следующий!

Я зашёл вместе с парнем.

— Стул был? Мылись? — протараторила она.

— Был, мылся, — ответил он ей.

Она поставила около его фамилии плюсики.

— Снимай штаны, поднимай футболку. Ага. Рукава покажи. Вижу, — сказала медсестра.

— А теперь ты. К-л-ингер, — вгляделась она в мою фамилию. — Стул был, мылся?

— В первом ещё мылся. Стула не было.

— Если стула не будет три дня, то мы либо клизму делаем, либо капельки даём.

— О, нет, только не капельки, — сказал парень.

— Всё настолько плохо? — спросил я.

— Это вообще жесть, никогда не соглашайся на капли! Всю ночь будешь около белого друга бегать, — он поморщился, будто вспоминая эффект от капель.

На его руке был гипс. Упал, наверное. С унитаза…

— Ростик, не пугай ребёнка. Главное, что от запора спасают. А запоры при депрессиях — частое дело.

— Я не ребёнок, — фыркнул я.

— Лучше рукава закатай, умник, — скомандовала Нина Геннадьевна.

Я продемонстрировал ей свои шрамы и незажившие ссадины с ожогами, после чего она надолго замолчала.

— Идите.

Мы вышли из комнатушки, и я отправился в палату. Я укутался одеялом, свернулся комочком и в надежде, что вновь попаду в Аасту, лег спать.

Первое, что я ощутил во сне, было сильное покалывание в теле. Болела голова, хотелось пить. Окинув взглядом коридор, я увидел привычную пустоту белых стен. Я всегда попадал в это странное место, когда засыпал. Наамах стояла спиной ко мне, её взгляд был обращён к огромным окнам, ведущим всё так же. В пустоту…

— За мной, — сказала она, даже не обернувшись в мою сторону. — Их ещё нет здесь, но скоро сюда явятся полчища разъярённых бесов и адских тварей, — она скрестила руки на груди. — Поторопимся.

Наамах нарисовала в воздухе круг своим указательным пальцем, и он вспыхнул огнём, разверзнув объятия, превратившись в портал с человеческий рост.

— Я создала пламенный цикл, ты тоже научишься этому у Чернокнижника. Таким образом мы можем оказаться там, где нужно. Но пламенный цикл — это полуживая субстанция со своим характером. Он может и вредничать иногда, — она подмигнула мне и скрылась в алом костре, языки которого ласкали её могучие крылья.

Я робко шагнул за ней, глаза защипал густой дым, но я быстро оказался на лугу, вместе с Наа, шутом и волчицей. И без ноги. Хотя в коридоре она у меня ещё была. Мне было так непривычно и больно, что я сразу же грохнулся на землю.

— Почему мы не могли сделать этого раньше? Зачем нам нужно было переться через лес, вместо того, чтобы просто создать этот пламенный цикл, и оказаться сразу у Чернокнижника?

— Ты нахал, Константин, такую магию используют только в крайних ситуациях. В противном случае ты просто лишишься способностей. Магическую этику нужно соблюдать беспрекословно, — прорычала дьяволица.

— Хорошо, тогда другой вопрос: что это за место и можно ли как-то попадать в Аасту без этих бесовских коридоров, ведь я всегда рискую потерять вторую ногу или даже жизнь?

— Дело в том, что Ааста защищена порталом грёз, а его захватили бесы после того, как выбрались из ада, — ответила Клементина, заметив, что Наа скоро взорвётся от гнева, не выдерживая глупости моих вопросов.

— Ясно. И что нам теперь делать? Опять пешком идти?

— Нам совсем чуть-чуть осталось. Дом господина Армаэля во-он там, — подняла указующий перст Клементина.

Я посмотрел вниз. Мы находились на холме, поэтому меня пугала мысль о том, что придётся спуститься. Но радовало то, что я видел дорогу, вымощенную камнем, а недалеко и город.

— Наамах, я знаю, что мы друг другу пришлись не по вкусу, но помоги спуститься, пожалуйста. Иначе я покачусь кубарем к чертям, пытаясь сойти с этого холма на костыле.

Мне было стыдно просить, стыдно признавать свою слабость, но этому нужно учиться. Ведь так?

— Ладно, — буркнула она ядовито, но в голосе отозвалось тщеславие. Дьяволице льстило её превосходство.

Она схватила меня под плечи и потащила вверх над землёй с такой скоростью, что мне стало страшно. Я видел, как с каждой секундой земля отдаляется от нас. Она хочет специально напугать меня? Наамах остановилась, а потом, сложив крылья, в свободном падении понеслась камнем вниз. И раскрыв крылья уже у самой травы, она приземлилась и скинула меня рядом с корнями коряги. Я посмотрел на неё снизу вверх. Она улыбалась одной стороной губ, мол, видишь, как я тебя сделала, таракашка безногая? Клементина с шутом уже догоняли нас, припрыгивая по кочкам. Волчица держала равновесие, помогая себе в этом руками, вытянутыми в стороны. Она могла пройти по змеящейся тропинке, но это же не так интересно, как скакать лягушкой.

— Вот она, кузница, — обрадовалась Клементина. — Встаёшь, Константин? Пошли!

Теперь, когда мы совсем близко, слышны характерные звуки ударов металлом по металлу. Звук был громкий и равномерный, пахло чем-то очень специфичным и огнём… Огнём… Чем ближе мы приближались к открытой двери, тем сильнее лицо обдавало лёгким жаром от кузницы. Извилистая каменистая дорожка вела прямо к двери, на которой красовался боевой топор, сияющий на жарком солнце.

— Армаэль! Как давно не видела я тебя! — бросилась к нему в объятия Клементина, как только мы зашли.

— Аккуратней, тут же пламя! — расхохотался огромный добряк.

Господин Армаэль был гораздо выше и толще, чем я себе его представлял. Это был минотавр с большущими рогами и тремя пальцами на каждой руке. Из его ноздрей выглядывало золотое кольцо, а мощные копыта устойчиво стояли на дощатом полу. Он оказался не таким страшным, каким я успел создать в своей голове его образ. От него несло спиртным.

— Мун, тащи эль! — крикнул минотавр. — Выпьем за кузнецкое дело! Как говорится, кузнец — всему отец!

— Нет, спасибо, мы очень торопимся, — сказала Наа, не пылая особой любовью к дружеским застольям.

Из другой комнаты показался мальчишка с пепельными волосами. Что? Не может быть…

— Здравствуй, Константин, — улыбнулся он. — Вижу, мои старания не оказались тщетными. Ты жив. Не хочешь поблагодарить меня?

— Ах ты маленький урод! Это из-за тебя я попал в психиатрическую больницу? Я мечтал раскрошить тебя в щепки! Иди сюда, подлец! — рассвирепел я.

— Ну-ну, раскроши меня, одноногий, — он тотчас скрылся за деревянной стеной.

Клементина дотронулась до моего плеча и сказала: «Что бы он не сделал тебе, веди себя подобающим гостю образом».

— Спасибо, Клементина, что воспитываешь этого мерзавца, — оглядела меня Наамах ненавидящим взглядом.

— Не будем ссориться! Выпьем за встречу! — обнял Клементину Армаэль.

— Господин, но ведь Вы уже выпили сегодня и немало, — обратился к нему Мун из-за стены.

Я услышал, как Наа тихо выругалась, кашлянув в ладонь: «Скабрезный тартыжник!».

— Выходи, Мун, не трону. Как ты, чёрт возьми, сюда попал? — крикнул я.

Парень выглянул из-за стены и хитро сощурил глаза.

— А ты думал, что один путешествуешь сквозь портал грёз? Тешь себя иллюзиями. Мне нравится у вас, в Фолке. А ещё я хотел героически войти в историю, как спаситель спасителя.

— То есть ты вызвал скорую не потому, что хотел предотвратить моё самоубийство, а потому что хотел освободить Аасту? — спросил я.

— Ну, можно сказать и так. Ты мне не особо сдался, а без тебя мы не сможем победить твоего отца.

— Но почему именно я вам нужен? Почему вы просто не можете дать мне спокойно умереть? — с надрывом произнёс я.

— Ты знаешь, кто такой гений? Это сущность с безграничным потенциалом. И в Аасте вас всего три: Чернокнижник, Некрос и ты. Меня так тешит мысль о том, что и я теперь причастен к древним пророчествам.

— Но… Я же просто сошёл с ума. Вы мне снитесь, вы мне снитесь, вы мне снитесь! — я скрестил пальцы и зажмурил глаза.

Мун подошёл ко мне и ущипнул за предплечье.

— Ай! Ты что творишь?!

— Это не сон. Мы более чем реальны. Прими это и начни действовать.

— Разве больше не существует сущностей с безграничным потенциалом?

— Ну… Разве что Иоганн Себастьян Бах, тот ещё полифонический Дьявол, — рассмеялся Мун.

— Ладно, это всё очень мило и славно, но нам пора! — начинала сердиться Наа. — Отдайте меч, господин Армаэль, и мы отправимся к Чернокнижнику.

— Шесть фартингов, Ваша милость, — На губах Армаэля мелькнула ехидная улыбка.

— А Вы тот ещё лукавец! Держите, — Дьяволица вложила ему в трёхпалую ладонь звенящие монеты.

— Я пойду с вами, — не сдержался Мун. — У меня тоже есть одно дело к Чернокнижнику.

Мы покинули дом господина Армаэля, он оказался неплохим и очень весёлым пьяницей. Хотя меч он выковал просто восхитительный. Ножны были украшены изумрудами, а само оружие блестело, переливаясь перламутром. Нести его было достаточно тяжело одноногому мне, поэтому Клементина ласково попросила Муна помочь. Крыши городских домов целовали кроны деревьев, краска давно облупилась, а камни потрескались.

— Константин, держи мантию, прикрой лицо капюшоном, — сказала Клементина и вытащила чёрный плащ из сумки с провизией и другими вещами. — Здесь могут гулять бесы.

Я повиновался, накинул мантию и скрыл лицо. Вокруг я не видел никого подозрительного, но улицы были пустыми. Жители будто боялись выходить из домов.

— Я проголодалась, — объявила Наамах. — Давайте зайдём в таверну и возьмём хотя бы эль?

— А чем тебе не понравился эль господина Армаэля, он же предлагал выпить нам? — поинтересовался я.

— Тебя это не касается. Тогда не хотела, а сейчас хочу, — рявкнула дьяволица.

— Да, Наамах, давай зайдём в таверну, если ты проголодалась, — Клементина похлопала её по плечу.

— Я знаю, здесь поблизости есть трактир «Старый Гоблин», можем зайти туда, — сказал Мун.

И мы пошли за ним, петляя по средневековым улочкам, заворачивая в самые потаённые закуточки. Иногда мимо нас проходили жители, но они стремительно пытались скрыться и, охая при виде Наамах, прятались куда только могли. Остановившись около огромной пошарпанной вывески «Старый Гобли…», мы переглянулись. Наверное, буква «Н» просто отпала из-за древности заведения.

В самой таверне было крайне шумно. Здесь сидели только огромные твари и демоны. Я сильнее прикрыл лицо капюшоном.

— Наамах, Константину здесь быть опасно, мы не можем тут находиться. Слишком много адских отродий, — сообщила Клементина.

— Пусть только попробуют напасть. Я, когда выпью, любого испепелить готова, — прорычала она.

— Ты готова испепелить кого угодно даже тогда, когда трезва, — кинул опасную шутку в её сторону я.

— Ах ты наглец! — подорвалась Наа.

— Константин, следи за языком, нам ещё вместе до Чернокнижника идти. Но такими темпами ты скоро будешь съеден, — хихикнул Мун.

— Ты пожалеешь о своей беспечности, букашка, — прошипела дьяволица.

Кларин выбрал место около окна, рядом с нами сидели истинные уроды. Их позвоночник был покрыт шипами, от них неприятно пахло палёными свиньями и гнилью. Запах прожигал нос. Хотя это даже запахом назвать нельзя. Настоящая вонища от мертвечины.

Наамах пошла оплачивать выпивку, потому что нашими финансами распоряжалась она.

Демоны чавкали, громко сопели, время от времени откидываясь назад и зловеще хохоча. Ковырялись ножом в зубах, бросали обглоданные кости под стол, плевали в тарелку и ели настолько быстро, что кусали себя за пальцы.

— Фу, как омерзительно, — сказал я.

— Это обычное дело для демонов. Главное, чтобы они не заинтересовались нами, а то будут серьёзные разборки, — с опаской отозвалась Клементина.

Наамах вернулась с пятью огромными кружками, до краёв наполненными элем. Белые пенные шапки красовались над каждой из них.

— А во сне алкоголь можно мешать с антидепрессантами? — спросил я.

— С чем? — переспросила Клементина.

— Это такие вещества, которые блокируют обратный захват некоторых нейромедиаторов, повышая таким образом их концентрацию в синаптическом пространстве. Бывают ещё ингибиторы моноаминоксидазы. Это фермент, который в свою очередь разрушает медиаторы, инактивируя их после нейрохимической передачи.

Клементина промолчала.

— Выпьем за победу, — поднял кружку Мун.

— За победу! — сказала Клементина и подняла свою тоже.

Я последовал их примеру, а Кларин шевельнул губами и отпил немного с воодушевлением.

— А что будет, если меня убьют в сражении? Когда мне откусили ногу, я стал прихрамывать в реальной жизни, — решил спросить я.

— Ты умрёшь, — нахмурилась волчица. — Ну или сойдёшь с ума.

— Я и так сошёл с ума, куда ещё?

— Нет, ты неверно понял. Ты лишишься рассудка полностью и навсегда, ведь, по сути, здесь умрёт твоя сознательная часть, — растолковала Клементина.

— Доходчиво, — я стыдливо отвёл глаза.

Наши кружки опустели уже по второму кругу. За окном начало темнеть. На небе ярко-ярко светила полная Луна. Пьяная Наа оказалась очень весёлой: постоянно шутила и довольная сидела в обнимку с Клементиной. Мун же наоборот вёл себя загадочно, он будто с головой погрузился внутрь себя, стал серьёзным и молчаливым. Кларин улыбался и внимательно слушал дьяволицу, которая внезапно стала старой доброй душой компании.

— Ну я и отправила его на второй круг ада за такие грязные словечки! Пусть его там поштормит, покрутит вечность-другую, а мне хоть на душе спокойней станет, — рассказывала очередную историю Наамах, пытаясь создать вокруг себя шлейф всемогущества.

Я ощутил на себе сполна, что значит не уметь пить. Формы и объём предметов хором говорили мне: «Ты маленько перебрал». Моя тошнота усилилась, и я, прикрыв рот рукой, поспешил выйти на улицу. Из меня вышел весь выпитый эль. Голова кружилась, я присел на колено. Как же дерьмово. Я больше никогда не буду пить. Взглянув на Луну и вспомнив, что в Аасте она вообще-то живая, я решил с ней поговорить.

— Чё смотришь, как дела? — спросил я с уверенностью в том, что она мне ответит.

Луна гордо смотрела на меня свысока и молчала. Молчала.

— Ты почему молчишь? Я с кем разговариваю? — пробубнил я, и меня снова потянуло очиститься.

Во рту оставался неприятный сладковато-приторный вкус алкоголя и фруктов с примесью желудочного сока.

— Ты в порядке, Константин? — выбежала ко мне смеющаяся Клементина. — Что с тобой?

— Я… Мне… Немного перебрал… — выдавил я.

У меня слезились глаза от рвоты, слюна была вязкой и противной.

— Держи, вытрись, — подала мне голубой носовой платок волчица и присела рядом. — Мы собираемся уходить. Вечером здесь нам точно не место.

— Ты можешь идти, я тут немного посижу.

Клементина кивнула и скрылась в дверях таверны.

Я снова поднял голову кверху. Мне было так плохо, всего выворачивало наизнанку. Я не мог подняться, потому что всё моё тело шатало, будто корабль в морских волнах во время сильнейшего шторма. Но тут за стеной заведения послышался злобный рык Наамах. Я попытался встать на костыль, но меня только откинуло на некоторое расстояние в сторону. Сделав вторую попытку, я упал подбородком на деревянную перекладину костыля, а в третий раз я вскочил на ногу, хватаясь руками за воздух, как за поручни в метро, и поймал баланс. Не с первой попытки я нашёл и ручку двери, но наконец войдя в таверну, я увидел красочную картину.

— Издохни, дьявольское отродье! — разносился громовой бас Наамах. — Чтоб вас всех!..

Разъярённые бесы окружили её в кольцо, скаля гнилые клыки. Один из них, самый огромный и самый мерзкий, сжал кулак и твёрдым ударом снёс её с ног. Послышался глухой звук удара о стену, и дьяволица сползла на пол, склонив голову. Клементина, шатаясь, подбежала к ней, пытаясь привести её в сознание.

— Клементина, сзади! — прокричал Мун, неумело формируя в руках блёклую энергетическую сферу, готовясь к магической атаке.

Клементина увернулась от очередного удара, обращённого к ней. Наа вытерла кровь с губы кулаком, разглядывая её пьяным рассредоточенным взглядом. Она пыталась встать. Мун направил энергетический поток на беса, который уверенно надвигался к Клементине, но его неловкая сфера лишь немного задела чудовище, даже не сдвинув его с места.

— Константин! Возьми меч! — провопил испуганный Мун.

Я медленно доковылял до нашего стола и вынул меч из ножен.

— Прочь от неё! — закричал я.

Кларин носился по всей таверне с глазами полными ужаса. Он пытался позвать трактирщика на помощь, но тот был обыкновенным жителем Мидтена. Он сам весь вечер прятался под стойкой, боясь гнева адских существ.

Клементина завыла и зарычала. Ей было горько за Наамах, она была готова разорвать в клочья любого, кто притронется к её подруге. Дьяволица потихоньку приходила в себя и поднималась на ноги, собирая все силы на бой. В её алых глазах пылала ярость, щёки налились жаром. Я поднял меч и замахнулся на демона, но промазал, рассекая воздух.

— Ты на кого вздумал нападать, коротышка? — рявкнул демон, направляясь в мою сторону.

Моё сердце замерло в ожидании конца. Он был огромен. Чем ближе он подходил ко мне, тем сильнее от него пахло дохлыми псами. Я бросил меч на пол и от страха вжался в плечи. Всё. Хотел умереть? Час настал.

— Аа-а! — Наамах с рёвом треснула его по затылку деревянной скамьёй. — Получай, чертила!

Клементина рычала и кидалась на нескольких бесов сразу. Мун прямо-таки вошёл во вкус! Он размахивал кулаками, попадая то в живот, то в грудь, то в шею, но этим только ещё больше злил наших врагов. Вокруг всё гремело, бились кружки с элем, и содержимое выливалось на трещащие доски, оставляя мокрый след с остатками пены.

— Остановитесь! — провозгласил незнакомый мужской баритон.

Я обернулся. Это был высокий молодой эльф, его передняя прядь длинных волос была заплетена в тонкую косу. Бледная прозрачная кожа, под которой виднелись кровеносные сосуды, острые уши, чёткий пронзительный взгляд. Он уверенно держал вытянутую руку, направляя её на демонов.

— Я сказал, что вы должны остановиться! — повторил он, заметив, что никто не обратил внимания на его приказ.

Хрясь! Наа проломила кому-то голову оружием, снятым со стены таверны.

Клементина отчаянно кинула тяжёлый подсвечник в толпу бесов. В ход шли все подручные предметы. Потасовка превратилась в пьяное кровавое месиво. Чьи-то копыта застучали позади меня. Я обернулся и увидел мелкого вонючего хрюнделя. От этого гада пасло так, что меня опять скрутила тошнота.

Я втащил ему костылём по лбу, но в нос снова ударило тухлятиной, и желчь поднялась к моему горлу, но я ударил его ещё, целясь в глаза. Мелкий бес завизжал, как резаный поросёнок. Как жаль, что меня не вырвало на него! Он бы запомнил это надолго! Да чтоб он сдох вообще! Я вцепился мёртвой хваткой ему в шею и сжал пальцы у щитовидного хряща. Вены вздулись на руках, напряглось всё тело, я хотел задушить его, прикончить! Освободить Аасту хотя бы от одного ублюдка, от одного смрадного дерьма!

Эльф не сказал больше ни слова, он закрыл глаза, пробормотав заклинание, и всё вокруг озарилось белым светом. По всей таверне разошлась энергетическая волна, сравнимая по мощности с сильнейшим взрывом. Я, ослеплённый вспышкой, зажмурился и прикрылся рукой, а когда белый шум перед глазами рассеялся, я взглянул на обеденный зал и… Все наши враги рассыпались на миллиарды крошечных частиц. Они исчезли, растворились в пространстве, на полу лишь лежали их шипы и некоторые доспехи. Столы и мебель были перевёрнуты, Клементина и Наамах стояли с пивными кружками в руках, Кларин сидел под столом, а Мун стоял в боевой стойке со сжатыми кулаками.

— Фракталменус! — щёлкнул пальцами эльф.

Стулья и столы поднялись в воздух и, переворачиваясь, встали на свои места, а я почувствовал, что опьянение куда-то улетучилось.

— Я Валентин, — представился эльф. — От Чернокнижника.

Наамах положила кружку и снова вытерла кровь, сочившуюся из губы.

— Санацио, — спокойно и отчётливо проговорил Валентин.

И рана тут же исцелилась.

— О, господи, как же Вы вовремя! Я думала, что мы все здесь погибнем, — сказала волчица.

— Вы восхищены? Чудно. А теперь нам пора. Оставьте этому бедолаге, — он указал на трактирщика. — Немного деньжат за причинённый моральный ущерб.

— Просыпайся, вставай! Иди умываться и чистить зубы, — разбудила меня ночная медсестра.

Свет больно слепил мне глаза. Половину сказанных слов я не понимал. У меня в голове всё ещё дрались бесы в таверне. Я молча приподнялся с закрытыми глазами и, ненароком вспомнив о Ксении, начал этот ужасный день.

— Давай-давай, я пошла других будить, — сказала она и подошла к соседней кровати, к Эмилю.

Ты жив, ты в безопасности… Выдохни… Добрая часть пациентов ещё в полусне валялась под одеялом, но некоторые уже возвращались с полотенцами на плечах и свежими лицами. Прищурившись, я вгляделся в настенные часы, было всего полвосьмого утра. И вот зачем нас так рано разбудили? Можно было бы ещё поспать, завтрак же только в девять.

И я упал обратно на кровать, пружины противно скрипнули. Моя борьба со сном могла бы затянуться на долгое время, если бы не повторяющиеся призывы к пробуждению со стороны ночной медсестры, маячившей вокруг меня всё это время.

— Встаю, — недовольно протянул я.

Я направился в уборную. Слева по коридору находились палаты, а справа были кабинеты для консультаций и процедур. В некоторых углах коридора стояли горшки с высокими растениями.

Я зашёл в уборную. Было очень непривычно среди такого количества людей. Открыв кран с холодной водой, я поднёс руки к струе и освежил лицо, придерживая постепенно теплеющие пальцы около глаз.