Бесплатный фрагмент - Город потерянных людей

Всем тем, кто потерялся и очень хочет найтись.

Больна

Очень. Хотелось. Кофе.

Я держал в ладони пригоршню зёрен, не решаясь засыпать их в кофемолку. Дверь в спальню была чуть приоткрыта. Оттуда через щель струился мрак. Я слышал её тяжёлое дыхание. Она спала. Она была больна.

Говорят, что вдыхая аромат зёрен можно получить эффект, что и от чашки эспрессо. Врут. Аромат лишь дразнил. Я высыпал зёрна обратно в банку, вскипятил себе воды в кастрюльке и заварил растворимой бурды. Выдохнув, я сделал большой глоток. Это было оно. Не кофе.

Я стоял босой на холодном полу, держась за горячую кружку, и смотрел на льющийся из спальни мрак. Она была больна.

У вас было когда-нибудь чувство, что лучше бы болели вы? Пусть даже во сто крат тяжелее. Вот это было оно. Я стоял босой на холодном полу в одних трусах посреди ледяного мрака, я не спал несколько ночей, я не ел, пил дрянную бурду, а болела она.

Телефон молчал. А должен был звонить. Я ждал, когда этот кусок пластмассы уже завибрирует в моей руке. А сам позвонить боялся. Нажимал на кнопку, пробуждая экран. Тут же нажимал другую, гася его. Свет. Тьма. Свет. Тьма. Мерцание маяка на призрачном острове надежды. Это мерцание завораживало и совсем не помогало. Она была больна. А я боялся даже позвонить.

Нет, глупость, конечно. Вы ведь не боитесь позвонить кому-то неприятному. Чего проще — набрать номер и нажать вызов. Послушать мелодию. И почему сейчас все ставят эти неподходящие мелодии? Ну правда: у тебя серьёзное дело, ты наконец собрался с духом, настроился, а тут тебе в ухо какая-то совсем неподходящая дрянь. Будто звукорежиссёр твоего фильма под названием «Жизнь» напился и… не то. Мысли куда-то разбредаются. Устал. Я очень устал и хочу кофе. А она больна.

Из клиники не звонили. Хотя уже должны были. Уже давно обязаны были позвонить. Через час.

Ну да, у них ещё было время… но я же жду! Должны же они знать, что я жду. Должны же понимать, что не просто вот так стоять босому на холодном полу, держа в одной руке телефон, а в другой — кружку бурды. Стоять и ждать, что они должны позвонить.

Грохнуть кружку о кафель! Сломать что-нибудь! Смести всё со стола! Хотелось крушить.

Почему в нас столько жажды разрушения? Особенно когда кому-то рядом плохо? Когда ей плохо. Хотелось крушить и рыдать. Это всё от бессилия. Проклятое бессилье.

Нельзя. Она спала. Она была больна.

Я застыл, держа в руках кружку остывающей бурды и телефон. Проклятый телефон, который не желал звонить.

Он завибрировал. Я едва не выронил его. Они звонили. Так поздно. На пол часа раньше назначенного. На цыпочках я бросился в ванную и, накрывшись полотенцем, сел в углу, бросив в трубку сдавленное:

— Да…

Мужчина говорил. Он устал. Наверное, тоже давно не спал. Перед глазами всплыло его лицо. Это был невысокий пожилой мужчина. Хороший врач. И голос. Не нравился мне его голос. В нём было столько сожаления. Столько неподдельного соболезнования. Кто сказал, что в платных клиниках нет хороших людей? Чёрт. Лучше бы всё это звучало наиграно. Я не слышал его слов. Зачем слушать, что человек говорит, когда ты слышишь, как он говорит?

Я отвечал. Односложно. Тихо. Давя плачь и отчаяние, как давят кашель. Он несколько раз повторил про лекарство. Экспериментальное. У них его нет. Назвал адреса. Понял, что я не слышу. Пообещал выслать СМС. Пообещал ещё позвонить и просил звонить ему. Хороший человек. А лучше бы был плохим — было бы не так совестно на него злиться.

А за что на него злиться? За что казнили гонцов с плохими вестями? Скачешь ты домой, на сердце тебе и так гадко. Друзей твоих убили, стяг втоптали в грязь, воеводу в плен взяли, а может и загубили вовсе. Загубили… нет. Что он — фикус какой, чтоб его не поливать и загубить? Зарубили. А то и того хуже… Ну, так вот — скачешь ты, а на душе у тебя нехорошо… плохо… хреново тебе! Скачешь и орёшь навстречу ветру, чтобы это хреново хоть как-то выплеснуть из груди. А оно, это хреново, никак не уменьшается. И чем дальше, тем хреновей. В общем, не задался как-то день. И вот ты с этим своим хреново возвращаешься домой. К князю… или царю там. И, значит, встаёшь ты перед ним, а он тебя спрашивает, вроде: «Ну как?». А ты что? Ну не скажешь «Хреново». Не поймёт: это князь всё же, человек просвещённый, начальник к тому же. Вот ты и начинаешь: «Великий княже; не вели казнить, вели слово молвить…» и дальше по всему этикету. Говоришь ты, как положено с начальником, то есть — многословно и малоосмысленно, а сам думаешь: «Вот сейчас закончу, и сразу — голову на плаху… а чего тянуть-то?». И всё он давно уже понял… князь, начальник твой, то есть. И ты уже давно понял, что он понял. И бояре вокруг поняли, что ты понял, что он понял. Даже Антип, скоморох-балбес, и тот начал смекать, что все всё поняли. Но, молчат, слушают — церемониал. А нет бы: «Хреново», голову на плаху, хрясь, и дело с концом.

И начальник твой, князь, то есть, брови насупил и кивает: мол, сам знаешь, что дальше. Ну, знаешь, естественно. Как ни знать, если даже Антип знает.

И за что? Тебе и так-то хреново. За то, что принёс это «хреново», а не «наши победили»? Ну, не ты же стяг сбросил и воеводу загубил… тьфу, зарубил. Нет бы, чарку предложил, а то и вместе хлопнули… чай, не чужие люди. А он — на плаху. А это больно, между прочим!

Мммм… к чему это всё? А, да… в общем, не за что было на него злиться. На доктора. А я злился. Стыдно.

А она была больна. Плохо… нехорошо, отвратительно больна. Лучше бы и не звонили.

Телефон снова завибрировал. СМС. Не обманул врач. Лекарство! Было лекарство! Она спасена!

Окрылённый этим, я бесшумно бросился собираться.

Насколько тихо можно собираться, когда единственный, кто тебя любит, забылся сном от тяжёлой болезни в соседней комнате, а тебе недалеко за тридцать? Чуть тише, чем если ты вытаскиваешь конфеты из шкафчика, стоя напротив открытой двери в родительскую спальню… и тебе недалеко до пяти.

Уже у самой двери я опомнился и осознал одну страшную вещь, просто ужасную, немыслимую вещь: а что, если она проснётся? В смысле проснётся, а меня не будет рядом. Ни в комнате, ни в квартире… вообще. Что? Что она подумает тогда? Что я её предал? Бросил? Абсурд. И всё же… и всё же лекарство — вот, что сейчас было по-настоящему важно!

Шелест ключа в скважине не разбудил её. Я точно знал — прислушивался около минуты, прильнув ухом к холодному стальному полотну двери. А потом бросился вниз, перепрыгивая через ступени, перемахивая целые пролёты. Ещё было время, она ещё поспит. А когда она проснётся, то я уже вернусь домой. Вернусь с лекарством.

Скучный тихий колодец двора. Пёстрая, сверкающая гирляндами улица. Что они празднуют? Как они могут праздновать, когда она больна? Тротуары гудят роями прохожих — к дороге не пробиться. А на дороге… боже… рычат, изредка ругаясь друг на друга автомобили. Сплошной… нет, не поток — какой поток, если никто никуда не движется. Поймать такси — немыслимо. И откуда они все взялись? В центре города. Под вечер. Тридцать первого декабря…

— Внучок, подсоби…

Это он мне? Это я «внучок»? И что за «подсоби»? Что за вычурный, странный, неуместный архаизм? Да ещё и посреди культурной столицы.

Красная шапка. Красная шуба. Красный нос. Почему нос красный? Совсем не холодно… тепло почти даже: снега нет совсем. Да и где вы видели снег в Петербурге в канун нового года?

Только спустя почти минуту до меня стало доходить, что Дед Мороз стоит напротив и, хитро прищурившись, по-прежнему ждёт от меня какой-то… подсобимощи?

— Я спешу, — говорю.

А сам шагаю к нему.

— Тороплюсь очень, понимаете?

И помогаю закинуть тяжеленный мешок в багажник древней «копейки».

— Времени совсем нет.

Закрываю багажник.

— Так это — дело поправимое, — добродушно отвечает Дед, хлопает красными рукавицами и пинает валенком заднюю дверь.

Дверца, устало скрипя, открылась. Дед стоял рядом, жестом баяниста с широчайшей душой приглашая меня в салон. А я смотрел на его красный нос, блестящие глазки, вдыхал идущий от бороды запах первача и понимал: Дед-то не настоящий.

Ох уж эта проклятая сливовая, сколько детских надежд она поломала. Помню как сейчас: тридцать первое, недалеко за пять вечера, только слез с табуретки, отчеканив стишок — всё как полагается: белочки, зайчики, ёлка, — встал напротив Деда. Он мне говорит что-то, а я не слышу. Чую только: сливовая. Точь-в-точь, как дядя Боря с маминой работы пьёт. Ну да и бог бы с ней, я же всё могу понять: что, Дедушка — не человек, что ли? Работа тяжёлая, нервная. Из помощников только белочки да зайчики. В общем, Дедушке всё простить можно. Если бы… каждый ребёнок в нашем дворе знает, что дядя Боря сливовую пьёт «для сугреву». И я знал. А при чём тут Дед? Для какого «сугреву»? Он же — Мороз!

И вот ряженый дядя во второй раз в жизни приглашал меня поверить в чудо. Устойчивый запах сливовой из-под накладной бороды особенно не укреплял веру в то, что старенькая копейка пробьётся сквозь воды Невского. Чёрт, да, признаться, я рубля бы не поставил на то, что машина Деда Мороза сможет хотя бы отчалить от тротуара.

— Они до семи работают, на метро не успеешь…

Это было… в смысле, откуда он знал? Этот ряженый дед ещё и телепат? Хотя чушь. Я слишком устал. Когда я слишком устал, то болтаю всякое. Знаете, все вот эти мысли: они есть, и я их болтаю. Когда очень устал. Я даже подумал, что я болен. Пришёл к врачу и говорю: «Здравствуйте. Я, наверное, болен…». «С чего вы взяли?» — говорит врач. «Да, знаете, как-то так чувствую…» — говорю. «А вы не чувствуйте». И, знаете, вправду: на некоторое время стало легче. Я даже подумал: «Вот, какой хороший врач!», а оказалось, что ничего и не хороший… да и не врач вовсе: лицензию у него ещё год назад отозвали. Это я потом узнал, а сначала мне было хорошо — не чувствовать. Точнее, не хорошо, а никак. Но никак — это не больно, а значит — хорошо. А потом мне резко как-то стало как. И вот тогда опять стало плохо, и я стал много болтать. Обычно то, что никого не касалось, потому что жило только в моей голове и приходило только в мою голову и для моего ума. Вот есть такие вещи: про них совершенно точно знаешь, что для ума они предназначены, а для языка — нет. Вот сто процентов точно нет. А ты устал. И вот уже болтаешь всё это. Потому что устал. Сильно, болезненно устал…

Он был прав. Не доктор, хотя и он, конечно, тоже, но в эту самую секунду именно ряженый Дед Мороз был прав.

— Давай-давай! Солнце ждать не будет! — торопил Дед.

Я сел. Нужно было сесть. Её слова… она часто их повторяла: «Солнце нас не будет ждать». Даже теперь сквозь запах сливовой и хрипловатый басок Деда я слышал её голос. Она говорила со мной. Через столько лет.

В салоне приятно пахло мандаринами, елью, морозным лесом и материнскими объятиями. Пахло Советским Союзом. Далёкой, непостижимой и несбыточной сказкой. Царством, когда ничего не было, но у всех были все. И все были счастливы. И мама улыбалась папе.

Надо позвонить маме.

Позвоню, скажу: «Мамочка, мамулечка моя дорогая, я так тебя люблю!». Нет, нельзя так сразу — всё же, человек пожилой, волноваться начнёт, подумает, что опять в какие-то неприятности вляпался или случилось чего. Мамочка — она же… ну вы же знаете: все мамы — они же такие… переживательные. Особенно если у них мальчишки. Мне вот уже за сорок, а у моей мамы всё равно мальчишка. Вместо коленок душа разодрана, а у неё и для этих ссадин найдётся своя зелёнка. Слова тёплые. Мамочка, она ведь такая — от себя отнимет, но для своего мальчишки найдёт. И слово доброе, и времени. А я… как-то скомкано всё, на бегу. И почему так? Может, я стал слишком чёрствым? Может, любить разучился? Нет, ну её же я люблю. А она больна… лежит, дышит тяжело. А я тут сижу и никуда не еду… или всё-таки еду?

Копейка, попытавшись нырнуть в стоящие воды, ожидаемо наткнулась на недовольный гул автомобилей. Но стоило водителю высунуть в окно красную рукавицу с белой снежинкой, как нервные гудки клаксонов тут же стихли. Машины стали тесниться, уступая дорогу старенькой копейке, будто та спешила на пожар… пожар моей жизни.

Мы проезжали мимо улыбающихся водителей, а Дед, открыв оба окна, махал им рукой и кричал: «С Новым Годом!». И люди отвечали ему. Добрые, улыбающиеся люди. Боже, да я и подумать не мог, что в канун нового года может быть столько добрых, счастливых людей! В центре города. В пробке.

Дед, обернувшись ко мне, дыхнул смесью сливовой и мандаринов: 
— Чудо новогоднее!

Как-то мелковато для новогоднего чуда. Разве нет? В смысле, мир во всём мире или здоровья больным детям — это хорошо, но пропустить машину в пробке — как-то мелковато для чуда новогоднего… не находите? Да и поддатый ряженый Дед Мороз мало подходил на роль чудодея.

Копейка переползла стоячие воды Невского и нырнула в приток поменьше. Пробираясь мимо машин-сугробов, мы плыли по маленькой улочке. Ехали неспешно, но всё же ехали, а не стояли. И почему остальные предпочитают стоять на широкой дороге, а не идти своей тропой?

Копейка сперва сбавила ход, а потом и остановилась вовсе.

— Сейчас, человека подвезём, — бросил Дед через плечо, — нам по пути.

Какого человека? Куда по пути? Он ведь у меня даже адреса не спросил.

Но Дед уже махал какому-то парню, сидящему прямо на земле у стены тёмного провала арки. Если бы не Дед, то я бы даже не заметил этого несчастного. Почему несчастного? Да потому, что одного взгляда хватило, чтобы понять, что это — глубоко несчастный, потерянный человек.

— Эй, внучек! — крикнул Дед. — Садись, подвезём!

Парень посмотрел по сторонам, словно не веря, что обращаются именно к нему. Вообще, я не очень хотел, чтобы он садился в машину. Парень производил впечатления такого человека… знаете, который в Купчино мобильники отжимает. Неприятный тип, в общем.

Парень, подозрительно быстро стушевавшись, подошёл к машине и, пряча лицо за воротником, буркнул: — У меня денег нет.

— Денег у всех нет, но мы держимся, — ответил Дед, махнув рукой. — Залазь давай.

Парень сел рядом со мной. Я инстинктивно прижался к двери и засунул руки в карманы. Он тоже. Наверное, и он не горел желанием общаться со мною — слишком из разных миров мы были.

— Мне бы до… — начал было парень, но Дед его перебил: — Тебе с нами по пути.

Копейка тронулась с места. Теперь она пошла куда ходчее, хоть и была вдвое больше нагружена скорбными лицами. Парень явно чувствовал себя неуютно, не в своей тарелке, да и вообще не понимал толком, как сюда попал. Как и я.

— Да не переживай ты так, — добродушно сказал Дед, — найдётся.

— Что найдётся? — настороженно переспросил парень.

— Что потерял, — с улыбкой ответил Дед, глянув в зеркало почему-то на меня.

Я подметил, что копейка забирала в сторону набережной, и поспешил заметить это: — Там же вечно пробка.

— Все так думают, потому никто и не поедет, — отмахнулся Дед.

— Или все так подумают и поедут именно там, — не отступал я.

Дед Мороз ухмыльнулся, но сворачивать не стал.

— Позвольте я тут выйду.

Это снова я. Появилось какое-то раздражение… то ли собой, то ли этим ряженым. Нет, конечно больше собой, но зачем винить себя, если есть кто-то рядом?

— А вот тут сейчас и остановимся, — ответил Дед добродушно, сворачивая на перекрёстке.

Копейка остановилась прямо напротив патрульной машины. Полицейский, сидевший на пассажирском кресле, внимательно смотрел на меня. Смотрел. Таким взглядом… знаете, под таким взглядом сразу начинаешь шарить по карманам в поисках противозаконного, вспоминать все свои прегрешения и уговаривать тело вести себя максимально естественно, хотя при этом оно по-идиотски меняет походку и надевает маску вора, явившегося с повинной.

И откуда только этот страх? Нет, понятно: целое поколение детей выросло на страхе, что мама вызовет милиционера, и тогда тебя посадят в тюрьму. За что? За нарушение общественного спокойствия, например. Нет, реветь на улице — это, конечно, некрасиво и малоэффективно… Ну правда: самолётик ты не получишь, а ремня от бати — гарантированно. Но тюрьма — это как-то слишком.

А в тюрьме же совсем плохо. Ну что я, мальчик пяти лет и трёх месяцев, буду там делать? Там же какие-то странные дядьки. Приду я, а он сидит такой лысый, весь в наколках. И вокруг него такие же… и все смотрят на меня… с прищуром. А этот, весь в наколках, и прохрипит мне… прохрипит, потому что у них там, в тюрьме, всегда холодно и сигареты плохие… прохрипит, в общем, со шконки: «Ты чьих будешь?». А я… что я? Я — мамин и папин.

Откуда у ребёнка пяти лет и трёх месяцев такие познания тюремных традиций? Всему виной наш участковый — дядя Боря. И вот, когда мама пугала меня тюрьмой, то очень не хотелось мне в тюрьму. К дяде Боре. В костюме Деда Мороза.

Я махал лейтенанту. Младшему. Ничего умнее моё тело придумать не смогло.

И тут он действительно посмотрел на меня… а затем перевёл взгляд обратно. Всё его внимание было приковано к парню, сидевшему рядом. У меня прямо камень с сердца упал. Я выдохнул с облегчением. И тут же напрягся.

— Дед, ну ты чо? — набычившись, бросил парень.

— Я же говорил, — ответил Мороз добродушно, — найдётся.

Младший лейтенант покинул транспортное средство. Не вышел, а именно покинул. Спешно, словно опомнившись, выпрыгнул из машины и побежал к нам, махая Деду. Будто тот куда-то собирался.

— Ну ты… Дед, — обречённо буркнул парень и вышел из машины.

— С Новым Годом! — бросил ему вслед Мороз добродушно.

Парень пошёл к полицейскому, вытянув руки для наручников, а копейка тронулась дальше. Я обернулся, чтобы посмотреть на несчастного. Лейтенант, к изумлению парня, не стал крутить его, а отдал честь и достал из-за пазухи какой-то свёрток. Чем всё закончилась я так и не узнал: копейка скрылась за поворотом, навсегда оставив многоточие в этой предновогодней истории.

Нет, конечно, исход был ясен. Исход встречи с милиционером всегда ясен. Хотя с чего такое предубеждение? Там же тоже люди. И неплохие, в общем, люди. Вежливые, молодые, неиспорченные люди. Таких большинство. Везде. Только они хуже организованы. Честь и гордость простого человека — товарищ милиционер, тот, на кого всегда можно положиться, если тебе нужна помощь и защита. Тот, кто всегда придёт, не смотря на метель, пустой бак в патрульной машине, беспредел высших чинов и смертельную опасность. Товарищ милиционер… это вам не какой-нибудь господин полицейский.

— Вот здесь остановите пожалуйста!

Выкрикнул и не заметил. Точнее, от того и выкрикнул, что заметил, а осознать ещё не успел. Как всегда. Всю жизнь вот так вот: не осознавая… бред, а не жизнь.

Копейка не успела притереться к тротуару, а я уже выпрыгнул в сугроб и побежал к ступеням клиники. Ступени оказались сырыми. Наверное, посыпали солью, чтобы посетители не поскользнулись на наледи. Хотя какие посетители тридцать первого декабря? Никто не болеет перед праздниками. В нашей стране. Так по телевизору говорят, а по телевизору врать не будут.

Ну сырые, и сырые — мне-то что? Так-то ничего, если бы не ботинок, похороненный в недрах сугроба. И вот стою я в одном ботинке перед женщиной в халате, а она устало и недовольно смотрит на меня со своего поста. Почему недовольно? Потому, может, что я — единственный посетитель за весь день, и пришёл я за час до закрытия, а она наверняка уже собиралась закончить пораньше и пойти домой. Туда, где её никто не ждёт. Знаете, есть особая категория людей: те, которых никто не ждёт. Их легко узнать по глазам. По взгляду. Он потерянный.

— Я…

И вот что ей с таким потерянным взглядом говорить? Рассыпаться, что я тут в одном ботинке, а она — там и больна? К чему? Да и слова все под этим её взглядом тут же улетучились. Апатия — зараза чрезвычайно прилипчивая. Мы все были когда-то преданы. Кому-то. Кем-то. Как часто это — один и тот же человек. И вот под этим вот потерянным взглядом и сам начинаешь всё вспоминать. И слова, и мысли разбегаются под наплывом образов обрывками неоконченных фраз, выползших из тьмы веков. И ты продолжаешь давно завершённый, но неоконченный спор с человеком, которого уже нет в твоей жизни. И поддаёшься эффекту лестницы, не обращая внимания, что она ведёт тебя не вверх, а вниз.

— Вот…

Я не нашёл ничего умнее, чем сунуть ей под нос телефон с СМС врача. Женщина посмотрела на телефон, нашла название лекарства, тяжело вздохнула. Преображение было мгновенным. Насколько же порядочные люди работают в белых халатах. Сколько в них искреннего сочувствия и желания помочь. И как часто они видят страдания. Приходят больные и несчастные — никому ведь и в голову не придёт поделиться своей радостью. Чаще — лишь боль и страдания. Тяжёлое зрелище для добрых сердец.

— У нас его нет, — извиняющимся тоном ответила женщина.

Она меня обманула. Нет, конечно она ничего не обещала, да и вообще, ещё пару минут назад даже не знала о моём существовании… но я-то ей уже поверил! Я на неё надеялся! А она… да как она могла?

Я поплёлся обратно, шлёпая по кафелю мокрым носком. Интересно, как, поглощённые горем… или счастьем, мы не боимся показаться нескладными — быть собой.

— Постойте… — донеслось мне вслед, — я позвоню остальным, может у них есть.

Я повернул. Для того, чтобы через пару минут поплестись обратно. Так я думал. Женщина всё набирала и набирала номера. Поразительно, но с каждым новым отказом она воодушевлялась всё больше, словно видя свет в конце тоннеля и стремясь к нему. Это её воодушевление передалось и мне. Она звонила ровно до тех пор, пока звонки не начали возвращаться. Люди, которых я никогда не видел, охваченные простым человеческим чувством… потребностью, желанием помочь, звонили другим людям, а те, в свою очередь, дозванивались третьим. Сами того не зная, мы запустили огромную цепь сострадания. Чудо не могло не случиться.

Женщина поспешно записывала адрес, а ей продолжали названивать люди… добрые люди. Все они называли один и тот же адрес, счастливые от того, что смогли помочь. И она — женщина, которую никто не ждёт, — улыбалась и плакала от счастья. Словно нашла что-то, что давно потеряла.

— Вас там ждут, — сказала она, протягивая мне записку с адресом.

— Спасибо.

— Идите, идите же. Они будут ждать.

Я уходил, а они всё продолжали звонить. Добрые, сострадательные люди.

Я не стал искать ботинок. Да и зачем? К чему мне ботинок, когда у меня в руках было лекарство? Счастливый билет на получение эликсира.

Старая копейка ждала на прежнем месте. Белобородый водитель улыбался и махал мне своей красной рукавицей. Он словно знал, что всё будет хорошо. Всегда.

— Садись, поехали! — крикнул он в окно.

Он явно торопился куда-то, но всё равно ждал меня.

Я запрыгнул в машину, и копейка тут же рванула от обочины. На улицах ещё сновали люди, позабывшие купить горошек, но их становилось всё меньше. Все скрывались в парадных, чтобы застыть за столами в ожидании чуда. И я. Я застыл на заднем сиденье, боясь дышать, крепко сжимая в руках талон на чудо.

Как мало человеку надо для счастья. Мелочь. Ничего. Всего-лишь обещание счастья.

Дед Мороз, не сбавляя скорости, перегнулся через ручник и достал из-под соседнего сиденья пакет. Не оборачиваясь, он протянул его мне.

— На. Заболеть ещё не хватало.

В пакете были валенки. Обычные валенки. У моего деда были такие же. Дед мой, оставаясь до мозга костей мужиком деревенским, не оставил свои валенки, даже когда переехал к сыну в город. Он починял поезда. Мой дед. Имея всего четыре класса образования и девять пальцев, он починял поезда. И ходил в валенках. А ещё он был очень строгим и добрым. Могучий укротитель паровозов в великанских валенках.

Теперь-то это стало нарицательным… хотя нет, валенком давно уже никто никого не называет: теперь уже забыли. Может и зря. А может и нет. Но именно теперь, в предновогодних сумерках, на заднем сиденье старенькой копейки латаные валенки согрели мои ноги и душу.

— А жизнь-то налаживается! — озвучил Дед Мороз мои мысли.