Бесплатный фрагмент - Город ночью

Бурлит ночная жизнь?…

В этой комедии она бурлит, и даже очень бурлит. Собственно говоря, комедии для того и создаются — пишутся, ставятся, снимаются. Для нашего с вами хорошего, гармоничного миропонимания. Тем более, новости житейские, мировые, планетарные далеко не всегда способствуют этому самому радостному пониманию действительности. Вот здесь-то и приходит на смену им или вперемежку этот старинный жанр. Особенно если комедия написана пером мастера, осознающего, как в данный момент человеку необходима разрядка — погружение в мир весёлых, находчивых или просто остроумных людей. Комедия всегда действенна, безошибочна в выборе персонажей, оригинальных и в то же время таких обыденных.

«Город ночью» — это комедия рубежа эпох. Она была написана в самом конце горбачёвской перестройки, в преддверии демократии и капитализма, и дух перелома, дух перемен в ней особенно отчётлив. Реализм, сатира и фарс остросюжетных коллизий переплетены здесь так плотно, что невольно задаёшься вопросом — а комедия ли это? Персонажи поначалу серьёзны и неуживчивы друг с другом (и с действительностью), порой саркастичны, порой наивны, погружены в свои повседневные проблемы. Любовь тут соседствует с путаницей семейных отношений, житейские трудности — с муками творчества, благородные порывы — с мелким жульничеством.

Разумеется, ни одна интрига не остаётся неразрешённой, но автор всё же до конца держит читателя в напряжении: как оно на самом деле? неужели всё вот так плохо? Но… В лучших традициях жанра, нехорошее хоть и борется с хорошим — добро и любовь неизбежно побеждают, пусть и с изрядной долей иронии.

Читая «Город ночью» сегодня (ровно тридцать лет спустя!), невольно чувствуешь ностальгию по утраченному прошлому, но ностальгию тёплую, как будто почти легкомысленную, и улыбаешься уже не только шуткам героев и забавным перипетиям, но и той непринуждённости, тому оптимизму, с которыми преобразил автор не столь уж далёкое время. Все помирились и снова задружились. Спасибо им всем!

Город ночью

Действующие лица

Игнатий Степанович Карпушкин — рабочий автозавода

Оксана Георгиевна Карпушкина — его жена; пекарь

Игорь Тарасович Данилюк — пожарный

Александра Сергеевна Данилюк — его жена; работник бюро пропусков Управления милиции

Дина Данилюк — их дочь; студентка, начина­ющая журналистка

Хмурый, Тёртый — клички их говорят сами за себя

Эдуард Леопольдович Трошкин — фотохудожник

Жозеф-Сэмюэль Певзнер — интурист из Франции

Аделаида Муравейко — дружинница, флейтистка ансамбля малых духовых инструментов

Регистраторша в приёмном покое больницы

Подгулявший

Приезжий

Водитель такси

Петрович, Потапенко, Очкарик, Федя, Рая, Крановщик (за сценой) — строители

Врач-мужчина, Врач-женщина

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Картина первая

Вместе с ожившим, медленно раздвигающимся занавесом возникает задумчивая, немного грустная, чуточку ироничная мелодия. Это флейта.

Ночь. Улица. Фонарь… Угол многоэтажного жилого дома. Ещё светятся стеклянная дверь и вывеска кафе: «По-домашнему». Два подъезда, между которыми — будка телефона-автомата. Бли­же, на первом плане, скамья и парапет набережной. К воде, то бишь в зрительный зал, ведут широкие полукруглые ступени. Зал — это как бы река.

На скамье, в полной неподвижности, нахохлив­шись, сидит ХМУРЫЙ. Из-за угла, чуть ли не с закрытыми глаза­ми, словно сомнамбула, приближается молодая женщина в длин­ном белом платье, играющая на флейте. Это МУРАВЕЙКО. На левом рукаве белого платья — красная повязка. На локте правой руки висит резиновая дубинка. МУРАВЕЙКО оглядывается подозрительно.

МУРАВЕЙКО /отнимая от губ флейту/. С преступностью, конечно, надо бороться всем миром. Сообща!

ХМУРЫЙ. Правильно. Пусть каждый сам себя ловит!

МУРАВЕЙКО. Но я-то сама — из милицейского кооператива.

ХМУРЫЙ. Платная, значит? Ну-ну.

/Удовлетворённая ответом, снова взявшись за флейту, МУРАВЕЙКО уходит. Мелодия постепенно затихает. Из кафе, явно подталкиваемый в спину, неохотно выходит ПОДГУЛЯВШИЙ, переругиваясь со служителем./

ПОДГУЛЯВШИЙ. Нравится, вот и сижу! Ну и что, что все гости ушли? Ну и что, что юбиляр ушёл? /Свет в кафе гаснет./ И это — кооперативное кафе! За тройную цену! /ХМУРОМУ./ Я нын­че на два юбилея приглашён был. На первом пообедал, а на втором, здесь — ну никакого аппетита. Вот и сидел, ждал, когда этот аппетит появится. /Пошатываясь, уходит./

/Из первого подъезда выходит ИГОРЬ ТАРАСО­ВИЧ ДАНИЛЮК, молодцеватый мужчина при усах и в полной пожарной амуниции. Из второго подъезда — ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА КАРПУШКИНА, красивая, могучего телосложения дама. Оба бросают взгляд на часы./

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Мне на дежурство, Оксана Георгиевна, а вам — на смену? Так?

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Так, Игорь Тарасович. Первую партию городских булочек мы выпекаем поздно ночью!

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Для тех, кто не спит?

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Вот именно.

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Городские — это ведь бывшие французские?

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Да, они. /Смотря вверх./ Свекровь в окно смотрит… Пойду.

/Кивнув друг другу, расходятся. Слышится шум приближающейся автомашины. Останавливается. Хлопает дверца. Не заметив ХМУРОГО, мимо пробегает мужчина лет сорока, в рабочем комбинезоне. В руке у него куртка. Это ИГНАТИЙ СТЕПАНОВИЧ КАРПУШКИН. Оглядывается на не видимого за сценой води­теля./

ИГНАТИЙ СТЕПАНОВИЧ. Я мигом! Не беспокойтесь! У прияте­ля одолжу и… /Вбегает в телефонную будку, набирает номер./ Что? Какой ещё, к чёрту, автоматический секретарь?! Эдик, это я, Игнатий! Ну, так как? Всё в силе? Нет, пока один. Она чуть позже явится. Ну, не так-то ведь просто солидной даме ночью из дома исчезнуть. Я-то? Да прямо с работы. К себе даже не подымусь. Оксана-то уже ушла — городские булочки они выпекают поздно ночью — а мама дома. Не выпустит. Хуже тёщи! Ну, часочка через три явлюсь. В цеху, скажу, задержался. /Смеётся./ Так, я ж и вправду задержался. Что делал? Панелевозы ремонтировал! И так, знаешь ли, увлёкся… Чуть на свидание не опоздал! /Смеётся./ У тебя удобно? Мы неприхотливы! Что? Трубы гудят? Никак слесаря не вызовешь? Ну, этим ты нас не запугаешь! Всё! Поднимаюсь! /Убегает в подъезд./

/Проходит минута… Появляется шикарно одетый ВОДИТЕЛЬ ТАКСИ. Оглядывается./

ВОДИТЕЛЬ. Нет, ты погляди! Мало что за наши, за рубли его любезно сюда доставил, так ещё и… Слинял, подлец.

ХМУРЫЙ. Думаешь, не одолжит ему приятель?

ВОДИТЕЛЬ. А ты бы одолжил?

ХМУРЫЙ. А ты?

ВОДИТЕЛЬ. Бормотал что-то всю дорогу, в затылке скрёб. Ай да, Карпушкин, говорит, ай да молодец! /Махнув рукой, ухо­дит./

/Слышится шум отъезжающей автомашины. Тут же из подъезда выбегает КАРПУШКИН./

ИГНАТИЙ СТЕПАНОВИЧ /оглядывается, замечает ХМУРОГО/. А, вот вы где! Извините, задержался. /Протягивает деньги./ Сдачи не надо! /Убегает обратно в подъезд./

/Подержав деньги на ладони, пожав плечами, ХМУРЫЙ суёт их в карман ковбойки. Из вто­рого подъезда выходит ДИНА ДАНИЛЮК. Смотрит наверх, на одно из окон дома, потом на часы. Из первого подъезда, насвистывая, выходит увешанный фотоаппаратурой ЭДУАРД ТРОШКИН./

ДИНА /оглядываясь по сторонам/. Тобик! Тобик! Ты где? Ко мне!

ТРОШКИН. А, Дина! Хоть бы взглянуть на вашего Тобика. Что за порода?

ДИНА /неуверенно/. Ну… Он примерно такой… /Показыва­ет руками размер Тобика./ Эдуард Леопольдович, вы что, опять на съёмку? И опять ночью?

ТРОШКИН. Как будущей журналистке — признаюсь. Хочу создать фотохудожественный репортаж о ночной жизни нашего города.

ДИНА. Я думала, существует только ночной Париж, ночной Нью-Йорк… но чтоб наш город!

ТРОШКИН /обиженно/. Очевидно, вас ещё слишком рано укладывают спать. Вы оглянитесь только! Ну, как?

ДИНА. Д-да, темно.

ТРОШКИН /ещё более обиженно/. Темно? Да что у вас со зрением?! Посмотрите направо! Это же наш район светится! А эти районы слева! Заречный! Центральный! Чем не Париж?! А посмотрите, посмотрите, как вписываются в чертёж светящихся окон на той стороне реки семь крупных звёзд большой Медведицы! А вы говорите — темно! Какая напряжённая жизнь! И это — в начале второго часа ночи! Не спит город! Не спит!

ДИНА /неожиданно для самой себя/. Вот таким вы мне нрави­тесь!

ТРОШКИН /даже не слыша её/. И как же я люблю его! Знае­те, я себе иногда наседкой кажусь. Беспокойно вдруг за город станет, тревожно… И — закудахтать хочется, под крылья все эти дома спрятать, заслонить, как цыплят! /ДИНА смотрит на него почти с восторгом./ Но…

ДИНА. От кого же заслонить? Мир разоружается. Сколько ракет разобрали…

ТРОШКИН. Да, на запчасти для других ракет. Хочу, Диноч­ка, запечатлеть эту зыбкую тишину, хочу создать репортаж о родном городе, который спит и не спит одновременно! /Пауза./ Да и кому, Диночка, как не мне делать этот репортаж?! Всё-таки я — Эдуард Трошкин! У меня вкус, фантазия, острое бинокулярное зрение, уникальная импортная фотоаппаратура! Мне, Диночка, телефон обрывают! Звонят заместители начальников Главков, дирек­торы, спортсмены. Неделю назад, например, звонил глава нашей районной мафии, дядя Жека, умолял сделать ему фото для будуще­го памятника. Да, да, представьте! Но я там попутно такое на его вилле заснял! Пальчики оближешь!

ДИНА. А вот таким вы мне абсолютно не нравитесь!

ТРОШКИН /запинаясь, удивлённо/. Что? Что вы сказали?

ДИНА. Хотите сравняться с негодяем? Что ж… Попытайтесь. Но только знайте, что семь звёзд Большой Медведицы, которые вы разглядели своим острым бинокулярным зрением — отнюдь не звёзды! Это семь обыкновенных электролампочек на стреле крана! Там, на том берегу реки, строят дом.

ТРОШКИН /всматривается/. Но почему кран неподвижен? Мне известно, что дом этот строят и ночью. Я даже собирался… /Слышится сирена проносящейся вдалеке «скорой помощи». / «Скорая помощь»… Врачи спасают человека… И тоже на том берегу. Да, там ведь больница. /Искоса смотрит на отвернувшуюся от него ДИНУ./ И всё-таки, на пути к бессмертию — мы, фо­тографы, успели больше, чем врачи! /Щёлкает фотовспышкой, снимая ДИНУ./ Вот, пожалуйста! Вы увековечены! Странное чувст­во. Вы не замечали, Диночка? Всегда почему-то тянет на противоположный берег. Как будто на этом берегу не так интересно. Смотрите, какая красивая лунная дорожка! /Щёлкает фотоаппара­том./ Чем в обход, по Садовой улице добираться, спрыгнуть бы сейчас с парапета на лун­ную дорожку и… Через пять минут — там, на той стороне!

ДИНА. За чем же дело? Смелей!

ТРОШКИН. Гм. Так утонуть можно.

/Сбежав по полукруглым ступеням, ДИНА с граци­озной осторожностью ставит ногу в белой туфель­ке на ярко высвеченный юпитерами проход между креслами, на «лунную дорожку». Шаг, другой…/

ТРОШКИН. Вы что?! Осторожней! Ну и ну! Как это вам удалось? /Щёлкает фотоаппаратом./ Очевидно, в вас есть что-то такое, что позволяет вам… Что придаёт вам… /Взволнован./

ДИНА /вернувшись на берег/. Ну, теперь вы!

/Спустившись по ступеням, ТРОШКИН нерешительно ставит на «лунную дорожку» ногу и тут же с воплем отдёргивает её./

ТРОШКИН /снимает башмак, выливает из него воду/. Чёрт! /Надевает башмак./ Ну, мне пора, Диночка. Хоть и в обход, а на ту сторону всё равно надо. /Смотрит на часы./

ДИНА /просительно/. Эдуард Леопольдович, для того, чтобы я, наконец, вышла из детского возраста и познакомилась не только с дневной, но и с ночной жизнью…

ТРОШКИН. А папа с мамой что скажут?

ДИНА. Папа на дежурстве, а мама… Накрасила губы, под­вела глаза, причесалась и легла спать.

ТРОШКИН. Гм.

ДИНА. Побежали, Эдуард Леопольдович!

/Взявшись за руки, убегают. Часто оглядываясь, что-то восхищённо восклицая, проходит мимо седовласый человечек в белых шортах, в курточке и с галстуком «бабочка». Явный иностранец. Это мсье ПЕВЗНЕР./

ПЕВЗНЕР /ХМУРОМУ, восторженно/. О-ля-ля! Тре бьен! Мсье! Миль пардон! Парле ву франсе, мсье? /Пауза. ХМУРЫЙ смотрит молча./ Ну, а по-русски вы хотя бы умеете?

ХМУРЫЙ /ещё помолчав, с достоинством/. По-русски — лучше.

ПЕВЗНЕР /широким, охватывающим панораму жестом/. Какая красота! Это что-то бесподобное! А почему? Почему?! Потому что это моя родина! Да, да! Я прилетел сюда из Франции, из Марселя. Но я не француз. Нет, нет! Я — представитель русского зарубежья. Чистокровный «здешний» по национальности. Вы же видите, как я хорошо с вами говорю! /Спохватывается/. Ах, да, позвольте представиться. Жозеф-Сэмюэль Певзнер, к вашим услугам. /Отвешивает лёгкий поклон/. От рождения и до самого семнадцатого года — я жил здесь. А потом… потом — там. Но поверьте, я не шпион! Меня не интересует /с жёсткой, недоброй интонацией/, как, что, каким образом, зачем, почему? Наоборот! Меня интересует /с другой — задушевной, ласковой интона­цией/, как, что, каким образом, зачем, почему?

ХМУРЫЙ. Нравится, значит?

ПЕВЗНЕР. Нет слов! Слов нет! /Уходит./

/Пауза./

ХМУРЫЙ /вскочив на ноги, кричит вдогонку/. Эй! Слышь? Как тебя? Пензер! Слышь, идея есть!

/Но француз уже далеко, не слышит. Из-за угла, посматривая то на бумажку с адресом, то на табличку дома, появляется ПРИЕЗЖИЙ. Это паренёк лет восемнадцати. В руке у него авоська с какими-то жёлтыми шарами./

ПРИЕЗЖИЙ /ХМУРОМУ/. Извиняюсь, вы здешний?

ХМУРЫЙ. Чистокровный.

ПРИЕЗЖИЙ. А я… Я с Холодной реки сам. Из деревни Щель. /Протягивает бумажку с адресом./ Человека одного ищу — Эдуарда Трошкина, фотографа.

ХМУРЫЙ /сминая и выбрасывая бумажку/. Едуард этот на другом конце города живёт, в Морковном переулке!

ПРИЕЗЖИЙ. В Морковном, говорите? /Доверительно./ Трошкин личную жизнь мне поломал. Мне в армию осенью. Найти бы его, поговорить…

ХМУРЫЙ /махая рукой/. Не Трошкин — Мошкин да Поварёшкин жизни наши ломают…

ПРИЕЗЖИЙ. Мошкин и Поварёшкин — не знаю, а Трошкин поломал. /Перекладывает авоську из одной руки в другую./ Грейфрукту тут у вас купил. Рубль сверху дал, вместо паспорта. /Пауза./ Булку с кооперативной ветчиной попробовал. Паспорт не требова­ли, но рубль сверху всё равно взяли. Ну ладно, всего вам! /Уходит, но тут же возвращается./ Спасибо большое! /Уходит. Однако через мгновение выглядывает из-за угла. Наблюдает за ХМУРЫМ./

/Из второго подъезда между тем выходит, насторожен­но оглядываясь, АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВНА ДАНИЛЮК. Она принаряжена, с красиво уложенной причёской. Заходит в телефонную будку, набирает номер./

АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВНА. Кто? Автоматический секретарь? Игна­тий Степанович, что за шутки? Ну да, я! Задержались в цеху? Панелевозы? Срочно? Дефицит? Так, про панелевозы в другой раз. Вы один? Хозяин на съёмках? Да, муж отбыл — дежурство. Боялась, Дина не даст уйти, но она тоже вышла — подруге позвонить. Что? /Оглядывается./ Ну, в этой будке её нет, значит, пошла за угол. Вы уве­рены, что нам никто не помешает? Что? Будет лучше, чем у меня в бюро пропусков прошлой ночью? Посмотрим, посмотрим. Надеюсь, не хуже, чем ночью в пятницу — помните, в одном из панелевозов на вашем заводе? Всё, иду! /Исчезает в пер­вом подъезде./

/ХМУРЫЙ поднимается со скамейки, прохаживает­ся, качая головой, удивляясь людям. Откуда-то сверху, не со звёздного ли неба, медленно опускается несколько листков бумаги./

ХМУРЫЙ /подобрав один листок, не без нату­ги, почти по складам читает вслух/.

Братья Кардан. «Город ночью».

Ночь городская так волшебно хороша.

Проспектам тихим звёзды мирный сон даруют.

Уснул наш город, чистым воздухом дыша…

/Смотрит на обороте. Хмыкает./ Уснул-то он уснул, но… /Садится, достаёт огрызок карандаша, слюнит его, кряхтя, почёсывая затылок, что-то пишет./

/Воспользовавшись тем, что ХМУРЫЙ отвлёкся, из-за угла на цыпочках выходит ПРИЕЗЖИЙ. Тихонько, замирая при малейшем скрипе, достигает первого подъезда и скрывается в нём. Хлопает дверца остановившегося такси. Бежит человек в пижаме. Это уже знакомый нам ПОДГУЛЯВШИЙ./

ПОДГУЛЯВШИЙ /Водителю/. Айн момент, шеф! /Стучит в две­ри кафе, всматривается сквозь стеклянную дверь./ Эй, кто там? Ночной директор! Эй! /Продолжает стучать в дверь. Хмурому./ Портфель у них забыл. /Снова в двери./ Эй! Есть кто живой?

/Появляется уже знакомый нам ВОДИТЕЛЬ./

ВОДИТЕЛЬ. А, вот он где! /Смеётся./ Я уж подумал — всё, с концами. Как в тот раз. /Смеётся, не дождавшись сочувствия. ПОДГУЛЯВШЕМУ./ Граж­данин, вы скоро?

ПОДГУЛЯВШИЙ. Сейчас!

/ВОДИТЕЛЬ уходит./

ПОДГУЛЯВШИЙ /снова в двери/. Папаша, портфель я у вас забыл! Портфель! На юбилее тут у вас был, в сиреневом зале! Портфель под портьеру спрятал — и за­был. Посмотри, папаша! Документы у меня там! Важные документы! /Хмурому, с облегчением./ Посмотрит. /В дверь./ Есть? Да, да! Он самый! Вот спасибо! Давай! Что? /Обескураженно./ Как это — вдруг не мой? А чей же? /Нервно./ Какие ещё доказательства? Я же тебе ска­зал — документы там! Ну… ещё кое-что. Ну, колбасы в ломтиках грамм шестьсот… Четыре банана… Ну, хорошо, хорошо — три! Ещё что? Ну, «Свадебного» бутылка… Ну, «Русской» полбу­тылки… Что? Нет «Свадебного»? Как, нет?! Ладно, давай уже портфель! Нет, ты за это ответишь! Что ещё? Ну, огурцы, помидоры… Ну, киевские котлеты, две штуки… Согласен — одна шту­ка. Портфель отдай! Ну?! /Получив портфель, разъярённо ворчит. Подходит к скамейке, ставит портфель. Поправляет сползающие пижамные брюки./ Сторож называется! Я нынче на два юбилея при­глашён был. На два! На первом подзаправился, а на втором — никакого аппетиту. Вот и решил сухим пайком взять. В магазинах-то — сами зна­ете… И ведь своё взял! Своё, со своих тарелок. До пары, правда, не дотянулся… А этот, бандит! Вор! Настоящий вор!

ХМУРЫЙ. Кто настоящий? У тебя вон «Русской» полбутылки, а у него одно сухонькое. У тебя три банана, а у него…

ПОДГУЛЯВШИЙ /зло/. Да я вижу, вы тут из одной шайки-лейки.

ХМУРЫЙ. Не, мы не из одной. /Доверительно./ Мы из разных.

/Появляется ВОДИТЕЛЬ./

ВОДИТЕЛЬ /сердито/. Едете — нет? Мало, понимаешь, что за наши, за рубли, вас доставил, так ещё и…

ПОДГУЛЯВШИЙ /бросая на ХМУРОГО разъярённый взгляд/. Твоё счастье! /Уходит./

ВОДИТЕЛЬ /поглядев вслед ПОДГУЛЯВШЕМУ, переводит взгляд на окна дома/. Хоть этому сбежать не удалось. А Карпушкин — тот спит, небось? Ну, я его сейчас разбужу… /Кричит./ Эй, Карпушкин! Или как там тебя? Который за такси не расплатился! Я к дяде Жеке сейчас заеду, заявление на тебя сдам и услуги опла­чу! Он тебе мозги вправит!

ХМУРЫЙ. Дядю Жеку знаешь? Гм… /Протягивает деньги./ На! Выходил этот Карпушкин, передать просил.

ВОДИТЕЛЬ /озадаченно/. Долго же он тебя просил… Эх! /Уходит./

ХМУРЫЙ. Что — эх? Что — эх? /С пронзительным визгом тормозов машина уносится. И тут ХМУРЫЙ замечает забытый портфель./ А портфель?! Эй! Вот заводные! /Схватив портфель, бежит вслед за машиной. Останавливается. Колеблется. Снова бежит./ Портфель забыли-и-и!… Портфель! /Исчезает за углом./

/Из-за другого угла выходит ТЁРТЫЙ. Останавливается перед пустой скамейкой. Недовольно оглядывается. С портфелем в руке возвращается запыхавшийся ХМУРЫЙ./

ТЁРТЫЙ. Сколько раз я тебе говорил, дуремар ты эдакий, чтобы никуда отсюда не отлучался?!

ХМУРЫЙ. Сам дуремар.

ТЁРТЫЙ /после негодующей паузы/. А это откуда? /Вырывает портфель, раскрывает его./

ХМУРЫЙ. Чужой.

ТЁРТЫЙ. Ясно, что чужой. /Удивлённо свистит./ Делаешь успехи, Хмурый, растёшь! Ну, пить нам сейчас нельзя, мы на работе. А закусить — не вредно! /Бросает в рот ломтик колба­сы./ Докладывай!

ХМУРЫЙ. Значит, так. Сперва к Едуарду тощенький один на такси приехал, из того же подъезда. По фамилии Карпушкин.

ТЁРТЫЙ. Пешком не мог?

ХМУРЫЙ. Так он же не из дому, с работы! А Едуард наш отвалил, значит, на съёмку, да деваху ещё с собой прихватил. Только ушли — тут, раз, приезжий к нему явился. С Холодной реки сам, из деревни Щель. Жизнь ему, оказывается, Трошкин поломал. /Задумывается./

ТЁРТЫЙ. Дальше.

ХМУРЫЙ. Мамаша девахи этой, с которой Едуард ушёл — шасть из второго подъезда в первый, к тощенькому. Вся из се­бя фу-ты ну-ты…

ТЁРТЫЙ /жуя колбасу/. Не отвлекайся. Дальше.

ХМУРЫЙ. Всё. Там они. Не пойму только, почему свет не гасят?

ТЁРТЫЙ. Старомодные у тебя, Хмурый, представления. Пока ты за портфелем отлучался, не могло к нему ещё не­сколько дам зайти?

ХМУРЫЙ. Ты что, Тёртый? Одной ему мало?

ТЁРТЫЙ /строго/. По себе не суди. /С раздражением./ Ведь велено было не отлучаться!

ХМУРЫЙ /после паузы/. От дуремара слышу!

ТЁРТЫЙ. Я, кажется, ничего такого не сказал.

ХМУРЫЙ. Но подумал.

ТЁРТЫЙ. Мысли читаешь?

ХМУРЫЙ. Мысли — читаю.

ТЁРТЫЙ /жуёт колбасу, подозрительно всматриваясь в ХМУРОГО/. А может, ты опять новую жизнь начать хочешь, а, Хмурый? Раза три уже начинал, а конец был один и тот же. Вот ты где у меня, Хмурый! /Сжимает пятерню в кулак./ И не забывай! А если что… От меня, может, и спрячешься, но от дяди Жеки не уйдёшь. /Поднимается. Похлопав по карманам, находит длинную пилочку для ногтей, проводит ей несколько раз по ногтям. Входит в телефонную будку, плотно прикрывает за собой дверь, суёт пилочку в прорезь для монет. Набирает номер./

/В обратном направлении проходит мимо скамьи мсье ПЕВЗНЕР. Останавливается./

ПЕВЗНЕР /восторженно/. О-ля-ля! Ходил, ходил — и снова опять здесь!

ХМУРЫЙ /вскочив при виде Певзнера, насторо­женно оглядывается на телефонную будку/. Товарищ Певзнер! /Ма­нит его поближе./ Дело есть! Идея! Слышь, ты что? И вправду здешний родом? Фамилия-то у тебя русская, я такие встречал, а вот имя… Жозеф, Семьюель… Французские?

ПЕВЗНЕР /со снисходительной улыбкой/. Да можно и по-русски, почему. Жозеф — Иосиф, а Сэмюэль — Самуил!

ХМУРЫЙ. Ага, точно. Слушай… /Оглядывается на телефонную будку, понижает голос./ Ты говорил, с роди­ной неохота расставаться, так?

ПЕВЗНЕР. Ой, как неохота-а-а!

ХМУРЫЙ. Оставайся у нас.

ПЕВЗНЕР /понурив голову/. Не тяну я на политическое убе­жище. Не прогрессивный деятель, не революционер, не владелец фирмы. Я ведь и в каталажке не один раз сидел, но не за поли­тику, нет, а за… /Делает движение рукой, словно залезает в чужой карман./

ХМУРЫЙ /со знанием дела/. В законе?

ПЕВЗНЕР /с грустью/. Завязал.

ХМУРЫЙ. Ссучился, значит?

ПЕВЗНЕР. Да нет, возраст. Зрение уже не то, сердце… А самое главное — хотите верьте, хотите нет — совесть, совесть замучила.

ХМУРЫЙ. Верю. Она и меня вот уже второй час грызёт.

ПЕВЗНЕР. Всего хлебнул. И санитаркой работал, и уборщи­цей, и… /Вздыхает./ И всё-таки, собрал до кучи всё, что зарабо­тал, сантим к сантиму в банк вносил — и вот, купил билет в СССР.

ХМУРЫЙ. В СССР?! Ах, да… Слушай, видишь хмыря в теле­фонной будке? Это Тёртый. Хочешь, поменяйся с ним одеждой, документами — и тре бьен, так сказать! Ты здесь, в этом… гм… в СССР. А он, гад, в Марсель махнёт!

ПЕВЗНЕР /начинает торопливо снимать с себя шорты/. Спа­сибо, добрый человек! Не на чужбине умру, не на чужбине… /Еле справляется со слезами./

ХМУРЫЙ /тоже взволнован/. Погоди-погоди! Штаны оставь пока. Мне ж ещё его уговорить надо!

ПЕВЗНЕР /разочарованно застегивая шорты/. А… А если он не согласится?

ХМУРЫЙ. Уговорю! Погуляй покуда.

/Делая ХМУРОМУ умоляющие знаки, ПЕВЗНЕР удаляется. ХМУРЫЙ отвечает ему жестами, полными оптимизма. Из будки выходит ТЁРТЫЙ./

ТЁРТЫЙ /пряча пилочку для ногтей, удовлетворённо/. Ну, всё! Сейчас их оттуда выкурят!

ХМУРЫЙ. Слышь, Тёртый, ты не заводись, но… Ты уве­рен, что дядя Жека нам за эти фотокарточки заплатит?

ТЁРТЫЙ. Я когда не уверен — не обгоняю. /Ест колбасу. Но сомнение ХМУРОГО ему не по душе. Неожиданно взрывается./ Ему за эти нега­тивы — за негативы, не за фотокарточки! — срок светит! И приличный! Заплатит, как миленький. И в конвертируемой валюте, само собой!

ХМУРЫЙ. Я и в некорве… и в неверкор… Я и нашими возьму. /Махнув на него рукой, отвернувшись, ТЁРТЫЙ нервно ест колбасу./ Сам дуремар. Ну, а фотокарточки эти… или как их? Негротивы… Они точно у Трошкина?

ТЁРТЫЙ /с непередаваемым презрением/. Не-га-ти-вы! Само собой есть. Он же явно деловой, этот Едуард, как ты выражаешь­ся. У него, единственного во всем доме — кнопоч­ный телефонный аппарат с автоматическим секретарём! Ты видел, какие фирменные на нём корочки? Франкоиталоюгославские! Ох, хитёр, гад! Всё, что надо и не надо, у дяди Жеки заснял! /Сно­ва принимается за колбасу./

ХМУРЫЙ /после паузы/. Скажи, Тёртый, если заплатят тебе валютой… Ты не хотел бы… Ты не думал…

/Шум автомобиля, визг тормозов. Появляется ПОДГУЛЯВШИЙ./

ПОДГУЛЯВШИЙ /подбоченясь/. Та-а-ак… Хороша колбаска? Вкусна?

ХМУРЫЙ /Подгулявшему/. Слышь, друг! Не мешай, а? Важный разговор. Жизненно важный!

ПОДГУЛЯВШИЙ. Ах ты!… /Замахивается./

/Отбив его руку, ХМУРЫЙ сам даёт ему леща. Сделав шага три назад, ПОДГУЛЯВШИЙ садится на землю, с грозным ревом поднимается для новой атаки, но ХМУРЫЙ тут как тут. ПОДГУЛЯВШИЙ снова на земле./

ПОДГУЛЯВШИЙ. Это потому, что я без перчаток… Но ничего, сейчас!…

ХМУРЫЙ /уже рассерженно/. Добром просил, дай поговорить! /Отбивает новую попытку противодействия./ Неужели подождать не мог? Что тебе колбаса эта, что? Как пришла, так и ушла. Не в колбасе счастье! /Отбивает ещё одну попытку./ Не в колбасе, не в колбасе, не в колбасе! /Гонит ПОДГУЛЯВШЕГО всё дальше./

/ТЁРТЫЙ спешит за ними. Все скрываются за сценой, шум затихает. Некоторое время сце­на пуста. Затем слышится приближающаяся сирена пожарной машины. Останавливается. Из-за угла выбегает ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ ДАНИЛЮК./

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ /невидимому за сценой шофёру/. Валера, мчись обратно в пожарку, а я здесь подежурю, что-то дымком тя­нет!

/Новый вопль сирены, машина умчалась. ДАНИЛЮК взволнованно оглядывается. Слышится звук двигателя другой машины. Выбегает ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА КАРПУШКИНА. Столь же взволнованно оглядывается по сторонам./

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА /невидимому шофёру/. Вы… это… Михал Михалыч, поезжайте обратно на хлебозавод, а я тут булочные осмотрю! /Шум удаляющейся машины. К стоящему спиной ИГОРЮ ТАРАСОВИЧУ./ Извините, это вы Доброжелатель?

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ /оборачиваясь/. Какой?… Оксана Георгиевна!

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Ой!… Вы, Игорь Тарасович? /Оглядывается./ Понимаете, тут позвонил мне кто-то…

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Мне тоже. Какой-то Доброжелатель. Что будто бы моя жена…

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. И мне то же самое! Что будто бы мой муж… Мой Игнатий Степанович…

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Моя Александра Сергеевна…

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Что будто бы он с какой-то…

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Что она… С каким-то…

ВМЕСТЕ. Неужели это правда?!

/Оба лихорадочно оглядываются по сторонам./

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Доброжелатель сказал мне, что будет ждать у телефонной будки…

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. И укажет квартиру, где моя же­на…

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Где мой муж…

/Пауза. Поражённые одной и той же мыслью, всплёскивая руками, смотрят друг на друга./

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ /медленно/. Теперь я вспомнил! Её не было дома и позавчера ночью, и в прошлую пятницу…

ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Ох!… И моего в эти ночи дома не бы­ло! /Оба оглядываются по сторонам./ Портфель чей-то. Боже мой, за что? За что?! Ведь я за Игнашей как за малым ребёнком хожу! Благо, детей нет. С ложечки его кормлю! А мамочка его глаз с меня не сводит. Постираю бельё, выкручу — а она по второму разу выкручивает. И пред­ставьте, вода ручьём течёт! Откуда силы, ведь под восемьдесят старушке! А он…

ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. А она… Ведь я же никакого внимания от неё не требую. Завтрак миллионера — яичницу и кофе — сам себе готовлю. А если откровенно, то и ей тоже. Носовые платки сам себе стираю. А если откровенно, то и её всякую мелочь — не помню названий — заодно отстирываю.