Бесплатный фрагмент - Город Бург 300+

Сергею Булавину,

Евгении Севастьяновой,

Сергею Дядину

посвящается…

Журавли

— Высота, не высота… осень… даль какая-то… Вот водка мне нужна такая… Высота? Или даль? называется она… как-то красиво…

— Журавли?

— Точно! Две бутылки.

Только что брал основной продукт в соседнем гастрономе по фамилии «Исетский» и заслушал, стоя в очереди, этот милый диаложек.

Но как же Настя, грушевидная, редко приветливая продавщица винного отдела, пунцовое лицо которой ярко отражает все её лихие сорок лет, сумела разом догадаться, о чем попросил очень стесняющийся мужичок в несвежем адидасовском костюме, промокшем на плечах от снега? Умничка, Настасья!

Даль, осень, мокрый город, водка, красота и высота.

Конечно, журавли… Действительно, красиво…

Сырк

Крохотная чувашская бабушка заблудилась в уральском мегаполисе. С утра шла в церковь, и все время попадала в цирк.

Услужливые горожане весь день направляли, пальцем тыкали, рукой показывали, быстро объясняли, куда и как идти, даже рисовали на бумажке оптимизированный бабушкин маршрут. Старушка обалдела от жары и пыли, от доброго внимания к себе и от мистической недостижимости поставленной задачи. Уже кругов пятнадцать по центру намотала, проехалась в маршрутке, на трамвае, на метро. Сплошные фокусы и чудеса! Все дороги города приводили к цирку!

Там рядышком, через дорогу, у забора Дендрологического парка, остывающим летним вечером, я и подслушал-подглядел скиталицу. Рядом стоял участливый пацан, щуря порочные от рождения глаза. Он безостановочно и аккуратно сплевывал в сторону ограды, стараясь не задеть плевками прутья кованой решетки, и внимательно прислушивался к путаным словам:

— Сырк! Сырк! Мне в сырк! В сыркв надо!

— В церковь, что ли? — смеясь, переспросил спаситель. Пусть был он пьяненьким, помятым, неприятным с нашей точки зрения, но только он и понял.

— Сырк! Сыркф! — отрадно закивала бабуля.

— Пойдемте, мама. Отведу! — неожиданно нешуточно ответил парень.

Город Бург

Вот вы и в Бурге!

Добро пожаловать в Свердловск и Екатеринбург, а также в Катер, Катьку, Ёбург, ЕКБ, ЕКАТ и даже просто в город Е!

Вот сколько славных и не очень, просторечных и официальных, возвышенных и низменных имён выдумала себе за триста лет столица Урала.

Ну, о том, какая мы на самом деле столица и чего именно, надеюсь, будет ещё время посудачить, пока давайте с именем определимся. Наш город к финалу третьего века жизни чаще всё-таки именуют Бургом — как сами горожане, так и гости.

Бург… Сколько смыслов запечатано в этих четырех буквах!

Ведь это не только острог, говоря по-русски, но и крепость, замок, резиденция, убежище, укрытие. Это, говоря уже по-европейски, центральная часть феодального поселения, вырастающая в город и со временем утрачивающая оборонительные функции, при том наращивающая функции централизующие, единительные во всех смыслах.

Всё, что могли, на этой территории уже утратили и нарастили. Да, совершенно евразийский получился городок: азиатско-европейский перекресток финансовых, торговых, исторических, культурных, индустриальных, творческих, и множества других прямых или замысловатых путей. Перекресток в центре континента. Пожалуй, самая заметная граница частей света, ярко обозначенная приземистым хребтом Уральских гор, прекрасно видимая хоть из космоса, хоть из окна железнодорожного вагона, хоть из иллюминатора авиалайнера.

Девочка с абрикосами

Город пропекает сухой зной, а на узком тротуаре — хоть и липовая, тюлевая и несвежая, но тень. Здесь тоже жарко, однако же не так ослепительно. Редкие потеющие прохожие идут лишь по этой стороне маленькой улицы.

Толстая рыжая девочка, с балкона пятого этажа, бросает им под ноги шоколадные конфеты, и улыбается. Люди уворачиваются, усмехаются, плавно бредут себе по неотложным делам на свет в конце короткого тенистого тоннеля. Зато слетаются голуби, пробуют расклевать конфеты, треплют их за фантики, дерутся.

Останавливается только пара медленных стариков «на палочках», очень по-разному одетых. Старик в теплом темном шерстяном костюме «тройка» и черной бейсболке, старуха в рыжем пляжном сарафане и широкополой соломенной шляпе. Отогнав голубей, собирают все конфеты, говорят что-то неслышное куда-то ввысь, и машут тросточками в сторону балкона. А оттуда, сквозь плешивые кроны вековых лип, к ним на головы тут же летят персики, нектарины или, скорее всего, перезревшие сочные абрикосы.

Фрукты взрываются яркими солнечными вспышками на сером землистом асфальте. Старикам они не нужны, за них принимается резко слетевшая с соседних крыш огромная голубиная стая, которую уже не отогнать.

А солнечная девочка счастлива. Она смеется.

Котоводка

Напрасно этот холодильник на колесах убегает от снежного ветра, все равно же на каждой остановке в него врываются новые клубы инея и мороза. Самое высокое место в полуживом троллейбусе, которое «для детей и инвалидов», оккупировала то ли и впрямь глуховатая, то ли донельзя нахальная тетка.

Ей, похоже, тепло, уже три остановки как завоевала внимание окоченевших пассажиров, а не унимается, зычно и пронзительно треплется по мобильнику. В общем, цепко держит на себе недоуменные и вяло осуждающие взгляды окружающих. Резко оглашает названия остановок, точно сверяет с часами время прибытия, но больше оглушает нас короткими выкриками:

— Да. Да. Да нет, — как выстрелы разносятся по салону ее слова. От каждого такого залпа вынужденные попутчики вздрагивают. — Да. А ты? И что? Да. Да. Да нет.

Троллейбус немного буксует, останавливаясь у Дома Бажова, в распахнутые двери норовит втиснуться одуревшая вьюга, кроме нее никто входить не собирается. Нудная бормашина электрического гула и колесных вибраций затихает на время, и в наступившей тишине звучит:

— Да! Он у меня парень яйцастый!

Народ сдержанно прыскает.

— Ой, подожди, — осекается дама.

Она судорожно озирается по сторонам, осознавая себя и пространство, минуту думает и кротко добавляет:

— Это я про кота! Я — котоводка!

Народ уже не просто смеется, а включает хохот на полную катушку. Благодарная аудитория разогревается, впадая в реальную покатуху. Лишь мадам-котовод не веселится. Но и не особенно грустит. Думает о чем-то, озадаченно улыбаясь.

Майский снег

Пушистый, мягкий, розовый…

Теплый майский снегопад в Свердловске шестьдесят пятого года двадцатого века.

Смотрю на старую фотографию и прекрасно понимаю, что это же нисколько не выцветшие краски! Это же реальная цветовая гамма того самого времени! Пастельная живопись снежных мазков, случайный фоновый оранж трамвайной раскраски, желтая капля фонаря, густо присыпанная снежком, будто солью. Рядом почти наголо постриженная акация, фасадная охра хрущевских многоэтажек, расчерченное белой пешеходной зеброй сизое зеркало асфальта.

Мне кажется, я из всего из этого родился.

А в центре фотки — женская фигурка с сумкой. Мама? Плащ, косынка, туфли с каблучком. Всё в гамме времени, всё та же приглушенная зелень, охра и немного розового. Да и снег летит такой же, охристо-зелено-розовый.

Могло же так случиться, что именно она (со мной внутри) прошла тогда под объективом? На обороте же написано: «май, 1965».

Изумительная картинка, истинный портрет исчезнувшей эпохи. Через два месяца после нее, в июле, много лет назад, я появился в этом городе.

Ходят и ходят…

Ее лицо напоминает школьный скомканный тетрадный лист «в клеточку», такое же черно-белое, а точнее — бледно-сизое, скорее…

Совсем нестройная и перепутанная сетка морщин старухи хорошо рифмуется с ее измятыми косынкой, сарафаном и фартуком, тоже расцветочкой в клеточку. Да и вся она какая-то помятая, худая очень, кривая, косая и нестройная, будто придавленная чем-то, а потом расправленная.

Нудно шоркает туда-сюда маслянистой тряпкой по круглым высоким столешницам мелкой городской закусочной-стекляшки, за которыми небогатые люди едят стоя, относит подносы с объедками, и вечно что-то там себе под нос тихо бубнит, даже не бормочет, а еле слышно сипит или шепчет с утра до вечера из года в год.

— Ходят и ходят! Жрут и жрут! — вот что она говорит постоянно.

Ясно. Мы-то, относительно небогатые или экономные, по-быстрому тут перекусим да дальше побежим по своим небогатым срочным делам, но на наше место приходит тысяча других экономных. И так — весь день! Не глядя в лица, и не различая лиц, она слегка нас ненавидит. Не кого-то конкретно, всех, вообще.

Много лет уже не может же она себе позволить такую аппетитную еду, хоть и нюхает ежедневно. Так, макарошки с маслом пустые, да пельмешки с майонезом, да килечка в томате иногда, а с зарплаты — кекс «Свердловский» к чаю раз в полмесяца. Вся вкуснота!

А мы тут, такие благополучные, вечно ходим и чавкаем ежедневно у нее на глазах, ходим и ходим.

Свиристели

Дикая яблоня и рябина за зиму вымерзли, оттаяли, забродили. Пока еще ледяные и снежные (ночь-то минус) газоны и тротуары щедро усыпаны алыми винными ягодами.

Местные птицы на это хмельное роскошество глядят равнодушно, им бы пшена где раздобыть по случаю или заплесневелый счастливый батон разыскать, или удачно втиснуться в толпу под ногами очередной «бабули-сеятеля», широкими жестами разбрасывающей вокруг себя довольно неприятные на вкус овсяные хлопья «Геркулес».

Голуби, воробьи и синицы фруктово-ягодный винный десерт поклевывают иногда, но как-то без энтузиазма. Во-первых, этого добра — вон сколько, в каждом сквере хоть заклюйся. А, во-вторых, что-то не очень радует местных эта традиционно весенняя, неимоверно обильная выпивка на пустой-то желудок. Брюхо бы для начала набить, наклеваться бы досыта.

Вот тут и появляются в городе свиристели. Они иногородние, они проездом, они прилетают огромными стаями и надолго в Бурге не задерживаются. У них здесь пир, у них здесь радость. Они совершенно искренне недоумевают, косясь на стайки здешних идиотов в сером и сизом оперении. Мол, даром столько выпивки у вас, а вы не пьете! Больные, что ли?

Чем там еще наклевываются нарядные гастролеры мне неведомо, но все плоды с деревьев города они сметают подчистую за неделю. Красивые, нахальные, что-то эстрадное есть в их модном оперении, особенно хохолки. С нашими-то тусклыми аборигенами этих залетных даже сравнивать не стоит. Что-то большее они понимают и в птичьем быте, и в винных ягодах. Налетают колоритным вихрем, не орут, не гулькают и не чирикают, срывают все плоды с веток и с газона подметают, и также вихрем улетают.

Бывает, некоторые особенно охочие до плодово-ягодных настоек, как бы случайно отбиваются от стаи и, никуда не торопясь, уже пешком и под хмельком, ходят-наклевываются. Знают ведь прекрасно, лоботрясы, что стая не оставит, стая обязательно за ними вернется. А возвратившись, — клюнет в одно место, обязательно заставит протрезветь, припомнить, как положено летать приличным птицам, а не ходить пьяненькими по помойкам, да заберет с собой без лишних разговоров. Хочешь, не хочешь — потей, но лети со всеми из теплых краев в родные места птенцов выводить, как положено!

Ежегодное нашествие свиристелей в нашем городе — верная примета весны. Эта птичья пьянка железно прогнозирует хорошее тепло через неделю-две, неминуемое набухание почек, верный сход снега и пронзительное чириканье журналистов муниципалитета на тему неожиданного паводка.

Часто скучаю я по этим временным пьяницам, не вижу их в картине города других сезонов. Жаль, что местным не дано ни хохолков залихватских, ни эстрадного оперения. Пускай нечасто и совсем немного, но бывает жалко наших серых, которые набили брюшко, наклевались от пуза, как сумели размножились, а хохолок-то так и не вырастили.

Корм

В Ёбурге, у автовокзала, аккурат в канун выборов открыли киоск для любителей зимней рыбалки. Назвали «Козявочная». Честное слово!

И оформили живописьненько: мультяшными портретами всяческих счастливых козявок — мормыша, мотыля, малинки, живца, опарыша и других озорных червяков. По мнению художника, именно так все они радуются накануне рыбалки, восторженно готовят рыболовные снасти, и ликуют, насаживаясь на крючок. Такая вот рекламная трактовка настроений, биографий, судеб корма.

Ой, что-то это мне напоминает.

Лоснящийся

Это же не мужчина, это какой-то широкий бюст человека на грузных коротеньких ножках, облаченный в атласный дорогой костюм «с отливом». Это — глава частной юридической компании, в коридорах которой постоянно сидит небольшая очередь из перспективных клиентов, а в районных судах постоянно идут разбирательства, инициированные «бывшими перспективными».

Нервничает. И без того лоснящееся лицо покрывается дождливыми каплями пота и начинает блестеть, как костюм. Суд вновь его нашел на третьем адресе, не смотря на перерегистрацию юридического лица, замену гендиректора и переезды офиса.

Досадливо и откровенно хамит в лицо спокойного судебного курьера, мол, «это — не я» и «это — не мы». В общем, ведет себя истерично, напрочь потеряв юридическое лицо.

А курьер неторопливо (что раздражает еще больше) вписывает в нужную графу судебной повестки стандартную фразу: «Не вручена вследствие отказа в получении». Далее будут действовать судебные приставы.

Не нравится. Кричит: «Это не мы! Это не я! Так и пишите!»

Лоснящемуся явно жалко денег, это очевидно, это же опять придется переезжать! Он нервно ковыряет мизинцами в волосатом ухе и нюхает ногти. Он совсем забылся от минутного отчаяния. Но судов он не боится ничуть, он же юридический знаток. Он и в телефон и по электронной почте всем судам давно объяснил: «я не пукну… я не пукну… пук… это не я». Что непонятного?

Хорошо, что суды в России по-прежнему не шибко скорые, однако настырные. И этот уральский армянин с идеальной русской речью, но, уж простите, совсем не в идеальном костюме, еще восемь раз переедет вместе с офисом, обмишурив по дороге не один десяток граждан, пока не случится у него неотвратимый принудительный привод в судебное заседание. Эта перспектива его и нервирует. Не хочет он о ней думать. Сегодня оторётся, отхамится, отбрыкается… и как всегда поедет «вкусно кушать» в ресторан вечером, жирно и сладко. Знает же прекрасно, что так и будет лосниться, пока опять не посадят.

С ним-то всё ясно. Загадочна и очень интересна очередь, постоянно несущая ему большие деньги.

Боль

По поздней осени, по мокрому снегу и гололеду, городские службы благоустройства согнали на бульвар оранжевые тракторы и мужиков в оранжевых жилетах с бензопилами в руках, тоже оранжевыми.

В этот раз благоустраивали старые деревья. Прикрепив металлический трос к ветвям сомнительного, на их взгляд, векового растения, разгонялись и дергали трактором. Несчастное дерево трещало от боли, стонало и плакало, покорно раздваиваясь на неровные половины. Ту, которой удавалось удержаться за корни, оставляли жить, другую дорезали визгливой бензопилой и грузили в равнодушно плетущийся по тротуару оранжевый грузовик. К закату многие стволы покрылись светлыми слоистыми ранами в человеческий рост, красивыми и свежими.

Боль часто замечательна, гармонична и даже живописна по-своему. Пока мир часто корчится от боли, это, пожалуй, основная тема всякого хорошего художника.

Исторический максимум

В екатеринбургском Доме Метенкова этой ночью дышалось тяжко, будто в деревянном туеске, оставленном в остывающей русской печи. Глотаешь жаркий воздух полной грудью и не можешь продохнуть, такой тягучий дух завис во всем особняке, тяжелый, маслянистый и невкусный. Было легко почувствовать себя куриной грудкой, карпом или раком, тушеном в собственном соку. Трактирным блюдом я себя и ощущал.

Пикантный пот подчеркивал все те же чувства. Какими же им быть в подобной атмосфере? Где пот, там и кабак, трактир. Тем более, в таком пространстве — второй этаж особняка из девятнадцатого века. Тем более, второй этаж на каменной основе первого, плюс — жестяная крыша. Подобные дома в свое время звались полукаменными.

Таких домов пока по городу живет еще немало, хоть их и резво выкорчевывали в ельцинские времена, да и в нынешние тоже продолжают изживать из городской среды. Оставшиеся, крепко впившиеся в историческую часть, сейчас напоминают угли. Днем раскаляются, а ночью остывают. На всем Урале буйствует многонедельная засуха, а в Екатеринбурге установился какой-то уж совсем металлургический зной. Первая новость у всех радиостанций — исторический максимум температур.

Лето. Народ вспотел, разделся. Думает, что носит шорты, бриджи, джинсы, брендовые юбки и спортивные костюмы, а на самом деле сызнова нарядился в те же самые вечные трусы, порты, рейтузы, кальсоны, панталоны, штаны, сарафаны и прочие «ночнушки». Разыскивая тень, вышагивают по улицам уездной столицы сотни тысяч новых модников в исподнем из позапрошлого века. Оно на первый взгляд смешно, но так хотя бы не так жарко. Все озабоченные, гордые, шныряют мимо Дома Метенкова, мимо снаружи милого музея, куда пируэт биографии запарил меня служить охранником.

А вот и не охранником, а сторожем, этак-то точнее. Почитай вот весь июль хожу-сторожу. Слово «сторож» уютное, мирное, несколько пенсионное, мне в самый раз. Какая вот разница, где мне ходить ночами из угла в угол, в своей пятиэтажке или в доме Метенкова? А слово «охранник» тревожное, воинственное, бойцовское, музейной реальности чуждое. А книжки не кормят. А если кормят, то не авторов. А писать надо. Есть такое слово — «надо», даже если ты не графоман, а графофоб и пишешь только то, что очень-очень надо. А в музее сторожам за сутки хождений из угла в угол положено жалование. Конечно же, не только за одни хождения, за монтаж и демонтаж выставок, за гардероб, за разнообразную погрузку и разгрузку, за дворницкие, сантехнические и курьерские труды. Радость-то какая!

Свой автограф вечности я здесь уже оставил, чуть ли не в первый день! И это были далеко не тексты. Я же собственноручно (целиком), серьезно и густо покрасил «черную лестницу» масляной краской цвета младенческой неожиданности. Последние сто лет полы и лестницы здесь красят только вот этим, желто-коричневым цветом. С годами и мой слой закрасят, но он будет! Таких слоев там сотни. Вот же оно, мое письмо в культурный слой.

В этом доме, ночами, прекрасно читается Чехов. В этом доме отвратительно пишутся новые тексты. Беспокойный он, суетный и суматошный всяким днем, а по ночам ворочается и хрустит-скрипит всеми углами. Не спит он толком, как и все дома вокруг Вознесенской горки. Сон у него тревожный, короткий.

Вот и хожу себе, днем в доме тружусь, ночью дом сторожу. Понятным делом занят.

В должностной инструкции твердо прописано: «без права сна», однако раскладушка полагается. Нюанс профессии, попробуй, поскачи тут сутки на ногах, нет-нет, а надо вытянуться. Особенно в такой-то духоте.

Ночь пропитывает тишиной интерьеры и мысли. Под самым потолком постанывает плоский кондиционер, какая-никакая, а прохлада. Ночь в самом центре Екатеринбурга, ночь в музее. Двери заперты, книга дочитана, дом остывает. В форточки течет уже не зной, а легкий теплый ветерок, и вместе с ним порою долетает смех уличных девок, светятся зеленые дежурки тусклым словом «выход», изредка, за окнами, треща моторами, проносятся дурные байкеры. Ну, правда же, выпендриваются, трещат проказники, другого слова и не подобрать. «Они так озоруют, шельмы», сказали бы о них лет сто назад. Теперь, наверно, говорят: «выделываются, трескуны». Зато напоминают мне о должностной инструкции. Да и вообще, какой тут сон, когда аж стекла дребезжат? Простая ночь без права сна.

Все ночи так оно и было, но не в эту ночь.

А мог бы догадаться, посмотреть на календарь, ведь этой самой ночью, примерно сотню лет назад, здесь у нас убили маленького мальчика с родителями и со всеми сестрами. Здесь расстреляли царскую семью. Тут, в этом самом месте, у подножия Вознесенской горки, в Ипатьевском доме, в двух шагах от Метенковского.

Говорят, семья «пошла ко сну» в 22.30, и расстрельная команда собралась приблизительно в то же время. А у меня в музее этой ночью именно в половине одиннадцатого сломался кондиционер. Пыхтел, пыхтел, и отключился, оставив задыхаться в липком зное. Даже банальный литератор такой символикой побрезгует, как и самый затрапезный символист. Пошлятинкой всё это отдает, и не годится кассовым сюжетам.

Но жизнь, как выяснилось, не литература, ей — годится.

Какой тут сон? Сиди теперь, кури и думай. Не думай, чувствуй. А о чем, зачем? Да вот, хотя бы о том, о чем ОН чувствовал (да, именно не думал, чувствовал) той душной ночью под редкий скрип телег, вскрики озорников, короткий смех уличных девок и, уж прошу прощения, громкий выпендрёж только входящих в моду авто.

Уральский геобрендинг

Хорошо, что приехали!

Давайте-ка не станем долго рассиживаться на творческой кухне за нашими любимыми учеными беседами о путях развития искусств, народов и городов, а приоденемся понаряднее-поудобнее, обуемся в легкие кеды или кроссовки, про всякий случай запасемся пластырем (мозоли пяткам гарантированы) да погуляем-ка по Бургу от души. День города себе устроим, праздными туристами себя почувствуем, а по дороге и поговорим.

Как же славно-то, что он компактный, лаконичный и сгущенный в центре! В будни по нему ни пройти, ни проехать. А наша задача — пройтись по временам и нравам этого пространства в один день. Лучшего времени, нежели в выходные утром, для решения такой задачи и не выдумать. Пока большая часть горожан отсыпается, либо ковыряется в земле на дачах, либо слоняется по родимым дворикам или торгово-развлекательным центрам окраинных районов, город виден, город чувствуется. Именно в это время его можно разглядеть, познать, пощупать и понюхать, ничуть не сомневаясь в истинности ощущений.

Предупреждаю сразу — гид вам достался совершенно необъективный. Скорее, это будет совсем не классическая экскурсия по историческим местам, а весьма субъективная прогулка по легендам, сплетням, мифам Екатеринбурга. Ну, вы же знали, куда ехали, здесь место сказов и былин. Детальная фактология, конечно, будет в обязательном порядке (и, между прочим, безупречная). Но на основе этих фактов, я вам непременно привру с три короба, основываясь на замечательных выдумках моих обаятельных предшественников — более или менее известных в научных кругах региональных историков.

Самое время спросить — откуда мне всё это известно? Многое рассказала мама, кое-что сам вычитал в удивительных книжках краеведов Бирюкова, Батина и Бердникова, что-то поведали одноклассники, соседи, коллеги по работе, кое-что самостоятельно унюхал, разглядел и понял. Плюс к тому, перечитал кое-какие письма из собраний сочинений Мамина-Сибиряка, Бажова, Чехова.

С кого же нам начать краткое путешествие, как не с Бажова? Тем более, вот же его дом, рукой подать, в нескольких кварталах от моего. Павел Бажов самый модный бренд теперь, самый что ни на есть уральский. Другими словами — культовая достопримечательность.

Европа-Азия, Демидовы, Бажов, Цареубийство, Горные заводы, Уралмаш, Конструктивизм, Уральский рок, Уральские пельмени, Крапивин, Ельцин, Рыжий, Коляда…

Вот вам базовые темы геобрендинга нового века, привязанные к Екатеринбургу.

Гуляка

— Дядя! А мы щас к девочкам опять гулять пойдем, а потом опять гулять! — пронзительно и очень по-щенячьи пропищал на весь подъезд пятилетний соседский гуляка со второго этажа, не умеющий пока сдерживать в себе восторженную радость от столь грандиозных прогулочных перспектив.

Он от души лупасил короткой детской пластиковой лопатой по непонятливым периллам, отзывающимся на всякий удар коротким колокольным звоном, приветливым и гулким…

Нам, взрослым хмурым дядькам, надо бы срочно заново учиться просто радоваться по любому поводу, особенно, когда опять идем гулять к девочкам.

Головастики

Чем старше становится человек, тем меньше ему нравится война. Наверное, самая популярная во всем мире, игра в войну по-настоящему любима только маленькими людьми и детенышами животных.

С каким же наслаждением едва вставший на ноги человечек лупит первой, попавшейся под руку, палкой по первым, попавшимся на его пути, препятствиям, не важно, по птицам, качелям или кустам! Как радостно гоняется за кошками, барахтается с собаками, с каким восторгом бросается в потешные рукопашные бои с друзьями! Маленький ближе к природе. Подрастая, он уже не так восторженно относится к шуточным потасовкам, боям, приключениям, дракам, погоням, атакам и даже победам.

Пашка пока очень любил войну. Любил своих оловянных солдатиков гораздо больше, чем головастиков, живущих с весны до осени в красной пожарной бочке рядом с его домом.

Солдатиков было всего два, однако в войнах они уже совершенно спокойно участвовали и побеждали. Как только рядом вставали пластмассовые ковбои и рыцари, сразу получалась хорошая армия, моментально пугающая плохих противников, которых Паша называл захватчиками. Плохая армия была намного сильнее, коварнее, злее, командовал ею хитрый маленький чукча, вырезанный из белого рога или какой-то кости. В дальнем углу ковра этот чукча выстраивал в ряд двух резиновых слонов, медведя, тигра, за ними — десяток свирепых индейцев, следом — машинки и мотоциклистов, а потом — мелких обезьян, собак и кошек. Сам он сидел на перевернутом ведерке, наблюдая за ходом сражения в театральный бинокль. Ну, как бы наблюдая, будто бы в бинокль, поскольку тот на самом деле был во много раз крупнее гадкого агрессора и просто лежал рядом.

Войнушка выходила увлекательной, шумной. Эти дерзко нападали, завоевывали, штурмовали, а наши героически сопротивлялись, защищая родной замок — вертикально поставленную обувную коробку под столом. Оловянные командиры, уже израненные в боях (у первого обломился штык, у второго — отвалилось дуло автомата, а у обоих сильно исцарапались широкие лица под касками), были все-таки непобедимы. И это было правильно, ведь они свою родную землю обороняли. Ура! И очень хорошо, что у них был жестяной самолет и бомбы разной мощности, сделанные из разобранной матрешки. В общем, как и положено, в войне всегда побеждали хорошие, они были выше и благороднее.

Победа рождала тихое удовольствие, можно было долго-долго лежать, уткнувшись щекою в колючий ковер, и радостно обозревать поле боя, в центре которого гордо стояли высокие полководцы.

С тем же удовольствием Павлик наблюдал за войнами головастиков, положив подбородок на шершавый край бочки. Внутренние стенки подводного мира были ровно покрыты бархатной ржавчиной, по зеркальной поверхности сновали водомерки, а в прозрачной глубине друг за другом носились стайки крохотных одинаковых рыбок, немного похожих на его солдатиков, такие же светлые и крупноголовые. Что-то там у них постоянно происходило, кто-то за кем-то безостановочно гонялся, кто-то убегал и прятался. Лишь жуки-плавунцы никого не боялись, спокойно всплывали к поверхности, выныривали на время, и так же вальяжно опускались на дно.

— Паша, подушку! — скрипучим шепотом скомандовал дедушка со своей койки.

— Какую?

— Большую.

Дедовы подушки лежали на кресле-кровати у тумбочки. Каждое утро, собрав свою постель и кресло, Паша выкладывал аккуратную пирамиду из разных подушек, а в течение дня то приносил их деду, то относил обратно.

— Вот, хорошо. Хоть посижу чуток. Кто у тебя сегодня победил? — косо улыбнулся дед, привалившись спиной на горку из диванных валиков, старых одеял и подушек.

— Наши.

— Если наши проиграют, наши вашим напинают! — хохотнул дедушка и тихо закашлялся. — Чего это у тебя все время наши выигрывают? Враги у них дураки, что ли?

— Наши хорошие, — уверенно ответил Пашка.

— Хорошие потому, что родину спасают? Так, что ли?

— Да! Наше дело правое!

— Молодец! Наша порода, башковитая! В том году, когда в школу пойдешь, я тебе за каждую пятерку буду солдатика покупать, вот и будет у тебя нормальная армия. Почем у Физы солдатик стоит?

— Пять копеек.

— Вот, отлично! За каждую пятерку — пятачок.

— В том году, это когда?

— А вот сейчас эта осень наступит, зима придет, новый год, потом весна, лето, а потом, следующей осенью, прямо с первого сентября, — «в первый раз в первый класс».

— Долго, — расстроился Павлик чуть не до слёз. Дед говорил о каком-то неимоверно далеком будущем, а солдатиков хотелось теперь, сегодня.

— Ну-ка отставить, рядовой! Солдат не плачет! Понятно?

— Понятно, — проскулил Паша, сдержав слезы.

— Собирай игрушки и — гулять. Дрова на обратном пути захвати, полешка четыре.

— Тепло же.

— Тебе всегда тепло, а ночами-то сыро уже, выстужается дом. Родители придут со смены, мы им печку-то и разведем. Топай-топай, я посплю пока. Подушку убери.

Баба Физа была на своем обычном месте рядом с киоском «Союзпечать» у троллейбусного кольца. Перед ней, на крышке фанерного ящика, на свежей газете, стояли ряды прекрасных новеньких солдат, в этот раз — с винтовками и в касках. В киоске тоже было на что посмотреть, за высокими стеклами стояло и висело множество интересного, но Паша никак не мог отвернуться от блестящих на солнце одинаковых касок и солдатских лиц с едва распознаваемыми чертами.

— Пять копеек за штуку, — склонилась к нему продавщица солдатиков, утирая зеленой косынкой широкую шею и подбородок. Физа сидела на самом солнцепеке и уже насквозь пропиталась потом. — Жарища, да? — выдохнула она, обмахнулась картонкой, и привычною скороговоркой отбарабанила: — Пять копеек. Пять копеек. Пять копеек за штуку!

Напутал что-то дедушка, троллейбусы, дома, киоск, асфальт, деревья в палисаднике, завод через дорогу, сараи, огороды, редкие прохожие, все побелели на улице от солнечного жара. Какие тут дрова в такую-то жарынь, зачем они? Вон, даже солдатикам жарко.

— А с автоматами будут? — решился спросить Пашка.

— Э-э! Ты этих сначала купи! Будут потом и с автоматами, и погранцы с собаками, и конники! Что, денег нет?

— Нет.

— Э! Ложки-вилки тогда неси, сеточки из аккумуляторов. За двести грамм — солдатик. Беру олово, алюминий, свинец. Пять копеек за штуку! Пять копеек! Пять копеек! Айда, поройте там за гаражами с мальчиками, там все время аккумуляторы выбрасывают. Пять копеек за штуку! Пять копеек!

От неожиданной радости у Паши немного закружилась голова. Он все понял. Он уже бежал, как угорелый, в сторону гаражей через тополиную рощу. Ах! Это же уже сегодня можно будет взять себе солдатиков, не дожидаясь того года! Витрины киоска и бочка с головастиками тоже могут спокойненько подождать, надо срочно разыскать ложки и сеточки. По дороге он встретил дворовых мальчишек, быстро все им рассказал. Те с удовольствием присоединились к поискам алюминия и свинца.

Копаясь в мусорных слоях огромной свалки, они задорно горланили уморительно смешную песенку. Как выразился Сашка, уже первоклассник, и уже успевший побывать в пионерском лагере, настоящую отрядную песню: «У солдата выходной, пуговицы в ряд. Ярче солнечного дня, пуговицы в ряд. Часовые на посту, пуговицы в ряд. Проводи нас до ворот, пуговицы в ряд. А солдат попьет кваску, пуговицы в ряд. Никуда не торопясь, пуговицы в ряд. Карусель его помчит, пуговицы в ряд. И в запасе у него — пуговицы в ряд».

К вечеру удалось насобирать целую сумку нужных железок. Пока волокли эту, найденную там же, на свалке, драную сумку без ручек через тополя, были счастливы, а вот на троллейбусном кольце их ожидало разочарование. Ящик стоял на месте, но ни бабы Физы, ни солдатиков рядом с ним не было. И ждать не было никакого смысла — солнце уже усаживалось за горизонт, развесив по темному небу мелкие вишневые облака. Припрятав только им понятное сокровище в кусты палисадника, пацаны разбрелись по домам.

Всю следующую неделю Паша начинал каждую прогулку у киоска, садился на ящик и ждал. Он был уверен, что дождется. Однако Физа почему-то не появлялась. Как так-то? Обещала же солдатиков за ложки, а сама куда-то делась. Однажды, маленькая бабушка-киоскерша, аккуратно забинтованная белым платком, подсказала, где найти бабу Физу. Та, как выяснилось, жила совсем рядышком, в первом подъезде двухэтажного барака, в квартире номер один. Собравшись с духом, Павлик ходил туда несколько раз и даже стучал в деревянную дверь, но ему отвечали, что Физы нет дома. Теперь он ждал у подъезда на лавочке, прямо под окнами ее кухни. Должна же она была хоть когда-то вернуться домой.

Через неделю он дождался. Через неделю он и разлюбил войну.

— Ой, война-война, будь она проклята… — пропела из открытого окошка невидимая тетенька под бряканье кастрюльных крышек. — А что это за имя-то за такое: Физа? Какое-то не наше.

— Наше, наше, только басурманское оно. У меня золовку так зовут. Хорошая девочка, смешная такая, все время всем рассказывает, как ее имя переводится. Физа — значит серебро или серебряная монетка. Правда, красиво? Тебя вот как зовут?

— Тома. Ну, Тамара, в смысле…

— Знаешь, как переводится?

— Не, не знала никогда.

— А эти — знают все.

— Физа — серебро. Надо же…

— Ой, бедная она, бедная. Воевала, оказывается. Инвалидность-то получила не за завод, а за войну. Куда ты столько луку сыплешь?

— А сколько надо?

— Половину — в самый раз!

— Так чо там Физа?

— Физа, Физа… Пенсия тебе — не фронтовой паек и не зарплата, а кушать каждый день хочется. Только солдатики ее и кормили. Сама всё отливала, формовала, отделывала. Уралмаш на дому устроила, понимаешь ли. Сталевар! Представляешь, тигли настоящие себе завела, сплавы готовила, формы сама делала.

— Хорошие солдатики получались?

— Кривые-косые, как нет-то? Но народ покупал.

— И куда она подевалась?

Пашка напряг весь свой слух. На минутку, конечно же, стало неловко. Знал ведь, что подслушивать нехорошо, но узнать о случившемся было необходимо. Он почувствовал свое законное право на это знание, и поэтому слушал.

— В дурку увезли, там и отошла.

— Чо такое случилось-то?

— Ты вообще не в курсе, что ли? Дочка к ней с зятем приехали, богатые такие, чистые, с дорогими подарками. А зять-то — настоящий немец из ГДР оказался. Так она же их выгнала к чертовой матери, понимаешь ли. А потом параличом ее сразу разбило, а она все орала чего-то про немецкую овчарку, бедная.

— И где это, интересно мне знать, наши дочери могут немцев себе найти?

— УПИ она у нее закончила, еще в Москве потом училась, понимаешь?

— И чо?

— Обмены там у них с Европой всякие, аспирантуры.

— Ничего себе. Кто теперь в этой комнате будет жить?

— Вот-вот-вот. Мы с тобой, как соседки, имеем самое полное прямое право! Тома, послушай меня, — забирай!

— Мне куда эта комната, я и так кое-как плачу.

— Тогда я заберу.

— Забирай себе на доброе здоровье… Ой, война-война… Надо же… — тихо ответила соседка Тамара.

На той скамейке Павлик ясно понял, что солдатиков он уже никогда не дождется. Ну и пусть. Их уже не хотелось. С тех пор он уже никогда не играл в войну. Его загадочный средневековый замок под столом как-то просто и сразу превратился в обычную обувную коробку с игрушками.

Осенью он увидел в поленнице дров те самые тигли и формы, и тех самых, когда-то до головокружения любимых солдатиков от бабы Физы. Днем у сараев кто-то наколол дрова, а вечером кто-то выбросил рядом кучу солдатиков, ложек и аккумуляторных сеток, наверное, соседки. Можно было взять всю эту армию сразу, целиком, только руку протянуть. Не взял. Вот же как, их не то что брать, их даже видеть не хотелось!

Ночью Паша узнал, наконец, почему дедушка спит днями напролет. Оказывается, все ночи он стонет. Война, будь она проклята! На чукчу и игрушки было наплевать, а вот двух раненых солдатиков было просто необходимо вернуть своим, туда, к поленнице, чтоб они были вместе все. Павел тихо прыгнул в отцовские валенки, прислушался к тихой шторке, за которой сопели родители, осторожно схватил в ладошку обоих солдатиков, и плавно повернул ключ входной двери.

Над черными дровяниками сияло звездное небо. Как же там, во дворе, было холодно и красиво! Все силуэты дворовых построек были залиты сверху синим светом огромной луны. А под ногой, с каждым шагом, звонко хрустели ледяные лужицы. Кучи солдатиков в поленнице уже не было, кто-то их уже прибрал. Паша даже и не сомневался, куда пристроить своих раненых солдат на крайний случай, он все заранее уже предусмотрел. Бойцы отважно нырнули в бочку, прямо в ледяное отражение луны, на самое дно, зимовать к головастикам…

Много-много лет спустя, живя уже совсем в другом конце города, на последнем этаже новой уралмашевской высотки, рядом с проходной уже другого завода, Пашка припозднился, возвращаясь домой с дежурства. В лифте он рассеянно выдумывал, чем возразить на слово жены «опять», однако же, лифт у них был скоростной, и он опять ничего убедительного не придумал. Работа, ничего не поделаешь.

— Ну, ты опять? Ничего у нас не меняется. Выходные-то не забрали хоть? — неожиданно умиротворенно спросила Ленка, выглянув из ванной комнаты и махнув, как флагом, полосатой простыней.

— Выходные наши, не волнуйся!

— Я сейчас достираю уже. На кухне там подарок посмотри пока.

— Головастик спит?

— Час почти вертелся, успокоиться не мог. Потом сам понял: чем быстрее заснет, тем быстрее день рождения наступит, и сразу засопел.

Павел оставил ремень и фуражку в прихожей, а китель понес в гардеробную. Переодевшись там, сдвинул занавесы из постельного белья в коридоре, шагнул на кухню и оторопел. В центре стола, под лампой, лежала потрясающе красивая упаковка оловянных солдатиков. Тех самых, из его детства!

Под прозрачным плотным пластиком, на красочном картоне с яркой надписью «Rote Armee», в пять рядов была выложена сотня удивительно аккуратно отлитых фигурок. Действительно, Красная армия… красота! Там были пограничники с собаками, бойцы с винтовками и с автоматами, солдаты в касках, фуражках, папахах, матросы в бескозырках, танкисты и летчики в шлемах, даже несколько генералов в шапках с кокардами. На обороте сиял логотип «MADE IN GERMANY», а чуть пониже штрихкода, мелким шрифтом было написано: «Hetgestellt in Deutschland».

Как о вчерашнем дне он вспомнил и о тополях, и о смешной отрядной песне, и о бочке с головастиками. Мгновенно припомнился и дед, и первый дом, и троллейбусное кольцо у проходной завода, киоск, сараи, гаражи, бараки и, конечно же, Баба Физа с ее корявыми солдатиками. Почему-то у нее они всегда получались какими-то шибко большеголовыми, что-то там, видимо, с формами было неверное.

«А ведь те солдаты больше на нас походили, — подумал Паша, улыбнувшись, — на меня, на отца и на деда. Такие же глобусы вместо голов. Башковитая наша порода, да. Вон, за стенкой еще один головастик растет».

Захватив сигареты, он вышел на балкон. Над миром висела та самая, бледно-синяя луна. Вот где была красота! Внизу копошился город, сновали автомобили, по освещенным улицам и переулкам двигались муравьиные цепочки прохожих, у основания дома дремал темный парк, напоминающий сверху ровно подстриженный газон. В эту-то тьму Павел и бросил неудачный подарок, нисколько не усомнившись в правильности решения.

— Ты что, с ума сошел? Ты что, их выбросил? — спросила Лена, вытаращив глаза. Она еще не успела обидеться, просто не разобралась и ждала объяснений.

— Не надо ему этого дарить.

— Почему?

Пашка не стал подыскивать нужные слова и что-то втолковывать, избегая скандала, он просто взглянул на жену. Лицо мужчины, на секунду, исказила реальная боль. Взгляд этот получился излишне тяжелым, но ведь не мог он быть иным. Ленка все поняла, она не обижалась.

— Не покупай ему ничего военного никогда, пожалуйста.

— Хорошо.

— Завтра пойдем в зоопарк! — улыбнулся ей Паша.

Потребяски

Каким таким образом это старое комичное словцо по-прежнему хранится в наших прогрессивных головах? И почему оно вдруг нагло возникает в современной речи, будто бы имеет на это право? Оно же из давних времён, как минимум, из времени наших прабабушек!

Потребяски — это просто барахлишко или бестолковая куча личных вещей, а иносказательно — ворох мелких личных идей или глуповатых действий.

Сегодня в автобусе очень нарядная дамочка, излишне крепко и сладко пахнущая собой на полсалона, но слабо стоящая на каблуках, вывалила всё содержимое своего ридикюля, в смысле, объёмной брендовой сумочки, ровным слоем по полу половины автобуса на крутом повороте. Добрая половина пассажиров взялась это добро собирать.

А довольно молодая кондукторша совсем незлобно, как-то даже уменьшительно-ласкательно высказалась вполголоса:

— О, блин, красавица народная! Все потребяски рассыпала! Снимай, давай, копыта и собирай!

Забытый ангел

Наломавшись, натерявшись досыта, он придумал себе милого ангела-хранителя, состоящего из нескольких мертвых родных, любимых и когда-то очень близких. Ангел — это же субстанция собирательная, это просто вся твоя любовь. Твой ангел, он всегда над тобою и внутри тебя, где бы ты ни был.

Нашел возможность с ним говорить, общаться: вздыхал на солнце, чмокал, что-то о себе рассказывал без слов, счастливо улыбался в ответ, когда там понимали, и приветливо махал рукой. Они же в свете все теперь наверняка! Они же — ангел! Понимаете?

Да, он целовал солнце всю оставшуюся половину жизни, не зная, что истинным его ангелом была случайная старуха, полузабытая квартирная хозяйка съемной комнаты, встретившаяся на первом курсе первого института (пока в общагу-то не переехал), и тратившая всю арендную плату на ужины голодного студента.

Ей было далеко за семьдесят, ему — едва двадцать.

Она недавно схоронила мужа и поселила юного театрального лоботряса в библиотеке уютного дома только затем, чтобы с ума-то не сойти окончательно. А потом они разговорились за полгода-то, старый да малый, часами гуляли по набережной, долго пылесосили книги, жарко спорили о современной эстраде, о театре и кино. И говорили, говорили, говорили…

Этот совершенно не понимал того, что вся его мизерная квартплата уходит на корм ему же, а эта радовалась своей прекрасной выдумке, как и потом ликовала по поводу его успехов. Так же вот ясно и теперь она радуется.

Такие-то контакты очень крепки и многовечны, они вне кладбища, вне времени, вне наших бед, побед, успеха и суеты, вне одиночества. Их, ангелов, у нас за жизнь случается немного. Но их внимание над нами чувствуется часто!

Да, кстати говоря, а солнце ежедневно целовать совсем не вредно и во многих случаях даже очень полезно!

Вынос

Обветшалый подъезд брежневской пятиэтажки прощается с первыми новоселами.

Обкуренные санитары несут на стуле запоздалую старуху. Равнодушные реперы, покуривая, наблюдают вынос тела в тонированное окно облупленной «девятки», распухающей изнутри басами и ритмами нового века. Одутловатая врачиха в застиранном халате средних лет (и у нее, и у халата — средние годы), докуривает и запихивается в новехонький реанимобиль. Перспективные детсадовцы, неуправляемым косяком акульих мальков срываются из песочницы, и бегут, запинаясь, поедать новое зрелище. За ними несутся грузные мамочки, стараясь пресечь наблюдение, оградить от вредных впечатлений. Подходит крепко спаянная группа иностранных специалистов в сфере сантехники и дворовой уборки. Им интересно, у них на родине такое происходит не так. Подтягиваются утренние выпивохи, мастера замусорить дворовые территории. Им тоже хочется позырить.

Вынос тела — вынос мозга.

В чистейшем небе, над проводами и антеннами, блестит авиалайнер, оставляя на синем фоне белый облачный след. А в самолете, наверное, летит престарелая дочь старухи. Черкает записки, мызгает заметки, мнет бумажки, готовится к выступлению на конференции. Она еще не знает. Ей пока не до дум об отеческих пятиэтажках. Потом приедет, на поезде.

Какая-то невидимая форточка громко транслирует на весь двор дискотеку восьмидесятых. Как редко эти песни звучали в первые годы жизни дома! Классический школьный дуэт (ну, просто Роман и Юлька из фильма) ускоряет шаг, практически бежит от тягостной картины. Пока нет места этим зрелищам в их жизни. Приземистый дед поливает шлангом с балкона приподъездные деревья. Ему не до выноса, не хочет он думать об этом. Карликовая тетушка, надрываясь, волочет гигантские вязанки обоев. Ей тоже не до этого.

И мне не до того! Включаю телек и зашториваю окна. Но в эфире — фестиваль прекрасного кино восьмидесятых. Отвлечься не выходит. По всем каналам мелькают лица и глаза редчайших в свое время артистов и образов. Ну, просто половина телетрафика — то самое кино. Его достали со всех полок, вынули из всех хранилищ. Теперь вот достают им нас.

А неплоха была эпоха у старухи! Жаль, быстро миновала. Да и зачем, вообще, эпохам миновать? Чем наша лучше? Нам бы лет пятьсот прожить в одной эпохе.

Каникулы!

Отвечая на вопрос «Что станете поделывать на каникулах?» мои знакомые студенты-первокурсники сначала растягивают губки в нитку, потом сладко вздыхают, мечтательно закатывают глазки в потолок и говорят: «Деградировать».

ВИЗ и НИЗ

Трое повстречались впервые.

Забавно это всё у жизни выдумано — три кавалера одной дамы прекрасно знали друг о друге много лет, а вот живьем сошлись только сейчас. Случается же такое!

Три серьезные дядьки старались не смотреть в глаза друг другу, понимая, как нелепо выглядит их трио. Тоже мне, три богатыря любви: толстый, тонкий и, конечно же, дурак. Смешно. Скорее да, смешно. Комическая мелодрама реальности, только то.

Непреодолимым поводом для их странной встречи послужило событие нешуточное, но, как водится, простое, неожиданное, грустное. Скорая помощь нашего города славится виртуозными каверзами, связанными с выносом больного из жилища до автомобиля. «Мы не грузчики, мы доктора, несите сами!» — обычно заявляют одуревшим родственникам мастера спасения, и равнодушно ждут, добавив тем еще одну проблему.

Света долго не думала, проблему решила быстро, позвонив всем своим воздыхателям, живущим рядышком, на ВИЗе. Не до мелодрам ей было в тот момент, надо было срочно вынести маму на мягких носилках с четвертого этажа без лифта. Эти все оказались дома, сразу сорвались, приехали.

«Вынести маму» — звучит кошмарно, но парни справились великолепно, и одеяло придержали, и на углы, пока несли, смотрели, и вовремя Дурака урезонили, предлагающего развернуть носилки вперед ногами. Потом все трое прыгнули в машину Толстого, и поехали за скорой на Химмаш через весь город по всем пробкам. Вот зачем поехали? Непонятно, смысла-то в их помощи уже не было никакого.

Мало кто из нынешних жителей Бурга знает, что Химмаш — это бывший НИЗ. О знаменитом ВИЗе все прекрасно помнят, он в географии города прижился, а вот Нижне-Исетский Завод помнят немногие. Однако если разобраться, тут всё проще простого. Рождался город из заводов. У города одна река — Исеть, в свое время очень славную металлургическую историю провернувшая. В ее верховьях находится ВИЗ, а в низовьях — НИЗ.

Тонкий всю эту историческую белиберду зачем-то рассказал попутчикам, прекрасно понимая, даже чувствуя, как вежливые слушатели сразу забывают каждую новую фразу.

Уже не первый день над городом, вместо неба, висела застиранная до дыр серая простыня. Больница находилась в странном пространстве, немыслимым образом сочетающем гармонию соснового леса, корявости гигантских производственных площадей, унылую степь пустырей и относительный уют пятиэтажек городской окраины. У приемного покоя стояла пустая скорая, водитель, покуривая, возился с колесом.

— Зачем вы приехали? Езжайте, не надо уже! — крикнула Светка им из окна.

Обратно ехали в молчании, никто даже не спрашивал, куда едет. Сомнений никаких, каждый явно вспоминал, как настойчиво когда-то требовал предъявить ему соперника, как твердо собирался разобраться, драться, биться. Теперь воевать никому не хотелось.

В лобовое стекло ветер ляпнул увесистую горсть мокрого снега.

— Ух, ты! Первый дождик, что ли? — тихо спросил Тонкий.

— Да, это дождь. Пока со снегом, — ответил Толстый из-за руля.

— Весна в Москве всегда хорошая. Там у них такой дряни не бывает, — отозвался Дурак.

— Вы меня, ребята, пожалуйста, где-нибудь вот здесь вот, на развязке выпустите, — попросился Тонкий, — я отсюда уже сам доеду. Всего вам доброго! Удач!

— О! Я тоже выйду. До свидания! — сказал Дурак, отстегивая ремень.

Тем не менее, прежде чем расстаться навсегда, всего-то через полчаса они опять повстречались. И ведь зачем-то это было нужно жизни.

Оставив машину на парковке у ВИЗовской проходной, Толстый двинулся по площади к автомагазину, прилепившемуся сбоку от ДК, и тут же увидел Тонкого, идущего от трамвайного кольца, а потом, почти сразу, Дурака, выходящего из автобуса. Чтобы миновать ненужную встречу первому пришлось почти бежать до магазина, второму повернуть к тяжелым дверям Дворца культуры, ну, а третьему просто сесть в следующий автобус с тем же номером.

С тех пор эти трое не виделись.

Записка для памяти

Платон мне — друг, а истина — подруга!

Записка для памяти

Однажды подумал: а стоит ли мыслить?..

А где это?

Погуляем-ка.

Екатеринбург, это где? Да где-то на границе Европы и Азии, это там, где расстреляли последнего императора, где появился и учился первый президент России! Это там, где малахитовая шкатулка и хозяйка Медной горы, где один из первых русских монетных дворов и первая промышленная мощь, первая подвальная драматургия и рок-музыка… Это то место в центре родины, куда во времена войны эвакуировали Эрмитаж и откуда звучал голос Левитана. Опорный край державы.

Вроде бы есть чем похвалиться, однако по большому счету, похвастаться особенно-то нечем. Разве что Бажовым. Какую замечательную мифологию он создал, всего-то навсего внимательно смотря по сторонам, чутко прислушиваясь к сплетням и преданиям этих мест! Не знаю, знал ли он хоть что-то о Ширигском идоле, но умудрился написать настолько совершенные тексты, что издаются они по сей день. Волшебный автор, нечего сказать. Русский Гомер. Бажовские мифы, сказания, сказы одинаково понятны, что в Аддис-Абебе, что в Улан-Удэ. Обычный гений, ничего необычного. Вот и пойдем, посмотрим, как он жил, Павел Петрович, а по дороге разберемся в городских чертах разных эпох.

Минуя домино пятиэтажек и сеть советских двориков, зарастающих истинным лесом из тополей, берез, сосен, лиственниц и кедров, черемух и рябин, чьи кроны уже давным-давно переросли уровень крыш, выскакиваем на улицу Белинского. По меркам старого Екатеринбурга, мы пока за чертой города. Видите, слева притихла Школа глухонемых на узкой улице Циолковского, а по диагонали от нее, уже на Белинского, стоит крепкая кирпичная пятиэтажка, ничем, казалось бы, не примечательная. Это — дом Крапивина. Литературные артефакты здесь разбросаны на каждом шагу! Знайте, именно в нем, на втором этаже, в восьмидесятые годы жил еще один, не менее знаменитый уральский писатель, Владислав Петрович Крапивин. Вот именно здесь рождались его поразительные, удивительно романтические, драматичные, и не особенно-то детские повести.

Прах атеиста

— Не хочу я лежать в холодной могиле после смерти, и не буду!

— Ой, да ладно тебе. Будто кто-то после смерти станет тебя спрашивать, где тебе лежать?

— Станут обязательно! Я специально в завещании написал, чтобы сразу кремировали.

— И что такого? Сразу сожгут и в могилку зароют, в ту самую, холодную, противную, где ты не хочешь лежать…

— Нет! Я же свой прах завещал рассеять в водопаде на Плотинке. Не буду я валяться в бездушной могиле на бездарном нашем кладбище! Умру вот — приходи ко мне, к водопаду, улыбнись, поговори, вспомни…

Прах его, действительно, развеяли именно так, как он и завещал, в том самом месте. Однако родные и близкие (сестры, дочь, жена, родители, друзья), ничуть не смутившись, отсыпали себе немного посмертного пепла в маленькие спичечные коробки, и потом прихоронили туда, где, по их мнению, этому быть до́лжно.

Теперь у парня по стране есть пять могил, как минимум. И это — не считая водопада!

Колесо обозрения

— Знаешь, как он тебя назвал?

— Как?

— Новый папа! — глухо рассмеялась коренастая женщина, прикрыв улыбку кожаной сумкой с потертым, аккуратно заштопанным уголком.

Из сумки торчали игрушки, бутылка сладкой газировки, лопатка и зонтик, свисал капюшон детской курточки, виднелся помпон вязаной шапки. А над всем этим типичным родительским набором самого необходимого для воскресной прогулки в парке с ребенком сияли счастливые глаза. Их даже нисколько не портила излишне яркая подводка, черная тушь на светлых ресницах и синие тени. Глаза эти тоже смеялись безмятежно и искренне.

Коренастый мужчина в новом и явно неудобном костюме, сморщив губы улыбкой, присел на корточки над большеголовым малышом. Ребенок выпучил и без того огромные, совершенно мультяшные глаза с белесыми ресницами, разглядывая коричневые лацканы, блестящий золотом значок, ворот клетчатой рубашки, золотой колпачок авторучки, прицепленный к наружному карману, узел синего галстука и крепкую красную шею. Так близко он увидел их впервые, как и огромные ладони, взявшие его за плечи.

— Так, слушай, — глухо откашлялся мужчина. — Какой я тебе новый папа? Я твой просто папа! Скоро вместе будем жить. Все вместе, ты и я, и мама. Понял, Лёнчик?

— Я Алеша.

— Какая разница? Ты меня понял? Кто я для тебя?

Мальчик абсолютно не разобрался, на какой из вопросов надо ответить, но на всякий случай согласился:

— Да.

— Что да? Кто я тебе?

— Папа? — осторожно предположил мальчуган.

— Папа, да. Соображай, друг дорогой, и не тупи.

— Пить будете? — присаживаясь рядом, спросила мама. Положив сумку, игриво вынула большую пластиковую бутылку, выдала им в руки, прильнула всею собой к коричневой мужской спине, уцепившись руками за широкие плечи. Она дурачилась, ей нравилось резко выглядывать то из-за одного, то из-за другого плеча, показывая сыну язык. Детеныш хихикал, такая игра ему тоже нравилась, он раскачивался, пытаясь угадать, откуда вновь появится мамино лицо.

Над ними, хрустя и скрипя, медленно вращалась громадина старого колеса обозрения. Ветхое оно у нас, это колесо, ржавое, скрип от него на весь парк. Честно-то говоря, боязно влезать на такое вот, действительно чёртово колесо, дай бог ему здоровья, готовое не сегодня, так завтра сорваться с прогнивших опор, эффектно скатиться под горку, и с грохотом плюхнуться в обмелевшую речку у парковой набережной. Скрежет от его вращения беспокоил то ли тихим воем, то ли стоном некого крупного животного, завершающего свою жизнь. Сомнений никаких, скоро эта жизнь закончится наверняка, колесо стоит в парке Маяковского годов с семидесятых прошлого века. Все, решающие прокатиться, тревожатся, конечно, а вдруг как раз в момент их близкого знакомства с этим чудищем, как раз в момент их отрыва от земли издохнет наше механическое существо и рухнет вместе с ними? Все трусят, не без этого, однако не уходят. Как говорится, все пищат да лезут. В кассу вон целая очередь выстроилась.

— Не сдам я вам! Идите, меняйте… — выстрелил острый голос из недр кассовой норы, как из амбразуры.

— Вы обязаны сдать сдачу! — гневливо просипел в ответ мальчишкин папа, наклонившись к окошку, будто к микрофону. Он не принял возражений, насупился уже, раздражался, но держался. Билеты были у него в руках, мальчик ежился и жался к маме, а на блюдце кассы сквознячком трепыхалась новенькая купюра самого крупного номинала.

— Ну, хорошо, я сдам. Только разменяю сначала, — неожиданно мирно прокричала кассирша, — подождите чуток.

Купюра исчезла, окошко закрылось, маленькая бытовая война не состоялась.

Двое почти взрослых школьников из очереди тут же заняли вынужденную паузу увлекательной игрой в войнушку, не хотелось им стоять спокойно. Эти лоботрясы срывали оранжевые гроздья переспелого кизила с кустов, окружающих кассовую будку, быстро съедали вяленую мякоть, обсасывали косточки до белизны, от кислоты комично-драматично корчили друг другу кислые рожи, и метко стреляли косточкой из влажных пальцев прямо в рожу противнику, стараясь увернуться от ответных выстрелов. Прямое попадание рождало громкий хохот, причем, не только у дурашливых бойцов, затеявших потешную перестрелку, но и у очереди.

— Так, блин, живой уголок имени Дурова, может, уже пропустите меня? — кричала вернувшаяся кассирша, норовя проскочить к своей двери за кустами, и тоже смеялась.

По дороге она сунула сдачу в руки мужика с билетами, почти уже исчезла в будке, но тут в ее затылок, последним залпом той комической войны, прилетела кизиловая косточка. Парни вытянулись по стойке смирно. Кассирша развернулась, медленно прошлась перед ними, будто низкий генерал перед строем долговязых новобранцев, неспешно изучая очень серьезные лица с очень смеющимися глазами, покрутила у каждого перед носом маленьким кулачком, возвратилась к двери и уже оттуда крикнула:

— Я вот вам стрельну! Мало не покажется!

Вновь открылось окошко, очередь резво двинулась и скоро начала исчезать. Притормозилось движение, когда подошел черед двух лоботрясов, они положили на блюдце необходимую сумму, а вместо билетов увидели маленькую фигу из кассового окна. Народ, естественно, смеялся. Чем завершилась новая стадия комичной войнушки, Алеша, мама и новый папа не узнали, поскольку они уже подошли к новой очереди, на посадку.

Рассаживал суетливый дедок в мешковатом комбинезоне. Он отрывал корешки билетов, на ходу вталкивал пассажиров аттракциона в проплывающую люльку с четырьмя металлическими креслицами, тыкал пальцем в цепочки и крючки на ручках сидений, объясняя, что это страховка, пересчитывал по головам, чесал бороду под подбородком, и бежал к сетчатой калитке за следующей группой. Пропуская Алешу с мамой, дед поторопился, сначала прижал сумку калиткой, помяв пластиковую бутылку и зонтик, потом резко выдернул и впихнул в руки растерянной женщины.

— Я чота не понял, — гневно ругнулся мужчина, — ты чо это, отец? Глаза разуй!

Видно, не отпустило его предыдущее раздражение, теперь вот и выплеснулось.

— Простите, — невозмутимо извинился дед.

— Ладно, езжайте, я жду.

Поднимаясь, люлька дребезжала и немного раскачивалась, под ней завывали моторы, с каждой секундой этот электрическо-металлический гул становился слабее, он оставался где-то внизу. Алеша и мама плавно взмывали над городом. Мальчик вцепился в холодные поручни, смотрел только прямо перед собой, сбивчиво дышал и трясся. Мама говорила ему что-то ласковое, показывала какие-то дома на горизонте, объясняя, что вот там, среди них, находится их дом. Мальчишка взглянул в сторону маминых жестов, посмотрел ей в лицо, всхлипнул, опустил глаза в пол. Мальчик плакал.

— Ну, что ты хнычешь, Лёшик? Прямо, как лялька. Ты ведь уже большой.

— Ботиночки, — чуть слышно прошептал ребенок.

— Что?

— Ботиночки, — каким-то ужасающим шепотом выдохнул мальчик.

— Ничего не понимаю, что за ботиночки? — спросила мама и пересела ближе.

— Ботиночки… на глазки… — уже не шептал, а кричал сквозь рыдания маленький человек. Лицо его искажал вовсе не страх, а отчаянное недоумение. Он совсем не боялся высоты, он испытывал настоящее горе от потрясающего впечатления, только что случившегося там, на земле. И мама все поняла, усадила к себе на колени, прижала к груди.

— Господи… Как же ты жить-то будешь?.. Неженка… Ляля… — тихо шептала она прямо в его макушку. — Ты его не бойся, он просто так сказал. Это просто слова. Это люди просто так говорят: «разуй глаза». Это люди ругаются так. Надо же… Ботиночки на глазки…

На самом верху Алеша успокоился и заснул, а мама, пока он не видел, немного поплакала, не особенно осознавая причину своих слез, скорее чувствуя ее.

Все радости уходящего дня, все эти милые проявления элементарной, такой редкой для нее беззаботности, пропали. Уже не радовало наличие денег на мороженое и на «домой доехать», не веселили качели-лодочки, когда на крайней точке раскачивания щекочет в животе, не забавляли американские (которые русские) горки, когда ты вдруг не понимаешь, где верх, где низ на этом свете. Не очень-то огорчило, но быстро наскучило такое желанное в детстве путешествие на ДЖД (детской железной дороге). Они долго покупали билеты, ждали отправления, медленно тащились в игрушечном вагоне по узкоколейке с остановками на крохотных станциях, пока не приехали туда, откуда выехали.

Сынок быстро забыл все свои страхи, весело играл с новым папой в кизиловую войну, набираясь новых впечатлений. А вот она никак не могла рассмеяться, не могла совладать с испорченным настроением, не могла просто выдохнуть, чтобы раз и навсегда забыть эту глупую фразу: «ботиночки на глазки».

Заблуждение

Наши настырные глупые бабушки опять прикармливают крыс и мышей, великодушно швыряя с высоких балконов к основанию старого панельного дома хорошие куски слегка подсохшего нарезного батона, думая, при этом, что кормят птиц.

Останки перестройки

Катерина. Так называется коммерческий магазин на улице имени никому уже неизвестного революционера Бебеля, прямо над странным памятником хорошо знакомого горожанам Человека-невидимки. Пожалуй, один из самых первых «комков» в советском Свердловске. Магазина давно нет, а вывеска осталась. Жива-живёхонька!

Те времена давным-давно издохли, а металлическая вывеска живет, висит себе, истертая ветрами, временами, мокрыми снегами и дождями отшлифованная, заржавленная очень, но упрямая и крепкая. Наверное, как Катя, в чью честь был назван магазинчик.

Занятно бы узнать, а Катерина помнит ли о своем магазине, ежели жива, и чем она теперь живет?

Книжный мир Шарташского рынка

Вынос книг из наших домов продолжается уж третье десятилетие. Упрямым потопом течет по городским пространствам период ликвидации личных библиотечных коллекций. Пачки никчемных книг народ иногда подбрасывает на крыльцо соседней библиотеки, как нежелательных детей к дверям роддома.

Уральские бабки активно распродают на Шарташском рынке когда-то страстно собираемые домашние библиотеки. Движется прогресс, ага! Прогрессирует постыдная черта новейшей эпохи коммуникативного развития — книжный исход из жилищ.

Сбываются книжонки по дешевке, что фолианты, что брошюры. Почти все книги в отличном состоянии, а старческие руки, выкладывающие их на зыбкую картонную коробку, — нет.

Не меньше сотни этих драматичных сцен и мелких сценок, или по терминологии предельно прогрессивного, весьма у нас популярного, чрезвычайно современного искусства, уже привычный глазу, всесезонный уличный флешмоб последних лет — бабушки плюс книжки — вижу ежедневно не только на рыночной площади, но и на каждом городском углу, на всех перекрестках центра Екатеринбурга.

Старухи эти здорово походят на свои книжные обложки и корешки. Такие же выцветшие, неликвидные, мало кому интересные, крепкие, но нечитанные. И те, и другие — в пигментных пятнах.

Одна минута чистоты

— Ну вот… пришел марток! Только намоешь пол, одна минута чистоты — и сразу же покупатель заходит! — сказала не мне, а кому-то в глубине новейшего оранжевого ведра, куда-то прямо в сетчатый цилиндр для отжима новехонькой оранжевой швабры довольно молодая, даже очень юная и милая, в отличие от прозвучавших престарелых слов, продавщица винного магазина.

И элегантно стерла пот со лба, и ловко отодвинула ногой ведро. И улыбнулась уже мне, будто приглашая: «Вы проходите, ничего…»

А дальше мы с ней только беззаботно улыбались, выбирая мне «Кагор», выясняя «какой почём», детально разбирая, где там винный материал, где порошковое вино, а где винный напиток, и где какие кроются ферменты, сахара и градусы.

Влажный керамогранитный пол был затоптан моими весенними отпечатками по всем отделам. Эх, перемывать ей это всё потом пришлось!

Я подарил ей свою фирменную авторучку, ничего о себе не рассказывая. Опять поулыбался во весь рот по поводу дурацкой дисконтной карты, погоды и ассортимента. В общем, все дела переделал, пора было уходить.

Я и ушел. Несмотря на весну, социальный дуэт «продавец-покупатель» всесилен.

На краю длинной улицы оглянулся. Она стояла в дверях своего бестолкового магазина с моей авторучкой в руках, трогательная, растерянная, прекрасная, и хлопала огромными (даже издалека) глазами… Мы помахали друг дружке, будто попрощались.

Да, жизнь сильнее весны…

А вот простились ли мы? Минута чистоты — событие редкое, оно незабываемо. Во всяком случае, на душе у меня в ближайшие дни будет пусть и пусто, но чисто, уверен!

Майский сад

В Екатеринбурге разом зацвели черемуха, сирень и яблоня.

Эти вечные три сестры обрадовали глаз прям чуть ли не в один день. Сегодня. К чему бы это? Что в природе происходит? Говорят, к «малиновому лету». И зачем мне этакое знание и наблюдение? Ботаник, тоже мне…

Вот, лишь бы повесть не писать… Ни дня без строчки, да. Навалял о ерунде абзац — иди теперь, ешь кашу, кофе трескай с чистой совестью, предполагай, какую бы шикарную главу в произведение мог бы соорудить. А фото-то в соцсетку к такому ерундовому абзацу я не сделал и не сделаю уже, ленюсь…

За этими вот буковками и словами сами разглядите свежий, неожиданный, непродолжительный и совершенно гениальный майский сад в серых пространствах многовечного Бурга.

Блаженный

Не, не юродивый он, похоже… Другой. О чём он думает и что он делает уже второй десяток лет, пока его встречаю ежедневно?

В любое время года и в любую погоду, даже самую ненастную, природа с удовольствием треплет обширную паклю белоснежно-лунёвых косм и бороды, то промачивая, то припорашивая снегом, то пропекая.

Головной убор не предусматривается. Этот наш православный всепогодный, так сказать демисезонный Дед Мороз безостановочно молится-крестится, часто забывая выставлять рядом с картонкой, на которой иконки лежат, майонезное ведёрко для милостыни. Крестится размашисто и быстро, будто бы мух отгоняет. На нас, замороченных и суетливых прохожих самого центра города, вечно снующих от Консерватории до метро и обратно, не смотрит, даже не взглядывает. В Москве бы он наверняка сидел где-нибудь на Васильевском спуске или у храма Христа-Спасителя, ну, ежели бы жил где-нибудь рядом.

Его глаза увидел лишь единожды за эти годы, когда он, перестав молиться, жарко заговорил по мобильному телефону. Ничего непредсказуемого! Глаза белёсые, как борода, не видящие окружающих, да и не желающие видеть. Глаза, повёрнутые зрачками внутрь.

То, что он усердно молится все десять лет — понятно. А вот, о чём? Желает тысячам людей, идущим мимо, светлой гармонии и веры, или проклинает нас, несущих суету? Этого уже не распознать…

Во всяком случае, если вдруг случится сыграть блаженного (Василия Блаженного, к примеру), стану играть вот этого, нашего… Он убедителен.

Записка для памяти

Недавно повстречался со слепым курьером… сорок пять лет парню. Белая трость, очки, жёлтый курьерский короб, всё как положено.

Пока сопровождал его до метро, обходя лужи, общнулись… Удивительно! Я непременно и подробно напишу об этом… Кое-что досочиню, конечно же… Необходимо написать!

Четвертая загородная

Погуляем-ка.

Вот мы на перекрестке Щорса-Белинского. Взгляните направо. Видите заросший соснами холм в конце улицы? Там располагается парк Маяковского, куда мы пока не пойдем. На его месте когда-то, до революции, были загородные купеческие дачи. Нынешняя улица имени красного командира Щорса тогда называлась Четвертая загородная. Вот мы ее и переходим.

Заметить несложно, мы движемся в горку, хотя многоэтажки неузнаваемо преобразили исторический ландшафт, и пожарная каланча, к которой мы подошли, выглядит теперь низенькой и ущербной. А ведь когда-то, лет каких-то сто назад, с нее открывался живописный вид на одноэтажный город и окрестности. Город тогда был плоским, деревянным и часто горел. Печное отопление, понимаете ли, зимой дымы из труб действительно коптили небо. Кроме бажовского, из тех времен сегодня тут и не осталось ни одного мещанского или крестьянского дома с огородами, садами, ледниками, печами и колодцами, птичьими и скотными дворами, поленницами дров и длинными сараями за деревянными заборами. Погорели, сгнили, развалились. Ныне здесь, вроде бы, центр, но атмосферка городской окраины, ощущения «четвертой загородной» никуда не исчезли.

Ура!

Удивительно. Смуглые дети во дворе дико развопились-распищались на непонятном восточном языке. Темные родители тут же их одернули, утихомирили, рассказали, как положено себя вести. И эти сразу начали дико блажить типа по-русски! Вот тем же самым ультразвуковым выплеском чувств от восторга жизни.

На ломанном корявом русском они орали не только чистое «Ура» по поводу и без повода, по нашим дворовым фасадным застенкам заметалось вдруг звонкое: «Уря», «Урья», «Урия», «Урайя», «Ай, ура», «Ай, Алла», «Ай, юра»…

Коренные жители застенков не возражали.

Игрушонок

Пока его веселую фамилию всю весну напролет очень серьезно склоняли на всех родительских собраниях и школьных педсоветах, Серёга Поташонок тоже серьезно размышлял о случившемся этой весной.

Вот ведь навыдумывал и понаделал дел! Рассорил всех взрослых, все головы им заморочил. А, в общем-то, хорошая получилась у него весенняя эпопея, поначалу страшно секретная и приключенческая, потом скандальная, тревожная, нервозная, а ближе к лету — забавная, душевная и славная. Все взрослые потом на том и согласились.

— Рыжий ушастик у них тут самый грустный, ноги у него разные и глаза… пойдем, покажу, — изумленно шептала Эва, увлекая за собой в самый дальний отдел строительного гипермаркета. Она была здесь впервые, и увиденное не просто удивляло, оно искренне печалило и даже ошеломляло немного.

— Нет, мыши тоже несчастные, — пробовал возражать Эрик.

— Нет, ушастик всех несчастнее, потому что смешной!

— Да, смешной. Он на тебя, Серёга, походит, только уши мятые.

— Ну и что? А у меня по утрам тоже все уши мятые и в трубочку сворачиваются, я же на них сплю! На одном лежу, а другим накрываюсь, — дурачился Поташонок, изображая свой особенный процесс сна под дружный хохот довольных друзей.

— Давайте, его Серькой назовем, — предложила Люба.

— Серька! Ага! Рыжий-серый-конопатый! Рыжий-серый-конопатый! — радостно взлетело под потолок гигантского магазина-склада и быстро отразилось озорное эхо сразу несколько высоких ребяческих голосов.

Вот с этого ушастого, корявого, смешного Серьки всё и началось. У их нового плюшевого товарища, нарисованного пятилетним шведским художником (была такая серия мягких игрушек, отшитая по детским рисункам), кое-какое, видимо, имелось портретное сходство с Серёжей. Такой же большеротый, большеглазый, лопоухий.

Дома Сергея Сергеевича Поташонка, нормального ученика очень престижной гимназии в самом-самом центре города, ни Сергеем, ни Серёжей обычно не называли. Разве что, когда изредка сильно ругали за какое-нибудь редкое неповиновение или глупые хитрости.

Серька, Серко, Скриншот, Серя, Сирин, Сирожа, Серый, Сепаратор — только как-то так и звали юные родители своего родного, не слишком прилежного ученичка пятого класса. Это потому, что веселые ему родители достались, добрые и остроумные. И фамилия досталась веселая. А ещё в кругу семьи звали мальчика Серсо, Сержант, Сергун, Суфле, да много там прикольных имен ему ежедневно выдумывали. На что мальчишка лишь довольно хмыкал, прекрасно зная, что все эти словесные выкрутасы происходят от большой любви.

Серёжей или Серёгой именовали человека только друзья, они же одноклассники, поскольку других друзей в жизни пока не образовалось. Сергей Сергеичем, Сергеем или просто Поташонком называла лишь Анна Ивановна, очень строгая и от этого страшно нервная завуч гимназии и классный руководитель. В ее устах смешная фамилия звучала совсем не смешно. Ой, как жестка и требовательна была к ним классическая учительница Анна Ивановна. Да, кучу неоправданно суровых строгостей, как и этого ее славного имени из любой нашей школьной действительности никакие перемены времен никогда не сотрут!

Вообще-то, пять лет назад ничего не соображающий Сергунька поступил учиться в совершенно заурядную школу рядом с домом в обычный первый класс к совершенно обыкновенной, приветливой и тихой «АннеВанне». Но за это время бледную школку косметически отремонтировали, сразу переделали в яркую, популярную и модную гимназию, подновили интерьеры и фасады, поставили охрану и турникеты, а поначалу перепуганную Анну Ивановну быстро сделали солидным завучем. Ей потом такая необычная и быстрая метаморфоза очень даже понравилось.

С тех самых времен в школе и зависла вечная атмосфера ремонта, строгого пропускного режима и легкого трепета, состоящая из командных и резких учительских выкриков, таких же резких запахов ацетона и растворителя, безусловного выдворения с территории любых родителей без документов, частых внеплановых проверок бейджиков и сменки учеников, ароматов древесной пыли, акриловой краски и то ли пластика, то ли полиэтилена, сколько бы ни проветривали.

Так вот… Первую свою игрушку, спасенную из тюрьмы магазина, группа заговорщиков стала звать Серькой. Ироничный и великодушный Сергун ничуть не возражал и даже радовался, он же был автором идеи.

Конечно же, это был Серька, кто же он ещё? Ковровые уши, кривые ножонки разной длины, перекошенные глазки и три коротких канатика вместо прически. Смешной какой! Урод уродом, а ведь славный игрушонок был, рыжий, улыбчивый и любимый. Честно говоря, никаким он рыжим не был даже близко, а совсем даже коричневым, что ли, или каким-то светло-шоколадным, но малолетний коллектив как обозвал его рыжим-серым-конопатым, так и называл всё время.

В отвратительных, нечеловеческих условиях у нас гипермаркеты мягкие игрушки содержат! В какие-то гигантские клетчатые короба из тюремных прутьев наваливают их сотнями. Плюшевые улыбки примятых друг другом игрушек — милы, но игрушечного страдания и одиночества не скрывают. Ой, как же им там неуютно и тесно, как нужны им перемены к лучшему: свой дом, друзья, семья, приятели, своя нора, свое убежище.

Новое дело быстро захватило и увлекло по-настоящему, не то что вялые лазалки и тупые прыгалки до вечера в хорошо охраняемом школьном дворе. Это было самое настоящее тайное общество! Они его назвали «СС», в смысле — служба спасения. Чего непонятного? Некрасивым игрушкам в магазине живется плохо, надо их срочно спасти, необходимо их купить как можно скорее и больше. И не только мам и пап уговорить забрать домой самых несчастных и смешных, но потом и на обедах сэкономить, на каких-нибудь скучных экскурсиях и на других карманных деньгах, и снова, сбежав ненадолго с продлёнки, выкупить из рабства нескольких «игрушечных заключенных».

Сначала получалось. Подкладывали или подбрасывали спасенных на веранды ближайших детских садов, пока не увидели свои игрушки в мусорных контейнерах у садиков. Спасли их и оттуда. Как смогли, осмыслили логику взрослых, и стали оставлять большой глянцево-черный полиэтиленовый пакет с игрушками на входе детского приюта, обнаруженного Сержантом прямо в их районе, буквально в двух кварталах от школы (пять минут пешком), куда жители соседних домов часто приносили книги. Там игрушки забирали всегда, там дети с этими игрушками постоянно появлялись на прогулках (они все это видели прекрасно)…

— Нет смысла запираться, Поташонок, я всё знаю! — грозно отчеканила АннаВанна, так резко, что у некоторых слушателей заложило уши и стекла в окнах класса завибрировали. — Сейчас и здесь, в присутствии родителей, ты должен откровенно рассказать, зачем собираешь с одноклассников деньги, и признаться, куда их деваешь! Твои ужасные записочки я позже предъявлю, там и по ним есть серьезные вопросы и к тебе, и к родителям!

Звуки перекатисто, отрывисто и гулко метались по классу, наверное от пустоты. Папа иногда морщился и чесал правое ухо, а Серик во все глаза таращился на ругающую их завучиху, не вникая в смысл слов, а прислушиваясь к необычному стеклянному эху после каждого выкрика.

— Ну, что? Будем в молчанку играть?

— Вот это да! Вот это вопли! Круто! — глядя куда-то в парту мирно высказалась мама Саша, тихо усмехаясь. Подойдя ближе к учительскому столу, она оглянулась, и вновь рассмеялась.

— Александра Германовна, что смешного? Я что-то забавное говорю? — недовольно спросила не на шутку разгневанная учительница.

— Вы уж извините, Анна Ивановна, просто никогда в жизни своих мужиков такими пришибленными не видела: уши и хвосты прижали, скукожились и съежились, как перед экзекуцией. Вы их, случайно, палками тут не бьете? И расскажите Вы мне, пожалуйста, они оба напортачили или только мелкий?

— Знаете что… Вам тоже стоит потревожиться! О вашем сыне разговор! И стоит серьезно задуматься, а не хихикать неуместно! И на собрания надо ходить, не отговариваясь командировками! Мы ваше дело уже месяц разбираем!

— Если дело, значит — суд. Я требую адвоката! У меня есть право на один звонок!

— Так! Прекратите ёрничать немедленно! Всё очень серьезно! Директору спасибо скажите, а то бы выводы давно уже стояли на комиссии по делам несовершеннолетних!

— Где бы выводы стояли?

— Так! Разговора не получится! Ждите директора! Всё! Завтра вызовем других родителей! — переполненным чайником со свистком бурлила едкими словами классная руководительница, еле-еле справляясь со своим кипящим гневом. — В таком тоне говорить отказываюсь! Всё! Вы легкомысленны как сын! Мы вас отчислим!

— Он что, так плохо учится?

— В том-то и дело, что хорошо!

— Так в чем же дело?

— В поведении! На крышу школы загорать полезли. Кто придумал? Пятый «Б»! Поташонок! Стройматериалы со стройки выносили. Опять Поташонок! А когда в театр ходили, они с антракта в церковь убежали! Снова Поташонок всех подбил!

Мама волновалась всё больше, при этом улыбалась ещё приветливее, ее голос становился тише и спокойнее. Серый хорошо знал ее характер, он уже не думал о себе и своих заветных тайнах, вдруг потерявших важность, помельчавших на фоне этих маминых переживаний. Примерно так же она вела себя, когда однажды дедушка Гера за что-то ее ругал, а потом они помирились, обнялись, и она горько расплакалась. Он был почти готов всё всем рассказать, только бы не плакала!

— Это же всё старые подвиги, — невнятно ответила мама, понуро усаживаясь за дальнюю парту — он уже за это получил.

— Действительно, Анна Ивановна, выводы по этим фактам давно сделаны и наказание было, — примирительно сказал отец. — Зачем нам эти мемуары? Не за этим же позвали? Что он натворил?

— Не за этим… Хорошо, я расскажу, а потом и с директором поговорим. Та же самая компания — Люба Леонова, Эрик Ковальский, Эвелина Зиверс и ваш Сергей — систематически сбегают с продлёнки! Я провела расследование, и факты, знаете ли, очень тревожные. Всех опросила — все молчат. Вы хоть понимаете, что они зачем-то деньги собирают? Необходимо срочно выявлять проблему, чтобы поздно не было! И ещё — вот этот кошмар!

Как виртуозный фокусник, неизвестно откуда их выхватив, будто материализовав из воздуха, довольная Анна Ивановна торжественно выложила на парту перед папкиным лицом два клочка бумаги. Это были серькины записки о распродаже в магазине.

— Сержант, блин, сдавайся! Собираете деньги? — внимательно прочтя и медленно качая головой, спросил отец.

— Да, — сдавленно ответил сын.

— Зачем?

— Нельзя говорить, это тайна. У нас тайное общество…

— Что? Что у вас?

— Тайное общество.

— Как называется?

— СС.

— Вы слышите? Что я вам говорила? Ужас какой-то, — ликующе кричала учительница, потирая руки и вглядываясь в помрачневшие лица родителей, — это же настоящий фашизм!

— Подождите, — остановил ее папа Серёжа, — сейчас разберемся. Серко, родной, а вот скажи-ка мне на милость, тебе «нацизм», «фашизм», «гестапо» — знакомые слова?

— Нет.

— А про войну тебе рассказывали?

— Да. Это на которой папу нашего деда Геры убили, да?

— Да, твоего прадеда, вообще-то. Как она называлась?

— Великая отечественная? Да?

— И с кем мы тогда воевали, помнишь?

— С немцами.

— А фашисты, по-твоему, кто?

— Не знаю.

— Как это «не знаю»? — саркастично расхохоталась АннаВанна. — Поташонок, слушай, прекрати лукавить немедленно! Чего непонятного? Дурачка он из себя строит! Не знаю… А вот это вот что? — завопила она, резво подскочив к доске и размашисто начертав белым мелом красивый знакомый знак из двух параллельных молний, тот, которым они и подписывали записки.

Будто проснувшись, Серя мгновенно и сильно расстроился, почти разрыдался. Его давил отчаянный стыд вовсе не от этого неприятного разбирательства, а от собственной бестолковости. Он вдруг прекрасно вспомнил, где видел этот знак. Оказывается, не сам он его выдумал, а заметил в кино про хорошего шпиона Штирлица, и только сейчас ясно понял, о какой войне там шла речь, и какое отношение та война имеет к его деду и прадеду.

— Что это? — спросила мама.

— СС, — ответил Серька, сглатывая слезы.

— Ты мне скажи, что эти буквы у вас означают, балбес!

— Служба спасения.

— Так, а вот с этого места подробнее…

Поведать всю затею от замысла до воплощения получилось легко, то ли потому, что позорные слезы быстро высохли, то ли от того, что мама Шура, сев рядом, одобрительно кивала на каждую фразу. Он даже опять рассказал, зачем раньше таскали со стройки тяжеленные упаковки с песком (в конце зимы надо было тайно от всех засыпать скользкие тропинки с ледянками на оживленных дорожках) и про то, как они, всем тайным обществом, часто ходили смотреть на трогательные детские игры сквозь решетчатый забор приюта, радовались и строили новые планы. Он по-прежнему не сомневался в необходимости службы спасения игрушек.

— Да уж… Эпопея! — улыбнулся папа. — Надо же такое сочинить! Голова! А дело хорошее, правильное дело, только название никуда не годится. Теперь ты это понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Серко.

— Я таким же вот образом уже многие годы эвакуирую хорошие, но самые некрасивые книги из магазинов, библиотек, с помоек и всяческих книгообменников да букроссингов. Книгам тоже необходимо убежище, постоянный родной дом. Если мы их не прочтем — детёныши прочтут или детёныши детёнышей. Главное, чтобы они были (детёныши, игрушки, книжки) в ежедневном бытовом пространстве наших жилищ. Они же дом делают домом! Правда же?

— Правда, — согласился Сирин.

— Игрушка, — плавно присоединилась к разговору мама, — это ерунда и бред, казалось бы. А ведь она живет в жизненных пространствах зачастую гораздо дольше людей. Как раз потому, что мы ее всегда спасаем и храним. Мне с домашней книжной полки каждый день улыбается сизый резиновый слон, которому я, едва-едва проросшими молочными зубами, очень любила грызть хвост. Ровно так же, сразу озорно и мудро, он улыбнется детям моих внуков. Он же — игрушка, он же вечен, как и книга! Они же долговечнее всех нас!

— Вот и верно, вот и надо их спасать! И тайны здесь не нужно никакой, — подхватил ее интонацию отец. — Чего скрывать-то? Верно?

— Верно, — улыбнулся Серый.

— А вы где игрушки храните, когда покупаете? Дома что-то только одного ушастого уродца помню. Ну, это кроме тебя, сын.

— В курилке, в пожарном ящике, там, на закрытой лестнице, где Анна Ивановна курит.

— Час от часу не легче! Сами хоть не курите?

— Нет.

— Вот и славно! Значит так… Хорошее название придумать надо этому проекту, и прямо всей школой можно будет игрушки спасать. Замечательное дело! Как думаете, Анна Ивановна?

— Не знаю, не знаю…

— А вот сейчас пойдем к директору, там и поговорим. Заодно об уровне преподавания истории и качестве патриотического воспитания в нашей школе и семье. Согласны? Какой-то в этом смысле у нас с вами позорный провал образовался, надо исправлять.

— Зачем уже к директору? Ведь разобрались во всем… Знаете, а ведь у меня дома один пупсик тоже с самого раннего детства живет, — ласково улыбнулась непривычно лиричная, отчего-то подобревшая учительница.

Рост

Страшновато смотреть на кучку смешливых, мешковатых и похмельных мужиков с кучей тяжелой техники ранним утром, буквально под окнами соседского дома, бравурно, матерщинно, с огоньком, раскапывающих газон, круто взламывающих тротуар и большую часть проезжей части.

Трубу они менять приехали. Спасайся, кто может!

Теперь их пару дней не обойти и не объехать. Вот, оказывается, почему четвертый день нет у нас в кране горячей воды. Как-то это выглядит очень по-прежневски, однако и по-нынешнему тоже.

Через три дня опять нагнали в эту нашу парализованную улицу множество техники и замечательно наглых мужиков, которые моментом восстановили газон и тротуар, куда положено втиснули новые бордюры да и улицу всю закатали в новехонький асфальт, чтобы два раза не вставать. Ай, молодцы! Слов нет!

Правда, воды горячей так и нет пока, но она же будет? Как нет-то?

Главное — они оставили на месте совершенно странную и никому не нужную невысокую ржавую трубу в газоне, которую я помню со времен моей начальной школы. Из трубы этим летом принялся расти не менее странный и наглый плющ. Нашел место, нахал!

И он ведь вырастет, уверен, спасибо наглым, как и он, веселым мужикам, обошедшим его с его дурацкой трубой всеми своими громкими, страшными экскаваторами и бульдозерами.

Молодцы какие!

Воровской инстинкт

Давно это было, то ли пару-другую недель назад, то ли десятилетий… Не крал ведь никогда по жизни, а тут вдруг очень захотел забрать себе чужое. Очень-очень.

В металлической ячейке районного гастронома, за содержимое которой торговая сеть никакой ответственности никогда не несет, как и написано на небольшом ламинированном плакатике над камерой хранения, лежал приятный сразу глазу и носу, такой яркий, ароматный и увесистый прозрачный пакет с имбирем, лимоном, чесноком и луком. Как же захотелось взять эту неожиданную карантинную радость к себе домой, пить чай с лимоном, готовить каши с чесноком. Имбирь и лук — туда же, в кашу напихать для крепкого здоровья. Впрочем, имбирь, насколько знаю, в каши редко кладут. Да я бы, если бы украл, быстро бы разобрался, куда принято класть ворованный имбирь и почему это он в период пандемии нового вируса стал так дорого стоить.

Эх, не взял я тот пакет, ребята! Честно отнес кассиру с надеждой, что рассеянный покупатель опомнится и скоро прибежит за своими покупками.

Чужое брать нехорошо, меня так мама научила. А потерянное — это чужое. Нельзя его себе забирать, хуже будет — так мне все детство айяйяйкали все мои прекрасные мамки и тетки. Вот и не беру. Вот и не взял, хотя весьма хотелось.

Купив хлеб и майонез, запереживал на кассе о судьбе несуразной юной кассирши, уложившей мою недавнюю ценную находку в явно собственную сумку на полу под кассовым прилавком. Она украла естественно, элегантно, ничуть не задумавшись об интеллигентских глупостях, украла, как дышала, как жила. Надеюсь, вы сообразили, что она — это не сумка и не касса, она — милая несчастная девушка-кассир.

Ох, как же испортит жизнь ей и ее семье этот халявный имбирь.

Бажов и мячик

Наконец-то наведался на могилку Бажова. Сколько недель собирался и лишь сегодня дорога удачно случилась. Обрадовался очень. Свечу в храме, как положено, поставил, потом посидел, повыдыхал, поблагодарил.

Прибрался там, как мог. Поубирал пластиковые стаканчики, упаковку от чипсов, две бутылки из-под вина «Sangria» да россыпь белых окурочных червяков от тонких дамских сигарет вокруг скамейки. Наверняка вчера тут сидела пара культурологических дам, от мужиков же таких следов не остаётся. И сидели они явно ночью, днем бы за собою прибрались наверное.

Да, славно у него, покойно и негрустно совершенно. Вот какие-то лоботрясы совсем-совсем не пожилого возраста, насколько я могу предположить, оставили у памятника озорной футбольный мячик, сияющий в закатных лучах гораздо ярче всех памятников. Вот интересно, а зачем на кладбище с мячом ходить, и что потом там с этим мячиком делать? Впрочем, у Бажова можно всё, в том числе и футбол в самых неожиданных вариантах.

Спасибо, дорогой Павел Петрович, за сказы и за новый фильм, да за недописанный, а в фильме-то очень даже законченный сказ!

Ну, и особенно — за этих вот рассеянных и легкомысленных футболистов!

Средний класс

Сам раззява. Спасительный блок сигарет среднего класса у меня украли в налоговой инспекции. Весь день таскал его в руках, пока как угорелый таскался по присутственным конторам, добывая нужные бумажки. Всего-то продаю три книжки в интернете, а впечатление такое, будто сразу газом, золотом и нефтью взялся торговать, никак не меньше.

Уже покорно высидел множество многочасовых очередей, полкило важных бумаг насобирал, не сразу, но зарегистрировался где положено. Предприниматель. Даже по среднему, оптимистичному прогнозу в первые годы предпринимателю корячатся одни затраты и убытки, прибылей не ожидается. Но приходится старательно соответствовать странному статусу «самозанятое лицо».

Звучит парадоксально. Лицо, взятое взаймы, то есть арендованное у самого себя — вот что слышится. Но раз уж взялся, надо сохранить это собственное статусное лицо и сделать всё самостоятельно. Вот и мастерю все документы сам. Прошил как надо, как предписано, суровой белой ниткой то, что надо: в нужном месте, точно так, как надо. Тоже смешное правило — все финансовые и прочие бизнес-документы у нас должны быть шиты белыми нитками. Во как!

Утром радостно закупился сигаретками на десять дней вперед, счастливчик. Надеялся, что прозорливо организовал себе стратегический запас кофе и табака в обеспечение небольшого периода творческого энтузиазма. Думал, хоть пару недель не буду о них думать. Напрасно радовался, зря надеялся. Стащили подчистую мои прозорливые резервы. Неожиданно вновь дожил до последней пачки. Никотиновое голодание на ближайшие дни теперь обеспечено. От кофеиновой блокады спас карман, большой пакет растворимого кофе в нем сохранился.

Сигареты увели, пока причесывался на входе у зеркала, красавец. Попятили, пока сосредоточенно наряжался в очки, умник. Меня обчистили, а я и не заметил сразу, я любовался очередью.

Вот же полотно! Вот это живопись!

Налоговая очередь многосюжетна, символична, красочна, прекрасна. Вот где документ эпохи, вот он, подлинник. Ставь камеру, снимай себе документальное кино о среднем классе. В очереди все ясны, как в бане. Особенно в предбаннике у кабинета для «ипэшников».

Немолодой мужик в новом костюме не просто обогнал, нагло всех «подрезал», суетливо занял очередь передо мной и замер, воровато похлопывая седеющими ресницами. Активный, прыткий дедушка. Пиджак на нем, жилет, сорочка, галстук. А ведь что-то очень не в порядке в униформе у этого великовозрастного бизнесмена. О! Да на нем нет брюк, обязательнейшего элемента общепринятого дресс-кода! Вместо них ниже пояса — контрастная деталь костюма от другого человека, от другой профессии. Он даже не в штанах, не в джинсах, он же в «трениках» и кроссовках! Качественный и явно дорогой, но спортивный буро-бирюзовый низ с лампасами из каких-то олимпийских логотипов выдает бывшего спортсмена, или тренера, или школьного физрука на пенсии.

Пугающе худая и уже заметно беременная девушка-очкарик смеется в голос, неприятно оголяя розовые десна и крупные зубы, испачканные помадой. Ей кажется, что в своем джинсовом комбинезоне и туфлях «на шпильках» она выглядит полноценнее, внушительнее, достойнее комичного старого олимпийца.

Прыщавый парень, только-только выросший из школьного костюма, краснея пятнами, постоянно одергивая вниз короткие рукава, цыплячьим голоском интересуется, что значат аббревиатуры в документах. Спрашивает у всех, но отвечает ему только здоровущая чопорная дама в бейсболке, занятно одетая в несколько вязаных кофт, сетчатые колготки и зимние сапоги.

Пара коротконогих снобов, просто срисованная с глянцевых обложек, надменно занимает место в хвосте очереди. Он — солидный брюнет в распахнутом английском пальто, она — дорогая блондинка в розовой шубке. Долго выдержать фасон им не удается. Уже через пять минут они с удовольствием скандалят с отскочившим перекурить и норовящим втиснуться обратно, мешковатым, гордым, не к месту громогласным кавказцем в классических усах и кепке. Модная парочка сначала жарко возмущается в унисон, но вот уже и огрызается, их голоса теперь напоминают ленивый лай собак. Глянец, конечно же, проигрывает Востоку и хмуро сдает незаконно занятую позицию.

От занимательного наблюдения за этой очередью в бизнес и капитализм, от изучения повадок и формальных особенностей современного индивидуального предпринимательства меня вдруг отвлекает пронзительное чувство ностальгии по утраченному табаку. А вдруг какая-то наивная душа нашла мой блок?

Иду к охране.

— Вы здесь не находили блока сигарет случайно? — спрашиваю.

— Где?

— Вот здесь, у зеркала.

Широколицый чоповец смеется.

— Когда?

— Да минут семь назад. Возможно, кто-нибудь нашел, и вам оставил?

— Ага! Сейчас! — все больше потешается охранник. — Ты что, не знал, куда идешь? Это же налоговая! Тут все — предприниматели. Даже не надейся, эти не вернут!

Миллионер

Низкий мужской голос громыхнул из осенних кустов:

— У меня есть обеспечение! Готов зарезервировать пять миллионов, часть — гарантийными письмами инвесторов, часть — открытой кредитной линией! Будет вам пять миллионов!

Вслед за своим голосом, застегивая гульфик и обильно осыпая с кустов золотую листву, на самый тихий переулок центра выбрался и сам миллионер — мужик пятидесяти лет по виду, в ненастоящих черных джинсах типа «Большевичка» или «Чебурашка», растянутых до пузырей в коленках, и сильно выцветших местами даже не до коричневого, а какого-то бледно-песочного цвета.

Продолжая важный телефонный бизнес-разговор, он приподнимался на цыпочки, подпрыгивал и долго ходил по тротуару на носках туда-сюда, стараясь вернуть на место давным-давно и безнадежно отклеившиеся подошвы стареньких кроссовок.

Лицо его, при этом, здорово напоминало светлый облик первого президента России, запечатленный тут же, у него над головой, в мраморной мемориальной доске, привинченной к фасаду Второго дома советов, первого нормального дома нашего ранее потенциального и прогрессивного, а теперь уже много лет как бывшего президента.

Он же выплясывал у Дома Ельцина, вот прямо у парадного входа!

Ничего вокруг не замечая, миллионер пугал воробьев (хорошо, что прохожих там не было) и громогласно гремел в крохотный мобильный телефон за широкой ладонью что-то неимоверно срочное, нужное и важное о пяти миллионах.

Надо думать, скоро кому-то очень-очень повезет в финансовом смысле.

Недолюбимая

Есть в каждом нашем доме такие потаённые места, куда заглядываем раз в десять лет, не чаще.

Сегодня, раззадорившись ремонтным пароксизмом, отодвинул от стены низкую тумбу, которую много лет уже использую как книжный склад. Когда-то на ней стоял столитровый аквариум, а теперь в ней хранятся книжные брикеты и коробки с книгами. Понадобится магазину отвезти или редкому читателю по почте отправить — только руку протяни, сразу найдешь необходимое издание (а потому, что всё там у меня надписано и структурировано. Микроскопический, но идеальный склад!

Отодвинул и удивился.

Нет, не расстроился, не ахнул, пожал плечами и скривил лицо улыбкой.

Вдоль плинтуса, облепленные многолетней пылью, лежали швейные иглы!

Их там было очень много, где-то сотня, мне так кажется. А сверху — аккуратно сложенная в махонький брикетик, небольшая бумажонка, исписанная то ли пиктограммами, то ли рунами. О-о… проклятие похоже, то ли мне, то ли дому…

И кто же эту дрянь наделал?

Недолюбимая? Ну… да… Она могла…

Смешная такая, глупая, к ней же это всё и прилетит да и уколет…

Я же сейчас выметаю все иглы.

Записка для памяти

Да, сотни славных дел за жизнь возможно сделать, и лишь одним корявым делом обесславить жизнь…

Ящики

Погуляем-ка.

Вся округа обильно застроена многоэтажными комодами для хранения людей. Такой архитектуры по России — миллионы километров, опять же ничего примечательного. Вот и за нашей спиной остаются многие десятки однотипных кварталов, густо заставленные жилищно-коммунальными ящиками, среди которых возвышается гора Уктус, которые раздвигает широкое зеркало Нижне-Исетского пруда, которые не пускает пока в себя высокий хвойный лес, по имени «Парк лесоводов России». Там же находится и Вторчик (район «Вторчермет»), и прославленный Химмаш (гигантский завод и не менее крупный район), аэропорт «Кольцово» и Челябинский тракт. Вы в ту сторону и не оглядывайтесь, все равно же, кроме жилых коробок-кубиков, ничего не увидите. Мы их потом окинем взором свысока, со смотровой площадки офисного центра по имени «Высоцкий». Посмотрите, вон он, касается неба в конце улицы.

В этом городе частенько — прямо как сегодня — пахнет отсыревшими книгами. Да и весь его облик здорово напоминает бестолковый интерьер провинциальной библиотеки, собранный из мебели разных времен. Разностильные, разновысокие ряды архитектурных шкафов, пеналов, тумбочек, столов, комодов, полок, стеллажей упираются в горизонт. Здесь мирно соседствуют фасады затейливых резных бюро и прямые углы советских полированных сервантов, плавные линии модерна и угловатые блоки конструктивизма, избы и дворцы, театры и заводы.

Здесь часто сыро, мрачно, неуютно, но когда Бург просыхает, замечательнее города для прогулок и не сыскать, настолько он очарователен своей разновысокостью и разностильностью. Элегантная эклектика — одна из главных черт в портрете Екатеринбурга.

Эвридика

Иногда в обычном городском автобусе такое яркое и необычное услышишь, чего даже самый наипошлейший телеканал не выдумает.

Еду сегодня, терплю и потею…

А прямо передо мною — две дамы почтенного эстетического возраста. Обе, кажись, в париках, а одна ещё и в шляпке с вуалькой. Попутчицы. Ну, не могу я не услышать их диалога! Они уже полчаса, как вместе со мной болтаются по пробкам и говорят-говорят не переставая. Нет, нет, да и прислушиваюсь…

— И чо? Вот радио у тебя всегда говорит, что ли?

— Всегда. Орфей у меня постоянно! Там музыка классическая. Мало говорят. Хорошее радио.

— Нравится?

— Да. Только мне не нравится, когда там евреи начинают разговором деньги зарабатывать. Сразу выключаю. А потом подожду немного — и опять музыка.

— Мирка, так ты же сама еврейка!

— Вот я тебе и говорю!

Альтернативка

Свой призрак, видимо, есть у любого человека.

Мир людей вообще переполнен привидениями, однако люди, призванные призраков изображать и всем показывать (всевозможные артисты, писатели, художники, компьютерщики или киношники), похоже, никогда их не видели, вот и ляпают вместо нормальных приведений фальшивые картинки в человеческих образах. Бессовестные или просто глупые дизайнеры рисуют нам постоянно что-то там полупрозрачное, окутанное ветхими одеждами, летающее и пугающее. Бессмыслица какая-то получается, какая-то смешная чушь! На самом же деле — образы совсем другие, те, которые мало кому в реальной жизни можно замечать.

А Эдик их спокойно видел, можно даже сказать замечательно. Когда не смотришь на людей годами, резко обостряются другие ощущения и чувства, совершенно альтернативные, позволяющие легко наблюдать в действительности что-то изумительно необычное.

Немного удивляло абсолютное отсутствие жути в этих видениях, приветливое тепло и присутствие их во всех известных пространствах. Родителям о них никогда не рассказывал, опасаясь, как бы опять не начали лечить. Сам отгонял, уговаривая исчезнуть. И эти (как бы их назвать-то?) сущности, что ли, покорно слушались, податливо и мирно исчезая на время.

Совсем недавно он их начал замечать, и ничуть не понимая того, что видит, не осознавал и не хотел осознавать, просто ощущал, знал, чувствовал, просто общался без участия мысли и слов. Называл их «плазмоидами», старался дружить с ними, любить их.

Плазмоид — это такая игольчатая световая плёночка поверх того, что ты видишь днем или ночью. Эдик прекрасно их разглядывал в любое время суток безо всяких там очков дополненной реальности. Кроме мамки и папки, вечно загруженных службой, это же были единственные существа, что-то о нем знающие, хорошо относящиеся, любящие, главное — не пугающие.

Умение жить проявляется в том, чего и как ты боишься.

Мистическая жуть от фэнтези, беллетристики или компьютерных игр в юности совсем нестрашна, она занимательна и забавна. Никакая это не угроза подрастающему человеку. Ужас от живых людей куда серьезней и реальнее всех виртуальных ужастиков вместе взятых. Стандартная, во всех смыслах средняя школа провинциального города намного вреднее для психического здоровья и страшней любого дома с привидениями.

В том, что призраки бывают, Эдуард не сомневался, но вот в то, что однажды получится повстречаться с ними в собственной реальной жизни — не верил, и жить он пока не очень-то умел.

Однако Эдик был по-настоящему счастливым человеком уже второй год, сразу со дня окончания своей кошмарной школы. Просто чувствовал жизнь и радовался ощущениям. Парень редко общался с людьми, не учился их убивать, отдавая родине неизвестно откуда взявшийся долг, не воевал ни с кем, не дрался и не стрелял ни разу, а тихо служил вахтером-сторожем Окружного дома офицеров Центрального военного округа сутки через трое в выходные дни, или ночь через две по будням. Был как бы сутки в армии, а трое суток на гражданке. И там, и там ходил без формы, в нормальной человеческой одежде, со смартфоном в кармане и проводами в ушах.

Он жил в тишине. Никакие беседы по жизни ему были не нужны, ничего ни от кого он слышать не хотел. Звук незнакомого человеческого голоса, тем более голосов, не то что зажимал, а сковывал буквально. То ли школьные годы его так оглушили, то ли люди ошарашили. Не умея избежать общения, натужно и почти парализовано общался лишь по очень крайней необходимости, страшно утомляясь разговором. Изъяснялся односложно, отрывисто, потел, заикался, в глаза собеседников не смотрел, а только взглядывал изредка, прикрыв глаза ладонью. Эта упрямая ладонь всегда касалась правой щеки, будто примагниченная, отлепить ее от лица получалось лишь надев очки.

Были у него специальные такие очки, темные, в мелкую сеточку, за которые вся школа последние годы дразнила «чекистом». Их посоветовал очередной платный доктор-психолог, к которому летали с отцом на день в Москву. Выдав назначения, мудрый врач убедительно и нудно говорил: «поймите, очки — хорошая, но временная ширмочка от социофобий, чтобы правильно понять, что всё вокруг нестрашно, логоневрозы сразу успокоятся, страхи уйдут, однако постоянно их носить нельзя, надо снова как-то привыкать жить в социуме без очков». Правильно говорил, в этих чудесных очках Эдик относительно спокойно сдал все экзамены на «отлично», и даже один раз попробовал снять «ширмочку», отвечая английский устно. Доложить ответ не заикаясь получилось только крепко зажмурив глаза. Но он ответил! Он же умел учиться.

Стать золотым медалистом не позволил единственный «неуд» по «физре». Отец тогда даже подрался с физруком и тот, искренне извинившись за слова «умственно отсталый», «инвалид», «дебил», «кретин», «алигофрен», звучавшие на каждом уроке физической культуры все школьные годы, поставил в аттестате «хорошо». Так вот и плохая школа завершилась, и ОДО появился на удивление быстро, просто, хорошо.

ОДО всю жизнь торчал в его окне острой пирамидой строгого серого шпиля, будто вырастающего из мохнатых конусов буро-зеленых елей на плоской площади, перекрывая половину городской панорамы. Счастливо-новогодней и радостной открыткой, а вовсе не армейской скукой в любое время года светилась эта ежедневная картинка в окне. Ну, не всегда, а только в те моменты, когда она замечалась.

Комната Эдика располагалась на втором этаже углового дома знаменитого «Городка чекистов». При этом никаких «КГБ-ФСБ-ГРУ» и прочих служителей специальных служб в эдькиной семье не было. Мама и папа, дедушки, родной дядя и двоюродные тетки — все военные, да. Иначе, откуда бы квартира взялась? Но просто военные инженеры, всего-то навсего. Мамка в последние годы вообще в окружной бухгалтерии служила. И квартирёху-то эту, теперь модную-престижную, в самом-самом центре областной столицы они получили по сути случайно. Она же «двушка» и «малометражка», да еще и ветхая: «всё сыплется и валится», как говорил отец. По нормам, говорят, им полагалась большая и в новостройке, но не сразу, а потом, когда-нибудь. Ждать юная семья не захотела, заселилась в то жильё, что выдавали сразу, и Эдичка за двадцать лет ни разу не пожалел ни о районе проживания, ни о качествах родного дома.

Все годы его жизни в доме шел ремонт, непрерывный, нудный, нескончаемый, после которого опять всё сыпалось, крошилось и валилось. Каждой весной родители опять планировали ремонтировать отремонтированное в прошлом году. И что такого? Ничего страшного. Строители коммунизма гениально спроектировали Городок чекистов, но построили его совсем бездарно из весьма недолговечных материалов, заменяя бетон глиной пополам с соломой, а цемент — гипсом. Ничего особенного, стоит же городок почти сто лет уже, и слишком не разваливается пока.

На альтернативной службе твердо настоял отец, выудив однажды из оперативного архива призывной комиссии, с помощью хорошего приятеля-военкома, личное дело призывника Эдуарда Клюева.

Пухлую крафтовую папку им выдали тогда всего на сутки, и родители всю ночь и следующий день что-то в ней подробно вычитывали, стирая эдькиным школьным ластиком медицинские диагнозы, написанные простым карандашом. Вместо «не годен» получалось «годен». За несколько минут до закрытия сбегали в книжный магазин за канцелярским «штрихом» и густо замазали им какие-то неправильные по их мнению строки в других документах, отпечатанных на принтере, а оригиналы приписных свидетельств вообще решили уничтожить, изорвав их утром в мелкое конфетти и выбросив с балкона.

— Не будет в семье Клюевых белобилетника, — не глядя в сыновние глаза, нервно приговаривал отец, — ни разу не было таких в нашей династии защитников отечества, и не будет никогда! Долг родине вернем, не сомневайся даже! А болезнь вылечим сами, пока альтернативку служишь. Это же целых два года почти. А ты иди пока про пацифизм читай в своих сетках… Понял?

— Понял, папа, — мирно согласился Эдик.

— Ох… Мало чего ты пока понимаешь, сына… Просто конкретно поверь, — надо!

— Я — да! Я — верю, верю… А смотреть чего? Панкреатин?

— У… — тихим стоном промычал отец. — Мы эту глупость в тебе победим, Эдюлька. Мы с тобой упрямые. Смотри слово «па-ци-физм» и запоминай там прямо всё-всё-всё про него. На бумажке напишу его тебе сто раз. Особенно слова «непротивление злу насилием» зазубри обязательно намертво, как паспортные данные и адрес с телефоном. Помнишь, учили в прошлом году?

— Я выучил.

— Теперь учи пацифизм.

— Паци-физм, — робко и глухо пробовал Эдик незнакомое слово на звук, — паци-физм, пацифизм… Правильно?

— Молодец! Тренируйся, иди. В «танчики» и «скуби ду» не лезь, запрещаю, потом наиграешься досыта, сначала — пацифизм штудируй. Хорошо?

— Хорошо!

Эдик и так уже понял огромную важность происходящего, не до «танчиков» тогда было. Родители переделывали его личное дело, подгоняя всю его небольшую жизнь под реалии общества, а он прилежно читал справочные и аналитические материалы на заданную отцом тему в сети весь день, что-то выписывая, чтобы хорошо осмыслить и заучить, как обещал.

Он понял! Пацифизм — это о нем, и прямо про него. Ну, надо же! Оказывается, давно всё у мира придумано про людей. Как же он-то, глупый, даже не знал ничего об этом удивительном деле всю жизнь? И звучит это слово не так обидно, как диагноз «антропофобия», с которым они с родителями сражались ещё со времен тревожной начальной школы, не менее страшной, как и средняя.

Всё он успел испытать на себе в этой своей мрачной школе — ложь и низость, подлость и глупость, хамство и воровство, несправедливость и свинство, скупость и равнодушие. Школьные люди (учителя, ученики) испугали больше всех привидений мира. Он боялся лишь людей.

Но человечество так живет тысячелетиями, в боязни друг друга, в трепете, и в вечном подавлении страха. Или он слишком рано наелся литературной романтикой, или действительно, как говорили доктора, случился какой-то редкий генетический сбой, и в Эдике сгустились лишь идеальные, совершенно прекрасные качества породы. Слишком хорошо, оказывается, — тоже плохо. Избыток возвышенных чувств и мыслей быстро атрофирует, уничтожает нормальную бытовую волю. А куда без воли по нынешним, страшно волевым и прагматичным временам?

Эдик прекрасно помнил, как отцу кто-то из старшего командного состава по дружбе предложил сразу после школы купить желанный военный билет, получив его через год, как будто в самом деле отслужил (стены комнат Городка чекистов особенной звукоизоляцией не отличались), стоило это недорого и мама была всеми руками «за». Но папа почему-то бурно запротестовал, разругался с начальником, похоже, испортив карьеру не только себе, но и маме, до кучи.

И все-таки, какой же молодец у него папка! Придумал заменить болезнь философией. Теперь Эдик, отслужив альтернативку, мог спокойно поступить учиться дальше, имея в кармане законный военный билет с записью: «годен к нестроевой службе в военное время». Нормально, идеально даже. Военнообязанный сын военного, хотя бы так, никто же подробно не смотрит, это всё равно достойно и круто.

Как же прекрасна жизнь в идеале! Как она увлекательна и ясна внутри книжных страниц отцовской героической библиотеки со всеми этими замечательными мушкетерами, рыцарями, охотниками, капитанами, летчиками, космонавтами, принцами, партизанами, разведчиками, пиратами, инопланетянами и благородными разбойниками. Все литературные сражения, приключения и страсти довольно легко примерить на себя, сразу найдя в себе все те же, самые прекрасные качества очередного главного героя. Особенно, после нормального обеда, завалившись с книгой на диван в своей тихой комнате, героически побеждая там коварных мерзавцев из наших дней и прошлых веков до сумерек, пока родители на кухню ужинать не позовут. Как же несовершенна жизнь в сравнении с литературной реальностью, как же во многом еще непонятна.

Не совсем еще проснувшись, Эдик сначала подумал, что опять прилетели неугомонные плазмоиды, но нет, со стороны площади, из-за края окна, прямо на мамину плантацию чудесных кактусов, посыпались острые блики обычного фейерверка, переливающиеся чудесными, разноцветными огнями. Его, дурашливого, непослушного, яркого, вновь ненадолго выпустили погулять откуда-то, где живут все привидения и фейерверки, и он, не разбирая, надо ли, не надо ли, старался блеснуть всем своим светом не только в глаза прохожих и лица празднующих, но и по окошкам всех окрестных домов, пробуждая спящих, отвлекая переживающих и вспоминающих. Первые этажи площади занимали различные рестораны, в одном из которых кто-то снова праздновал то ли свадьбу, то ли юбилей, опять с ночными песнями, криками и салютами.

Вот забудешь на ночь гардины зашторить — по полу обязательно поползут разноцветные световые прострелы, а по потолку — цветные облака. От шуршащего звука взлетающих ракет, веселых человеческих возгласов и грохота залпов портьеры не спасают, но звуки ликования от сна отвлекают не так сильно, как праздничный свет. Сияющие узоры стремительно пробуждают воспоминания. И какой уже сон? Под воспоминания быстро не заснуть.

Праздничный салют появлялся в его детстве уж очень редко: только в мае, в День Победы, и на День Армии, в феврале. А теперь он слишком часто случается, чуть ли не каждый день, что тоже неправильно. Вне зависимости от времени года на каждую свадьбу бабахают, и радость, от того, размывается как-то. При этом пусть уж будут эти маленькие салюты, с ними лучше, чем совсем без них.

Смешно, ведь салют и фейерверк — абсолютно разные понятия. Эдик эти различия хорошо знал с детства. Салют — выстрел из реального стрелкового оружия или орудия в честь настоящего героя (мертвого, живого ли, не важно), это честь и слава. А фейерверк — просто красивое развлечение, веселый праздник для народа. Фейерверков в жизни — множество, а вот салютов много быть не может.

Эдуард отвлекся от размышлений, ничего такого нового ему не сообщивших, выбрался из постели, медленно подошел к потемневшему окну, ничего нового не показывающему.

Площадь безмятежно засыпала, изредка моргая желтыми усталыми глазами светофоров, она уже выключила высокие торшеры уличных фонарей, оставив небольшой ночник бледной подсветки у памятника. Уже погасли телевизоры рекламных коробов и щитов на фасадах, стеклянные входные группы клубов, ресторанов и кафе, напоминающие настольные лампы, тоже отключились. Площадь укрылась бархатным мраком, как уютным легким пледом, она почти спала.

А Эдик, переминаясь у окна с ноги на ногу, рассеянно прикасался пальцами к пружинистым иглам на макушках кактусов, зачем-то пристально вглядывался во тьму, прекрасно зная, что простоит здесь опять до рассвета. В нем вновь проснулись темные воспоминания.

Именно вот здесь, на утреннике в ОДО, у первоклассника Эдьки отобрали самые прекрасные на свете новогодние подарки — небольшую картонную коробку с микроскопическими елочными игрушками из стекла, укутанными серой ватой, и названием на крышке: «Малютка». Украшения предназначались маленькой пластмассовой елке, в те времена еще живущей в каждой семье города, и в их семье, конечно же. Отец потом рассказывал, с каким скрипом все эти ретро-подарки добывались службой тыла на каком-то всеми забытом военном складе с неприкосновенными запасами на случай войны. Как же они понравились! Да, старые, немодные, конечно, Эдика-то, точно, вдвое старше, совсем винтажные, как говорится, но такие новенькие, яркие, веселые.

Зачем только уселся рассматривать подарки в гардеробе? Там был и удивительный сладкий подарок, то есть традиционный набор разных конфет, но только не в обычном полиэтиленовом пакете, а в потрясающем красном пластиковом контейнере, рельефном и живописном, тоже винтажном, точно повторяющем очертания кремлевской башни. Было еще и пирожное, и большое яблоко, которые давали всем на празднике. Их тоже забрали тогда страшные и наглые ровесники, у которых, у самих и так уже были точно такие же славные подарки. Проорали: «Ну-ка, ну-ка, дай посмотреть!», он дал, а они оттолкнули и убежали.

Это была его самая первая досадная потеря в жизни. Он даже и не понял сразу, что случилось. Думал, мальчики так играют в прятки, ходил по этажам, как дурачок, искал их, не плакал, не переживал, а удивлялся очень. Только что были подарки, и вдруг — нет. Он же их и не рассмотрел толком, как и грабителей… Долго ходил, пока его не обнаружили охранники, и не привели обратно в гардероб, где на вешалке одиноко висели его серое пальто, мешок со сменной обувью и кроличья шапка «с ушами», а подарков его так и не было. Там-то он и разрыдался.

Заикаясь, хлюпал сквозь слезы единственное слово «украли», он даже своего имени не мог назвать. Не помнил имени, обида, боль и удивление отшибли память. Его поили чаем с теми самыми подарочными конфетами, но он же знал, что это сладости не из его подарка, успокаивался ненадолго и опять взрывался плачем: «мальчики украли». Он уж и не помнил толком, как там появилась мама, вроде бы, ругала поначалу, а потом всё охала и прижимала к себе.

Совсем уже на выходе им великодушно вновь подарили произведенный в СССР набор елочных украшений «Малютка», сладкий подарок «Спасская башня» и большое красное яблоко. Это были те же самые, но не его подарки. Хорошо, конечно, что они были, без них было бы хуже.

У Эдика тогда игриво, легко и очень надолго украли элементарную житейскую радость, поселив в душу многолетний громоздкий страх от всякого человеческого общения, дикое удивление и постоянное недоверие любым людям. Даже незнакомые привидения его так не тревожили и удивляли совсем иначе.

Прекрасные микроигрушки в пластиковых ветвях микроёлки, выставляемой мамой всякий Новый год среди кактусов на подоконнике его комнаты, были по-прежнему хороши, но скорее пробуждали не праздничные, а драматичные воспоминания. На новогодние утренники в ОДО потом не ходил, представления не смотрел, в игровых дивертисментах не участвовал, просто дожидался у гардероба вручения подарков по пригласительному билету и, запихнув их в пакет, сбегал домой. Новогодние праздники радовали уже потом, дома, в отсутствие людей, наедине с подарками.

Всё он о себе прекрасно знал. Ущербный, неприглядный облик и скукоженная на людях фигура (да еще с этой рукой, прилипшей к лицу), видимо, привлекают внимание всяких мерзавцев, любящих издеваться над слабыми, унижать непонятных и смеяться над старостью, наивностью или болезнью.

Классе в седьмом, еще до появления спасительных очков, он сам, один, бесстрашно проехал несколько станций на метро. Отец и многие доктора всегда наперебой твердили о том, что «клин клином вышибается», а значит, нужно чаще делать то, чего боишься. Вот и попробовал.

Как же он торжествовал, уверенно и мужественно пройдя в потоке пассажиров сквозь свирепые турникеты, отважно шагнув на эскалатор и спустившись на станцию, дождавшись шумной электрички и усевшись в вагоне. Рядом стояли равнодушные, но ничуть не страшные попутчики.

И зачем он тогда улыбался всем вокруг? Это была победа, лишь ему понятная, только его. Одна из первых радостей, которой захотелось поделиться со всеми.

Тот восхитительный восторг скоро обернулся тяжелейшим отчаянием и отвратительным унижением. Он во все глаза смотрел на полный вагон хороших людей и рука вдруг отошла от лица, расслабилась и плавно опустилась на колени, что обрадовало еще больше. Народ, в ответ его восторженным улыбкам, чаще отворачивался и только группа из троих вяло болтающих парней, наверное студентов, расхохоталась. Эдик, сначала даже закивал им благодарно, разулыбавшись еще больше. Тут-то вот они и вытворили что-то немыслимое. Немного пошептавшись, продолжая улыбаться, подошли, обступили, и втиснули в его руки какие-то смятые мелкие купюры, а потом еще прямо на голову высыпали горсть монет. При этом не смеялись, а уже в голос хохотали на весь вагон, с удовольствием и откровенно глумясь над нелепым уродом. А тот весь остаток пути еле сдерживал расколотившееся сердце, инстинктивно продолжал стряхивать с себя давно уже сброшенные деньги, оторопело взглядывая сквозь опять прилипшую к лицу ладонь на ликующие рожи полноценных и нормальных людей, так вот весело подавших ему, увечному, ущербному, убогому с их точки зрения, потешную милостыню.

С тех пор, две недели отвалявшись в тихой уютной больнице, надежно спрятанной сосновым бором на окраине города, эксперименты по самостоятельному налаживанию отношений с социумом прекратил. В этом смысле он лишь относительно смело один ходил из школы и до школы по соседнему кварталу, на чем настаивал отец. Этот путь обычно занимал восемь-десять минут, а впечатлений от людей и наблюдений за людьми хватало на многочасовые стояния в пижаме у окна ночью, на старательные размышления о себе и людях.

Затормозил он в росте, тело давно выросло, а он опаздывал. Крепко-накрепко застрял мальчишка в детстве, завяз в наивностях и страхах. Понимал, как необычно выглядит среди простых людей, старался выдумать пути и методы взросления, чтобы скорее стать обычным и нормальным хотя бы на время. Должны же случаться хоть небольшие периоды беззаботной легкости даже у нервных, проблемных и сложных по жизни? В чем-то же такие люди даже лучше нормальных, наверное. Альтернативное существование совсем не обязательно должно быть таким унизительным, обидным и тяжким.

«Зачем я опять хныкаю как мальчик и вспоминаю только самое темное? — поморщился Эдик. — Застрял, завяз, затормозил, но выкарабкиваюсь же, догоняю жизнь! За год после школы у меня столько всего хорошего произошло, столько светлого, интересного и славного. Спасибо Дому офицеров! Всё же, в общем-то, неплохо! По-моему, я постепенно перестаю быть трусом! Тревожно и страшно с людьми, а без них одиноко, тоскливо, — думал юноша, приподнявшись на цыпочки, касаясь носом и лбом прохладного стекла, с удовольствием глотая вкусную ночную свежесть, стекающую из форточки, — с ними очень многое, темное, разное происходит, но и светлые радости все от людей!»

Словно отвечая на его мысли, со стороны площади, медленно проявившись и собравшись в неописуемо прекрасный фантастический световой сгусток, чем-то напоминающий сияние и переливы алмазных граней из фильмов о самоцветах и драгоценных минералах, к окошку двинулись знакомые плазмоиды. В таком количестве, всех сразу, он их и не видел никогда. Каждый нес определенное воспоминание, и Эдик чудесным образом, всего за секунду, словно прожил вновь все события своего замечательного года в ОДО.

В одно из первых суточных дежурств, завхоз Нина Степановна, невысокая пожилая женщина с повадками щенка французского бульдога (такая же приветливая и активная), оглушила удивительным заявлением:

— Алё, вахта! Куда вы смотрите? Сталин у нас опять ворочается! — озорно кричала она из глубины гардероба, сквозь обычный тихий полумрак нижнего фойе, то есть, на всё пространство первого этажа, где и находилось рабочее место вахтера. — Вот ведь! Ой, беда-беда-беда! Опять высовывается!

— Кто высовывается? — не успев испугаться и смутиться переспросил Эдик. Как ни странно, столь пронзительные крики его совершенно не встревожили, даже слегка насмешили.

— Кто-кто-кто… Сталин! Так-так-так… Завтра утром не уходишь, пока короб назад не привинтят! Понял? И сейчас в журнале запиши: «на фасаде поврежден короб на шпиле», ну, или чего-нибудь в этом смысле. Строителей сейчас вызову. Сегодня приедут — сегодня ключ от чердака выдай им под роспись и меня зови. На самом деле у нас нет уже давно там никакого барельефа с профилем генералиссимуса, хотя еще недавно он был. Это мы по привычке всегда так говорим, когда коробка отваливается, она же фанерная, ветром ее болтает завсегда. Слушай, новенький, опять забыла как тебя зовут…

— Эдик.

— Слушай, Эдик, ты внимательно везде смотри по сторонам. Вахта не только внутри здания, но и на прилегающей территории. Все фасады, колонны, плакаты, фонари, окошки, танчики у музея, газоны, елки — тоже твои дрова! Чуть что — сразу записывай, докладывай.

— Обязательно! — благодарно улыбнулся Эдуард.

Тем же вечером случилось совсем комическое приключение. По приказу завхоза он старательно таскал из авторефрижератора через фойе в гигантский холодильный шкаф подвала ящики и коробки с замороженной рыбой, пельменями и еще какими-то ледяными продуктами. Нина Степановна, тем временем, заменяла его на вахте. А когда, принеся последнюю коробку, он было собрался закрыть высоченную дверь огромным рычагом ручки с проушинами для громадного амбарного замка, в самый последний момент вдруг обнаружил свою шуструю начальницу внутри «холодного склада» среди стеллажей, покрытых инеем.

— Алё-алё-алё! Ну, ты, новенький, даешь! — смешливо возмутилась она. — Ты же тетю Нину чуть в морозильнике не замуровал! И что бы завтра было? Думали, свинина, а это — тетя Нина! Жуть! Свежемороженый завхоз! Внимательно надо, Эдик, как-то повнимательнее!

Они довольно смеялись над происшествием не только вместе с ней, еще и с юрким плазмоидом, мелькающим у нее за спиной. Он тоже веселился, это чувствовалось. Призраком подвала был этот едва заметный световой блик или кем-то иным, не важно. Он реально спас веселую начальницу АХЧ если не от глубокой заморозки, то уж наверняка от нескольких минут испуга за закрытой дверью холодильной камеры. Ведь наблюдая за его мерцанием Эдуард оставил дверь с замком в покое, и смело вернулся внутрь склада, стараясь лучше разглядеть.

Это событие так увлекло и очаровало, что он совсем забыл бояться, страх потерял в буквальном смысле. Потом, естественно, нашел его опять, но именно тогда он точно осознал, как просто победить трусость делом, и дело это может быть только с людьми. И милые плазмоиды проявляются не сами по себе, они же вечно вьются вокруг людей, становясь заметными лишь там, где есть люди.

Хотя… Из увлекательного путешествия по подвалам ОДО и Городка чекистов осенью он выходил в одиночку.

К концу октября Эдик уже наизусть знал все поведенческие особенности ключей и замков прекрасного здания, нехитрые нюансы нескольких сигнализаций и тревожных кнопок, все входы и выходы, начиная от слуховых окон на крыше до трюма под сценой. Незнакомыми оставались всего-то три ключа, висящие на одном крючке в правом нижнем углу полутораметрового плоского ящика, именуемого ключницей. Надписи на ярлычках ключей завораживали: «301. Трюм. Вход в подвалы», «302. Подвал. Решетка №1», «303. Подземелье. Решетка №2». Надо ли рассказывать, насколько колоритными и яркими были эти ключи? Оранжево-ржавые, амбарные и крупные, они наверняка предназначались таким же ржавым и крупным амбарным замкам.

— Так-так-так… Закрывай, давай, свою избушку на клюшку! — постоянно подпрыгивая, командовала тетя Нина утром. — Вахта, дорогой ты мой, это и подвалы тоже! А я кого в подвал отправлю с осмотром? Каждый месяц положено отправлять. У меня на вахте, кроме тебя только пенсы сидят, им по подвалам лазить вредно для здоровья, убьются, не дай бог. А тебя не жалко! На-ка, получи фонарики, каску и сапоги-трусы, или как там они называются?..

Продолжая оживленно подскакивать и потрясая амуницией (похоже, обыкновенным резиновым рыбацким комбинезоном, приклеенным к сапогам), она искренне радовалась новому делу.

С каким же удовольствием он влез в этот своеобразный скафандр и нацепил на лоб фонарик, получая ключи и инструкции. Он шел в давно облюбованное и желанное подземелье.

— Эдик! За этими двумя — особенно смотри! Вот тебе два дайвера, рядом будут, всё согласовано. Ой, или как вы там называетесь? — осеклась тетя Нина в ответ на хохот двух коренастых беспечных парней.

— Так-то, мы — диггеры, скромные спелеологи или простые сталкеры, если хотите…

— Так-так-так… Ты этих диггеров хреновых из виду не выпускай. Ты — главный! Твоя задача — решетки и замки проверить, этим всё показать и обратно живыми вывести! Самому бы тоже было бы неплохо выжить. И всё в журнале доложить подробно, письменно! Уяснил?

— Всё ясно! Разрешите выполнять?

— Подожди. Вот, масло для замков возьми, не откроешь же без него, там сыро, железяки все ржавеют. И этих, наших драйверов нарядных, блин, заставляй помогать, не смущайся! О, какие они у нас! Рюкзаков-то и веревок понавесили! Космонавты! — смеялась тетя Нина, в ответ ухмылкам действительно очень серьезно экипированных диггеров, втискивая в его карман пластиковую бутылочку машинного масла.

В дальнем углу трюма под сценой находилась (как он ее раньше не замечал?) потрясающая двустворчатая дверь №301. Ничего в ней не было особенного, вроде бы, однако много раз покрашенная дверь не стояла вертикально, как все нормальные ее коллеги, полулежала, и была практически альтернативной всем другим дверям, была почти горизонтальной. Чтобы ее открыть пришлось встать на четвереньки и повозиться над ржавым замком, напоминающим перезрелый апельсин. Этому процессу хорошо помогли диггеры и масло.

Это был настоящий вход в подземелье: темно-коричневые крутые кирпичные ступени вниз и кирпичные стены вокруг, дивный запах сырого камня, головокружительное ощущение давнего прошлого. Люди здесь бывали редко и, наверное, от этого довольно ветхое кирпичное пространство источало какое-то малопонятное, но хорошо ощущаемое, верное знание об истории всех людей. Эдик как-то сразу понял, что с этим знанием ему придется разбираться всю жизнь, а теперь нужно только смотреть по сторонам, внимательно ощущая и запоминая.

И кто кого куда там вел в той незабываемой подземной экспедиции? Да, конечно же, прекрасные «космонавты»! Сколько же поразительно необычного они рассказали по дороге о подземельях города вообще и Городка чекистов в частности!

Оказывается, под городом по-прежнему живут многие километры подземелий, не только с чекистских времен, а еще и с демидовских! Часто это просто небольшие реки, которые были закопаны, зарыты предыдущими поколениями горожан. Ребята рассказали о неком подобии «вечной мерзлоты» — многометровых поверхностях совершенно прозрачного льда, не тающего даже летом, по которому им приходилось ходить. Под землей похоронено даже множество каменных мостов, которые раньше были на поверхности. Никакого кирпича уже по стенам, только гранитные грубые глыбы…

Довольно быстро открыв первую решетку №302, Эдик заметил плазмоидов. Сталкеры, тем временем, вовсю размахивали фонарями и что-то непрерывно фотографировали, прервав свой занимательный рассказ. Плазмоиды им были незаметны.

«Ну, точно, где-то внутри земли живут все фейерверки, взрывы, салюты и все эти световые сущности, — коротко подумал Эдик, — вон как их здесь много!»

Плазмоиды обрадовались, заплясали, засияли. Самые озорные, лихо облетая ничего не подозревающих сталкеров, бликовали в глаза и аккуратно, будто смутившись, словно бы извинительно улыбнувшись, отлетали в глубину удивительного пространства. Ничего себе подвал! Да по нему, не будь столько мусора, совершенно спокойно и автомобиль бы проехал, и поезд! Потолок держали массивные цементные колонны с огромными расширяющимися вверх капителями.

За третьей решеткой космонавты неожиданно простились:

— Спасибо тебе, Эдуард! Дальше — мы сами пойдем, мы уже и так тут знаем всё, где-то мы сейчас под серединкой Городка чекистов находимся. Всё понятно, нет расстрельных комнат здесь, мы тут всё излазили: и подвалы гостиницы (то есть, общаги молодых чекистов), и клуба НКВД, и фабрики-кухни. Ясно теперь, здесь не расстреливали.

— А как обратно? — удивился Эдик.

— Не волнуйся ты. Как туда, так и обратно!

— Я же должен вас вернуть! У меня — приказ.

— Ой, приказ… Ничего ты не должен. Тут вот рядом есть коллектор, где ловит телефон, позвоним сейчас твоей милой начальнице, предупредим. Хорошо?

— Хорошо.

Обратный путь ничем особенным не запомнился, разве что прекрасными плазмоидными фейерверками, вспыхивающими в самых темных углах подвального пространства. Ошиблись сталкеры, суетливо возясь со своими навороченными фотоаппаратами, они просто не разглядели, не заметили и не почувствовали, что расстрелы-то были, и были где-то здесь.

Перед самым Новым годом он пришел домой со службы с классическим чернильным синяком под левым глазом. Какая же радость случилась в семье! Родители нисколько не расстроились, наоборот, бурно обрадовались, лишь слегка удивившись.

Довольно разглядывая столь необычное украшение на сыновнем лице и сломанные пополам очки, мама сказала:

— Ну, надо же! Думала, так и помру, ничего такого не дождавшись. Какой красивый получился синячок, просто прелесть! Ой, какой… Как это тебя угораздило? С кем подрался?

— Не дрался я. Просто в ОДО на утреннике два дебила чистили карманы малышей, подарки отбирали. Ну, я увидел, отогнал, побежал за ними и треснулся об угол гардероба.

— Выгнал?

— Сами убежали. Мама, мне очки жалко, дорогие же. Нужно как-то склеить их…

— Ничего не надо склеивать. Ой… Ты вот хоть заметил, Эдичка, что часто вообще без них ходишь и забываешь их на службу брать? А? Сколько ты без них обходишься, месяца два уже?

— Где-то так.

— Вот и хорошо! Вот и обходись себе на здоровье!

— Я выздоравливаю?

— Тьфу-тьфу-тьфу, только бы не сглазить, прости господи! Наверное, да.

Весною наслучалась масса не менее замечательных событий, некоторые с участием плазмоидов, некоторые без них.