Бесплатный фрагмент - Горизонты и время

Горизонты нашей эпохи

В некоторых странах нет земли, но есть сельское хозяйство. У других нет людей, техники, но есть сельское хозяйство. А у нас есть все: земля, люди, предприятия сельхозтехники, рынки — внутренний и внешний. Нет одного — радостной работы, нет сельского хозяйства. Это означает только одно — власти жизнь страны и народа неинтересна и не нужна. А нам?

Мне кажется, что за всю свою историю мы ещё не пробовали работать и жить по-настоящему, так жить, чтобы открывать бесконечные горизонты…

Автор.

Бедняки и богачи

В 2007 году на 476 километров трассы Чита-Забайкальск, которая выходит прямиком на МАПП (многосторонний автомобильный пункт перехода) в Китай, в голой степи я купил маленькую закусочную для того, чтобы содержать бригаду, которая занималась созданием архитектурно-скульптурного комплекса в память о предках, утверждавших восточные рубежи России. Это было дешевле, чем жить бригадой в гостинице. Люди думали, что я собрался обираловкой заняться, но как всегда ошиблись. У меня были другие задачи, хотя, попутно, мы зарабатывали, кормя всех, кто заезжал к нам. Мимо шла единственная колея железной дороги, по которой непрерывно шли составы, увозя в Китай всё, что можно распилить и увезти из России, но чаще всего это был лес или металлолом. Обратно платформы шли пустые. Думаю, что и сейчас они идут пустые…

Это как раз те места, где «по долинам и по взгорьям…» Рядом была историческая Атаманская сопка, в километрах трёх — станция Мациевской, где были ветхие дореволюционные бараки, в которых жили вихрастые русские ребятишки со своими родителями. Почему я начал с ребятишек?

В один из летних дней я сидел в нашей забегаловке и увидел в окно, что по ковыльной степи к нам бредёт мальчик, таща велосипед. Вот он скрылся в ложбинке, поднялся. Вдруг возле высоких белеющих ковылей его велосипед развалился наполовину. Я вышел на крыльцо и стал ждать.

Мальчик добрался до нас, сказал, что отец его умирает с похмелья и отправил его к нам за пивом, сигаретами и хлебом. Наши девчата из кухни набили его пакет всякой снедью, он выгреб из карманов какую мелочь. Вихрастый, русоволосый с желтизной, в старых штанах и стоптанных сандалиях, он смотрел на меня не по-детски строгими глазами, собираясь прощаться.

У меня неровно забилось сердце, и я предложил подвезти его. Он достойно согласился. Мы сели в мой минивэн «Toyota Noah». У высоких ковылей остановились и загрузили в багажник его велосипед. Меня поразил год выпуска — 1961. Видимо, был в аварии, а сломался по старой сварке.

Возле барака толпа ребятишек окружила машину:

— Ни фига себе, Коляха!

— Крутой, дружбан.

— Ничего, батя очухается и сварит заново велик…

— Да его давно пора сдать на металлолом,

— Вместе с батей…

— Ты чо, дурак? А кто варить будет велик?

Мы разгрузили половинки его велосипеда, который сварит чей-то батя, видимо, сварщик. И я с щемящим сердцем поехал обратно. Долго стоял на переезде, выжидая, когда пройдёт состав, везущий в Китай настоящий кедр. Много кедра. Его вывозили уже с месяц… Попадались платформы с металлолом, откуда торчали остовы кроватей, велосипедов, ванн, тазов…

Поздней осенью того же года дул пронизывающий ветер. В нашу тёплую забегаловку ввалились два закоченевших, худых на вид, подростка в старых солдатских бушлатах. Встали у двери, робко озираясь, опьяневшие от вкусных запахов кухни.

— Откуда идёте, бойцы? — спросил я.

— Из Дд-даурии, — ответил заикаясь один из них.

— Всё время?

— А как иначе? Всё время, когда трассой, когда степью…

До Даурии было 30 километров. Это старинная станция, где уцелели казармы ещё царской армии и забайкальских казаков, где в гражданскую войну базировалась дикая дивизия барона Унгерна.

— Кирпич ломали. Казармы уже который год разбирают.

— Зарабатываете так?

— А как иначе? Но сегодня хозяин выгнал нас. Ленивые говорит.

Какая-то душная волна откуда-то издалека подкатила к моему горлу. Я отвернулся и спросил:

— После школы учиться собираетесь?

— Деньги же нужны…

Мы поставили у границы памятник в 2008 году. Через два года я переехал из города в село, но два этих случаях из моей жизни у границы Китая остались в памяти. В последние годы замечаю, что по селу ходят подростки с топорами. Просятся колоть дрова. В прошлом году за машину дрова они брали 1500 рублей, теперь, наверное, 2000.

Они убираются во дворах, хлевах, колют дрова, делают любую работу. Внук мой, приезжая на каникулы, вливается в какую-то бригаду сверстников, приходит поздно и гордо объявляет, что они работали у тех-то или у тех-то и заработали деньги. Я видел эти жалкие деньги, на которые можно купить только сахарную вату или китайские безделушки однодневки. Этим ребятам никто не даст такого образования ни в школе, ни в других заведениях, которое могло бы соперничать с людьми других государств и обеспечивать самих себя. Мир чистогана поглотит их жизнь.

Думая обо всех этих детях, я вспоминаю себя в их возрасте. Начиная с 6—7 лет, меня отправляли на сенокос, где мальчики моего возраста таскали на конях волокуши с копнами, повзрослев, садились на конные грабли, далее — на косилку.

Сельские работы — настоящий Здоровый Образ Жизни.

Хорошо помню свою первую заработную плату в 1961 или 1962 году — 40 рублей и воз сена. Я обеспечил половину зимы своей домашней скотине! Потом мы работали на стрижке овец. Осенью 1968 году меня отправили в пионерский лагерь «Орлёнок», где я вдохновенно читал Пушкина и Лермонтова. А в пути я угощал всех городских сверстников: ведь у меня было 200 рублей своих денег! В то лето я заработал 356 рублей, на следующее — 424, потом — 600. Мотоцикл купил на свои деньги.

Деньги нам платил колхоз. В совхозах или на фабриках тоже иногда работали дети, им платило государство.

И в любой институт я мог поступить бесплатно.

Давно я не был на 476 километре трассы в Китай. Но знаю, что составы с лесом и всем, что можно вывезти из Russia идут непрерывно. Много и много лет. Выросли дети на Мациевской и в Даурии, Читинскую область переименовали в Забайкальский край, миновали и снова грянули кризисы. А из Russia всё вывозят и вывозят…

Был я и в Китае. Видел воочию мощь и красоту. Человек никогда и ничего не узнает, пока у него не будет сравнения.

Просто я не вижу государства, но знаю о ворах и грабителях, которые называют эту территории Russia.

Летящий к горизонту

Помню летящий по степи тяжёлый мотоцикл с коляской, мелькающую вдоль обочин высокую траву и бегущую рядом со мной, смеющимся в коляске, высунув алый язык остроухую овчарку. Через много лет отец объяснил: 1957 год, мне два с половиной года, мотоцикл «Ирбит», собака — Пальма. Мы переезжаем на колхозную культбазу у речки Борзя.

Мнение среды: если ребёнок до шести лет не научился к самостоятельности, то дальше будет только обузой другим. Сейчас даже трудно представить, что шестилетний ребёнок может не только ездить или скакать на коне, но и зарабатывать.

Отчётливо помню лето 1961 года…

Мы стоим большой бригадой на сухом участке долины Борзи, в просторечии — Борзянки. Здесь, можно сказать, — родильный дом реки Онон, её среднее течение, вся рыба в этом месте заворачивает сюда, выходя нереститься на заливы. Вокруг — океанские волны трав, вперемежку с мерцающей водой, откуда мужики часто приносят здоровенных сазанов.

Мы — сенокосная бригада. Я и мой друг Сашка — на волокуше. Таскаем копны. Живём с подростками в шалаше. Поодаль пасутся кони.

На рассвете меня аккуратно будит кто-то из взрослых. Выхожу из шалаша, бегу в травы и сразу становлюсь мокрым от росы. От реки плывут и клубятся белёсые туманы, сквозь клочья их пробиваются первые лучи рассветного солнца. Вся долина озарена алым и бронзовым сиянием. И кони в тумане тоже алые, отсвечивают золотистой и мягкой пылью. Они удивленно поднимают большие головы и стоят в ожидании мужиков и меня, идущих по траве к ним, чтобы снять с них треноги и зауздать. Я всегда увязываюсь за взрослыми и первым бегу к своим коням.

Потом кто-то из парней посадит меня на моего старого и белого мерина в рыжих пятнах. Мы скачем в лучах солнца в бригаду. Наспех завтракаем и впрягаемся в работу.

Жизнь здесь размеренная, ритмичная и привычная. Подростки помогут мне и Сашке впрячь коней, протянуть от их хомутов длинные постромки к волокушам. И мы до обеда подтаскиваем душистые копны к зародам, которые ставят сверкающими вилами мужики.

На обед не спеша едем или скачем на своих конях к бригадному стану.

Через несколько лет, уже подростком, я обучал вместе со взрослыми диких коней. Но привыкал к этой жёсткой и дикой забаве там, на Борзянке, ещё шестилетним. А ведь мог погибнуть под копытами…

Однажды вечером сельские парни, недавно пришедшие из армии, поймали длинным икрюком жеребёнка, который ходил в бригадном табуне вместе с матерью. Закрутили петлю и, подтянув его ближе, прижали за уши к земле, надели узду. Жеребёнок отчаянно пытался вырваться из рук крепких парней. Один из них оглядел нас, окруживших схватку, и крикнул:

— Кто смелый?

Конечно, смелым оказался наш дурак, то есть я.

Парни посадили меня на жеребёнка, вручили поводья узды, и разом отпрянули в стороны. И понёс меня ошалевший от испуга жеребёнок в долину Борзянки. И небо, и залив, и дальние сопки — всё смешалось и завертелось вместе с брызгами воды перед глазами. И разом померкло. А ещё через мгновенье, сквозь пелену тёплой воды, я увидел мчащегося к горизонту с победно задранным хвостом жеребёнка. Он сбросил меня в залив!

А парней гонял кнутом по степи, сурово распекал и грозил судом старый колхозный бригадир. Ведь малец мог убиться…

На следующий год мы пошли в школу. Потом полетели дни, месяцы, годы… Но до сего дня помню себя, шестилетнего, свой первый сенокос, свою первую зарплату (нам зачитывали!), своих первых коней. Иногда вижу во сне летящего к горизонту жеребёнка из колхозного табуна…

Уехав отсюда в юности, через много лет почувствовав приближение старости, я вернулся обратно. Напарник, мой Сашка почему-то оказался в Израиле, остальные сверстники — в разных городах и весях России.

О слове и речке Борзя могу рассказывать долго. Это у самой монгольской границы. Больше нигде такого названия не встречал. На самом деле слово означает обрусевшее название рода Чингисхана — Бооржа, Боржигин. Здесь всюду — Борзя, одних только речек, наверное, до десяти, город Борзя, село Боржигантай. Принадлежащий боржигинам, места боржигинов. В современной Монголии, а также в других, кроме наших, местах России таких названий нет. На всех картах зарождения монгольской империи регион среднего течения Онона и Борзи обозначен, как место сосредоточение боржигинов и родственных им племён, откуда они начали расширение своих владений.

Возможно, что название распространилось вместе со своими обладателями по всему миру, и теперь видоизменено и обозначается с разными приставками типа эль, иль, юрт и т. д. и т. п. Бордж, Борж, Бурдж, Барж, а то и Бордж, Борджа, или же слово изменено не неузнаваемости.

Для нас она осталась Борзянкой.

В долине Борзянки

В четырнадцать лет я уже считался вполне взрослым и самостоятельным человеком, то есть — добытчиком и кормильцем. 50 овец за смену остригал, не шутка! На ВДНХ грозились везти, народу показывать… Но пока увозили на сенокос, который начинался после стрижки овец.

Любые работы в селе — дело обычное. У нас заведено так: если ребёнок до пять-шести лет не понял, что надо помогать взрослым, то так и останется на всю жизнь бесполезным паразитом.

В любом селе или колхозе все работы от сезона до сезона. В нашем колхозе было более 70 000 тысяч взрослых овец, с ягнятами переваливало за 100 000. Стрижка начиналась в середине июня. В каждом колхозе был свой стригальный пункт, где во время стрижки все гремело, звенело, кричало и блеяло круглосуточно. Тишина наступала примерно через месяц.

Начинали готовиться к сенокосу. Дети села разъезжались по чабанским стоянкам. В одно время отец увозил меня к дедушке Начину, где собирались его внуки, мои друзья и погодки.

Стоянка находилась на пологой сопке у речки Борзя, правого притока Онона, которую мы называли Борзянкой. В середине 1960-х годов это была довольно шустрая и полноводная речка. Перейти или переплыть Борзянку можно было в три-четыре взмаха: от берега до берега не более 6—7 метров, но местами попадались глубокие ямы, где отдыхали налимы.

Изгибаясь и отблёскивая серебром на поворотах, Борзянка бежала с Кукульбейских гор по плодоносной долине между пологими забайкальскими сопками. Плодоносной она была в смысле травы, которая в долине росла всегда. Кроме травы, там была ещё и рыба в заливах. Особенно в половодье, когда вся долина заполнялась водой и являла золотистое и подрагивающее над водой марево.

На нерест шёл сазан. Златопёрый он или серебристый не помню, да и не видел давно сазана из Борзянки. Но помню, что он был на удивление крупный. Торпеда, а не рыба!

Обилие рыбы объясняется просто: Борзянка — родильный дом Онона. Вся рыба Онона стремится в эту долину. Ночью долина становилась светящимся множеством огней городом: народ лучил и колол рыбу. Медленные огни в центре заливов — браконьеры с фонарями и острогами, мечущиеся лихорадочно по склону сопок, то есть по дорогам, фары — милиция и рыбнадзор. Браконьеров так много, что охранники флоры и фауны в растерянности и не знают кого, как и в какую очередь ловить.

Налетало на Борзянку всё военное и промышленное Забайкалье.

Бог с ней, промышленностью, её и тогда было мало, а сейчас и вовсе нет, но Забайкалье без военных — пустыня. С довоенных лет и после войны в наших степях побывали, наверное, все маршалы и генералы страны. Казалось, что здесь служит весь Советский Союз. Особенно в грозящем Китаю городе Борзя на берегу Борзянки.

Огни в долине затухали только с началом пальбы. Милиция и рыбнадзор стреляли в воздух и предупреждали в рупоры и громкоговорители, что мирная рыбалка может перерасти в никому ненужную трагедию.

Но такое многолюдье и веселье случалось только в июне, когда в колхозе вовсю звенела стрижка. Естественно, появиться на речке мы могли только ночью.

Ко времени сенокоса нерест заканчивался, хотя в заливах рыба всё еще плескалась, а браконьеры не спешили покидать речку.

Весёлый майор из Шерловой Горы, часто бывавший на Борзянке, подарил мне сеть-трехстенку. Нитка была прочнейшей. Но каждый раз вместе с пойманной рыбой и порванной в лохмотья сетью, я вытаскивал застрявших в ячеях раздувшихся ондатров. Старуха дедушка Начина была довольна: шкурки ондатров я отдавал ей, а тушки скармливал собакам. На стоянке их было два — маленькая Чапа непонятной породы и овчарка Казбек.

В шесть утра, когда солнце уже было над дальней сопкой, поёживаясь от холода, я нетерпеливо сбегал к речке и уже у берега чувствовал, что верёвка туго натянута, а по воде идёт рябь. А потом целый день чинил порванную ондатрами сеть.

Сенокос ещё не начался, взрослые ремонтировали инструменты и технику, никто и ни в чём мне не препятствовал: ведь я кормил нашу маленькую бригаду: иногда притаскивал уток, чаще — рыбу.

Охотничьего азарта у меня нет и не было. Но природа зовёт каждого — озеро, речка, высокие камыши и травы. Обилие рыбы и живности. И мы носились вдоль Борзянки с моим Казбеком, иногда переплывали речку, но чаще рыбачили или охотились на своём берегу.

После середины лета уровень воды в долине и реке становился меньше.

В августе по всей долине вырастали зароды сена. Оставлял свои забавы и я, впрягался вместе со взрослыми в работу. Трудились все. Ничего не делающего человека в нашей среде просто не могло быть.

Малолетки — на конных волокушах, подростки — на конных граблях, постарше — на конной сенокосилке, а физически крепкие — мётчики зародов.

Иногда перед рассветом я успевал сбегать на Утиное озеро или вытащить поставленную на речке сеть. В некоторые дни взрослые сами гнали меня и Казбека на охоту, о которой я иногда начисто забывал, залюбовавшись на Утином озере рассветом.

Онемевший от нежного ликования и весь залитый розоватыми лучами восходящего солнца перед самым прилётом стремительных чирков, я забывал в эти минуты о себе и, тем более, о ружье.

Вернулся на Борзянку я через сорок с лишним лет. Земляки мне сказали, что вода в речке появляется только местами, рыба из Онона не заходит. Ондатра исчезла вся. Сазан забыл свой роддом. Люди давно не видели гусей и уток. В степи уже двадцать лет длится засуха…

А когда появился Skape, возник в мониторе друг моего детства Витя Добрынин, который всю жизнь проработал в Кемерово шахтёром.

— Отправь мне фотографии с Борзянки! — просил он в монитор.

— Приезжай, да съезди сам! — отвечал я ему, боясь говорить правду.

Он не приехал, может быть, ему отправили фотографии другие…

Теперь каждое лето я стараюсь побывать на Борзянке. Вода в русле появляется, иногда — много. Говорят, что речка прибывает с каждым годом.

Буду ждать и ворожить большую воду воспоминаниями о детстве.

Прости меня, манул!

Мальчик должен быть добытчиком. Не мужиком, мужчиной. Это разные люди. И разницу надо объяснять мальчикам с раннего детства…

Добрейший дедушка Начин, который был хозяином чабанской стоянки на Борзянке, дал мне старинное ружьё. Гладкоствольное, 20 калибра, с затвором. Ни до этого случая, ни после я таких ружей вообще не видел.

По склонам сопок, которые образуют долину для извивающейся по степи Борзянки, на большом расстоянии друг от друга стоят чабанские стоянки, водокачки, кошары, пасутся овцы, коровы, лошади, иногда, южнее речки, верблюды. С южной стороны сопки у рек и озёр крутые и трудно сливаются со степью, северная сторона, как правило, пологая. До самого горизонта — степь и сопки, степь и сопки. Изредка встречаются кустарники и рощицы осин, по берегу Борзянки — ивы, ильм, высокая трава, часто — камыш.

Живность всякая и сейчас встречается. Волков всегда было много. В одном из исторических документов я нашёл сведения о том, что за день облавы возле казачьего посёлка Кулусутай, а это рядом в Борзянкой, казаки уничтожили 95 волков. Вы представляете, сколько их было в степи вообще? Но они же должны чем-то питаться. И тут природа не обманула: раньше в степи паслись тысячные стада степных антилоп — дзеренов. Сейчас они возвращаются из Монголии. Уже не помню от кого и где я слышал, что среди монгольских племён наши просторы издавна называли Волчьей степью. Наверное, это правда.

Кроме волков степь богата лисами. Раньше их было меньше. Но сейчас расплодилось видимо-невидимо. Слабым желтоватым огоньком мчится лиса по степи к своей норе, за ней с рёвом летят по седеющей степи мотоциклы или машины. Так было до недавних пор. Но социальный строй изменился, открылись границы, Китай хлынул на просторы России. Лисьи шкуры стали не нужны, а шкурой корсака пренебрегали и в советское время.

Также не нужны стали шкуры енотов, барсуков, тарбаган. Но почему-то их не видно вообще. Куда подевались?

Лично я никогда не интересовался шкурами, а люди, которые носят одежду и воротники из разных животных, вызывают во мне стойкое, простите, недоумение. По мне лучше какая-нибудь модная хламида, крылатка или ещё какая-нибудь немудрящая лапотина.

Но отношение к шкурам я однажды имел. И, конечно, случай этот связан с ружьём, который дал мне дедушка Начин. Оно должно было выстрелить. Для того и театр.

Мы с Казбеком шли по высокой траве вдоль берега Борзянки

Я прихватил ружье и патронташ с пятью патронами. Намеревался пройти выше поставленной сети, перебраться на ту сторону, где поодаль качались камыши Утиного озера. Там у меня был маленький плотик, где я сидел на рассвете или закате, поджидая уток. Я боялся, что колышек, к которому было привязано мое шаткое сооружение, не выдержит и плотик унесёт ветром на середину топкого озера. Надо было закрепить получше, для чего я взял молоток.

Вдруг мой Казбек резко вскинул голову и, прыгнув воду, мгновенно оказался на той стороне, где моментально настиг в кустах какого-то зверя. Дремавший полуденный зной качнулся и взорвался неистовым рычанием и визгом, черно-желтый клубок шерсти взвихрился и покатился по прибрежным травам.

Вскинув ружье, я бегал вдоль берега, пытаясь высмотреть в траве зверя, с которым схватился мой Казбек, но ничего толком не мог разглядеть.

— Назад, Казбек, назад! — кричал я, вскидывая ружьё в сторону клубка и пытаясь выцелить жёлто пятно в этом вихре. Но Казбек не слушался меня.

На мгновенье желто-серое пятно оказалось в прицеле, и я нажал курок. Выстрел грянул и раскатился над водой. Казбек взвизгнул и, мгновенно отпрыгнув в сторону, ринулся в травы. На месте сражения остался лежать убитый зверь.

Быстро раздевшись, я перешел на тот берег.

Попал зверьку прямо под лопатку, наповал. Такого хищника я никогда не видел. Размером с маленькую собаку, но похож на кота, шерсть красивая и пушистая, хвост приплюснутый и тоже пушистый. Не то рысь, не то кот…

Взяв зверя, я попытался раскрутить его над головой и метнуть на другой берег Борзянки. Но тушка упала и погрузилась в воду. Пришлось нырять за ним, ведь может унести течением. Нашёл я его на дне с пятого или шестого раза.

Переправив добычу, я стал звать Казбека, но он взвизгивал и отбегал от меня. Возле усов на собачьей морде видны были раны и кровь. К тому же он прихрамывал. Смотрел укоризненно. Наконец, я подозвал ставшую недоверчивой собаку, осмотрел. Понял, что в лапе у него сидит дробинка. Попала всё-таки… Надо как-то выковыривать.

Уставший, но гордый, я добрался до стоянки. Увидев мою добычу, старики ахнули: манул! Шкурой этого зверя буряты оторачивают воротники зимних шуб. Редкий и красивый зверь. Исчезает, совсем уже не встречается.

Я загоревал. В неизъяснимой печали стал лечить своего Казбека.

О ружье забыл…

Сегодня манул в почёте. Занесён в Красную книгу. Его охраняют. Он на многих буклетах и плакатах, красуется на обложках красочных изданий. Хищные и пугливые глаза смотрят прямо на меня. Вздувается красивая шкура. Неустрашимый, он бежит в жестокую стужу, в летнюю жару, в грохочущие ливни и снежные бураны по моей степи и в свисте ветра мне слышится иногда: «Ты помнишь?»

Помню, всё помню. Прости меня манул!

Бег Чирка

Сегодня везде и всюду говорят о здоровом образе жизни, как будто до этого имели нездоровый образ. И вот очнулись. Ещё немного и — перейдут черту, за которой начинается здоровый образ жизни. Не переходят.

Лично я считаю, что всегда был в здоровом образе и жил здоровым образом, несмотря на оставшиеся в прошлом вредные привычки и болезни. Это сейчас, засев за компьютер и окунувшись в интернет, я попал в самый нездоровый образ, где губительно буквально всё: от рекламы до гиподинамии. Когда я думаю об этих двух явлениях, то в памяти у меня возникает Коля Филинов, водитель машины нашего райкома комсомола. Он весил, наверное, не более пятидесяти килограммов и, естественно, кличка его — Чирок… Самый настоящий здоровый образ.

Здравствуй, Коля Чирок!

Помнишь, как ты подъезжал к редакции и бибикал, вызывая меня. И мы мчались в командировку по всему району. Особенно уважали наши реки — Онон, Борзянку, Ималкинку, озера — от Торейских до самых богатейших рыбой, что возле пограничного села Буйлэсан.

Это для кого-то диво, а для нас Буйлэсан — это дикий абрикос. Пусть кто-нибудь другой от слова Борзянка давится дурацким хохотом, а для нас — Родина, неохватные взглядом просторы, гомонящая на воде разная птица, бегущие кони, стада коров и отары овец. И кто-нибудь из наших обязательно добавит: «И огромные сазаны!». О них и речь.

В начале лета сазаны и вся рыба Онона заворачивала на нерест в Борзянку, которая разливалась по всей долине. Вся ширь между грядами сопок рябила серебром и медью воды. Пахло рыбой, сенокосом. Никакой магазинной отравы и в помине не было, а о глупых речах и рекламе и говорить неприлично, не было их.

Помнишь, Коля, как однажды вечером, поставив на чабанской стоянке машину и там же взяв остроги, мы пошли к разливам Борзянки колоть рыбу. Уже темнело, по всей долине одна за одной, вспыхивали фарами огни. Такие же, как и мы, браконьеры с фонарями и острогами, таща за собой щиты из досок, бродили по долине, заполненной водой и рыбой.

Машины рыбнадзора и милиции мы, конечно, прозевали. Молодые и здоровые ребята неожиданно оказались за нашими спинами. И, естественно, грянул неожиданный крик:

— Руки вверх! На берег, мужики!

Мы, конечно, бросили остроги и ринулись вперёд, в темноту залива, а когда сблизились друг с другом, ты быстро шепнул: «Дуй в камыши, я уведу их». И я, оторвавшись от Чирка и милиционеров, нырнул в камыши. А Чирок замедлил бег, подпуская к себе погоню…

Это была чрезвычайно забавная игра. При лунном сиянии я наблюдал как маленькая и юркая тень то стремительно отдаляется от погони, то внезапно, притворяясь уставшей, замедляет бег, подпуская милиционеров почти до зоны досягаемости. Они думали, что вот-вот схватят изнемогшего беглеца, который бежал настолько вяло, что казалось ещё немного — и он упадёт замертво. И в тот самый момент, когда думалось, что они его возьмут, Чирок стремительно отрывался от них… По всему разливу потухли огни. На этом берегу слышались брань, смех, громкие разговоры. Некоторые быстро заводили машины и мотоциклы и спешили уехать, кого-то уже арестовали и вели в милицейский «уазик», кто-то затаился на воде или в камышах.

А Чирок уводил погоню всё дальше и дальше, пока четыре фигурки не скрылись за сопкой… Луна заливала долину зеленоватым светом, рябила серебристая дорожка от камышей, где я сидел, до самого берега. Но вот захлюпала вода, послышались разговоры, показались три силуэта, устало бредущие по воде. Возвращалась погоня.

— Кто это был? — громко говорил один из них.

— А чёрт его знает! Но такого шустрого в первый раз встречаю.

— А где его напарник?

— Наверное, шустрее того! — рассмеялся кто-то из них.

Они не знали, что Николай Филинов, которого мы все звали Коля Чирок, был неоднократным чемпионом области по бегу на длинные дистанции.

И все мы тогда не знали, что у нас самый настоящий здоровый образ жизни. А сегодня я вытаскиваю свою тушу из-за компьютерного стола, выныриваю из одуряющего виртуального мира, и шагаю в степь. Каждый день. Я должен оторваться от погони века, где реклама и гиподинамия, отрава магазинов и отупляющие речи.

Взлёт возможен только против ветра, истоки всегда против течения.

Я должен вернуться туда, где бежит Чирок.

Заклинание оборотня

Лейтенант Иван Черкасов прошел через всю войну, видел много смертей, не любил писателей и военных песен. С русокосой женой Наташей и изумрудным немецким аккордеоном он пересек в эшелоне просторы страны, прибыл в кузове полуторки на маленькую заставу у монгольской границы, поселился в угловой комнате бревенчатой казармы и за восемь лет дослужился до капитана. Вокруг была степь, степь и степь, куда из красноярских лагерей возвращались уцелевшие ламы.

Ветер гнал золотистые ковыльные волны и развевал черный чуб смуглолицего капитана, который в голубой майке сидел на ступеньке крыльца казармы и, перебирая перламутровые клавиши аккордеона, напевал в тоскливой тишине:

На зеленом лугу мы сидели,

Целовала Наташа меня…

На загорелых и мускулистых плечах розовели зажившие рубцы, а в глубине черных глаз плескалась печаль. Солдаты любили капитана, капитан любил свою жену Наташу, которая еще совсем недавно выходила из комнаты в легком белом платье и носила в блестящем ведре воду из колодца. Но она недавно умерла.

Беда пришла неожиданно. Черкасов охотился вместе со своим другом, деревенским учителем-бурятом Азаровым. Учитель играл вечерами на скрипке, а очарованный капитан слушал удивительную музыку, рассказывающую о степи. На тарахтящем мотоцикле учителя они мчались в клубящейся пыли мимо стремительного стада дзеренов, и Черкасов, белозубо смеясь и не целясь, стрелял в мечущееся живое месиво. Он убил трех маток и вернулся с Азаровым на заставу лунной ночью, чтобы отправить на телеге наряд за добычей. На крыльце штаба заставы вспыхивали красные огоньки цигарок. Охотников встретили испуганные и бледные лица солдат. В окне комнаты капитана мерцал желтый свет керосиновой лампы и металась тень в пилотке, видимо, дневального…

— Наталья Павловна умирает! — дрожащим шепотом сообщил высокий и худой Гайнутдинов, старшина заставы.

— Боря, в больницу! — крикнул ошалевший Черкасов, лихорадочно открывая дверь казармы.

Мотоцикл взревел и подпрыгнул. Рассекая белым лучом ночь, Азаров помчался по влажным травам в районный центр… Уставший, он вернулся утром с молоденьким доктором. Закрыв лицо ладонями, оцепеневший Черкасов сидел на табурете и даже не повернулся на стук двери. Наташа умерла.

— Сердце, — глухо сказал доктор Азарову, садясь на высокое заднее сиденье зеленого мотоцикла.

После похорон жизнь на заставе замерла. Черкасов окаменел и онемел. Белый сгусток солнца плавился в знойном небе и опалял высокие тополя вокруг штаба и казармы, шифер и побелевшие гимнастерки солдат. Воздух струился. Только над сухими травами иногда взмывали жирные желтоватые тарбаганы и, лениво пересвистываясь, удивленно всматривались в даль, где в знойном мареве бледно голубела и подрагивала монгольская степь.

Только через месяц Черкасов услышал скрипку Азарова. Тогда он снова тронул клавиши аккордеона и вспомнил забытую мелодию, смеющееся лицо жены, но от этого тоска не таяла, а становилась острее.

Ночью капитан проснулся от торопливого и знакомого стука каблуков. Шла жена. Обрадованный, он проснулся и сел на кровать, собираясь закурить. Но рука его вдруг замерла над коробком спичек. Наташа умерла, ее нет! Шаги приближались. В каптерке испуганно вскрикнул Гайнутдинов, тоненько и плаксиво заверещал кто-то из солдат. Неожиданно в комнате запахло плесенью и стало холодно. А неистовая луна заливала смятую постель капитана брызжущим и зеленоватым сиянием. Черкасов сходил с ума.

Заскрипела и медленно открылась дверь. Капитан отшатнулся к стене и вскрикнул: в проеме двери, в белом платье, стояла Наташа с ниспадавшей на грудь распущенной косой. Но знакомое лицо было чужим и мертвым. Она долго смотрела на обезумевшего мужа, потом медленно пошла по холодному полу длинной и узкой казармы мимо оцепеневших солдат, стоявших у своих кроватей в белых рубахах и кальсонах. Тягуче открылась дверь, белое платье выплыло в ночь и растворилось в лунном сиянии.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, — испуганно зашептал очнувшийся Гайнутдинов, — это была ведьма… ведьма… Татары знают ведьму… Надо к бурятам ехать, это их земля, они тоже знают ведьму…

Постаревший Черкасов нетвердыми шагами вышел из комнаты к солдатам.

В черные волосы смуглого капитана вплелась седина. Застава потеряла покой. Знакомая и чужая Наташа в белом платье приходила в казарму каждую ночь и исчезала с рассветом. А однажды старшина Гайнутдинов сказал капитану, что слышал как она перебирает бумаги в канцелярии штаба.

Рано утром, оседлав высокого вороного, Черкасов отправился в деревеньку, избы которой были рассыпаны по берегу маленькой речки. Высоко вскидывая голову, вороной шел резвой рысью. Из труб серых юрт в небо поднимался дымок, лениво тявкали лохматые чабанские собаки, у подножий сопок паслись овцы и жирные дрофы, а в болотистых низинах поднимали из высокой травы остроклювые головы цапли. Плавно и грузно пролетали над всадником журавли. Черкасов повеселел и вспоминал свое детство в донской степи, цыгановатые лица родных и знакомых людей.

Во всех юртах и в деревеньке уже знали, что по ночам на заставу приходит умершая жена капитана, которая при жизни была как белый цветок в зеленой степи.

— Ваня, это не твоя Наташа, это — оборотень! — сказал, сверкнув глазами, скуластый Азаров.

Его жена, веселая и черноглазая Дулма, испуганно вскрикнула и уставилась на поседевшего Черкасова, который выжидательно смотрел на Азарова. Капитан не верил ни в бога, ни в черта.

— Надо ехать к заклинателю, мы его называем жодчи, — продолжал уже спокойнее учитель, пододвигая другу зеленую кружку с крепким и забеленным чаем. — Сейчас много лам освободили из лагерей. Жди, вечером я привезу на заставу Гылыг-ламу, он — заклинатель.

— Боря, а этот… лама убьет… оборотня? — неуверенно спросил Черкасов осипшим голосом.

— Не убьет, а только прогонит, — невозмутимо ответил учитель.

— Он наш друг и очень хороший человек, — добавила Дулма, ловко разделывая маленьким ножом жирную тушку тарбагана. Черкасов часто приезжал к учителю и был в этом доме своим человеком. Наташа дружила с Дулмой и тоже ела тарбаганье мясо. Они привыкли к степи и знали, что мясо и жир тарбагана очень полезны для здоровья. Коммунист Черкасов искренне дружил с охотником- учителем, который часто приезжал на заставу и играл на своей знаменитой скрипке. Но раньше капитан ни за что бы не поверил, что Азаров верит в оборотней, ведьм и знается с ламами.

Пылающий розовый круг солнца повис над дальней сопкой, от тополей легли длинные тени, и степь розово заголубела, когда Черкасов услышал далекое тарахтенье и увидел показавшийся в степи мотоцикл с двумя седоками. Что-то громко и весело крикнул Гайнутдинов, засуетились солдаты и понесли из столовой в казарму коротконогий столик, который надо было поставить для заклинателя.

Лама был лыс, мускулист и одет в русскую одежду. У него была овальная голова с выпуклым теменем и приятное светлое лицо. Живые и черные глаза разом охватывали и степь, и заставу, и людей. Азаров нес за ним желтый кожаный чемодан.

Заложив руки за спину и чуть сутулясь, лама ходил из угла в угол казармы и раздумывал. Черкасов вдруг отметил про себя, что так ходят заключенные и солдаты из штрафного батальона.

— Гылыг-лама пятнадцать лет жил в красноярских лагерях и вернулся в степь, — негромко рассказывал Азаров, когда капитан вышел на крыльцо казармы. — Помнишь, Ваня, у меня был гнойный нарыв ниже колена? Гылыг-лама нашел в степи белый камешек и обвел им вокруг нарыва. А ночью весь гной и вытек.

Видимо, учитель уважал ламу и радовался его освобождению и появлению в степи. Черкасов наклонился к нему и спросил:

— Твой друг- лама может уничтожить привидение?

— Человек напрасно думает, что может убить то, что не им создано. У всякого создания есть свой творец. Мы не можем уничтожить то, что существует. Но мы вполне можем договориться с ним или запретить ему мешать людям, — вдруг на чистом русском языке сказал лама, выходя из казармы.

— Мне кажется, что в монгольском языке нет слова — лечить, — добавил Азаров, — вместо этого мы говорим — заклинать.

В сумерках лама с Гайнутдиновым возжег благовония. Сизый слоистый дым и ароматные запахи трав поплыли по казарме. Солдаты повеселели и столпились у дверей каптерки, где жил старшина. Черкасов с Азаровым остались в комнате капитана. Лама открыл желтый чемодан и облачился в диковинную красно-желтую одежду, с прицепленными бубенчиками и развевающимися кистями. Потом он быстро нахлобучил на голову высокую и круто изогнутую желтую шапку, с ниспадавшей на лицо черной шерстяной накидкой. На столике, поставленном у самого входа, заклинатель разложил много вещей: продолговатую книгу, обернутую красным шелком, два больших бубна, огромную белую раковину, короткую трубчатую кость с прорезями и бронзовый колокольчик.

— Лампу зажигать не надо, — глухо сказал он из-под накидки, повернувшись к старшине и признавая в нем сообщника.

Ночь выдалась безлунной и темной. Липкий страх снова стал вползать в казарму. Но вдруг послышался громкий и утробный голос ламы, потом несколько раз прогремели бубны, тонко зазвенел колокольчик, и вдруг призывно зарокотала раковина. Черкасов вздрогнул и перед его глазами возник берег Балтийского моря: соленые, пенные волны с шумом набегали на песок и раскачивали трупы немецких солдат, женщин и детей… Вдруг на капитана навалилась тяжелая дрема, но громкие и грозные выкрики ламы не прекращались. Черкасов потерял счет времени. Очнувшись на мгновенье, он вдруг услышал знакомый и страшный скрип двери. Кто-то пытался открыть снаружи дверь и не мог. Смутный и грузный контур ламы высоко подпрыгивал перед дверью, звенели бубенчики на одежде. Лама размахивал руками и что-то страшно выкрикивал в экстазе, чувствовалось, что он изнемогает, а дверь вот-вот распахнется. Вдруг тонко и пронзительно остро завыла костяная труба, скрип прекратился, и дверь захлопнулась.

Черкасов провалился в сон… Русокосая и веселая Наташа бежала по зеленому лугу, потом капитан увидел себя с винтовкой в руке и высоко прыгнувшую в смертельном полете матку дзерена. Поседевший капитан плакал и смеялся во сне.

Утром разбудил его Азаров, и он услышал веселый смех старшины Гайнутдинова. Капитан сразу подумал, что пора отправлять на границу наряд и вышел из комнаты. Солнечные лучи окрасили в теплый бронзовый цвет стены и крыльцо казармы. Под стрехой крыши красногрудые ласточки, вцепившись коготками в края ажурных глиняных гнезд, весело переговаривались и кормили птенцов. Гылыг-лама в русской одежде стоял под тополями и оживленно разговаривал с солдатами. Капитан снова почувствовал волнующие и призывные запахи утренней степи и услышал курлыканье журавлей…

Через три дня после заклинания оборотня Черкасов выехал на охоту с Азаровым. Тарахтел по зеленой степи мотоцикл, взмывали над травами тарбаганы, из-за спин охотников выглядывали поблескивающие стволы винтовок. Обогнув пологую сопку, друзья увидели летящее по заголубевшей полуденной степи стадо дзеренов. Мотоцикл резко остановился, Азаров с Черкасовым спрыгнули на землю.

— Достану! — азартно крикнул Азаров и вскинул увесистую винтовку. Но поседевший капитан вдруг тоскливо и умоляюще прошептал:

— Не надо, Боря, не стреляй…

6 июня 1999 года. г. Чита.

Как Цыпылма Базара искала

Как только в степи узнали, что началась война, Цыпылма сразу засобиралась в дорогу искать своего Базара.

От торейских озер до большого и пыльного города Читы, где живет много-много русских людей, можно добраться на телеге или верхом на коне. Так и поступает тот, кто боится железного паровоза, ревущего сильнее колхозного быка в охоте и бегущего по степи, как черный верблюд-самец, бура. Такой человек добирается до города несколько дней.

А тот, кто не боится паровоза или везет мало мяса, доезжает только до Борзи или Бырки. Там он садится в теплый вагон, который иногда дергается и трясется, как от озноба. Этот счастливец и смельчак смотрит на множество разноговорящих и пестро-одетых людей, быстро бегущую степь, горы, реки, деревья и спокойно едет до города день или ночь. Так быстро! Но такой человек должен говорить по-русски, как буряты, живущие на станциях, а не показывать и не отчеркивать себе ребром ладони грудь, руки, ноги, голову или даже язык, когда продает или меняет на что-то мясо. Ведь русские могут подумать, что их дразнят.

Цыпылма не боялась черного паровоза, она ездила в вагоне со своим Базаром. Но Цыпылма жила далеко от станции и не знала русского языка. Русский язык знают только очень умные люди. Базар знает. Но он — в Чите. Цыпылма пасла овец и была не такой умной в этом деле, как другие. Она попросила поехать с ней искать Базара хорошего человека — Болота, который служил в армии и ходил в ботинках. Он разговаривал и матерился с русскими, как борзинский или оловянинский мужик, и нисколько не боялся их, хотя тоже пас овец. Цыпылма очень уважала этого человека и старалась не обращать внимания на его похвальбу и хвастовство, считая это явлениями преходящими. Болот был другом ее Базара, которого она собиралась искать в большом городе…

Базар давно отслужил в армии, знал русский язык, но его почему-то снова взяли служить на три месяца. Он уехал в Читу в начале апреля, а сейчас был июль. Базар не давал о себе знать, хотя из армии часто писал письма, которые читали Цыпылме грамотные знакомые и родственники. Что могло случиться, почему Базар молчит, почему он не скучает по маленькому сыну Загда-Хорло и своей Цыпылме? Он ведь очень любит их родную торейскую степь! Надо найти его, ехать в город.

Говорили, что война продлится недолго, но она все равно боялась за своего Базара, а Болот смеялся и говорил, что снайперы будут стрелять немцев, как тарбаган. Конечно, так говорить большой грех, но Цыпылма посмотрела на Болота и промолчала.

Она попросила знакомых заколоть двух эргэнов-валухов. Цыпылма, конечно, найдет Базара, он, наверное, давно не ел баранины. Часть мяса можно продать в городе, буряты всегда продают мясо русским, часть они съедят с Болотом в дороге, поделятся с людьми. Она наварила много мяса, сделала хошхонок, колбасы. Сама принарядилась. У нее было овальное лицо с тонкими чертами, нос горбинкой, черные, черемуховые, глаза, четко очерченные губы. Приехавших на телеге Болота и его племянника встретила матово-смуглая красавица с гибким и тонким станом в конусообразной зеленой шапочке с красными кистями и новом, колокольчиком от пояса, халате-тэрлике, крытом узорчатым синим шелком, который, переливаясь, сбегал до земли. Маленький и худощавый Болот громко рассмеялся, а потом важно сказал:

— Ты, Цыпылма, дура! Надень русское пальто и шапку. Так некрасиво ходить по городу. Русские будут пальцами показывать и смеяться!

Высокая Цыпылма недоуменно взглянула на важничавшего Болота и увальня-племянника и звонко проговорила:

— Почему же некрасиво? Русская одежда холодная и короткая. Тэрлик красивый, удобный. Мне кажется, что в нем я крепко стою на земле. Базар будет рад. Правда, сынок?

Она понюхала голову маленького Загда-Хорло, который вертелся под ногами гостей. Он оставался с бабушкой.

— Ладно, поезжай, как хочешь. Только мне будет неудобно ходить с тобой по городу и встречаться с русскими знакомыми и начальниками, — вздохнул Болот, одетый в серый костюм, черные брюки и крепкие ботинки. На большой и круглой его голове была кожаная кепка, время от времени он посматривал на блестящие золоченные часы на запястье и значительно оглядывал присутствующих. До станции ехать далеко, племянник заторопился…

— Зачем мы взяли столько мяса? Базар на переподготовке, там их хорошо кормят, — говорил Болот, когда они ехали на телеге в Борзю. Была темная ночь, и яркий тонкий клинок месяца не озарял степь, но племянник хорошо знал наезженную дорогу. Цыпылма была взволнована и молчала. Скоро она встретится с Базаром. Нет, Цыпылма не будет причитать и говорить ему о своих волнениях. У нее умный и сильный муж, он все поймет без слов.

— Красная Армия разобьет фашистскую Германию и без твоего Базара. И чего ты боишься? — рассуждал Болот. Испугавшись, что он сейчас снова заговорит о немцах и тарбаганах, Цыпылма встрепенулась и развязала кожаный мешок.

— Давайте лучше кушать, а там все друзьям Базара отдадим, — предложила она. Набив рот, Болот не сказал богохульных слов.

На рассвете они приехали в Борзю. Болот купил билеты. И они, с мешком и двумя большими фанерными чемоданами, сели в вагон. Повсюду сновали разные люди, почти все говорили на русском, встречались и буряты. Было очень много военных. Люди смеялись, кричали, курили. Казалось, что в небе не облака, а — дым!

Ровно постукивали колеса. Цыпылма сидела у окна и смотрела в бледный предутренний сумрак. Медленно пробуждалась быстро мелькавшая степь, вдали, синея, пробегали горы, леса, блестели речушки. Вышло солнце и окрасило бегущую природу в багровые и желтые цвета. Рядом Болот о чем-то оживленно разговаривал с русскими мужиками, где-то говорили по-бурятски. Вагон равномерно покачивало, как большую зыбку. И Цыпылма сладко задремала.

Проснулась она уже после полудня. Ее расталкивал шустрый Болот, нарезавший мясо и купивший где-то хлеб.

— Просыпайся, Цыпылма, кушать будем! — крикнул он, приглашая присоединиться и своих соседей. На столиках и фанерных чемоданах появились яйца, чай в бутылках, хлеб. Разговоры не смолкали.

— Дарасун! — крикнул радостно Болот. Почему он кричит? Выпил что ли? Вагон качнуло. Цыпылма засмеялась, скоро она увидит своего Базара! Неожиданно люди в вагоне зашумели, загалдели, о чем-то громко расспрашивали вошедших пассажиров. Мелькнула в чьих-то руках газета. Цыпылма все чаще и чаще слышала — «Брест… Минск… Киев… Окружили…» Болот перестал смотреть на свои часы, он был взволнован и недоуменно смотрел на русских людей. Перед Цыпылмой, как светлые пятна, мелькали встревоженные лица.

— Что случилось, Болот? — не вытерпела она.

— Люди говорят, что немцы взяли много городов, что окружили много наших солдат! — крикнул ей Болот, совсем забывший о своих золоченных красивых часах… Цыпылма ахнула! А говорили, что война продлится недолго. Не надо говорить, надо молчать и делать. Базара отправят на войну, его там могут убить. Как все плохо получается! Она заволновалась, рядом что-то говорили Болот и русские люди, но все слилось в сплошной гул. Зачем гул, зачем шуметь. Лучше быть спокойным, твердым, помогать друг другу, когда трудно… За окном мелькал лес, потом появились деревянные дома, поезд начал сбавлять ход.

На станции истошно кричали паровозы, клубился черный дым. Было очень много людей, голосили и плакали женщины, суетились солдаты, лязгали вагоны. Цыпылма и Болот с трудом пробрались через этот муравейник на улицу и огляделись. От старых и морщинистых тополей ложились длинные тени, было пыльно и жарко.

— Пойдем в военкомат! — решительно сказал Болот и, вспомнив про свои часы, блеснул ими и пробормотал по-русски. — Пять шасов. Нишево, успем…

Они потащились по пыльным, песчаным улицам мимо каменных и деревянных домов. Навстречу им попадались взволнованные люди. В большом двухэтажном доме с блестящим полом, коридорами и лестницами, важный Болот вдруг оробел, стал маленьким и снова забыл про свои часы.

— Иди и спроси у самого большого начальника Тумурова Базара! — велела ему Цыпылма, снимая с плеча тяжелый мешок и оглядывая помещение и военных, сновавших туда-сюда. Некоторые из них с любопытством или же недоуменно смотрели на Цыпылму. Болот засмущался, поставил чемоданы, потом неожиданно исчез. Цыпылма села на стул у большого светлого окна с белым подоконником. За окном был пышный, запущенный сад, и Цыпылма засмотрелась на деревья, хотя все время думала о войне и Базаре и краем глаза видела узкий коридор со множеством дверей. Вдруг откуда-то вынырнул Болот с бумажкой в руке и подбежал к Цыпылме.

— Нашел? — обрадовано спросила Цыпылма. Но Болот нахмурился и яростно зашептал ей, быстро оглядываясь:

— Пойдем скорей на улицу. Тут ходят большие начальники, а ты сидишь тут в бурятской одежде с мешком мяса… Сейчас, когда страна испытывает трудности… Пахнет. Нехультурно.

Он сказал русское слово и заерзал вокруг стула.

— Что ты к моей одежде прицепился! — рассердилась, вставая и оправляя синий шелковый халат, Цыпылма. — Тут такие же люди, как и мы с тобой. У них две руки, две ноги, они дышат таким же воздухом… Сказал тебе большой начальник, где мой Базар или нет?

— Мы пойдем в Антипиху, там есть знакомые, там военные, — обиженно проговорил Болот, таща Цыпылму за пышный плечевой буфф халата на улицу. И задумчиво добавил по-русски. — Нишево, успем.

Опять они потащились по длинным и пыльным улицам, потом начались сосны. Цыпылма устала, но где-то впереди был ее Базар, и она, клонясь под мешком, упрямо продолжала идти, подгоняя Болота. До сумерек было еще далеко.

— Красная Армия временно отступает. Так мне сказал начальник, — говорил Болот, когда они сели отдохнуть под соснами. — Надо скорей ехать домой. Придет бумага, а меня не будет дома. Скажут — дезертир!

— Но тебя могут убить на войне! — взволнованно сказала Цыпылма, тяжело дыша и думая о войне, Базаре, Болоте, себе и маленьком сыне.

— Нишево! — сказал по-русски Болот и поднялся, берясь за чемоданы.

Солнце позолотило верхушки тополей и сосен, когда они добрались до высоких деревянных заборов и столбов с колючей проволокой. Тут ходили только военные, урчали зеленые машины, с лязгом ползли тяжелые чудовища с длинными железными хоботами, которые Цыпылма уже видела в степи и Борзе. Ей стало страшно, но она старалась смотреть равнодушно. Маленький Болот сразу приосанился, его кривые ноги стали прямее, шаг тверже и четче, хотя он и сгибался, неся два тяжелых чемодана.

— Спросить у самого большого начальника военных Тумурова Базара! — снова велела Цыпылма, когда Болот сел на скамейку под тополями и, отдышавшись, закурил купленную в ларьке папиросу. Он сидел важный и обмахивал вспотевшее лицо кепкой, как большой начальник. Цыпылма рассердилась.

— Болот, ты надулся, как тупой баран! — звонко и громко сказала она. — Иди и спроси у самого большого начальника своего друга и моего мужа — Тумурова Базара!

— Есть! -важно отчеканил Болот, как русский солдат, и направился к белой будке у ворот, откуда выглядывал высокий солдат с длинным ружьем. Болот направился прямо к нему. Он бойко заговорил с ним, одарил папиросой. Вышел другой солдат, и того Болот важно угостил папиросой. Высокий что-то крикнул Болоту и побежал к длинным красным баракам, видневшимся в проеме открытых ворот. Там маршировали солдаты, Цыпылма не отрывала от них глаз. Может быть, среди них Базар? Может быть, он тоже поет с русскими солдатами и шагает в строю?

Вдруг она радостно вскрикнула, легко вскинула на плечо мешок и побежала, путаясь в полах тэрлика. Около будки показался высокий солдат, за ним бежал другой — бурят! Они остановились около Болота.

— Базар! — крикнула Цыпылма, подбегая и осеклась разочарованно. Перед ней стоял молоденький бурят в новой гимнастерке. Он смущенно оглаживал остриженную худую голову.

— Он тоже Тумуров Базар, — поспешил объяснить Болот Цыпылме, — только не ононский, а оловянинский. Его на десять минут командир отпустил…

— Тетя, а я удивился, думал, что мама приехала, — разочарованно промямлил солдат. Цыпылма звонко рассмеялась и неожиданно сказала по-русски, как важничавший Болот.

— Нишево!

И всем стало хорошо. Она развязала мешок и позвала всех к скамейке под тополями. Солдаты ели вареное мясо, колбасы и хошхонок. Цыпылма смотрела на них и радовалась, смотря на стриженые головы и веселые лица с набитыми ртами. Зря Болот боялся, что мясо испортится. Всем хватит!

— Тут везде солдаты! — говорил молоденький Базар, жуя мясо, — вы, тетенька, поспрашивайте. Много бурят на переподготовке в Песчанке…

Он повернулся к Болоту. Тот важно кивнул, давая понять, что уж кто-кто, а он-то хорошо знает Песчанку. Потом закатал рукав костюма и долго всматривался в часы.

— Ешьте, ешьте. Мяса много! — сказала Цыпылма, улыбаясь и смотря на солдат. — Берите с собой, друзьям отнесите…

Она знала: если встретила солдата-бурята, значит совсем рядом, где-то тут, есть ее Базар.

Ночевали они в русской семье, которую хорошо знал Болот. Всю ночь они пили чай, ели мясо и разговаривали. Утром снова начали поиски, но Тумурова Базара в Антипихе не было.

— В Песчанку пойдем, — решительно сказал Болот, не унывая, и добавил, как всегда, — нишево.

Они снова побрели по лесу, через сопку, потом мимо низеньких домов. Опять Цыпылма видела деревянные заборы, колючую проволоку, будки, ворота, машины, танки. Около одной будки рыжий, в конопушках, солдат встрепенулся и весело переспросил:

— Тимуров Базар? Сейчас… Золотухин, — громко крикнул он в дверь, — найди толстого Базарку, бегом!

Цыпылма вскрикнула и замерла в ожидании. Чернявый Золотухин привел плотного, лет тридцати, бурята, тот добродушно улыбался. Тоже оказался Тумуровым Базаром.

— Ононские? А я — еравнинский! — смеялся он. — На переподготовке тут худею. Мужа ищешь? А я тебе не гожусь! — он шутливо толкнул Цыпылму локтем и подмигнул. Болот нахмурился. Но Цыпылма весело рассмеялась.

— Я своего найду! — сказала она. — Ешь мясо, Тумуров Базар, друзей своих угости. Мы пойдем дальше. Бери, бери мясо, не стесняйся. На войну, наверное, поедешь… Убить могут!

— Нишево! — сказал по-русски толстощекий и жирный Тумуров Базар, уплетая кровяную колбасу и, хлопнув себя по мускулистой темной груди, рассмеялся, — Харасная Армия ивсех сильней!

Цыпылма и Болот ходили от части к части и смеялись, вспоминая веселого и толстого солдата. Вечером они нашли еще одного Тумурова Базара. Этот был пожилым человеком, с круглым животом. Бывший начальник сгонял жир на переподготовке и был офицером.

— Завхоз я здесь. Трудно стало, война. Но нишево! — строго говорил он, жуя мясо и смотря на Цыпылму и Болота сквозь круглые и толстые очки. — Тут легко, в колхозе трудно! Сейчас самое главное — бдительность. Ищите своего Базара, найдете…

За два дня Цыпылма и Болот обошли всю Читу, видели пять Тумуровых Базаров, но своего так и не встретили. Не нашли они его и на третий день, хотя встречали много бурят, призванных со всего Забайкалья. Все они радовались зеленой шапке и синему тэрлику Цыпылмы и посмеивались над Болотом.

— Сейчас много частей отправляют на запад, — объясняли они им. — Может быть, вашего Базара давно нет в Чите.

— Вот что, Цыпылма! — сказал Болот на четвертый день. — Нам надо ехать домой. Меня, наверное, бумага из военкомата ждет. Тут японские шпионы! Слышала, что офицер говорил? Бдительность!

— Что ж, поедем, — согласилась опечаленная Цыпылма. Наверное, ее Базара нет в Чите. А вдруг она приедет домой, а там письмо? Она заволновалась и заторопила Болота, который вытаскивал из погреба знакомых оставшееся мясо, подозрительно принюхивался и вертел около носа куски.

— Не испортилось. На вокзале продадим! — решил Болот, накладывая мясо из чемодана в пустой кожаный мешок.

— Надо купить разноцветные нитки, пуговицы, бусы, — считала Цыпылма. Болот выпучил на нее глаза и отчаянно закричал:

— Какие нитки! Какие бусы! Сейчас, когда страна испытывает трудности, ты… ты… Нам надо мясо продать!

Потом он важно посмотрел на свои золоченые часы и скомандовал опешившей Цыпылме, как русский командир солдатам:

— А ша-агом аарш! И рас, даба и тыри…

Вокзал бурлил. Плакали и кричали женщины. Казалось, что паровозы изранены и потому кричат, не умолкая. Повсюду сновали солдаты, солдаты, солдаты. Цыпылма жалостливо смотрела на них. Они едут на войну. Их там всех могут убить. Где же ее Базар? Может быть, его уже нет в живых? Цыпылма была сильная женщина, она только стиснула зубы и мысленно помолилась за то, чтобы смерть миновала мужа. Мимо нее шли и шли солдаты к красным вагонам, а она, оцепенев, продолжала смотреть на них.

— Цыпылма! Давай мешок! — заорал Болот, пробравшийся к старухам, торговавшим вареным картофелем и молоком. Цыпылма очнулась. Мешка нигде не было.

— Растяпа! — ругался Болот. — Солдаты, наверное, стащили. Вон их сколько! Такой мешок, такой мешок! Куда ты только смотрела?

— Пусть… Ты тоже там будешь, — сказала Цыпылма и, вдруг рассмеявшись, махнула рукой и громко крикнула:

— Нишево!

Болот изумленно посмотрел на нее и тоже рассмеялся.

Рассказ будет неполным, если я не признаюсь, что это документальный рассказ, а потому закончу его без художественных излишеств.

Дома Цыпылму ждало письмо. Базар писал, что их отправляют на фронт. Письма от него приходили до самой победы, но с войны он не вернулся. Цыпылма была сильной женщиной. Она всю жизнь прожила одна и пасла колхозных овец.

В конце восьмидесятых годов дети и внуки Базара и Цыпылмы прочитали в газете, что Тумуров Базар погиб 1 мая 1945 года под Берлином и был награжден орденом Красной Звезды. Им вручили орден в районном военкомате.

Давно умерла бабушка Цыпылма, не стало многих мне близких людей. Старые ононские и торейские буряты, мои родители, родственники и знакомые, друзья моих родителей, среди которых я вырос, почти все ушли из жизни. Их было много — неграмотных и малограмотных. Случайно или закономерно я встретился с ними в мироздании и никогда больше не увижу их наяву.

По ночам они оживают в моей памяти и говорят со мной. В сущности, мы одиноки — я и мой талант, но с ними нам становится хорошо. Ведь все, что было с ними, было и с нами, все, что любили они, любим и мы.

Я смеюсь во сне и повторяю вслед за ушедшими людьми:

— Нишево!

Апрель 1998. Новая Заря.

Проклятье

Все в степи сочувствовали Жамбал Базару, но никто не ожидал, что этот добродушный и сильный человек решится и убьет старуху. Какие силы его гнали, нам никогда не узнать!

Летней ночью у него умер единственный сын, не прожив и года. Наверное, тогда он и решил убить ведьму. Глаза Жамбал Базара помертвели, стали холодными, как бело-зеленый лед, а коричневое, почти квадратное, лицо с глубокими, как раны, складками вокруг толстых губ застыло и закаменело. Казалось: ткни его ножом он и не почувствовал бы.

Ведьма была черная старуха, высокая и жилистая, с орлиным носом и пронзительными черными точечками глаз. Она не знала усталости, язык ее непрерывно изрыгал ругательства и никогда, наверное, не отдыхал. Во сне ли это было или наяву? Старуха выплывала из тумана и стояла, покачиваясь, в зеленой степи черным обгорелым деревом и, вздымая руки к рваным клочьям низко летящих туч, зловеще сверкала глазами и посылала проклятья кровавым пенящимся ртом вслед Жамбал Базару, где бы он ни был. Спрятаться и скрыться от нее было невозможно, никакой конь не унес бы вдаль, за горизонт, от ее ругательств. Она догнала бы его…

Жамбал Базар снова осиротел. Он съездил в дацан, потом запряг коня в старую телегу. Маленький гроб можно было унести на руках, под мышкой или на плече. У Жамбал Базара здесь никого не было. Впрочем, с малых лет он привык все делать сам, никогда никого ни о чем не просил. Может быть, не надеялся или стыдился?.. Он похоронил сына у подножия пологой сопки, около медленного и сверкающего под солнцем Онона. По обычаю предков возжег благовония, помолился и пожелал сыну в следующей жизни родиться счастливым человеком или божеством, ибо у него не было и не могло быть грехов. Но в следующей жизни они не встретятся, больше они не встретятся никогда!

Сын нужен был в этой жизни…

Итак, там стало три могилы. У их изголовий ветер развевал на длинных шестах две полинявшие и одну яркую красные полосы материи, на которых были отпечатаны какие-то изображения и молитвы. Жамбал Базар их особо не разглядывал. Освященные знамена ему давали ламы в Цугольском дацане, куда он приезжал три раза за этот год. Сначала отошла его маленькая, сгорбленная, бабушка Дарима, которая вырастила Жамбал Базара. Потом заболела и умерла молчаливая жена Бимба. Сын после нее прожил два месяца. Жамбал Базар не стал хоронить их на общем кладбище бурят, да и далековато было ехать. Он всю жизнь жил по-своему и даже не замечал этого, не знал и не хотел знать, что самостоятельный человек — вечный укор для общества. Жамбал Базар был самостоятельным. Он мог бы один вырастить сына достойным человеком!

После полудня он въехал на своем высоком, армейском, вороном в пыльную Оловянную, привязал коня у тополей райотдела милиции, где с недавних пор работал табунщиком. Рыжий и красномордый дежурный в мятой фуражке, перетянутый скрипучими ремнями, начал сочувствовать широкоплечему табунщику, но Жамбал Базар, не очень-то уважавший своих новых хозяев, оборвал его:

— Я поеду дня на три в Кункур. Мне надо, сами понимаете. Присмотрите за конями, не обижайте их, — мрачно сказал он на плохом русском языке и, не дожидаясь ответа, вышел на улицу, где под старыми тополями ждал его верный вороной под легким казачьим седлом. Вихрастые русские ребятишки, раскрыв рты, смотрели на Жамбал Базара.

Дежурный, бормоча слова сочувствия, вышел на крыльцо. Взметнулась пыль, рассыпались голопузые ребятишки, пригнувшись к жесткой гриве, Жамбал Базар поскакал по улице к сверкающей реке. И конь, и всадник слились воедино и были обуяны какой-то единой мыслью. Его семью погубила черная ведьма. И эту ведьму надо убить! Так, видимо, решил Жамбал Базар, хотя нам никогда не узнать подлинных причинах человеческих поступков.

Год назад Жамбал поставил юрту там, где Онон начинает поворачивать на северо-восток, и устроился на работу табунщиком райотдела милиции. Лучше бы он сразу убил ведьму! В юрте еще тлел аргал, в котле выкипал чай. Он не мог смотреть на пустую деревянную зыбку с брошенными на землю ремнями и, взяв свой лучший синий халат-тэрлик, отделанный по груди парчой, сапоги и дорогой нож, вышел и крепко запечатал маленькую дверь. К вечеру он пригнал коней и закрыл в загоне, потом застреножил и отпустил попастись своего вороного.

Выплыла из-за туч тревожная луна, и бледно-красный шар закачался на мелкой ряби Онона, серебристая дорожка прорезала темную реку и беспокойно задрожала. Дул легкий ветерок. Мелкими белыми огоньками вспыхивали нож и ножны, украшенные серебром. Жамбал Базар сидел на валуне и гладким оселком точил и без того острый нож и задумчиво смотрел на реку и дальние контуры сопок. Изредка в ночи лаяли собаки, и всплескивала вода. Иногда степь и река вздрагивали — проходил поезд…

Нет, он больше не будет входить в эту юрту, где раз за разом умерли его родные и сын. Пусть там все остается, как есть. В юрте живет дух ведьмы, как он мог забыть об этом! Этот дух преследует его давно…

Он вспомнил кункурскую степь, бледно-голубой налет над просторами и сопками, редкие раскидистые сосны Цирик Нарасуна, песчаные овраги в кустарниках и зеленую долину Онона в тальниках и сверкающих протоках. Он услышал крики знакомых людей на пестром летнем празднике, когда друзья уговорили его бороться с этим толстым и сильным, как бык, Тунту Дамбой. Да, черный Тунту Дамба был сильным борцом, чемпионом аймака, он взял много призов, но Жамбал Базар бросил его на кункурскую землю под ликующие крики толпы. Сам Жамбал Базар не ликовал, он думал, что в жизни случается всякое. А Тунту Дамба сразу оделся, вскочил на коня и ускакал в свой Судунтуй, подальше от позора. Жамбал Базар до сих пор не мог понять такого каприза людей. Оказывается, им ничего нельзя говорить, их нельзя побеждать, тем более им нельзя возражать. Обидятся!

Он попробовал пальцем лезвие ножа, нет, еще рано. Жамбал Базар точил ножи до бриткости и обривал самого себя, если просили — знакомых, а иногда — и кункурских ребятишек. Он любил смотреть за их игрой в чеканку, раздавал им медные и серебряные монеты, если удавалось выиграть в карты у стариков. Как и всякий степняк, он любил стариков и детей, но жалость его всегда отличала сирот и бедных, для них он ничего не жалел. Да, Жамбал Базар мог бы счастливо прожить у себя в Кункуре, если бы не эта черная ведьма, преследовавшая его!

Звали ведьму Ундэр Хандама, она была матерью румяной и пухлогубой Долгор, первой жены Жамбал Базара. Все проклятья ведьмы можно было свести к гневному и короткому окрику-вопросу: «Ты кто такой?» и не менее краткому ответу: «Ты — никто!», которые никогда не давали ей покоя…

Луна все чаще окуналась в тучи, ветер становился холоднее. Жамбал Базар снова попробовал пальцем лезвие и начал править нож о голенище сапога.

Он вырос сиротой под присмотром бабушки, и женился, когда ему было за тридцать. Женился по любви. Да кто бы мог его женить? Родители и младшие сестры с братьями умерли от оспы, когда маленький Базар гостил с бабушкой у родственников… Ундэр Хандама, увидев, что плечистый и молчаливый Жамбал Базар разговаривает с ее дочерью, взбесилась:

— Ты, отродье бешеных обезьян, голь перекатная, жующая по ночам шкуры дохлых ягнят! Ты кто такой? Не смей даже думать о моей дочери! Долгор, отойди от этого сопливого куцана! — кричала и визжала Ундэр Хандама на все стойбище из пяти юрт и сараюшек.

Никто не посмел остановить злобную старуху, все боялись ее. Ундэр Хандама не только ругалась, но и посылала проклятья, которые, по мнению степняков, или сбывались или должны были когда-нибудь сбыться. Бывало, что старуха яростно, с пеной на губах, ругала какую-нибудь женщину и у той подыхали корова или овца. Говорили, что язык у старухи раздвоенный, как у змеи.

В тот раз Жамбал Базар набычился и промолчал. Промолчал он и в следующий раз, когда Ундэр Хандама увидела его и снова завизжала, подступая к шарахнувшейся от нее лошади:

— Ты, съевший дохлую мышь, ты гордая сопля, ты, не признающий людей тарбаган, чтобы твой род никогда не возродился, чтобы вы все исчезли с лица земли! Не подходи к моей дочери!

Сердце колотилось, закрывая гортань, стучало в ушах, но он не посмел даже глаз поднять на будущую тещу. Он договорился с Долгор, что этой ночью украдет ее, как и положено по обычаю.

И украл!

Ах, как обрадовалась его стареющая бабушка. Бедная, всю жизнь прожившая в нищете, она не знала куда и посадить невестку, радовалась и смеялась, глядя на мускулистого и высокого Жамбал Базара, грустила, вспоминая его родителей. Удивлялась — как это ее молчаливый внук смог договориться с такой красавицей?! Вот теперь будет настоящая жизнь, и она не уставала молиться.

Но через неделю бабушка загрустила, дошли проклятья ведьмы.

— Базар, обязательно съезди в дацан! Помолись и расскажи обо всем ламам, — советовали люди стойбища, где они смотрели за колхозными овцами. Жамбал Базар не раз побывал в золоченном и сверкающем Цугольском дацане на берегу Онона. Но и ведьма ездила к ламе и очень распрекрасно разговаривала с ними. Только Долгор была спокойна.

— У нас все воруют невест! — смеялась она. — Ничего, мама поругается и перестанет. Она все время ругается. Ничего!

Старуха не появлялась. Однажды Жамбал Базар приехал в колхозный магазин и столкнулся со своей тещей. Старуха опалила его желчным взглядом, высоко вскинула свою черную голову с орлиным носом и завизжала на всю округу, показывая длинный алый язык:

— А-аа! Это ты, урод, не уважающий начальников, лам и людей! Пес, укравший мою дочь, дохлый куцан, живущий в одиночестве, возомнивший себя человеком. Ты кто такой? Таких, как ты, всегда можно найти!

— Остановитесь! — поднял руку Жамбал Базар.

— А-аа, ты еще меня матерью назови! — подпрыгнула в истерике старуха. — За что ты не любишь людей? Пусть никогда не возродится твой род, пусть голова твоя превратится в череп, пусть засохнет и умрет твое семя, дохлый куцан!

Люди онемели и стали бесшумно расходиться, стараясь не попадаться на глаза Ундэр Хандаме. Жамбал Базар молча прошел к своему коню и ускакал в степь. Обида вздымалась в груди и душила. За что его не любит старуха? Что он ей сделал? Он не верил, что черная старуха — ведьма.

Они прожили с Долгор год, мечтали о ребенке. Но жена так и не забеременела. Они должны были хорошо жить, у них было уже около тридцати своих овец, председатель колхоза обещал построить на стоянке хорошую кошару и дом вместо круглого жилища, сплетенного из тальника и обмазанного глиной и коровьим пометом. Но вдруг в начале лета приехала на телеге Ундэр Хандама. Все рухнуло!

— А-аа, прижились, паршивые собаки! — Завопила ведьма, уверенно входя в жилище-юрту и пронзая взглядом опешивших молодоженов и бабушку Дариму.

С божницы взирали боги, Жамбал Базар молчал, боясь их прогневить, ведь Ундэр Хандама теперь считалась его матерью.

— Я думала, она поголодает и вернется! А они тут богатеют, несчастные! Что за дохлятину тут варите! — продолжала вопить неистовая ведьма и пнула крепким сапогом-гутулом котел на треножнике, где бурлил ароматный суп с мелко нарезанной лапшой. Котел опрокинулся, огонь зашипел и зачадил. Поднялся пар, в жилище-юрте стало дымно, запахло подгорелой лапшой.

— Собирайся! — кричала Ундэр Хандама на дочь. — Поедешь домой! Нечего тебе тут делать с этим дохлым куцаном, которого никто не уважает. Я старая, кто будет смотреть за мной? Будешь женой нашего соседа, Толстого Дондока.

— Вы могли бы жить с нами, — заикнулся Жамбал Базар.

— С вами? — взвизгнула, подпрыгнув, ведьма. — Ундэр Хандама никогда не объедала нищих и грязных, как ты, дохлый куцан. Пусть у тебя никогда не будет детей, чтоб ты, подох, паршивая обезьяна… Собирайся, Долгор, иначе я сделаю так, что твой куцан и старуха помрут тут же! — истерично завопила ведьма.

Долгор заплакала, потом молча оделась и вышла. Бабушка Дарима молилась богам. Стойбище прислушивалось.

— Проклинаю, проклинаю, проклинаю весь твой род, пусть не будет у вас жизни, пусть несчастья преследуют вас! Ты ниже, ниже, ниже нас, ты недостоин жить с людьми! Ты кто такой? — вопила ведьма, нагружая телегу вещами дочери.

Потом она развернула коня и покатила прочь, успевая колотить дочь. Люди на стойбище вышли из юрт и, разинув рты, смотрели вслед удаляющейся телеге. Все молчали и были напуганы, но каждый втайне был рад, что не попался на глаза Ундэр Хандаме, что ее ядовитый змеиный язык не проклял его. Старуха могла обругать и проклясть ни за что.

— Что ж, сынок, видно не судьба, — прошептала бабушка Дарима, поднимая упавший котел и ставя на треножник.

Почерневший Жамбал Базар сидел на деревянной кровати и молчал.

Ночью с гулом и шумом прошла гроза. Утром омытая зеленая степь с яркими цветами и тонким белым ковылем была, как новый ковер. Бабушка Дарима повеселела и говорила:

— Видишь, Бурхан смыл все проклятья. Не горюй, Базар, ты молод, будет и у тебя счастье. Не связывайся с ведьмой.

Но люди на стойбище настойчиво советовали Жамбал Базару уехать отсюда подальше. Подумав, он женился на молчаливой сироте Бимбе, жившей у своего дяди на их стойбище. Он крепко полюбил худенькую Бимбу, судьба ее была чем-то схожа с его судьбой. Жамбал Базар начал понемногу забывать о ведьме и Долгор, но к осени подохли все его овцы. Неожиданно приехал на телеге круглоголовый и седой старик Доржи, живший на одном стойбище с ведьмой. Люди боялись выгонять старуху, и она жила везде в свое удовольствие и делала все, что хотела.

— Базар, ты мне не чужой человек, мы с тобой одного рода. Уезжай отсюда, — говорил старик Доржи, прихлебывая крепкий коричневый чай со сливками. — Ведьма продолжает проклинать тебя. Ты сильный и самостоятельный человек. Она не любит таких.

Жамбал Базар откочевал в оловянинские степи, где днем и ночью гремели вагоны и ревели паровозы, испускающие из труб черный дым, как гриву. Там Бимба забеременела. Жамбал Базар бешено скакал на умном вороном, догоняя паровоз, и радостно кричал чумазому машинисту, что у него будет сын…

Но проклятье ведьмы догнало их!

В полночь Жамбал Базар на миг прижался к терпко пахнущей морде вороного, потом взлетел в седло и твердой рукой направил коня в сторону кункурской степи.

Он не торопился, все было решено. На рассвете, когда проезжал редкие сосны Цирик Нарасуна, заморосил слабый дождик. Жамбал Базар слился с конем и ехал без отдыха. Восток медленно и слабо алел, хотя небо было закрыто хмурыми тучами, дул ветерок, и степь казалась безжизненной.

Впереди показались контуры нескольких юрт и строений. Залаяли, захлебываясь, собаки. Жамбал Базар направил коня к коновязи старика Доржи. Шел дождь, пахло мокрой землей и навозом. Вышла дородная старуха. Отгоняя собак плеткой, Жамбал Базар вошел в юрту.

Там он пробыл недолго. После горячего и обильного чаепития обрадованный гостю старик попросил обрить его седую круглую голову. Жамбал Базар охотно согласился.

Наступило хмурое, без солнца и теней, утро. Низко плыли огромные чернеющие тучи с провисшими тяжелыми брюхами. Дождь то переставал, то снова начинал моросить. Жена старика собралась доить коров и, встретилась с Долгор, что-то шепнула ей. Та вскрикнула, выронила ведро и побежала будить своего нового мужа, жирного и добродушного Дондока.

Жамбал Базар начисто и до блеска обрил голову старика, попрощался с ним и заспешил в юрту ведьмы. Лицо его исказилось от гнева и стало страшным. Навстречу ему вышли, спотыкаясь, Долгор и Дондок, ничего не понимающий спросонья. В стойбище поднялся переполох.

— Я остался один! — выдохнул Жамбал Базар, глядя на Долгор и Дондока. Ноздри его трепетали, он дрожал всеми мускулами. — Я пришел убить ведьму. Не мешайте мне, идите!

Левой рукой он, как мешок, отшвырнул Дондока и шагнул в открытую дверь юрты. Долгор вскрикнула и побежала к стреноженным лошадям… Какие силы гнали Жамбал Базара, нам никогда не узнать! Старуха спала. Он крепко схватил ведьму за морщинистое горло, приподнял ее и, как бритвой рассек ей живот вдоль и поперек. Старуха слабо всхлипнула и обмякла, запахло кровью и прокисшим дерьмом. Жамбал Базар брезгливо бросил ведьму у тлеющего очага и страшно крикнул:

— Сдохни вместе со своими проклятьями!

Стойбище проснулось, раздались испуганные крики, топот копыт. Кто-то поскакал в колхоз.

Жамбал Базар плюнул в очаг, вытер руки и нож о халат Долгор и вышел из юрты, но маленькая дверь не закрывалась. Оглянувшись, он увидел, что за ним ползет черная ведьма. Сизые и кровавые внутренности старухи вываливались, парили и волочились по земле. Она скулила и одной рукой пыталась их подбирать.

— А-аа, ты еще жива! — крикнул обезумевший Жамбал Базар и, наклонившись, перерезал ей горло, как овце. Темная кровь залила порог и землю.

Мелко моросил дождик, поднимался ветер. Жамбал Базар вскочил на вороного и бешено помчался по взлохмаченным травам в сторону ортуйской степи. Испуганные и оцепеневшие люди смотрели ему вслед.

Старуха выплывала из сизого и сырого тумана и стояла, покачиваясь, в зеленой степи черным обгорелым деревом и, вздымая сухие руки к рваным клочьям низко летящих туч, зловеще сверкала глазами и посылала проклятья кровавым и пенящимся ртом вслед скачущему Жамбал Базару.

— Сгинь, сгинь, проклятая! — страшно кричал всадник, ловя ртом капли дождя, и ведьма медленно таяла в тумане. Но она была там!

Жамбал Базар прискакал к своему приятелю, чабану Допоргою. Узнав в чем дело, тот ахнул и предложил ему поесть, отдохнуть и обдумать все. Но Жамбал Базар не задерживался.

— Друг, проклятье все еще идет за мной! — крикнул он так отчаянно, что крепкому Допоргою стало жаль сильного Жамбал Базара. — Я перехожу границу, там много наших. Поеду к Далайнору, в Шэнэхэн! Помолитесь за меня…

Дородная жена Допоргоя, плача, положила ему в сумы еду, и Жамбал Базар поскакал в сторону Онона. А старуха все ползла за ним и волочила кровавые внутренности по мокрой траве.

— Сгинь! — кричал всадник, и ведьма снова таяла в тумане.

Река чернела и бугрилась. Вороной с шумом вошел в воду…

Из аймачного центра на дребезжащей полуторке спешно выехали десять милиционеров и энкэвэдэшников-бурят: перепуганный Дондок прискакал в колхоз, люди с трудом дозвонились до милиции.

После полудня машина с милиционерами остановилась возле стоянки Допоргоя. Дождь все продолжал моросить, ветер разлохмачивал мокрые травы и тучи, казалось, что покачивал угловатую деревянную кабину машины. Милиционеры в шинелях поеживались.

— Вам его не догнать! — объяснял сквозь рев мотора Допоргой, промокшему круглолицему и узкоглазому энкэвэдэшнику в фуражке с малиновым околышем. — Он уже за Ононом.

— Ничего, догоним, — мрачно сказал темнолицый офицер, садясь в кабину и крикнул шоферу, сверкнув глазами. — Прямо к Онону!

Машина подъехала к реке вечером, несколько раз прошмыгнула туда-сюда вдоль берега, вдруг молоденький милиционер в кузове истошно и радостно завизжал, показывая рукой:

— Смотрите, смотрите!

— Чего орешь? Обрадовался! — оборвал его зло пожилой скуластый милиционер, вглядываясь в степь за рекой. На том берегу из кустарников выезжал мокрый всадник на вороном коне.

Полуторка резко остановилась, милиционеры попадали, потом вскочили на ноги, хлопнули двери кабины.

— Он! — крикнул офицер. — Отдыхал гад. Стрелять на поражение!

Заклацали затворы карабинов. Раскатисто прогремели выстрелы над пенящейся от дождя рекой. Вороной отпрянул в сторону и резко рванул вперед. Всадник в синем халате оглянулся в сером сумраке, махнул рукой и что-то крикнул на бурятском мокрым милиционерам. Снова загремели выстрелы, но умный вороной уносил пригнувшегося всадника в темнеющую ложбину.

— Оставьте! — вздохнул офицер. — Теперь его не достать. Может пограничники задержат.

— Надо же, ведьму убил, — прошептал молоденький милиционер и криво улыбнулся. Пожилой молча нахлобучил ему до носа буденовку и с тоской взглянул на черные, клубящиеся, тучи…

Ночью, в моросящем месиве, Жамбал Базар ускакал за границу. Пограничники проспали.

Люди рассказывали, что Жамбал Базар жил в Шэнэхэне. Он сколотил маленький крепкий отряд, собрал скот у местных бурят, закупил у японцев оружие. Отряд гонял баргутов и чахаров, которые грабили оробевших серых бурят, бежавших из России от красных, белых, зеленых, безумия и террора. Японцы и китайцы не препятствовали Жамбал Базару. Китайцам всегда нравилось, когда монголы убивали друг друга. Японцы уважали бурят-монголов и вербовали их в свою армию и разведку.

Жамбал Базар дожил до старости. Он женился и у него были дети. Говорили, что он плохо спал. Наверное, ночами старуха снова выплывала из сизого и сырого тумана и стояла, покачиваясь, в мокрой и зеленой степи черным обгорелым деревом и, вздымая сухие руки к рваным клочьям низко летящих туч, зловеще сверкала глазами и посылала проклятья кровавым и пенящимся ртом вслед скачущему на умном вороном Жамбал Базару. Но проклятье ведьмы уже не достигало до него.

Говорят, Жамбал Базар засыпал только на рассвете, но плакал и смеялся во сне…

Апрель 1998 года. Новая Заря.

Жаргалма и жаргал

Дикие слухи, как весенние сухие ветры и пыльные смерчи, гуляли по степи и хлопали дверями юрт. Говорили, что появились волки с человечьими головами, что начальник аймачного ГПУ в прежней жизни был летучей мышью и теперь шуршит, невидимый, ночами по степи; говорили, что ламы, отправленные в красноярские лагеря, неожиданно превратились в красно-желтых птиц и с протяжными криками улетели в Тибет; что красавица Соелэй Жаргалма и невзрачный председатель колхоза «Красный степняк» Санданов Бухо по кличке Хорхой-Борбо бежали в Японию на секретной машине по подземному тоннелю. А еще говорили, что по ночам на белых конях появляются умершие и высасывают кровь колхозных коров и овец, присвоенных у них когда-то живущими ныне; что знаменитый драчун и убийца Батын Жаргал, с малых лет прозванный Будун Хузуном, бежал из лагеря, убив солдата, но либо сгинул в тайге, либо провалился под лед большой реки…

Жаргалу слухи передавала полуслепая тетка, когда он заворачивал к ней в темные и дождливые ночи. Сначала старуха приняла его за привидение, но, вглядевшись в черное изможденное лицо, признала и прошамкала, рассматривая старую шинель и буденовку:

— Значит, ты и вправду бежал! Из города бумага была, месяц милиционеры искали тебя… Потом говорили, что умер в тайге. Никто не любит тебя, ты с детства не умел жить с людьми… Тебе надо в Китай уходить. И родителям твоим надо было бежать, а не ждать тут смерти… Многие ушли. Исхудал ты, Будун Хузун, го­лова, как череп.

Этой ночью старуха ворчала:

— Ты еще не ушел? Выследят тебя, Жаргал. Убьют. Помолись на обо.

Она раздувала в очаге юрты тлеющий аргал-кизяк, в седые космы летел сизый пепел. Пламя вспыхнуло и высветило темные решетчатые стены. Жилистый и худой Жаргал, вытянув гибкую шею, смотрел на старуху любопытными черными глазами и молчал. Та продолжала:

— Помолись, слышишь? А ведь Жаргалма и Хорхой-Борбо_и вправду исчезли вместе. Кто бы мог подумать… Скоро рассветет, поез­жай, поезжай…

Жаргал помолился, положил на камни несколько монет. Заржал его навьюченный конь. Далеко внизу, поднимая летящую пыль, мчалась черным коробком полуторка. Жаргал тут же распластался за камнями и, быстро высовывая голову, оглядел степь до синеющей кромки тайги. По волнистой зеленой степи рассыпались вооруженные всадники, сверкали русла речушек, голубели в тумане горы. Жаргал снял из-за спины карабин, дослал патрон в ствол и быстро спустился к вороному с белым крупом. Облава? Чего они загоношились? Труп председателя он закопал в тайге, никто и никогда не найдет. Может быть, снова из лагеря бумага пришла или его выследили знакомые и родственники? Кто мог узнать, что внезапно исчезнувшая Соелэй Жаргалма и бежавший из лагеря Батын Жаргал обжили в тайге старую землянку? Пора сниматься отсюда, уходить за границу. Не зря, выходит, молился!

Спрятав коня в тайге, Жаргал вскарабкался на высокую коричневатую скалу, выдвигавшуюся в степь, и просидел там целый день. Гепеушники и милиционеры кружили по степи, обшаривали стоянки, юрты, в тайгу не углублялись. Последние лучи солнца на миг зацепились за иглы лиственниц и, вспыхнув, погасли. Жаргал заторопился и направил коня узкой таежной тропинкой. Стало влажно и ветрено, по небу плыли, клубясь, тяжелые тучи.

В землянке было тепло и сухо. Жаргалма все поняла по его взгляду и ни о чем не спрашивала. Они быстро вынесли два казачьих седла, стали собирать вещи. Разговаривали мало, только по делу. Зачем говорить без дела и о непонятном? О чувствах молчали. Все было понятно и так. Жаргалма подумала и одела свой лучший тэрлик-халат, крытый плотным зеленым шелком с квадратными узорами. Голову повязала синим платком с бахромой. Жаргал одобрительно кивнул и достал из мешка свой синий тэрлик и красный кушак.

В густой августовской темноте они заседлали коней, навьючили на разжиревшего высокого гнедого пожитки, тронулись в путь по мокрым холодным камням и травам. В проемах туч подрагивали крупные малиновые звезды, было зябко. Жаргал уверенно направил маленький караван к аймачному центру. Никто даже не подумает, что Батын Жаргал свободно разгуливает по степи! Жаргалма, придерживая дробовик, молча ехала за ним, как будто крепкий и незримый канат связывал их и коней. Она видела в сумраке навершие его буденовки и смутно радовалась, что они снова будут жить вместе, далеко от людей. Жаргал сказал, что с ними жить нельзя. Не потому, что за свою тридцатилетнюю жизнь убил трех человек, просто он твердо и навсегда знал — жить с ними нельзя! Он не понимал почему они мучаются, чего хотят и почему жадничают, когда небо и земля дали человеку все. Она верила ему, как и десять лет назад, когда впервые увидела его…

Десять лет назад сын богача Сандана, Бухо, насиловавший безнаказанно батрачек и прозванный Хорхой-Борбоем, тщедушный урод со змеиной головой и черными точечками глаз, гулял по степи с такими же, как и он, удальцами. Ватага нагрянула, когда Жаргалма пасла овец. Она шарахнулась, как испуганная косуля от одичавших собак, но кто-то стегнул ее кнутом, кто-то рвал тэрлик. Отвратительные запахи и липки руки душили ее. Мир отодвинулся в больном тумане, и над ней нависла омерзительная рожа похотливо хрипевшего Хорхой-Борбоя, сердце резал хохот пьяных парней. Но вдруг насильник дико завизжал и вскочил на ноги со спущенными штанами. Ватага разбегалась по степи: разбойников настигал верткий и гибкий парень на саврасом жеребце. Он вертелся в седле, поднимал коня на дыбы и разъяренно, жгуче, хлестал этих трусливых и злобных собак витой плеткой.

— Ловите его! — вопил Хорхой-Борбо, подтягивая штаны; на его обритой голове вспухал багровый рубец.

Дураковатый бугай успел схватить за ногу молодца и выдернуть из седла. Но тот стремительным хорьком перевернулся в травах и, прыгнув вперед, мгновенно воткнул узкий нож в жирную ляжку бугая. Никто не успел опомниться, как дико взревел Хорхой-Борбо — хорек развалил ему острым ножом задницу. Трава повсюду была залита кровью. Насильники отхлынули. Парень, хищно пригнувшись и крепко сжимая нож, неумолимо и молча надвигался на ватагу. В белой полыни и ковылях валялись кушаки, катались и стонали бугай и Хорхой-Борбо. Жаргалма куталась в разорванный тэрлик и широко раскрытыми глазами смотрела на парня.

— Пощади, Будун Хузун! — вдруг промолвил осипшим голосом один из насильников в расстегнутом коричневом халате.

— Убирайтесь, подонки! — прошептал Будун Хузун. Неутолимая ненависть была в этих звуках. — Убирайтесь! Еще раз попадетесь — убью!

Жаргалма не слышала стонов, возни и топота копыт. Она видела только заступника. Как он ловко вскакивает в седло, его сверкающую и белозубую улыбку на матово-смуглом лице.

— Как тебя зовут? — ласково спросил он с высоты коня.

— Жаргалма, — прошептала она, вставая навстречу парню.

— А, дочь тибетского ламы. Не обижайся… А я — Жаргал. Значит, счастливые мы, Жаргалма!

Жаргал ускакал, Жаргалма не обиделась. Говорили, что ее мать, покойная Соелма, жила с тибетским ламой, который, намучившись с местными жирными ламами, покинул их и дацан. Жаргалма не видела отца, говорили, что он ушел в Тибет.

Жаргал! Черноголовый, маленького роста, в солдатской гимнастерке, перетянутой кожаным ремнем, голова туго стянута сложенным в ленту красным платком. У него гладкая и блестящая на скулах кожа, узкое лицо с тонкими чертами, будто нарисованными тончайшей китайской кисточкой, нос хищный, с едва заметной горбинкой, черные любопытные глаза и темно-малиновые губы! Но он не был злым!

Она ждала Жаргала и смотрела теперь на мир другими глазами. Люди разные, как трава, деревья, животные. Но люди обманывали и мучили друг друга, они не защищали ни себя, ни других. Они все врали. Жаргал — совсем другой! Он появился у них на стоянке через год на том же саврасом жеребце. Легкий румянец тлел и готов был вспыхнуть под тонкой загорелой кожей на овальном и смуглом лице Жаргалмы, крыльями ласточки вздымались брови, большие и карие глаза вспыхивали искорками, спелые и припухлые губы мгновенно высыхали, когда она смотрела на Жаргала. Казалось, что все слышат, как бьется ее сердце.

Имя ее журчало, как родничок — Жаргалма! Жила она в старенькой юрте с бабушкой, которая встретила Жаргала неласково. Ведь он был сыном богача Баян-Бато, часто ездил в большой город, дружил с русскими, слыл знаменитым охотником и драчуном. Но все брошенные людьми — сироты, старики и старухи — знали, что Баян-Бато и его сын всегда помогут. Жаргал с малых лет пас табуны, обучал диких коней, ухаживал за скотом, помогал батракам и батрачкам. И еще — он разговаривал с животными, как с лучшими друзьями! Многое за год узнала Жаргалма о Жаргале, сыне богача. Но Хорхой-Борбо тоже сын богача, он и его отец могут вырвать последний кусок изо рта умирающего родственника и при этом улыбаться ему и желать благополучия. Значит, Жаргал не боится и ненавидит таких!

В предрассветных сумерках они проехали мимо аймачного центра. Жаргал обернулся, и Жаргалма угадала в темноте его ласковую и печальную улыбку. «Видишь, — говорила улыбка, — все хорошо. Они нас ищут в тайге, мы — здесь, а скоро будем жить в своей юрте». Теперь она видела его синий тэрлик с круглыми узорами, красный кушак, старую буденовку, короткий карабин, и верила ему так, как можно верить солнцу, луне, траве — они не меняются, как люди, с которыми нельзя жить.

Огромный алый круг солнца навис над сопками, березняками и степью, заливая все вокруг радужным сиянием, когда они спешились у отливающего густым малиновым отсветом Онона. Кони потянулись к воде. Мягко и сонно всплескивала рыба, в тальниках просыпались туманы и, казалось, что кто-то смотрит оттуда.

— Не бойся, — тихо и ласково сказал Жаргал, и она смело потянула белоногого рыжего за длинный повод, на мгновенье задохнувшись от мягкой и холодной воды.

Жаргал крепко привязал карабин и дробовик к седлу вороного и шагнул за ней. Вскоре они плыли, держась за гривы коней, как две большие и дружные рыбы в лучах утреннего солнца. Перешли вброд еще две протоки и въехали в тальники и заросли черемухи.

Солнце было уже высоко, когда Жаргал развел костер. Синий и зеленый тэрлики украсили ветви кустов. В густой зелени весело перекликались птицы. Пока все шло хорошо, впереди — озеро Далайнор, дядя Жаргала со своими гуртами и табунами, своя юрта. Жаргалма и Жаргал станут жить одни в степи, пасти коров и овец. У них будет много детей, они научатся любить родителей, а не портреты каких-то бородатых русских людей.

— Как он? — спросил Жаргал и его узкие глаза вспыхнули нежным огнем. Жаргалма тихо и радостно рассмеялась:

— Я здорова, и он здоров. Смеется!

— Давай отдыхать, пусть и он отдохнет, — улыбнулся Жаргал, доставая из вьюка солдатскую шинель.

Говорили о сыне, который должен был родиться. Они лежали на шинели, и солнце слепило им глаза. Рядом кони с хрустом рвали росистую траву.

— Он будет таким же, как и ты, — тихо говорила, закрыв глаза, Жаргалма. Сердце обволакивало нежное тепло.

— Он будет лучше нас и тех людей, которые указывают друг другу, как надо жить… Я устал… Что мы им сделали? — шептал Жаргал. Сонная тяжесть наваливалась на него, тесно и жарко стало в высохшей одежде. Сквозь полудрему он думал, что лицо жены проступает откуда-то изнутри, что у нее глаза наездника, эти глаза недоуменно и с ужасом смотрели на него и людей.

Он смотрел на людей и судей. Ему зачитали пятнадцать лет строгого режима… Когда начали раскулачивать, они с отцом и матерью раздали весь скот родственникам и бедным. Но люди с винтовками, разорив их, все равно пришли за ними. Даже зверь, схватив добычу, уходит, эти были хуже зверей, они настигали и настигали. Он не понимал: почему они не могут отогнать их, почему они должны слушаться их и ехать в какие-то неведомые края? Жаргал отказался садиться на телегу. Один из бойцов ударил его прикладом, другие стали закручивать ему руки. Отец с матерью взмолились. Он не мог видеть их такими! Вьюном выскользнув из рук конвоиров, Жаргал схватил лежавший у дома топор и рубанул по голове молоденького милиционера. Глаза паренька сразу стали недоуменными. Фонтаном хлынула кровь, люди отшатнулись от Будун Хузуна.

После суда конвоиры повели его со связанными руками к машине, он наткнулся на злорадный взгляд Хорхой-Борбоя и на мгновенье ослеп от ярости. Отец Хорхой-Борбоя сдал весь скот колхозу, в их деревянном доме и юртах днями и ночами пьянствовали городские и аймачные начальники. Хорхой-Борбо стал председателем нового колхоза, он кричал на собраниях, что у них еще есть не раскулаченные и скрытые враги Советской власти… Прозрев, Жаргал крикнул:

— Эй, Хорхой-Борбо, если посмеешь тронуть мою жену, я убью тебя. Я вернусь! Я вернусь, Жаргалма!

Глаза Жаргалмы охватывали разом его и людей. Всего семь лун наслаждались друг другом Жаргалма и Жаргал в новой юрте, смеясь и считая еще не родившихся детей. Что они сделали людям? Лицо Жаргала мучительно думало во сне…

Похолодало, и снова огромное багровое солнце повисло над степью и Ононом, тальники и сопки быстро темнели. Жаргалма проснулась и испуганно огляделась, но, увидев спящего Жаргала, стреноженных коней, успокоилась. Она смотрела в матово-смуглое лицо мужа… А сердце ее плакало. «Как маленькие телята мы радовались на лугу… Ты — мой изюбрь, ты — мой жеребец, ты сказал, что придешь ко мне, и пришел. Ты всегда делаешь то, что говоришь… Мне не страшно с тобой! Ты сказал, что человек не может выбирать, у человека должен быть один выбор, один путь… Вот почему ты сказал, что с этими людьми нельзя жить… Ты сказал, что они могут сделать что угодно и как угодно Ты сказал, что они не любят жить. Ты сказал, что они будут делать тяжелую и грязную работу, плохо делать, что никогда счастье не посетит их. Ты сказал, что они больше никогда не будут шить красивые одежды, валять войлок, мастерить серебряные ножи и чаши, что они никогда не наполнят эти степи и долины табунами и отарами. Они будут лизать руки тех, кто будет их кормить и убивать… Они никогда больше не смогут накормиться самих себя. Кто тебе сказал это? Ты стал совсем другим после тюрьмы. Ты сказал, что любое животное лучше их. Как людям жить на Земле? Я ничего не понимаю, но я верю тебе и жалею людей… Они хотели убить тебя, а ты не хотел, мой маленький черноголовый Будун Хузун с любопытными глазами… О, боги, есть ли на земле место для Жаргалмы и Жаргала?» Она вытерла кончиком платка выступившие слезы и тронула за плечо Жаргала. Он вскочил мгновенно.

— Впереди сосновый бор, дальше — степь. Это не наш аймак. Тут живут хорошие люди, им нет дела до того, кто и как живет, — сказал он, разминая шею и голову. — Ложь начинается за Ононом… Ладно, собирайся.

Небо было густым и звездным, сияла серебристая луна, освещая сосновый бор, Онон и разомлевшие от сладкой дремы травы. Жаргал, ссутулившись и чуть боком, покачивался в седле, тускло поблескивало дуло карабина. Жаргалма думала, что может так ехать за ним бесконечно под мерный скрип седел и мягкие удары селезенок коней. Тишина… Они… Луна и звезды над степью…

С того самого дня, как Жаргала увезли в черной машине, Жаргалма жила в каком-то тяжелом и больном сне. Но он вернулся, как и обещал. Через девять лет! Жаргалма пришла в свою юрту уставшая и искусанная комарами после дойки коров, начала разжигать очаг, как услышала голос, и сердце ее обмерло, похолодев, от страха.

— Не надо, Жаргалма, мы не будем здесь жить. С ними нельзя жить… Собирайся.

Жаргал сидел в солдатской шинели и держал карабин. В ту же ночь они ушли в тайгу. Только один раз Жаргалма вернулась на рассвете в юрту, чтобы забрать одежду…

Они ехали по редкому сосновому бору В купах темных кустарников изредка и сонно чивикали невидимые птицы, огромные корявые сосны стояли, как сказочные богатыри, всматривавшиеся вперед, а впереди была степь. Можно было бы жить и тут. Но все равно сюда придут из-за Онона люди, с которыми нельзя жить. Они повсюду!

В степи залаяла собака. Где-то была чабанская стоянка. Жаргал обернулся и сказал, показывая куда-то вперед:

— Нам надо до рассвета быть у гор, там много лощин и кустарников. Днем там отдохнем, а ночью будем уже на той стороне.

Жаргалма улыбнулась, блеснув зубами и, стянув с головы платок, слушала тишину. Жаргал спешился чтобы подтянуть подпруги.

Постояв, они снова заторопились. Неожиданно открылась степь, вся залитая лунным сиянием и мерцавшими зеркалами озер, редкими раскидистыми соснами и дремлющими чабанскими стоянками. Кони перешли на рысь. Теперь Жаргалма и Жаргал выровнялись и изредка переглядывались, счастливые и уверенные в близком счастье. Вороной и рыжий мотали головами, гнедой то натягивал, то ослаблял повод, привязанный к седлу рыжего, травы шуршали под их ногами. Сердце жаждало протяжной и умиротворяющей песни, которая растворялась бы в степном аромате вместе со звоном комаров. В густых и высоких травах, у песчаных у оврагов и сосен мирно паслись бессонные лошади, вскидывая большие головы и прядая ушами, долго смотрели им вслед.

Линия горизонта отплывала все дальше и дальше, сосны и овраги закончились, дальше повсюду была степь, степь и степь с пологими и крутогорбыми сопками. Вдруг справа замерцало нескончаемое до горизонта озеро с ослепительно брызжущим лунным пятном и длинной золотистой дорожкой. На берегу четко вырисовывались верблюды. Они разом повернули маленькие головы на длинных изогнутых шеях в сторону всадников. Поодаль от них темнела одинокая юрта. Лениво лаяла собака. Пахло солеными травами, шерстью и потом. За сопкой кричали, перекликаясь, петухи.

— Казачья станица, — махнул рукой в ту сторону Жаргал. — Там у меня много знакомых.

Озеро и верблюды потонули за сопкой, восток медленно розовел, трепетно и ликующе зазвенели над всадниками невидимые жаворонки. Впереди засинела гряда невысоких скалистых гор с темными расселинами и впадинами. Розовая степь преобразилась и ожила, далеко послышались бодрые людские голоса, мычание коров. Жаргал заволновался и заторопил коней.

Они выскочили на пригорок, и Жаргалма громко вскрикнула, резко остановив коня. Жаргал молниеносно сдернул через голову карабин и клацнул затвором. Кони попятились назад. Совсем недалеко от них утопала в рыжих и зеленых травах блестящая в лучах поднимавшегося солнца машина, похожая на черного жука. Вокруг него гарцевали всадники в буденовках и военных фуражках, один из них, приподнявшись на стременах, обшаривал биноклем степь. Вдруг он что-то тревожно и быстро выкрикнул, показывая вытянутой рукой на Жаргалму и Жаргала.

— Скачи! — Страшно крикнул жене Жаргал, мгновенно отрезав ножом натянутый повод гнедого.

Жаргалма хлестнула плеткой, и рыжий, взвившись, полетел по травам. Она пригнулась к гриве коня и продолжала нахлестывать. Гнедой шарахнулся в сторону и умчался за ними. По степи рассыпался приглушенный стук копыт, часто-часто затарахтела машина. Грянул и раскатился, прозвенев, жгучий выстрел.

Жаргал два раза выстрелил в сверкающие стеклянные глаза жука и погнал коня за Жаргалмой. Всадники скучились у остановившейся и замолчавшей машины, что-то кричали, некоторые стреляли вслед удалявшимся, но степь уже поглотила их.

Белый круп вороного и тонкие белые ноги рыжего стлались над травами. Жгучий ветер высекал слезы и развевал полы тэрликов, как зеленые и синие крылья. Горы стремительно приблизились, открывая впадины и расселины, серые и коричневые валуны. За ними сверкало лазурное, слившееся с небом и облаками, озеро, над прохладой которого скользили гуси и утки…

В жестком и колючем кустарнике Жаргал спрыгнул с вспотевшего и подрагивающего вороного, выхватил из сумы обоймы и выдохнул Жаргалме:

— Будь здесь. Я быстро вернусь.

Ловко огибая камни, он заскользил неутомимо на вершину и стал похож на настоящего хорька, Будун Хузуна, обезумевшего от ярости и защищающего свое семейство.

Всадники отъехали от машины и, разбившись на три группы, облаживали настороженную вершину. Высокий время от времени останавливался и шарил биноклем по склонам гор и степи…

Значит, они нашли в тайге землянку, кто-то непременно выследил Жаргалму и Жаргала. Теперь о них знают во всех районах и на заставах! Если облавщиков не остановить, они будут идти за ними все время.

Жаргал снял буденовку и, отдышавшись, выстрелил из-за валуна в обходившего слева всадника. Тот, взмахнув руками, повалился набок, конь шарахнулся и понес его, застрявшего ногой в стремени. И сразу же загремели выстрелы. Бойцы быстро спешились и стреляли по вершине, стараясь нащупать его. Он перекатился за другой валун и срезал еще одного бойца. Облавщики залегли в травах. Наступила пронзительная тишина. Неожиданно над ковылями блеснули и потухли линзы бинокля. Сухая, напряженная тишина растягивалась и не лопалась. Человек с биноклем медленно приподнялся на колени. Жаргал выстрелил в него, как в тарбагана. Высокая зеленая трава и белые ковыли зашевелились. Теперь Жаргал точно знал — убил троих и остановил облаву.

Бойцы стали отползать в лощину, где их ждал коновод. Становилось жарко, степь начинала позванивать, воздух заструился. Вдруг над травами заныряли фуражки бойцов, потом из лощины выскочил всадник, за ним другой, третий… Облавщики удалялись в степь, солнце скатывалось с зенита.

Жаргал быстро спускался с вершины. Испуганная Жаргалма смотрела на него широко раскрытыми глазами. Ноздри ее трепетали и вдыхали запах родного пота.

— Уходим! — только и сказал Жаргал, стараясь попасть ногой в стремя закружившегося вороного.

Они вылетели из впадины и помчались по склонам гор.

— Гнедко, наш Гнедко! — вдруг радостно закричала Жаргалма. Жаргал рассмеялся и поскакал к гнедому, высоко вскинувшему голову в ожидании своих.

Они скакали мимо сонных белых озер, где спасались от жары коровы, быки и овцы, мимо скучившихся верблюдов, стоявших на солончаках и безучастно жевавших ковыль, над буграми взвивались и тут же исчезали желтые тарбаганы, над ними летели с курлыканьем журавли, далеко пронеслось стремительное стадо дзеренов. Кони вспотели и стали изнемогать, потом перешли на ровную рысь.

Грязный пот струился по лицам Жаргалмы и Жаргала, но мир приблизился к ним, они были одни. Встречаясь, глаза их вспыхивали искорками. В сумерках взмокшие кони пошли усталым шагом. Остановились в большом песчаном овраге, заросшем тальником.

— Ты спи, — вздохнул Жаргал, — я присмотрю за конями. Совсем немного осталось. Устала?

— Ничего, — застенчиво улыбнулась Жаргалма.

Она нетвердо стояла на земле. Жаргал на миг прижал жену к себе и понюхал ее голову. И она вся потянулась, стремясь перелиться в него. Но он мягко отстранил ее и начал треножить коней.

Небо задернули тучи, темнота сгущалась и становилась тесной, грозно обволакивая их. Невидимые глаза ночи со всех сторон смотрели на Жаргала. Уставшая Жаргалма спала. Сердце Жаргала изливало печаль. «Мы резвились с тобой, как новорожденные телята в зеленой степи, у тебя было смуглое и испятнанное молоком личико… Ты — моя трепетная косуля, ты — моя изюбриха, ты — моя кобылица… Что мы сделали людям? Где на земле место для Жаргалмы и Жаргала? Зачем люди указывают, как нам жить? Зачем они разорили отца и мать и увезли куда-то на телегах? Неужели кому-то от этого хорошо? Я никого не хотел убивать! Ненависть моя растаяла. Зачем глупый Хорхой-Борбо следил за тобой, когда ты пришла из тайги за одеждой? Неужели ему скучно было жить? Я увидел его и выстрелил ему в голову… Я не желаю им зла, но с ними жить нельзя!.. Спи, Жаргалма, мы будем жить одни… Одни…»

Жаргал стоял на краю оврага и прислушивался. Неожиданно подул резкий ветер, прогрохотал гром, раскалывая тучи, небо задвигалось, треснула яркая ломаная молния. Жаргалма проснулась в страхе, но муж был рядом, и она потянулась к нему.

— А я видела во сне, как ты играешь и разговариваешь с нашей желтоухой собакой, еще тогда… в молодости. Ты был таким веселым, так звонко смеялся, а наш Батор прыгал и лизал тебе лицо! — говорила она радостно, став на удивление многословной.

— А я вспомнил, как мы вернули обратно наших коней, — рассмеялся Жаргал. — Они ведь из нашего табуна. У-уу, как было страшно Жаргалме! Когда я уводил вороного и рыжего, ты была чутка, как рысь. Я вспомнил твои глаза, они мне казались в ночи огромными и зелеными. Вот как было страшно Жаргалме!

Смешно передвигаясь в темноте, он показал, как в ту ночь пряталась в березняке Жаргалма, как потом в промокшем тэрлике вела рыжего по тропе и в страхе оглядывалась назад, боясь, что их догонят эти люди, бесстыдно присвоившие их скот. У-уу, какие смелые и страшные эти люди, ха-ха-ха! Она заливисто рассмеялась и, сев на землю, ударила его по ноге кулачком.

— Тогда кони паслись около стоянки, я боялась, что тебя увидят. — Она продолжала смеяться, глядя на мужа заблестевшими глазами. — Это же я сказала тебе, что кони из нашего табуна! А Гнедко-то наш, Гнедко! Не бросил нас сегодня, ждал.

— Гнедко — кавалерийский конь. Он меня два месяца по тайге и степи носил, исхудал, не отходил от меня, а тут откормился, — рассмеялся он, прислушиваясь.

Они говорили много и бестолково, как не разговаривали никогда. В густой темноте начал накрапывать дождь, они укрылись солдатской шинелью и, замолчав, прижались друг к другу. «Как он?» — спрашивало сердце Жаргала. «Ничего. Спит», — отвечало сердце Жаргалмы. «Нам будет трудно. Ты готова?» «Да, я готова, не думай о плохом…»

Дождь перестал, гроза скатилась к самому горизонту и грохотала вдали, сверкая молниями и распарывая черные клубящиеся тучи.

Жаргал подвел коней, и Жаргалма, стряхнув оцепенение, сразу став ловкой и сильной, взлетела в седло. Слившись с конями и темнотой, они поехали по мокрой степи стремя в стремя, уверенные в близком счастье. Кони тоже рвались вперед и шли быстрой рысью, предчувствуя долгий отдых. Тучи медленно плыли на север, и изредка мелькавшая луна освещала блестящие травы, над которыми вспархивали птицы.

Поднявшись на крутой пригорок, Жаргал остановил коней и прислушался. Был тот предрассветный час, когда сны сливаются с реальностью и человеку трудно проснуться. Вдруг далеко впереди мглу ночи рассек длинный белый луч. Еле слышно рокотала машина.

— Они! — шепнул Жаргал и повернул коня. Но тут, внезапно разорвав тишину, раскатисто прогремел выстрел. Гнедой шарахнулся в сторону и начал заваливаться. Жаргал чиркнул по поводу ножом, гибким зверем спрыгнул с коня и сдернул на землю Жаргалму. Снова грохнул выстрел. Луч медленно развернулся и поплыл в сторону выстрела, разрезая темноту. Жаргал передал поводья жене и шепнул, жарко дыша ей в щеку: