Кто сказал, что писательство — дело одинокое? Мы с авторами из клуба «ЛитBEST» и студии «Дышу, когда пишу» с этим не согласны, поэтому почти каждую неделю собираемся, приглашаем слушателей, читаем вслух свои рассказы и обсуждаем их.

Теперь же мы решили собрать любимые истории в одну книгу, чтобы открыть портал в наши миры всем желающим. Сборник получился очень пëстрым, полным контрастов, и именно в разнообразии миров, героев и слога его прелесть!

Алиса Русинова

Алиса Русинова — журналист, писатель и совсем немного музыкант. В основном пишет мистику и детективы, но иногда пускается в эксперименты. Часто переплетает несколько временных линий в сюжете, вкрапляет нотки мистики и лёгкой ностальгии. Автор книг «Мальчик, который умер», «Девочка, которая замолчала».

QR-коды на каналы с творчеством Алисы будут далее.

Однажды заново

Слышали теорию о «дежавю» и параллельных вселенных? О том, что каждый раз, испытывая чувство «уже видел», вы пересекаетесь жизнями с самим собой из параллельного мира. Например, тётя Валя из вашей реальности покупает пять кило картошки в тот же самый момент, что и тёть Валин двойник из другой вселенной. И они обе такие: «Ой божечки, а ведь это было уже!»

Вы можете возразить, что тётя Валя, наверное, каждую неделю покупает несчастный корнеплод в одном и том же магазине, и именно поэтому у неё возникает такое ощущение. И ещё два года назад я бы с вами согласилась. Но не сейчас. Потому что сейчас «дежавю» — это я.

Открываю глаза. Кровать та же, что и вчера. Даже бельё то же. Это неплохо. Родиона рядом нет. Наверное, готовит завтрак или уже ушёл на работу.

Хватаю смартфон и, сонно зевая, ползу в сторону ванной. Но за нужной дверью гардеробная.

Чёрт.

Нахожу взглядом другую — такую же синюю, но по левую руку. Унитаз и раковина, слава богу!

Закрываю дверь на шпингалет, включаю воду. Устроившись на крышке унитаза, просматриваю мессенджеры. Зачем шпингалет, спросите вы? Ожидать можно чего угодно: детей, собак, домработниц.

В первый раз я проснулась в палатке на нудистском пляже. Перепугалась, конечно, разбудила своими криками половину лагеря. Родион после этого, кажется, заикаться начал.

Но вы меня тоже поймите: если ты засыпаешь в своей уютной, знакомой постельке, а просыпаешься неизвестно где, голова вообще туго соображает. А ещё Родя тогда стал жгучим брюнетом с волосами до плеч. Ему очень шло, конечно, но это было… слегка неожиданно, знаете ли.

Мне тогда рассказали, что мы в этой палатке уже месяц живём. Я не поверила, забилась в спальник и до вечера проревела. Потом уснула. А могла бы голышом купаться, эх…

Второй раз был в каком-то вагончике. Родя щеголял двумя золотыми зубами. Вахта в Воркуте: он строитель, а я повар. Готовили когда-нибудь в шоковом состоянии на пятьдесят мужиков? То ещё удовольствие.

Третьей, кажется, была то ли избушка в тайге, то ли апартаменты в Москва-Сити. Была ещё новостройка на окраине Новосибирска, сквот в Питере, дом на колёсах у Байкала… Много чего, уже всё и не вспомнишь. А фиксировать все свои путешествия, как вы понимаете, я не могу.

В телефоне сегодня: открытое приложение HeadHunter, чат «раздельный сбор Пермь» и диалог в ВК с некой Женей, которая зовёт меня в бассейн вечером. Экоактивистка в поисках работы, неплохо. Интересно, у этой меня есть ещё планы, кроме бассейна?

В голове на секунду вспыхивает картинка: собака в приюте тыкает мне в колени влажный нос. Чешу дворняге за ухом. Пёс виляет хвостом.

Это побочный эффект моего нового образа жизни. Если узнаю достаточно, начинают возвращаться воспоминания. Не мои, а той, другой, чьё место я сегодня заняла.

Трясу головой. К такому никогда не привыкнуть. Но, нужно признать, вспоминать о собаках гораздо приятнее, чем о ночной пробежке от эксгибициониста в Барнауле.

Поднимаюсь на ноги, смотрю на себя в зеркало. Отражается в нём вполне приличного вида русоволосая женщина в пижаме.

Взгляд падает на стаканчик возле раковины. В нём одна взрослая щётка и одна детская.

А это уже интересно.

Слышу топот ножек по коридору. Выключаю воду, приоткрываю дверь. Передо мной, во фланелевой пижамке, потирая глаза, стоит девочка лет трёх. Или двух? Так и не научилась различать возраст своих детей.

— Мама, дём садик?

Смотрю на часы, полдесятого. Да, с садиком мы сегодня конкретно пролетели.

Объявляю:

— У нас день прогулов!

— День пёгулов! — дочь хлопает в ладоши.

— Беги пока в свою комнату, поиграй, — здраво рассуждаю, что, если я не заметила дочь при пробуждении, у неё должна быть комната, — скоро завтракать будем.

Набираю в мессенджере «Род…», ищу глазами: какие-то «родители Лизы М.», «дс Родничок», «роддом»…

Где номер Родиона?

Ввожу одну за другой разные комбинации: «Любимый», «Муж», «Кузнецов». Ничего. Да как так-то?

Иду в спальню. Будем решать проблемы по мере поступления. Для начала неплохо бы найти свидетельство о рождении и узнать-таки, как обращаться к девочке.

Комната очень похожа на вчерашнюю, поэтому найти коробку с документами не составляет труда. Вытягиваю оттуда зелёную бумажку.

«Кузнецова Елена Родионовна». Лена, отлично.

В спальню вбегает дочь.

— Леночка, а где папа?

Да, глупо задавать этот вопрос ребёнку, который не может выговорить половину алфавита. Но вариантов-то не ахти.

Девочка тыкает пальчиком в потолок:

— Папа там!

Несколько секунд тупо смотрю на неё.

— Там, это где?

Господи, хоть бы он ушёл жить к соседке сверху.

— Там, — девочка снова поднимает указательный пальчик, — На небе.

Меня не накрыло сразу, как в кино. Наоборот, я подумала:

Фигня.

Это какая-то фигня.

Потому что этого не может быть.

Потому что всегда был Родя.

Во всей это дурацкой истории с «дежавю» Родион оставался единственной константой. Где бы я ни просыпалась — мы с ним были вдвоём.

Я глупо хихикнула, начала укладывать документы обратно в коробку. И наткнулась на свидетельство о смерти.

Меня везут на каталке прямо в родильное отделение, потому что на похоронах мне стало плохо. Мне не хватает воздуха, но я не могу об этом сказать. Внутри только боль, бесконечная боль. И дело вовсе не в схватках.

И вот тут меня проняло! Я завыла, вцепившись руками в коробку. От тоски, которая теперь сжала тисками и меня.

Девочка подбежала и обвила руками мои коленки.

— Мамочка, мамочка, не пьячь!

От девочки пахло молоком, свежим бельём и почему-то Родей. От его волос пахло так же, когда он только просыпался. Я всхлипнула и вытерла слёзы.

Один день. Мне предстоит провести без Роди всего один день. В отличие от той, чьё место я заняла.

Почему-то мне страшно не хотелось подвести ту, другую. Ту, что любит собак, сортирует мусор, и вот уже два года каждый день просыпается без Родиона.

Я всхлипнула в последний раз и мысленно приказала себе успокоиться. Потом отставила коробку в сторону и посадила девочку на колени.

— Ленчик, а куда ты бы хотела пойти в день прогулов? Качели? Карусели? Колесо обозрения?

Девочка рассмеялась и задрыгала ногами:

— Каюсель! Каюсель!

Я отменила бассейн. А потом мы с Леной поехали в парк развлечений. Катались на карусели и на детском паровозике. Мы ели сладкую вату, хотя я не совсем уверена, что детям такого возраста её можно. А вечером пришли домой и сделали шалаш прямо на кровати. В нём Лена и уснула, подложив кулак под щёку и смешно посапывая.

Я аккуратно сняла покрывало, которое было крышей шалаша, и поставила на пол табуретки, которые служили ему опорой. Тихонько прилегла рядом. Глаза слипались, день подошёл к концу.

Перед тем, как меня утянуло в сон, в голове вспыхнуло последнее воспоминание: я лежу на кровати, а рядом со мной Лена. Только она маленькая, всего несколько месяцев от роду. По телевизору без звука идёт какой-то старый сериал. Персонаж смотрит в зеркало, а в нём отражается маленький мальчик. «Oh Boy!» — читаю я по его губам.

Смотрю на Леночку. Она причмокивает и ворочается во сне. В те часы, когда она засыпает, мне снова становится больно.

Вижу за окном падающую звезду. Зажмуриваю глаза и страстно, срывающимся голосом шепчу:

— Пожалуйста, я хочу начать всё сначала. Хочу, чтобы Родя снова был рядом! Пожалуйста, пожалуйста!

Резко хочется спать, и я послушно отпускаю сознание. Где-то там, вдалеке, я будто слышу Родин голос.

Vaskebjorn AP

Vaskebjorn AP — начинающий писатель из Республики Беларусь. Пишет рассказы с загадочной атмосферой и фольклорными мотивами.

Папоротник

Мертвец знал, куда идти и что делать. Он так долго ждал, пока перегниёт верёвка, пока мухи, черви и птицы, его жравшие, повредят и её, помогут оборваться. Висел, ждал, и думал, думал, повторял в голове пути и Цель. Одного не учёл: до смерти видишь одним способом, а после — другим. Когда шёл к большой осине, прошагал вот эту поляну папоротников за десяток-полтора шагов. А теперь…

Все ветки, все листья, а особенно «улитки» на молодых побегах сбивали с пути, указывали неверную дорогу. Которую ночь он бродил по поляне из края в край, иногда с заката до рассвета нарезая круги-спирали. И голову не поднимешь — в петле ещё шею повредил. Болтается голова теперь как мешок с камнями — то по груди, то по спине. Днём тот же папоротник надёжно укрывал от солнца. Мертвецу оно не вредило, только усыпляло. А в густой кружевной тени можно было день пролежать не в полном сне, а в полусознании, повторяя и повторяя в голове путь и Цель. Ничего. Он долго висел и долго проблуждает, ему-то ничего. Только страшно, как бы Цель не пропала. Всё-таки человек.

Ничего больше Мертвец не помнил про Цель. Только что — человек. Кажется, Данила. Или Дарина. Или Галина. Или Ганин. Не важно. Не родственник, что плохо — запах не учуять, только по адресу найти, по местам, где при жизни виделись. А там уж узнает — по лицу, фигуре, дыханию. Можно и по улицам бродить, пока не попадётся. Лишь бы из городка не уехал. Уехала?

А чего уезжать? У Цели хорошо всё, даже слишком. И никто знать не знал, что Мертвец из-за него — неё — в лесу повесился. Никто, кроме Старухи.

Старуху он хорошо помнил, лучше всех, лучше себя. Длинная, но сложенная почти пополам. Всё шутила: «Черти катаются!». Лицо как прозрачное, бело-синее, а глаза чёрные, молодые.

Когда Мертвец, живой ещё, спивался от горя, да раз посреди улицы уснул, мордой в сугроб, она его палкой своей потыкала, такой палкой с четырьмя опорами внизу, с колёсиками.

— Чего впустую мрёшь? Если есть виноватые, так отомсти. Бояться тебе чего, жалеть об чём? Не человек — одно название.

Он тогда вспомнил виноватого — виноватую — и со злости почти протрезвел. Сел, обнял себя, чтоб меньше колотило, и заорал на старую грымзу:

— Не добраться мне, не добраться! Ты, мать, жизни не знаешь? Не до всех можно…

— Это живому не до всех, — перебила, ещё раз ткнув его палкой, в грудь колёсами.

— А мёртвый куда доберётся? Никуда.

— Э-э, сам ты ничего не знаешь, лупень. Хошь, научу?

Он кивнул, еле как поднялся и поковылял за Старухой. Не надо было ему объяснений, разговоров, размышлений. Если она научит — хорошо. А нет — так нет. Трезвый помирать он, может, и не собирался. Но в тот момент ничего другого для себя не видел. И когда в последний раз он был по-настоящему трезвый?

Она раскидала, что и как надо делать. Сейчас Мертвец помнил из всех инструкций только что вешаться надо на осине — проклятом дереве. Как Иуда, которого ни в рай, ни в ад… А потом, она сказала, надо убить как Каин — и получишь защиту от смерти. Хоть уже и мёртвый, а смерть не отступит, будет глубже в себя всасывать. «Как шлюха портовая» — выразилась Старуха и заржала неприятно, ненатурально для такой пыльной развалины. Сказала, в смерти жить легче, в смерти не охота исчезать. Там и смысл есть, и цели, и веселье своего рода. Не то что здесь. Там захочется дольше быть. Вот и надо её отогнать, смерть, чтобы оставаться на грани, сколько душе угодно. «Душе!» — повторила и снова смеялась. Противный смех тогда казался, а теперь вспоминается как хороший — сильный, живой.

Не важно. Сделал Мертвец всё как сказано по первой части, теперь по второй надо. На Цель ему уже было плевать. Он и не помнил, за что убить хочет, что они не поделили, что случилось — ерунда. Но надо убить «как Каин», не лишь бы кого, а кого намечено, уговорено. Тогда можно вечно скитаться.

«Скитаться» ему уже нравилось. Тихо, мягко. Ничего того, что живую душу гложет: никаких забот, хлопот, горькой памяти, напрасных надежд. Как удачно выпить — но навсегда. Только жрать охота. Но это ничего, это только из леса выйти — и хоть обожрись. Сначала Цель, потом остальных сколько словишь. В городе есть где от солнца прятаться, там можно и днём дичь подстеречь. А ночью ну просто жри — не хочу. А он хотел, и планировал. Иногда сладко слюни пускал, поминая вкус мяса и мечтая, что человеческое мясо в разы, на порядки слаще будет. Хорошо всё вышло…

Старуха сказала: «Заплатишь потом. Как помрёшь, дам одно задание — и свободен».

Получается, у него две Цели. Одну он сам выбрал, вторую ведьма даст. А там — воля вольная! Спать, жрать, скитаться. И всё: думать не надо, бояться нечего… Если бы знал, как мёртвому хорошо, разве прожил бы так долго? А сколько?.. Не важно. Только бы выпетлять из этого папоротника, чтоб его козы жрали.

Вот опять куда-то его повело не в нужную сторону — и не откажешься, идёшь. Шаг, шаг… Оп! Провалился Мертвец куда-то. Как будто колодец. Откуда в лесу колодец? Ну ладно, что ж теперь? Выбираться. Полез. Тяжко лез, утром уснул — назад свалился. Ночью снова полез. Как слышит — вверху голос.

— Не заскучал, голубчик? На тебе, от души, — кричит Старуха и что-то кидает. А это папоротника росток, улитка. Как увидел Мертвец его, так и пошёл по дну кругами вышагивать. Шагал, шагал, пока не почуял что-то в теле. Скосил глазом вверх — к Старухе крючок поднимается, как палка её, с четырьмя усами. А на крючке том — кусок его кожи с головы, с пучком волос.

— Ну ты гуляй пока, новый букетик скоро принесу. Это пока ты мне платишь. Не обижайся, мне части живых мертвяков страсть как нужны для разных дел. Да где вас, голубчики, наловишься? А вот будешь у меня консерва. Ты не боись, однажды я тоже помру, новых папоротников не принесу. Старые истлеют, полезешь снова вверх. А там рано или поздно кто-то крышку откроет. Ну и… Враги твои давно сгинут все. Если только могилу раскопаешь и сожрёшь, тогда свободен будешь. Или упокоит кто. Не моё уже дело. Ну, бывай. Через неделю снова жди.

Сказала, крышку задвинула. Сразу понятно — не простая крышка, так и давит она, не пробиться. Опустил Мертвец взгляд, увидел снова под ногами папоротник, пошёл по кругу. Насколько мог ещё думать, подумал, представил, как не скоро доведётся пожрать. И впервые со смерти почувствовал злобу.

Невеста

Справа за деревьями — весёлый говор Люськи, взрывы её хохота над своими шутками. С ней шли девочки и женщины помоложе. Скоро, по её инициативе, все они затянули песню. Слева, за кустами и тропинкой, чуть ниже по склону, бормотали старшие. Ире казалось, что чаще звучит голос Катерины Борисовны — свекрови. Скорее всего, та жаловалась подругам на невестку. Что одета не так, говорит не так, сына кормит не так, внука воспитывает из рук вон, работает не там…

Подумать только: журналистка! Разве женское это дело — бегать повсюду, вынюхивать, общаться с кем попало? Женщине надо работать учительницей, медсестрой, ну пусть врачом, ну пусть бухгалтером, ну у станка! Сидеть, в общем, на месте и не шляться. И газетёнка их мелкая, получка никакая. На одном энтузиазме работают. А к чему энтузиазм — к шлянству? Подрабатывать приходится. Валерка пристроил на своём заводе на проходной полсмены сидеть. А что такое проходная? Это через тебя весь завод проходит туда-сюда. Все полюбуются, поговорят, пошутят, подмигнут, конфетку подарят. А бывают и ночные смены, и не все с мужниными совпадают. А хоть бы и совпадали. Валерка, бедный, деталь точит, а жена его молодая тем временем инженеру очередному подмигивает. И так далее, и так далее…

Ира этого и в глаза наслушалась, так что на свекровь не злилась всерьёз. Катерина Борисовна («Екатерины в Петербургах на балах. А мы — люди простые. В Москве своей будешь меня хаить перед мамкой — тогда и зови как хочешь») в юности сама натерпелась подобного, если не хуже. А теперь невольно возвращает старые обиды, хоть и не по адресу.

Ира помнила отлично, как старшая сестра — на восемь лет старше двух младших погодок — клялась ей, что никогда-никогда не будет такой, как мать. С её старорежимными запретами и глупостями про манеры и дворянскую кровь, которые должны уберечь дочь-старшеклассницу от общения с «хамами и босяками». Тогда в доме и дня не проходило без скандала на эти темы. А теперь сидят на кухне как две матрёшки, пьют чай синхронным движением рук и в одной тональности вздыхают о неудачном браке младшенькой. Почему брак неудачный? А какой он может быть с босяком и хамом?

Ира вышла на широкую солнечную полянку, над которой властвовал огромный дуб с толстыми, кривыми, размашистыми ветвями. Ягод здесь было не видно. Но девушка присела на мшистую корягу, поставила ведро возле ног и вздохнула глубоко, с улыбкой. Решила посидеть минут пять, полюбоваться на лесного великана.

Она рада была находиться здесь. В этом лесу, в этой деревне под Хабаровском. Рада была, что живёт и работает в Хабаровске, куда никак не дотягиваются связи небедных, уважаемых в Москве родителей, уже и сестёр. Хоть она их и любила, и скучала. Но издалека это было куда проще, чем из соседней комнаты.

Рада, что свекровь хоть не любит её, но принимает. А главное, такая нелюбовь к невестке могла бы перекинуться на детей. Но нет, внука Катерина Борисовна обожает отчаянно, и всё просит новых ей нарожать. Штучки три.

Ира в самом деле уважала свекровь. Оттачивая навыки журналистики, она всё в деревне разузнала за четыре года поездок в гости. И не только слухи от болтушек вроде Люси, а даже от самых молчаливых стариков и насупленных детишек. Знала про вечную вражду Катерины Борисовны с двумя местными ведьмами — Зоей Карповной и Надеждой Никитишной. Знала даже, что ведьмы в самом деле ведьмовали. Обеих в разное время разные люди замечали за чем-то эдаким. То на кладбище пасутся, землю с могил гребут, то в ночь идут травы собирать. То вовсе голышом под луной скачут.

Про старшую — Зою Карповну — точно известно, что прежде была она важной на селе знахаркой. Жила на отшибе, почти в лесу, как настоящая Бабка Ёжка. И прибывшая из райцентра молодая пигалица — учительница, атеистка, активистка, комсомолка, спортсменка, красавица — попортила старухе много крови. Конечно, борьба с дремучими верованиями началась раньше и проводилась многими. Но «Катька-жидовка» приняла на себя весь колдовской гнев на советскую власть.

Позже старуха нашла ученицу или просто коллегу по ремеслу, чуть моложе себя. Собрали они целый клуб недовольных юными учительницами, что в срамных штанах на лыжах по улице бегают и детей к тому приучают. И стали Катерину Борисовну с её друзьями и коллегами всячески изводить. Время было не на их стороне, а всё-таки выдерживать такое — надо иметь сильный характер.

Вражда тянулась до сих пор. Хоть свекровь растеряла многие свои передовые взгляды, но так и не поддавалась блуждающей по селу идее, что ведьмы её-таки сглазили. Что загадочная смерть её отца, слишком ранняя болезнь сердца и смерть мужа, непутёвость старшего сына, побег из дома младшего, женитьба его на «московской престетутке» — это всё проклятие.

Нет, нет, Катерина Борисовна понимала отлично, что мужчин в деревне губит тяжёлая работа и «горькая». Что последним «проклятием» Валерик заразиться успел, но успел и убежать, чтобы не затянуло слишком. Получил образование, опыт на столичной стройке. На заводе своём теперь — уважаемый человек, хотя многим мастерам в сыновья годится. Что в тайне от невестки рюмочку поднести, чтобы мать больше любил, удаётся ей только потому, что невестка держит в строгости и лишнего ему не дозволяет.

Да и Юра — старший его брат — не такой уж бедовый. Просто любит путешествия, приключения. Любит порассказывать — хоть книжки пиши, барон Мюнхгаузен обзавидуется! Он стал бы, может, полярником, капитаном дальнего плавания, космонавтом даже. Если бы не пил. Но это с магией никак не связано.

И как бедной женщине с такой судьбой не обозлиться на кого-нибудь? Главное, что не на детей. Она ещё ведёт уроки в местной школе. Говорят, любимая учительница для многих, хоть и строгая. И внука любит.

А Ира — взрослая, понимающая, она потерпит и «шлянство», и «подмигивающих инженеров». Глупости это, мелочи. Хорошего в жизни больше.

Вот сейчас они наберут ягод, сядут вместе в большой избе Люси, станут перебирать и раскладывать в банки, чтобы всем поровну. Тогда и бурчание про нерадивую невестку прекратится. Перед местной молодёжью не хочет Борисовна выглядеть ворчливой старухой. И при Валерке никогда такого не болтает. Это бы значило сразу поссориться, месяц от него слова не услышать. И Юрка, уже успевший дважды развестись, взял шефство над семьёй младшего. Хоть помощи от него мало — сам иногда одалживал. Но в обиду не даст никому, даже матери.

Да и мало в деревне обидчиков. Ира улыбнулась, снова подумав, как хорошо здесь заведено ягоды и грибы вместе собирать, большой компанией, вместе перебирать, поровну делить. Глянула в ведро — только половина. И голоса уже не слышны. Вперёд ушли, догонять надо. Полянку искать получше.

— Хорошо ли тебе, девица?

Ира вскинула взгляд снова на дуб, от которого проскрипел жутковатый голос. Крикнула, вспорхнула на ноги, подняв ведро обеими руками, словно закрываясь им от удара.

— Чего ты, чего ты, милая? Не смотрела сказку про Морозко? — под деревом сидел страшнющий дед. Лицо перекошено, всё в коричневых пятнах. Редкие, клочковатые, рыже-седые волосы и борода слиплись в одно целое мочало почти до пояса. Показалось, что тело его и оканчивается поясом. Но Ира быстро поняла, что старая, грязная, дырявая гимнастёрка на нём вдвое больше нужного размера — мешком висит. Полы её до земли, а ног и правда не было. В голове промелькнуло гадкое словцо «самовар». Усилием воли сменилось на «ветеран».

«Или сумасшедший? Нету в деревне такого. Из соседней потерялся? Отшельником живёт? Один бы не смог. Потерялся от своих помощников? Как умудрился-то?»

Стараясь не замечать пробегающие по телу мурашками волны жути, Ира улыбнулась и слабо отозвалась:

— В сказке была зима, — совладала с дрожащими руками, опустила ведро. — Здравствуйте, дедушка. А что вы тут? Заблудились?

— Я-то? Нет, милая. Я тут не заблужусь, — дед сунул кривую, похожую на пучок корней, руку за пазуху, громко поскрёб в районе живота. Так громко, словно у него там деревянный щит подвязан. А потом быстро — невероятно быстро — опираясь на руки, как горилла, подскочил к девушке, закружил вокруг неё, громко сопя и пришёптывая. — Так и что — зима? В мире, в космосе — вечная зима, вечный холод. Вы ж теперь про космос. Выдумали тож… Ну, пусть вас… Мне-то что? Холод — он везде один. Так чего, девица, хорошо тебе, тепло тебе в энтом космосе?

Его глаза ненормально расширились, потемнели. Их слишком яркое и быстрое мелькание вокруг Иры пугало до потери сознания, до гипнотического ступора кролика перед удавом. Она не могла осознать, сама ли опускается вниз, или дед становится больше, или ещё по какой причине его глаза оказались вдруг на одном уровне с её лицом.

— Хорошо, говорю? Хорошо в лесочке моём? Га?! — взревел по-медвежьи.

— Да! — пискнула Ира, падая в космическую холодную тьму.

— Как бы я это сделала? Я кто, по-твоему? Лешака хозяйка? — Зоя огрызалась, не поднимая глаз на гостью. Продолжала рубить широким ножом прошлогодний каменный кочан капусты размером в две свои головы. Только угольки из печи немного освещали хозяйку и её фронт работ.

Катерина прошла в комнату, устало опустилась на лавку у окна, хоть её не приглашали. Но ведь и не гнали пока. Одним пальцем отодвинула занавеску, глянула вдаль. Там, среди леса, можно было разглядеть мелькающие фонарики и факелы. Ищут. Вся деревня ищет. И найдут конечно. Конечно. Что она забыла в хате старой ведьмы? Какой ещё лешак?

Если бы не все те случаи, когда она в соседние деревни ходила за много километров — помогать там в школах, где не хватало учителей. Те случаи, когда она не слушалась этого тянущего водоворота в солнечном сплетении — и встречала то волка, то лихого человека, то на ровном месте падала и ломалась. А как стала слушать — никого больше не встречала, не ранилась ничуть. Сворачивала, петляла, останавливалась или бежала без видимой причины — до тех пор, пока водоворот не рассасывался сам собой. Иногда от мысли одной слабел, если мысль верная. Если её послушаться. А если нет… Если думать, что Петька-троечник — парень недисциплинированный — опаздывает, и ладно. Загулялся, зашалил. Если это думать, кишки так и скручивало. А подумаешь: «Надо выйти, встретить», — отпускает немного. Выходишь — ещё легче. Идёшь всё дальше в сторону его хутора — легче и легче. А как найдёшь его в канаве, в сугробе, с вывихнутой ногой — совсем проходит. А не пошла бы? Не послушала бы глупое суеверное чувство? Так и крутило бы, пока поздно не стало.

Полночи крутило, пока по лесу бегала с другими, искала. Пока не смирилась, что водоворот одного требует: пойти к Зойке. К злыдне этой, через которую, может, и заблудилась дурёха столичная.

Как это — через неё? Сглаз? Колдовство? У Катерины от одних мыслей щёки со стыда вспыхивали.

И всё-таки… Как сейчас, в этой хате, под грудью полегчало. Как задышалось свободнее.

— Зоюшка…

— Вона как! Зо-оюшка!

Катерина прикрыла глаза. Стыдно. Ещё бы не стыдно! Подлизываться, врать. Надеяться на мракобесие. А что делать-то?

Когда отец ушёл, так же крутило в пузе. Она ничего не сделала. Он не вернулся. Когда мужа на скорой увезли…

— Зоюшка. Христом-Богом…

— Вона как! — ведьма уронила нож в капусту, притворно-испуганно всплеснула руками. — Христом-то, батюшкой! Богом-то! Черти тебя подменили, Катюш!

— Ну прости, Зоя! Что ты хочешь услышать?! Что мне сделать? В ножки тебе упасть, такое ты любишь? — не выдержала гостья, ударила кулаком по подоконнику. — Ты любишь, я помню! Чтобы просители лбами об пол стучали, как перед попом, и тряслись со страху! Чтобы перед тобой как черви ползали! Ну, хочешь — поползу? Ты скажи — я поползу! Мне на себя, старую, плевать. Но сын без неё зачахнет, без дуры этой! А внук? Куда такому маленькому без матери? Есть у тебя сердце, Зоя? Чего ты хочешь? Ну, говори!

— Тебя не поймёшь, — ведьма повернула кочан поудобнее и снова застучала ножом. — То ни бога нет, ни чёрта, ни сглаза, ни наговора. А я — шарлатанка и мракобеска, народ эксплюатирую. А то я така великая колдунья, что лешему приказывать могу! Хотела бы, Кать, да никто того не может.

— Леший, — Катерина безнадёжно закрыла глаза пальцами. С новой волной отвращения к себе почувствовала под ними влагу. Слёзы бессилия перед заклятым врагом. Не Зойкой — леший с ней, раз она так хочет. Перед страхом неизвестности, слабостью человека в природе. Извечный страх, что заставлял древнего человека идолов жиром мазать и в бубен бить, сломал и её саму наконец. — Пусть будет леший. Но что нам делать? Можешь ты помочь?

— Я не могу. Сынок твой пусть попробует, муженёк ейный.

— Это как?

— Пусть карточку её возьмёт, смотрит на неё — и любит.

— Чего?

— Та-во. Любит он её?

— Любит, обормот пустоголовый.

— Ну пусть смотрит на лицо, в глаза. И любит, как умеет, зовёт, вернуть хочет. На что хватит его душонки безбожной. Если есть она. Если девка тоже любит, то услышит, и лешаку откажет, не пойдёт под венец.

Катерина вздохнула, не понимая, что и думать.

— Только если взаправду любят. А то старый умеет уговаривать. Да сама знаешь.

— Кто? Что я знаю?

— Лешак. Под венец упрашивать умеет, завлечь. Не помнишь, да? И она не вспомнит. Если выйдет. А потом следующая девка из ваших так же заблукает. Девки не будет — пацана утащит. То ли в прислугу, то ли усыновит. Привязался он к вашему дому. Говорила я тебе: съезжай, да подальше, — Зойка поковыляла от стола, достала из-за шторки на подвесных полках небольшой пёстрый жестяной коробок. — Хочешь, травки заварю? Попей, не спеши. Глядишь, и вспомнишь. Не всё, но главное.

Катерина невольно улыбнулась блеснувшему на боку жестянки чайному слонику — посланнику от цивилизации в первобытное болото, где она тонула сейчас.

— Не надо мне твоих дурманов, Зоя. Под ними я и лешего вспомню с водяным, и ангелов с колёсами. Какая польза? Ты поможешь или нет? Скажи конкретно, не рви душу.

— Я сказала. Не помогу, не в моей власти. Что сказала — то и делайте. Другой методы нет, — старуха вернулась к своей капусте, оставив жестянку на лавке, возле гостьи. — Травки возьми, дома попей. Только когда одна в хате будешь. Бесплатно даю. По старой дружбе.

На последних словах Зоя захихикала, ещё больше согнулась над разделочной доской и немного переступила, оказавшись к Катерине спиной. Теперь она стала настолько похожа на Бабу Ягу из кино, рубящую на холодец чью-то голову, что Катерина начала терять последнее чувство реальности. Комната поплыла, как при высокой температуре в грипп. Казалось, вот-вот упадут занавеси с нарисованными декорациями, ударит в глаза свет софитов, крикнет кто-то сверху, с режиссёрской стремянки: «Стоп, снято!»

Катерина буркнула невнятные благодарности, сама не зная, за что. Встала осторожно, чтобы не качаться, и пошла домой как в море по палубе. Только через четверть часа, подходя к своей калитке, укрепилась она в надёжности мира. И заметила в руке жестяную коробку со слоником.

Войдя в дом, оперлась о дверь. Постояла, не включая свет. Тишина, только ходики глухо тикают в спальне. Мир был реальным, а в голове понеслись дурные мысли, чужие. Или не хотелось признавать их своими. Признавать, что они так легко подчинились бреду сумасшедшей столетней злой колоды.

«Валеру я из леса сейчас не вытащу. До утра пробегает, час поспит и побежит снова. Любит… Он и так любит, хочет вернуть, ищет. К чему фотокарточка?.. А к тому, что он боится. Он сейчас и не хочет плохое думать, а в голове картины страшные. Как найдёт жену мёртвой, раненой, искалеченной. Обрывки одежды и следы крови. Рыщет по лесу, а в голове так и роится одно хуже другого. Как лежит она, бледная, мёртвая от потери крови, а нога — в браконьерском капкане».

Катерина постучала кулаком по лбу, чтобы выгнать картину, что сама слишком ярко представила.

«Ну вот, боюсь же я представлять плохое. Так чего не верю, что хорошее представить — полезно?»

Она побежала в спальню. Выдёргивала из серванта, быстро листала на столе альбомы с фотографиями. От темноты и нервов не могла сообразить, какой нужен. Наконец нашла. Большая, на альбомный лист, портретная фотография. Как раз видеть хорошо с её зрением и в темноте. Почему в темноте, почему свет не включить? Чтобы соседи не заметили, что она вернулась, искать перестала? Чтобы глупости эти делать втайне даже от себя?

«В лес бежать? Нет… Валера и слушать не станет. Скажет, что я сама не ищу и ему мешаю. Объяснений не послушает. А послушает — не поверит. А смогла бы я объяснить?..»

Вернулась в кухню, села за стол у окна, за которым слабо мерцал сквозь крону берёзы уличный фонарь. Вытянула руку с фотографией, будто невестка сидит напротив.

Внук у Люськи ночует. У неё там семеро по лавкам. Поиграли, поели да спать легли, ничего не зная о пропаже. Чтоб ребёнка не пугать. Так что теперь, к нему идти, пугать всё-таки? Сможет ли малыш понять то, что она сама не понимает? Нет, конечно.

Катерина прищурилась, глядя в глаза портрету.

Перед свадьбой снималась, в свадебной причёске, но ещё не в платье. Стрижка короткая, по моде завитая.

«И чем этим новым временам женские косы не угодили? Стригутся короче некуда! И завиваются в парикмахерских, чтобы самим даже не расчёсываться. От лени всё! А может и к лучшему. Какая у Ирки была бы коса на её три волосины?»

Левая рука невольно погладила свёрнутую косу на затылке. До сих пор густая, тяжёлая — гордость их рода.

«Если внучка будет, в меня пойдёт или в мать?.. Эх, попортила нам кровь, кура ощипанная».

Катерина мотнула головой. Если уж так вышло, что она одна может, по совету ведьмы, на карточку пропавшей смотреть, она и должна эту куру любить.

А как её любить, как? Глаза узкие, будто бабка с китайцем путалась. Улыбочка эта жабья. Тени вечные под глазами, будто спала последний раз позапрошлой осенью. Не то чтоб совсем некрасивая. Но странная. Раздражает! А характер? Хорошая, улыбается, скромная как будто. А сама разоденется что клоун. И всюду без мыла влезет, со всеми лясы обточит. Нет бы дома сидеть, мужу блинов напечь, свекрухе помочь в курятнике прибраться. Нет, она уже и в школе, и в клубе, и на фельдшерский пункт в соседнюю деревню сбегала. Беспорядочная девка, неугомонная!

Даже во сне покоя нет. Раз поднялась, не просыпаясь, вышла во двор и давай метлу отчитывать, что та статью задерживает, коллектив подводит. Насилу Катерина её в дом завела, уложила. Она тогда испугаться не смогла, разозлиться не смогла, даже обеспокоиться. Очень уж было любопытно послушать, как невестка бранится, когда слова не выбирает, не строит из себя херувимчика.

Больше такого не повторялось. Но было же раз. Значит, не раз бывало раньше, и может снова случиться.

«Она и теперь прилегла на минутку дремануть на траве, во сне встала да пошла в чащу, дороги не разбирая… Так и было, к гадалке не ходи! Ну да я уж сходила, дура старая. Ох, мало нам было чеканутых в своей семье — он чужую чеканутую привёз, с другого края страны!»

Катерина бросила фото, заходила кругами по кухне.

«Как мне её любить-то? Звать назад, хотеть вернуть — это да. Она нужна, ничего не поделаешь. Хлебнёт Валерка горя через неё. Но потом. Пока хорошо у них всё. Может, хоть сынишку вырастят, а там уж… А пока — нужна. Я её приму, я её позову, я перед ней всю жизнь молчать буду. Но любить-то как через силу?»

Что-то блеснуло с холодильника лимонной позолотой. Катерина снова вспомнила о проклятой чайной жестянке. Взяла, села с ней у окна.

Банка обшарпанная, но оставшиеся краски блестят чистотой и весельем. Слоник выглядит по-детски, похож на мышонка из мультика. Снова вызвал улыбку: смешно было представить, как мрачная, скрюченная, косматая, почерневшая от злобы и времени, Зойка в своей вечно тёмной, прокопчённой ядами хате, осторожно протирает эту баночку, похожую на ёлочную игрушку — не хочет её грязной оставлять, как прочее всё в её хозяйстве. Тоже улыбается, может быть.

Вспомнив ведьму, Катерина лучше вспомнила их разговор.

«А моя любовь и не нужна. Чем она Ирке помешает с лешаком венчаться? Ничем. А вот если… Если я что-то вспомню… Что я могу вспомнить-то? Ну… Что-нибудь… В хате одна…»

«Чай» из травок оказался горьким как свежая полынь. Горечь не проходила, а раскрывалась во рту всё новыми оттенками мерзостного вкуса. Плесень, тухлятина, мыши с клопами… Лицо кривилось само собой, дёргалось спазмами. Женщина мотала головой, фыркала, чихала, издавала разные невольные звуки отвращения. Встала, пошатнулась, упала на пол. Пару раз поднялась и упала снова. В один момент ей показалось, что лицо перекосило непоправимо, навсегда, голос стал нечеловечески высокий. А пол слишком близко. А горечь со всеми привкусами разом прошла.

Несколько минут ушло на истерику, метания, короткий обморок, попытки плакать, убегать, куда глаза глядят. Катерина начала думать только на улице, на проезжей части, учуяв, а потом и заметив соседского рыжего кота на заборе. Пришлось брать себя в руки и со всех ног ломиться в придорожную траву и дальше — в лес. Больше не было времени спорить с очевидным: Катерина превратилась в мышь. К счастью, Рыжик ленив и раскормлен, он и не дёрнулся с места. А то бы несдобровать.

Приближаясь к лесу, Катерина начала слышать Зов. Узнала, потому что раньше слышала. Да, теперь она вспомнила и его, и то место, куда он привёл тогда. Зов был слышен, но не был обязателен, Катерина шла за ним по своей воле. В пути замечала других животных. Все они или замерли на месте, или бежали в ту же сторону — для них Зов Хозяина Леса был приказом, которого нельзя ослушаться.

Её тоже замечали, провожали взглядами, но не трогали и не гнали. Животные не отличали поддельную мышь от обычной. Даже другие мыши не выказывали недоверия.

Поняв это, Катерина взобралась на невысокую ветку и удачно спрыгнула на спину косули. Так и поехала на ней до места сбора.

В пути было время перевести дух и подумать. Странно. Женщина ощущала себя в теле мыши и отчасти видела её глазами. Но в то же время многое видела как бы со стороны, как во сне, как в телевизоре.

«Может, я не превратилась, а вселилась? Тело моё лежит дома на полу, а бедная мышка из подпола едет в сердце леса на косуле… Тело… Спящее, или труп?»

Прислушалась к себе и поняла, что ей безразлично. Если правда существует колдовство, и лешие, и черти, то есть и бог. Тогда она всю жизнь была великой грешницей. И поделом ей все мучения. Тогда пойдёт она в церковь доживать свои дни в виде мыши. Не будет свечки жрать, а будет на службах тихо в углу сидеть, поклоны бить и каяться. А если нет колдовства, если она опилась дурманом, то поделом ей будет позор на седины, что ведьме поверила. Даже смерть будет поделом. Хоть она и младше Зойки лет на сорок, и подружки её Надюшки лет на двадцать. Но, видно, мозги у ней спеклись раньше, чем у этих двух. Так и нечего небо коптить поломанным трактором.

Вот только молодым помочь, хоть и шанс малый.

Влетела косуля в густой ельник. Так мчалась, что сама поцарапалась, пассажирку чуть не скинула. А за ёлками виднеется зелёный и голубой огонь.

Мерцают, кружатся болотные огоньки над широкой поляной, куда они выскочили. А поляна-то вся забита зверьём. Посреди поляны — свежий сруб двухэтажный. Чистый, узорчатый, расписной, как теремок из книжки. У теремка этого — лестница к порогу высокая, с кружевными перилами. На лестнице Ирка и лежит. Вкруг неё звери вьются, ластятся, да всё пытаются угостить. То птичка ягодку подсунет, то белочка — орешек расколотый, то медведь — соту медовую. Леший, видно, в хате ждёт. Как примет невеста свадебное угощенье, так он выйдет, перенесёт её через порог — и поминай как звали.

Да невеста капризничает. Глаза закрыты. Ворочается, как во сне. То хихикает, то хмурится, отбрехивается, то будто пугается. Зверей иногда ручкой погладит. Но от угощений воротит нос. Что на губы попало — сплюнет. Надолго ли? Уговаривает её лешак во сне, сказки показывает. Не одна так другая сказка подойдёт — прогнётся девка. Вон она уже покраснела и улыбается завлекательно. Хоть и не девка уже. Но для этого пня замшелого и Катерина за молодуху сошла бы.

«А вдруг он и спутал? Из-за одёжи?» — испугалась Катерина. Опрометью бросилась к невестке.

Та одета в старые Катеринины красные лыжные штаны и Валеркину рыбацкую куртку, отцово наследство. Потому что дура набитая, который год сюда ездит, и каждый раз в городском, дорогом, что и по двору носить жалко. Вечно ей надо выдавать «наряды», что в доме найдутся.

Забегала мышка по куртке, заглянула в каждый карман. Всегда в них что-то да заваляется. И правда, в одном внутреннем нашлась горстка семечек. Валерка — большой любитель, всюду их держит, как хомячий запас. Три штучки разлущив, забралась Катерина к Иркиной роже, да чуть не силой впихнула семечки в рот. Та могла бы и выплюнуть, но нет, жевать стала.

Увидели звери, что невеста приняла дар. Завыли, запели, запищали, затопали, захлопали — жениха зовут. А вот и он, вышел на порог. Пугало пугалом. Всё сучья да коренья, лицо как из коры, лохмы — рыжий мох, лишайник, хвощ сухой да папоротник. Криво-косо гимнастёрка напялена, вся в дырьях, а в них — цветы и шишки воткнуты, как ордена. На голове — котелок мятый, в шуйце — рожок пастуший. На поясе красная тряпка повязана — похоже, знамя где-то спёр. Может, у партизан ещё.

«Ишь, кобель, наряды любит! Как вернётся дурёха, надо штаны эти сжечь. И куртку — пёс с ней. И следить, чтобы в красном больше в лес не совалась!»

Шмыгнула Катерина назад, за пазуху. Там, через присмотренную дырку, в подкладке спряталась. Чует — поднял лешак девушку. Воркует что-то, несёт. Встал, примолк. Да как развернётся, как швырнёт её с порога наземь. Как завоет хуже лося, как затопает! Слышно, что зверьё молча кинулось врассыпную. И Ирка с ними вместе подскочила — и бегом. Тоже молча. Значит, пока не проснулась.

«Может, и не проснётся никогда», — волновалась Катерина. Ещё больше волнения стало, когда дурында куртку потеряла на бегу. Пришлось следом бежать по запаху, сильно отставая. На рассвете уже нашла на просеке, с которой деревенские поля видны. Спала невестка сном младенца, свернувшись у валуна. Тут её можно было оставить. Проверить тело своё — живо аль нет? Потом вернуться.

Спустилась мышка в низину, поднялась на горку, откуда уже хаты видать. Увидела с горки, как солнце из-под земли выглядывает.

И проснулась Катерина дома на полу.

Голова кружилась, отлёженную руку прошило ёжиками. Но больше никаких признаков целой ночи беготни. Поспала и поспала, отдохнула. Солнце стояло намного выше, но никого ещё дома нет. Катерина подскочила, огляделась. Вытряхнула заварку в печь, сполоснула кружку. Жестянку с травками сунула в карман. Чтобы не забыть эту дрянь в хате, чтобы никто случайно не заварил, не понюхал. Подумав, из серванта три купюрки ухватила. Побежала вон, чтобы проверить место, где невестка снилась. Но на краю деревни заметила толпу.

Там, в плотном кругу, стояла Ирка. Без куртки, помятая, косматая, с руками, поцарапанными об ветки, с тенями вокруг глаз — темней обычного. Но весёлая. И точно в себе. Катерина пробилась к ней, в глаза заглянула.

— Живая, что ль?

— Ну что вы, Катерина Борисовна? Что вы тут все всполошились? Я просто вчера…

— Ну, добро, — прервала свекровь. Хлопнула по плечу и ушла, бросив: — Дома расскажешь.

Знала, что проводят её осуждающими взглядами. Некоторые спросят потом: «Чего девку тиранишь?» А другие скажут: «Так их, молодых. Чтоб не баловали.» Пусть говорят. Лишь бы не увидели, как слёзы на глаза навернулись. Не так ещё Катерина стара, чтобы нюнить по-бабьи. И невестка чтоб не подумала, что мегера свекровь её с перепугу полюбила. Не полюбила. Зла не желает и рада, что обошлось. Но лишнего не надо. Пусть хуже думает, чем начнёт в душу лезть, как она с людьми привыкла.

Шагая по дороге в сторону Зойкиного хутора, увидала Валеру. Бежал опрометью, глаза навыкате. Кивнул вопросительно — мать кивнула утвердительно — помчался ещё быстрей. Следом двое мальчишек — видно, их посылали за ним. Следом — Юрка. Прихрамывает. Это с армии.

«Войны, всё у нас где-то войны. Ни дня покоя, — заводится Катерина. — Есть леший или нет, нам-то что? Зачем нам лесные черти, если среди людей их больше, чем надо? Пусть колдовство есть, пусть. Как его использовать? Кто умеет, те только народ дурят и под себя гребут. Немного его в жизни, колдовства, можно и не заметить. Лучше не замечать. Лучше бы оно пропало. Если Зойка и Надька этого не понимают, то они не за правду, а за свою выгоду, против людей!»

Остановилась на горке, осмотрелась, щурясь на нежном утреннем солнце. Сзади — деревня. Справа за пригорком — лес и кладбище, слева вниз — тропка к хутору.

«Впереди что? Что?.. Одиннадцать лет до нового века, нового тысячелетия. А что с людьми? Что со страной, с наукой, культурой? Страх один! И хуже будет. Это леший сделал, а?! Это люди делают, гады подколодные, буржуи, нэпманы и аферисты! А нормальные люди им верят. Дураки? А я — не дура? Чему поверила, а? Отравы напилась, сон посмотрела. Яркий такой был, цвета в лесу как нарисованы, звери как шампунью вымыты, теремок этот пряничный… Это из-за слоника. Я подумала, что он как игрушка, как мультик, и на мышку похож. Вот и приснилось. Даже обманывать меня не надо, только намекнуть — уже всю жизнь в помойное ведро кидаю сама, все идеалы! Кто я после этого? Что могу про других людей сказать?»

Сжала кулаки, двинулась по тропинке, как на врага.

Сухая, скрюченная Зойка стояла у калитки. Рядом на лавке — Надька расселась горой оплывшего теста, в неизменном своём чёрно-красном шерстяном платке, ножками венозными качает, семки лузгает. И смотрят обе, будто поджидали. Задор чуть поубавился.

Катерина двумя руками из двух карманов достала жестянку с травами и деньги. Сунула хозяйке.

— Не надо мне бесплатного, Зоя. Совсем не надо такого.

Баночку старуха взяла, а по руке с деньгами больно ударила, отмахнувшись, задела нестриженным грязным ногтем.

— Не надо и не надо. Насильно мил не будешь. Чего бежала-то? Новое дело есть?

— Нет. Нет у меня к тебе дел. И не было! — чуть не сорвалась с языка отповедь, что по дороге в мыслях вертелась. Да Надька так ехидно крякнула, что ясно стало: она знает про ночной визит. А значит, скоро узнает вся деревня, потом соседние, и до райцентра дойдёт, как бы не до столицы.

От мыслей о таком позоре уши огнём загорелись, язык отнялся. Развернулась уже в побег. А Зоя скрипит в спину.

— У тебя к нам дела нет, а у нас к тебе есть. Хотим с Надюхой баньку натопить, косточки больные попарить. А колодец далеко-о. Мы в три дня не управимся, сколько надо воды натаскать. Подсобишь пенсии, а, комсомолка? Не в службу, а в дружбу.

Катерина молча взяла вёдра, подняла коромысло из травы. Пошагала к колодцу. Мыслей ураган разом утих. Водоворот в животе не просто исчез, а покрылся приятной ледяной корочкой. Некогда думать, работы много — весь двор пустыми бочками уставлен.

В сумерках вечерних, по пути домой, заметив боль в руках, ногах, спине и всём уставшем теле, удивлялась Катерина, как согласилась весь день батрачить на вредных старух. И за весь день они втроём ни словом не перекинулись. Но на душе легко и мирно. Значит, всё правильно. За что-то, как-то, может быть, да оплатила. Можно всё забывать.

Обещанные ссылки на каналы Алисы Русиновой

Тём Гарипов

Тём Гарипов, 37 лет, пишет код на работе и иногда короткие истории дома. Ведёт Телеграм-канал «Снусмумрачные истории» и выкладывает рассказы на Автор. Тудей.

Межузорье

Улица распалась фрактальным водопадом: окна домов провалились в противоположные окна, асфальт окрасился в ярко-сиреневый, несколько верхних этажей домов сложились бетонными оригами. Миг, и улица стала совершенно другой. Алина посмотрела на экран смартфона, где плясали линии и цифры. Предсказание оказалось точным — вопреки законам этого мерцающего города, вопреки логике перестраивающегося мира. Приложение работало без интернета. Какой уж тут интернет, когда базовые станции непредсказуемо меняют своё расположение. Хорошо, что непостижимым образом электричество осталось. «Теперь предсказуемо», — поправила себя Алина. Её пальцы гладили стекло экрана с нежностью, которую обычно дарят живому существу.

Она помнила день, когда небо раскололось. Помнила взрыв на станции квантовых вычислений — безмолвную вспышку, от которой не разбились даже стёкла. Просто реальность вздрогнула, как потревоженная гладь озера, и город начал мерцать.

Кафе «Перекрёсток» сегодня обнаружилось на углу Рябиновой и Синтаксической. Вчера его не было вовсе, а позавчера оно стояло в пяти кварталах отсюда. Алина вошла внутрь, ощущая странный привкус дежавю — здесь ли она была в прошлый вторник или в версии этого места из другого слоя?

Джам уже ждал, окружённый аурой чужих харизм — букетом заимствованных обаяний, собранных им по закоулкам Межузорья. Он улыбался не своей улыбкой, и глаза его смотрели чуть в сторону — словно разные части его личности не могли договориться, куда направить взгляд.

— Ты опоздала и пришла вовремя, — усмехнулся он. — Как всегда.

Алина молча положила телефон на стол, экраном вверх. Приложение показывало карту города — но не нынешнего, а завтрашнего, послезавтрашнего, через неделю. Слои реальности наплывали друг на друга, прозрачные и призрачные.

— Теперь я понимаю алгоритм, — сказала она. — Изменения не хаотичны. В пульсации есть закономерности.

Джам наклонился над экраном. Его зрачки расширились — но не одновременно. Правый на долю секунды отстал от левого, словно из его глаз смотрели два разных человека.

— Ты… схлопнулась, — это не было вопросом. — С кем?

— С Алиной, что стала математиком, — Алина отпила кофе, наблюдая, как за окном дождь падает вверх. Город сегодня игрался с гравитацией. — Сначала было головокружительно. Формулы цвели внутри черепа как фейерверки. Потом привыкла.

Джам покачал головой. Его улыбка была коллекцией десятков улыбок — хищной и нежной, насмешливой и грустной одновременно.

— Для новичка ты быстро освоилась, — он протянул руку, но не к телефону — к её лицу. — Позволь мне взглянуть на тебя в Межузорье. Хочу видеть твой коридор.

Алина посмотрела на экран.

— Через полчаса следующее мерцание, как раз успеем допить кофе.

Они с Джамом вышли на улицу за минуту до того, как город снова перестроился. В миг, когда мерцание перестроило улицы, отработанным движением Алина шагнула в сторону от новой реальности. Межузорье пахло озоном и тающим сахаром. Коридоры уходили в бесконечность, играя с перспективой — то расширяясь до площадей, то сужаясь до щелей между реальностями. Алина и Джам шли, чувствуя под ногами не дорогу, но фундамент возможностей — зыбкий, как болотная тропа.

Они миновали несколько поворотов, где стены дышали голографическими отражениями чужих жизней.

— Вот он, — Джам распахнул дверь без ручки. — Твой коридор.

Альтернативные Алины смотрели на неё из бесчисленных витрин. Алина, склонившаяся над чертежами, с решительной складкой между бровей. Алина в белом халате, чьи пальцы танцевали над клавиатурой с нечеловеческой скоростью. Алина с безмятежной улыбкой метёт улицу.

— Выбирай, — прошептал Джам. — Можешь взять всё.

Алина коснулась прохладного стекла витрины, за которой другая она стояла на сцене, принимая какую-то престижную награду.

— А что будет, если я возьму слишком много?

Джам рассмеялся — и его смех раскололся на несколько отдельных смехов, накладывающихся друг на друга с микроскопическим запозданием.

— Станешь богаче. Полнее. Разве не в этом смысл? — Он посмотрел на неё, и в его глазах промелькнуло что-то неуловимо чужое. — Мы собираемся схлопнуть весь город, Алина. Не только отдельные судьбы. Мы схлопнем всё лучшее из всех возможных городов и создадим идеальную версию.

— И что случится с остальными?

— Кого это волнует? Реален будет только идеальный город.

Следующее мерцание случилось на несколько секунд раньше предсказания. Погрешность продолжала увеличиваться. Алина смотрела на графики и понимала: город болен. Реальность истончалась с каждым переходом, с каждым схлопыванием. Коллекционеры судеб, подобные Джаму, вытягивали из Межузорья слишком много, не понимая, что иссушают источник.

Её сны были населены людьми, лица которых менялись на полуслове. Чужие голоса перетекали из баритона в сопрано. Тела двигались рваными жестами марионеток с перепутанными нитями. Джам был среди них — самый красивый и самый жуткий, сшитый из лоскутов чужих совершенств.

Она проснулась от звука падающей с потолка воды. В этой версии квартиры крыша протекала. Алина подставила ведро и открыла приложение. Новые графики вселяли ужас. Точных данных о чужих схлопываниях у неё не было, но интуиция кричала, что взаимосвязь прямая. Коллекционеры не успеют создать идеальный город, они разрушат его раньше.

Она могла бы стать сильнее: взять у своих альтернативных версий смелость, хитрость, убедительность. Собрать себя по частям — Алину-оружие для противостояния. Но уже сейчас чувствовала, как внутри неё спорят две личности — она сама и фрагмент сознания гениального математика, чьи воспоминания путались с её собственными.

— Это разрушит не только город. — Алина разложила перед Джамом и десятком других коллекционеров распечатки с графиками. Они собрались в лофте, который сегодня находился на сорок третьем этаже здания, а вчера был подвальным помещением. — Это разрушит вас.

Её пальцы перекладывали изображения — графики, диаграммы, проекции. Математическая часть сознания Алины пела от красоты открывшихся ей закономерностей, но её человеческая часть холодела от ужаса.

— Мы уже начали расслаиваться. Чем больше заимствуете, тем быстрее теряете целостность. Сначала противоречивые воспоминания, потом конфликтующие черты характера, затем — физическая дестабилизация.

Джам смотрел на неё глазами, цвет которых менялся с каждым морганием — карие, зелёные, серые. Его руки беспокойно двигались, словно разные части его личности не могли договориться, куда их положить.

— Мы создадим рай, — сказал он голосом, в котором звучали отголоски других голосов. — Совершенный город. Мы станем богами.

— Вы станете ничем, — Алина покачала головой. — Город рассыплется, как карточный домик. А вы растворитесь в бесконечном множестве возможностей, став вечными фрагментами без целого.

Межузорье кипело и изгибалось, когда Алина вошла в него в последний раз. Фракталы стен повторяли друг друга без прежней плавности, неритмично замирая. Издалека доносились голоса коллекционеров — они уже начали «Великое схлопывание».

Алина бежала, спотыкаясь о края реальностей. Ей нужно было найти сердце Межузорья — точку, откуда расходились все возможности. Она знала, что делать — часть, заимствованная у альтернативной версии, подсказывала последовательность действий с математической точностью.

Джам нашёл её у светящегося колодца. Здесь сходились все возможные версии города — прошлые, настоящие, будущие. Алина стояла на краю, глядя вниз, где переплетались судьбы миллионов людей.

— Отойди, — голос Джама звучал как хор из десятков голосов. Его лицо плыло, черты менялись с головокружительной быстротой — он был на грани распада. — Ты не остановишь нас.

— Нет, не остановлю. Но я могу показать другой путь. Ты ведь тоже видишь закономерности. Посмотри на то, что мы делаем с Межузорьем и городом прямо сейчас. Посмотри, как скажутся мои действия, — Алина повернулась к нему. Её глаза были спокойны. — Я возвращаю себя.

Она закрыла глаза и почувствовала, как часть её сознания — блестящая, острая, чужая — отделяется и уходит. Формулы и алгоритмы блёкли в её разуме, как надписи на песке под набегающей волной. Прощай, другая я… Спасибо.

Джам шагнул к ней, его рука, протянутая вперёд, менялась — то мощная мужская ладонь, то старческая с выступающими венами.

— Что ты делаешь? — в его голосе слышался страх.

— Перезагружаю Межузорье, — Алина улыбнулась. — Возвращаю баланс. Город продолжит мерцать, но предсказуемо. А мы… мы должны вернуться к себе. К нашим подлинным историям. Ты видел, как Межузорью стало легче, когда я отказалась от схлопнутой части. Ты знаешь, что я права. Только ты будешь убедительным для остальных.

Она шагнула к краю колодца. По телу Джама пробежала судорога, и на мгновение его лицо стало единым — испуганное, молодое, настоящее.

— Я не помню, какой я настоящий, — прошептал он.

— Тогда я покажу тебе. — Алина протянула руку.

Город замер на три дня: улицы застыли в одной конфигурации, здания не двигались, квартиры оставались на своих местах. Люди выходили на улицы, удивлённые внезапной стабильностью, некоторые праздновали, думая, что аномалия закончилась.

На четвёртый день мерцание возобновилось — но медленнее, плавнее, словно дыхание спящего. Алина стояла у окна своей квартиры, которая теперь перемещалась по расписанию — с пятого этажа на двадцать третий и обратно, раз в неделю как часы.

Её приложение снова прогнозировало изменения с точностью до секунды. Она выложила его в открытый доступ. Для горожан она и бывшие коллекционеры организовали локальные установки.

С Джамом они встретились вечером. Его голос звучал иначе — тише, без обертонов множества личностей. Просто человек, нашедший дорогу домой.

— Мы создаём Патруль. Будем следить за стабильностью Межузорья. Присоединишься?

Алина посмотрела в окно, где отражались тени — едва заметные силуэты других её, живущих в параллельных возможностях. Она могла бы стать любой из них. Могла бы собрать из осколков разных судеб идеальную версию себя.

Реальности не нужен идеал. Сможет ли она, такая как есть, делать что-то важное достаточно хорошо?

— Да.

Корица

Смотрителю Южного Маяка.

Сегодня шторм наконец-то утих. Три дня ревел океан, бросаясь на скалы, словно хотел смыть мой маяк. Но мы выстояли — я и эта башня. Меня зовут Корица, и я — смотритель маяка. И нет, я не рыжий, как все почему-то думают, услышав моё имя. Моя шерсть серая, обыкновенная серая шерсть. Моё нелепое имя дал мне старый смотритель Царап. Он искренне верил, что моя шерсть цвета корицы. Когда Царап ушёл, чтобы больше не вернуться, я остался единственным хранителем маяка.

Забавно, как одна ошибка определила всю мою жизнь. Иногда я представляю, каким бы я был, если бы меня назвали, скажем, Туманом или Штормом — именами, соответствующими моему настоящему цвету. Был бы я тогда другим?

Сегодня, обходя берег после шторма, я нашёл нечто странное — бутылку с письмом внутри. С твоим письмом. Ответ я отправлю тебе обычной почтой, а не бутылкой. Так надёжнее, да и мусора в океане и без нас хватает. Как видишь, твоя задумка успешна, твоё послание получено.

С уважением,

смотритель Северного Маяка Корица (который вовсе не рыжий).

***

Смотрителю Северного Маяка Корице

Дорогой тёзка с Северного маяка!

Моё письмо попало, возможно, к самому неожиданному адресату! Я тоже Корица, тоже серый, и тоже смотритель маяка! И да, меня тоже назвали по ошибке!

Совпадение настолько поразительное, что я несколько раз перечитал твоё послание, пытаясь понять, не разыгрывает ли меня кто-то. Но кто мог бы? На много миль вокруг только океан и скалы. Каковы шансы, что бутылка пройдёт через океан и окажется именно у тебя? Не могу отделаться от ощущения нереальности происходящего!

Отправляю это письмо почтой. Ты прав насчёт мусора, прости меня за этот жест отчаяния.

Кстати, у тебя случайно нет шрама на левом ухе? У меня есть — след от схватки с чайкой в юности.

С изумлением,

смотритель Южного Маяка Корица (тоже совершенно не рыжий)

***

Дорогой коллега с Южного маяка!

Я не могу поверить своим глазам! Другой серый Корица, также ставший смотрителем маяка, тоже названный выжившим из ума дальтоником? Если бы верил в судьбу, я бы сказал, что это она.

И да, у меня действительно есть шрам на левом ухе. От чайки. Это… пугает.

Мой маяк стоит на мысе, на вершине базальтовой скалы. Ночами я зажигаю свет и наблюдаю, как его луч прорезает темноту. Иногда мне кажется, что свет маяка — это единственное, что сдерживает мир от полного хаоса. А как выглядит твой маяк?

С интересом и тревогой,

Корица (северный)

***

Дорогой северный коллега!

Твоё описание маяка… это в точности мой маяк. Базальтовая скала, древняя башня, и тот же самый свет, прорезающий тьму.

Иногда я начинаю думать о странных вещах. Что, если наши маяки — это не два разных места, а одно и то же, существующее одновременно на противоположных концах мира? Что, если и мы — не два разных смотрителя, а один, каким-то образом разделённый надвое?

Помнишь ли ты свои сны? Мне часто снится, что я со всех лап бегу по бесконечному пляжу, преследуя тень, которая всегда впереди, и никогда не оборачивается.

С философским настроением,

Корица (южный)

***

Дорогой южный Корица!

Твои слова о снах потрясли меня до глубины души. Тот же сон преследует меня годами — бесконечный пляж, ускользающая тень впереди. Иногда я почти догоняю её, но она никогда не оборачивается.

В библиотеке маяка я нашёл странную книгу. Там описывается мысленный эксперимент с ежом в коробке, который одновременно жив и мёртв, пока коробка закрыта. А что, если весь мир — такая коробка? Что, если мы с тобой — один и тот же Корица, существующий в двух состояниях одновременно?

Безумно, конечно, но как ещё всё это объяснить?

Или может я (или ты?) давно сошёл с ума от одиночества и рыбных консерв, и теперь пишет письма сам себе?

Размышляющий о реальности,

Корица (кажется, северный)

***

Дорогой возможный я!

Твоя теория, она о квантовой суперпозиции… В моей библиотеке тоже есть эта книга. Думаю, это уже не должно нас удивлять. Но я никогда не думал применить эту идею к себе.

Если мы действительно один Корица, это многое объясняет: одинаковые имена, шрамы, сны. Мы — два состояния одной сущности, разделённые океаном, который, возможно, лишь граница между квантовыми реальностями.

Но тогда возникает вопрос: кто из нас настоящий? Или мы оба ненастоящие? Или, возможно, настоящесть — это не бинарное состояние, а спектр вероятностей?

Погружаясь в кроличью нору,

Корица (несомненно южный).

***

Дорогой квантовый собрат!

Твои размышления о настоящести не дают мне покоя. Если мы оба одновременно существуем, значит, ни один из нас не является «единственно настоящим». Мы оба — проявления одной волновой функции.

В той же книге говорится, что наблюдение коллапсирует волновую функцию. Неопределённость существует, пока никто не смотрит. Как только появляется наблюдатель, реальность «выбирает» одно состояние.

Что если наши маяки — это гигантские коробки с ничего не понимающим ежом? Что если, выключив свет маяков одновременно, мы сможем коллапсировать волновую функцию и узнать, кто из нас на самом деле существует?

Предлагаю эксперимент: в полнолуние, 31 октября, ровно в полночь, мы оба выключим свет наших маяков. Что произойдёт после этого? Останется ли один из нас? Или мы оба исчезнем? Или, может быть, наконец встретимся?

С решительностью и страхом,

Корица (готовый к квантовому коллапсу)

***

Дорогой квантовый я!

Твоя идея пугает меня, но в ней есть логика. Если мы действительно находимся в суперпозиции, выключение маяков не может стать тем «наблюдением», которое коллапсирует волновую функцию. В конце концов, мы просто что-то сделаем без наблюдателя.

Но я согласен на другой эксперимент. 31 октября, в полночь, я направлю свет маяка в твою сторону и поменяю его цвет. Не стану писать, какой цвет я выберу, выбери и ты для своего маяка. Только не коричневый. Не знаю, увидим ли мы свет друг друга, но чувствую, что это единственный способ узнать правду о нашем существовании.

Если мы больше не сможем общаться после этого… было странно и удивительно познакомиться с собой через океан квантовой неопределённости.

До встречи в реальности (какой бы она ни оказалась),

Корица (готовый к прыжку в неизвестность)

***

Дорогой Корица!

Завтра ночь эксперимента. Я готовлюсь к тому, что может быть последним актом моего существования… или первым актом нового.

Знаешь, что самое странное? Несмотря на все совпадения, часть меня всё ещё верит, что мы — два разных смотрителя, случайно оказавшихся в похожих обстоятельствах. Может быть, это просто моя попытка цепляться за индивидуальность.

Но другая часть меня ждёт завтрашней ночи с надеждой. Потому что, если мы действительно одно существо, завтра мы наконец станем целыми.

Что бы ни случилось — спасибо тебе за эту удивительную переписку. Она изменила моё понимание реальности и себя.

До завтра,

Корица (который, возможно, станет тобой)

***

31 октября, полночь

Корица стоит перед пультом управления маяком. Его лапа зависает над кнопкой. Шерсть от волнения вздыбилась. Через мгновение свет, указывающий путь кораблям, поменяет цвет.

Он смотрит на часы. Полночь. Пора.

Он нажимает кнопку.

Марина Лисник

Лисник Марина Владимировна живёт в городе Иваново, работает в школе учителем английского языка.

Закончила Ивановский Государственный Университет, факультет романо-германской филологии. В 2025 году участвовала в литературном семинаре Сергея Белякова по прозе от «Школы писательского мастерства».

Публикует рассказы на портале Проза.ру под псевдонимом Влада Галина.

Посланник

Оксана стояла в школьном вестибюле вместе с другими родителями и ждала. Без пяти три. Занятия подходили к концу. Минут через пять-десять должны были вывести первоклашек. Две минуты четвертого. Вот послышались шаги со стороны лестницы. Появился первый «А» класс во главе с учительницей. Дети прошли сначала в раздевалку, где каждый взял свою одежду, потом — к родителям. Их класс, очевидно, задерживали.

Снова шаги. Первый «Б». Раздевалка. К родителям. Еще минут через десять показалась, наконец, их учительница, ведя за собой учеников первого «В» класса. Первоклашки растянулись длинной вереницей по всему вестибюлю так, что те, кто шел позади, задержались еще на лестнице.

Оксана торопливо выискивала глазами рыжую макушку сына. Где же он? Максимку не заметить было сложно даже в самой густой толпе. Одна внешность чего стоила: ярко рыжие волосы, торчащие вихрами, с такими же ярко рыжими веснушками на лице и зелеными озорными глазами. А уж про темперамент и говорить нечего: типичный холерик, быстро переходящий от одного настроения к другому; всегда в движении; вечно кого-нибудь задирающий и дразнящий; вертящийся во все стороны; громко, без умолку болтающий… Словом, в простонародье именно про таких говорят: «Шило в попе» или «За таким только глаз да глаз».

Не найдя сына в толпе школьников, Оксана подумала, что он, наверное, задержался в классе: что-нибудь не дорисовал или не дописал или не доклеил, вот и сидит доделывает. Или, может, наказан опять: в углу стоит. Оксана собралась уже подойти к учительнице и расспросить ее о Максимке, как вдруг сбоку ее дернули за рукав. Снизу вверх на нее смотрел какой-то белоголовый мальчик с легкой улыбкой на тонких губах и в ясных голубых глазах.

— Тебе чего? — спросила Оксана.

— Привет, мам! Я уже взял одежду, — ответил мальчик, все так же улыбаясь.

Оксане показалось, что она ослышалась, и машинально, продолжая по-прежнему искать глазами среди школьников Максима, переспросила:

— Прости, что ты сказал?

— Я уже взял одежду, мама. Давай присядем вон на той лавочке!

— МАМА? — Оксана, не веря своим ушам, теперь во все глаза смотрела на незнакомого мальчика. Обознался, что ли? Ей припомнилась пара необычных случаев, когда совсем маленькие дети от года до двух путали родителей с незнакомыми людьми. Но чтобы в семь лет…

Мальчик повернулся и пошел к освободившейся лавочке. В руках у него была точно такая же одежда и обувь, как у Максима… Или… одежда и обувь Максима? Внутренне холодея от какого-то нехорошего предчувствия, Оксана тут же догнала мальчишку, схватила его за плечо и резко развернула лицом к себе:

— Мальчик, ты кто? Ты почему чужую одежду берешь?

Мальчишка ошеломленно уставился на нее:

— Мам, ты что? Это я… Максим… Ты что?

Оксане вдруг показалось, что вокруг нее все точно плывет. Окружающие предметы и люди утратили четкие очертания: все было как один сплошной, серый, колышащийся волнами фон. А на этом фоне — испуганное и искренне недоумевающее лицо мальчишки, называющего себя ее сыном, держащего в руках одежду ее сына… Так. Прежде всего, успокоиться! Взять себя в руки. Ой! Тьфу ты, Господи! Ну и дуреха же она! Мальчишки просто дурачатся, а она… Да и курток мало ли одинаковых бывает! Совсем уже нервы сдают. Оксана отыскала глазами учительницу:

— Елена Сергеевна! Здравствуйте. Я Максима что-то не вижу…

— Максима? — переспросила Елена Сергеевна. — Та-а-к. Сейчас найдем! Только что здесь был… Ой, да вот же он!… — и указала за спину Оксаны. Та обернулась. Вокруг снова все поплыло: перед ней стоял и смотрел на нее все тот же мальчик с легкой улыбкой на тонких губах и в ясных голубых глазах.

— Где? — все еще не веря и ничего не понимая, переспросила Оксана деревянным голосом.

Елена Сергеевна подошла к мальчику, взяла его за руку и подвела к Оксане, строго выговаривая ему:

— Ну, где тебя носит, Максим? Мама тебя потеряла. Стоит, волнуется, а ты…

— Но… это… это же… это же… — Оксана с трудом слышала свой голос: так громко звенело в ушах.

— Что? — не поняла Елена Сергеевна.

— Это же… не Максим!

На улице прошел дождь и освежил воздух. Стоял конец сентября, но было тепло. Под ногами, на мокром асфальте, пестрели яркими красно-желто-рыжими красками опавшие листья. Легкий ветерок приятно овевал лицо и словно сдувал все накопившиеся проблемы и неприятности, словно пытался разгладить на лице морщины.

Выйдя из школы, Оксана глубоко вдохнула свежую осеннюю прохладу и попыталась сообразить, что же ей делать дальше. Ей вдруг подумалось, что вот сейчас ее сынуля, ее настоящий сынуля, наверное, прячется где-нибудь за углом школы, жестоко разыгрывая ее… Уж что-что, а розыгрыши он любил! Вот сейчас он, наверное, выскочит откуда-нибудь и предстанет перед ней, смеясь, и пританцовывая, и подпрыгивая, и корча от какого-то озорного удовольствия рожи. Да еще и закричит при этом, конфузя ее перед окружающими: «Обманули дурака на четыре кулака, а на пятое дуло, чтоб тебя обдуло!» Раньше ему бы досталось от матери за такой конфуз: никому не нравится, когда его ставят в неловкое положение. Теперь же Оксана полжизни бы отдала, чтобы снова испытать это знакомое смущение, это родное чувство неловкости, даже стыда перед другими, но только бы снова увидеть сына. Да она и ругать его не будет! Ну подумаешь, пошутил ребенок, подурачился… Да все дети такие!

Она все стояла у школы и ждала. Последние первоклассники с родителями расходились по домам. Оксана растерянно оглядывалась. Рядом с ней, с рюкзачком за плечами, вытянувшись в струнку, стоял мальчик, назвавшийся Максимом. На лице у него — такая же растерянность, в глазах — испуг. С матерью явно что-то было не так, и от этого ему было страшно. Оксана посмотрела в упор в лицо мальчика. Губы дрожат, вот-вот расплачется… Вроде не притворяется.

— Ма-ам… Пойдем домой, а?

Оксана присела так, чтобы ее лицо оказалось на одном уровне с лицом мальчика. Попыталась смягчить взгляд и голос:

— Послушай…

А голос предательски дрожал:

— Послушай… Давай так: пошутили и хватит, а? Вы меня изрядно попугали. Я действительно очень испугалась… Елена Сергеевна вообще, по-моему, теперь думает, что я сумасшедшая… Ну? Попугали, пошутили, подурачились и все, ладно? Где Максим? Где он прячется? Я не буду его ругать, пусть выходит.

Испуг в глазах у мальчишки не только не исчез, не сменился озорной смущенной улыбкой ребенка, неудачный розыгрыш которого раскрыт взрослым, но превратился в неподдельный ужас. Оцепенев, он неподвижным взглядом вперился в Оксану. Тоже явно поверил, что она сошла с ума.

— Мам… — неожиданно раздался его тихий нерешительный голос, словно откуда-то издалека.

— Да… — машинально отозвалась Оксана.

— Можно… можно я поживу какое-то время у папы с тетей Таней?

Господи! Ну конечно! Виктор! Вот кто поможет. Он ведь отец, уж он-то узнает собственного сына. Бывший муж Оксаны, отец Максима, жил в другом микрорайоне города со своей женой Татьяной. Иногда они брали Максимку к себе на недельку-другую: погостить, пообщаться. Своих детей у Татьяны с Виктором не было.

Он, Виктор… Он должен помочь… А в чем? Да как в чем! Раскрыть этот всеобщий обман! Заговор… Ведь сама она уже ничего, ну абсолютно ничегошеньки, не в состоянии понять. Ситуация сегодняшнего дня была похожа на самый кошмарный сон, который Оксане доводилось когда-либо видеть. Судите сами. С утра женщина добросовестно приводит в школу своего ребенка, которого она, безусловно, отлично знает (уж матери ли не знать свое чадо!) и помнит. Так помнит, что и глаза закрывать не надо: и так образ его, кровиночки, всегда перед глазами стоит. И вот этого самого ребенка — сорванца с ярко рыжими вихрами, веснушчатого, зеленоглазого, вертлявого, озорного — мать собственной персоной привела в школу, помогла переодеться, переобуться, проводила до дверей класса. И — все. Больше его нет. Того сына, которого она знала всю его жизнь от момента его появления на свет. Которого сама растила: сначала с мужем, потом одна. Словно и не было никогда. Словно испарился, растаял. А все о нем дружно, как по команде, забыли. Кроме нее, Оксаны. Матери.

В голове, точно в бреду, проносились воспоминания о событиях последних минут. Вот она стоит в школьном вестибюле, не чувствуя абсолютно ничего (слишком сильно было потрясение!), и, по-видимому, действительно производя впечатление сумасшедшей, растерянно бормочет, не слыша собственного голоса: «Это не Максим!» У учительницы от услышанного, кажется, сильно вытягивается лицо. Затем выражение крайнего изумления и недоумения сменяется настороженным взглядом. Она осторожно произносит, решив, вероятно, что ослышалась: «Простите?» — «Это же не Максим!» — кричит Оксана теперь уже изо всех сил. Во-первых, для того, чтобы перекричать шум в ушах и услышать саму себя; а во-вторых, она, кажется, догадалась, что учительница, по всей видимости, просто перепутала мальчиков. По рассеянности. Чужого ребенка приняла за ее сына. Не успела, наверное, еще выучить имена: начало года, все-таки; первый класс; дети новые, не всех сразу запомнишь.

И Оксана, уже придя в себя, горячо объясняет учительнице, что это чужой мальчик, которого она не знает, а что у ее Максимки — ярко рыжие вихры, веснушки, зеленые глаза в серую крапинку: «Такой очень подвижный мальчик… невысокого роста… все время на уроках у вас вертится, болтает, дерется часто… Он, может, в классе сидит? Стоит в углу? Дальше мысли у Оксаны путаются. В памяти — провал. И на фоне этой черной провальной ямы всплывает скептический и вместе с тем озабоченный взгляд учительницы и холодно брошенный вопрос: «С вами все в порядке?» Какое там в порядке! Ребенок пропал! «Максим Перов… Вы что? Не помните? — упрямо настаивает Оксана, как одержимая. — Его сложно не запомнить! Он очень, очень заметный…» И вновь по тому же кругу: рыжеволосый, серо-зеленоглазый, веснушчатый, очень подвижный мальчик, сверхподвижный…

И вдруг Оксана осеклась: да ведь это для родной матери свой ребенок самый яркий и запоминающийся; для чужой женщины, пусть даже для учительницы, все дети одинаковы, она их просто не различает! Со словами «Мне нужно попасть в класс!» взлетела по лестнице на второй этаж и, не помня себя, бросилась к двери с табличкой «1 В класс». Вцепилась в ручку и стала изо всех сил дергать ее на себя. «Максим!» — вырвалось у нее. Рядом тут же возникла фигура учительницы с широко раскрытыми от крайнего ошеломления глазами. Когда дверь наконец открылась, Оксана ворвалась в класс все с тем же воплем: «Максим!» Пустота… Парты стояли ровными рядами, на них были аккуратно поставлены стульчики. Ни малейшего детского присутствия. Ничего. Непреодолимая пустота давила на Оксану. Пустота была тупиком, стеной, на которую блуждающий по лабиринту натыкается неожиданно и, понимая безнадежность своего положения, падает без сил, неспособный подняться. Нет, решила она, этого быть не может! Максимка, наверное, ждет ее внизу, в вестибюле… Скорее всего, они просто разминулись…

Рванулась к выходу из класса, по дороге столкнувшись с учительницей.

— Подождите! — окликнула та Оксану. — Куда вы сейчас?

— Вниз! Максим, наверное, там…

— Постойте же!

Тон учительницы заставил Оксану застыть на месте.

— Такого мальчика… ну… такого Максима, которого вы только что описали…, в нашем классе нет. И никогда не было.

— «Если большинство утверждает, что нечто является правдой, значит это на самом деле правда» — таково правило большинства, являющееся критерием того, что на самом деле представляет собой внешняя реальность». Но…, — Виталий откинулся на спинку кресла, — «этот путь восприятия реальности», как указано далее в той же статье, «вовсе не является совершенным».

И, так как Оксана продолжала хранить молчание, глядя в одну точку, он закончил:

— Ну, например, большинство европейцев верили, что Земля плоская, пока исследователи в пятнадцатом веке не обнаружили, что мы можем добраться до Востока, отплыв на Запад.

«Мне-то что с того?» — подумала Оксана, по-прежнему безучастно глядя перед собой. Не дождавшись никакой реакции от пациентки, Виталий спросил:

— Что произошло дальше? Вы пытались как-то прояснить всю эту ситуацию с другими людьми, знавшими вашего сына так же или почти так же хорошо, как и вы?

Оксана подняла на него глаза. Он не походил ни на одного из врачей, которых ей когда-либо приходилось встречать. Правда, с психиатром она имела дело впервые в жизни.

— Пыталась.

И опять безразлично замолчала, словно все было и так хорошо известно.

— И? — осторожно спросил Виталий, стараясь вытащить Оксану из очередного приступа многочасового молчания.

На этот раз ответ последовал быстро:

— Все, как один, сначала смотрели на меня, как на сумасшедшую, а потом… потом утверждали, что моего ребенка никогда не существовало.

— И, тем не менее, и отец, и одноклассники Максима, и все ваши знакомые признали его в незнакомом вам мальчике?

— Да.

— И этот мальчик совсем вам не знаком? Вы его никогда раньше не встречали?

— Нет.

— А… фотографии сына в более раннем возрасте?

На ее лице застыла горькая усмешка окончательно отчаявшегося, безучастного ко всему вокруг человека. «Вам же все известно, чего вы еще от меня хотите?» — говорила, казалось, эта усмешка.

— На них не ваш сын, так? То есть, не тот, кого вы считаете своим сыном?

— Сначала… сначала я приняла все за дурацкий детский розыгрыш: на Максима это вполне было похоже. А потом… это стало кошмаром наяву. Подумайте сами: ну, дети могли еще подыграть одному ребенку, но взрослые — учительница, директор, отец, даже моя подруга… Все они смотрели на меня с каким-то странным, дурацким сочувствием… Кто-то говорил, что у меня стресс после развода, что я до сих пор не могу с этим справиться… словом, из-за этого у меня крыша съехала, и я даже… сына не узнаю…

И тут Оксана в упор посмотрела в лицо психиатра:

— Но я вам со всей ответственностью заявляю, что это неправда! Со стрессом своим я давным-давно справилась. Да и стресса-то, если уж совсем откровенно, как такового не было. С Виктором мы расстались по обоюдному согласию, претензий друг к другу не имели… Ну, а его жена Татьяна мне вообще как сестра! Сколько раз я к ней за помощью обращалась: то Максимку из школы забрать, если на работе задерживаюсь, то посидеть с ним, пока болеет…

Словесный поток так же неожиданно иссяк, как и появился. Оксана уже не смотрела в упор на сидящего перед ней человека. Голова и плечи были опущены, взгляд снова безучастно устремлен в пустое пространство. Тем не менее, голос прозвучал твердо и уверенно:

— И сына своего я знаю. Так, как никто его не знает. Я не могу вразумительно объяснить всю эту фантасмагорию, я ничего не понимаю… Но, говорю вам, я не сумасшедшая.

— Тогда вам, может, стоило обратиться в милицию? По поводу исчезновения ребенка?

— Обращалась. Чуть в дурку не попала. Тогда Виктор с Таней посоветовали обратиться к вам. Сказали, что вы — хороший психолог.

Виталий, после недолгого размышления, попросил:

— Расскажите о вашем сыне. Какой он?

При упоминании о сыне глаза Оксаны снова приобрели осмысленное выражение. Даже заблестели.

— Максим… он очень яркий мальчик. Живой, подвижный… Как и большинство мальчишек, любит подраться… Я бы даже сказала, драка — один из его любимых способов взаимодействия с миром. Обожает мультики и кинофильмы про супергероев, где драк много… Друзья его уважают, друзей любит. Очень любит. Где бы он ни появился, он быстро знакомится с кем-нибудь из ребят, и вот они уже вместе играют… За себя стоять очень любит, сдачи давать обидчикам. Импульсивный, но отходчивый. Быстро может поссориться, но быстро и помириться. Общительный: разговаривает — сто слов в минуту, не остановить! Но многих именно это в нем и привлекает, а некоторых отталкивает. Любимые игры обязательно связаны с большой долей подвижности. Движение: быстрое, стремительное, ему, как воздух, необходимо. Иначе он начинает жаловаться на усталость. Нередко игры заканчиваются дракой… Понимаете, Максим… он не совсем обычный мальчик. Он — по натуре лидер. Если он чего-нибудь захочет, ему архинеобходимо, чтобы было именно так, как хочет он. Стремится к самостоятельности. Не терпит подавления.

— Ну а тот мальчик, что живет сейчас с вами? Которого все считают Максимом, включая его самого? Он какой?

Вся просветленность в глазах Оксаны тут же пропала. Взгляд вновь потерял осмысленность.

— Понятия не имею. Я же вам сказала: я его практически не знаю.

— Вы живете вместе уже больше недели. За этот период он себя как-то показал? Какой у него характер? Привычки? Увлечения? Игры?

Губы ее скривились в презрительной усмешке:

— Полная противоположность Максимке! Молчун, тихоня… Не знаю… Зашуганный какой-то…

— В чем это проявляется?

— Ведет себя так, словно боится сделать что-то не то. Максим бы не боялся! Очень не уверен в себе. Слушается беспрекословно. За все время ни разу ни поскандалил, ни нашалил… Молчит все больше. Если и откроет рот, то только по делу. А так все в себе держит. Учится хорошо. Представляете, даже на флейте играет! Мечта любой мамки с папкой! Этакий удобный пай-мальчик!

— А с другими ребятами он играет?

— Нет.

— Почему?

Оксана пожала плечами:

— Думаю, потому что они его дразнят «бабой» и «маменькиным сынком». Он драться очень не любит. Хотя сам ссылается на режим дня и на сверхзанятость: уроки надо готовить. Если и общается с кем-то, то с такими же тихонями ни рыба, ни мясо, как он сам.

С минуту они помолчали, думая каждый о своем. Потом Виталий, точно решившись, произнес:

— Оксана, если вы готовы выслушать меня спокойно, то я мог бы поделиться с вами кое-какими соображениями, как психиатр, о том, что, возможно, с вами произошло. Но, повторяю, это всего лишь мои соображения. Гипотезы. Возможно, они и не верны. Итак, вы готовы?

В ее взгляде он прочел напряженно-нетерпеливое ожидание, которое принял за утвердительный ответ.

— Так вот. В основе многих наших зрительных и слуховых иллюзий, видений, лежит очень древнее чувство — страх. Страх взглянуть в лицо реальности. Да-да, мы боимся подчас это делать потому, что очень часто реальность не соответствует нашим ожиданиям. Отсюда проистекает желание, в вашем случае, наверное, все же, подсознательное, освободиться от реальных образов, заменив их в своем сознании на нереальные, воображаемые. Такие, которых хотелось бы встретить в реальности. И случается так, что эти несуществующие в действительности люди-образы так крепко приживаются в нашем сознании, что становятся неотъемлемой частью нас самих и нашей жизни. Например, вместо одного, давно хорошо знакомого нам, человека мы видим совершенно другого.

— Я не понимаю, — сухо произнесла Оксана, — зачем мне освобождаться от образа моего настоящего сына и заменять его на незнакомый образ? Говорю вам, эта замена произошла помимо моей воли! Придя неделю назад в школу, я ожидала увидеть своего настоящего сына!

— Я склонен думать, что мальчик, которого вы увидели в школе, и есть ваш настоящий сын.

— А тот, которого я знала всегда, воображаемый?

— Скорее всего.

И снова сухой, но твердый тон:

— А я вам клянусь, что нет. Вы хотите сказать, что столько лет я была безумна, а никто, даже я сама, этого не подозревал?

— Никто не говорит о безумии, Оксана. Просто я предполагаю, что годы общения с сыном сформировали в вашем сознании некий образ так называемого… м-м… идеального ребенка, которому ваш настоящий сын, в силу своих природных данных, просто не соответствовал — образ мальчика-лидера (заметьте, я употребляю ваше же слово!), боевого, способного любыми средствами, пусть то хоть капризы, или истерики, или драки, добиваться своего, умеющего дать отпор, постоять за себя. Мальчика активного, подвижного, драчливого, общительного — такого, каким должен быть в вашем представлении настоящий мальчик. Обратите внимание: слово «настоящий» я употребляю в данном случае не в значении «существующий реально, не воображаемый», а, скорее, в обратном значении — «представляющий собой лучший образец, идеал».

Виталий помолчал немного, ожидая реакции пациентки. Но та смотрела на него ясным взглядом, в котором он, к своему крайнему удивлению, прочел спокойную заинтересованность.

— Вам случалось в детстве слышать от родителей, учителей или воспитателей в ответ на ваши возмущенные жалобы на кого-нибудь из товарищей по играм фразы типа: «А ты не обращай на него или на нее внимания!» или «Представь, что его для тебя нет, что он не существует!»? Так вот, возможно, что ваше сознание и проделало именно такую операцию: вы мысленно абстрагировались от образа реально существующего человека, который был вам не по душе, и заменили его, в своем же сознании, на более приятный вам образ!

— «Был мне не по душе»? — переспросила Оксана. — Простите, кого вы в данном случае имели в виду?

— Мальчика, которого все считают вашим сыном, кроме вас, вы назвали «зашуганным тихоней» и «ни рыбой, ни мясом». Это первое, о чем вы упомянули, когда я вас спросил о нем. А когда вы перечисляли его положительные качества — хорошее поведение, прилежание и трудолюбие, нелюбовь к дракам, то есть к физическому насилию, — в вашем голосе звучало столько презрительной иронии!

— И вы сделали вывод, что эти качества «мне не по душе»? И поэтому я перестала воспринимать того, чья слащавая правильность «мне не по душе», и придумала себе вместо него мальчика, который был бы «мне по душе»? Наградив его в моем же воображении прямо противоположными качествами?

— В общих чертах, да. В психиатрии есть такое понятие как «искаженное восприятие»…

— А по душе мне, значит, тип лидирующего драчуна, которого я в моем воображении растила все эти годы?

— Получается, что так… — уже не столь уверенно произнес Виталий, наблюдая возрастающую с каждым вопросом веселую иронию Оксаны.

Поразмыслив, она продолжила:

— Тогда получается, что вначале, прежде чем создать в своем сознании воображаемый образ и приписать ему воображаемые качества, я должна была, все-таки, воспринять реально существующего ребенка, то есть того зашуганного тихоню, которого все считают моим сыном?

Виталий выжидательно смотрел на Оксану. К чему она клонит?

— А у меня в памяти нет ни одного воспоминания, связанного с этим ребенком! Понимаете? Я действительно впервые в жизни увидела его неделю назад! Ведь чтобы «абстрагироваться» от неприятного мне образа, я должна сначала узнать и воспринять этот образ. Разве нет? А я всегда, сколько себя помню с рождения Максимки, понимаете, всегда воспринимала его не как зашуганного тихоню. Да он никогда таким и не был! Зашугать его было просто нереально!

— Вас все устраивало в характере и поведении Максима?

— Конечно, нет! Но это был мой сын. Тот, а не этот.

Виталий почувствовал вдруг усталость. Это был тупик: его так складно и вроде бы логично выстроенная гипотеза об искаженном восприятии рассыпалась, словно песочный замок, лишь только эта женщина открыла рот.

— Вы говорили, что вот уже неделю вас по ночам мучают кошмары. Хотите рассказать о них?

Это был действительно очень странный ребенок! Временами у нее вдруг возникало зыбкое ощущение, будто она уже где-то видела этого мальчишку, встречала раньше… Только вот где? Когда силилась припомнить, в памяти всплывал один мимолетный, давний эпизод. Они с Максимкой, которому тогда был лишь годик с небольшим, едут в маршрутке. Максимка — рыжий упитанный карапуз — сидит у нее на коленях. На одной из остановок вошла полноватая, средних лет, светловолосая женщина и стала протискиваться поближе к окну. Нечаянно задела своей массой Максимкины ножки, свисавшие с Оксаниных колен. И тут же, почему-то рассердившись, недовольной скороговоркой выпалила: «Не видите-девушка-я-иду-ноги-ребенку-убрать-не можете!» И с облегчением уселась на место.

Следом за женщиной шел мальчик лет восьми-девяти, такой же светловолосый, как мать, голубоглазый, смотревший по-взрослому. Серьезно. Сел напротив Оксаны с Максимкой. Всю дорогу держался прямо, молча и сосредоточенно смотрел в окно. Оксана припомнила также, что в тот момент она испытала какую-то совершенно необоснованную неприязнь к этому незнакомому мальчику, выглядевшему так красиво-благовоспитанно (серьезность определенно была ему к лицу!)

Мать, наверное, должна гордиться им! Лишь позже, все чаще прокручивая этот эпизод в памяти, Оксана поняла причину той странной неприязни. Это была банальная зависть: у такой бесцеремонной мамаши — и такой безупречно воспитанный, симпатичный сын! Образчик благопристойности! «Интересно, — подумалось, кажется, ей тогда, — а мой таким будет?»

«Ну и что?» — спрашивала она свою память. — «При чем здесь этот эпизод шестилетней давности? И тот мальчик? Ему уж теперь, наверное, не меньше четырнадцати… Да и сходство между тем и этим…» Что ж, приходится признать: сходство есть. Не абсолютное, конечно… Цвет волос, глаз… Что-то еще такое было… Ах да! Манера вести себя… Слащаво-безупречная! Порой даже настораживающая своей безупречностью. Разве может живой нормальный ребенок так себя вести? Особенно мальчишка? Ведь им же и подраться хочется, и подвигаться! А уж упрямства в них сколько! Вот Максимка и был именно таким: непослушным, упрямым, драчливым… Если… конечно… действительно… был. Неужели она и впрямь, как многие утверждают, попросту свихнулась и придумала себе сына?

В школу мальчик ходил сам. А вот из школы Оксана забирать его приходила. Вернее, не его… А того, СВОЕГО Максима. Раз неожиданно исчез, то так же неожиданно мог и появиться снова. Стоя в школьном вестибюле, она постоянно искала его глазами среди других детей. И всякий раз видела того, кого видеть не хотела: голубоглазого блондина с серьезным, сосредоточенным взглядом и безупречными манерами:

— Привет, мам! А я сегодня звездочку заработал! По математике!

Или:

— А меня сегодня по чтению похвалили!

Не обращая никакого внимания ни на мальчика, ни на его слова, словно его вообще не существовало, Оксана стояла у выхода и ждала, внимательно присматриваясь к каждому ребенку, выходящему из школы. Не может он просто так взять — и исчезнуть! Ни с того, ни с сего… Не мог он ее бросить! Какая ни есть, но она ему все же мать! Родители, шедшие с детьми к выходу, подозрительно косились на нее, перешептывались.

Когда вестибюль пустел, она, все еще не в силах поверить в очередное поражение, по-прежнему стояла на том же месте и беспомощно озиралась, выискивая взглядом задержавшихся на занятиях и спустившихся позже школьников. Тогда ее снова дергали за рукав:

— Мам… пойдем домой, а?

Эти каждодневные паломничества в школу в сочетании с каждодневными же разочарованиями вконец так измучили Оксану, что однажды, не выдержав долее такого напряжения, она позвонила Виктору и попросила его забрать мальчика к себе.

— В смысле? — переспросил он. — На время, что ли?

— Нет. Насовсем.

— Как «насовсем»?! Ты что, мать? Соображаешь?

— Витя-Витенька… я прошу тебя!.. Ну пожалуйста!.. Сил моих больше никаких…

Не договорила. Замычала в трубку, пытаясь сдержать подступившие к горлу рыдания.

— Ладно, — вздохнул Виктор. — Скажи ему, пусть вещи собирает… или сама собери. Сейчас буду.

Однако, когда Виктор приехал, и Оксана сообщила мальчику, что сейчас он поедет к папе, тот наотрез отказался, впервые поступив так, как, скорее всего, поступил бы Максим:

— Я с мамой останусь!

Не помогли никакие посулы и уговоры. Почему-то он упрямо никуда не желал уезжать от Оксаны.

Вечер. За окном — сумерки. В его комнате тихо. Наверное, сидит за своим столом и, как всегда, прилежно готовит уроки. Кто он такой? Зачем он здесь? Сидя на кровати в своей спальне, Оксана все смотрела в пустоту. У нее было ощущение, будто пустота тоже пристально всматривается в нее, а потом, насмотревшись вдоволь, начинает в нее вливаться, заполняя до самых краев. Вот сейчас дойдет до горла, и тогда она, наверное, лопнет, как пустой мыльный пузырь.

— Вы действительно очень хотите его вернуть? — неожиданно слышит она чей-то знакомый голос.

— Что? — переспросила она, словно очнувшись от глубокого сна. Мальчик стоит у ее кровати и внимательно на нее смотрит. Почему она не заметила, как он вошел? Зачем он здесь?

— Вы на самом деле хотите его вернуть? Вашего Максима?

«Вы»? «Вашего»? Это он к ней обращается? Так. Значит, она, все-таки, была права, и этот мальчишка действительно не Максим? А кто же он тогда? И зачем весь этот бред?

— Да, хочу, — она вытряхнула из себя остатки пустоты. — Конечно, хочу! Он ведь мой сын. А ты знаешь, где он?

Последний вопрос мальчик пропустил мимо ушей, продолжая свою странную беседу:

— А почему вы этого хотите?

— Что значит почему? Я же тебе сказала: он мой сын. Где он?

— Только по рождению. А я, между прочим, тоже ваш сын!

— Что?! Ты?!

— Да. Но не по рождению, а по убеждению.

— Чего? По какому еще убеждению?

— Вы не знаете, что такое «убеждение»? Если верить толковому словарю, то убеждение — это «прочно сложившееся мнение, уверенный взгляд на что-либо, точка зрения».

— Ты что, издеваешься? Мне плевать на убеждение и на толковый словарь! Я хочу лишь знать, кто ты такой и где мой сын?

Не обращая никакого внимания на возмущенный тон Оксаны, мальчик спокойно продолжал:

— Если вы готовы выслушать меня спокойно, я постараюсь объяснить вам то, что могу объяснить. Но есть вещи, лежащие за пределами моего понимания.

Оксана слушала и не верила своим ушам: это говорил семилетний мальчик? Он принял ее молчание за согласие.

— Вы хотите знать, кто я? Значит, вы меня совсем не узнаете? Присмотритесь повнимательнее! Я — ваше детище. Только вынашивали вы меня гораздо дольше. Почти всю свою сознательную жизнь. Например, когда рассматривали фотографии детей своих знакомых, и ваш взгляд особенно отмечал симпатичных голубоглазых мальчиков, ласково обнимавших своих мам. Или когда видели где-нибудь случайно ребенка с серьезно-сосредоточенным взглядом и безупречными манерами…

Оксане казалось, что она вот-вот лишится чувств: так сильно закружилась голова от нахлынувших внезапно воспоминаний. А размеренно текуший, негромкий, рассудительный детский голос журчал неиссякаемой струйкой в ее сознании, затопляя его и подчиняя себе:

— Кто я? Можете считать меня посланником. Хотя это понятие вряд ли способно отразить точно суть интересующего вас вопроса.

— Посланником? Чьим? Кто тебя послал?

Легкая улыбка тронула его губы:

— Вы.

— Я?!

— Ну да. Я — материализация вашего представления об идеальном сыне. Разве не вы мечтали о том, чтобы ваш сын был более послушным и покладистым? Чтобы он хорошо учился и увлекался музыкой? Чтобы не был агрессивным? Не конфликтовал со сверстниками? Уважал старших? Ведь вы же хотели этого! Вы! Разве нет?

Последние слова он почти выкрикнул. Оксана застыла, открыв рот. Она что, все это слышит на самом деле?

— Но вам было мало внутреннего совершенства, — продолжал мальчик уже спокойнее. — Физического отличия вашего сына от других детей вы тоже стыдились.

— Неправда! Не смей! Слышишь? Я никогда не стыдилась Максима!

— Ой ли? Что же заставляло вас так добросовестно оправдываться перед знакомыми, удивлявшимися, в кого он у вас такой рыжий? А чувство смущения и даже вины, возникавшее у вас всякий раз, как Максим нашалит в присутствии других взрослых? Признайтесь себе: вы стыдились вашего сына! Вам было стыдно за его импульсивность, болтливость, неодаренность… за его ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ.

Оксану вдруг обуяла паника. Страх перед чем-то или кем-то вселенским, всеведущим и всевидящим. Ее мучило почти физическое ощущение, что все ее нутро до последней мысли, даже самой потаенной, до последнего чувства вывернуто наизнанку и спокойно считывается этими детскими губами, не по-детски глаголящими.

— И вы завидовали! Да, вы завидовали матерям более строгим со своими чадами, чем вы, более авторитарным. У них были послушные, удобные сыновья. Ведь с такими легче: велела — сделал! Без споров, без скандалов, без истерик. Не размышляя. Не человек, а автомат какой-то! Мама сказала — значит так надо! Мама задала программу.

Оксана по-прежнему молчала, безуспешно пытаясь осмыслить происходящее. Боясь поверить в возникшее у нее озарение.

— Почему же вы молчите? Вы получили ответ на ваш вопрос? Я — тот, о ком вы мечтали. Ваш идеал. Плод вашего сознания, а значит — тоже ваше дитя. Ваш сын. Скажите же что-нибудь!

Она покачала головой:

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.