Бесплатный фрагмент - Голос сердца

Данное произведение является художественным вымыслом. Любые совпадения с реальными событиями и лицами случайны.

ЧАСТЬ I. Начало пути

Глава 1. Волжские зори Коленьки Смирнова

Солнце, казалось, всегда всходило из-за той самой кривой ивы на берегу Волги. Для Коли Смирнова, что по паспорту числился Николаем Николаевичем, эти зори были точкой отсчёта всего, что имело смысл: рыбалки с дедом, криков просыпающихся чаек, густого запаха парного молока и влажной, плодородной земли, которую он знал, кажется, наизусть.

Деревня Заречье жила своей медленной, неизменной жизнью. Избёнки, крытые соломой, жались к высокому волжскому берегу, словно боясь скатиться в тёмные, быстрые воды. Между ними вились тропки, примятые босыми ногами ребятни и крепкими сапогами мужиков. Заречье было не просто точкой на карте — оно было тёплой, надёжной колыбелью, где каждый знал цену труду и покою. Коля вырос здесь, впитывая с молоком матери и суровыми наставлениями отца эту простую, вековечную мудрость: земля прокормит, если её любить, а люди помогут, если ты сам не подлец.

Его отец, Николай-старший, был немногословен, крепок и надёжен, как старый дуб. Он работал бригадиром в колхозе, ценил порядок и не терпел пустословия. Мать, тётя Даша, была суетлива, добра и полна ласки, которую щедро изливала на единственного сына и хозяйство.

«Коленька, ты поел? Ты одет тепло? Опять на реку собрался, окаянный!» — этот нехитрый припев сопровождал Колю с раннего детства и до самого призыва.

Лето 1939 года оставило в его памяти не столько начало сбора урожая, сколько встречу, перевернувшую его тихий мир. Ему только-только стукнуло восемнадцать. Он возвращался с покоса, усталый, но довольный — запах скошенной травы въелся в кожу, приносимый ветром. И тут, возле старого колодца, он увидел Катю Кострову.

Катя была его ровесницей, жила в соседнем доме, но словно бы до этого момента Коля её по-настоящему не замечал. Она всегда была рядом — девочка, с которой он играл в прятки, делил украденные яблоки. Теперь же перед ним стояла не девчонка, а молодая женщина: тонкая, звонкая, с волосами цвета спелой ржи, заплетёнными в тугую косу. Глаза её, васильковые и глубокие, были устремлены куда-то вдаль, за реку, и в них была такая мечтательная грусть, что Колино сердце внезапно сжалось, как пойманный на крючок карась.

Она набирала воду, и коромысло, повинуясь её движениям, слегка поскрипывало.

«Кать, давай помогу», — голос Коли прозвучал непривычно хрипло.

Катя обернулась, и на лице её расцвела ясная, тёплая улыбка, от которой Коля почувствовал жар в щёках, словно от припекающего июльского солнца.

«Спасибо, Коленька, я сама справлюсь. У тебя же руки все в сене, зачем пачкать?»

«Да что там пачкать… Руки у меня рабочие, не белоручки», — он слегка смутился своей неловкой, но искренней браваде, взял вёдра, полные студёной колодезной воды, и легко закинул их на плечи.

Они пошли рядом. Катя рассказывала о своих планах: что мечтает уехать в город, учиться на учительницу, чтобы потом вернуться и учить местных ребятишек не только счёту и письму, но и звёздам, и истории. Коля слушал, и с каждым её словом старая знакомая Катька превращалась в нечто большее, в далёкий, манящий свет.

«А ты, Коля, что делать будешь?» — спросила она, когда они подошли к её двору.

Он поставил вёдра. Тяжесть ушла, но сердцебиение усилилось.

«Я… я не знаю, Кать. Я люблю свою землю, люблю реку. Думал, в колхозе останусь, как отец. А может… как придёт время, в армию пойду. Каждый мужик должен послужить, так дед говорил. А потом…» Он запнулся. «А потом, может, и я в город поеду. За тобой».

Она посмотрела на него так, как не смотрела никогда. В её глазах мелькнула нежность, смешанная с лёгкой насмешкой.

«Ну, за мной так за мной. Главное, чтоб не с пустыми руками ехал, Коленька». Она улыбнулась ему на прощание, и этот образ, эта улыбка, это обещание, повисшее в воздухе, стало для Коли самым дорогим воспоминанием о довоенной жизни.

Весь следующий год был наполнен ею. Они встречались у околицы, ходили в лес за грибами, провожали закаты на речном обрыве. Их любовь была чистой, деревенской, нежной и немного боязливой, как молодой побег. Они говорили о будущей жизни, о своём доме, о детях. Всё казалось незыблемым, как Волга. В ту пору, если и слышали в Заречье о каких-то там войнах в Европе, то воспринимали их как нечто далёкое, чужое, не способное замутить их тихую, глубокую жизнь.

«Эх, Коленька», — говорил как-то дед Матвей, старый фронтовик ещё Первой мировой, сидя с ним на крыльце, «мир — это хрупкая вещь. Сегодня солнце, а завтра — тучи. Береги, сынок, свою тишину. И эту девицу береги. Ибо не знаешь, что ждёт за поворотом».

Коля тогда отмахнулся, уверенный в надёжности своего мира.

А потом пришла весна 1941-го.

Весна была особенная — тёплая, ранняя, полная надежд. Цветущие сады стояли в густом, белом мареве, и по деревне разносился густой, пьянящий аромат. Всё говорило о жизни.

Но в воздухе уже чувствовалось что-то неуловимое, какая-то скрытая пружина, которая вот-вот должна была щёлкнуть. В районном центре, куда он ездил за солью, разговоры уже не были прежними. Люди говорили о политике, о границе, о «новых немецких порядках». Говорили шёпотом, но с тревогой.

В Заречье тревога проявилась в виде казённого письма.

Почтальон Петька, паренёк лет пятнадцати, принёс бумагу в середине мая. Листок был серый, плотный, со строгим государственным штемпелем. Коля, сидевший на завалинке и чинивший сети, почувствовал, как сердце опускается куда-то в живот.

«Тебе, Коленька», — сказал Петька, отчего-то тоже став серьёзным.

Отец взял письмо, словно принял тяжёлый каравай, и распечатал его медленно, торжественно. Мать вышла на крыльцо, вытирая руки о фартук.

Читал отец неторопливо, негромко, но слова звучали в тишине двора, словно удары молота:

«…на основании Закона о всеобщей воинской обязанности… Вам предписывается 22 июня сего года прибыть на призывной пункт… для прохождения срочной службы в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Всё. Мир Коли пошатнулся, но не рухнул. Это был долг, это была честь. Он должен был пойти, отслужить, вернуться и жениться на Кате. Всё просто, как дважды два.

Мать заплакала, уткнувшись в фартук.

«Ой, Коленька, сыночек мой! Далече тебя увезут! Кто ж мне поможет…»

Отец подошёл, положил тяжёлую, натруженную руку на плечо сына.

«Ничего, мать. Ничего. Послужит, вернётся. Мужик должен научиться Родину защищать. На том стоим. Коля».

Сыновья рука, по сравнению с отцовской, показалась Коле тонкой и неуверенной.

«Я вернусь, папа. Обязательно».

А потом он пошёл к Кате.

Она ждала его возле тех самых кривых ветёл, за которыми вставало солнце. Она уже слышала новость — Заречье маленькое, слухи летают быстро.

Катя была бледна, но не плакала. Она смотрела на него своими огромными глазами, и в них стояла такая неподдельная, зрелая печаль, которая была совершенно чужда их юной любви.

«Уезжаешь, Коленька?» — спросила она, и в её голосе была огромная, тихая печаль, от которой Колино сердце сжалось.

«Уезжаю, Катюша. Служить. Год-два, и вернусь. Ты будешь ждать?»

Он протянул к ней руку, и она вложила в его ладонь свою, тёплую и немного дрожащую.

«Ждать? До скончания века буду ждать, Коля. У меня нет никого ближе, чем ты. Только…» Она посмотрела на спокойную, величественную Волгу. «Мне кажется, этот год будет не похож на другие. Мне страшно. Не за себя».

Он обнял её крепко, прижимая к себе её тонкую, хрупкую фигурку. Она пахла весной и полевыми травами.

«Тише, родная. Всё будет хорошо. Я напишу. Каждый день буду думать о тебе. А когда вернусь…»

«Когда вернёшься, мы немедленно поженимся», — закончила она за него, отстранившись и улыбнувшись сквозь набежавшие слёзы. «Никаких отговорок! И детей, Коленька, чтоб трое! А потом ещё трое!»

Он засмеялся. Этот смех был последним по-настоящему беззаботным звуком, который он помнил. Он был полон сил, надежды и уверенности, что весь мир, и его Катя в нём, ждёт его возвращения.

Глава 2. Проводы и дорога

День отъезда, 22 июня 1941 года, выдался солнечным, даже приторным от жары и цветочных запахов. Это было воскресенье. Деревня собралась на проводах у правления колхоза. Семь парней из Заречья уходили в этот призыв.

Атмосфера была двойственной. С одной стороны — гордость, напутствия, плакаты с призывами «Служи как должно!» С другой — тихая, глухая тревога. Мужики перешёптывались, глядя на небо. Кто-то говорил, что ночью по радио передали о каком-то важном заявлении. Но никто не знал точно.

Коля стоял рядом с отцом и матерью. Он был в своём лучшем, хоть и застиранном, пиджаке, волосы были аккуратно причёсаны. Мать дала ему узелок с краюхой хлеба, солёным салом и горстью земли, завёрнутой в старый платок.

«Это тебе оберег, сыночек. Наша земля. Чтоб не забыл, куда возвращаться», — прошептала она, и её глаза были полны не выплаканных слёз.

Отец вручил ему старый, но добротный перочинный нож. «Надёжная штука, Коля. Может пригодиться. Не теряй голову, слушай командиров. И помни: мы ждём».

Катя подошла последней. Она была в простом ситцевом платье, но выглядела в нём, как принцесса из сказки. Все слова были сказаны, все клятвы даны. Ей оставалось только одно — подарить ему то, что он будет держать у сердца. Она достала из-за пазухи небольшой, поблёкший, но оттого не менее драгоценный нательный крестик, который Коля носил с детства, но потом, под влиянием советской школы, спрятал.

«Я знаю, что ты его давно не носишь», — тихо, так, чтобы слышал только он, проговорила она, — «Но возьми, Коленька. Не как веру. А как память. Как мою любовь. Обещай мне — не снимай его. Никогда».

Коля спрятал крестик в нагрудный карман рубахи, прямо над сердцем.

Тонкий, родной запах Катиных волос и ситцевого платья, который он вдохнул, обнимая её, словно впитался в ткань его рубахи.

«Обещаю, Катюша. До скорой встречи».

Он поцеловал её — долго, крепко, на глазах у всей деревни, и этот поцелуй был прощанием не только двух влюблённых, но и двух миров: мира детства и мира взрослой, суровой жизни.

Когда старенький колхозный грузовик, присланный из военкомата, тронулся, подняв облако пыли, Коля смотрел назад. Он видел машущих людей, белую фигуру Кати, стоящую до последнего, и кривую иву, за которой всегда вставало солнце. Он ещё не знал, что в этот самый час, пока грузовик трясся по ухабам в сторону районного центра, началась война.

Глава 3. Призывной пункт и первая весть

В районном военкомате царила суматоха. Парни со всех окрестных деревень — несколько десятков молодых, крепких ребят, полных дурацкого задора и смутного предчувствия чего-то важного. Они смеялись, шутили, хвастались, что вот теперь-то они «настоящие мужики». Коля стоял молча ощущая в кармане твёрдый камешек земли и мягкую ткань с крестиком.

В половине первого дня в актовый зал, где их собрали для распределения, вошёл комендант, майор с красным, вспотевшим лицом. За ним вбежал радист, держа в руках бумагу.

Майор подошёл к трибуне, прочистил горло, но говорить не смог. Он просто стоял, тяжело дышал, и его лицо было серым, словно его осыпали пеплом. Наконец, он взял себя в руки, скомкал в ладони носовой платок и громко, на разрыв, объявил:

«Товарищи призывники! Срочное сообщение! Сегодня, на рассвете, в четыре часа утра, без объявления войны, фашистская Германия напала на Советский Союз. Началась война!»

В зале повисла такая тишина, которую в Заречье можно было услышать только глубокой ночью, когда спит вся природа. Ни смеха, ни шуток, ни даже шёпота. Просто тишина. А потом она взорвалась. Не криками, не паникой. А гулом: низким, мужским, звериным. Гулом осознания.

Всё, что было до этого — разговоры о службе, о долге, о возвращении через два года — в один миг стало прахом. Это не учения. Это не служба. Это война.

Майор поднял руку.

«Вы, товарищи, не просто призывники! Вы — первые солдаты войны! И сейчас вы едете не служить, а сражаться! Родина в опасности! Помните это! Ваш путь теперь один — на запад!»

Коля почувствовал, как у него внутри что-то оборвалось. Катя. Заречье. Родители. Всё это оказалось под ударом. Стук его сердца, казалось, был единственным звуком в мире, который он теперь слышал. Нательный крестик в кармане словно обжёг ему кожу.

Вместо обычной казармы, новобранцев повезли на вокзал. Распределение было спешным, нервным. Ещё вчера они были крестьянскими парнями, рабочими, студентами. Сегодня они — бойцы.

Колю и ещё десятерых ребят из его района зачислили в формирующийся стрелковый полк и тут же погрузили в эшелон. Эшелон был набит до отказа — и солдатами, и техникой. Сквозь щели в вагоне-теплушке пробивался свет и доносился грохот колёс. Они ехали на запад. На войну.

Коля сидел в углу, прижимая к себе старый вещмешок. Напротив него пристроился парень из соседнего села, Вася Калугин. Вася был на год старше, приземистый, конопатый и с вечным ехидным прищуром.

«Ну что, Коленька», — проговорил Вася, жуя сало, — «Приехали. Думал, в Москве парадным шагом пройдёшь, девок под ручку поводишь? А тут вона как, немчура пожаловала».

«Не до шуток, Вась», — отрезал Коля. Он впервые не принял Васину подколку.

«Да какие шутки? Жизнь такая, Коля. Сегодня в Заречье помидоры сажал, а завтра, глядишь, из винтовки стрелять учишься. Надо приспосабливаться. Надо выживать».

«А Родину кто защищать будет?» — Коля посмотрел ему прямо в глаза.

Вася хмыкнул, но отвёл взгляд.

«И я о том же. Защищать. Но без фанатизма. Мы — пушечное мясо, Коля. Запомни это. И не лезь туда, куда тебя не просят. Авось, пронесёт».

В этот момент в их уголок подошёл рослый, широкоплечий парень, с лицом, словно вырубленным из камня. Это был Сергей Андреев, из Ростова. Он был старше их лет на пять, и в его глазах читалась какая-то внутренняя, не показная сила.

«Слышь, Калугин», — голос Сергея был низким и властным, — «Ты чего тут молодому мозги пудришь? Пушечное мясо… Ты, может, и мясо, если думаешь только о том, как за чужой спиной отсидеться. А мы, русские солдаты, едем бить врага. За свою землю, за своих матерей. Иди, расскажи-ка мне, что ты будешь делать, когда немцы на Ростов пойдут? Или на твою деревню?»

Вася съёжился под его взглядом.

«Да я так… просто, чтоб не обольщался, товарищ…»

«Тут нет товарищей, которые готовы Родину за кусок сала продать», — жёстко закончил Сергей. Он повернулся к Коле. «Николай. На войну идут не умирать, а убивать, чтобы выжить. И главное — не за себя. За тех, кто там, в тылу. Понял?»

Коля кивнул. Слова Сергея, как глоток холодной воды, отрезвили его. Он понял: в этой теплушке, вдали от дома, началось его взросление.

Глава 4. Первые дни службы и казарма

Эшелон шёл несколько дней. Их высадили под Смоленском, в тылу фронта, который уже начал отчаянно гнуться под ударами вермахта. Здесь, в лесу, наскоро был развёрнут учебный лагерь, где новобранцев должны были превратить в бойцов.

Их полк назывался 287-й стрелковый. Командовал им полковник Воронцов, сухой, поджарый офицер с лицом, иссечённым морщинами, как старая карта.

Жизнь в казармах (точнее, наскоро сколоченных бараках) была тяжёлой и однообразной. Подъём затемно, бег в противогазах, бесконечные строевые смотры, чистка винтовок — старых, трёхлинейных «Мосинок» образца 1891/30 годов, которые пахли оружейным маслом и порохом. Их учили стрелять, бросать гранаты (деревянные болванки), рыть окопы. Учили быстро, жёстко, без сантиментов. Времени не было.

«Враг не будет ждать, пока ты выспишься, боец! Враг не даст тебе время прицелиться! Если не успеешь ты, он успеет первым! Понял?» — орал им на плацу старшина Игнатюк, человек-гора, с голосом, который, казалось, мог пробить броню танка.

Коля оказался в одном отделении с Сергеем Андреевым и Васей Калугиным. Сергей стал для него не просто сослуживцем, а негласным наставником. Он был бывалым человеком, успел поработать до войны механиком на крупном заводе, много читал и умел объяснить сложное простыми словами.

Однажды вечером, когда они чистили свои винтовки, сидя на полу в бараке, Коля спросил:

«Сергей Петрович… Скажи, а страшно?»

Сергей, придирчиво осматривающий ствол винтовки, поднял на Колю свои серые, проницательные глаза.

«Страшно, Коля. Страшно всегда. Если не страшно — значит, ты дурак или уже мёртвый. Страх — это твой охранник. Он заставляет тебя пригибаться, когда свистит пуля. Главное, чтобы он не взял над тобой власть. Страх надо уважать, но ему нельзя подчиняться. Понимаешь?»

«Не знаю», — честно ответил Коля.