Бесплатный фрагмент - Гольфистка. Последний удар

1 глава
Она

Я до сих пор не верила, что этот день настал.

Банкетный зал утопал в мягком свете. Стекло, золото, цветы. Всё выглядело безупречно — так, как полагается для делового праздника. Музыка звучала приглушённо, официанты скользили между столиками с бокалами шампанского, а на экранах — логотип Eclipsa, сияющий, будто знак новой эпохи. Моей эпохи.

Я стояла у окна и не могла согнать дрожь в пальцах.

— Где Карин? — снова спросила я у тишины.

Я проверила телефон в пятый раз. Ни звонка, ни сообщения. Карин должна была быть здесь. Обещала. Единственная, кто знала всё. Единственная, чьё присутствие могло бы сделать этот момент реальным. Спасительным. Но её не было. А я чувствовала себя обнажённой.

— Влада Андреевна, вы готовы? — голос юриста выдернул меня из мыслей.

Я обернулась. Вся команда уже собралась у стола для подписания. Мне не хватало лишь родителей и Карин.

Ручка в пальцах будто отяжелела. Чёрная, с золотым наконечником — её положили прямо в центр папки, как оружие. Или как приговор. Подпиши и всё изменится. Подпиши — и больше не будет пути назад.

Мир вокруг размывался. Люди говорили что-то — вежливо, делово. Камеры, свет, смех. Я слышала это, но как сквозь воду. Гудело в ушах, а в горле стоял ком, будто тело заранее знало: это не просто подписание. Это — разрыв. И вдруг — двери распахнулись. Я повернула голову. Мама. И… отец.

Они пришли.

Они шли медленно. Мама — в строгом платье, сдержанная, как всегда. Лицо — гладкое, но я знала, какой шторм прячется под этой маской. Отец — с величием, прямой спиной и чуть поднятым подбородком. Но глаза… глаза были другие.

Не гордость. Не торжество. В них была боль. Сожаление. И вина.

Он смотрел на меня, как будто только сейчас по-настоящему понял, чего ему стоило это решение. Моё решение. Наш общий молчаливый договор, заключённый в ту ночь, когда я впервые сказала:

«Я справлюсь. Ради компании».

Его глаза словно просили прощения, которое он не умел вслух. Мама подошла ближе. Мягко обняла меня за плечи. Её пальцы были холодными.

— Мы рядом, — прошептала она. — До конца.

Я кивнула. И только тогда заметила, что зал смотрит на нас. Как на спектакль. Но мне было всё равно. Потому что он не пришёл.

Антона не было.

И я вдруг поняла, как легко дышится в его отсутствии. Без его смеха, без цепких взглядов, без тяжёлой руки на спине, которая якобы поддерживала, а на деле — толкала в бездну.

Но… взгляд его отца я почувствовала. Дмитрий Громов сидел в дальней части зала. В полумраке. Как хищник, наблюдающий за жертвой из укрытия. Он смотрел на меня — прямо, без прикрас, будто сканировал. В его глазах не было ни уважения, ни страха. Только один вопрос: «Ты уверена, что достойна?»

И ещё: «Ты знаешь, с кем связалась?»

Мне стало холодно. Но я подняла подбородок. Я знала. И я больше не боялась. Я развернулась к столу. Подписала первый лист. Второй. Последний. Грянули аплодисменты. Но я слышала только себя. И сердце, которое больше не просилось на волю — потому что оно уже там. Свободное. Израненное. Но живое.

После аплодисментов, тостов и протокольных фраз, я наконец позволила себе исчезнуть. Вышла из зала через боковую дверь, туда, где не было камер, чужих глаз и чужих ожиданий. Коридор был узкий, освещённый тусклыми лампами. Я упёрлась ладонями в прохладную стену и, кажется, впервые за день — выдохнула.

— Нашли тебя, — голос мамы был тихим, почти осторожным.

Я обернулась. Мама стояла у входа, рядом с ней — отец. Он выглядел усталым. Старше, чем я помнила. Словно годы вдруг развернулись и ударили его в одно мгновение.

— Мы не хотели делать это вот так… — начал он.

Я вскинула взгляд. Он замолчал. И в этом молчании было всё, что они никогда не говорили.

— Но сделали, — спокойно ответила я. — Мы все сделали.

Мама опустила глаза, но шагнула ближе. Её голос дрожал:

— Мы не знали, Влада. Не знали, что всё… настолько. Ты же молчала.

— А если бы я говорила? — я прищурилась. — Что бы вы сделали? Разорвали договор? Подставили компанию?

Отец отвёл взгляд.

— Ты права… — наконец сказал он. — Я выбрал тебя как якорь. Как гарантию. А не как дочь. И за это… мне нет прощения.

Он подошёл ближе. И впервые за много лет — не как глава совета директоров, не как человек, привыкший держать всё под контролем, а как просто отец. Слабый. Человеческий.

— Прости нас.

У меня задрожали пальцы. Я ожидала всего. Претензий. Давления. Молчаливого «держись». Но не этого.

— Я сама согласилась, — тихо сказала я. — Я тоже была частью этого. Хотела быть сильной. Хотела спасти.

— Сильной ты стала, — сказала мама. — Но какой ценой…

Они стояли передо мной — оба. Не как когда-то, в детстве, когда мне казалось, что они всесильны. А как люди. Уставшие. Ошибающиеся. Сожалеющие. Я посмотрела на них. И почувствовала, как стена между нами впервые треснула.

— Всё ещё можно исправить? — спросила я. Даже не их. Саму себя.

Отец кивнул.

— Можно начать заново. Не с бизнеса. С семьи.

Я медленно подошла к нему и обняла. Он вздрогнул, как будто не ожидал. А потом обнял в ответ. Мама присоединилась к нам и это объятие было неловким, шатким, но… настоящим.

Я всё ещё ощущала тёплое плечо отца, когда он вдруг отстранился.

— Мне нужно на минуту… — пробормотал он и достал телефон.

Я кивнула — спокойно, без подозрений. Он часто так делал: уходил на балкон или в дальний угол, чтобы поговорить без лишних ушей. Привычка, выработанная годами совещаний и сделок. Он скрылся за дверью, оставив меня с мамой.

— Знаешь, — тихо сказала она, держа меня за руку, — я очень часто представляла этот день. Как ты станешь во главе компании. Как отец будет тобой гордиться. Только тогда я думала, что всё будет… иначе. Легче.

— Легче не бывает, — прошептала я. — Но мы дошли.

Мама слабо улыбнулась, но в этот момент мой телефон завибрировал. Экран вспыхнул.

Виктор.

Непривычно. Он редко писал первым. И уж точно не в день торжеств, когда каждый шаг под его контролем. Я нажала на экран, и сердце ухнуло вниз.

«Вызвал такси. Срочно, к черному выходу. Нам надо в больницу. Не звони».

Меня передёрнуло. Слова будто сжались в кулак и врезались в грудь.

Что случилось?

— Влада? — мама сразу почувствовала. — Что случилось?

— Мам, — выдох у меня сбился. Голос дрогнул, но я сразу выровняла его, — мне срочно надо в больницу.

Она мгновенно напряглась, глаза расширились, будто сердце уже подсказало ей: это серьёзно.

— Что случилось?

— Я не знаю. Виктор прислал сообщение. Он сказал, что уже вызвал такси и ждет. Просит не звонить.

Я даже не закончила фразу — мама уже доставала телефон, сумку, повернулась в сторону зала.

— Мы едем с тобой. Сейчас же.

— Но… — я открыла рот, хотела сказать, что могу одна, что, может, это ложная тревога, но она уже шла. Быстро, уверенно.

В этой женщине, с её безупречно приглаженными волосами и тонким голосом, вдруг проснулась та самая решимость, которую я помнила из детства. Когда она защищала меня перед школьной администрацией. Когда держала руку отца, пока он переживал операцию.

— Андрей? — позвала она. — Мы едем в больницу. Срочно. Кажется, что-то случилось.

Отец вышел из соседнего коридора. Лицо стало каменным — мгновенно.

— Мы с тобой, Влада, — сказал он. — Поехали.

Мы вышли вместе — трое, как когда-то, только теперь всё было иначе. Я — взрослая, с именем на документах, с кровью на памяти, с тревогой за того, кто был мне ближе, чем семья. Они — рядом. Не как кураторы. Не как руководители. А как родители. Впервые за долгое время — просто мама и папа.

Виктор больше не писал. Это пугало.

Такси затормозило у чёрного выхода. Я не успела открыть дверь — Виктор уже стоял там, в тени, высокий, в тёмном пальто, лицо напряжено до предела. Он смотрел на меня так, будто ждал часами, хотя прошло не больше десяти минут.

— Быстро, — только и сказал он, открывая мне дверь с другой стороны. Его голос был низкий, резкий, как будто внутри него что-то лопнуло.

Мама подбежала к окну машины, за ней — отец.

— Мы поедем за вами, — сказала она твёрдо. — Будем рядом.

— Хорошо, — кивнула я.

Мама посмотрела на меня так, как в детстве, когда я впервые упала с велосипеда и не могла встать. Её глаза молили: «Береги себя».

Виктор без лишних слов продиктовал водителю адрес — тот самый, что ещё тогда прозвучал в разговоре с моим отцом. Такси сорвалось с места, увозя нас в ночь, в бессонницу. Я села в машину, даже не глядя — мысли путались, тревога гудела в груди, как рой. Только когда дверь закрылась и такси тронулось с места, я вдруг осознала: это не машина Виктора.

Я резко повернулась.

— Подожди… А где твоя машина?

Виктор сидел рядом, напряжённый, будто каменный. Он не сразу ответил.

— Я… не поехал на своей. Нужно было быстрее. Такси было ближе.

— Ты всегда ездишь сам, — я уставилась на него. — Особенно, когда всё серьёзно. Особенно — если серьёзно. Что ты не договариваешь?

Он провёл рукой по лицу и откинулся назад, будто эти слова были тяжелее камней.

— Влада, давай просто доедем. Я всё объясню на месте.

— Нет, — отрезала я. — Объясни сейчас. Где Карин? Она в порядке? Где Алекс? Почему ты просил не звонить?

Виктор смотрел вперёд. Лицо — напряжённое. Ни злости. Ни спокойствия. Только глухая тяжесть.

— Так было быстрее, — наконец сказал он, не глядя на меня. — Мне надо было срочно вытащить тебя из зала.

— Виктор, — я сжала пальцы. — Что случилось?

Он закрыл глаза и выдохнул.

— Влада… только не паникуй, хорошо?

Я уже паниковала. Слова внутри сжимались в ком.

— Говори.

— Карин… попала в аварию.

Мир качнулся.

— Что?!

— Она жива, — сразу добавил он. — Врачи делают всё возможное. Она в сознании была, потом потеряла. Но дышит. Состояние тяжёлое, но стабильное. Сейчас в реанимации.

— Где?! Где она?!

— Больница №2. Уже почти доехали.

У меня тряслись руки. Воздух стал густым, как сироп. Я смотрела на свои колени, скрытые под юбкой платья, чтобы не закричать. Карин. Авария. Реанимация. Всё, что казалось важным минуту назад, исчезло.

— Что? Как?.. С ней кто-то был?

— Она была одна, — сказал Виктор тихо. — Выжила. Только потому, что Алекс приехал. Он нашёл её почти сразу. Не знаю как — просто… чувствовал.

Я смотрела на Виктора с круглым, выжженным глазами.

— Он нашёл её… в машине?

— Да. Она была без сознания, стекло разбито. В салоне — кровь. Машина в хлам. Он вытащил её и поехал в ближайшую больницу. Не стал ждать скорую. Он сделал всё. До секунды.

Я прижалась лбом к стеклу, пытаясь удержаться. В груди что-то тянуло, как крюк: страх, благодарность, вина, всё сразу.

— Карин… мой Бог. А Алекс?

— В порядке.

Такси въехало на территорию больницы. Приёмный покой. Белые лампы. Остеклённые двери, из которых вырывался запах медикаментов и чужой боли.

— Она в реанимации? — переспросила я, уже зная ответ, выходя из машины.

— Да. Врачи делают всё возможное. И ты должна быть рядом, Влада. Ей это нужно.

Я кивнула. А внутри — всё тряслось. Карин. Красный Порше. Кровь на стекле. Алекс, выносящий её на руках. А я? Я только теперь иду к ней. И всё, что я могла теперь — не опоздать.

Дверь такси щёлкнула и я вышла — прямо в сырую, дрожащую от ночного ветра осень. Листья шуршали по асфальту, кружились у порога больницы, будто пытались заглянуть внутрь. Воздух был колким, холодным, пах дождём и железом. Я вздрогнула — впервые заметив, насколько было неуместно моё вечернее платье: открытая спина, тонкие бретели, мокрые от осенней влаги плечи.

Тело покрылось мурашками, как будто сама ночь прикасалась ко мне ледяными пальцами. Я обхватила себя руками, но это не помогло. И вдруг — тёплая тяжесть. Виктор подошёл молча, накинул на меня своё чёрное пальто. Шерсть пахла дождём, табаком и им — надёжным, всегда сдержанным, резким, но рядом. Пальто было большое, как будто прятало меня целиком.

— Так лучше, — сказал он тихо.

Я кивнула, не глядя. Пальто согрело не только кожу — но и то, что было под ней: дрожащую тревогу, страх, боль. Стеклянные двери больницы раскрылись, впуская нас внутрь. Я вошла — вся в этом контрасте: в вечернем алом, под мужским тяжёлым пальто, с босыми плечами, а в глазах — паника.

И тут я увидела… его.

Он сидел у стены, прямо под вывеской «Травматология». Сгорбленный. На лице — запёкшаяся кровь. Его? Её?

Его рубашка была порван на рукаве, локоть перевязан, а руки… руки всё ещё были в крови. Карин. Я узнала это мгновенно. Потому что одна только мысль об этом кольнула в грудь так, что перехватило дыхание.

Я бросилась к нему.

— Алекс! — срывающимся голосом.

Он поднял голову. Его глаза — тёмные, выгоревшие — встретились с моими. В них не было страха. Только тяжесть. И то, что он никак не мог отпустить.

— Она жива, — произнёс он, хрипло. — Влада… она в реанимации. Её спасли. Но… всё было слишком близко.

Я села рядом, схватив его за руку. Ту, что была чище.

— Расскажи. Всё.

Он провёл рукой по лицу, оставляя размазанный след засохшей крови на щеке.

— Он толкал её машину к обрыву, Влада, — хрипло выдавил он. — Просто… как будто это не человек внутри, а мешок. Как будто она — вещь, от которой можно избавиться. Её машина почти повисла на краю. Одно колесо уже не касалось земли. А он — давил. Медленно. Методично. Хладнокровно.

Я замерла. Сердце в груди застучало громче. Слишком громко. Что-то в голове щёлкнуло — сначала тихо, а потом с нарастающим звоном. Это… не авария. Это было покушение. Карин хотели убить. Не случайно. Не в агонии. А осознанно. Планомерно. Хищно.

Алекс говорил, а я уже не слышала половину слов. Потому что в голове всплывали взгляды, отрывки фраз, молчание Виктора за весь вечер.

Он знал. Он знал и ничего не сказал. Не дрогнул. Не предупредил. Смотрел мне в глаза — и молчал. Чтобы я держалась. Чтобы не сорвалась. Чтобы играла роль. А в это время… Карин истекала кровью на обочине, пытаясь дозвониться.

— Я приехал буквально в последнюю секунду, — продолжал Алекс, — не успел подумать. Не успел остановиться. Просто… влетел в него. Чёрный «Астон» Виктора — теперь он не Астон, а куча мятого металла, прости.

Я молчала. Потому что если бы сказала хоть слово — вырвало бы всё: голос, воздух, сердце.

— Когда я подошёл к Карин… — он сглотнул. — Она была… без сознания. Вся в крови. А в руке… держала телефон. Экран всё ещё светился. Мой номер. Она… пыталась дозвониться. Мне. Пока теряла сознание.

Он провёл рукой по лицу, смахнув то ли пот, то ли слёзы.

Я закрыла глаза. Напрасно. Потому что ужас не исчез. Он встал передо мной целиком. Фары. Обрыв. Тишина. Карин одна… с его именем на экране. А Виктор — стоял рядом со мной весь вечер. Сдержанный. Собранный. Хранил эту тайну, как оружие.

— Я думал, что опоздал, — выдохнул Алекс. — Что пришёл, чтобы увидеть, как она уходит. А я… я ведь не успел ей сказать. Ни слова. Я просто кричал, что я здесь. Что я не отпущу её. Даже если всё во мне развалится.

Он поднял на меня глаза. И в них я увидела боль. И страх. И правду, которая срывала кожу с живого.

— А потом она задышала. Снова. И я… я понял, что она — не просто остроумие, не просто флирт. Она — единственная, кто делает меня настоящим.

Я сделала шаг ближе, взяла его за руку. Моя ладонь дрожала, как и его.

— Она жива, Алекс, — прошептала я. — Благодаря тебе.

Он тихо выдохнул, и я впервые увидела, как мужчина, не привыкший быть ранимым, отпустил себя.

— А я впервые в жизни чувствую… что жив сам. Только потому что не опоздал.

Но, Влада… если бы я опоздал — я бы не простил себе. Никогда.

И в тот момент я знала:

Я тоже не прощу. Ни себе. Ни тем, кто знал — и молчал.

Дверь в приёмную открылась мягко, почти неслышно. Я обернулась — и увидела их: родителей и Виктора, шагавшего рядом, как всегда — уверенно, в меру строго, в меру отстранённо.

Он первым бросил взгляд на меня — и замер. На моих плечах всё ещё было его пальто. Я даже не заметила, как продолжила носить его. Но сейчас оно жгло. Обтекало холодом, как лёд. Я не сняла его. Не потому, что забыла. Потому что… не могла.

Потому что оно пахло им. Его молчанием. Его решением.

Я выпрямилась, делая шаг навстречу отцу, который поспешил ко мне с напряжённой улыбкой. Он выглядел бледнее, чем обычно, но всё ещё держал лицо.

Мои родители знали Карин с детства. Она была не просто подругой — она стала частью нашей семьи, огоньком, который всегда озарял дом, даже в самые тяжёлые времена. Мама звала её «второй дочкой», а папа нередко говорил, что если бы у нас было ещё одно кресло за семейным столом, оно бы всегда оставалось за Карин.

И когда я сказала:

— Это было сделано специально. Кто-то хотел убить её, — они замерли.

Папа сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. Мама схватилась за рот, глаза наполнились слезами.

— Боже мой… — прошептала она. — Но… Карин?..

— Она сейчас в реанимации, — тихо сказала я. — Жива. Только благодаря Алексу.

Они молчали. И в этой тишине было горе, будто их ударили по самому уязвимому. Потому что Карин — была не чужой. Она была наша.

Папа провёл ладонью по лицу, будто не мог поверить.

— Как? Почему? Кто?.. — его голос сорвался.

Я не ответила. Только сжала губы. Потому что в этот момент ответ стоял за моей спиной — в лице того, кто всё это знал, но не сказал мне ни слова.

Мама подошла чуть позже, медленнее. В её глазах была та мягкая тревога, которая бывает только у женщин, чьи дети переживают нечто невысказанное. Но вместо того, чтобы сразу подойти ко мне, она посмотрела в сторону, где сидел Алекс. Он был в углу, опустив голову, локти на коленях, пальцы сжаты в кулаки. Он выглядел не как герой, спасший жизнь. А как мальчик, которому страшно снова потерять что-то важное.

Мама подошла к Алексу, уже понимая, кем он стал для Карин. Потому что семья — это не только кровь. Это выбор. Это близость. Это те, кто остаются рядом, когда рушится всё. Она подошла к нему тихо, почти незаметно, и погладила по голове — аккуратно, как будто касалась раны.

— Всё хорошо, — прошептала она, как мать, — ты рядом. А значит, она будет жить.

Алекс не ответил. Только поднял глаза — и они блестели. Без слёз. Но в них стояла целая жизнь. И вдруг… он позволил. Позволил себе склониться к её плечу. Позволил ей обнять себя.

— Я… — выдохнул он, голос сорвался. — Я так боялся. Я думал, что она… А потом… потом я увидел, как она держит телефон, а там мой номер. И понял — если я не успею, я сам с этого обрыва шагну.

Мама крепче обняла его, прижимая к себе.

— Тш-ш. Не надо. Ты успел. Ты сделал невозможное.

И вдруг он выдохнул — сдавленно, громко, как ребёнок, который больше не в силах держать всё внутри. Слёзы полились тихо, беззвучно. Но каждая — как тяжёлый камень внутри. Она обвила его, как родного, прижала к себе, не торопя, не жалея — просто была рядом. Алекс вдохнул — резко, будто в первый раз за долгое время — и закрыл глаза.

Он не помнил, когда в последний раз кто-то делал это. Когда к нему прикасались не потому, что он сильный, не потому, что весело, не потому, что должен… а просто потому, что он — человек. Мальчик. Сын. Потерянный, одинокий. Живой.

Его родители погибли, когда он был ребёнком. С тех пор он научился держать всё внутри. Шутками. Бровями. Громким голосом. Но сейчас — не прятал. Не играл. Просто дышал. И я смотрела на это. Смотрела — и знала, что всё вокруг треснуло. Но ещё держится. Пока мы держим друг друга. А Виктор… всё ещё стоял. Где-то рядом.

В тишине. И теперь он знал, что я чувствую.

Виктор стоял чуть в стороне. Он не подходил сразу — не из страха, он не знал, что это такое. А потому что… знал меня. Знал, как я умею молчать — так, что это громче любого крика. Он ждал, пока уляжется боль, пока утихнет буря внутри. Но я видела, как он сжимал пальцы. Видела, как в его взгляде билась привычная сдержанность — а под ней что-то живое, острое, почти… раскаивающееся.

Он сделал шаг вперёд. Тихо. Без лишних слов.

— Влада…

Я не обернулась. Не сразу. Я стояла, глядя на маму, которая всё ещё держала Алекса, будто его не отпускали годы, а не минуты. Я не могла дышать ровно. Я чувствовала, как трескается во мне что-то. Между благодарностью и болью. Между «спасибо» и «как ты мог».

— Влада, — повторил он, чуть тише, — ты злишься. Я понимаю. Я обернулась. Медленно. Наши взгляды встретились.

— Нет, Виктор, — сказала я почти спокойно. — Ты не понимаешь.

Он замер. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах… был намёк на рану.

— Я спасал тебя. Твоё имя. Твою семью. Этот вечер. Всё, что ты несла на себе.

— Ценой молчания? — я вскинула подбородок. — Ценой того, что Карин умирала, а я улыбалась пока разливали шампанское по бокалам? Я должна была знать. Это не твой выбор. Это мой.

Он закрыл глаза на миг.

— Я не мог позволить тебе рухнуть в тот момент. Ты была опорой для всех.

Если бы ты сорвалась — посыпалось бы всё.

— А ты думал, я не выдержу? — я прошептала, но голос звучал жёстко. — Ты думал, я слаба?

— Нет, — ответил он мгновенно, почти резко. — Я думал, что ты не обязана.

Не обязана бороться всегда. Не обязана держать всё. Я… я хотел хоть раз удержать удар за тебя. И к тому же если бы Карин хотела, чтобы ты знала… она бы позвонила тебе. А не мне.

Слова врезались остро. Я застыла. Не потому что он был прав. А потому что я тоже это знала.

Карин выбрала его номер. Не мой. И не потому, что не доверяла мне. А потому что не хотела, чтобы я рухнула. Потому что знала — я примчусь, не думая. И, может быть, не успею спасти ни её, ни себя.

Но это не уменьшало боль. А лишь добавляло к ней горечь правды.

Я медленно выдохнула, не поворачиваясь.

— Может быть, — ответила я глухо. — Но знаешь, Виктор… Иногда лучше услышать правду от того, кто рядом. Чем от того, кто умирает.

Я понимала. Правда.

Понимала, почему он промолчал. Понимала, почему скрыл. Почему стоял в зале с каменным лицом и наблюдал — как охотник, не как мужчина. Он хотел защитить. По-своему. Молчанием. Тенью. Но я всё ещё злилась. Не потому что он не доверил мне тайну. А потому что он не доверил мне себя.

Я отвела взгляд.

— Мне нужно немного времени, Виктор.

— Я подожду, — сказал он тихо.

— Это не просьба, — добавила я. — Это факт.

Больничный коридор затих, словно сам воздух сжался от напряжения. Я стояла перед Виктором, тяжело дыша, слова всё ещё жгли губы — не от обиды, а от правды, которая больше не вмещалась внутри. Он не спорил. Только смотрел. Его лицо, как всегда, спокойное. Но теперь в этом спокойствии дрожала тонкая, едва различимая трещина. Я хотела уйти и оставить его с этим. Но в следующий миг, до того как я успела отвернуться, за его спиной появилась она.

Мама.

Она подошла почти неслышно, как всегда в своем самом опасном состоянии.

Без слов. Без эмоций на лице. Но её глаза… Я никогда не видела в них такого. Такой боли. Такой ярости. Такой материнской тишины, что была страшнее любого крика. И прежде чем Виктор обернулся — его щёку пересекла пощёчина. Резкая. Сухая. Словно удар всем тем, что она годами не позволяла себе чувствовать.

Он пошатнулся, но остался стоять. Не дернулся, не возразил. Но мама уже не ждала ответа. Она схватила его за галстук. С неожиданной силой. И прижала его к стене.

— Это был ты, — прошипела она, глядя ему в глаза. — Ты привёз мою дочь из участка. Ты знал, где она каждую ночь. Ты знал, что с ней делают. Ты знал… и ничего не сделал.

Она дрожала. Не от слабости — от сдерживаемого гнева.

— Ты знал, что её душа каждый день умирает в этом доме. Ты знал, что её подруга умирает на дороге. А ты всё это время был рядом. В тени. В молчании. Ты был частью этого.

Виктор не отвёл взгляда. Но теперь в его глазах было что-то другое. Он не ждал этого. Не от неё.

— Я спасал её, — прошептал он. — Пусть и так. Пусть и неправильно. Но я не мог…

— Ты не мог? — перебила она, и голос её стал леденящим. — Ты не имел права молчать. Молчание — тоже выбор. И ты сделал его.

— Дженни…

Отец выдохнул, покачал головой, чуть усмехнулся. Мама просто… заткнула его. Прямо в коридоре. Так, как умеет только она. Без слов. Без шанса на протест. Она бросила в его сторону испепеляющий взгляд. Виктор при этом молча отвернулся, как будто стена вдруг стала очень интересной. А я — я замерла.

Папа вдруг посмотрел прямо на меня — и, чёрт возьми, улыбнулся. Настояще, с искренней теплотой.

— Кажется, Влада, я снова влюбился в твою мать.

Я моргнула.

— Что?.. — выдохнула я, будто у меня на секунду отключился разум.

Я повернулась к нему, мы встретились взглядами — и я поняла, что в этом бурлящем, совершенно безумном моменте… мы оба просто не знали, смеяться нам или кричать.

Алекс всё это время сидел на полу у стены, руки на коленях, взгляд опущен — будто пытался не просто отдышаться, а удержать себя от разрыва внутри. Он был похож не на парня, который спас жизнь, а на того, кто только что пережил что-то большее, чем бой.

Когда мама врезала Виктору пощёчину, он вздрогнул, но не встал.

Когда она схватила его за галстук и вдавила в стену — только сильнее сжал кулаки.

Когда отец вдруг сказал, что снова влюбился в маму — Алекс поднял голову. Медленно.

Я увидела, как его брови поползли вверх, потом слегка нахмурились, а потом он повернулся ко мне с выражением такого живого, почти отчаянного недоумения, что я чуть не рассмеялась — впервые за всё это время.

— Это… — он покачал головой. — Это что сейчас было?

Он смотрел на моих родителей, как будто пытался вычислить, настоящие они или галлюцинация от стресса. Я опустилась на корточки рядом, чтобы быть с ним на одном уровне, и тихо прошептала:

— Добро пожаловать в мою семейную драму. Версия без купюр.

Он слабо усмехнулся, провёл рукой по волосам, выдохнул.

— Слушай, я видел аварии, драки, угрозы, чуть не столкнул машину с обрыва…

но вот это — это — сломало мой мозг.

Я слегка коснулась его руки.

— Алекс… ты всё ещё на полу.

Он хмыкнул.

— На полу хотя бы понятно, где вверх и где низ. А рядом с вами — я уже не уверен.

Мы оба рассмеялись. Слабо, по-настоящему, с хрипотцой.

Алекс тихо прошептал:

— Она всегда была такой?..

Я только покачала головой.

— Нет. Она была… тише. Мягче. И далека от ударов пощёчин. Но сейчас…

Я сглотнула.

— Сейчас она — как будто тоже впервые настоящая.

Алекс выдохнул.

— Тогда я понимаю, на кого ты похожа. Вы все… Вы умеете рвать тишину.

Я кивнула. Горло сдавило. Но в груди вдруг стало теплее.

Мама стояла так близко к Виктору, что, казалось, ещё одно слово — и воздух между ними воспламенится. Её пальцы медленно разжались, отпуская галстук, а глаза по-прежнему не отпускали взгляд. Но больше она ничего не сказала.

Она просто выпрямилась, провела рукой по волосам, словно возвращая себе самообладание, и подошла ко мне.

— Будь рядом с ней, — тихо сказала она Алексу, мельком взглянув на него.

Он только кивнул — без слов, с уважением.

Потом мама посмотрела на меня. И в её взгляде не было гнева. Только усталость. И что-то нежное — совсем на дне, почти неуловимое.

— Я люблю тебя, Влада.

— Я знаю, — прошептала я.

Папа молчал. Он подошёл к ней, поддержал за локоть и они вместе направились к выходу. Но вдруг он замер, словно вспомнил что-то, резко развернулся и вернулся ко мне.

— Чуть не забыл, — пробормотал он, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака небольшую коробку, обёрнутую плотной бархатной бумагой.

— Это тебе. Небольшой подарок. Открой дома. Обязательно. Не здесь.

Он протянул её и едва заметно сжав мою руку, добавил:

— Иногда я всё-таки не совсем дурак. Пусть и ошибаюсь чаще, чем хотел бы.

Я кивнула, сжав коробку в ладонях. Он развернулся и ушёл вслед за мамой, не оборачиваясь.

Дверь за ними закрылась. И только тогда я почувствовала, как выдохнула по-настоящему. Как будто до этого — дышала через стекло.

А за спиной остался Виктор.

Я повернулась к нему. Он всё ещё стоял у стены. Один. Рубашка помята, галстук сбился, на щеке — отпечаток руки моей матери, не физический — эмоциональный, прожигающий. Он не смотрел на меня. Впервые — не сразу. Как будто не знал, может ли. Имеет ли право.

Я смотрела на него, и в голове звучала тишина. Та, в которой хочется сказать многое. Но слова — слишком громкие. А чувства — слишком хрупкие.

Он прошёл через суд. Молчаливый, женский, беспощадный. Сначала — от меня. Потом — от матери. И сейчас стоял, будто искупал всё это телом. Без оправданий. Без бегства.

Он не выглядел слабым. Нет. Он выглядел… обнажённым. По-настоящему. Без брони. И, может быть, впервые — настоящим. Я всё ещё держала коробку в руках. В ней что-то лежало. Что-то, что мой отец выбрал для меня — не по договору, не по деловому интересу. Что-то личное.

Я сжала её крепче. Потом посмотрела на Виктора и, тихо, почти шёпотом, сказала:

— Тебе тоже нужно время. Не только мне.

Он поднял взгляд. И впервые за всё это время просто кивнул. Без слов. Без гордости. С пониманием.

Я повернулась к Алексу. Он поднялся с пола, тяжело дыша, будто сам прошёл через всю эту бурю. Мы не сказали друг другу ничего. Просто пошли — вместе. Навстречу ли ночи, тишине или началу — я не знала. Но точно не в прошлое.

2 глава
Он

Когда мы вышли из больницы, воздух показался на мгновение свежим. Свободным. Почти живым. Но щеку всё ещё жгло. Не от удара — нет. От истины, врезавшейся в меня ладонью её матери.

Я прошёл через многое. Я держался в огне, в крови, в переговорах, где каждое слово — как шаг по минному полю. Но ничто, ничто не горело так, как этот шлёпок, нанесённый женщиной, которая любила свою дочь бескомпромиссно. И я это видел. Я это принял. Я не стал защищаться.

Мои пальцы невольно коснулись лица — кожа горела, как после ожога. Но внутри было горячее. Не от пощёчины. От её слов. Влады.

«Это не твой выбор. Это мой.»

Её голос — не сорвавшийся, не крик — а чистый, уверенный разрез. И этим он бил больнее.

«Ты не доверил мне не информацию. Ты не доверил мне себя.»

Эта фраза застыла в груди, словно игла, которую не вытащить. Она не кричала. Она не умоляла. Она просто ушла — и это было хуже любых упрёков.

Я дошёл до парковки и тогда я увидел свою машину.

Чёрный Aston Martin. Раньше безупречный. Стальной. Сильный. Теперь — вмятый, с треснутыми стёклами, словно прошёл через ураган. Один бок изуродован, капот — с провалом, будто чья-то ярость врезалась туда с отчаянием. Машина была почти неузнаваемой.

Я медленно провёл пальцами по капоту. Металл был тёплым, будто до сих пор дышал. Потрёпанный. Почти мёртвый. Но он всё ещё стоял. Он доехал. И только тогда эта мысль ударила в голову — отчётливо, чётко, как пощёчина матери Влады.

Как… он вообще доехал в таком состоянии?

Это невозможно. С такими повреждениями… Он не должен был. Ни одна машина не выдержала бы. Тем более после лобового тарана. После обрыва. После удара. А он — доехал. На грани. На последних каплях бензина. На злости.

На страхе потерять. На желании успеть.

Я прищурился. Теперь я видел всё иначе. Эта машина была не просто искорёжена. Она была метафорой. Олицетворением того, что сделал Алекс. Он сел за руль, когда руки дрожали. Он мчал, когда глаза застилала паника. Он выбрал путь, на котором каждая секунда могла стать последней.

И всё равно — он доехал.

Я выдохнул, отступая от машины, будто отпуская боль, уважение, и что-то большее — то, что рождалось во мне к нему. Потому что если такая машина в таком состоянии способна добраться до цели, то, возможно, и я — в своём разбитом, молчаливом, вечно контролирующем состоянии — тоже ещё могу… доехать. Если по-настоящему захочу.

Я застыл. Рядом стоял Алекс. С поцарапанными руками. С исцарапанной душой. Уставший. Сгоревший. Но живой. Живой. Он стоял, как будто хотел что-то сказать, извиниться, оправдаться. Но я лишь посмотрел на него. Долго. Словно впервые по-настоящему увидел. И тогда… я положил ладонь на разбитое стекло. Провёл пальцами по царапинам.

И тихо сказал:

— Я могу купить новый Aston. Но тебя… тебя, Владу, Карин и Максима я не смогу заменить.

Он выдохнул. Я не смотрел — но знал, что он это слышал. И понял. Я сделал шаг назад. Щека всё ещё горела. Но боль ушла вглубь. Потому что я понял кое-что важное:

В этой жизни можно потерять всё. Даже тех, кого любишь. Но если ты всё ещё способен выбрать человека — вместо гордости, молчания, железа — ты ещё жив. И у тебя есть шанс всё исправить.

3 глава
Она

Мы ехали в тишине. Машина скользила по пустынной дороге, унося нас прочь от больницы, прочь от вспышек боли и громких слов.

Я сидела на заднем сиденье, всё ещё в вечернем платье, которое теперь казалось чужим — слишком ярким, слишком спокойным для той, что возвращалась из этой ночи. Ткань холодила кожу, как будто напоминала: ты ещё здесь, ты цела, дыши.

На плечах всё ещё было пальто Виктора — его тяжёлый, тёплый запах — мята, дым и упрямство. Я не сняла его. Не потому что замёрзла. А потому что не смогла. Не сейчас.

Рядом со мной сидел Алекс, чуть развернувшись, чтобы видеть меня. Он молчал, не спрашивал. Только изредка косился — будто проверял: не исчезла ли я. Не растворилась, как всё, что он боялся потерять.

Впереди, рядом с водителем, сидел Виктор. Прямой, как струна. Лицо каменное. Но я знала — под этой тишиной всё бурлит. Он не смотрел назад. Но я чувствовала — он знал каждый мой вдох. Я тоже не могла смотреть на него слишком долго. Не сейчас. Потому что всё ещё горели слова, как раны под кожей:

«Это был не твой выбор. Это был мой.»

Воздух в салоне был плотным, как после грозы. У каждого из нас внутри была своя буря и мы не касались друг друга словами, но ощущали. Движение. Пульс. Голову, склонённую к окну. Нервы, натянутые, как струны.

Я чувствовала, как эмоции внутри меня пытаются прорваться. Боль, гнев, благодарность, страх, нежность, усталость. Они мешались, как вода и пепел. Я не знала, что из этого — настоящее. А что — отголосок ночи.

Пальцы Алекса лежали рядом. Я коснулась их едва заметно. Он не посмотрел. Просто сжал мою руку. Не крепко. А так, будто говорил: «Я в порядке».

Когда машина свернула с трассы и покатила по узкой дороге, ведущей к дому у моря, внутри меня вновь что-то сжалось. Этот дом — небольшой, но дорогой, с панорамными окнами и запахом соли в каждой доске — принадлежал Максиму.

Он всегда был там. Всегда встречал. С кофе, с иронией, с тем спокойствием, которое сбивало внутренние шторма.

Но сейчас… Дом тонул в темноте. Фары осветили пустую веранду. Ни одного огонька. Ни теней за окнами. Тишина. И во мне вспыхнуло острое, ледяное чувство — паника.

— Света нет… — прошептала я, склонившись вперёд.

Мои пальцы сжали край сиденья.

— Может… может, и с ним что-то?..

Нет. Нет, только не снова. Не ещё один. Не после Карин. Не после всего, что я сегодня видела.

— Влада, — тихо сказал Алекс, сразу наклоняясь ко мне ближе, — не накручивай. Возможно, просто…

— Я позвоню, — перебил его Виктор.

Его голос был твёрдым, без лишней суеты. Но я слышала в нём то же напряжение, что стучало у меня в висках. Он уже доставал телефон, листал список контактов. Я слышала, как включилась громкая связь.

Два гудка. Три.

— Возьми трубку… — прошептала я.

Пальцы дрожали. На плечах всё ещё было его пальто и оно больше не грело. Оно давило. Как груз воспоминаний.

— Да? — раздался наконец сонный, чуть раздражённый голос.

Максим.

— Ты где? — коротко спросил Виктор.

— На работе. Задержался. У меня ночное совещание с Лондоном, всё затянулось. Решил остаться в своей квартире, не тащиться в дом. А что?..

— Всё в порядке, — отозвался Виктор и, бросив на меня быстрый взгляд, добавил тише, — просто были уверены, что ты уже здесь.

— Нет, меня не будет до утра. Пользуйтесь домом, как всегда, — пробормотал Максим. — И, Виктор, ты там… хотя, не важно.

— Спокойной ночи, — коротко ответил Виктор.

Связь оборвалась.

Я выдохнула так резко, как будто только что вышла из воды, в которой держалась слишком долго.

— Он в порядке, — сказал Алекс, тихо, с облегчением.

Я кивнула. Но внутри всё ещё дрожало.

— Прости, — прошептала я, — я просто…

— Это нормально, — ответил он. — После всего — это чертовски нормально.

Виктор вышел первым, чтобы открыть дверь. А я осталась на секунду в машине. Одна.

И поняла: всё теперь будет иначе. Даже тишина в доме. Даже знакомые стены. Даже пальто, которое висело на плечах. Потому что теперь… я слышала каждое движение тени за своей спиной. И училась не бояться её. А быть сильнее.

Я вышла из машины последней.

Море шумело где-то за домом — глухо, низко, как чужое дыхание в темноте. Воздух был прохладным, пахнул солью и сырой древесиной и пальто Виктора, всё ещё лежащее на моих плечах, казалось чужим. Слишком тяжёлым. Слишком его.

Виктор уже стоял у открытой двери, придерживая её для меня. Я подошла. Он хотел что-то сказать — это было видно. Он даже чуть приподнял руку, как будто собирался коснуться моего плеча, как раньше — чтобы остановить, успокоить, вернуть меня в его мир.

Мы поднялись на второй этаж. Шаги глухо отдавались по лестнице, как будто даже дом понимал, что в эту ночь тишина важнее слов. Алекс остался внизу, на кухне, обещав заварить чай. Я шла впереди, всё ещё в вечернем платье, с пальто Виктора на плечах — тяжёлым, пропитанным его запахом: мята, дым, холодная решимость.

Виктор шёл за мной. Не торопясь. Я слышала его дыхание. Слишком ровное. Слишком контролируемое, чтобы быть настоящим.

Я подошла к двери своей комнаты. Остановилась. Он тоже остановился.

— Влада… — тихо произнёс он.

Я не обернулась. Не двинулась. Только стояла, глядя вглубь тёмной комнаты, будто там, за порогом, пряталась хоть какая-то опора. Он хотел продолжить. Я чувствовала — вот-вот скажет. Что-то важное. Что-то, что может сдвинуть глыбу между нами. Но я резко захлопнула дверь. Прямо перед его лицом. Без слов. Без взгляда. Без разрешения на «ещё хотя бы одно».

Он остался снаружи. А я — внутри. С гулкой пустотой в груди и ладонью, всё ещё сжимающей ручку двери. По ту сторону — тишина. Он не постучал. Не позвал. Не уговаривал. И я поняла: он услышал. Понял, что всё сказанное за вечер — это не просто ссора. Это граница. Он больше не моя тень. А я не его молчание.

Я опустилась на кровать, сбросив с плеч пальто. Оно соскользнуло, как оболочка, которую я наконец решилась снять. И осталась одна. В своей комнате. В своей боли. В своей свободе.

Когда Виктор ушел, тишина внутри дома стала звенящей. Такая, от которой устают даже стены. Я слышала, как Алекс поднялся наверх — медленно, не как обычно, без лёгких реплик и коротких фраз. Он прошёл мимо моей двери… Остановился на секунду. Я знала — он чувствовал, что происходит за этой стеной. Но он не постучал. Он уважал моё молчание.

Я прижалась лбом к двери, и сквозь неё, как через тонкое стекло, услышала, как в соседней комнате щёлкнула ручка. Алекс ушёл к себе. Он тоже молчал. Но я чувствовала: ему сейчас не легче, чем мне. Там, в своей комнате, он, наверное, всё ещё держался. Привычка. Сила. Молчание — как броня. Но я знала: внутри у него тоже всё болит.

Он спас Карин. Он рисковал. Он ехал — не думая о себе. А теперь… Он остался наедине с мыслями, которые жгут сильнее любых ран. Это была такая же тишина, как у меня. Только мужская. Глубокая. Одинокая.

Я представила, как он сидит на краю кровати, не включая свет, с локтями на коленях и опущенной головой. Как молча смотрит в пол, прокручивая всё, что было — и то, что не успел сказать. Карин. Сломанная машина. Кровь. Виктор. Я. И этот дом — слишком тихий для того, кто спасал жизнь. И теперь не знает, что делать со своей.

Я переоделась в простую мягкую пижаму и накинула сверху тёплый кардиган. Всё ещё дрожало внутри — не от холода, а от того, что не отпускает изнутри. Я долго смотрела на себя в зеркало, стараясь найти в отражении хоть какое-то спокойствие.

Не нашла.

На тумбочке лежала аптечка. Маленькая, чёрная, с потёртыми уголками. Взяла её — и вышла в коридор, не включая свет. Тихо. Почти неслышно. Только пол скрипел под босыми ногами. Я остановилась у двери Алекса. Пару секунд постояла в нерешительности — рука зависла над деревом. Но потом постучала. Один раз. Чётко.

— Да? — раздался его голос. Хриплый, усталый.

— Это я, — сказала я. — Влада.

Пауза. Потом щелчок замка. Дверь открылась на несколько сантиметров, а затем он впустил меня.

В комнате было полумрачно. Небольшая лампа на прикроватной тумбе отбрасывала мягкий оранжевый свет. Алекс был в футболке, помятой, с закатанными рукавами. На руках — ссадины, порезы, синяки. Локти сбиты, пальцы поцарапаны. Щека слегка отекла.

— Можно? — я подняла аптечку.

Он ничего не ответил. Только сел на край кровати и протянул руки.

Я опустилась рядом. Открыла аптечку. Хлопнула крышка. Легкий запах антисептика. Он молчал, но я чувствовала, как напряжены его плечи. Я осторожно взяла его ладонь и начала обрабатывать раны. Он вздрогнул, когда ватка коснулась кожи, но не отдёрнул руки.

— Прости, щипет, — шепнула я.

— Бывало хуже, — буркнул он.

Но голос был не дерзкий. А уставший. Сломанный. Настоящий. Я продолжала. Молча. Аккуратно. Ладонь за ладонью. Пальцы. Костяшки. Локти. Каждое прикосновение — не просто забота. Прощение. Благодарность. Признание.

Алекс сидел на краю кровати, немного склонившись вперёд, пока я аккуратно обрабатывала порез на его плече. Рана была неглубокая, но я всё делала медленно — не из-за страха причинить боль, а потому что в этом прикосновении было что-то большее, чем просто забота. Мы оба это знали, но молчали.

Он наблюдал за мной, за движениями моих пальцев, за тем, как я ловко бинтую его руку.

— Где ты научилась это делать так… — пробормотал он, — уверенно. Не дрожишь, не морщишься. Как будто… привычка.

Я чуть усмехнулась, не поднимая на него глаз.

— Опыт, — сказала я с иронией. — Так сказать, домашняя практика. Бесплатно, без сертификатов.

Он застыл. Тишина повисла между нами на пару ударов сердца. Я знала, что он понял. Не сразу. Но понял.

— Антон?.. — тихо спросил он, почти не веря, что произнёс это вслух.

Я кивнула. Легко, как будто речь шла не о годах страха. О годах боли, спрятанной под дорогими тканями, под улыбками, под тихим «всё хорошо».

— Первое время просто училась делать это быстро, — сказала я. — Чтобы синяки не бросались в глаза. Чтобы не осталось следов. Чтобы никто не видел.

Я посмотрела на него. Он отвёл взгляд. Его челюсть сжалась, пальцы нервно сжались в кулак.

— Если бы я тогда был рядом… — прошептал он.

— Ты бы не смог ничего изменить, Алекс, — перебила я мягко. — Антон делал всё медленно. Точно. Под кожу. Так, чтобы ты начинаешь и сам в это верить. Я и поверила.

Он покачал головой, словно пытался вытряхнуть из себя невозможное — то, что он узнал обо мне сейчас.

— А теперь? — спросил он после паузы. — Ты всё ещё веришь в это?

Я задержала взгляд на его лице. Уставшем. Изрезанном. Настоящем.

— Нет, — сказала я. — Теперь я верю в себя. И, может быть… немного — в тебя.

Он усмехнулся, горько, но с теплом.

— Это уже больше, чем я когда-либо заслуживал.

Мы замолчали. Но теперь между нами не было тишины. Была — связь. Сквозь боль. Сквозь тьму. Сквозь всё, что оставили за дверью.

Я закрыла аптечку, аккуратно протёрла руки и положила ладонь на плечо Алекса.

— Отдыхай, — прошептала я. — Я рядом. Если что — просто позови.

Он кивнул, сжав губы. Плечи его были по-прежнему напряжены, но теперь — чуть меньше. Не потому что стало легко. А потому что кто-то остался рядом, когда темно.

Я вышла из его комнаты и мягко прикрыла за собой дверь.

На полу в своей комнате, у тумбочки, я заметила коробку. Подарок отца. Бархатная, тёмно-красная. Прочная. Закрытая. Молчаливая. Я остановилась, глядя на неё. Он сунул её мне в руку на прощание, с той редкой, растерянной теплотой, которую я привыкла от него не ждать.

«Открой дома», — сказал он. И в тот момент в его голосе было что-то… настоящее. Я села на кровать, взяла коробку в руки. Пальцы сами скользнули к краю крышки — но… я остановилась.

Не сегодня.

Слишком много боли. Слишком много слов. И я боялась, что даже подарок сейчас превратится в ещё одну воронку воспоминаний. Я аккуратно отложила коробку на прикроватную тумбу, рядом с телефоном. Пусть подождёт. Пусть утро сначала научится быть тише.

Завтра я открою её. Завтра я решу, готова ли я принять то, что он вложил в неё.

Сегодня — я просто жива. И этого достаточно.

4 глава

Палата реанимации была тускло освещена. Глухой гул аппаратов, ровный ритм кислородной подачи, лёгкое мигание мониторов. Здесь всё было остановлено, как будто сама жизнь затаила дыхание, не решаясь двигаться дальше.

Мужчина вошёл тихо. Без лишнего звука, как будто не хотел тревожить даже стены. Он был в длинном пальто, тень от капюшона скрывала половину лица, но по походке, по медленным, выверенным движениям было ясно:

Он чувствовал себя хозяином в этой тишине.

В кровати — девушка. Юная. Худощавая. С коротким каре, тёмными волосами, в которых запутались следы боли. На лице — ссадины, губы слегка опухли, щёка в бинтах, ключица зафиксирована. Руки — безжизненно лежат вдоль тела. Она дышала только потому, что машина рядом разрешала ей это делать.

Мужчина склонился ближе. Не с жалостью. С интересом. Словно изучал экспонат, тщательно отобранный для чего-то важного. Он достал телефон и сделал снимок. Без вспышки. Без звука. Камера поймала её лицо в полутени. Неживое. Уязвимое. Красивое.

Он посмотрел на экран. Улыбнулся. Почти тепло. Почти.

— Владе… очень понравится твой вид, — прошептал он, убирая телефон в карман.

Он задержал взгляд на мониторе — как будто ждал, что кривая вдруг дрогнет. Но нет. Пульс ровный. Жизнь — едва держится. А значит, всё идёт по плану.

Он обернулся, взглянул через плечо, проверил тишину — и вышел. Так же, как и вошёл: призраком. Позади осталась только слабая вибрация датчиков и одна дышащая тень, которая вскоре может стать чужим козырем в чужой игре.

Он вышел из больницы неторопливо, почти лениво, как будто не был только что в реанимации, где жизнь еле теплилась под трубками и датчиками. Сигарета медленно тлела в пальцах, пока он шагал через парковку, кутаясь в ворот пальто. Ночь была тёплой, но ему это было не важно. Он и так горел изнутри — от предвкушения, от контроля, от своей любимой роли: кукловода.

В телефоне уже было готово фото. Карин. Беспомощная. Хрупкая. Прекрасная в своей уязвимости. Он остановился у своей машины, сел за руль, открыл окно и прикурил снова, медленно, смакуя момент.

Пальцы коснулись экрана. Он написал под снимком:

Позвони мне, если хочешь знать чуть больше. — Антон.

Нажал «отправить» и даже не успел сделать первую затяжку, как экран снова загорелся — входящий вызов.

Имя: Влада.

Улыбка, едва заметная, но настоящая, скользнула по его лицу. Он ответил, не торопясь.

— Признаться, я думал, ты выдержишь хотя бы минуту тишины, — лениво произнёс он. — Но ты же всегда была импульсивной.

— Что ты с ней сделал?! — Влада почти не дышала, голос был сорван, как обнажённый нерв.

Он прислонился плечом к сиденью, уставившись в тёмное небо за лобовым стеклом.

— А ты не хочешь сначала спросить, как я? — усмехнулся. — Всё-таки, столько времени…

— Что. Ты. Сделал, — повторила она, медленно, жёстко, и в её голосе зазвучал тот металл, который он всегда так… ценил.

— Пока что… ничего. Она отдыхает. Живая. Красивая, даже в крови. И — неподконтрольная тебе. Знаешь, как приятно наблюдать за тем, кого ты не смогла защитить?

Тишина. Даже дыхания не слышно.

— Ты думаешь, я испугаюсь? — спросила она тихо, хрипло.

Он выдохнул дым.

— Нет. Я думаю… ты сломаешься. Потому что на этот раз всё не по твоим правилам, Влада. На этот раз — я первый сделал ход.

Он повесил трубку. Без предупреждения. С удовлетворением. Как человек, знающий: он бросил спичку. И теперь будет ждать, пока та, догорит.

Тишина после сброшенного вызова висела в воздухе, как удушливая дымка.

Антон закрыл глаза, выдохнул, позволяя затяжке раствориться в ночи. Он уже ожидал, что на этом всё — что Влада проглотит яд, как всегда, молча, и уйдёт в себя. Он знал её тишину. Но не её решимость.

Через несколько секунд — телефон снова зазвонил. Он оторвал взгляд от неба и посмотрел на экран. Имя снова то же.

Влада.

Бровь чуть дрогнула. Удивление — тихое, хищное, но настоящее. Он медленно принял звонок.

— Я, признаться, не думал, что ты наберёшь второй раз, — сказал он спокойно, но в голосе уже звучал интерес. — Это… приятно. Ты ведь так редко звонишь.

На том конце — короткая пауза. Затем:

— Что ты хочешь от меня, Антон? — её голос был ровным, но он слышал: она сдерживается.

Как вулкан под тонким слоем льда. Он выдохнул и чуть откинулся назад, глядя в зеркало заднего вида, где отражалось его собственное лицо — спокойное, чужое, почти безжизненное.

— Всего лишь… последнее слово, — произнёс он медленно. — Я дам тебе то, чего ты так жаждешь. Развод. Свободу. Даже, если хочешь, полную изоляцию от моего имени, моих людей, моего мира.

Он сделал паузу. Наслаждался ожиданием. Потом добавил:

— Но. Я забираю всех из твоей жизни. Карин — была только началом. Алекс. Виктор. Даже твои новые тени, даже твои иллюзии о второй попытке. Я хочу, чтобы ты осталась одна. Полностью. Без них. Без кого-либо. Без спасения. Без любви. Только ты и твоё имя. Твоя компания. И пустота, с которой ты так красиво притворялась всё это время.

На том конце — глухо. Молчание, в котором он слышал, как она дышит.

— Это не месть, Влада, — произнёс он холодно. — Это… чистая арифметика. Ты хотела свободу — я её дарю. Но свобода должна быть… полной.

Он замолчал. Ждал. Слышал, как в её груди что-то ломается. Как гулкая ярость не находит выхода. И именно это ему нравилось. Он ждал, что она ответит. Пошлёт его. Прокричит. Заплачет. Но Влада молчала. И в этом молчании он вдруг почувствовал тревогу. Потому что она не сломалась. Не в этот раз. И это пугало его больше, чем её слёзы.

5 глава
Она

Я стояла у окна, сжимая телефон так крепко, что пальцы побелели. В висках пульсировала боль. Антон молчал, но его голос всё ещё звучал в голове, как эхо — холодное, точное, расчётливое.

«Свобода в обмен на одиночество».

Он знал, куда бьёт. Знал, кого я теряю. Знал, как больно мне думать, что Карин… Алекс… Виктор… Максим… могут исчезнуть из моей жизни навсегда. И знал — я сделаю всё, чтобы их спасти.

Мои губы дрожали, но голос был твёрдым, когда я заговорила:

— Хорошо. Ты победил. Я приму твою игру.

На другом конце — тишина. Он не ожидал, что я соглашусь так быстро.

— Я согласна на одиночество. На всё, что ты сказал. Ты хочешь забрать у меня всех? Забирай. Если это — цена за их жизни.

Он медленно выдохнул. Я почти слышала, как он наслаждается моментом.

Но прежде чем он успел ответить, я добавила:

— Но мне нужно время. Две недели.

Пауза. Тяжёлая. Он не любил, когда ему ставили условия. Я знала это. Но всё равно продолжила:

— Две недели, чтобы сказать им всё. Закрыть, что не закрыто. Просто… попрощаться.

На том конце — движение. Он, наверное, приподнялся. И, наконец, его голос, спокойный, почти насмешливый:

— Неделя. Не больше. Ты же знаешь, Влада… Я великодушен, но не терпелив.

Я сжала зубы. В груди стало тесно. Неделя — это ничтожно мало, чтобы… отпустить. Но это было всё, что у меня есть.

— Ладно, — выдохнула я. — Неделя.

— Замечательно, — сказал он.

И я слышала его удовлетворение. Как будто сделал ещё один шаг к своей победе.

— Живи. Прощайся. Играй в сильную.

Он повесил трубку. А я осталась стоять у окна, с телефоном в руке, и впервые за долгое время — с пустотой в груди, которую ничто уже не могло заполнить.

Неделя.

Чтобы попрощаться со всем, что я любила. Чтобы разорвать всё, что держит меня в этом мире. Чтобы исчезнуть — прежде чем он это сделает за меня.

Слезы выступили внезапно. Без предупреждения. Без пафоса. Они катились по щекам горячо, как будто смывали весь холод, что копился в груди с самого начала этого дня. Я не пыталась их сдержать. Не вытирала. Просто стояла у окна, пока лицо не стало мокрым, а дыхание не сбивалось от рыданий, а от тишины — оглушающей и страшной.

Неделя.

Семь дней. Семь прощаний. Семь попыток улыбаться тем, кого придётся оставить. Когда внутри всё сжалось до тупой, пустой боли, я обернулась и увидела её — коробку отца.

Та самая, что он сунул мне в руку у выхода из больницы, сказав:

«Открой дома».

Я села на кровать. Пальцы дрожали, когда я сняла бархатную крышку. Внутри — тёмная кожа, мягкая подкладка. И нож. Не кухонный. Не охотничий.

Оружие.

Тонкое лезвие, сверкающее в полумраке, с выгравированными узорами на клинке. Чёрная рукоять с серебряной вставкой. На ней — инициалы. Мои.

Я смотрела на него, не дыша. Потом заметила — в уголке коробки лежит свернутая записка. Развернула. Строгий почерк отца. Кратко. По-мужски. Без эмоций — но в каждом слове читалась вся его боль и страх.

«Влада. Ты больше не девочка.

Если когда-нибудь снова придётся защищаться — бей не чтобы выжить.

Бей, чтобы остановить. Без сомнений. На смерть.» — Папа.

Мир снова задрожал. Я прижала записку к груди, закрыла глаза и впервые почувствовала, что он — рядом. Не просто отец с компанией. Не просто голос из прошлого? Где я была маленькой.

Он видел. Он знал. И он дал мне то, что должен был дать давно — право на удар. Право на ярость. Право на силу.

Я посмотрела на нож. Он лежал в коробке, как символ. Не мести. А выбора.

И если эта неделя станет концом — я войду в неё не сломленной. А вооружённой. С памятью. С болью. С правом защищать себя.

Я проснулась рано. Свет ещё не залил комнату, только первые, блеклые полосы рассвета лежали на потолке, как напоминание: всё ещё впереди. Но не надолго. Сначала — ничего. Ни мыслей. Ни чувств. А потом — тоска. Та, что пробирается не в сердце — в кости. Глухая. Мягкая. Безысходная.

Я лежала, глядя в потолок, и чувствовала, как что-то внутри медленно тонет. Не крича. Не сопротивляясь. Просто уходит — вглубь. Как будто уже знает, что должно исчезнуть.

Неделя. Осталась только неделя.

И всё, что я люблю — все, кто стал смыслом, болью, теплом, тенью и светом — уйдут.

Я прижала подушку к груди, как будто могла удержать через неё всех — Алекса. Виктора. Карин. И даже Максима, чья ирония всегда казалась щитом, а не оружием.

Никто из них не знает. Что я ухожу. Что я должна уйти. И мне оставалось только одно.

Запомнить. Каждого. Каждую деталь. Каждое движение, смех, взгляд, прикосновение. Прожить эту неделю так, чтобы выжечь их в памяти —

на всю оставшуюся тишину.

Я встала с кровати, подошла к зеркалу. Глаза — немного запухшие.

Но в них было что-то другое. Не пустота. Решимость.

Я не позволю Антону забрать мою душу. Он получит мою тень. Моё имя. Мою холодную версию. Но не их.

А пока… пока у меня есть дни, дыхание и они рядом — я буду жить. Я буду смотреть на них, как в последний раз. Смеяться, будто времени — бесконечно. Любить. Молчать. Запоминать.

Я пройду эту неделю с улыбкой. Пусть и с разбитым сердцем. Потому что это моё прощание. И я не позволю ему сделать его безликим.

Я спустилась по лестнице босиком — пол был прохладным, но приятным, как будто дом знал, что мне нужно прикосновение чего-то реального, живого. Воздух был пропитан утренней тишиной, ещё не тронутой словами и движением.

Я подошла к колонке и включила музыку — лёгкую, тихую, почти невесомую. Никакой драмы. Никакой боли. Просто мягкий голос и гитара, чтобы заполнить эту пустоту.

На кухне я достала продукты — всё, что смогла найти: яйца, овощи, сыр, чуть-чуть зелени. Скоро проснутся. А я… хотела, чтобы это утро было тёплым. Запоминающимся. Живым.

Я готовила омлет, пока аромат не начал заполнять весь первый этаж. Разложила кружки. Поставила чайник. Накрыла на стол — аккуратно, с мелочами. Как мама когда-то.

И когда всё было почти готово, я услышала шаги.

Алекс спустился первым — в мятой футболке, со взлохмаченными волосами, с усталым, но настоящим лицом.

Он остановился у лестницы, моргнул, уставился на стол, на тарелки, на меня — с лопаткой в руке и полотенцем на плече.

— Ух ты, — протянул он. — Я, значит, чуть не умираю, а ты мне тут… полный отельный завтрак? Ты что, решила меня окончательно добить через желудок?

Я хмыкнула, не оборачиваясь.

— Только не говори, что ты не любишь сыр. А то убью уже честно.

— После всего, что я видел, — протянул он, потянувшись, — даже если бы ты готовила суп из гвоздей — я бы ел. С благодарностью.

Я рассмеялась — по-настоящему. И в этот момент, из-за поворота, вошёл Виктор. Он был всё так же сдержан, строг, с чашкой в руке, будто случайно оказался здесь. Но мы оба знали — не случайно.

Алекс увидел его. На лице — сдержанная боль, мгновенная тень, воспоминание о той ночи. Но… он не отвернулся. Он посмотрел на Виктора — долго, немного перекатив челюсть, а потом выдохнул и сказал:

— Если у тебя вдруг будет настроение… можешь присоединиться. Чай никто не отменял.

Виктор немного поднял бровь. В глазах мелькнуло удивление — не от слов, а от того, как они были сказаны. Без показной доброты. Но честно. Я молча смотрела на них.

Входная дверь резко хлопнула — так, что все замерли. Музыка всё ещё играла, но в этот момент она стала фоном, как будто ушла куда-то глубоко. Я обернулась.

На пороге стоял Максим.

В чёрном, с капюшоном, почти закрывающим лицо. Весь облик — чужой, не его. Не ироничного, не собранного, не уверенного. Тот, кто вошёл сейчас, был другим.

— Макс?.. — я шагнула ближе.

Он молча кивнул и хотел было пройти мимо, будто ничего не случилось, будто он просто зашёл «по пути», но я не позволила.

— Нет уж, стой. — Я схватила его за руку и потянула на кухню. — Ты где пропадал? Ты… — я замерла.

Максим вздёрнул плечо, едва заметно дёрнулся — и прыснул от боли. Я тут же отпустила руку и, испуганно всматриваясь в его лицо, откинула его капюшон.

Синяк.

Чёткий, тёмный, уже начинающий расплываться под глазом. Секунда — и я заметила ещё: ссадина на скуле, царапина возле уха.

— Максим… — выдохнула я. — Что случилось?

Он попытался отвернуться. На лице — всё та же полуулыбка, но уже вымученная, натянутая, как маска.

— На меня напали, — бросил он.

Слишком быстро. Слишком… не в его стиле.

Максим умел говорить уверенно, даже если это был полный бред. Но сейчас… он не мог врать. Я почувствовала, как внутри всё сжимается. Виктор молча наблюдал за ним из-за стола. Алекс — поднялся со стула и чуть нахмурился, как будто тоже уловил что-то не то.

— Где? — спросила я, глядя прямо в глаза. — И кто?

Максим опустил взгляд. Сжал пальцы на краю стола.

— Неважно. Я справился. Жив, как видишь.

— Ты не умеешь врать, Макс, — тихо сказала я.

— И сейчас ты не справился. Ты… едва стоишь.

Он медленно выдохнул, опёрся на край стола и откинул капюшон полностью.

— Они не просто так. Это было… предупреждение. — он проглотил слюну. — Я не тебе все докладывать. Влада.

Максим опустил голову, провёл рукой по лицу — будто стирая остатки себя, настоящего, того, кто всегда держался легко, кто защищал словами, а не кулаками.

— Прости, — бросил он, и голос у него вдруг дрогнул. — Мне… нужно на минуту.

Он повернулся и направился в сторону лестницы. Его шаги были чуть неровными, и я заметила, как он будто чуть прихрамывал.

— Макс… — я хотела окликнуть его, но сдержалась.

Он уже исчез наверху.

Я осталась стоять посреди кухни, всё ещё ощущая на пальцах тепло его руки, сквозь которую пробивалась боль. Алекс молча наливал себе чай, взгляд его был сосредоточен, но в глазах — внимательность и напряжение. Он ничего не сказал. Просто молча наблюдал.

И тогда, из-за моего плеча, раздался тихий, ровный голос Виктора:

— Я разберусь.

Я обернулась. Он стоял у окна, в лёгкой тени, спокоен, но с тем выражением лица, которое я знала слишком хорошо. Это было не обещание. Это была уверенность. Холодная, деловая, та, что появляется в нём только в моменты, когда дело касается чего-то очень личного.

— Ты знаешь, кто это был? — спросила я.

Он посмотрел на меня внимательно. Его взгляд был внимательным и слишком прямым, как будто пытался сказать больше, чем разрешал себе вслух.

— Ещё нет. Но узнаю. И если они тронули Макса, зная, что он один из нас… то это ошибка, которую они совершили в последний раз.

Я сжала губы.

— Он не говорит. Боится, что втянет нас.

— Тем более, — тихо ответил Виктор. — Он не должен с этим быть один.

Он подошёл ближе. На секунду задержался. Посмотрел на меня, как будто хотел сказать что-то… большее. Но просто кивнул и добавил:

— Я поговорю с ним.

И ушёл, не дожидаясь ответа. Его шаги были почти бесшумны. Но в этих шагах звучала готовность к буре. Я осталась стоять на кухне, словно все стены вокруг стали слишком узкими. Воздух, ещё недавно пахнущий чаем и омлетом, теперь будто пропах тревогой. И одиночеством.

«Он не должен быть один.» — сказал Виктор.

Тихо, твёрдо, по-мужски. И в этих словах была забота. Безусловная. Молчащая. Сильная. Но меня это кольнуло. Не потому что я не согласна. А потому что… я тоже не должна быть одна.

Я стояла там, готовя завтрак, улыбающаяся, старающаяся сохранить хоть иллюзию нормального утра — и знала, что через шесть дней всё это исчезнет. Я исчезну.

Они не знали. Ни Алекс. Ни Виктор. Ни Максим. Никто из них не знал, что я стою на краю, и отсчитываю время — не до праздника, а до прощания.

И когда Виктор произнёс это — про Макса, про то, что он не должен быть один — в груди что-то оборвалось. А как же я? Разве моя боль меньше? Разве моё сердце не рвётся от того, что я смотрю на них, запоминаю — и знаю: Я не смогу остаться. Я обязана уйти.

Но я молчала. Как всегда. Улыбалась, как будто это просто трудное утро. Как будто внутри меня не рушится всё, что я пыталась сохранить. Я медленно подошла к столу, положила полотенце рядом с тарелкой, села. Руки были холодные. А в груди — та самая пустота, которая приходит перед бурей. Когда ты уже знаешь: всё, что у тебя осталось — это дни. И память.

Я сидела за столом, не касаясь еды. Музыка давно стихла, а в воздухе повисло то напряжённое, надтреснутое спокойствие, которое бывает только в те утра, когда внутри уже началась буря — но снаружи ты всё ещё держишь лицо.

Алекс молча пил чай. Его взгляд был опущен, плечи чуть ссутулились. Он знал, что-то происходит. Он чувствовал это. Слишком внимательно смотрел, слишком долго молчал. А потом, не поднимая глаз, тихо сказал:

— Ты ведь не просто так готовишь утром, как будто это наш последний ужин на планете.

Я вздрогнула. Слишком точно. Слишком близко.

Я попыталась улыбнуться.

— Ужин утром — это модно, не знал?

Он не ответил, только покачал головой, отставляя чашку.

— Влада…

— Не начинай, — перебила я. — Просто… поешь. И не пытайся читать меня, как открытую книгу.

Он приподнял бровь, чуть сощурился.

— А если я давно это делаю? Просто теперь страницы порвались, и я не могу их склеить?

Я посмотрела на него. И в его глазах не было упрёка. Только… боль. Та же, что и во мне. Словно он чувствовал: я ускользаю. И не понимал — почему.

— Почему ты так смотришь? — спросила я, тихо, почти шёпотом.

Он усмехнулся криво.

— Потому что ты прощаешься. Ты не говоришь это словами. Но твои глаза делают это за тебя.

Я посмотрела на него, чувствуя, как что-то внутри дрожит от его слов — слишком тёплых, слишком близких, слишком настоящих. Он видел меня. Проникал вглубь, туда, где я старалась не пускать никого. И всё же — я отвела взгляд. Не потому что не хотела быть с ним честной. А потому что не могла. Пока.

Я слабо усмехнулась и выдернула руку из его ладони, мягко, но решительно.

— Ты, как всегда, драматизируешь, Алекс.

Он нахмурился. Я пожала плечами, встала и начала перекладывать кружки — занятая, суетливая, такая, какой быть удобно, когда не хочешь показывать слабость.

— Мне просто…

— Просто? — мягко переспросил он.

— Просто тяжело. Всем тяжело. После того, что случилось с Карин. Ты думаешь, я одна чувствую, как будто всё разваливается?

Я повернулась к нему, пытаясь улыбнуться.

— Вот и решила сделать завтрак. Терапия через еду, знаешь? Ничего магического, никакого «прощай навсегда», — я махнула рукой. — Просто хотела, чтобы вы все на минуту почувствовали себя в безопасности. Хоть здесь. Хоть в этой кухне. И сама, честно говоря, хотела отвлечься.

Он молча слушал, изучал моё лицо. Я чувствовала, как он не верит до конца. Но даёт мне шанс спрятаться за маской, если я этого хочу.

— Ладно, — кивнул он, — пусть будет так.

Пауза.

— Но знай, — добавил он, вставая, — если ты решишь всё же рассказать… я не уйду. Даже если захочешь.

Я снова усмехнулась — легче, тише.

— Не забудь, упрямство — это мой главный пункт в резюме.

Он прошёл мимо, слегка задел меня плечом. И я стояла посреди кухни, глядя ему вслед, думая только об одном:

Боже, как же больно прощаться с теми, кто всё ещё рядом.

Три дня… Пролетели, как будто их и не было. Скользнули между пальцами — лёгкие, тёплые, будто летние лучи, которым не положено греть в осеннем сердце.

Я смеялась. Готовила ужин. Сидела на террасе с Алексом, слушая, как он рассказывает что-то глупое, а сама в это время запоминала, как дрожит у него голос в словах, где звучит нежность. Гуляла с Максимом вдоль берега — он молчал больше обычного, но я знала, он старался. Ради меня. Виктор… Виктор просто был рядом. Словно стена, молчаливая и холодная, но всегда оборачивающаяся, если я отводила взгляд.

Они ничего не знали. А я… Я смотрела на них, как на сокровища. И чувствовала, как каждое мгновение режет — не от боли, а от страха, что всё это закончится.

Я проживала эти три дня, как будто они были всей моей жизнью. И каждую ночь, когда двери закрывались, а дом замирал в тишине, я ложилась на кровать и плакала — так тихо, чтобы не разбудить никого… и не разрушить их покой.

Телефон завибрировал на прикроватной тумбе, разорвав тишину ночи. Я едва не сбросила его на пол, в панике подхватив. Номер был знакомый. Слишком знакомый.

Карин.

Сердце застучало, как у птицы в клетке. Я на секунду застыла, глядя на экран, боясь, что это ошибка. Что мне просто показалось. Но нет. Я ответила.

— Алло?..

— Влада! — голос был хриплым, сбивчивым, но… живым. — Ты слышишь? Ты должна… срочно… поймать мне утку!

Я застыла.

— Что?

— Утку! Ну… настоящую, кряк-кряк, с перьями! — Карин явно бредила, голос звучал натянуто, словно она говорила сквозь вату и снотворное, — Она мне нужна! Чтобы… чтобы не забрали цветы.

— Карин… — я прижала ладонь к губам, почти не веря, что слышу её голос. — Ты… Ты знаешь, кто я?

— Конечно, знаю! — буркнула она обиженно. — Ты ж моя… м-моя гроза. Или звезда. Или обе. Поймай утку, Влада, и не смей спорить.

Я не сдержала слёз. Они просто потекли. Без рыданий. Без истерики. Чистые, горячие, как благодарность. Как надежда.

— Хорошо, — прошептала я, — я поймаю тебе утку. Самую красивую. Только… живи, слышишь?

На том конце что-то послышалось — вроде хихиканья и бормотания о «синем чае и бегемотах». Потом — щелчок. Связь оборвалась.

Я осталась сидеть на кровати, прижимая телефон к груди, и впервые за все эти дни улыбнулась так, что щеки заболели. Телефон завибрировал снова — через десять минут после первого звонка. Я едва успела вытереть слёзы и прийти в себя, как экран снова вспыхнул.

Карин.

— Ты поймала? — без приветствия. Голос чуть яснее, но всё ещё с налётом снотворного.

— Что именно? — спросила я, улыбаясь сквозь слёзы.

— Утку! Настоящую! Живую! Чтобы перья, клюв, крылья — всё как положено.

— Карин…

— Влада, — перебила она резко, — я серьёзно. Не спрашивай зачем. Просто… поверь. И главное — никому не говори, что я еду. Особенно Алексу. Если он узнает — всё сорвётся. Обещай мне.

Я замерла. Сердце снова стукнуло глухо.

— Ты едешь?

— Пока это только план. Тихий. Почти невозможный. Но если получится… Я должна быть первой, кто скажет: привет. Поняла?

— Поняла, — шепчу я. — Обещаю.

Карин выдохнула, чуть спокойнее.

— А теперь — миссия: поймай утку. Если сможешь её найти. И, Влада?..

— Да?

— Ты была мне домом. Не забудь об этом. Даже если вдруг… утка не попадётся.

Щелчок.

Связь оборвалась.

Я осталась сидеть в темноте, ощущая, как сердце бьётся в груди всё быстрее. Она действительно возвращается. И если Карин что-то задумала — лучше не мешать. Даже если это безумие с перьями и кряканьем.

Я поднялась, быстро натянула джинсы, куртку, ботинки. Собрала волосы в хвост. Включила фонарик и выдохнула.

— Хорошо… Миссия «Поймай утку». Время — ночь. Локация — чёрт его знает. Оружие — фонарик, кроссовки и вера в безумную подругу.

Пусть только попадётся — эта чёртова утка.

6 глава
Они

Свет был слишком ярким. Он бил в глаза сквозь веки, и казалось — он обжигает. Каждое дыхание — будто наждаком по лёгким. Каждое движение — как удар изнутри.

Карин медленно пришла в себя, как будто поднималась со дна вязкой, ледяной воды. Сначала — просто шум. Аппараты. Щелчки. Мягкое гудение. Потом — боль. Сразу везде. Каждый сантиметр тела отзывался огнём: Плечо. Рёбра. Ноги. Шея. Даже пальцы казались чужими — будто не принадлежали ей. Она попыталась пошевелиться — и стон вырвался сам. Рваный, глухой. Сухие губы даже не смогли сложиться в слово.

Авария.

Фрагменты начали всплывать в голове, как осколки разбитого стекла: свет фар, визг тормозов, гравий, летящий в окна, удар, тишина.

И — голос.

«Карин, нет! Только не сейчас… Слышишь меня? Не уходи…»

Это был он. Алекс. Она помнила, как хотела нажать кнопку вызова. Как его номер светился на экране. Но пальцы не слушались. Тело переставало быть телом. А мир — уходил.

И вот она здесь. Жива. С усилием она попыталась повернуть голову, но всё закружилось. Зашаталась капельница. Монитор пискнул резче.

Она схватилась за край кровати, дыхание сбилось, и в этот момент в палату ворвался врач.

— Лежать! — скомандовал он жёстко, резко, но не грубо. — Ни движения. Вы только пришли в сознание — вы могли сорвать швы и дыхание.

— Где… — хрипло прошептала она. — Где я?..

— В безопасности, — ответил он, уже проверяя капельницу, пульс, делая пометки.

— Вас спасли. Вы были в тяжёлом состоянии. Несколько переломов. Сотрясение. Но вы выкарабкались. Чудом, — добавил он тише, почти себе.

Карин закрыла глаза. Слёзы навернулись сами — от боли, от усталости, от того,

что голос Алекса не был сном. Он был там. Он звал. И она… услышала.

— Алекс… — прошептала она.

Но врач ничего не ответил. Только поправил подушку, глядя на неё чуть мягче.

— Отдыхайте.

Она повернула голову к врачу, усилием, от которого потемнело в глазах.

— У вас… есть машина? — хрипло спросила она.

Врач замер, обернулся к ней с удивлением.

— Прошу прощения?

— Машина. Личная. Любая. Хоть скейтборд, — пробормотала она. — Мне нужно поехать. Срочно. Сейчас.

Он подошёл ближе, сложив руки на груди. Взгляд стал жёстче.

— Вы не можете покидать палату. У вас перелом рёбер, сотрясение, вы только что…

— Я в сознании, я дышу, я могу говорить. А значит — могу ехать, — перебила она. — Пожалуйста. Это… Это важно. Не просто важно. Это вопрос жизни и смерти. Для него.

— Для кого? — нахмурился врач.

Карин с трудом подняла руку, сжав покрывало, как якорь.

— Он думает, что я… что я могла умереть. Он не знает. И если я не приеду… он снова уйдёт в себя.

Врач долго смотрел на неё, в его взгляде боролись логика и что-то… человеческое.

— Вы не понимаете, — продолжала она. — Я не сбегаю. Я не безумна. Я просто должна увидеть его. Сказать, что я… здесь. Что он не опоздал.

Пауза.

Врач выдохнул, качнул головой, будто борясь с внутренним кодексом.

— Это против правил.

— Это против сердца — не сказать, что ты жив, — ответила Карин.

И наконец — он сдался.

— Хорошо. Но при одном условии, — его голос стал твёрдым. — Вы едете, говорите, дышите, и сразу же возвращаетесь. Я сам вас отвезу. И сам привезу назад. Понятно?

Карин улыбнулась слабо, почти шепотом:

— Понятнее некуда.

Она снова откинулась на подушку, глаза увлажнились, но в них появился свет.

Карин лежала на кушетке, уже одетая в простую, тёплую одежду, которую ей нашёл врач — худи, слишком большая куртка и мягкие кроссовки. Всё внутри гудело: рёбра ныли, спина ломила, даже дыхание было будто через стекло, но она держалась. Потому что знала — осталось чуть-чуть.

Доктор молча готовил укол — обезболивающее и что-то ещё, чтобы она не потеряла сознание от боли в дороге. Он не говорил ни слова, но Карин чувствовала: он наблюдает за ней. Готов поймать, если рухнет. Готов снова передумать. Она вытащила телефон. Пальцы дрожали, но она попала в нужный контакт.

Влада.

***

Я колотила в дверь, как безумная. Ладонью, кулаком, локтем — как будто за ней был выход из всего, из тревоги, из бессонной ночи, из невозможного задания по спасению мира.

— Ну давай же! — прошептала я, снова стуча. — Мне просто нужна утка! Живая. Обычная! Ну, может, не совсем обычная…

Тишина. Ни шороха, ни шагов.

Я только собралась ударить ещё раз, как за спиной раздался знакомый голос — ленивый, тянущийся, с этой вечной полуулыбкой, от которой всегда хотелось либо выдохнуть, либо врезать.

— Влада, ты, конечно, не перестаёшь удивлять. Но… по-моему, ты не в тот дом бьёшься. С уткой ты слегка промахнулась — наша птичника дома.

Я обернулась. Максим стоял, зевая, в толстовке и шортах, с кружкой в руке. Вид у него был, как у человека, которого выдернули из сна и поставили в центр абсурдного театра.

— Мне нужна утка, — выпалила я. — Прямо сейчас. Живая, с крыльями и характером. Срочно.

Он приподнял бровь.

— Ну ты хотя бы курицу сначала попробуй… проще достать.

— Не шути, Макс. Это серьёзно. Карин едет. И ей… ей нужна утка.

Всё шутливое мигом ушло с его лица. Максим побледнел, брови сдвинулись, он опустил взгляд на кружку — как будто хотел прочитать в чае, что делать дальше.

— Она… едет?

Я кивнула.

— Врач отпустил её на несколько часов. Она просила не говорить Алексу. Но…

Я вздохнула.

— Я должна что-то сделать. Утка… это был её бред. Но я должна ее достать.