Бесплатный фрагмент - Глаза богов закрыты

Пролог

Внезапно налетевший ветер сбивает с ног. Песок, перемешанный с золой, летит в лицо. Ослепляет, забивается в ноздри, не давая дышать. Только открыл рот и тут же наглотался грязи, так и не успев вдохнуть воздуха. Прошло всего несколько секунд, а уже начинаешь задыхаться. Невозможно дышать. За считанные мгновения в воздух поднялись тонны песка и пепла. Совершенно ничего не видно. Кромешный ад. Песок так сильно режет глаза, что ничего больше не остается, кроме как намертво зажмурить веки, дополнительно закрыв их ладонями. Все равно дальше собственного носа ничего не видно. Еще чуть-чуть и я задохнусь. От этой мысли сердце больно подпрыгнуло до самого горла. Я пытаюсь приоткрыть глаза, но абсолютно ничего не вижу. Все вокруг целиком и полностью состоит из песка и пепла. Всего несколько секунд назад отец был рядом со мной, а теперь я без понятия где он. Как мне его теперь найти в такой-то буре? Легкие сжимаются в груди. Скорее всего, я здесь и умру, не имея возможности даже ругнуться напоследок. Кровь подошла к голове, я вот-вот потеряю сознание. Внезапно в меня врезается большая серая масса непонятно чего, что неожиданно прокричало мне в ухо всего лишь одно слово: «Держись!», оно обхватило меня, сомкнув руки за спиной. Шестьдесят килограмм веса навалились на мое хрупкое тело, и мы вместе падаем на колени. Я с трудом узнаю его голос, он очень сильно не похож на себя. Но ошибки быть не может — это он. Мне так хочется сказать ему, что я не могу дышать, что в любой момент могу потерять сознание, но не могу этого сделать. Песок продолжает обжигать лицо, а отец сильнее сжимает мое тело, так что дух выходит. Нас, маленьких и беззащитных людей, быстро засыпает песком, словно бы буря собралась похоронить нас заживо. Посреди этой выжженной солнцем пустыни и наши тела навсегда останутся здесь. Сердце подпрыгнуло еще сильнее, чем в первый раз. Я вновь слышу голос своего отца: «Закрой нос и рот одеждой… смотри вниз… дыши носом». Короткие словосочетания, которые с трудом удавалось понять. Ветер уносит его слова еще до того, как я их успел расслышать. До меня долетают только обрывки фраз. И несмотря на то, что отец кричит мне над самым ухом, его голос раздается где-то вдалеке. Я делаю то, что смог услышать и становится немного легче, но ненадолго. Нас занесло песком уже по самые плечи, песок пробирается под рубашку, и я вновь им дышу. Опираюсь на спасительную серую тень, держусь за него что есть силы, как за единственного, кто способен вытащить нас отсюда живыми. Знаю, от него совершенно ничего не зависит, но в тот момент мне казалось иначе. Я был в этом уверен, я хотел быть в этом уверен, потому что не хотел умирать. Все что нам сейчас осталось — это только считать секунды до того, как закончится этот ад. Считалочка, которой отец научил меня, чтобы быстрее уснуть: первый круг, второй круг, третий круг, четвертый круг, пятый круг, шестой круг, седьмой круг, восьмой круг, девятый круг… все. После девятого круга все резко прекратилось. Ветер пошел на спад, и песок словно дождь осыпался на землю. Уже после того, как все закончилось, мы все еще стояли на коленях, обнимая друг друга, засыпанные черной грязью по самые уши. Еще бы немного и… не хочу говорить про это, потому что это страшно. Я знаю, что такое смерть. Она — непрошенный гость, что входит домой без спроса и отнимает то, что дорого тебе. Слишком частый гость в нашем городе. А мы только что ускользнули от нее. Невероятно редкое событие, и она, наверное, в бешенстве заберет кого-нибудь другого. Мы не сразу поняли, что можем двигаться вновь, поэтому так и сидели пока не отошли от шока. Единственное, что нас могло спасти — это настоящее чудо.

— Пожалуйста, пойдем домой! — умоляющие заныл я, выплевывая грязь изо рта.

— Тебе… — отец делает тоже самое и дальше продолжает своим нормальным голосом, — тебе больше нечего бояться. Все прекратилось и сегодня больше не повторится. Нам незачем возвращаться.

— Ну, пожалуйста! Я не хочу никуда идти!

— Нет! — в голосе отца появилась строгость. — Иначе нам завтра снова придется сюда возвращаться и снова подвергать себя опасности. Нужно закончить сегодня.

Но куда мы идем и что я должен увидеть, он так и не сказал. На все вопросы отец отвечал сухо: «Скоро и сам все «увидишь». На этом его многословие и заканчивалось. Дальше оставалось только ждать, набравшись терпения и сил, но больше всего, конечно же сил. Мы уже долго шли по пустыне, не отдыхая и не останавливаясь, если не считать пятиминутной бури. Наш город остался далеко позади и уже почти скрылся за горизонтом. Мои ноги выли от усталости, а вспыхнувшее несколько часов назад любопытство было выжжено солнцем, как все вокруг. Уже совершенно не хотелось знать куда мы идем и за чем мы идем. Как-нибудь проживу и без этого, но так думал только я. По законам нашего города, это было моей обязанностью. Поэтому моим единственным желанием сейчас было дойти до нужного места и, наконец, остановиться, сесть в тенек, дав ногам отдохнуть перед долгой дорогой домой. Солнце здесь печет намного сильнее, чем в городе, и тенька в пустыне не найти.

Но кое-что я все же знал. Ту самую малую кроху, что знает каждый в моем возрасте. То, куда мы идем, как-то связано с ритуалом поклонения нашим Богам, именно поэтому у меня и не было выбора идти или не идти. Все, что связано с Богами — священно и обсуждению не подлежит, а особенно этот ритуал. Придется идти дальше, и даже если нечаянно сломаю себе ногу, оступившись и упав на какой-нибудь камень — меня потащат дальше. Представляю, как отец, сказав: «Осталось совсем немного и лучше закончить сегодня, чем откладывать до тех пор, пока у тебя нога заживет», просто перекинет меня через плечо. Что, в общем-то, было бы неплохо. Хотя бы не пришлось дальше идти самому. Остановиться в пустыне, чтобы отдохнуть, было равносильно самоубийству. Я никогда раньше не был в пустыне, но прекрасно знаю, что опасней места нет. Чем дольше здесь остаешься, тем больше вероятность того, что останешься здесь навсегда. Так что любая, даже самая непродолжительная остановка смертельно опасна. И эта буря стала отличным подтверждением сего. Ничего более нам не оставалось, как продолжать свой путь. Сильно уставшие, но живые. Опустив головы, прищуривая от солнца глаза, мы брели к нашей, точнее, моей заветной цели, что на самом деле мне была совершенно не нужна.

Вскоре я начал умирать уже не от того, что задыхаюсь, а от воющих от усталости ног. С каждым новым шагом они напоминали мне об этом все сильнее и сильнее. Отец посоветовал на что-нибудь отвлечься, переключить свое внимание, как и всегда сказав, что осталось совсем немного. Я уже сто раз спрашивал у него сколько нам еще идти и каждый раз один и тот же ответ: «Еще немного». Но на что можно отвлечься в пустыне, выжженной дотла? Посмотрев на солнце, я вспоминаю легенду, в которой рассказывается о Богах. Когда-то давно солнце, что висит над нашими головами, стало становиться все ярче и горячее. С каждым годом оно палило все сильнее и сильнее, сжигая под собой леса, поля, луга. В особо жаркие дни можно было увидеть, как целиком испарялись реки. Животные умирали, люди спасались бегством в более холодные места. Но рано или поздно и туда приходила жара, от которой начинала плавиться земля, превращаясь в огненные реки. Все живое, что еще каким-то образом осталось цело, должно было погибнуть. Наш город стал последним пристанищем для тех, кто успел сюда добраться, на самый край мира, где солнце еще не властвовало в полную силу. Но и здесь люди были бы обречены, если бы не появились Боги. Они пришли в тот момент, когда уже не оставалось никакой надежды на спасение. Они создали над городом купол, через которое солнце не могло проникнуть и так они спасли оставшихся людей от смерти. С тех пор прошли миллионы или миллиарды лет. Солнце остыло, но все еще беспощадно выжигает все, что находится за пределами города. Невидимый купол, сотворенный Богами, все так же покрывает наш город, поэтому в нем всегда прохладно. Солнце светит, но практически не греет.

Земля с тех пор остыла, затвердела, превратившись в один сплошной монолит, а сильнейшие ветра принесли откуда-то издалека песок, что перемешался с золой и превратился в грязь. Теперь это наша земля, где мы рождаемся, живем и умираем.

Боги нас покинули. Они ушли, чтобы нам не мешать. После того, как солнце остыло, Боги создали свой собственный город вдалеке от людий и для них недосягаемый. Это был целый летающий остров. Сейчас, когда последние признаки бури исчезли, он был виден отчетливо как никогда. Из города людей он казался маленькой серой звездой, что всегда висит на одном и том же месте. Никогда бы не подумал, что увижу его хотя бы немного ближе. Иногда мне казалось, что все это сказка, а серая звезда, лишь серая звезда. Но отсюда сомнений не остается — это действительно город Богов, которые больше к нам никогда не спустятся. Думаю, они не в силах вынести то, во что превратился город. Отец как-то сказал мне, что мы слишком разные, чтобы мирно сосуществовать друг с другом, но мне не хочется в это верить. Лучшее из того, во что мне хотелось бы верить — это то, что они попросту забыли о нашем существовании. Слишком много лет прошло, и даже Боги могли забыть о существовании таких ничтожных существ, как люди.

Обернувшись, я не увидел своего родного города, что все же скрылся за горизонтом. От чего даже по такой жаре холодок пробежался по спине. Никогда раньше я не покидал его пределов, а сейчас я так далеко, что даже не вижу его. Нам, детишкам, даже от собственного дома запрещалось далеко отходить и этот запрет нарушался крайне редко. При этом рискуя не только заблудиться в городе, напрочь лишенном отличительных знаков или указателей, но еще и получить от собственных родителей. Дня не проходило, чтобы мать не напоминала мне историю про мальчика с соседней улицы, что отошел от дома и больше его никто не видел и поэтому если я потеряюсь, то домой уже скорее всего не вернусь, а если и вернусь, то она сама меня прикончит. Последнего варианта я боялся больше всего, даже несмотря на то, что по улицам действительно ходит полно странных и порой опасных личностей или вовсе психов. От них по крайней мере можно убежать, а от матери не скроешься. От мальчишек постарше я вдоволь наслушался историй про страшных монстров, опасных маньяков и прочей нечисти, живущих за пределами города. Они охотились на глупых людей, что отважились выйти за его пределы. Иногда их рассказы были настолько красочными и изобиловали таким количеством устрашающих воображение деталей и подробностей, что мы, глупые девятилетки, искренне верили будто они лично своими собственными глазами видели, как бедных и ни в чем не повинных женщин и детей разрывали на мелкие клочья. Эти истории въедались в нашу память, возвращаясь в ночных кошмарах. Мы под дружный гогот старших с округленными от ужаса глазами разбегались по домам, чтобы там чуть ли не плача спросить у своих матерей: «Это правда?». Когда мы получали ответ, то даже самые храбрые начинали плакать, а те, кто потрусливей не выходили из дома по нескольку дней. Как же мы были глупы. Сейчас и здесь я и никто другой в этот самый момент не вижу ни единого монстра. Или вовсе хоть что-нибудь живое, кроме самого себя и моего отца. Все мертвое и выжженное уже многие и многие годы, и, по всей видимости, еще очень и очень долго таким же мертвым и таким же выжженным все и останется. Навряд ли люди смогут застать цветущую землю.

Признаться, когда я утром услышал куда мы сегодня пойдем, я немного испугался. Но совсем немного. Наравне со страхом во мне проснулось что-то сродни любопытству, но все же не совсем оное, это было желание как можно быстрее покинуть этот город. Хотя бы ненадолго. Только сейчас я понял, что за чувство возникло у меня утром — желание увидеть что-то новое, а заодно отвлечься от вечной городской серости. И теперь, здесь, в этой пустыне, у меня впервые в жизни появилась возможность поближе рассмотреть их Город. Он оказался совсем не таким, каким я рисовал его в своем воображении. Вовсе нет. Все это время я глубоко ошибался. В отличие от города людей Город Богов не был ни черным, ни даже серым, как город тех, кто молится им. Он был изумительно белым, аж весь сиял среди облаков. Я встал, как вкопанный, вытаращив на сие чудо глаза. Позабыл о всей боли и опасности, позабыл вообще обо всем. В эти десять секунд для меня существовал лишь далекий недосягаемый Остров, что был полным противоположностью тому городу, в котором я живу. Даже отсюда мне казалось, что солнце там светит намного ярче, а лучи его в разы теплее. Возможно, даже скорее всего, они отчасти ласковые и нежные. Я не мог оторвать от него взгляда и мне сразу же стало понятно, почему Боги предпочли жить отдельно от нас. Разве они могут себе позволить жить в такой грязи, в которой живут люди? Среди опасных безумцев и надоедливых психов? Конечно же нет! В этой ужасной грязной помойке, что кто-то по ошибке назвал городом, не было места Богам. И вообще, называть то место, где мы живем городом — настоящее оскорбление по отношению к настоящему Городу, в котором живут наши Боги.

— Пойдем, Аарон. Не думаю, что мы увидим Богов. Нам и так сегодня очень сильно повезло.

И это правда. Мы могли бы уже как полтора часа лежать бездыханно.

— Увидеть Богов? — у меня аж дыхание перехватило. Увидеть Богов! Настоящих Богов. Чистых и безупречных! Идеальных во всем! Я отдал бы все, пусть у меня ничего и не было, лишь бы только хоть одним глазком взглянуть на Бога.

— Говорят, это большая редкость, но это действительно возможно. Я встречал людей, которые хвастались, что воочию видели их, хотя я и сомневаюсь, что они говорили правду. Считается, что тот, кто увидел Бога будет им благословлен. Не знаю. Наверное, на удачу и счастье. Сам-то я Богов не видел. Да и чтобы появилась возможность их увидеть нужно пройти еще столько же, сколько мы уже прошли.

— А они что, спускаются на землю?

— Нет, конечно же нет, глупый. Иногда они подходят к самому краю своего острова, чтобы посмотреть, что происходит на земле. Пойдем. Вон, уже река виднеется.

— Река? — дыхание вновь прервалось где-то в груди. Я даже поначалу не поверил отцу. Что такое река я знал только благодаря коротеньким сказкам, что раньше мама рассказывала мне перед сном. Но настоящую реку я никогда раньше не видел. Все что у нас есть — это грязные лужи после редких дождей.

Я окончательно забыл о ноющих ногах, сорвался с места и побежал вперед по направлению к… реке! Не могу поверить! Реке! Большой и настоящей! Не грязная лужа, и даже не маленький ручеек, а река. Большая, настоящая река. Я могу на пальцы своих ног поспорить, что она еще и очень глубокая. Интересно, папа сможет погрузиться в нее с головой?

— Аарон, стой! — слышу голос отца где-то далеко позади. — В реке нельзя купаться!

А я и не умею… Не знаю, как это делается. Я никогда раньше не купался. В городе вообще мало воды, тем более чистой. Чистая вода была редкостью даже для богатых семей, живущих в центре города. Мы же, обычные люди, мылись и пили обычную дождевую воду, нередко собранную прямо из луж.

Сбавив пыл, я остановился.

— Почему в ней нельзя купаться?

Отец догоняет меня со сбившимся дыханием. Все же здесь очень жарко. Большие капли пота стекают с его лба, становясь черными как уголь. После пыльной бури все его лицо было перемазано в саже, словно он засунул голову в печку.

— Река священна, — он переводит дух. — Боги создали ее, как нерушимое напоминание о своем величии, безграничной силе. Простым людям нельзя к ней прикасаться.

— Тогда зачем мы идем сюда, если к ней нельзя прикасаться? — сказать честно, я был сильно разочарован и даже разозлен. Эта река — единственный шанс хоть раз в жизни почувствовать себя чистым. И этот шанс, лежащий уже не так далеко, у меня отбирают еще до того, как я до него добрался.

— Это своеобразный обряд. Каждый отец должен отводить к реке своих сыновей, достигших десятилетнего возраста, чтобы из поколения в поколение передавалась память о наших Богах. Чтобы мы о них не забыли. Чтобы всегда помнили благодаря кому мы остались живы.

— Пап?

— Что?

— Мне еще нет десяти.

— Это не так важно. В наших жизнях возраст не имеет значения. Через пару лет ты уже забудешь сколько тебе: одиннадцать или двенадцать.

— Пап?

— Ну, что тебе?

— А Боги счастливы?

— А как по-твоему? — отвечать вопросом на вопрос очень в духе папы. Он всегда так делал, если хотел, чтобы на поставленный мною вопрос ответил я сам же.

— Конечно должны. Мы оттуда, наверное, словно мухи.

— При этом очень назойливые. Меленькие, черные, жужжащие и вечно мешающие. Одинаково похожие друг на друга. Трудятся там, внизу, им во благо; молятся, чтобы они жили без проблем и забот, что ни на день не покидают человеческую расу.

— Значит, они никого не любят?

— С чего ты это взял?

— Мама говорит, что если ты кого-то любишь, то ты должен заботиться о нем и переживать за него.

— Аарон, — отец почему-то улыбается. Я не могу понять почему, — ты должен понять, что мы — самые обычные люди. Маленькие и жужжащие, но при этом незаметные. А они — они Боги. Сильные, великие, мудрые. Мы совершенно разные создания, чтобы друг друга понять. Возможно, у них совершенно иное представление о нашем мире. Более глубокое и правильное. А уж раз мы не можем их понять, то будет лучше, если мы не станем забивать свою голову подобной ерундой. Наше дело маленькое. И наше мнение ничего не значит.

Его улыбка сошла на нет. Кажется, он немного погрустнел, как, впрочем, и я. Этот разговор навеял на меня плохое настроение, что продержалось совсем недолго. Чем ближе мы приближались к воде, тем счастливей и радостней я становился. Выгоревшая пустыня постепенно кончалась. Начиналась зеленая, зеленая! Представляете? Зеленая травка, какой я никогда в жизни не видел. И она становилась все гуще и зеленей. Целый пушистый ковер. В городе людей трава растет блеклой и чахлой, полуживой или правильнее будет сказать полумертвой, никак не загнувшейся окончательно. Иной раз появляется желание ходить вокруг дома и топтать все, что еще не погибло. Помочь довершить то, что сама трава никак не может сделать — умереть. Теперь же я знал, как должна выглядеть настоящая трава, а не ее блеклое подобие. Теперь-то я точно вытопчу всю траву рядом с домом, чтобы она не напоминала мне о траве настоящей. Ведь я даже никогда и не подозревал, что трава может быть такой зеленой, такой живой и яркой.

У самой реки трава кончалась. Начинался песчаный берег. Мы подошли почти вплотную и долго стояли молча. Смотрели в чистейшую гладь воды, через которую видно дно. От блеска солнца резало глаза, закрыть я их боялся. Вдруг весь сегодняшний день — это сон…

Круг первый

Черная гладь застывшей реки сияла в темноте этой ночи, достигая самого неба, бездонного и пустого. Они будто бы отражали друг друга, и не было возможности сказать, где заканчивается река, а где начинается небо. По черной, твердой и непроницаемой, словно лед, корке, казалось, можно ходить не боясь, что в эту пустоту провалишься, и исчезнешь в ней навсегда. Это хуже смерти. Чем ближе я находился к этой дыре, тем чернее она становилась, и в один неопределенный момент она переступила границу тьмы. Абсолютно черная дыра начинает поглощать в себя свет, воздух и даже саму тьму. Ничего не оставляя. Смотришь туда, а там ничего нет, словно провал в твоем собственном зрении. Слишком поздно замечаешь, что тьма пробралась к тебе внутрь, залезла в каждый уголок твоего круглого сознания. Заполнила собою все и полностью тобой завладела. Кто-то или что-то начинает управлять тобой, заставляет подойти ближе, ближе и уже совсем близко, пока ты не оказываешься у самой кромки воды, на самом краю этой бездонной пропасти, рискуя свалиться туда. Не отрываясь, даже не моргая, продолжая в нее смотреть… в никуда… в пустоту. Встаешь на колени, рядом с застывшей ледяной коркой, что превратилась в ничто, почти касаешься ее руками. Рядом абсолютно статичная вода. Смотришь прямо в бездонную пропасть, совершенно не заботясь о том, что можешь упасть. Сама пропасть в тебя упала.

Ты ничего больше не боишься. Абсолютная тьма высасывает тебя, поглощает эмоции и чувства, как свет, как воздух, как саму тьму, как все, что до нее коснулось, даже если только одним лишь взглядом. Плотная корка покрывает твои глаза, и ты полностью лишаешься зрения. Нет, ты видишь все отчетливо, прекрасно, как и всегда, но совершенно лишен возможности моргать и смотришь только туда, куда тебе приказали. Но кто это делает? Для чего ему это нужно? Чтобы процесс высасывания твоей души не прерывался ни на мгновение. Продолжай смотреть в никуда, у тебя больше нет возможности отвернуться. У тебя вообще больше нет никакой возможности управлять своим телом. Твоя воля подчинена какой-то невероятной силе, темной, как сама пустота, и могущественной, как сами Боги. Апатия заменяет страх. Ты — никто. Твоя личность умерла, воля вместе с нею, а душа уже на самом дне застывшей реки. Настало время сдаться, но ты и этого не можешь. Все давно решено за тебя. Ты полый. Кости, обтянутые кожей, и больше ничего. Пустота внутри и пустота снаружи, все становится единым целом и это, в определенном смысле даже прекрасно. Ни осталось никого, кто о тебе бы еще помнил. Ты никому не нужен и тебе не нужен никто, все равно что тебя бы никогда не существовало. В общем, ты уже близок к этому состоянию. Еще чуть-чуть и все, мир будет прекрасно существовать без тебя. Ложь, от которой осталась ишь оболочка, и та скоро лопнет словно мыльный пузырь.

Пришло время паниковать, хотя бы попытаться отвернуться. Отвести свой взгляд. Тебя не существует. Ну давай же, попробуй сделать это! Хоть что-нибудь! Давай! Нет. Тебя не существует. Все так же продолжаешь стоять на четвереньках, потому что на этот раз всем твоим вниманием завладели тысячи вмерзших в непроницаемый лед звезд. Они тускло отражались на застывшей глади. Только появились, только набирают свои силы. Эти огни… они не могут быть звездами. Я смотрю в реку, что отражает небо, что отражает реку, что отражает небо… что отражают друг друга в своей пустоте. Там… ничего нет и быть не может, а значит — это не звезды. Вот только я уже так давно не поднимал свою голову к небу, чтобы убедиться в отсутствии там звезд, что уже ни в чем не могу быть уверенным. И сами звезды… существуют ли они на самом деле или я сам только что выдумал их? Но тогда что там светит в глубине пустоты? Зачем они меня завораживают? Почему не отпускают? Поддельные звезды начинают приближаться. Горят ярче, обжигая сетчатку глаз и сознание. Но отвести взгляд невозможно. Тебя не существует. Продолжаешь смотреть на них даже когда по носу начинают стекать кровавые слезы, и падать прямо в никуда, чтобы навсегда там исчезнуть. Чтобы рассмотреть звезды лучше, ты приближаешься к воде. Наклоняешься все ближе и ближе, пока случайно не касаешься ее носом. Можно было вечно смотреть на них, но ты сделал эту роковую ошибку. Теперь все закончится намного быстрее вечности, только эту ошибку невозможно было не совершить. Коснулся воды и… звезды ожили. Смотрят на тебя миллионами глаз, словно бы всегда ждали этого момента. Тысячи, миллионы ярко-желтых глаз загорелись почти ослепительным светом. Теперь река излучает его, свет, но только тот, что излучают глаза-звезды. На застывшей глади не осталось свободного места. Так много их, и каждый глаз желает тебя уничтожить.

Они начинают быстро приближаться к тебе. В какой-то момент даже кажется, что ты паникуешь, но… тебя не существует! И ты спокойно смотришь, как звезды каждое мгновение преодолевают миллионы световых лет, только чтобы до тебя добраться. Когда они уже совсем близко, ты видишь, что это не только звезды, и не только глаза. Миллионы трупов. Плавают в пустоте. Приближаются к тебе. Мертвые, разложившиеся, со светящимися в темноте глазами. Все смотрят на тебя. Бледная кожа, словно сперва небрежно натянута на черепа с идеально заточенными висками и скулами, а только потом небрежно изрезана на длинные неровные лоскуты. Целые куски мяса, почти полностью оторванные от тела, но все еще на каких-то очень крепких жилах частично прикрепленные к костям, плывут и колышутся на несуществующем течении. Руки, в основном голые кости с редкими кусками сгнившей плоти, давно лишенной крови, безжизненно болтаются в какой-то невесомости. Сквозь сгнившие остатки тряпья, что когда-то было одеждой, виднеются голые ребра, сквозь которые можно было увидеть распухшие от воды легкие или, что еще хуже, горящие глаза следующего в очереди желающих тебя убить. Многие мертвецы были разодраны в клочья. У многих отсутствовали конечности и части тела, или большая часть тел. Но ничего! Ничего не мешало им желать моей смерти. И я был беззащитен перед ними, но не боялся умереть.

Смерть для тебя безразлична. Ты не можешь отвернуться от всего этого ужаса. О, нет! Этого делать нельзя. Мертвецы желают, чтобы ты видел, как ты должен умереть, как тебя убивают, как утаскивают вниз и тысячи трупов на части разрывают твое тело, чтобы после ты стал одним из них. Ты должен видеть, кто тебя убивает, что тебя убивает. Сердце от ужаса выскочило бы из груди, если хотя бы на мгновение ты смог бы почувствовать хоть что-нибудь, но покойники этого не хотят. Они хотят, чтобы все твое внимание принадлежало только им. Нет времени что-либо чувствовать, а тем более бояться. Они давно владеют тобой, ты стоишь здесь, перед ними не первый год, не первое десятилетие. Опомнись! Ты сам уже превратился в живого мертвеца! Руки высохли, кости виднеются сквозь кожу. Но все же ты еще не мертв! Очнись! У тебя еще есть возможность убежать. Так беги же! Чего ты стоишь? Ты можешь мне ответить? Они так близко, что вы вот-вот столкнетесь лбами. Мертвый смрад заполняет легкие. Время остановилось. Секунды — десятилетия. Минуты — тысячелетия. Иногда приходит осознание, что мышцы твои атрофировались, пришли совершенно в негодное состояние. Нечеловеческое. Держишься изо всех сил, из последних сил, которых осталось совсем немного. Но усталость не может копиться вечно, ты скоро упадешь, и тогда ты окончательно перестанешь существовать. Твоя оболочка лопнет. Как только руки подведут тебя, ты окажешься во власти тех, кто эту изначально бессмысленную битву уже давно проиграл. Время пришло! Или, если говорить точнее, оно закончилось… и для тебя… и для меня. Когда-то мы с тобой были единым целым. И ты, или я, падаешь или падаю… падаем прямо в воду… прямо к мертвецам. Глаза-звезды приобретают синее сияние, и все обращены только к тебе.

Словно это ты — Бог, тысячи мертвых глаз смотрят на тебя.

Круг второй

Где-то внутри меня, так и не дойдя до горла, застрял наполненный страхом и ужасом крик. Он отчаянно рвался наружу, разрывая грудь, но так и остался где-то внутри. Сон ушел, наполовину растворившись в первых лучах утреннего солнца, пробивавшегося сквозь дыру в стене, которую мы почему-то называли окном, и слабо освещавшего мою крохотную комнатку. Она больше походила на грязную каморку, в которой должны храниться швабры вместо меня. Впрочем, они здесь и хранились, и если бы не моя кровать, под которой швабры и лежали, то зашедшему сюда могло показаться будто бы меня заперли здесь, как какое-нибудь дикое животное, желая скрыть от посторонних глаз. Наверное, сейчас, перепугавшись своего сна, именно на такое, в смысле дикое, животное я и был похож. Выпученные глаза и грязные спутанные ото сна волосы, которые давно уже была пора подстричь. Прибавьте ко всему немного опухшее лицо, и вы действительно задумаетесь над тем, не покинул ли меня разум, не дикий ли я… Маленький крысеныш в своей уютной норке. Напуганный и голодный.

Но не опасный, как вам могло показаться. И уж тем более не дикий. Просто не успел еще осознать, что все мертвецы остались во сне, а река так далеко, что я, возможно, больше никогда ее не увижу. Конечно, может быть когда-нибудь я поведу туда своего сына, чтобы рассказать малышу краткую, лишенную всяких деталей, историю наших Богов, вот только шанс этого довольно невелик, чтобы так далеко заглядывать в свое будущее, которого у меня могло и не быть. Люди часто умирают. Убийства или самоубийства, часто массовые, несчастные случаи, голод и конечно же болезни. Жертвами эпидемий ежегодно становятся сотни людей. Несмотря на свой довольно малый возраст, я прекрасно понимаю, что с легкостью могу оказаться одним из тех счастливчиков, подхвативших пневмонию или туберкулез, либо случайно в темном переулке получить в горло нож. Такое сплошь и рядом. На прошлой неделе наша улица похоронила целую семью, отравившеюся какими-то грибами. Шесть человек закопали в одной яме. Всем и на живых-то людей плевать, а на мертвецов и подавно.

Я мог бы занавесить эту дыру, что обзывалась окном, и еще немного вздремнуть или просто поваляться. Потянуть бессмысленное время бессмысленного дня, но если я на эту дыру натяну какую-нибудь тряпку, то здесь станет слишком темно. Я не люблю, когда день или утро превращаются в ночь. Здесь и так слишком тускло. Так что лучше перестать откладывать начало этого длинного дня и начать его с безвкусного завтрака, что ждет меня на кухне. За стеной в темноте, скрывшись от утреннего солнышка, мать уже ждала меня, накрыв на стол.

— Уже проснулся? — она знает, что я не люблю вставать равно.

Каждый без исключения день передо мной на трехногий стол ставилась глиняная чаша, слегка треснувшая по середине. На завтрак — густая и серая масса, от которой у меня кишки сворачивались в узелочек. Даже не подозреваю из чего эта смесь сделана, да и знать собственно, не особо сильно хотелось. Боюсь, что, если узнаю — аппетит у меня пропадет навсегда, а у меня и так с ним очень туго. Смесь из того, что отцу удалось найти за предыдущий день редко вызывала у меня восхищение, а если быть честным, то никогда. Весь фокус состоял в том, чтобы проглотить эту, с позволения сказать, кашу как можно быстрее, а желательно и вовсе одним глотком. Есть все же хочется, так что выбирать не приходится. Горячим есть это практически невозможно, а холодным еда напоминала мне… глину. Да, именно глину. Думаю, это действительно хорошее сравнение. Лучшее. Делаешь несколько больших глотков, чтобы желудок не успел понять, что в него вливают, и живешь себе припеваючи почти до самого обеда. Хотя без моральной и физической подготовки любой все равно выплюнул бы всю эту кашу назад, обратно на стол. К счастью, к такому завтраку я уже привык. Иначе каждое утро меня бы ждала хорошая взбучка от матери или, того хуже, отца, которого в это утро за столом не было. Тоже вполне привычное явление. Наверное, пораньше ушел на болото, чтобы добыть на завтра еду. Такую же безвкусную, такую же серую, как и сегодня. Или бухать. Встать пораньше для него почти достижение, как и для меня.

Ежедневно повторялось практически все. Даже мелочи, самые глупые и тупые. Это само по себе ужасно угнетало, так еще в придачу рождалось нудное чувство будто живешь в каком-то полуразмытом сне. Постоянное непрекращающееся чувство дежавю, что так сильно сплелось с жизнью, превратилось в опасную и неадекватную норму. Словно так и должно быть. На самом же деле я понимал, что это полнейшее безумие. Живешь, и совершенно не понимаешь, что уже видел, а что еще нет. Все стало слишком одинаковым и однообразным. Впрочем, не стоит ничего придумывать — так было всегда. Лишь только сон — четкая граница между неотличимыми днями. Если бы не это единственное разграничение, я уже давно бы потерялся во времени и пространстве. Сидел бы на покосившейся лавочке и спрашивал бы у незнакомцев «кто я?», «что я?» и т. д. до тех пор, пока меня бы не убили. Отчасти из жалости, отчасти из-за лишнего рта, что пользы не приносит, а кормить нужно. Спасибо хотя бы и на том, что сплю я, как убитый. Хоть какой-то плюс.

Бросить вызов? Попытаться что-либо изменить? Самопровозглашенные бунтари умирают на следующий день после своего самопровозглашения. И такой расклад событий еще не самый плачевный. В противном случае их превращают в изгоев, с вечным клеймом «сумасшедший». Они оказываются полностью изолированы от общества, которому ни в коем случае нельзя мешать продолжать разлагаться. В итоге такие «сильные» личности, лишенные обычного нормального общения, ломаются и кончают жизнь самоубийством. Так что тише воды, ниже травы. Так и существуем.

«Пусть этот день как можно быстрее закончится» — мысль, что посещает меня каждое утро. Стоит только открыть глаза, а она уже засела в моей голове, и никуда не хочет оттуда убираться. Ну и пусть. Она мне почти что нравится. А еще к этой мысли можно добавить другую: «С головой закутаться в толстое, но холодное одеяло, с сильным запахом гнили. В темноте и полной тишине дожидаться, пока разум не окунется в приятные, а иногда не очень, сновидения». Выбирая между кошмарами и однообразием бесконечно длинных дней — я выберу кошмары. По крайней мере они избавят меня от почти смертельной скуки и позволят скоротать немного времени своей никому не нужной жизни. Единственный, непохожий на все остальные день стал возвращаться ко мне ночами в странной вариации кошмара, и я не могу понять с чем это может быть связано. Мне уже совсем не страшно. Ну или почти. Страх практически полностью себя исчерпал, но не в полной мере. Скоро он окончательно и навсегда уйдет из моей жизни. Но даже если я перестану чувствовать страх вовсе, в точности, как в моем сне, мне бы все равно не хотелось, чтобы этот сон продолжал ко мне возвращаться. Пусть уходит вместе с ним.

— Ешь быстрее, — ее дрожащий голос выдает ее. Она чем-то раздражена, а я не для того пораньше встал, чтобы попасть под ее горячую руку. — Твои дружки тебя уже заждались, а я никуда не отпущу тебя, пока ты все не съешь. — теперь понятно почему она раздражена. Моих «дружков» мать недолюбливала и совершенно не скрывала это, но все же была рада, что я хоть с кем-то вожусь.

Вот черт! Как я мог забыть? Сегодня, именно у этого самого дня есть все шансы, чтобы тоже стать особенным. Въесться в наши воспоминания, и возвращаться в страшных снах. Ибо мы, отчасти глупцы, отчасти безумцы, собирались нарушить главный родительский запрет. Я о нем уже говорил. Детям запрещено далеко уходить от своего дома. Если быть точнее, свобода нашего перемещения ограничивалась одной лишь нашей улицей, состоящей из двух десятков домов, расположенных друг напротив друга. Четверть из них заброшены или непригодны для проживания. Что в общем-то одно и то же. Так, ладно! Пришла пора прекратить витать в облаках и наконец-то прикончить этот завтрак, пока он окончательно не превратился в ледышку. И что, спрашивается, может быть важнее завтрака? Каждое утро мне хотелось плюнуть в лицо того человека, который эти слова впервые произнес. Пусть они встанут у него поперек горла. Приятного аппетита? Звучит как проклятие или оскорбление, а может и слишком злостный сарказм. Непростительный в данном случае.

Почему нам запрещалось уходить с нашей улицы и зачем вообще мы решили этот запрет нарушить? Все очень легко. Чем дальше ты находишься от дома, тем больше шансов, что ты уже не вернешься. Про это я тоже, кажется, говорил. И не только потому, что тебя сожрут несуществующие монстры. Нет, люди намного страшнее и опаснее всех призраков и мутантов вместе взятых. Почему же мы тогда решили уйти гулять намного дальше, чем нам разрешено? А самое главное — куда? Вторую часть вопроса придется ненадолго отложить, а насчет первой… возможно потому, что запретный плод всегда сладок. А возможно и потому, что это все равно рано или поздно случилось бы. Не станем же мы вечно сидеть под родительским крылом, внимая все, что они нам внушают. Видимо, именно так мы взрослеем. Всякие игры надоедают или становятся неинтересными. Обычное хулиганство уже не приносит былого удовольствия, оно превратилось в обыденность. Изо дня в день мы повторяем одно и тоже, и нам это окончательно осточертело. Мы оказались заложниками скуки, и она требовала от нас, чтобы мы нарушили запреты. Мы не долго боролись. Сдались. Из двух зол выбрали ту, в которой еще не были. Возможно, это выйдет нам боком. Но мы же не дураки. Мы все рассчитали. Час туда, час обратно. Там мы пробудем не более двух часов. Два часа — это самый предел, иначе можем не успеть до темноты. Тогда-то нам точно влетит. Да еще как следует.

Ах, да, теперь вторая часть вопроса. Мы идем в северо-восточную часть города, которая еще до моего рождения была уничтожена страшным пожаром. И по слухам, уже не в первый раз. Поэтому люди и верят в то, что район этот проклят. Сгорает раз за разом, значит проклят. С тех пор там никто и не селился. Боялись. Хотя была и еще одна, не менее важная причина почему люди не вернулись в ту далекую часть города. Занять пустующий дом намного легче, чем с нуля отстроить новый. Благо их в последние годы стало предостаточно, но это опять же всего лишь только слухи. А они гласят, что наш город потихонечку вымирает.

Насколько рано мы повзрослели, я еще не знаю, но уже вскоре, думаю, буду это знать. Когда-то еще совсем недавно мы могли взять самые обычные палки, дать им имена, словно это самые лучшие мечи на всем белом свете и целый день ими махать, представляя себе, что все мы герои, спасающие невинных людей от разгневанных монстров. Только вот это время прошло; ушло, будто бы никогда и не было. Но мы-то помним, что это было еще вчера. Сейчас же, сегодня, мы уже совсем, как нам казалось, взрослые, и нам ничего этого больше не нужно. Мы же не маленькие. Мы хотим намного большего. Только чего? Мы еще сами не знали. Вот и выкручивались как могли. Даже идея этого маленького похода была придумана не нами. Взрослые ребята почти нечаянно нам ее подсказали. Подзадорили, рассказали пару историй о том, какие там хранятся несметные богатства. Мол все думают, что они проклято и боятся их брать. Но мы-то в эту чушь не верим. Зато верим, что там хоть что-нибудь осталось.

Не успел я выйти из дома, как на меня накинулись друзья. Их в принципе не волновало то, почему я опоздал. Все хотели только одного: как можно скорее выдвинуться в путь, а я опоздал в такой важный день. На их лицах слегка фальшивые улыбки. Слегка искусственно приподнятое настроение. Все в предвкушении чего-то необычного. Чего-то такого, что никто не может описать. Для этого не хватало ни слов, ни жестов. Но все чего-то ждали… чего же? И я этого сказать не могу, но все же иду. Необоснованно опасное путешествие, которое может плохо закончиться для нас. Вот что я ожидал, но все равно иду. Ребят постарше сегодня не было. Никто нас не подначивал, никто не гнал, но остановиться мы уже не могли. Мы готовы совершить этот наиглупейший поступок, рискнуть собственными жизнями. Все что угодно, лишь бы только не проявить себя трусом в глазах друг друга. Этого почему-то мы боялись больше смерти. С ней, видимо, мы еще слишком близко не сталкивались. Да, мы боялись друг друга, но признаться в этом никто не мог даже сам себе. Только сейчас, выдвинувшись в путь, я осознал, насколько сильно мне страшно. Даже коленки с трудом держат тело. Боюсь, что не вернусь или кто-нибудь из нас не вернется. Боюсь, что об этом узнают родители или произойдет еще что-нибудь. Каждый из нас этого боялся, но молчали все.

Интересно получается. Мы имеем неосознанную власть над друзьями, но не имеем ее над собой. Причем этот закон распространяется по обе стороны дружбы. Своеобразный замкнутый круг. И что же получается? Не контролировать себя, но контролировать другого, у кого есть власть над тобой. До чего это может нас довести? И что будет, если эта шаткая система однажды даст сбой? Я уже слышал про групповые самоубийства, но никогда раньше не верил, что такое вообще возможно…

Надеялся ли кто-нибудь из них, что я сегодня струшу и не приду? В таком случае вся эта затея могла бы провалиться. Все были бы только рады этому, но никто бы не показал своей радости. Теперь же это придется сделать кому-нибудь другому, тому, кто первый струсит, и это буду точно не я. Если же этого так и не произойдет, то тогда нам всем до самого конца придется строить из себя бесстрашных героев, в которых мы обычно только играем. Все для того, чтобы казаться сильным в чужих глазах, прекрасно зная, что это не так. Врать друзьям и самому себе. Разве это не чушь? Еще какая!

Если становиться взрослым, значит совершать необдуманные, опасные, и в действительности никому не нужные поступки, навязанные извне, то я, кажется, передумал становиться взрослым. Хочу навсегда остаться ребенком.

— Что мы будем там делать? — осторожный вопрос задал Артем.

«Неужели струсил?» — обрадовался я и чуть было не сказал это вслух. Чуть было не выдал себя.

— Не знаю. Там на месте что-нибудь придумаем, — нарочито небрежно ответил ему Том. Самый рослый и взрослый в нашей компании придурков, а значит и самый сильный, самый умный и, по идее как, самый бесстрашный, что ему и следовало постоянно доказывать. Иначе он рисковал потерять немалую часть своего авторитета.

Я ненавидел его за это. Особенно сейчас, ведь никто из нас не мог пойти против него. Любой, даже самый прозрачный намек на то, что нам стоит отказаться от этой затеи, означает полное и безоговорочное поражение.

— Пошатаемся по уцелевшим домам, — еще более самоуверенно продолжил он, все больше укрепляя свой авторитет, а заодно и свою самоуверенную позицию в том, что ничего с нами не случится. — Вдруг там действительно что осталось.

Иногда нам приходится притворяться, что мы все еще умеем веселиться. Только мне его идея казалась абсолютно глупой? Что мы там найдем? Все давно уничтожено огнем, а то что по счастливой случайности осталось целым, за долгие годы растащено жадными мародерами. Думаю, единственное, что там осталось — это огромные кучи мусора.

Совершенно невозможно ориентироваться в городе, где каждая новая улица совершенно ничем не отличается от предыдущей. Квартал от квартала, район от района. Ни тебе опознавательных знаков, ни названий, ровном счетом ничего, что могло бы помочь отличить одну улицу от другой. Даже не всегда удается понять, когда заканчивается одна и начинается другая. Их обманчиво-одинаковая внешность рождала во мне чувство постоянной потерянности. Еще одно непрекращающееся дежавю. Иногда мне казалось, будто бы мы топчемся на месте, словно застряли в пространстве и времени, и теперь не можем выбраться из этой дыры, в которую нас четверых засосало. Может быть, мы уже давно заблудились? Сможем ли мы найти дорогу домой? Вернуться назад? По абсолютно не различимым друг от друга улицам, грязным и кривым, как зубы насквозь пропитанных самогоном стариков. Дома действительно походили на зубы, возможно, даже мертвеца. Черные, кривые, местами выпавшие — пролеты сгоревших или окончательно разрушившихся домов, что не смогли выдержать тяжести времени. Проходя мимо очередного полусгнившего и сильно покосившегося дома, я снова и снова удивлялся тому, на сколько эти дома старые и кривые, и наличие живущих в нем людей казалось мне по-настоящему поразительным фактом. А я-то еще свой дом ругал. Вот в таком я бы вообще жить побоялся. Так и кажется, что он вот-вот должен медленно завалиться на бок, похоронив под своими обломками всех, кто в нем находился в этот злосчастный момент. И все же большинство из них все еще стоит, доживают отпущенное им время, медленно превращаясь в огромную кучу мусора и лежащих друг на друге обгорелых бревен.

Люди, живущие в них, часто казались мне точной копией своих домов: старые, грязные и подкошенные, готовые в любой момент упасть, если не физически, так морально, а многие и вовсе были уже мертвы. Я имею в виду духовно, конечно же. Никаких живых мертвецов вне снов не существует! Старики провожали нас своими неодобрительными взглядами, казалось, готовые плюнуть нам в спины. Для них мы совершили тяжелейшее преступление — попались им на глаза средь бела дня, да еще и на их улице! Именно тогда, когда именно они вышли из своих сгнивших домов. «Проваливайте, сосунки!» — типичное приветствие. К этому я уже почти привык, но я никогда не смогу смириться с этими стервозными матерями, которые грозили своим высеркам, что если те не будут слушаться их, то станут такими же балбесами и негодяями, а может быть преступниками и предателями, коими мы естественно и являемся, раз шатаемся где попало и без всякого дела. По их скромному мнению, за это нас следовало пороть, а после вешать, о чем они во всеуслышание сообщали и нам, и своим маленьким копиям. В их словах мы должны были стать примером для остальных малолетних преступников и предателей, чтобы они наконец начали помогать им, своим матерям, великим мученицам и труженицам, коими они все себя считали. И даже моя мать была не без этого греха. Их высерки с еще слишком юной озлобленностью поглядывали на нас. Для них мы являлись чужаками, вторгшимися на их законную территорию. Ничего хорошего нас здесь не ждало, и мы старались подолгу нигде не задерживаться, как можно быстрее проходя мимо них. Следовало поскорее убраться отсюда, и так почти с каждой улицей. Исключений не было. На наше счастье, чем ближе мы подходили к сгоревшему району, тем больше «выпавших» домов становилось, и тем меньше людей встречалось нам. Мы приближались к окраине заселенного города. И вскоре мы перестали встречать кого-либо вообще. Ни добрых, ни злых, ни кошек, ни собак. Только так мы поняли, что мы почти на месте.

Сегодня необычный день. Особенный. Не похожий на все остальные. Совсем недавно у меня уже был такой, особенный день, когда я уцелел лишь чудом.

Нас было четверо безумцев, плюющих на опасность в угоду своей репутации. Я, Том, Артем и единственная девочка в нашем отряде самоубийц, единственная из всех, кого я знаю никогда не уступающая нам, пацанам. Зайра! Готовая любому дать фору и совершать самые безумные поступки, на которые не решались даже мы. Она всегда была против чего-то. Сегодня против солнца, завтра против «той девчонки, что три недели назад назвала меня сукой», а уже к вечеру она будет против ложки и сна, ведь он для слабых духом. Она всегда была против, а против чего уже не важно. Главное быть против. В остальном же мы мало чем отличались, а тем более внешне. Все маленькие, тощие и грязные. Одетые в какое-то неописуемое тряпье, всегда порванное и еще более грязное. Даже по цвету волос мы были братьями и, конечно же, сестрами — грязными. Только так я могу описать этот цвет. Лишь у Зайры он незначительно отличался и был грязно-тускло-морковный. Явная попытка их мыть. От моих глаз такая глупость не скроется, ведь я-то знаю — это бесполезно. Возможно, поэтому я вечно грязнее всех.

Станет ли этот особенный день возвращаться ко мне ночами? И будет ли этот сон хорошим?

Удивительно, но только бесшабашная Зайра сомневалась в благоразумности нашей затеи, и единственная кто высказал это вслух. Ей мы многое могли простить, чего не простили бы по отношению к друг другу. Она прекрасно это знала и не раз пользовалась этим. Что еще с них взять? Девчонки. Однако же, если быть предельно честным, ее почти вслух сказанное «нет» уже не в первый раз означало, что она в жизни не позволит нам совершить глупость без ее прямого участия. Чтобы она хоть в чем-то отстала от нас? Она бы себе этого не простила. Пропустить все веселье, позволив кому-то, но не ей совершить очередную глупость? Никогда! Но мы все знали главную причину ее безбашенности, однако никогда не упоминали ее вслух. Ни при ней, ни без нее. И причина эта заключалась в ее матери, точнее в поведении ее матери, что с самого рождения несла всяческий бред, мало связанный с реальностью, а пару лет назад она и вовсе съехала с катушек. Стала по-настоящему безумной. Благо хоть не агрессивной. И тем не менее она превратилась в законченную истеричку, что взрывается всякий раз, когда ей что-либо не нравится, а не нравилось ей практически все, даже самые безобидные вещи. Самое удивительное было в том, что она действительно верила во всю ту чушь, что несла безостановочно. Именно поэтому Зайре ни в кое случае нельзя было оставаться дома или рядом с ним в небезопасной близости от своей матери, выслушивая опасный для психического здоровья бред. Даже ее отец не был против, чтобы его дочь была против… т.е. все свободное время проводила на улице с нами, считая, что уж пусть лучше вырастет хулиганкой, чем станет хоть в чем-то похожей на мать. Вообще, и отец ее был не без греха. Я ни разу не видел его трезвым.

— Мы дошли! — воскликнул Артем, сообщая и так давно очевидную для всех вещь. Соображал он как всегда туго.

Мы действительно были на месте, и, как ни странно, целыми и невредимыми. Пока что… Будем надеяться, что так будет и дальше. Если же с нами до сих пор ничего не произошло, то может быть ничего и не случится? Все что я слышал об этом месте, все эти страшные байки… может и это придумано нашими отцами, чтобы отвадить от этого места слишком любопытных и не менее непослушных сыновей? Все будет хорошо, я в этом почти уверен! Сейчас мы обшарим пустые дома, ничего не найдем, разочаруемся, может поиграем недолго и спокойно вернемся домой безо всяких происшествий еще до того, как родители обнаружат нашу пропажу.

Словно на ладони располагался перед нами целый район, заброшенный и забытый. Огромные черные кучи недогоревших домов со временем расползлись по всей улице, превратив все вокруг в одну сплошную помойку. Бывало нам приходилось идти по колено в грязи, черной от намешанной в ней гари. Единая, бесформенная и дурно пахнущая свалка. Вот какое мнение сложилось у меня об этом районе. Если судить по разочарованным взглядам и приунывшему виду, то такое впечатление сложилось не только у меня. Иной раз у нас едва получалось обойти стороной очередную огромную кучу, что растаяла под жаром солнца и расплылась под дождями. В таких местах спокойно можно было утонуть в грязи, стоит только оступиться и все… тебя уже не вытащат. И с самой первой минуты нахождения здесь я задавался только одним вопросом: сможем ли мы здесь хоть что-то найти?

Редкие, каким-то чудом уцелевшие дома, в том смысле, что они все еще продолжали стоять, но абсолютно непригодные для жизни, черные как ночь, они являлись единственным напоминанием того, что и здесь, в этой, казалось бы, свалке тоже когда-то жили. Старые и молодые, хорошие и злые, кому-то было столько же, как нам сейчас. И все они погибли в дикой ярости красного пламени. Даже как-то не особо верится, что такое вообще могло произойти. А ведь когда-то здесь так же, как и у нас по утрам добрые соседи желали друг другу удачного дня, проклиная за спиной. Так было принято: валить все беды на кого-нибудь другого, даже если тот ни в чем не виноват. Со временем это превращалось в привычку, от которой нельзя отказаться. Все и во всем вокруг виноваты, но точно не я. Так все рассуждали. Конечно, на горе многим, всегда существовали некие рамки приличия, не позволяющие открыто соседа послать. Это недоразумение с лихвой компенсировалось за его спиной. И эти же самые рамки легко переступались, как только закроется входная дверь дома. В узком кругу семьи можно посылать кого угодно куда угодно. Маленький мирок, не доступный другим, со своими исключительно правильными законами, навязанными теми, кто старше. Мне так хочется надеяться, что этот район в свое время был менее сволочным, чем сейчас наш…

От безделья и скуки и продолжали шататься по сгоревшему району, в котором большинство домов оказалось разрушено до самого основания. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы найти хотя бы один с неразрушенными стенами. И пускай они были сильно обгорелыми, кривыми, косыми, но это лучшее из всего, что мы видели здесь. И у тех отсутствовали крыши. Они давно провалились внутрь, чтобы заполнить собой пустое пространство. Вместо окон — разбитые дыры, вместо дверей — разбитые дыры, но немногим побольше. Ни в один из домов мы так и не попали. Внутри — обрушившаяся крыша, все разрушено и совершенно непроходимо. Посмотрим издали, может украдкой заглянем, и уже идем дальше. Ничего интересного. Ни о каких сокровищах и речи не было. Единственное, что здесь осталось не тронутым — это мусор, мусор и еще раз мусор. Наполовину перегнивший, заполнивший все свободное пространство под нашими ногами. А мы среди всего этого мусора продолжали искать вещи, что давно украли мародеры, сожгло пламя и уничтожило время. Ничего более не было здесь. Нашему разочарованию не было предела. Мы провели здесь достаточно много времени, но так совершенно ничего и не смогли найти. Надеяться, что нам повезет в последние минуты нашего здесь пребывания — неимоверно глупо. Мы и не надеялись.

Воздух, пропитанный горьким вкусом сажи, едким запахом гниющего мусора и, простите, дерьма, еще более омрачал и без того сильно поникшее настроение. Не потребовалось много времени, чтобы нам наскучили пустые развалины и безжизненные улицы. Постепенно к каждому из нас и самому последнему, естественно, Артему пришло осознание того, что, не смотря на всю свою загадочность, эта часть города не представляла для нас абсолютно никакого интереса. Вся наша безумная идея катилось к черту: ничего интересного, ничего опасного и даже ничего глупого не произошло за все время нашего путешествия; и спасать эту с треском провалившуюся затею мне совершенно не хотелось. Пусть все продолжает катиться куда угодно — весь наш особенный день, а следом за ним и все остальное. Единственное, что мне сейчас хочется — это как можно быстрее вернуться домой, пока ничего не случилось. Лучше пусть день останется скучным, чем все остальное…

Когда мы уже были готовы развернуться и чуть ли не вприпрыжку скакать домой, вдруг оказалось, что мы потеряли Зайру. Вначале нам вовсе показалась, что она решила нас разыграть и где-то спрятались, потому что никто из нас не помнил, когда она исчезла и нам всем казалось, что это произошло прямо сейчас, только что. Мы посмеивались над ее выходкой и громко ее звали. Но она не выходила… Тогда мы начали беспокоиться. Как и полагалось в нашей компании, никто не показывал своего волнения, но каждого выдавали округлившиеся от страха глаза и попытки шутить, немного не в тему, немного неуместно. Герои, что еще сказать. Но ничего геройского в том, что мы насмерть перепугались, не было. Но, а как мы могли не испугаться? Наша подруга бесследно исчезла, и никто… никто не мог сказать точно, когда она пропала. И мне, и Артему, и даже Тому казалось, что она от нас и не отходила… и исчезла в тот момент, когда мы обнаружили, что она пропала. А до этого она словно бы всегда была рядом с нами. Очень странно.

Первые попытки ее найти — покричать и осмотреться вокруг — ни к чему не привели. Мы начали паниковать, а я знал, что этого нельзя делать ни в коем случае, но взять себя в руки у нас не получалось. На глаза наворачивались слезы, но пока удавалось сдерживать их. Куда она могла пропасть? Почему мы этого не помним? Страх в груди рвал мою душу в клочья. Я чувствовал, что что-то произошло… что-то плохое, но старался не думать об этом, что у меня совершенно не получалось. Я не переставал заваливать себя огромной кучей вопросов. Что могло произойти? Отстала? Заблудилась? Почему не кричала? Почему не звала? Испугалась? Вернулась домой? А такое вообще возможно? Она бы ни за что нам не уступила. К тому же она девчонка, и мы простили бы ей что угодно, но побег она не простила бы сама себе, и никогда бы так не поступила. Уж я-то точно знаю. Все остальные догадки казались притянутыми за уши, но тогда оставался только один самый главный, самый непонятный и самый сложный вопрос: так где же она? А из этого вопроса вытекали следующие: что с ней случилось и где нам ее искать?

Ответов не было и в ближайшее время они не предвиделись, поэтому мы решили не тратить зря время. Все же у нас его не так много осталось. Незамедлительно начать ее искать — показалось нам единственным верным решением из всех доступных на данный момент. Мы разделились по всей улице так, чтобы каждый мог видеть другого, и, громко крича ее имя, пошли по обратному пути, проверяя все места, в которые мы заходили или проходили рядом. Так надежнее, казалось нам. Но и это не помогло. Мы обшарили каждый дом, что еще не развалился и находился на нашем пути или около него, даже в самые разрушенные, в которые никто бы и не подумал полезть. В такие частенько приходилось чуть ли не ползком «заходить», иногда через окна, и каждую секунду, проведенную там, нам казалось, что он вот-вот окончательно развалится, обрушившись на наши головы. Ни одного, ни единого намека на то, что здесь проходила маленькая девочка или вообще кто-либо живой и здравомыслящий. Да и как эти намеки найти посреди бесконечной грязи? Она пропала, испарилась, исчезла, вместе с нашей надеждой ее найти, но мы все равно продолжали ее искать уже там, где мы вовсе не проходили, несмотря на риск потеряться самим. Горло уже саднило, я старался не обращать на это внимания, сосредотачивая все усилия на поисках Зайры. Время шло. Нам уже давно пора возвращаться. Уже сейчас часть пути назад нам придется преодолеть по темноте, и каждому из нас по первое число влетит за это, но и вернуться без Зайры мы не могли. Наверное, совесть не позволяла. Мы совершенно растерялись и не знали, что нам дальше делать.

— Нам давно пора возвращаться! — едва не плача заскулил Том.

— Мы не можем вернуться без Зайры! — голос Артема тоже его подводил.

— Артем прав! Что мы скажем ее родителям? — и я решил вступить в спор. — А своим? — однако Том не хотел слушать и меня.

— Останемся здесь еще ненадолго и сами не вернемся! Если и не убьют, так попросту в темноте дороги домой не найдем. Ты хочешь заблудиться? Я точно нет!

Было горько осознавать, но я был полностью согласен с каждым сказанным им словом. Слов против я найти не мог. Не мог я и согласиться бросить Зайру. Она бы нас не бросила… никого из нас… наверное… не знаю, но я так поступить не могу. Артем тоже молчал. И он понимал, что Том прав, и ничего нельзя сделать с этим. Правда останется правдой, как ее не извращай.

Но мы должны найти Зайру! Хотя бы попробовать это сделать, и больше медлить нельзя. Времени осталось слишком мало. Точнее его не осталось совсем.

— Мы не можем ее здесь оставить! — закричал я. — Не можем просто так уйти!

Том молчал. Молчал слишком долго, но я продолжал требовать от него ответа одним лишь только злобным взглядом.

— Я тоже не хочу этого делать, но послушай: она сама виновата! Не нужно было от нас далеко отходить, — вдруг мне захотелось убить Тома. — Я не хочу, чтобы мне просто так не за что от отца влетело. Нам придется уйти.

После таких слов, слов, которых я никак не ожидал услышать от Тома, я взбесился, но все умные слова, словно сговорившись, покинули мою дурную голову, и единственное что я смог — это обвинить Тома в том, что мне первое пришло в голову:

— Продолжай думать только о себе, пока мы будем искать Зайру!

— Я и о вас тоже думаю! — наши голоса начинали срываться на крик, мой давно уже сорвался.

— Бедный Том испугался, что получит нагоняй от любимой мамочки!

— Пошел ты!

— ЭТО ТЫ ИДИ ОТСЮДА! Иди прячься ей под юбку! Спасайся бегством! А мы продолжим искать Зайру!

Еще секунда и мы оба уже валялись бы в грязи, колошматя друг друга, совершенно позабыв и о нашей дружбе, и о подруге, что потерялась неизвестно где, неизвестно когда, но в несостоявшуюся драку вмешался Артем и то ли намеренно, то ли случайно ее предотвратил. Потому что предательства от него я ожидать не мог, пережить его тоже. Я проиграл или от неожиданности сдался. Разницы нет.

— Мне кажется, что Том… что Том, наверное, прав, — вот таким простым, пусть и неуверенным способом Артем сообщил мне о своем предательстве и безграничной трусости. Почти даже вежливо. В моей голове все разом переклинило и гнев в одно мгновение куда-то ушел, словно и не было. На его место пришло отчаяние. На глазах появились слезы, и я еле сдерживался, чтобы не начать реветь.

Отсутствие гнева позволило мне по-новому взглянуть на сложившуюся ситуацию. Против меня объединилось два бывших друга, и с ними я уже никак не могу совладать. Ни уговорами, ни кулаками, как я первоначально собирался, в общем, никак. Остался единственный шанс — попытаться их переубедить. Но в голову ничего не приходило.

— Ну так что? Ты идешь с нами или остаешься здесь? — Артем говорил именно то, что должен был говорить в ситуации, когда все обстоятельства за него, т.е. против меня, и одним единственным последним словом, самым важным из всех, он попытался меня добить. — Один.

И это подействовало. Это не могло не подействовать. Остаться здесь одному равносильно самоубийству, а я не был готов умереть… как я могу быть готовым в свои неполные десять? Все возможное, что зависело от меня, я уже сделал, но оба моих друга предали меня, а от одного меня толку немногим больше, чем ноль.

Ключевое слово: один. Один!

— Давайте тогда сделаем небольшой круг! — умные мысли меня все же посетили, и я спешил высказать их, боясь, что они вновь могут покинуть меня. Моя речь из-за этого получилась несвязной, потому что большую часть слов я проглотил. — Обогнем те дома… выйдем… где пришли… немного левее… не важно…

— Мы там рядом проходили, и ничего не нашли. Толку ноль, а время потеряем, — говорить со мной продолжал Андрей, потому что Том, залившись краской, отвернулся от меня и молчал, изредка поглядывая в нашу сторону. Дулся, гад.

— Мы не так много потеряем, зато будем знать, что сделали все возможное.

— А возвращаться по темноте будем?

— Если обратно побежим, успеем, — я должен был использовать последний, утекающий из рук, как вода, шанс, при этом в успех совершенно не веря. — Нам уже по-любому придется бежать, иначе до темноты не успеем.

— Что правда, то правда, — вдруг подал голос Том. Краска немного сошла с его лица.

— А если ее не найдем, завтра вернемся и продолжим искать, — вариант совершенно глупый, но у меня не было времени что-либо обдумывать, я говорил все, что приходило ко мне в голову.

— Больше мы ничего не можем сделать?! — вопрос и утверждение, изложенное в одном предложении, что поставило точку в нашей затянувшейся перепалке.

Если Зайра пропала не по своей вине, если с ней случилось что-нибудь страшное, то же самое может произойти и с нами, тем более ночью, тем более по одиночке. А темнеть уже начинало, поэтому мы решили далеко друг от друга не расходиться, делая свой последний полукруг перед своим позорным возвращением. После чего дома нас скорее всего убьют… наши же родители. В то, что мы сможем найти нашу подругу никто из нас уже не верил. «По крайней мере живой» — пронеслась страшная мысль, от которой я тут же попытался избавиться, еще громче обычного прокричав ее имя. «ЗАЙРА!». Горло сильно болело, но я и не думал сбавлять темп. Пусть услышат все: и маленькие девочки, и страшные маньяки.

День убывал, в то время как вечер вступал в свои законные права. Тьма подступала все ближе, пугая все сильнее. С выбранного пути мы свернуть уже не могли, хотя чем ниже опускалось солнце, тем сильнее нам хотелось сделать это. Но не мог же я просто остановиться, махнуть рукой, сказать: «Все кончено!», признать свое поражение. Да я даже не знал, что мне думать! Жива она… или уже нет. Стоит ли нам вообще ее искать? Может, она лежит сейчас где-нибудь под завалом и просит помощи… или уже вернулась домой и сейчас смеется над нами. Нет! В это поверить я не могу. Я ни во что из этого поверить не могу! Все это дико! Нереально. Словно во сне.

И тут я увидел человека. Нет, это не была Зайра. Обычного старика. В нем не было ничего странного. Таких как он, я десятками каждый день видел. Они ходят по городу, доживая свои последние дни. Ненужные никому, потерявшие все, они медленно умирали от голода и холода. Но сейчас… здесь… все было по-другому. Он стал единственным человеком, которого мы встретили за последние полдня, проведенные в этой помойке. В моих глазах этого оказалось достаточно, чтобы моментально превратить его монстра, виновного во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Для этого мне не нужны весомые аргументы, доказательства мне так же не нужны. Они здесь были неуместны. Мне безразличен любой факт, я точно знаю, что он виновен. Виновен во всем. Виновен лично передо мною.

Его вина заключалась в маленьком сгорбленном теле. Вина выглядывала из него в виде отвратительных и отталкивающих движений. Движений униженного, лишенного всякого достоинства и чести человека. Такие понятия полностью отсутствовали в природе его сущности. Не то чтобы они были лишние там. Нет, скорее они полностью противоречили его образу жизни. Вот и окончательно исчезли из нее к чертям каким-нибудь. Обвешанный всевозможным грязным и вонючим тряпьем, что визуально сильно увеличивало в ширину его дохлое тело, он выглядел живым комком похоти и грязи. Его вонь дошла бы и до нас, если бы здесь и так везде не воняло. Он поправлял свои длинные, но редкие и очень грязные седые волосы, а поправив их, заметил нас. Отвратительно улыбнувшись, оголив пару своих сгнивших зубов, старик побрел прочь. Он волочил за собой свою левую ногу, одновременно сильно хромая на правую. У старика получалась очень специфичная походка: при начале каждого нового шага, а каждый новый шаг он начинал исключительно с правой ноги, вначале все его тело двигалось вперед, а только потом за ним следовали ноги. Медленно он скрылся за ближайшим поворотом и больше мы его не видели.

Сломя голову мы понеслись в тот полудом-полуземлянку, из которой он вышел. То, что мы там обнаружили потрясло нас до глубины души, навсегда оставив на ней огромную рану, что никогда не затянется, и никогда не станет шрамом, а вместо этого верно будет кровоточить. Парализованные страхом мы не могли ни кричать, ни плакать. Стояли и смотрели на нее, остолбенев от ужаса. Зайра была мертва. Это было понятно с первого взгляда. Широкий разрез… нет! из безжалостно и глубоко вскрытой глотки все еще медленно тоненькой струйкой стекала по шее алая кровь. Именно кровь нас больше всего пугала. Ее было очень много. И она была везде, куда ни посмотри. Я не мог сдвинуться с места, не мог моргать или отвести от нее взгляда. Связь с реальностью была потеряна на неопределенное время. Я отказывался верить в то, что вижу. Все что угодно, но только не это. Все что угодно… все. Пожалуйста! В глазах потемнело, ноги подкосились, я чуть было не упал. Это привело меня в чувство, я не без проблем вернулся в реальность и сразу же…

Заплакал. После, наверное, минутного, а может быть и получасового молчания — взрыв. Отчаяние и страх потоками слез лились из нас. Я слышал один единственный нечеловеческий вопль, и нельзя было понять кричу только я один или вопили все сразу. Мы сидели рядом с ее маленьким обнаженным телом, по уши испачкавшись в ее крови и навзрыд рыдали. Все, что сделали с ней за не такой большой промежуток времени, не могло уложиться в голове. Ее били, насиловали и били вновь. Душили, выворачивали в обратную сторону пальцы, ломая их по нескольку раз подряд. Кисти рук практически полностью отрезаны, как и язык, как и волосы, как и соски. Все ее тело было полностью покрыто порезами, ссадинами и синяками. Кое-где виднелись слезы зубов. Из самых глубоких ран все еще сочилась кровь. Она буквально плавала в огромной луже собственной крови, которая перемешалась с грязью, став черной, как душа того, кто это сделал. Ни единого нетронутого места на ней не оставил этот монстр, что истязал ее, насиловал ее и только после этого убил. Бросив ее, словно использованную и испортившуюся игрушку. И после всего сделанного, он может вот так просто взять и уйти? Нет! НЕТ! старик должен заплатить за это! И эта долбанная сволочь заплатит!

Всего секунду назад я стоял на коленях в луже черной крови, а рядом со мной лежала моя мертвая подруга. Сейчас, вечность спустя, я бегу сам не зная куда, совершенно ничего перед собой не видя, чтобы убить этого жалкого, подлого, грязного, ничтожного старика. Настигнуть и убить. С такой же злостью, с такой же жестокостью, с какой убивал и он. Выколоть ему глаза, вырвать язык, заставить проглотить его. Я собираюсь в полной мере отомстить за Зайру, сделать с ним все, что сделал с ней он и даже больше. Я отрежу ему яйца, переломаю все кости, а после убью. Если он, конечно, сам не помрет, пока я буду срезать с его ног кожу.

Меня хватают за одежду, и она рвется, но этого оказывается достаточно, чтобы замедлить меня и сразу свалить с ног. И вот спустя всего, казалось, мгновение, которое к тому же еще даже и не закончилось после того, как я покинул дом, где…

…с головой окунувшись в вонючую кучу мусора, я лежу на земле, а мои друзья изо всех сил меня держат. Я пытаюсь вырваться. Кричу:

— Отпустите меня! — рвется из груди. — Я убью его! Я должен его убить!

— Аарон! — где-то далеко и одновременно близко.

— От… пусти!

— Аарон, прекрати, Аарон! — без понятия, кто из них держит меня, или они делают это вместе. В глазах лишь ненависть, злость, а еще такое количество грязи, что ничего кроме нее и не видно. А, впрочем, и не важно. Важно то, что я их всех ненавижу. Они мешают мне восстановить справедливость. Такую важную справедливость. Стоит только догнать… настигнуть… и убить…

— Дай! Уйди! — я дергаюсь, вырываюсь и даже кусаюсь… темнота.

Что это было?

Я не сразу понял. Удар. Точный. Прилетевший мне прямо между глаз. Мир замедлился или размылся. На пол секунды перестал существовать. Темнота проглотила меня и сразу же выплюнула. Меня вырвало, лежа на земле, и рвота расплылась по моим щекам, попала мне в разбитый нос, там смешавшись с кровью. Меня тут же перевернули, чтобы я не захлебнулся, и меня вырвало еще раз. Зрение сразу же вернулось. Темнота мгновенно отступила. Кто-то рукавом вытирал мое лицо, еще кто-то почти на ухо шептал.

— На нужно уходить. Уже стемнело, — какое страшное предложение.

И правда темно, улицы едва различимы.

— Вставай! Бежим!

Они сделали это почти насильно, и я встал, чтобы навсегда уйти отсюда и никогда больше не возвращаться. Я не хотел смотреть на друзей, которые так подло со мной поступили. Хотя в глубине души я был им за это благодарен. Все же они спасли меня, но было бы намного лучше, если бы они спасли Зайру. У нас не было времени похоронить ее. Мы даже не стали с ней прощаться. Не было ни времени, ни сил вновь возвращаться и смотреть на это. Я не мог себя заставить, прекрасно зная, что в том, что с ней произошло есть и моя вина. Я мог бы стать тем самым голосом разума, что еще утром сорвал бы все наши необдуманные и опасные планы. Но я испугался. Испугался упасть в глазах друзей, которые в момент опасности меня предали. К чему все это нас привело? Как теперь все исправить? Зайре невозможно вернуть жизнь, а нам нашу совесть. Именно она станет тем, кто всю нашу оставшуюся жизнь будет напоминать нам о том, что в этот день мы все частично погибли. А еще… что мы совершили это убийство, мы и лично я ее убили.

Мы со всей оставшейся в нас дури, а ее у нас всегда было много, по темноте неслись домой, до ужаса боясь где-нибудь не там свернуть. Мы ничего толком не обсуждали, но каждый из нас уже знал, что нужно говорить. Как будто бы мы все это заранее обсудили, а вслух оставалось произнесли лишь только пару коротких фраз, чтобы все окончательно уточнить. Мы придумали свою альтернативную правду. Сегодня мы не гуляли в сгоревшем районе. Даже близко не были к нему. Мы отошли лишь немногим дальше нашей улицы и гуляли на соседней. Заигравшись, совершенно не заметили наступления темноты, и только когда опомнились спешно разбежались. Там же мы в последний раз и видели нашу подругу. Куда после этого она делась мы совершенно не знали и догадываться не могли. Мы не видели ее мертвой, нет. Такого никогда не было! Как странно, что она не вернулась домой. И уже никогда не вернется. А нам осталось только одно — стереть с одежды следы преступлений. В ее крови до сих пор оставались все, кроме меня. С меня все стерлось, когда я валялся в грязи. Точнее не стерлось, а замазалось новым слоем грязи. Так решили сделать все: перемазаться как можно сильнее. Только у меня на лице немного крови оставалось, но эта уже была моя. Ее я стирал слюнями.

Осталось и еще кое-что, самое страшное: мы больше никогда не должны вспоминать сегодняшний день, чтобы никто кроме нас не узнал настоящую правду. Только тогда альтернативная правда, а по-простому откровенная ложь, сможет стать правдой настоящей.

И вот, весь в грязи, мокрый, потный и вонючий, от меня разило за версту, я медленно и как только могу тихо захожу домой. Пробираюсь через маленькую прихожую и уже хочу быстро сигануть в мою маленькую спасительную каморку, как тут вижу, что на кухне сидит моя мать и тихо плачет. Значит, она уже знает. Придется показаться ей, чтобы она меня убила. Иначе никак. Думаю, перед смертью, мне влетит так, как еще никогда не попадало. Часть меня даже жаждет этого наказания, потому что я его заслужил. А вот другая часть сопротивляется, говорит, что чем больше лжи, тем меньше будет правды. Правду можно придумать и свою, как мы уже сегодня сделали, и тогда, может быть, мне меньше достанется. Не зная, что еще мне делать, я на цыпочках медленно иду на встречу смерти. Мое сердце сжалось, превратилось в один маленький изредка пульсирующий комочек концентрированной боли. Вслед за ним попыталось сжаться и все оставшееся тело. Мне захотелось стать таким маленьким, чтобы мать меня не заметила и, продолжая уменьшаться, раствориться в пустоте. Только страх, и самая настоящая паника мешали мне заплакать или развернуться и убежать. Меня пробила крупная дрожь. И без того весь вонючий, я ко всему еще и сильно вспотел. На что я только надеялся, когда возвращался домой? Лучше бы я там остался, в сгоревшем районе, рядом с Зайрой. Мать все равно рано или поздно узнала бы горькую правду, вот только я и предположить не мог, что это произойдет так скоро. Какое оправдание мне найти? Сможет ли она меня простить? Конечно же нет. Я и сам никогда не прощу себя за это. Мать, наконец, заметила мое присутствие. Я боялся смотреть ей в глаза. Боялся, что увижу в них разочарование. Больше не могу дышать. Еще никогда мне не было так стыдно. Но она не кричала на меня. Не била меня, как я ожидал. Она вдруг протянула ко мне свои длинные дрожащие руки. Звала к себе, не произнеся ни единого слова. Я тут же поддался, сейчас я не мог поступить по-другому, сопротивляться ее воли. Я полностью отдавал себя под ее абсолютную власть. Может быть, она ударит меня сейчас или сейчас, или вот сейчас, когда я уже совсем близко… сейчас? Вдруг она обняла меня и еще громче расплакалась, сотрясаясь всем телом. Так сильно, что я решил было что она собирается меня задушить или утопить слезах. Но нет. Она и этого не сделала. Лишь только еще пуще прежнего начала рыдать. Я совершенно не мог понять в чем дело, но сквозь ее плачь мне с трудом удалось разобрать всего два слова, что она повторяла и повторяла с каждым разом все слабее:

«Отца казнят».

…я обнял маму и заревел.

Круг третий

Этой ночью я практически не спал. Стоило мне только оказаться во власти мутных сновидений, как я сразу же просыпался. К утру я оказался полностью разбит. Когда я просыпался, то за тоненькой стеной слышал, как тихо плачет мать. После очередного недолгого забвения, я все еще некоторое время думал, а может быть просто мечтал, что ничего не изменилось, что все осталось так, как было всегда, как и должно было быть. Всего лишь сутки назад мой отец был ни в чем не повинен, а Зайра все еще была жива. Вот прямо сейчас встану или мать сама разгонит меня, чтобы я не валялся до последнего в кровати, а шел завтракать. Возможно, я даже успею застать за столом своего отца, но это вряд ли. Скорее всего, он уже куда-нибудь ушел. Завтрак я проглочу за пару быстрых глотков, и не только потому, что он отвратительно безвкусен, но еще и потому, что на улице, как всегда, меня ждут мои друзья, среди которых обязательно будет та самая бледно-рыжая девчонка. Как бы я хотел, чтобы весь вчерашний день с самого начала и до самого конца оказался всего лишь страшным сном, что по какой-то необъяснимой причине слишком сильно затянулся. Как бы я этого хотел… но к моему огромному сожалению, это не сон и никогда им не станет. Все что произошло реально, и еще не скоро сотрется из моей памяти. Не в силах больше лежать, таращась в потолок и отгоняя мысли о том, что сегодня будет ждать меня, я, немного медля, еще слишком рано для меня, оделся, точнее накинул на себя все, что только можно и пошел на кухню, где все уже готово для самого отвратного завтрака за всю мою жизнь. Мать видимо не выдержала гнетущего ожидания еще раньше. Завтрак уже давно стоял на столе и успел за это время превратиться в камень. В разы несъедобней привычного завтрака, он просто не лез мне в горло, застревая где-то на полпути. Практически не тронутая, с позволения назвать, «еда» так и осталась в треснутой тарелке стоять на столе. Я наелся. Спасибо. Все было ну очень вкусно.

А так ведь вроде с первого взгляда ничего и не изменилось. Только изначально не стоило лезть внутрь, но разве без этого возможно обойтись?

Вот что было странным — я совершенно не чувствовал утраты. В смысле, да, мне было плохо, я прекрасно понимал, что сегодня я в последний раз вижу своего отца, но печаль в моей груди не угнетала меня. Она вообще напрочь отсутствовала в моем теле. Я осознал это, когда ковырял ложкой темно-серую массу, глядя на пустое место, где должен был сидеть отец. Сколько себя помню оно практически каждое утро пустовало. Бывало, даже, отец по нескольку дней не появлялся дома, добывая нам еду или, что намного чаще, уходя в запой со своими приятелями-алкашами. Я знал, что сейчас я должен быть переполнен горем, не переставая рыдать, но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Отца слишком часто не было дома, чтобы теперь печалиться об этом. Вполне вероятно, я просто привык к такому положению вещей или просто еще чего-то недопонимаю.

Но если раньше мы всегда знали, что он обязательно вернется, то сегодня «всегда» превратилось в «никогда», только прочувствовать это у меня никак не получалось. Единственное, что поменялось — та самая часть под сердцем, где когда-то было «всегда», превратилась в черную дыру, которая по всей груди распространяла прохладно-болезненную пустоту. Оттуда словно что-то аккуратно вырезали, что-то очень важное и незаменимое для нормального существования, но все же… это уродовало душу, но не мешало нормально дышать.

Непривычно тихо. Мать молчала. Ни к чему не придиралась, не расспрашивала меня, чем я сегодня собираюсь заниматься, откуда у меня на носу новый синяк, не дрался ли я вчера. Сидела и молча, немигающим взглядом прикованная ко мне. Скорее всего, меня она не видела. Смотрела в никуда, сквозь меня, я просто случайно на пути попался. Ей, наверное, намного тяжелее, чем мне, но помочь в этом я никак ей не могу. Я и себе особо помочь не мог. От этого мне становилось еще более тяжко. Что я могу сделать, если я почти ничего не чувствую, а она, наоборот, чувствует слишком много? Не могу же я попросить ее поделиться со мной страданиями… такое просто невозможно, а жаль. Может, я эмоциональный урод? Бесчувственное животное, и мать всю оставшуюся жизнь будет в тайне ненавидеть меня за это.

Никогда бы не подумал, что она так сильно будет переживать из-за отца. Есть ли такая вероятность в этом мире, что она действительно его когда-то любила? Что вообще значит слово «любовь»?

В городе людей никогда не было законов. Но все жили не так, как хотели, а так, как могли. Главное никому не переходить дорогу. Соблюдай нейтралитет и, может быть, доживешь до седых волос. Будешь же мешаться и вредить — твой труп выкинут на болото, и твои родственники даже не смогут тебя нормально похоронить. Законы нашего города максимально просты: живи и дай жить другим. Не можешь жить — умри. Не можешь дать жить другому — умри. Умри и одной проблемой в обществе станет меньше. Но было одно негласное правило, нигде не написанное и нигде не упомянутое, но о котором всегда знали все. Правило… закон, изданный самими Богами. Единственное наказание за его нарушение — смерть. Умри, так легче будет жить другим. И правило это звучало так: «Чти своих Богов». Суровое правило. За одно лишь негативное высказывание в адрес Богов могли с легкостью казнить. Авторитет Богов должен быть непоколебим и это правило на все сто справлялось со своей задачей. Единственный вид наказания за это преступление часто выполнялся публично, чтобы все могли узреть лица предателей. При этом члены семьи преступника обязательно должны присутствовать на казни. Такая профилактика возможных преступлений. Увидеть, как близкий тебе человек умирает. До сегодняшнего дня я и представить себе не мог насколько это ужасно.

Казнь моего отца будет публичной, и я обязан на ней присутствовать. К нашему дому уже пришли двое стражников, что будут сопровождать нас на место казни. Отец с еще несколькими сообщниками, наверняка со своими собутыльниками, за одну ночь обчистили пару богатых домов. И как вы думаете, что они оттуда сперли? Еду! Еду для меня, для матери. Для того, чтобы наша семья не умерла от голода. И теперь за свое преступление… за предательство Богов, умрет он сам, ведь воровство у богатых равносильно самому главному греху.

Я сжимаю руку матери, и ее теплые пальцы распространяют холод по всему моему телу. Стражи ведут нас в центр города. Я знаю, что там находится и что будет дальше. На большой площади, построенной специально для подобных мероприятий установлен помост. Страшный, сделанный из старого, почерневшего от времени дерева. Это то самое место, где публичная казнь, за неимением чего-либо другого, является всего лишь развлечением. Когда мы туда пришли, люди уже собрались и ждали обещанное им представление. Много пьяных, много семей с детьми. Все счастливы, все улыбаются, многие беснуется от скуки и непреодолимой жажды крови. Люди, если их таковыми можно назвать, смешались в потоке эйфории. Одинаковы, как капли дождя, что не разбиваются и не падают. Живут в подвешенном состоянии, радуясь каждому дню, и тому, что до сих пор не упали, не разбились о жесткую мертвую землю, в отличие от тех, кто сейчас стоит на помосте. Среди несчастных я сразу же узнаю фигуру своего отца. Чужая смерть для всех этих людей — всего лишь еще одно маленькое событие, позволяющее хоть ненадолго отвлечься от повседневных дел и повод отсрочить смерть собственную. Отдалить роковой момент еще ненадолго. На чужом примере увидеть всю суть смерти, ее непривлекательность. Получить заряд бодрости, которая позволит дожить до следующей казни, где будут стоять уже другие, возможно, они сами, те, кто сейчас радуются и веселясь, смеясь, кидают в приговоренных камни и грязь. Еще недавно я был похож на них. Нет, я никогда не радовался чужой смерти, никогда над этим не смеялся. Но раньше, когда кто-то умирал мне было безразлично. Теперь на шею моего отца вешают петлю, и мне уже не все равно. В этом все мы. Мы? Кто мы?

Кто угодно, но только не я. Как вообще можно радоваться чей-то смерти? Даже если это собака… все равно это противно. Я этого совершенно не понимаю. Люди на глазах превращаются в нелюдей.

Судья начал зачитывать приговор, что не был особо важен, ибо в поистине нечеловеческой агонии толпы его слова тонули в море возгласов и криков, призывающих как можно скорее убить тех, кто, по их мнению, заслужил этой смерти. Толпа играла роль палача лучше самого палача, которого еще даже не было на сцене. Желая получить наслаждение от убийства, массово поучаствовать в нем, растерзать беззащитную жертву, утолив свою нестерпимую жажду, опустошив себя эмоционально, прекрасно зная, что именно ты сегодня кого-то убил. Но своими руками убивать они боятся. В них нет ничего, что должно быть в человеке. Только трусость, эгоизм и бесконечная душевная пустота.

Отец стоял рядом с еще тремя мужчинами. Все голые по пояс. Опухшие от синяков лица и запекшаяся на ранах кровь. Когда очередной камень, брошенный кем-то из толпы, достигал своей цели, толпу разрывало от злости и злорадства. Каждый хотел лично убить, но такое чувство у них возникало только в толпе. Дай любому в руки нож, поставь перед ним жертву, и любой из них не сможет пошевелиться от страха. Только в толпе, таких же пустых, они могут предать себе хоть какое-то значение. Развлечение, к которому совсем недавно я относился равнодушно и спокойно, жестокая забава, придуманная для тех, кому не хватает острых ощущений в жизни. Когда петлю надели на шею отца, а я вынужден смотреть на это, вынужден участвовать в этом, свой пассивностью поддерживая убийц, во мне закипела жгучая ненависть ко всем присутствующим за то, что они поддерживают это безумие, даже к себе самому. Не попытаться помешать свершиться этому акту бессмысленного насилия — пассивная поддержка насилия, поддержка зла. Но я лишь ребенок, а они… они… Я хотел, чтобы каждый сдох, как бешенная собака. Хотел лично каждого убить. В этом все мы. Мы? Кто мы? С этого момента кто угодно, но только не я. А я не хочу быть больше человеком. Хочу стать кем-то большим. Лишиться эмоций, погрузиться в апатию, чтобы больше никогда не чувствовать страха, боли физической, боли душевной, тупой и глубокой. Быть высшим существом. Когда казнили моего отца, я еще не мог сформировать все эти мысли. Ко мне они пришли намного-намного позже. Меня, как человека, всегда учили радоваться чужому горю. Если это произошло не с тобой, значит это хорошо. Откуда я мог знать, что это плохо? Но если бы тогда я увидел, как кто-то из ликующей толпы вдруг упал бы и умер, я стал бы радоваться громче и сильнее всех. Смеялся бы так громко, что мой матери пришлось бы заткнуть мне рот, и даже тогда я бы не остановился.

Четверо приговоренных не опускали взгляда на толпу, зная, что ничего в ней не найдут, кроме ненависти и гнева. Может быть, сейчас только я сопереживал им. Про мать я почему-то совсем забыл. Я отчаянно хотел поймать взгляд отца, чтобы сказать ему, что я все еще умею сочувствовать, но он не желал опускать взгляд ниже неба. Ни один из них не боялся умереть, приняв это, как неизбежность, и желали они только одного — чтобы это как можно быстрее совершилось и больше не слышать этого ужасного шума. Но им от этого жизнь не стала безразличной. У каждого есть семья — жены и дети, о которых они думали сейчас.

Приговор был зачитан, но так и не был никем услышан, кроме самого судьи, однако и он, развернувшись, медленно ушел со сцены. На помост поднялся палач. Важная персона. Поднимался неспешно, наслаждаясь истерией толпы, так рьяно его подгонявшей. И вот он, тот самый момент, который все так долго ждали, но совершенно не ждал я. Момент, когда жизнь каждого немного удлиняется. Палач тянет рычаг, и пол проваливается под ногами его жертв. Тишина! Толпа на несколько мгновений замирает, пока падают тела… пока в агонии бьются… и когда замирают. Висят, безжизненные и уже никому не нужные. Гремит последний взрыв толпы, от которого закладывает уши. Сердце бешено бьется в груди, словно готовится выскочить и убежать. Все празднуют победу. На этот раз вместе с ними кричал и я, но в отличие от всех не от радости и злобы, а от своей беспомощности что-либо сделать, как-нибудь помочь… своему отцу… всем, кто в этом сейчас нуждался… этим троим, которых я впервые видел. Но кричал я еще и от отчаяния, каким-то дальним уголком души понимая, что уже никто и ничего им не поможет. Даже Боги расступятся перед смертью. Но чувства сильнее разума, и они захлестывают меня, себе подчиняя. Из-за слез мир становится размытым, но я все же вижу или краем разума понимаю, что изо всех сил вырываюсь из рук матери, и она не способна меня удержать. Вырываюсь и бегу к отцу, но не могу прорваться сквозь плотную стену людей, что в безумстве своей злобы даже не замечают в своих ногах маленького мальчика. Чувствую, как рука матери хватает меня за плечо, ее руку я ни с чьей не спутаю, но я вырываюсь вновь, разворачиваюсь и бегу, но в этот раз уже не к отцу, а как можно от него дальше. Не знаю куда… лишь бы больше не видеть это место, не слышать этих людей. Не могу больше слушать эти крики. Я закрываю руками уши и, не останавливаясь, бегу до тех пор, пока крик толпы не остается где-то далеко позади. И только тогда, когда я его больше совершенно не слышу, я останавливаюсь. Ноги подкашиваются, и я падаю прямо там, где остановился, совсем не глядя куда. Сейчас это не имеет для меня никакого значения. Какая мне разница? Сижу, свернувшись в маленький клубочек тепла и жизни, тихо плачу над тем, что уже не исправить и не вернуть. Сначала Зайра… теперь отец. Почему все так сложилось и почему именно со мной? Хотя, возможно, я и не хотел этого знать.

И вдруг… становится легче, как будто каждая слеза забирала с собой небольшую часть негатива, очищая меня от всего плохого, что мне пришлось пережить за последние дни. Капля за каплей, и я уже больше не плачу. Лежу, грущу, но только потому, что знаю, я должен сейчас это делать, грустить, но на самом деле все эти чувства стали натянутыми и слегка наигранными. Я обманываю сам себя. Легко и просто я осознаю, что они мертвы, а я тем временем все еще жив и даже здоров. И не стоит больше печалиться. Смерть не что-то противоположное жизни, а неотъемлемая часть ее, и без нее нельзя. Все вокруг тебя будут умирать до тех пор, пока ты сам не умрешь. В своей жизни став свидетелем множества смертей, в конце концов придется познакомиться с ней лично. Эти мысли пугали меня еще сильнее, и я пытался продолжить плакать, сосредотачивая свое внимание на том, что моего отца только что повесили прямо на моих глазах. И пятнадцати минут еще не прошло, но каждый раз эти мысли оказывалась на втором, на третьем, на четвертом плане, а потом и вовсе гасли. Я не мог больше плакать. Но почему? Что со мной произошло? Почему мое настроение поменялось так быстро и столь радикально?

— Могу я присесть? — неожиданно спросил меня хрипловатый, немного старческий голос. Его неожиданное появление немного напугало меня, но не смогло выбить из состояния практически свободного падения прямо в мягкое облако спокойствия и безмятежности, опасно граничащего с безразличием и даже апатией.

Этот голос принадлежал старику, нет, не совсем старику, но человеку явно пожилому. На вид от сорока до шестидесяти лет. Опирается на самодельную трость, бывшую когда-то обычной палкой. Зачем он захотел присесть во всю эту грязь, в которую я в порыве отчаяния и истерики влетел? Хочет утешить? Помочь? Такие шутки совсем не смешные! Незнакомые люди никогда друг другу не помогают даже обычным сухим одобрением. Помощь незнакомца в городе, где главное правило выживания «ненавидь ближнего своего» была бы странной. И было бы странно ждать, что эту помощь примут, но сейчас все почему-то стало необычным. Словно с ног на голову перевернулось. «Что же тебе тогда от меня надо?» — вяло подумал я, ощущая себя словно неслабо подвыпившим. Отвечать на его вопрос я не стал. Впрочем, моего разрешения ему и не требовалось. Старик и сам без всякого приглашения присел рядом.

— Впервые побывал на казни? — свой первый вопрос он задал после пяти или, наверное, даже десяти минут молчания. Из-за совершенно какой-то невероятной безмятежности я совершенно потерял счет времени. Я мог бы просидеть тут в этой луже целый день, без еды и воды. Лишь бы только это состояние никогда не прекращалось.

— Нет, — тихо, почти себе под нос мямлю, но старик услышал меня и тяжело вздохнул.

— Человек, что стоял с краю был твоим отцом?

В ответ я киваю. Наверное, на моих глазах в тот момент должны были навернуться слезы от одного лишь упоминания об отце, но плакать совершенно не хотелось. Вместо этого я подумал: «Как старик узнал, что он был моим отцом? Мы ведь даже не похожи…».

— Весьма отвратное представление, но устраивают их постоянно. Люди давно привыкли к такому. Относятся как к чему-то должному и само собой разумеющемуся. Скорее даже как к развлечению, хотя я так никогда не считал и продолжаю на этом настаивать: настоящий человек, человек с большой буквы, не способен на такое абсолютное проявление эгоизма, как радость по отношению к страданию и смерти другого человека. Это проявление истинной сущности тех, кого обычно называют людьми. На самом же деле они ими не являются и никогда ими не были. Безрассудное проявление жестокости — удел животных и безумцев, тех, кто потерял свой разум или тех, у кого его никогда не было.

Кажется, он говорил что-то важное и нужное, но говорил он это сам себе, ибо моя голова оставалась пустой и бесполезной. Всякая мысль покинула меня — и хорошая, и плохая. А я наслаждался каждым мгновением безмятежности, освобождения от всех мирских тягот и забот. Старик, казалось, знал, что сейчас я не способен даже на самые простые мысленные процессы, поэтому либо вообще молчал, либо начинал о чем-то много-много говорить, заполняя бесполезными словами образовавшуюся пустоту вокруг меня. И вновь долго молчал, словно давая мне отдых, возможность насладиться абсолютным спокойствием, накрывшем меня с головой.

— Слова ничего не изменят, тем не менее, хочу, чтобы ты знал: мне искренне жаль. Потерять отца в столь раннем возрасте большая трагедия.

— Не могу поверить, что люди способны на такое. Они все убийцы! Каждый, кто радовался их смерти! — я весьма удивлен, что способен вернуться в этот мир и продолжить с кем-то разговаривать, не теряя смысл разговора. Удивлен тому, что добровольно вернулся к людским проблемам, не теряя при этом чувства невесомости.

— Такими их создали Боги. Они не ведают, что творят.

— Как Боги вообще могли такое допустить?

— Они сделали это специально, чтобы людьми было легче управлять.

— Я не понимаю зачем?

— Им нужно было дать людям возможность выплескивать свою жестокость друг на друга, чтобы они не начали выплескивать ее на что-нибудь другое. Стравить и манипулировать — всего лишь один из рычагов контроля.

— Я в это не верю! Это не может быть правдой! Мы верим Им, молимся Им, а Они с нами так поступают? Я не верю в это… просто не могу поверить.

— И правильно делаешь, что не веришь в безумный бред старика, давно выжившего из ума.

— Почему ты так про себя говоришь?

— Потому что нет ничего хуже, чем зная истину, жить во лжи и не иметь возможности что-либо исправить.

— Вы могли бы начать сопротивляться. Научить людей истине.

— Нет, я, пожалуй, слишком стар для такого. А даже будь я молод и не подумал бы сопротивляться. Боги не прощают такой дерзости.

— А разве бездействие — это хорошо?

— А разве плохо, если ты прекрасно знаешь, что твоих сил не хватит на то, чтобы хоть что-то изменить?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, но, думаю, все же будет лучше жить, чем глупому погибнуть, так и не принеся никакой пользы.

Становилось холоднее и дальше сидеть в грязи было все менее комфортно, но мне все равно так не хотелось уходить. Рядом сидел этот старик, имени которого я даже не знал, и мы с ним о чем-то говорили, пусть смысл разговора я понимал слишком смутно, чтобы у меня получилось до конца вникнуть во всю суть разговора, но этот разговор успокаивал меня и мне не хотелось лишаться этого.

— Знаешь, Аарон, я, наверное, пойду. Начинает холодать, а чего мне уж точно не хватало, так это заболеть на старости лет-то.

Старик начал вставать и делал он это долго, старательно изображая старческую немощность.

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил я, мучительно стараясь вспомнить представлялся ли я ему. — Я не говорил, как меня зовут.

— Нет, не говорил, ох, — кряхтит, как может, даже лицо покраснело, но у меня все равно оставалось ощущение плохой актерской игры. — Я просто знаю его и все. Приятно было познакомиться… и поболтать. Удачи тебе, не злись и не переживай. Живи по течению, а не против и будет тебе счастье, — он наконец выпрямился и, слишком сильно опираясь на палку, стал медленно уходить, но, пройдя пару шагов, обернулся. — Если ты все же хочешь узнать, откуда я знаю твое имя, то могу угостить тебя вкусным чаем. А то небось уже окоченел в этой луже сидеть.

И действительно… холодно.

Сказать, зачем я согласился, я точно не мог. Как вообще я смог поверить незнакомому старику, после того, что случилось с Зайрой всего лишь сутки назад? Просто невероятно, но своим присутствием старик каким-то образом успокаивал бурю внутри меня, а мне не хотелось от этого отказываться.

Круг четвертый

Бесчисленное количество раз проходя мимо его дома, я никогда раньше его не замечал, что совершенно не было удивительным, ибо его маленький и серый домик, можно даже сказать, халупа, сливался с тенью двух домов гораздо крупнее, между которыми он оказался зажат. В результате он оказался практически полностью скрыт от посторонних глаз, что было только на руку его владельцу. Финеес, так он представился мне, привык жить в уединении. Признаться, я не заметил бы его дом и сейчас, как не замечал не замечал его и раньше. И только оказавшись у самых дверей, я понял, что это не просто чей-то брошенный сарай, а самое настоящее убежище затворника, умедлившегося спрятаться по среди единственного в мире городе людей.

Оказавшись внутри, я бы удивлен еще сильнее. Свободного пространства в нем не было вовсе! Впервые в своей жизни я почувствовал себя слишком большим, чтобы здесь мне было комфортно находиться. Приходилось передвигаться на цыпочках, внимательно смотря куда наступаешь, иначе, казалось, легко было остаться без пальцев на ногах. Они бы здесь тоже затерялись, среди мусора, которого здесь было поистине много. Точнее сказать, не совсем мусора, а скорее всеразличного барахла, раскиданного везде и всюду перемешано со всем, из-за чего это в мусор и превратилось. Все остальное свободное пространство занимала одна единственная кровать, которая тоже оказалась завалена, только не мусором, а старым, пропахшим гнилью тряпьем, которое использовалось вместо одеял. Все покрыто толстым слоем пыли. И как только он может здесь спать, есть, дышать? Или вообще подолгу находиться… Ни изнутри, ни снаружи нельзя было сказать, что дом этот обитаем и в нем кто-то живет. Он казался мне заброшенным, даже несмотря на наше здесь присутствие. На два человека этот дом явно не был рассчитан. Здесь даже одному невозможно жить! От одной лишь пыли можно было задохнуться, не говоря уже про, что помещение, по-видимому, ни разу за последние десятилетия не проветривалось. Спертость воздуха достигла своего апогея лет двадцать назад, а солнечный свет вообще никогда не проникал сюда! Единственное окно оказалось лишь выбитой в стене небольшой дырой, расположенной рядом с дверью, и было тщательно затянуто и забито огромной грудой грязного тряпья с той целью, чтобы через эту дыру никогда не просочился воздух. Старик словно не хотел им дышать, предпочитая задыхаться. Все это создавало поистине дикую атмосферу, что здесь живет психопат, маньяка, который вспарывает глотки случайным знакомым. Я должен был испугался, с криками и воплями бежать отсюда сверкая пятками, но остановило меня одно «но»…

Было здесь то, что действительно сильно меня заинтересовало. Из-за чего пришлось закрыть глаза на царивший здесь хаос и на самого старика, что своим поведением и образом жизни больше напоминал безумца, чем просто причудливого дурачка. Книги! Я никогда не видел книг. Эта вещь на столько редкая, что даже при виде одной маленькой книжечки рот у любого откроется, а здесь их было столько, что каждому жителю города можно было раздать по одной. Хватит всем и еще парочка останется лежать на полке. Десятки, сотни, они не поддавались подсчету. Огромное множество всевозможных форм и расцветок. Хотя я не мог различить их цвет из-за толстого слоя пыли, что их покрывала обесцвечивала, но я почему-то был уверен, что раньше все они были уникальными, а не обезличенными, как сейчас. Пыль стерла названия. Они лежали везде: на полу, на кровати, каждая стена была заставлена ими вплоть до самого потолка. Возможно, на них он и держался. Эти книги еще сильнее сужали и без того сильно ограниченное пространство. Даже владение одной книгой считалось преступлением более страшным, чем убийство. Владение же столь бесчисленного множества книг превращала Финееса в самого опасного преступника в городе. Книги являлись богохульством, а богохульство — самый страшный грех. За него убивают на месте без спектакля-суда и совсем ненужного палача. Меня до дрожи в коленях пугала опасность оказаться на виселице за одно лишь нахождение в этом месте и до такой же дрожи завораживала эта комната. Я всегда мечтал увидеть хотя бы одну книжку, самая страшная и тайная мечта — полистать одну из них. И вот мечта не просто осуществилась, а стала настоящим кошмаром наяву.

— Удивлен? — непринужденно спрашивает старик. Его рот расплылся в улыбке, обнажив пару черных зубов. Финеес уселся на кровать, ничего не разбирая, прямо на весь свой хлам в самый центр беспорядка, своей пятой точкой лишь увеличивая его. Он заранее знал ответ.

«Еще бы!» — хотелось завизжать от удивления, но вместо этого я сдержанно выдал:

— Еще бы! — вот черт, не получилось.

Меня так и подбивало спросить все ли он их прочел, а если и не все, то какие именно, а самое главное, что сказано в этих книгах. Да и вообще, откуда у него столько книг? Они запрещены, их уничтожают и уже ни у кого не осталось ни одной, но только не у Финееса. Слишком много вопросов, чтобы они все удержались в моей голове.

— Вы их все прочли? — они и не удерживались.

На его лице вновь появились черты улыбки. Не такой открытой, как предыдущая, эта улыбка почти скрылась под короткой бородой.

— Даже если я проживу еще одну такую же долгую жизнь, я все равно не успею все прочесть, тем более что многие из них совсем меня не интересуют. Ох, если мне дадут еще одну такую жизнь, я потрачу ее на что-нибудь другое, — улыбка проявляется еще более отчетливо. — На выпивку, к примеру. Только в таком случае, я точно не смогу прожить так долго. Ах, да! Совсем позабыл. К старости все забывать начал. Вот твой чай, — он достает откуда-то из-под кровати небольшую чашку с мутной водой и отвратительным запахом. Отказываться мне почему-то неудобно, и я ее беру, но пить это совсем не собираюсь. — Прости, горячий, как обещал, к сожалению, будет не скоро, а я так понимаю, тебе уже и домой пора спешить. Мать твоя, поди извелась вся.

— Наверное…

— Я в этом уверен. Хорошая у тебя мать. Ты береги ее.

Киваю, соглашаясь с ним, но мысли мои так далеко, что я не особо отдаю себе отчета по какому поводу я сейчас киваю. Я продолжаю внимательно осматривать его лачугу, заостряя взгляд на каждой книге, а они тут везде, куда ни посмотри. На одной, единственной без пыли, я даже могу рассмотреть название, но не могу его прочесть. Не потому, что оно написано на языке мне незнакомом. Хотя, нет, я не могу его прочесть именно потому, что оно написано на языке мне незнакомом. Я не умею читать. Я никогда не держал в своих руках книги. Книги вне закона, а значит и умение читать тоже. Да и уже позабыли все, что такое вообще возможно.

Мне действительно пора уходить. И мать за меня волнуется, и все же страшно немного. Странный старик и скорее всего опасный. Только книги куда опасней старика. Из-за них меня могут повесить, не дождавшись следующего утра. Но я продолжаю медлить и не ухожу. Хочу задать последний вопрос, но в голове их кружилось так много, что трудно разобраться какой из вопросов самый важный. И это оказалось невозможно, поэтому я задал тот вопрос, который оказался самым коротким:

— Кто вы?

— Кто я?

— Да.

— Я — обычный старик, таких как я много ходит по улице, — смешливый тон его ответа говорил совершенно об обратном.

— Вы не обычный старик. Ни у кого больше нет такого количества книг! Многие уже забыли про их существование. Они запрещены, это богохульство — страшнейший грех.

— Это всего лишь маленькая подпольная библиотека нашего города, а я обычный старик, можно сказать, библиотекарь, смотритель и единственный посетитель. Про ее существование знаю только я, а теперь еще и ты.

— Как вы смогли их все собрать? Я ни одной книги в жизни не видел, а здесь их… — слов я подобрать не смог.

— Раньше было много книг. Очень много. У каждой семьи была своя маленькая библиотека или хотя бы пару книжек нашлось бы. Это сейчас все изменилось. Когда книги стали незаконны, их начали выкидывать и сжигать. Тогда же появились мы, библиотекари. Да, я далеко не первый библиотекарь. Даже не знаю, сколько их было до меня. Мы стали собирать книги, попросту говоря, воровали и приносили сюда на сохранение. Вот и набралось достаточно много.

— Почему запретили книги?

— Боги сочли, что они стали слишком аморальными. Сейчас этот закон практически забыли, больше нечего запрещать, кроме этой библиотеки. Книга, как таковая, это в первую очередь источник знания, но Боги сказали нам, что все они были написаны так давно, что больше не представляют из себя какой-либо ценности. Что они либо ложны, либо не соответствуют сегодняшней действительности. Видите ли устарели, а значит несут в себе только зло и обман. Так они нам сказали, но это не было правдой.

— Боги не могут врать. — мне это с самого раннего детства внушали. — Они чисты и идеальны, а ложь — это грех, что может присутствовать только в человеке.

— Кто тебе это сказал? Эти слова не десятилетнего ребенка. А, впрочем, и не важно. Нас всех учат так.

— Мой отец… моя мать… они верят в это, и я тоже.

— А я в это не верю. Не можем мы с точностью сказать, что наши Боги не являются людьми, хотя бы частично. В живых нет никого, кто воочию их видел. Зато я с точностью могу сказать, что ложь — еще один рычаг управления нами. А вот знаешь, почему Боги решили избавиться от книг?

— Нет.

— Потому, что знание — единственная реальная сила, что способна противостоять всепоглощающему злу, что зовется ложь. Это единственная возможность пошатнуть их абсолютную власть над нами, над людьми. Для них это просто недопустимо.

— И они решили избавиться от этой силы?

— Именно! Самые обычные слова могут быть разрушительнее магии, острее меча. Слова способны распространять правду и ложь, словами можно благодарить и оскорблять, унижать, уничтожать, убивать, доводить до самоубийства. Слова — абсолютное зло и величайшее благо, доступное каждому и всем. И каждый способен сам решить, как использовать их. Когда Боги поняли, насколько опасны могут быть самые обычные слова, они решили избавиться от того, что наделяет их такой огромной силой — от знаний. Без книг сила слов гаснет, знания не могут распространяться и начинают медленно забываться, умирать. На сегодняшний день почти все книги уничтожены, если не считать этих. За пределами этого дома вряд ли ты сможешь найти хотя бы одну.

— Из-за этого вы и стали их собирать? Когда осознали всю значимость книги?

— Да. Это нелегкое дело начали еще задолго до меня, а я всего лишь его продолжаю. За всю свою жизнь я добавил сюда разве что парочку. Большая часть была собрана еще до моего предшественника.

Когда-то очень давно, может быть, даже в какой-то другой жизни не прошло и часа как я лишился отца… но не здесь и не сейчас. Я почти позабыл о своем горе. Старик каким-то невероятным образом успокаивал меня одним лишь своим присутствием. Я боялся, что, покинув стены его библиотеки, горе вновь захлестнет меня с еще большей силой, с которой я могу и не справиться. Мне очень не хотелось уходить, но время уже поджимало. Пора возвращаться. Мать, наверное, волнуется… ужасно за меня переживает. Лишиться мужа и потерять единственного сына в течение пары минут. Как говорится, врагу не пожелаешь. Я распрощался с Финеесом, как ни горько мне было это делать, и побежал домой. Почувствовать силу накатившей реальности просто времени не хватило, а вернувшись домой я был удивлен еще сильнее, потому что совершенно не ожидал такого увидеть. Мать вела себя так, словно ничего страшного сегодня не случилось. Немного сильнее обычного потрепана и больше ничего. Не плакала, не переживала. Занималась своими обычными делами. Меня даже не сразу заметила. Немного отстраненно пробурчала мне что-то про обед, который еще не успел остыть. От такого поведения я оказался в небольшом шоке, но сразу же решил, что мешать ей витать в облаках я не стану. Вдруг что-то такое необычное произошло сегодня не только со мной. Вот так необычно и странно, но легко и просто мы продолжили жить дальше вдвоем. После потери отца нам стало немного тяжелее. Мне во многом пришлось его заменить, но уже вскоре я привык к своему новому занятию: голыми руками ловить скользкую рыбу в болоте. Занятие немного трудное, зато совершенно не остается времени чтобы о ком-то скучать или грустить. Я освобождался от дурных мыслей, полностью посвящая себя труду на благо семьи. Все могло так и остаться. Превратиться в привычку и навсегда укорениться в моей жизни. Только во мне появился росток, безумное желание, что росло и росло, не оставляя выбора и желание это — наведаться к тому старику, что именовал себя Финеесом. Вначале это было небольшой навязчивой идеей, а потом и вовсе накрепко застряло в моей голове. И не было возможности отвлечься, ненадолго забыть про старика, а со временем навсегда от него избавиться. Наоборот, эта мысль стала притеснять все остальные, медленно выпихивая их, не оставляя им в моей голове места. Каждый раз проходя мимо его дома, я был единственным, кто его замечал. Каждый раз, я останавливался и подолгу смотрел на маленькую лачугу, пока друзья не окликнут. Во мне боролись два противоположных чувства, что беспрестанно боролись друг с другом, пока одно чувство не стало теснить другое. Самое первое, что я хотел сделать — это спрятаться. Прошло большое количество времени и поистине магическое влияние Финееса сперва ослабло, а потом и вовсе прошло и вместо этой странной зависимости пришло так хорошо знакомое мне чувство страха. Вторым же чувством, которое постепенно росло и вымещало страх неизвестности, стало желание как можно скорее наведаться к старику. Задать ему все мучавшие меня вопросы и обсудить то, что при нашей первой встрече оказалось недосказанным. Я совсем не знал, кем был этот старик, чего он хотел от меня, когда садился рядом со мной в холодную лужу, а неизвестность, как и всегда, пугала больше всего. Мне не хотелось, чтобы история с Зайрой повторилась, только на этот раз в роли жертвы выступил бы я. Ее отец до сих пор свою, тоже единственную, дочь ищет. Только не там, где она действительно потерялась. Он так и не задал ни единого вопроса мне, зная о произошедшей трагедии. Возможно, также, что за меня вступились друзья или с ним поговорила моя мать. Впрочем, не важно.

Но мое желание пойти к Финеесу продолжало расти, пока однажды не затмило чувство страха, чувство самосохранения, и уже вскоре я обнаружил себя стоящим на пороге его дома. Однажды, походя мимо, я все-таки не выдержал, и вот теперь стою у двери с поднятой рукой, сжатой в кулак, но постучать не решаюсь. Любопытство и страх боролись в моей груди, устроив там настоящую битву, от которой у меня лицо покраснело и по нему пот потек ручьем. Ни у одной из сторон не было достаточно сил, чтобы победить другую. Все зависело только от меня, но я продолжал в нерешительности стоять напротив двери, не способный что-либо решить и даже сдвинуться с места. Впервые в жизни у меня появилась возможность что-то узнать, чему-нибудь научиться, но я боялся, что те знания, что я получу, мне совершенно не понравятся. Ко всему прочему еще я знал, что этот шанс первый и, возможно, единственный в жизни. Упустив возможность сейчас, всю оставшуюся жизнь я проживу точно так же, как все, кто сейчас меня окружают. Медленно разлагаясь до тех самых пор, пока во мне ничего не останется от человека. Нет, я не собираюсь становиться одним из них, не собираюсь в точности повторять их жизни. Я не умру до того, как погибнет тело.

Но и решиться на столь отважный шаг, как постучать в эту дверь, у меня смелости не хватало. Совсем не хочется повторить путь моего отца. Тот шаг, что я уже практически сделал, может оказаться последним в моей жизни. Я окажусь на помосте, рядом с настоящими преступниками, сразу же, как кто-нибудь узнает, что я делаю здесь. На мою шею наденут петлю, зачитают приговор, который никто не услышит, а палач потянет за рычаг на потеху разъяренной толпе. Когда дверь открылась, Финеес совсем не удивился, увидев за ней меня. У меня создалось впечатление, что он заранее знал, кого за ней увидит. Поэтому и открыл ее, чтобы меня пригласить.

— Я… хочу кое-что у вас спросить… — останавливаюсь, еле выдавив из себя цельное предложение. Дождусь его согласия, а заодно наберусь немного сил.

— Спрашивай, раз уж пришел.

— Тогда вы так и не сказали, откуда знаете мое имя.

— Боюсь, на этот вопрос я не могу сейчас тебе ответить.

— Хорошо, тогда можно еще один?

— Конечно.

— Для чего ваша библиотека? Зачем вы собираете все эти книги?

— Я думал, ты понял это еще при нашей первой встрече. Библиотека нужно, чтобы сохранить знания для будущих поколений.

— Я понял это, но кто передаст им эти знания?

— Пока что я. Конечно, не думаю, что доживу до того момента, когда они кому-нибудь понадобятся.

— Значит и смысла в библиотеке нет?

— Получается, так.

— Но ведь тогда теряется весь смысл вашей жизни.

— Понимаешь, мне не важно будет ли достигнута цель. Я давно уже понял, что люди обречены. Поэтому главное для меня — это знать, что я сделал все, что было в моих силах. В этом случае совесть не будет мучать меня ни сейчас, ни перед смертью.

Я немного помолчал. Мне нужно было набраться решимости перед тем, как сказать ему эти слова:

— Что, если… я помогу вам с достижением этой цели.

— Аарон, запомни мой совет раз и навсегда. Если что-то хочешь сказать — говори это прямо.

— Научите меня читать! — резко выдал я на одном дыхании и даже немного запыхался. — Дайте мне те знания, что вы посчитаете нужным мне дать, и я смогу продолжить ваше дело.

— Однозначно нет.

Я так сильно растерялся от его ответа, что и он, увидев мой разбитый вид, сам немного растерялся. Чтобы хоть как-то оправдаться передо мной и перед собой, он продолжил:

— О, мой мальчик, ты хоть понимаешь, что только за эти слова тебя могут уже прямо сейчас повесить?

— Я знаю это… и очень этого не хочу. Но больше смерти я боюсь стать таким же, как мой отец… как моя мать… как все в этом городе. С гнилыми душами и разложившимися мозгами.

— И все же я не могу согласиться.

— Почему? — я почти взвыл.

— Ты еще слишком юн для таких серьезных решений. Я не вправе из-за собственного эгоизма подвергать тебя смертельной опасности.

— Это мой выбор и ничей больше! Я так решил! Потому что я так хочу!

— Слишком решительные и горячие слова, свойственные любому несформировавшемуся разуму. Ты еще не можешь самостоятельно принимать такие решения. Ты попросту не понимаешь всей угрозы, нависшей над тобою только потому, что сейчас ты стоишь на этом месте.

А мы до сих пор стоим в дверях его хибары. Спорим друг с другом: я на улице, а старик в своем доме. Почему Финеес не может понять, что я все уже давно обдумал и готов возложить на свои плечи всю ответственность этого поступка?

— Пожалуйста, — я готов был умолять, но вместо этого в груди росло напряжение. Приходилось сдерживать себя, чтобы не взбеситься из-за отказа. Я стоял тут, боролся с собою, мучился сомнениями, а он так просто говорит мне «нет». Из-за этого я здорово злился.

— Нет — значит нет. Отправляйся домой, мальчик. Найди себе друзей, подругу, а меня забудь. Ты еще можешь прожить долгую жизнь, я же принесу тебе одни только страдания.

— Я буду умственно умирать, медленно и мучительно. С каждым годом все больше походя на тех полулюдей, что месяц назад вешали моего отца. А вы умрете, зная, что сделали не все возможное! — я начинал срываться, но пока еще отдавал себе отчет в том, что говорю. — Был один мальчик, возможно, еще слишком маленький, но уже готовый пожертвовать всем, чтобы измениться, стать немного лучше и может быть изменить еще кого-нибудь. Видимо, ваша библиотека тоже обречена и сгинет намного раньше людей.

— Ладно. Ответь мне на один вопрос, и я еще может быть подумаю. Объясни мне внятно, как ты хочешь измениться.

— Вы сказали, что знание — единственная реальная сила. Так вот, я хочу стать умнее, чем все остальные и сильнее, чем все остальные. Хочу на всех смотреть сверху вниз, чтобы никто не смог навязать мне свою точку зрения. Только так я смогу не слиться с ними.

— И ты готов к тому, что всю свою жизнь проведешь в одиночестве? А еще, возможно, что тебя через год-другой повесят. Но знаешь, одиночество страшнее смерти.

— Лучше быть одному или умереть, чем умственно и душевно прекратить свое существование.

Старик задумался. Прикусил губу и стал переваливаться с ноги на ногу.

— Хорошо. Мне нужно время, чтобы не спеша подумать, все взвесить. И тебе на это тоже нужно времени не меньше, чем мне. Так что, если не передумаешь, приходи ко мне через неделю, а лучше через две. По-хорошему, тебе вообще ко мне только лет через пять прийти надо, когда взрослее станешь.

— Я не хочу так долго ждать.

— Я уже это понял. Давай через две недели.

Круг пятый. Часть первая

Я вновь появился у Финееса немного раньше назначенного им срока. Где-то через десять или, может, одиннадцать дней лопнуло терпение, и я вернулся к нему с еще более решительным настроем. Он этого не одобрял, но не стал препятствовать моему рвению. С того дня я стал его учеником, и начал приходить к нему постоянно, почти ежедневно. Как позволяло на то время. Все же роль «главы семьи» отнимает большую часть жизни. Я изворачивался как мог, чтобы выудить пару лишних минут и немного подольше посидеть у него. Днем и утром я обычно был занят, а вечером, когда начинало темнеть, уроки чтения становились невозможными. В его сарайчике и так всегда царил полумрак, мешающий разучивать буквы. Я не умел ни писать, ни читать, поэтому обучение началось с основ грамматики. Чтение — первое и самое необходимое знание, которое мне предстояло освоить, чтобы начать продвигаться дальше. Нельзя сказать, что все давалось легко и просто, но не смотря на постоянную загруженность и хроническую усталость, уроки проходили на редкость хорошо. Очень быстро я научился читать по слогам самые легкие слова, а после и простые предложения. Вот только книги старика все так же оставались для меня свалкой незнакомых мне символов. Но я не собирался сдаваться или останавливаться. Наоборот, старался учиться как можно усерднее, прикладывая все возможные силы и старания, особенно если что-то не получалось. Дополнительная сложность заключалась в том, что Финеес не разрешал выносить из библиотеки свои книги. Как он говорил, «это слишком большой риск и для тебя, и для меня». Но, на самом деле, он заботился исключительно о целости и сохранности своих книг, и только где-то в самом конце списка его забот была моя или его собственная безопасность. Если бы только он позволил взять хотя бы одну книгу к себе домой, у меня появилась бы возможность читать в более светлой обстановке и обучение пошло бы гораздо быстрее. Почему-то я был в этом уверен. Почему? Не знаю, ведь мой навык чтения оставлял желать лучшего. Многие слова я просто не мог прочить, значение других слов не понимал вовсе. В итоге из прочитанного текста большая его часть представлялась мне сборищем бессмыслицы. «Схватывать на лету» получалось не всегда.

— Знаешь ли ты, Аарон, что когда-то давным-давно Боги жили вместе с людьми? — однажды спросил меня Финеес. — В этом самом городе.

Я помотал головой и спросил:

— Правда? Как по мне, так такого быть не может.

— Я прочел это в небольшом дневнике, который написал один из моих предшественников. Смею предположить, один из основателей этой библиотеки. И до недавних времен я думал, что он спятил. Свихнулся, раз пишет подобную чушь. Ересь, о которой даже думать глупо, не говоря уже о том, чтобы записать это на бумаге. Хотя я и изменил свое мнение, мне и сейчас с трудом в это верится.

— Что такого могло произойти, чтобы вы поверили в это? — спрашиваю чуть ли не смеясь. Это ведь действительно бред полнейший, и не может быть по-другому. Не могли же Боги жить в этом городе…

— Я встретил тебя, Аарон.

— Смеетесь надо мной? Как из-за меня можно в такое поверить?

— Сейчас все объясню. Давай-ка по порядку. С самого начала. И начнем с дневника. Его нельзя назвать полноценным дневником. Скорее похоже на журнал с краткими заметками. Полностью рукопись прочесть, к сожалению, нельзя. В некоторых местах чернила выцвели или стерлись, да и почерк такой, что местами разобрать невозможно, но самое интересное все же сохранилось. В одной из заметок идет речь об одном сумасшедшем. Автор дневника встретил его совершенно случайно, а сумасшедшим его назвал, потому что тот стал рассказывать о совершенно невероятных вещах, как, к примеру, про то, что на земле когда-то жили Боги. Вместе с людьми, иногда даже создавая семьи, но намного чаще враждуя между собой. Как случилась война, из-за которой Богам по непонятной причине пришлось покинуть город и построить собственный. И тысячи лет спустя эти записи кажутся бредом сумасшедшего, но сейчас мне кажется, что он не был таким уж психом.

— Но почему? Я не вижу в этом связи… смысла.

— В тех заметках есть упоминание о том, что у Богов и людей рождались дети, полубоги.

— Это самые богохульные слова, что я слышал в своей жизни, и самые аморальные. Не могут Боги жить с людьми! Мы слишком разные, слишком непохожие. Они чистые, мы грязные, они мудрые, мы глупые, и так без остановки. Они идеальны во всем, мы — в точности, наоборот.

— Ты только и делаешь, что повторяешь чужие слова. Однако, это все так однозначно, как и многие другие вещи в этом мире. Порой, кажется, что это просто невозможно. Союз Бога и человека. Что может быть глупее и порочней?

— Вот именно? И при чем здесь я?

— Ты? Все просто. Ты являешься потомком какого-то Бога. По-другому не может быть.

Что? Как? Как находясь в здравом уме можно такое заявлять человеку? И как человек должен поверить в такое? Что за бред? Безумие!

— Я? Это шутка? — шокированный подобным безумием с нескрываемым возмущением в голосе я спрашиваю у Финееса. Может, он все же не спятил.

— Боюсь, что нет. Я понял, что в тебе есть что-то особенное сразу же, как только тебя увидел. Только сразу понять не смог что именно. Поэтому и пошел за тобой, поэтому сел в эту лужу и привел тебя в свой дом, рискуя своим разоблачением. Решил учить тебя…

— Но как такое возможно? — от полного непонимания и невозможности выразить свое возмущение, слова застревают и трудно выразить свою мысль. Но почему, почему он не может все мне нормально объяснить? — Как вы можете быть уверены в том, что я потомок Бога? Даже если это правда, а такого просто быть не может, то доказать это невозможно. Я не видел своих бабушек и дедушек, не говоря уже про более дальних родственников. Знаете, как это вообще для меня звучит?

— Как полное безумие. Но… хочешь фокус?

Он точно спятил! Резко меняет тему, но продолжает нести какую-ту чушь. Что еще за фокус? Сейчас речь идет о более важной теме, хоть и совершенно нереальной.

Но Финеес не стал дожидаться моего ответа. Он так делает уже в который раз. Он высоко поднимает руки и хлопает в ладоши. Мне почему-то сразу стало смешно, хотя в этом не было ничего смешного, но уже через секунду я смеялся так, что начал болеть живот. Нет, меня ничего не веселило в этой ситуации, и анекдотов мне никто не рассказывал, вовсе нет. Мне просто стало смешно без всякой на то причины. И с каждой секундой я смеялся все сильнее. Слезы лились из моих глаз, живот болит от напряжения. Мой смех превратился в истерический. Я не мог удержаться и повалился на кровать.

Раздался второй хлопок. Я еле расслышал его сквозь свой смех. Приступ хохота сразу же прекратился. Еще не отойдя от внезапной истерики, я продолжал держаться за живот, что свело от боли и вытирал слезы, размазывая их по щекам. Растирая вязкую грязь, что никогда не сходит с моего лица. Финеес сидел с довольным видом.

— Что это было? — спрашиваю я.

— Я могу повторить, — Финеес вновь поднял свои морщинистые руки. Кажется, за последнее время он немного постарел… или похудел… или и то, и другое.

— Нет! Нет! Не надо! — он обратно опускает руки, но теперь сидит с еще более довольной рожей. — Как у вас это получилось?

— Фокус. Самый обычный фокус, что может повторить чуть ли не четверть города, но только не на тебе. Даже мне с трудом удалось это сделать.

— Такого быть не может. Я такие фокусы творить не умею. Да и не встречал никого, кто умел бы.

— Не мудрено. Знания уничтожены, больше никто ничего не умеет. Мы забыли все, о чем нас учили Боги.

— Я все равно не могу понять, что вы мне сказать хотите. Что это еще за фокус такой? Как вы его сотворили? Как вообще такое возможно?

— Это нельзя объяснить. Это можно только почувствовать. Тебе пока это недоступно, но в скором времени обещаю тебя всему обучить. Могу лишь только описать все в общих чертах, и то это будет скомкано и наполовину неправильно.

— Хоть что-то…

— Ну, ладно. Весь мир, так сказать, пропитан потоками энергии и информации. Это невозможно увидеть. Мир этот невидим и недоступен, по крайней мере для людей. Эта энергия управляет всем вокруг. Благодаря ней мы живем, солнце светит, ветер дует, дома не разваливаются в мертвый песок. Абсолютно все имеет собственную информацию. Не только физические вещи, но также и не физические. Чувства, эмоции — проявление энергии, вернее сказать, мощнейший поток этой энергии. И ею можно управлять. Точнее управлять ей могут только Боги, мы может слегка корректировать потоки энергии, слегка менять информацию, и даже этого достаточно чтобы кардинально физически и не только менять вокруг себя мир. Стоило мне только щелкнуть пальцами, как ты разразился смехом, словно умалишенный. Если бы я не щелкнул пальцами еще раз, ты бы задохнулся от смеха. Смеялся бы до смерти.

— Разве такое возможно?

— Да, более того, хочу сказать, что энергией могут управлять многие люди. Изменять информацию мало кто, но и первого вполне достаточно. Кто-то сильнее, кто-то слабее. Вторых большинство, но и первый я пару раз за жизнь встречал. Я из средних и таких, как я, практически нет, а если и есть, то они не обладают теми знаниями, которыми обладаю я. А ты… мне очень повезло тебя встретить. Людей с силой, подобной твоей, нет, никогда не было и навряд ли когда-нибудь будут, даже если у тебя будут свои дети.

— Но я не обладаю никакой силой. Я ничего не умею. Почему вы решили, что я могу быть потомком Богов?

— Кое о чем я не успел тебе рассказать. Потоки энергии не просто так блуждают по миру. Они собираются в очень сложные структуры, что контролируют твое сознание, внутренние органы, даже настроение. У человека эту структуру обычно называют аурой или душой. В ней так много энергии, что ее просто невозможно не увидеть даже таким слепым, как мы. Увидев ауру человека, можно многое о нем рассказать. Твоя аура светится на столько ярко, что слепит меня. Ты особенный и даже не говори мне об обратном, что я ошибаюсь. Разве у тебя никогда не было такого, что ты ощущаешь чувства людей лучше, чем собственные? А иногда ты заранее знаешь, что случится дальше, разве не так? Тебе снятся странные яркие-яркие сны или наоборот очень темные, но очень детальные. Это отголоски твоего сознания, которое знает кто ты есть на самом деле.

С этим я не мог не согласиться. О царившем хаосе в головах зачастую я знаю лучше, чем сами хозяева этих голов. Я заранее знал, что увижу в том треклятом доме еще до того, как туда зашел. Может, это обычная интуиция?

— Это что, магия?

Финеес чуть было не фыркнул.

— Магия? Для простолюдинов, необразованного большинства это обычная магия, шарлатанство и тому подобное. Нет! Тот, кто не способен объяснить с позиции науки или понять при помощи собственной восприимчивости тот или иной тончайший, на уровне ультразвука, элемент природы, начинают называть это колдовством в силу своей ограниченности и необразованности. Боятся то, чего не могут понять и пытаются это уничтожить. Конечно да, в некоторой степени это можно назвать магией, но все же в дальнейшим будет намного лучше избегать этого ужасного слова. Магия… — недовольно повторил он.

С того разговора мое обучение пошло по совершенно иной программе. Грамматике и чтению пришлось значительно потесниться перед медитацией и физическими упражнениями.

— Чувствовать тонкий мир можно научиться и умирая от лени, но с сильным телом, разумом и духом этому можно научиться намного легче и быстрее. Только преодолев мелкие мирские проблемы, достигнув внутренней и внешней гармонии, абстрагировавшись от суеты окружающего мира, можно сконцентрироваться на том, что действительно важно. Только тогда тебя может настигнуть неожиданное просветление.

О каком таком просветлении идет речь мне оставалось только догадываться, потому что я все так же оставался слеп. Или Финеес все это придумал, чтобы потешить себя, или я никакой не потомок Бога, и никогда им не был. Как я могу им быть, если я не понимаю простейших вещей, о которых рассказывает мне Финеес? Простейших для него и сложнейших для меня, глупого потомка Бога. Порой казалось, что Финеес проявляет ко мне поистине безграничное терпение. У меня совсем ничего не получалось, я совершенно ничего не понимал. Словно он говорил на другом языке. Значение отдельных слов я понимаю, а вот когда из них получается предложение — смысл его ускользает от меня. Почти целый год я потратил на бесконечные медитации и нескончаемые физические тренировки так ничего и не добившись.

Но я многое успел узнать. Знание действительно является самым опасным из всех возможных оружий, но воспользоваться ими у меня пока не получается. Финеес учил меня, что все в этом мире пропитано и управляется информацией и энергией. В каком-то смысле, все соткано из этого. Любой предмет или живое существо… с небольшой разницей лишь в том, что живые существа энергию излучают, а неживые ее поглощают и накапливают… Запоминают окружающую среду, в которой долго находились, людей, что к ним прикасались, их энергетику: чувства, настроение и даже мысли. Из всех живых существ больше всего энергии вырабатывает человек, потому что только человек является существом разумным, и для своего существования энергии ему необходимо много больше, чем всем остальным. Тут, видимо, природа немного ошиблась и дала ему энергии больше, чем необходимо. Поэтому-то люди и научились ею управлять, еще и Боги помогли. Вся энергия, которую вырабатывает человек, вертится в одном большом «котле», напоминающий сильный водоворот. Своеобразный «энерговорот», если так можно выразиться. Правильное же название этой штуки — аура или по-другому душа. Увидев ауру, можно о многом рассказать о ее владельце. Хороший он или плохой, какое у него сейчас настроение, и какое преобладает всегда. Так же можно узнать его характер, чем он болеет или когда-то болел. Список можно продолжать и дальше, но если говорить кратко, то о человеке можно узнать ВСЕ, в зависимости от того, как глубоко проникнуть в его душу. Эмоции — это тоже энергия, это настоящий поток энергии при чем очень сильный. В первую очередь именно эта энергия расходуется, когда пытаешься что-либо изменить-поправить в окружающем тебя мире. Захотел заставить плакать своего собеседника — потрать часть своей энергии. Но удивительно и то, что эмоции можно воровать. Стать энергетическим вампиром и вместо того, чтобы тратить собственные силы — высасывать ее из других. В основном энергия тратится на вмешательство в ауру других людей. Можно вылечить человека от практически любой болезни, если ты знаешь, как эту болезнь лечить. А можно и наоборот, «заразить» человека какой-нибудь болезнью, если ты знаешь, как вызвать именно эту болезнь. Можно убить человека, уничтожить его. Нарушил работу ауры, и человек попросту «сломался». Как он это сделает — дело случая. Может головой двинуться, спятить, а может случится и так, что у него разом откажут обе печени, селезенка или любой другой орган. Можно остановить сердце или лопнуть тромб в мозгу. Выбор безграничен, если, конечно, ты знаешь, как остановить это сердце, из-за чего оно, совсем здоровое, вдруг возьмет и остановится, и, если, конечно, ты умеешь это делать. Каждый орган в теле человека имеет свой собственный информационно-энергетический поток, и если ты знаешь, как он работает, то ты можешь сделать с ним все что угодно. Выбор остается за тобой: лечить или калечить. Но первоначально, чтобы хоть что-то сделать, нужно пробить защиту его ауры, а это не так-то просто.

И вдруг… первый успех, совершенно неожиданный для самого себя. Закрыть глаза и почувствовать, что мир не пуст, а переполнен — чувство, которое будет сидеть в тебе еще очень долгое время. И чувство это — победа и удовлетворение. Истинное познание мира. Не зря я так много времени потратил, изучая эти учебники, роясь у себя в голове во время медитаций. Первый успех вселил в меня уверенность, что я все же хоть что-то могу. Это послужило хорошим стимулом. Впервые за долгое время я начал учиться с удовольствием. Меня тянула жажда знаний, новых открытий и силы. Все кардинальным образом поменялось. Каждый сделанный мною шаг казался мне семимильным, а Финеесу, наверное, и того больше. Знания стали даваться мне легко и просто, я наконец научился более-менее читать, потому что все свободное время просиживал за книгами. Писать я так и не научился, а те редкие слова, что я запомнил, оказывались нечитабельными из-за огромного количества ошибок. Не говорю уже про сам подчерк, что подобен каракулям. Я слишком сильно увлекся изучением энергии, и теми возможностями, что она мне дает, но Финеес все так же продолжал меня учить тому, что я уже и так прекрасно знаю. По его мнению, я слишком спешил, а спешить в таком деле непростительная глупость и самонадеянность. Благо мое обучение не останавливалось после выхода из его библиотеки. Оно продолжалось практически безостановочно, если не считать того времени, когда я спал. И даже сны иногда становились интереснейшими приключениями, благодаря котором можно многое узнать о своем подсознании. Учебники и книжки перестали быть необходимостью. Сама материя стала моим учителем. Весь этот мир, и в особенности люди. После первых успехов, когда я научился видеть тонкий мир и потоки информации, я стал изучать их свойства и возможности, и уже в скором времени научился их изменять. Чтобы никому не навредить, я начал свое обучения с неоживленных предметов. К сожалению, это занятие оказалось скучным и неинтересным. Все, что я мог с ними проделывать — это высасывание и поглощение энергии, и то не всей, а только самой доступной, находящейся на поверхности. Остальное для меня оставалось недоступным. Поэтому я быстро переключил свой взгляд на людей. Животных трогать мне было жалко, а людей нет. Да и не собирался я никому вредить. Все делалось очень осторожно и аккуратно. Именно люди стали для меня самыми настоящими живыми и открытыми пособиями с поистине безграничной информацией. Именно они дали мне то, что я никогда бы не прочел в учебниках Финееса, сидя взаперти, окруженный стенами его сарая, и даже это название было слишком приличным по отношению к тому, что он называет своим домом, а за одно и библиотекой. В самом начале я боялся вмешиваться в ауры людей. Чтобы никому не навредить, я изучал их издали, не трогая их и не прикасаясь. Особенно концентрируя внимание на тех, кто сильно болел или только начинал заболевать, внимательно изучая изменения и поведение их ауры. Черные пятна болезни особенно легко изучать, а вот причины возникновения заболевания гораздо-гораздо сложнее. Даже обычное изменение настроения приводили к глобальным изменениям в оболочках их душ, про болезни, а тем более психические, и говорить нечего. Это что-то особенное, что невозможно описать, эти постоянно меняющиеся и переходящие друг в друга краски нужно только видеть. По-другому никак. Я наблюдал за этим ежедневно — и это ежедневно поражало меня, расширяло мой кругозор, мои знания и мою силу. Наблюдение стало моим фундаментом для дальнейшего продвижения. Стало моей силой, и мои основным тормозом. Страх стал главной причиной замедления моего обучения. Главное — безопасность моих исследований, ибо любая ошибка могла стать роковой для моих подопытных и печальное для меня. Даже малейшая оплошность могла стоить психического и физического здоровья тем людям, что я изучал, кому не посчастливилось пройти рядом со мною. Мне совершенно не хотелось никого калечить или убивать. Если я был в чем-то до конца не уверен, это становилось сигналом «стоп», и я никогда не нарушал это правило. До поры, до времени… Одного лишь наблюдения вскоре стало не хватать для продолжения моего обучения. Риск слишком велик, ведь на кону стояли не только чужие жизни, но и моя собственная. Я мог в одночасье лишиться всего, и только осознание этого останавливало меня от более серьезных экспериментов. Страх сильно тормозил меня, но я не был против. Уж лучше так, чем как мой отец. Но, как я уже говорил, я многому научился… многое умею. Все мои соседи стали для меня моими подопытными крысками. Я заражал их, а после исцелял. Вмешивался в их ауры и меня потоки так, как мне надо. Поначалу эта была обычная простуда, потом добавились и более серьезные болезни. Все в пределах безопасности, естественно. Меняя им настроение, как хочется и сколько мне хочется, к вечеру я и оказывался выжат, как лимон, за то горд и доволен собою. Но и не без хороших дел, конечно. Моя семья, правда, состоящая из одной лишь матери и меня, никогда больше ничем не болела. Я тщательно следил за нашим здоровьем, убивая всю заразу еще на корню. Не позволял падать настроению ниже «хорошего». Из-за этого мы прекратили ссориться и ругаться я был безгранично доволен собой. Мы впервые после смерти отца хорошо жили, даже великолепно. А, если честно, такого не было и при отце.

Как я и говорил, безопасность для меня на первом месте, тогда как на втором месте твердо обосновался принцип «столько же добра, сколько и зла». Я стремился к равновесию сил считая, что я должен приносить в мир столько же добра, сколько и зла. Заражая болезнью одного, другого я исцелял от нее же, даже если этого человека я видел впервые. Людям с «темной» аурой, людям плохим, людям злым, доставалось от меня намного больше и сильнее, но не так, чтобы они мучились или страдали. Хотя не всегда обходилось без этого. Все зависело от степени испорченности человека. С другой стороны людей с хорошей аурой я исцелял намного чаще. Я был, есть и по сей день остаюсь против зла и несправедливости, привнесенного в мир без резких на то оснований, но я с легкостью мог «наказать» слишком строгого отца, ремнем наказывающего своего ребенка. Благодаря такой позиции, я мог сказать, что я достаточно хороший человек, пусть и делаю намного больше зла, чем многие и многие другие люди.

И еще. Когда в твоих руках находится огромная, почти безграничная сила, при помощи которой можно с легкостью сломать чью-нибудь, любую жизнь, не понеся при этом никаких последствий, приходиться привыкать огромной ответственности, что с каждым днем все сильнее давит на плечи. Но я никому или почти никому не хотел причинять вреда. Это делает тебя взрослее. Я стал сорокалетним стариком в теле девятнадцатилетнего мальчика. По крайней мере, таким я казался себе.

Круг пятый. Часть вторая

Я заметил его, когда шел на занятие к Финеесу… Я продолжал ходить к нему даже несмотря на то, что все, чему он меня учил, мною уже давным-давно было усвоено и без его помощи. Но он не желал ничего слушать о моем самообучении. Он считал, что я слишком сильно спешу и слишком сильно рискую, а это серьезно портило наши с ним отношения, как ученик и учитель. Все чаще между нами возникали споры, и не только на счет моего в чем-то немного наглого самообучения. Больше всего мы спорили о моем видении мира. Мой мир сильно отличался от мира Финееса, и он не желал с этим мириться, считая, что я не прав. Но я оставался совершенно противоположного мнения. Как я мог изменить свое мнение, если я действительно видел мир иным, нежели он. Единственная причина, из-за которой я до сих пор продолжал ходить к нему на занятия, заключалась в самой библиотеке. Мне были нужны книги, и не только, как возможность черпать из них недостающие мне знания… Впрочем, сейчас есть тема более важная.

Я заметил его, когда шел на занятие к Финеесу. Он перешел дорогу прямо перед моим носом, чуть задев меня своим отвратительным телом. Сквозь грязную одежду, я почувствовал его костлявое плечо. Он медленно полз в сторону сгоревшего квартала. Мне оказалось достаточно лишь вскользь пройтись по нему взглядом, чтобы начать преследовать его. Да, это было именно преследованием, никак по-другому я не мог это назвать. Иду за ни, держусь на достаточно приличном расстоянии, но так, чтобы отчетливо видеть его. Мне очень сильно хотелось его рассмотреть. Объяснить причину того, почему я стал преследовать его, я не мог. Что я делаю? Почему я это делаю? Что будет дальше, когда он, а за одно и я, достигнет своей цели. Я знаю только одно — этот человек за всю свою сознательную и бессознательную жизнь не совершил ни одного достойного поступка. Его душа блестела чернотой, какой я еще ни у кого раньше не видел. Могу с точностью сказать, что руки этого мерзкого старика запятнаны кровью многих людей, язык его испоганен ложью, мысли — садизмом и похоть. Я ненавидел его всем своим сердцем и душой и единственное, что я хотел для него — это смерти.

Старик, с ног до головы обвешанный старыми грязными тряпками, прикрывавшие его тощее, похожее на высохшее дерево, тело, довольно необычно передвигался. Ноги его всегда оставались позади остального тела, из-за чего казалось, что он не шел, а постоянно падал, в точности, как в своей жизни. Все ниже, ниже, ниже, но дна не достигая. Хромая на правую ногу, левую он волочил за собою следом. И только длинная палка в руках, что давно превратилась в его третью ногу, не позволяла ему окончательно упасть, разбив свое страшное старческое лицо о жесткую землю. Что же могло меня заинтересовать в этом старом, больном, прогнившем насквозь человеке? Всю свою жизнь этот человек прожил, как самая последняя сволочь, если, конечно, выражаться более-менее цензурно, и то, что он умудрился дожить до столь преклонного возраста, с такими черными грехами за душой, лишь только еще сильнее усугубляло его плачевное положение. Брошенный всеми, он был не нужен никому. Все его давно уже забыли, а те, кто все еще помнил этого старика, старались забыть о нем как можно быстрее. Он оказался совершенно один, брошенный на произвол страшной судьбы, но это навряд ли его беспокоило. Он не страдал. Он никогда не страдал, если мог сам приносить страдания. Таким, как он лучше всего оставаться одному, так они причиняют меньше боли. Сейчас, став немощным и старым, он только начинал расплачиваться за содеянное, ибо смерть не желала забирать его, как бы сильно он этого не просил. Он так и не успеет вернуть все свои долги, когда смерть все же сжалится на ним и заберет его с собою. И я с этим не согласен! Он должен мучиться, как мучились его жертвы. Я хочу, чтобы он умолял о смерти лично меня!