Бесплатный фрагмент - Главный рубильник

Байки из бункера

1. Комары

Ни в одно из окошек в караулке и голова бы не пролезла. Ленивец уже сколько раз объяснял Куцему, что это бойницы, но тот все не соглашался; какие же бойницы, если через них обзора нет? Разве это обзор — четвертушка от четвертушки? Ладно бы еще на север или на восток — минные поля, чего на них смотреть, а запад? Там же пуща! И пусть до нее полчаса пешни по плеши, а потом еще час пешни по сухостою горелому, но дальше-то она самая, чаща непролазная! Понятно, что своими глазами не видел, так Панкрат сказывал.

— Эти бойницы на всякий случай, — в который раз начинает бормотать Ленивец. — Вот раньше, — он бьет ногой по стальной станине, свисающей с потолка, — на крыше пулемет стоял. Вот у него был обзор.

— А сейчас? — размахивает руками Куцый. — Что ты мне про раньше?

— Зачем тебе обзор? — недоумевает Ленивец. — У тебя два патрона в ружье. Только чтобы застрелиться с запасом на один промах.

— Застрелишься тут, как же, — продолжает нудеть Куцый. — В нем четыре локтя. В глаз себе ствол вставишь, так до запала не дотянешься. Если только ногой, но разве моим башмаком крючок стронешь?

— А ты разуйся, чего тебе башмак портить? — хмурится Ленивец. — Пальцем запал легко стронешь. У тебя ж пальцы, а не копыта?

Конечно пальцы. Носил бы он тогда башмаки, если бы копыта были! Вот, у Мякиша — копыта, так сплошная экономия: и зимой, и летом босым ходит. Зимой, правда, падает часто, потому как скользит. Панкрат подковать его предлагал, а Мякиш не хочет. Боится. А Куцый Ленивца боится. Разуется, Ленивец сразу башмаки упрет. У самого-то совсем износились, проволокой подошву примотал, новые взять негде.

— И чего тебе стреляться? — не может понять Ленивец. — Вода из крана каплет, консервы подносят, сухари сухие. Как небо посветлеет, смена должна прийти.

— Придет она, как же, — мрачно гудит Куцый, приникая глазом к южной бойнице. Что он мог увидеть в той стороне, которую Панкрат называл тылом? Дорогу, по которой посыльный раз в день волочет сетку с консервами? Дорогу, стерню коричневую по краям и куполок сторожки вдали, где и горячий борщ, и белило к борщу, и Станина в облепившем могучую грудь платье, и запах пота не кислый, а сладкий? Эх, Панкрат, где она, твоя смена? А не врал ли ты, что по пуще разгуливал? И когда это небо посветлеет? Тучи так и прут с запада, у плеши напротив железных грибов тормозятся и льют, льют тягучее варево на выжженную землю.

— Слышь, Ленивец? А чего тучи дальше не идут? Словно в границу упираются и плещут на плешь.

— А ты меня не спрашивай, — раздраженно отвечает напарник, пытаясь дотянуться языком до дна банки, вроде бы поблескивающего жиром. — Ты Кудра спроси. Чего это он у строжки костры раскладывает да в бубны бьет? Спроси, спроси. Он тебе объяснит — тоже до ветру не на яму, а на плешь ходить будешь, как Панкрат.

«У Кудра спроси». Сам и спроси, если шкура не дорога. Не нравился Куцему Кудр. Глаз у него желтый, зубы белые. За плечо крепкими пальцами схватывал, встряхивал, все нутро глазом выворачивал и довольно замечал — и этот поганец туп как валун. Конечно, туп. Был бы умен, не торчал бы в караулке, а в деревянный потолок плевал. И не в сторожке, что все одно — коробок посреди дерьма, а еще дальше на юг, в поселке; где и трава, и солнце, и домики беленые, и молоко в горшке на окне теплое, с пенкой.

— А чего Панкрата в пущу потянуло? — спрашивает Куцый.

— А кто его знает? — Ленивец отбрасывает в строну банку, морщит толстое лицо и сам себе отвешивает оплеуху. — Комары налетели. Не иначе где-то рядом комариная шутиха повисла. Ты бы нашел, Куцый, да камнями ее забросал. Три камня — и нет шутихи, а то ведь пожрут они нас, заживо пожрут.

«Пожрут тебя, как же, — думает Куцый, глядя на Ленивца. — Если бы не надобность по нужде, так бы и сидел в караулке, скамейку полировал. Вон уже и скамейки из-под тебя не видно. И чем ты только отжираешься?»

По-первости Куцый глупил, пайку в тумбочку клал. А что Ленивцу тумбочка? Он же как еду увидит — словно разум теряет. А потом уже спрашивать бесполезно, будет глазами хлопать да пузо чесать, и все. Бывалые — значит, ученые. «Однако, что он за банку лизал? Свои-то он еще с утра долизал. А не пойти ли и не проверить схрон?»

— Стреляться он вздумал, — пробормотал Ленивец, глядя на отброшенную в сторону банку: а ну как пропустил под ободком натеки тушенки? — А как караулку сдавать? Придет смена, а сменщика нет. Кто ж у меня тогда караулку примет? Опять оживляж вставлять? А его и осталось на три вставки. Кудр за оживляж голову оторвет. И то уже спрашивал, куда один шарик оживляжа делся. А что я ему скажу? Куцый по минному полю пошел прогуляться? Хорошо еще, что его осколком под куцесть подсекло, а не на куски разбросало. Вот же пакость! — Ленивец снова хлопнул себя по лбу. — Куцый! Иди, забросай камнями комариную шутиху, а то ведь пожрут они нас!

— Пойду, чего не пойти, — пробормотал Куцый и начал тянуть на плечи фуфайку; непонятно, то ли дождь снаружи, то ли еще какая хмарь, но мокнуть охоты не было. Опять же — где сушиться? Дров у печки мало, надо еще дрова искать. Завтра банный день к тому же, а какой банный день без горячей воды? И как дрова искать? Через плешь на сухостой пехать? Нудотно пехать по плеши, и потом на ней шутиха на шутихе — комариная баловством покажется, замучаешься нагибаться и отпрыгивать. Не, за дровами надо на минное поле идти. Там много дерева, и все сухое, выдержанное, взрывами переломанное. Тут главное под ноги смотреть, да нюхать.

Да и в тот раз, разве Куцый виноват, что его осколком под куцесть подсекло? Все Ленивец! Вывалился всей тушей на бруствер и заверещал так, что, небось, в сторожке слышно было: «Куда ты поперся, Куцый, на минное поле? Кто тебе велел, Куцый? Надо за дровами на плешь ходить!» Так ведь выполз и выполз, зачем сам на поле шагнул? Это ж не консерву вскрывать, тут нюх нужен. А не то зацепишь окраинную нитку, она взведет гляделку на дальних столбах, а уж гляделка запустит пехотку. Хорошо хоть кроты тротил выжрали, а то ведь не только под куцесть засадило бы, а и в самом деле бы на куски разорвало. Что бы тогда Ленивец делал? Куда бы оживляж вставлял?

«Сожрал бы, — уверенно сказал про себя Куцый. — Точно бы сожрал. Пожарил и сожрал».

— Эй! — заорал вслед Куцему Ленивец. — Не забудь. Три камня на шутиху надо, только тогда расползется!

— Не забуду, — буркнул Куцый. — Взялся ученик училока учить, да училище сломал…

Спустился по лестнице в теплый бункер, шагнул через стальную дверь в тамбур, вышел в траншею, обтер боком бочку с дождевой водой и сразу потянул на шею воротник. И в самом деле обложило дождем, хотя разве это тучи? Вот над плешью — тучи. Льют что-то и льют, а сырости не добавляют. Как была сухой плешь, так и остается, только железные грибы мокрым поблескивают. А здесь почти болото уже. Вода по брустверам стекает, на дне траншеи копится. Хорошо, что у Куцего ботинки прорезинены, спасибо матушке, от отца сберегла. Конечно, кирзовые сапоги лучше, но это только до лужи. Как лужа, так сразу лучше прорезиненные. Главное, чтобы через край вода не захлестывала. Поэтому идти нужно осторожно и волну не гнать.

Вот и ячейка для боезапаса в стене траншеи. Конечно, боезапаса там никакого нет. Давно нет, с еще той большой войны, которая тогда случилась, когда еще и никакого Куцего не было. Это Кудр до сих пор каких-то врагов ждет, а остальные давно знают, что все враги на той войне кончились, а остались только свои, придурки и мертвяки. Но придурков давно уже не было, а мертвяков Куцый так и вовсе не видел. Зря Ленивец ломом по железным грибам стучит, мертвяков приманивает. Как идет до ветру, так крюк делает и стучит. Он бы так траншею чистил или шутихи камнями забрасывал. Но мертвяк Ленивцу для какой-то сладости нужен, для новых башмаков придурок потребен. Сколько Куцый Ленивца знает, тот придурка высматривал, башмаки с него надеялся снять. Сам Куцый последнего придурка полгода назад видел, но издали. Тот на минное поле забрел, но долго не прошагал, на куски разлетелся. И башмаков не осталось. Что с него взять, придурок…

Так, однако, что с пайком-то? Три банки должно быть. Одна тушенки и две гречки с мясом. Гречку Куцый для Станины сберегал. Станина очень гречку любит. За банку гречки может дать потрогать теплую и мягкую грудь. Главное, чтобы Кудр не видел. А за две банки гречки? Что она может разрешить Куцему за две банки гречки? А за три? Это если посыльный опять гречку принесет? Оно конечно, от голода порой и в глазах мутит, но что еда? Вот она есть, и вот уже ее нет. А Станина во всякий день в сторожке властвует, ходит, грудью колышет, бедром перекатывает, аж дух захватывает. Вот если бы не Кудр… Панкрат как-то зажал Станину в подсобке, та только раз пискнула немым ртом — тут же Кудр прискакал на деревянной ноге. Так Панкрата отметелил, что тот неделю в подсобке в себя приходил, да и то без оживляжа не обошлось.

«Так, и что тут у нас?»

Присел Куцый у ячейки, потянул за рукоять, выдернул гнилое тряпье, для отворота напиханное, нащупал в глубине три тяжелых банки в солидоле и пергаментный пакет с сухарями. Зашелестел пергаментом, пересчитал сухари, выудил один, сунул за щеку, затолкал ветошь обратно. Сухари-то можно было не прятать, не любит Ленивец сухари. А вот банки только покажи, с руками откусит. Никуда теперь не денется Станина, а то уже не только в чреслах томление, но и в груди ной и стынь.

— Ной и стынь, — повторил вслух Куцый и медленно поднял глаза. Так медленно, как его Панкрат учил. Всякий раз, когда змеюку или еще какую гадость видишь, а еще пуще, когда шутиху застигнешь, все медленно делать надо. Так и теперь. Вот она — ной и стынь. Комариная шутиха, от которой гудение в груди делается, и Ленивец шлепками собственную физиономию обставляет. Висит прямо над бруствером словно пятно какое, обрывок полиэтилена или пузырь на кипящем молоке. Висит и колышется. Оттого-то ной и стынь рождает, да так, что уже и руки, и ноги трясутся, и хочется забраться на бруствер и сунуть нос прямо в этот пузырь. Потому как чего ему бояться, не кусают Куцего комары, а потрогать шутиху хочется. Может быть, не зря говорил Панкрат, что Куцый своею смертью не умрет, а что не умер пока еще, так потому что везет ему. Удачливый щенок Куцый.

Ну, удачливый или нет, о том не Куцему судить. Пусть тот же Кудр или Панкрат судят. А вот насчет своей смерти так и не понял он ничего. Смерть, она и есть смерть, и если оживляжа под рукой не будет, то и не разберешься с нею. Да и хоть бы кто другой разбирался. Допустим вот, тот же придурок что забрался на минное поле. Как по его кускам определить, своею смертью он умер, или на чужую напоролся? И кто же распределяет эти смерти, кому какая? Наверное, Кудр знает, но Кудр страшный, у Кудра не спросишь…

Бруствер скользкий, но на этот случай у Куцего поддон есть. Ленивец давно бы уже поддон сжег, но Куцый не дал. Если не будет поддона, как тогда на бруствер за дровами выбираться? Да и если не за дровами, а ту же шутиху рассмотреть? Что там сказал Ленивец про три камня? Вот они, в кармане лежат, три рыжих кирпичных обломка. Главное — внутрь попасть, а для этого лучше поближе подойти, присмотреться к тонкой пленке, да бросить туда камень. А еще лучше наклониться, принюхаться да осторожно сунуть нос. Не весь, а самый кончик, может быть, что и учуется…

Словно по затылку хлобыстнуло Куцего, да так, что закувыркался он вверх тормашками, да не в воздухе, а в киселе каком-то: но не больно, а тошно, да и то, не до рвоты, а так, до отрыжки. А как отрыгнул, так и понял, что висит почему-то под потолком грязного и странно большого бетонного бункера. В бункере том четыре бойницы по стенам — четвертушка на четвертушку, люк в полу и обгрызенная стальная штуковина свисает с потолка. Висит Куцый и видит двоих ополченцев. Один толстый, одетый в зеленый латанный-перелатанный комбез и перехваченные ржавой проволокой ботинки, а второй — худой и сутулый в клетчатой рубашке и ватных штанах. И тут только до Куцего доходит, что вот этот доходяга с пуком русых волос на затылке и есть он сам, Куцый, а толстый — это Ленивец, и никто другой. Потому как только Ленивец банки языком вылизывает, и не боится ведь, паршивец, язык о край консервы поранить. И тут же раздался, потянулся громом отчего-то низкий голос Ленивца:

— А кто е-го зна-ет? Ко-ма-ры на-ле-те-ли. Не и-на-че где-то ря-дом ко-ма-ри-на-я шу-ти-ха по-ви-сла. Ты бы на-шел, Ку-цый, да кам-ня-ми е-е за-бро-сал. Три кам-ня и нет шу-ти-хи, а то ведь по-жрут о-ни нас, за-жи-во по-жрут.

«Было, — с ужасом подумал Куцый. — Это самое было. Только что было. И опять. Но почему опять? И почему я под потолком?»

И только он это подумал, как странная сила поволокла его вперед и вниз. А потом понесла прямо на толстую щеку Ленивца, который продолжал изрыгать что-то тягучее и громовое, пока лицо толстяка не обратилось серо-розовой равниной с редкими кустами странной растительности и огромная ладонь не оборвала быстрые, но мелкие мысли Куцего.

* * *

Он пришел в себя на бруствере. Лежал в жидкой грязи и сжимал в кармане три камня. А шутиха по-прежнему висела, колыхалась над головой.

«Не больно, — подумал Куцый. — Когда ладонью и враз — не больно. А может, ну его? Надоело! Пусть раз — и все. Зачем эти ной и стынь? Не нужно. Ничего не нужно».

Он поднялся на дрожащих ногах, приблизился к шутихе, которая, вроде бы, стала больше, но оно и понятно: она от каждого камня тоже больше становится, тут, главное, как говорил Панкрат, близко не подходить. Или отходить по чуть-чуть. Но что Куцему Панкрат, если тот в сторожке, у Панкрата другой напарник — Мякиш, а Куцый-то вот он, здесь. Тут, главное, не поскользнуться, а то вовсе целиком в шутиху свалишься. Только нос. Один только нос…

И снова словно по затылку хлобыстнуло Куцего, и снова закувыркался он вверх тормашками, да не в воздухе, а в киселе каком-то. Опять повис под потолком грязного бетонного бункера, в котором Ленивец сопли и плевки по стенам развешивает. И то сказать, легко ли этакую тушу выволакивать в траншею? Чего его только потом к железным грибам ведет, притягивает, что ли? Хорошо, хоть не гадит Ленивец под себя, хотя уже подбирал себе на помойке ведро, подбирал. Как разыщет, что попрочнее, точно будет Куцего просить с ведром толкаться. Ну, уж нет, и дров хватит. А что теперь-то он говорит? И он ли? Так то сам Куцый говорит! Но как же так, если это еще до того было? И опять голос на голос не похож — протяжно и низко:

— А че-го Пан-кра-та в Пу-щу потянуло?

— А кто е-го зна-ет?

И медленно-медленно полетела банка в сторону. Из-под гречки банка. И где же взял ее, гречку, Ленивец, если свою он еще с утра сожрал?

Но вот уже снова Куцый, что, вроде бы, оставался рядом с Ленивцем, видит: превращается толстое лицо в грязную равнину, и огромная ладонь снова обрывает все…

— Не больно, — прошептал Куцый и откатился чуть в сторону, потому как увеличилась шутиха. Почти до бруствера сползла нижним краем, да и в стороны раздалась, и вверх. В такую можно и целиком шагнуть, даже нагибаться не придется. Панкрат рассказывал, что до Куцего с Ленивцем в караул Вонючка ходил. Так этот Вонючка раз нажрался как-то пьяной плесени и аккурат в шутиху попал. Что это была за шутиха, никто так и не понял, только вывернуло Вонючку наизнанку. Ленивец на него целую банку оживляжа извел, а все без толку. Да и разве может человек оклематься, если он — наизнанку? Его бы сначала обратно вывернуть, то есть, еще раз в ту шутиху бросить. Но или у Ленивца ума не хватило, или Вонючка успел два камня в ту шутиху закинуть, и свернулась она, — того уже не узнать. Так и закончился Вонючка, хотя в бункере потом еще два месяца воняло. Куцый помнил тот запах. Плохой он был. А вот как развеялся, тут и оказалось, что от Ленивца пахнет не лучше. А от него-то самого, от Куцего, хорошо хоть пахнет? Может быть, ему не банки с гречкой для Станины запасать, а помыться, как следует? Или лучше все-таки умереть? Умереть хорошо. Главное, чтобы не больно. Он всю жизнь мечтал, чтобы не больно. Или смерть всегда не больно? Когда его осколком подсекло под самую куцесть, очень больно было, но ведь то вовсе не смерть была, мало ли потемнело в глазах, так оттемнело ж потом. А придурку, которого на куски разорвало, было больно? И чем он чувствовал боль? Каждым куском отдельно?..

Куцый приподнялся, сел, сполз по грязи на дно траншеи. Переставил поддон, полез на другой бруствер. Панкрат умный. Он всегда говорил, что лучше нагнуться, чем стать Ленивцем. Нагнуться и поднять. Сто раз дерьмо поднимешь, а в сто первый — стекляшка какая красивая окажется, или безделушка цветная. А если и в сто первый раз дерьмо, радоваться надо, что спина гнется, и язык о края консервной банки не ранится.

«Ну, все, — подумал Куцый, вставая и почему-то с грустью представляя тяжелую грудь и бедра Станины. — Все. Прощайте, минные поля, железные грибы, плешь, пуща, сухостой горелый, помойка, дорога, сторожка, бункер, Ленивец, Панкрат, коротышка Мякиш — напарник Панкрата, еще раз бункер, ячейка с банками, мамка в поселке, забыла уже меня, наверное, другого родила от другого папки. Все. Хватит. Устал».

Сделал Куцый пять шагов назад, подминая резиновыми подошвами расползающуюся траву, стер с лица то ли слезы, то ли натянувшуюся пленкой морось, побежал вперед и прыгнул через траншею прямо в подрагивающее зеркало комариной шутихи. Чтобы сразу. Чтобы целиком. Чтобы навсегда…

* * *

Он завис над зеленым лугом, ярко освещенным желтым солнцем и усыпанным желтыми цветами. Внизу не было ни траншеи, ни бункера. И минных полей тоже не было — всюду лежал только луг. Чистый и живой луг. До самого сухостоя, который еще не собирался становиться сухостоем, а кудрявился кронами странных белоствольных деревьев. И внизу, прямо под Куцым, на ярко-розовом куске ткани лежали двое — женщина и девочка. Они были почти раздеты потому как разве можно было назвать одеждой тряпочки на груди и на бедрах? Женщина держала штуковину, которую Панкрат однажды показывал Куцему, говоря, что это «книга», а девочка по очереди запускала руки в большую белую миску, брала оттуда что-то красное и мягкое и отправляла в рот. Брала и отправляла в рот. Брала и отправляла в рот.

— Ма-ша! — громовым раскатом донеслось до Куцего. — Ешь ак-ку-рат-но. И будь вни-ма-тель-но. В ма-ли-не мо-гут быть чер-ви.

Но Куцый уже летел вниз, туда, на нежное, чуть загорелое бедро женщины и уже слышал не такое низкое, а почти звонкое:

— Ма-ма! У те-бя ко-мар на по-пе! Мож-но я е-го у-бью?

— Толь-ко не боль-но!

Хлоп!

* * *

Куцый пришел в себя на дне траншеи. Среди минных полей, недалеко от горелого сухостоя и страшной пущи. У грязного бункера под серым низким небом, которое все никак не желало светлеть. Он поднял глаза. Комариная шутиха исчезла.

«Три камня, — понял Куцый и подумал еще. — Лучше бы наизнанку…»

А потом прошептал:

— Маша. Ешь аккуратнее. И будь внимательна. В малине могут быть черви.

И заплакал.

Из бункера вывалился толстый Ленивец. Спустил комбез, облегчился прямо у выхода, смешивая мочу с водой на дне траншеи, в которой сидел его напарник. Повернулся к Куцему, поковырял в носу.

— Прости меня Куцый. Я, когда вижу еду, себя забываю. Я сожрал твою гречку, Куцый. И тушенку сожрал. Сожрал, набил глиной и замазал солидолом. Не обижайся, Куцый. Станина все равно бы тебе не дала. Она Кудра еще сильнее, чем мы боится. Не плачь, Куцый.

— Мама, — сказал Куцый и добавил. — У тебя комар на попе. Можно я его убью? Только не больно.

— Ты что, Куцый? — заржал Ленивец. — Какая я тебе мама? Да и нет уже комаров. Теперь до следующей шутихи…

2. Оживляж

— А это отчего? — спросил Куцый.

Тучи не расползлись, только истаяли до серой пленки. Но больше и не надо: когда небо чистое, особо нос не высунешь наружу — припекает, вроде, не сильно, а кожа в тот же день начинает клочьями слезать. А так-то милое дело. Тепло. Сиди на бетоне, лови ягодицами и причинным местом нагретость, смотри, как сушатся ватные штаны, да Ленивец стучит ломом по шляпке железного гриба, а потом тащит вязанку хвороста со стороны горелого сухостоя. Конечно, не Ленивец молодой охранник, а Куцый, но раз Ленивец сожрал пайку Куцего, то Ленивцу и отрабатывать. Иначе один намек Кудру, и Ленивец глину будет есть, а от глины запор случается. Поэтому сейчас Куцый отдыхает, а Ленивец пыхтит. Ничего, ему полезно!

— Это отчего? — спросил Куцый.

На закругленном углу бункера выбоина. Глубокая такая, словно выжженная. Но разве можно выжечь камень? Хотя со стороны плеши и сухостоя бетон однажды словно расплавился, обмяк, струйками побежал вниз, как комбижир на сковороде. Да и вместо пулемета посреди колпака бункера — лужа застывшего металла.

— Кумулятивка, — сбросив вязанку, Ленивец вытер пот. — Видишь, яма не просто выбита, а словно высверлена? Но на излете шла. Впрочем, что зря языком болтать, давно это было. Еще меня не было на свете и Кудра не было. Никого не было.

— А где Кудр ногу потерял? — спросил Куцый.

— Наступил, — сел рядом с напарником Ленивец. — На плоскую шутиху наступил.

— А разве бывают такие? — удивился Куцый.

— Бывают, — кивнул Ленивец. — Мне не попадалась, а вот Панкрат и сам едва не попался. Это гиблое дело, Куцый. Если она на земле, ее ж на просвет не возьмешь, не видно. Так вроде ничего себе, а как наступаешь — яма. Да плохая яма. Словно челюсти беззубые твою ногу хватают и начинают мусолить. Отгрызть, вроде, не могут, а перемусолить, кости переломать — только так. А если не отпрыгнешь, так и всего тебя засосут. Страсть! Панкрата спасло, что он с палкой ходит. Тычет ею перед собой. Мин боится. Хотя, чего их бояться? Так-то, если кроты тротил не выжрут, есть надежда разом по отходной дембельнуться, а если впереди тычешь, лови осколки в пузо, да переваривай, если сможешь. Палка его и спасла. Провалилась и затрещала. Ну а уж после ты знаешь. Три камня.

— А Кудр? — спросил Куцый.

— Кудр пацаном был еще, — ответил Ленивец. — В поселке бегал. Тогда еще дозоров вроде нашего не было, траншеи не чистили, шутихи до поселка долетали, это теперь они над траншеей копятся. И оживляжа тогда не было. Пока до лекаря дотащили, нога отпала уже.

— А откуда оживляж берется? — спросил Куцый.

— Кудр выдает, — ответил Ленивец.

— А у Кудра откуда? — не унимался Куцый.

— А вот у Кудра и спроси, — хмыкнул Ленивец. — Мал еще, о разном язык чесать. Знаешь, Куцый, что-то я передумал мыться. Устал. Завтра будем банный день устраивать.

— Странно, — задумался вслух Куцый. — Смотри, вот наша траншея. За ней — два минных поля, пуща, плешь, железные грибы, сухостой. За минными полями — вообще неизвестно что творится: отсюда, вроде как, увалы какие-то, а там — кто его знает? И при этом грязные тучи за грибы не заходят, шутихи только за траншеей вспухают, придурки только с той стороны приходят. Почему?

— Почему? — шумно высморкался Ленивец. — Потому что траншею мы очистили, а Кудр все траншеи с бубном прополз. И дозоры на углах расставил. Теперь наши траншеи, как веревка шерстяная, которую Панкрат от змей и дождевых червей раскладывает, когда на земле спать ложится. Шутиха завсегда ямы обходит, потому как над землей парит. Конечно, если она не плоская. Оттого и копятся они только с той стороны. А с этой все шутихи камнями закидали.

— Нет, — Куцый поерзал на бетоне, пересел, опять расправил причинное место на теплом. — Я о другом. Откуда вообще шутихи взялись? Панкрат говорил, что такая война была, что весь мир на куски порвало. Болота — на комариные шутихи, пожары — на огненные. Еще какую пакость — на еще какие пакостные. Это что же за взрыв такой был?

— Взрыв? — задумался Ленивец. — Взрыв разный бывает. Вот смотри, видишь справа на краю минного поля яму? Ну, в которую мы мусор бросаем. А слева яму видишь? Точно такая же. Та, которая бурьяном поросла. Я в нее до ветру хожу.

— Ладно врать! — обиделся Куцый. — Ты хоть раз до ямы отход свой донес? Всякий раз во второй траншее опорожняешься. А то б я каждый раз слышал, как ты по грибам стучишь.

— Ну, раз на раз… — поморщился Ленивец. — Я о другом хотел сказать. Когда-то тут была большая война, давно была. Наш бункер крепко стоял. Смотри. Туда склон, туда склон. Впереди поле. До самых увалов, не подберешься. Но с той стороны была большая пушка. Из нее стрельнули по нашему бункеру. Сначала попали вон туда. Поправили прицел. Попали вон туда. Еще поправили прицел, чтобы уж наверняка прихлопнуть нашу коробочку. Но не прихлопнули.

— Почему? — спросил Куцый.

— Война кончилась, — объяснил Ленивец. — Как раз тогда многое на куски разорвалось. А что не разорвалось, да в шутихи не превратилось, то опалило, да припекло. И бункер наш в котелок на костре обернулся, и пушка та расплавилась. Видел, что с пулеметом стало? С того раза и вся эта дрянь. И плешь, и шутихи, и придурки, и все прочее. Разное. Там еще, правда, ледовуха была, но это длинный разговор… Пойду я. Посплю.

— Стой, Ленивец! — прошептал Куцый.

— Что такое? — замер толстяк.

— У тебя… — у Куцего пересохло в горле. — Шутиха у тебя на спине.

— Точно? — Ленивец зашипел, как спущенная шина на велосипеде Панкрата.

— Точно, — вовсе охрип Куцый. — Звезда.

— Точно звезда? — застонал Ленивец.

— Точно звезда, — прошептал Куцый. — Восемь лучей.

— Восемь? — вовсе заскулил Ленивец. — Восемь не бывает!

— Восемь, — пискнул Куцый.

Она была маленькой, эта восьмилучевая звезда. С ладонь. Прилепилась к комбезу Ленивца и пульсировала понемногу. Сверкала непроглядной чернотой в центре и алой каймой по лучам.

Звезда садится только на живое. Зацепил где-то Ленивец искру. Наверное, придурок какой-нибудь принес. Придурки часто звезды приносят. От звезд придурками и становятся. Или еще отчего. Идут, как слепые, через Пущу, все на себя лепят. Но восемь лучей — плохо. Через час-два каждый распустится новой звездой. И так до тех пор, пока не доберутся до открытой кожи. И станет тогда Ленивец огромным придурком, полным искр. Хотя такие придурки долго не живут. Придурки вообще долго не живут, на то они и придурки. Куцый придурков уже видел, только мертвяков не видел. И снять комбез со звездой нельзя. Корешки уже в теле, просто Ленивец их пока не чувствует. Вспыхнет звездочка — насквозь прожжет. И через траншею Ленивцу нельзя: горят над траншеей шутихи. Как напалм горят. У Мякиша одна ладонь напалмом насквозь прожжена, хотя он и хвастался, что трехлучевую звезду на ладонь поймал. Так дырка и осталась. Хотя если бы не ковырял, не было бы дырки.

— Три камня, — сказал Ленивец.

— Убьет! — прохрипел Куцый. — Отдачей убьет! Панкрат рассказывал, что Муравья с третьего дозора на втором камне переломило. Напополам разорвало. И оживляж не помог.

— Муравей худой был! — заорал Ленивец. — А я толстый! Бросай, Куцый, а то она ветвиться начнет, тогда точно скважина мне!

Первый камень угодил точно в центр звезды словно в спину Ленивцу влетел. Будто не Ленивец стоял спиной к Куцему, а бочка жестяная в комбезе Ленивца с дыркой в боку. Звезда померкла на секунду, подернулась пеплом, налилась кровью по всем восьми лучам, но не брызнула отростками, притупила жала. Только звякнула тихо, как звякает ложечка о стакан Куцего, когда он мяту заваривает. И тут же скорчило Ленивца, на колени он упал, но на пузо не грохнулся, взревел, как кабан в пристройке у Станины, когда Панкрат по пьяни не туда его ножом ткнул. Звезда тут же набухла и выросла вдвое. Захлестнула лучами комбез от бока до бока, от лопаток до пояса.

— Устоял! — взревел Ленивец. — Устоял я, Куцый! Подожди, подожди, я к бункеру прижмусь.

Как слепой, бочком, бочком, с колен не вставая, двинулся он к бункеру. Дополз, прижался брюхом, потянул на голову капюшон, разворотил закатанные рукава, нагнул вперед голову, ухватился руками за оплывшую арматуру из поплавленного, развороченного бетона.

— Второй камень, Куцый! Не промахнись, в луч не попади, а то опять сожмется, и все насмарку.

Это Куцый промахнется? Да Куцый пацаном с одними камнями матушку все лето кормил, бил куропаток в болотном лесу! Или просто так Куцего в охранники взяли? Не каждого берут. Мог и брюкву по грядам таскать. А так-то, пока Куцый здесь, что ему пайка выпадает, то и матери. И если он банку тушенки от Ленивца нычет, то и матери точно такая же банка прибудет. Закон. Жалко только, что новый мужик мамкин эту банку половинит. А вот для дитенка мамкиного не жалко…

— Второй камень, Куцый!

Второй камень ушел опять в середину. Да и как тут промахнуться, если уже на три ладони звездочка расползлась? В этот раз Ленивец ревом не отделался. Захрипел, навалился грудью на бетон бункера, кровью рыгнул, ногти о камень сломал. Заплакал. И сквозь плач, хрип и стон, все-таки сумел вымолвить:

— Устоял, Куцый! Устоял! Третий камень давай!

— Ленивец, — Куцый не узнал своего голоса. — О тебе будут сказки рассказывать в поселке…

— Третий камень, Куцый! — почти завизжал Ленивец. — Печет же!

Звезда уже обняла его лучами поперек брюха. Захватила плечи, задницу, начала наползать на капюшон. И чернота в ее центре стала такой, словно весь Ленивец обратился в грязную выгребную яму, дна у которой нет.

— Третий камень, Куцый! — забулькал кровью Ленивец.

— Держи! — размахнулся Куцый.

* * *

Лопнуло что — то перед глазами. Ударило в нос аммиаком, словно минное поле выщелкнуло из себя пехотную гранату, и та подняла из отхожей ямы месячный смрад. И сама звезда, исчезнув, поплыла тысячами звезд у Куцего в глазах.

— Ленивец!!! — заорал Куцый.

Напарник его валялся возле бункера. Лицо Ленивца было в крови, пальцы были в крови, брюхо было в крови. Точнее, брюха не было. Перестал Ленивец быть толстяком. Даже стал похож на того Муравья, которого разорвало на втором камне. Но Ленивца не разорвало. Помяло только, высосало да дыхание вышибло. И сердце.

— Стой, сука! — замахал руками Куцый и босиком понесся с бруствера вниз, в траншею, по воде, босиком в бункер, на лестницу, на второй этаж, в караулку, банку с оживляжем и фляжку с водой с собой, и снова — лестница, бункер, траншея, бруствер, Ленивец. Сорвал с банки крышку, нащупал один из трех зеленоватых прозрачных шаров, смазал рукавом кровь с лица Ленивца, отжал нижнюю челюсть и сунул оживляж в рот, плеснув туда же воды.

— Сейчас, — зашептал Куцый, оглядываясь. — Сейчас, Ленивец. Ты же не далеко отлетел? Панкрат сказал, главное, чтобы далеко не отлетел, потому как если далеко, то на твое место кого другого притянуть может! Главное, чтобы не далеко. Главное чтобы оживляж взялся…

Взялся он, чего ему не взяться? Хороший оживляж у Кудра. Щеки у Ленивца начали вздуваться, и правильно, — тот же Панкрат говорил, что оживляж с водой действует. Вздувается по месту применения, а потом уж лопается внутри человека и затаскивает его внутрь. Конечно, если он далеко не отлетел. А если далеко не отлетел, то его и затаскивает. Главное, правильно оживляж применять. Как же его еще правильнее применить? Да не применял его еще Куцый никогда.

Хлопнуло, словно над костром потужился Ленивец. Только не над костром хлопнуло, а во рту у него. И сразу же дрогнули веки, губы разомкнулись, с хлюпаньем втянули в себя и кровь, и воздух, и сам Ленивец вдруг заорал голосом Панкрата:

— Ты что творишь, Куцый?!

— Что я творю? — не понял Куцый.

— Что с Ленивцем? Ты идиот, Куцый! Ты оживляешь его, что ли? Ты как оживляешь его, Куцый?! Ты что, не понял, меня сюда притянуло! Я теперь и в сторожке, и тут. Я сейчас на две части разорвусь, Куцый. Я с ума сейчас сойду! Ты неправильно оживляешь, Куцый. Рвусь уже. Убей меня, Куцый, а то я тебя сейчас сам убью!

— Как это, убить? — оторопел Куцый. — Это ты, что ли, Панкрат?

— Я сейчас… Ну, Куцый…

Развернулся Ленивец-Панкрат к Куцему, сполз на задницу и неумело, словно младенец в люльке, стал шарить руками по поясу. Нащупал штык-нож Ленивца, вытянул его из ножен и, обиженно глядя на Куцего, саданул сам себя лезвием в шею. Прямо через капюшон. И тут же завалился, хрипя, на бок.

— Ленивец… — растерялся Куцый. — Панкрат… Ленивец… Да как же это? Да что же это? Да я…

Пальцы с трудом вытащили из банки следующий шар. Куцый поднял голову, нащупал второй рукой лицо Ленивца и, прежде чем сунуть оживляж ему в рот, заорал, что было силы, да так, что точно до сторожки долетело:

— Ленивец!!! Домой!!!

Во второй раз хлопнуло сильнее. И глаза у Ленивца открылись быстрее, только говорить он не сразу смог — сначала кровь клокотала в рассеченной гортани. Но оживляж — крепкая штука: пузыри еще шли, а голос уже начал прорезываться. И не голос Ленивца. Совсем не голос Ленивца.

— Куцый! — прошипел Кудр. — Ты неправильно, сволочь, оживляж применяешь! Я убью тебя, Куцый! Я тебя на куски порежу, Куцый! Ты не туда оживляж применяешь, Куцый! Ты, пьяная плесень…

Хрясь! Штык-нож вошел в грудь Ленивца так, словно Куцый нарезал сырую глину, чтобы замазать щели вокруг двери в бункер. И Ленивец-Кудр тут же заткнулся, оборвался на слове «плесень», закатил глаза и забился в судорогах.

— Неправильно я оживляж применяю?! — заорал Куцый. — А как правильно?! А кто меня учил?! Сунули в караулку к Ленивцу, дали ружье с двумя патронами и велели охранять. А кого охранять, от кого охранять, зачем охранять, не сказали! Панкрат только и ляпнул как-то, что вздувается по месту применения и внутри лопается. Как я еще его внутрь засуну? А как мне Ленивец его засовывал?.. Как мне засовывал? — растерянно повторил Куцый и вдруг вспомнил, как пришел он в себя. Еще удивился сначала, что огонь, пожравший его задницу, исчез, но во рту-то у него ничего не было. Как сосал сухарь, так с сухарем и очнулся. Что же получается, Ленивец ему… туда оживляж совал? И тот же Мякиш как-то обмолвился: откуда вусмерть пришла, туда и высмерть должна стучаться. И что не долбись в окно, если выходил через дверь… Отчего же они тогда с Панкратом ржали? Об этом, что ли, язык чесать не стоит? А Кудр откуда оживляж берет?

Перевернул Куцый странно худое тело Ленивца, потянул вниз ставший огромным мешком для теперь уже поджарого хозяина комбез. Поморщился. Все-таки ужас сделал с Ленивцем грязное дело. Главное, чтобы не узнал никто. Главное, чтобы не узнал, а то ведь засмеют. Прохода не дадут…

* * *

Ленивец открыл глаза через пару секунд после хлопка. Полежал минуту. Потом сел. Поморщился. Покачал головой. Сунул руку под зад, вытащил пальцы, снова поморщился. Наконец молвил:

— Пронесло, парень. А ведь ты прав. Об этом будут сказки рассказывать. Только не поверит никто.

— Ничего, — сплюнул Куцый. — У меня свидетели есть.

— Эй! — раздался из-за бункера голос Мякиша. — Вы где там? Почему наверху?

Куцый и Ленивец полезли на крышу бункера. Мякиш с авоськой с шестью банками консервов стоял на другой стороне бруствера, копыта обстукивал друг о друга.

— Сегодня по перловке и по две кильки, и сухари, — сухо сообщил Мякиш и сморщил лоб. — Да вы что там творите-то? Ленивец, где твое пузо? Почему весь в грязи? Или в крови? Куцый! А ты почему без штанов? Что причиндалами трясешь? Да чего уж теперь одеваться, ладно. Мне без разницы. А ты ведь и в самом деле куцый, Куцый. Весело тут у вас…

— Дурак ты, Мякиш! — сплюнул Ленивец. — У нас сегодня банный день просто. Сейчас мыться будем. Вот только воду согреем…

3. Симметрия

— Почему у тебя хвоста нет? — спросил Куцего Панкрат.

Давно спросил. Куцый тогда только-только прибыл в сторожку. Постоял навытяжку перед одноногим Кудром, пустил слюну на богатырскую стать Станины, познакомился с Ленивцем и Мякишем. И вот, после примерки казенного обмундирования, от которого попахивало гнильцой, Панкрат и спросил Куцего:

— Почему у тебя хвоста нет?

— А должен быть? — ответил вопросом Куцый.

— А как же? — удивился Панкрат. Повернулся задом, приспустил галифе, показал толстый огрызок над ягодицами, вильнул пару раз. — Симметрия же должна быть. У человека все в симметрии. Две руки, две ноги, два хвоста. Спереди и сзади. Какой-то ты ущербный, братец. Как тебя мамка окликивала?

— Витюня, — сказал Куцый.

— Был Витюней, а станешь Куцым, — закрыл тему Панкрат.

— Хорошо, — согласился Куцый, раздумывая, как же он будет мамке писать? Подпишется «Куцый», а она и будет голову ломать, кто это такой ее мамкой называет? — А голова?

— Что, голова? — не понял Панкрат.

— Голова-то одна! — высказал недоумение Куцый.

— Это да, — задумался Панкрат. — Но так и туловище одно. Однако ж и на голове все сдвоено — два уха, два глаза, два рога, у кого есть, две ноздри в носу, который, по сути, тоже часть головы. Так что, все в порядке.

— А рот? — поддел Панкрата Куцый.

— Рот? — сдвинул брови Панкрат. — Рот один, но пара у него имеется. Под хвостом, как ей и положено. Ежели ты отверстия в учет пускаешь, то с отверстиями их и соотноси.

— А пупок? — прищурился Куцый.

— Какой пупок? — удивился Панкрат. — Здесь, что ли?

Задрал рубаху и показал Куцему впалый живот, на котором не имелось ни пупка, ни какого бы то ни было жирка. Развернулся тогда Куцый, а Панкрат еще вслед ему кричал что-то. Вроде того, что и с головой скоро все наладится: в южном бункере, что за деревней, у одного караульного не одна голова, а две! А если Куцый не верит, то пусть у Ленивца спросит.

Ленивец работал в яме. Выдалбливал консервы из мерзлоты. Помногу выдалбливать Кудр не давал. Шипел, что уже пятнадцать лет долбят, второй вагон в замороженном тоннеле вскрыли. Сколько там еще вагонов — неизвестно, так что экономить надо, а то придется на брюкву переходить. Рядом с Ленивцем Станина стояла, деревянной колотушкой по колену себя постукивала, в другой руке светильник держала. Тогда еще Куцый не знал, что Ленивец плохим долбильщиком был, норовил или под ноги банку какую сбросить, или кайлом ее смять, чтобы сожрать потом, как порченую. На этот случай рядом Станина и стояла. И шишки на голове Ленивца тоже на этот случай были. Обычно банки Панкрат выдалбливал или Кудр, но Кудр подменял Панкрата в бункере, чтобы тот мог выдать обмундирование новичку Куцему, поэтому банки выдалбливал Ленивец, а Станина не могла банки долбить, ей стать наклоняться не позволяла.

— Чего хотел, Витюня? — спросил Ленивец, вытирая со лба пот и осторожно трогая свежую шишку на затылке.

— Я теперь Куцый, — сказал Куцый. — У тебя хвост есть?

— Есть, — скривился Ленивец. — Не видишь, что ли? Вот, с колотушкой стоит, прохода не дает. А сама слюну на гречку пускает.

— Я про другой хвост, — надул губы Куцый. — Тот, что сзади. Что для симметрии.

— Для симметрии? — отложил кайло Ленивец. — Насчет симметрии не знаю, но хвост у каждого есть. Вон и у Станины есть, я за ней подглядывал в банный день, точно тебе говорю. Ты чего глаза пучишь? Не, она не глухая, не думай. Она немая. У нее языка нет. С рождения, наверное. Если бы, Куцый, у нее еще и рук бы не имелось, чтобы колотушку в них держать, тогда ей и цены бы не было!

Полез Куцый наверх из ямы, сел на край, плечи обхватил руками, задумался. Вот отчего мамка, когда обнимала его и гладила, всегда повторяла «бедный мой, бедный»? Из-за хвоста все! Будешь тут бедным. Когда у его приятеля по ребячьим играм мамка обнаружила недостаток других причиндалов, тут же потащили парня к поселковому лекарю. Самогонку в рот лили, ноги раскорячивали, резали что-то, да вытягивали наружу. Вытянули к счастью. Приятель потом пару недель враскоряку по улице ходил. А вот хвостом Куцего никто не озаботился. Пиши потом мамке письма, да что толку теперь? Если догадается она, что никакой не Куцый ей письмо написал, а Витюня ее бедный, что ответит тогда? Не в хвосте счастье? Понятно, что не в хвосте, а в симметрии. Панкрат зря долдонить не будет…

Приподнялся Куцый, сунул руку в порты, погладил собственные ягодицы — две, как положено, — нащупал позвоночник, повел вдоль него рукой. Так вот же он, хвост! Вот он, под кожей! Да, не виляет, не загибается, но имеется ведь! Другой вопрос, что наружу не вышел. Так что же теперь, спину рвать? Нет, пусть как есть. Главное, что симметрия в силе, просто хвост — тайный.

— Ленивец! — крикнул Куцый в яму. — А правда, что в южном бункере у одного караульного две головы?

— Правда, — отозвался Ленивец.

— А ты хотел бы, чтобы у тебя две головы было? — спросил Куцый.

Не сразу ответил Ленивец. Сначала молчал долго, потом звякнул кайлом, и сразу загудело что-то, будто Кудр в чулане деревянной ногой кадушку с квашеной капустой задел.

— Если бы две пайки с учетом двух голов давали, то хотел бы, — простонал, наконец, снизу Ленивец. Да так, словно по ноге кайлом себе заехал. — А если как в южном бункере, то не хотел бы. Тому двухголовому пайку одну дают, а караулит он в бункере за двоих. Да еще и ругается сам с собой все время.

— А чего делит-то? — не понял Куцый.

— Да разное: то кому мусор выносить, то кому посуду мыть, то кому шутихи камнями забрасывать…

4. Придурок

— Симметрии в них нет, — объяснял Куцему Ленивец. — Первое, чем придурок отличается от человека, так это тем, что у него симметрии нет.

— А Панкрат сказал, что первое, чем отличаются придурки, что они оттуда идут, — тыкнул пальцем в бойницу Куцый. — Из поселка придурки никогда не идут, только оттуда.

— Это точно, — согласился Ленивец и с завистью посмотрел на банку гречки, которую Куцый старательно паковал в железный ящик с замком. Ведь сходил, паршивец, на дальнюю воронку с маслом, с час кошку на веревке бросал, пока ящик не выволок! Панкрат тот ящик Куцему сдал. Сам, сказал, что видел, как ящик из стены воронки в масло вывалился. И мало того, что ящик сдал, так еще и замок Куцему подарил. Теперь Куцый гречку в ящик кладет и на замок запирает. Ленивец уже все ногти о тот замок обломал, а сбивать его топором нижняя симметрия не дает, жмется. Панкрат пригрозил Ленивцу и зубную симметрию нарушить, если тот и дальше обжирать Куцего станет. А если замок сломает, так и вовсе в придурки запишет…

— Это точно, — повторил Ленивец, — но симметрия тоже важна. Она ж не вся видна. В голове должна быть симметрия. Да и не только в голове. Ты приглядись к этим придуркам, у каждого чего-то не хватает. Кудр сказывал, что раньше, когда придурков было больше, чем мышей на сеновале, даже безголовые попадались.

— Как это, безголовые? — похолодел Куцый.

— А так, — пожал плечами Ленивец. — Идет такой придурок, как петух без головы. Только петух, если его хозяйка подрубит, недолго по двору бегает, а придурок может неделю бродить, пока не упадет.

— А отчего он падает? — не понял Куцый.

— По-разному, — вздохнул и снова облизнулся на ящик Ленивец. — Споткнется, там, или в траншею упадет. Опять же, на минное поле забредет. Но в основном — от истощения. Если у него головы нет, то и рта нет. А без рта долго не проживешь. Еду — то некуда класть…

И вот теперь на краю минного поля стоял придурок. Куцый уже видел пару раз придурков, но больше издали, потому как недавно он караул нес с Ленивцем, и года еще не прошло. Это раньше, когда траншею только начали расчищать, придурков было полным-полно, а теперь если где они и попадались, то только за минным полем. Хотя Панкрат врал, что все, кто в поселке есть, все из придурков. Никого после войны не осталось. Сначала громыхнуло, потом поджарило, потом всякая пакость с неба полилась. Затем все тучами заволокло, а там и вовсе так приморозило, что обычная зима летом могла бы показаться — ледовуха накатила. А то откуда лед под землей мог взяться? Сотню лет примораживало, если не тысячу. А не веришь, Куцый, сходи, посмотри, как Кудр консервы в яме выдалбливает…

Ходил Куцый, смотрел. Да, лед под землей имеется. На два роста Куцего нет льда, а дальше — лед. И вагоны во льду, а в вагонах — консервы. Только все равно врет Панкрат. Думает, раз уж Куцый из поселка, то ему можно всякую пакость в уши заливать? Ведь если после той войны никого не осталось, то кто же Панкрату мог все это рассказать? И про войну, и про пакость с неба, и про тысячу лет зимы? Нет, про войну догадаться можно: и минные поля кругом, и ржавчина всякая в земле попадается, и, опять же, бункер оплавленный, воронки. А про зиму?

Да и что спорить! Разве за тысячу лет зимы хоть кто-нибудь выжил бы? Люди ж — это не банки в вагонах. И коровы, овцы, кошки, собаки — тоже не банки. И воробьи четырехкрылые не банки, и синицы ядовитые, и бабочки, из крыльев которых мамка Куцего в поселке кошельки шьет, тоже не банки. Нет, не сходится что-то в рассказах Панкрата. Зря Кудр говорит, что Панкрат самый умный не только от восточного бункера до западного, но и от южного до того самого, в котором сейчас Куцый сидит и на придурка на краю минного поля смотрит. Что же тогда Кудр деревянной ногой Панкрата бил, когда тот к Станине в кладовке пристал? Разве можно умного деревянной ногой бить? Или Кудр себя даже умнее Панкрата считает? Наверное, Кудр и в самом деле умнее, потому как, был бы Панкрат умнее, то Панкрат бы Кудра с Мякишем на караул отправлял, а пока что Кудр Панкрата с Мякишем отправляет. Панкрат не любит с Мякишем, говорит, что от него козлом пахнет, а Мякиш только смеется и по голове себя стучит. Звук получается еще звонче, чем когда Станина Ленивцу башку колотушкой отстукивает. У Мякиша под колпаком два желтоватых пятна. Спилил себе рога Мякиш. Спилил и продал на поселке. Лекарь их купил, сказал, что порошок из тех рогов от болей в спине помогает. А Мякиш еще врал, что голова у него мерзнет, потому как зимой колпак не может из-за рогов на голову нахлобучить. И Пакрат тоже врет. Умный, вот и врет. А когда Ленивец врет, сразу видно, что врет. Говорит, что не трогал ящик Куцего, а сам губу лижет, за которой симметрия пока что не нарушена, да ногти поломанные прячет…

— Послушай, — задумался Куцый. — Вот Панкрат говорил, да и ты мне подливал ненароком, что все эти шутихи от того, что от взрыва мир на куски порвало. Так?

— И что? — пробормотал Ленивец. Уставал Ленивец, когда Куцый вопросы начинал задавать. Мозги Ленивцу приходилось переключать. То он о еде думал, а то о какой-то ерунде приходилось размышлять.

— И что же получается? — таращился в бойницу Куцый. — Мир разорвало на куски, а потом приморозило и присыпало? И лежали все эти шутихи примороженными тыщу лет? А потом стали оттаивать и понемногу разлетаться? Или они и до сих пор еще оттаивают?

— Слушай, Куцый! — заныл Ленивец. — Отстань ты от меня! Лучше ключ от замка на ящике дай. Я им поиграюсь и обратно тебе верну. Зачем тебе замок на ящике? А вдруг ключ потеряешь, а гречка внутри ящика вздуется? Пропадет же хавка, жалко!

— Не пропадет, — угрюмо заметил Куцый и спрятал ключ на шнурке за ворот. — И не потеряю… Я на крышу бункера вылезу. Хочу на придурка поближе посмотреть.

— Да чего на него смотреть? — вовсе выкатил слезы на щеки Ленивец. — Он же придурок!

— Интересно, — бросил Куцый, прихватил ружье и полез в люк.

Неудобно с ружьем лезть, длинное оно. Длиннее, чем сам Куцый. Но без ружья боязно. Понятно, что всего в ружье два патрона, но два патрона лучше, чем ни одного. Вот в ружье у Ленивца ни одного патрона не осталось, хотя и ружье у него покороче, и патроны туда не по одному вставляются, а магазином. Но Ленивец, по слухам, года три назад на мертвяка охотился, тогда и патрон потратил. И как ему только Кудр голову за патрон не оторвал? Их же отыскать еще труднее, чем банки консервные…

Вылез Куцый на бруствер, а потом и на крышу бункера перебрался. На лужу застывшего металла садиться не стал: солнце палит, нагрелась лужа — и ватные штаны от ожога не спасут. Эх, был бы у него бинокль, как у Мякиша, в подробностях бы придурка рассмотрел! А так только и видит, что симметрии в нем нет. Ноги, правда, две, и руки две, а колпак на голове — без симметрии. С одной стороны гладкий, а с другой торчит что-то вроде навеса над крыльцом в сторожке. И глаз у придурка нет, вместо них что-то черное, и блестит. А рот-то у него есть? Есть, вроде. Чего ж он молчит тогда? Панкрат говорил, что иногда придурки очень даже связные слова говорят, но поддаваться им нельзя. Правда, если что понятное говорят, то надо Кудра звать, а если непонятное, то лучше гнать их, куда подальше. Или под шутиху их подвести.

— Икьюзвэайгот?

Ну, точно, гнать нужно подальше. Под шутиху бы его, но нет шутих, как назло. Мало их, когда солнце палит, мало. Вот в дождь — самые шутихи. А в солнце другая пакость, кожа слезает. Куцый, конечно, тряпицу на голову накинул, рукава у рубахи приспустил, но рассиживаться на крыше бункера не след, надо прогнать придурка.

— Иди! — крикнул ему Куцый и рукой махнул вправо, в сторону минного поля: кто знает, вдруг там еще мины остались?

— Ботинки на нем посмотри, ботинки! — заорал из бункера Ленивец.

— Айдидандэстэдювэай? — вновь подал голос придурок.

— Бормочет еще что-то, пес! — выругался Куцый и снова замахал рукой вправо. — Иди! Туда иди!

— Зэа? — протянул руку в сторону придурок. И в самом деле задрал ногу, колючую проволоку под нею пропустил, сделал шаг на минное поле.

— Айвентбайзекарэндсадденлитапиредхэ.

— Собака и то понятнее лает, — вздохнул Куцый и еще сильнее замахал рукой. — Иди-иди. И на меня. На меня давай.

— Ес, — отчего-то обрадовался придурок и побежал по минному полю. Хороший придурок, свежий. Еще не обтрепался и на солнце не обгорел. Только рожа покраснела, но кожа клочьями слезать еще не начала. И одежда пока новая: синие штаны, рубашка. Только вот рубашка плохая, с коротким рукавом. Нельзя в такой рубашке под солнцем ходить. Бежит и ведь лопочет что-то. А ботинки новые, блестят. Хорошие ботинки.

— Вэлнаайвилэксплэйнэврисинтуюайнидтукомюникейвиз…

Наступил-таки. Щелкнуло так, что сразу стало ясно, не все еще перепахали кроты, уцелела красавица. Во всю мощь рвануло, Куцый даже с бункера свалился. А когда вновь поднялся, да землю с себя стряхнул, придурка уже не было. И то сказать, тут бы никакой оживляж не помог. Да и стоило бы тратить его на придурка? Теперь, главное, пока Ленивец будет из бункера вылезать, первым до останков добраться. Идти да принюхиваться, мало ли мин могли на взвод встать?

Перешагнул Куцый через проволоку и пошел, сберегаясь, вперед. Вот рука придурка валяется. Обычная рука, в крови. Правильно говорил Панкрат, что в основном придурки ничем не отличаются от нормальных людей. Но этим-то они и опасны! «Представь себе, — говорил Панкрат, — что поселковые собаки все стали придурками. То есть перестали вилять хвостами, кости с земли подбирать и банки облизывать, а вместо этого стали разговоры с тобой разговаривать, за стол садиться и одежду носить?»

Нет, это никуда не годилось. Ладно бы еще Шарик, который у мамки под домом жил. Ну знал бы с десяток слов, и ладно, а за стол, да еще и в одежде, — не нужно такого удовольствия! Да и десяток слов лишком был: с десятком Шарик такое мог мамке рассказать, что сам Куцый бы забыл все слова сразу.

Так, вот еще одна рука, а от ног ничего не осталось. Разнесло все. Ботинки в клочья, не повезло Ленивцу. И от черных глаз тоже одни осколки, а вот колпак, вроде, уцелел. Только вымок, потому как в траншею отлетел. Однако, если этот навес не над ухом ставить, а надо лбом, то и симметрия не нарушится.

— Нет ботинок, — развел руками Куцый, возвращаясь к бункеру.

— Ладно, не зима вроде. Потерплю до следующего придурка, — вздохнул Ленивец и тут же засмеялся: — А ты, Куцый, и сам как придурок в этом колпаке!

И неделю не проходил худым Ленивец — опять на нем комбез трещит. Скоро бункер затрещит. И когда только отожраться успел? Или все-таки вскрыл ящик с гречкой?

— А ну-ка, Куцый, скажи что-нибудь, как этот придурок лопотал, я чуть не лопнул от смеха в бункере.

— Ес, — сказал Куцый и повторил еще раз. — Ес. Ес.

— Ес! — закатился от хохота Ленивец.

5. Охота на мертвяка

Странное это дело: патрон Ленивец потратил, когда петлю на ящике из ружья Куцего отстрелил, пока сам Куцый облегчаться ходил, вынул и сожрал гречку, а Кудр наказал поровну, что Куцего, что Ленивца. Заставил траншею чистить от бункера и до самой пущи. И ладно бы днем, а то ведь ночью! Днем он разбирался с обоими — у Куцего за ротозейство колпак с козырьком отнял, а Ленивцу деревянной ногой пятки отколотил. Ленивец теперь доволен, ведь пятки у него, что железо, только у Мякиша копыта крепче. Ему — что самому ходить, что по нему ходят, все едино. И Панкрат теперь симметрию Ленивцу не нарушит — два раза за один промах не бьют. Теперь вот траншею надо очистить. А что ночью можно увидеть? Только железные грибы, что по границе плеши. Светятся они по краю, словно лампы закопченные, хотя и чистые у них шляпки. Ленивцу легче, он в темноте видит, хотя кроме этого и не умеет ничего, а Куцый, мало того, что не видит ничего, да еще нос разбил, когда бежал от отхожей ямы обратно в бункер. Подумал, что застрелился Ленивец. Бежал и думал, что оживляжа нет, значит, не сможет оживить Ленивца. Был бы оживляж, пришлось бы в порты к Ленивцу лезть, поэтому хорошо, что нет оживляжа. Прибежал, а Ленивец живой сидит, и только штык ножом банку скоблит. И все равно не стал бы Куцый Ленивца закладывать, но тут как раз Мякиш заявился. А у Мякиша ничего в голове не держится, голова у него, что ладонь его с дыркой от напалма: чем крепче кулак сжимаешь, тем скорее спрятанное через дырку выскакивает. Разболтал Мякиш, Кудр тут же прискакал, и началось. Стой теперь в траншее и маши в темноте совковой лопатой. Не добросишь, с бруствера на тебя же и свалится, и ладно, если грязь. А если то, что Ленивец до отхожего места не донес?

— Поганец ты, Ленивец, — бормотал Куцый. — Так — то вроде не дурак, а как еду увидишь, ну чисто придурок!

— А ты не оставляй припасов, — скулил в ответ Ленивец. — Нельзя припасы оставлять. Еда для того, чтобы есть ее, а не для того, чтобы в ящик или в ячейку ныкать. И человек для того, чтобы еду есть. Вот еда, а вот едок, чего ныкать-то? Или сам ешь, или пусть Мякиш обратно несет. Если бы Мякиш обратно унес, сейчас бы мы в бункере с тобой сидели, кости на щелканы раскатывали. А мы вот в дерьме копаемся, траншею чистим от бункера и до утра.

— От бункера и до плеши, — поправлял Ленивца Куцый. — Кудр велел до плеши чистить.

— Я и говорю, до утра, — бормотал Ленивец. — Потому что никак мы до плеши раньше утра не успеем.

— И в дерьме я копаюсь, а не ты, — поправил Ленивца Куцый. — Дерьмо-то твое, значит, для тебя оно и не совсем дерьмо.

— Дерьмо — оно по-любому дерьмо, — не согласился Ленивец. — Оно мое вот только когда во мне, или сразу после. А чуть полежало — уже не мое, а обычное дерьмо. И мне его, тем более с водой размоченное, на бруствер закидывать никакого удовольствия нет. Тем более что у тебя, Куцый, ботинки прорезиненные, а у меня сапоги кирзовые, они воду пропускают, и теперь у меня ноги сырые.

— А ты бы не жрал чужую гречку, и ноги бы у тебя сухие были, — отвечал ему Куцый.

— А ты бы не заглядывался на Станину, и сам бы гречку ел, — бормотал Ленивец. — Тогда бы и ноги были сухие, и я бы по пяткам не получил.

— Ты же боли не чувствуешь? — поддел Ленивца Куцый.

— Я в пятках не чувствую, — признался Ленивец. — А в голове очень даже. Когда Кудр меня по пяткам бил, я головой о край бункера стучался. Очень больно было. Подумал даже, что еще пару раз ударит, я и вовсе в обморок отъеду. И что тогда делать? Оживляж же закончился!

— Да, — задумался Куцый. — А откуда Кудр оживляж берет?

— А ты не знаешь? — удивился Ленивец.

— Нет, — признался Куцый. — Ты же не рассказал мне в прошлый раз.

— А банку гречки дашь, если Мякиш еще принесет? — спросил Ленивец.

— Не, — не согласился Куцый. — Кильку дам. А гречку не дам. Она мне самому пригодится.

— Да не даст тебе Станина! — Ленивец в сердцах выпрямился, темной тушей последние ночные проблески с неба загородил. — Грудь потрогать, может, и даст, а больше — ничего. Ты бы Панкрата спросил, много ли он со Станины удовольствия получил?

— Много? — переспросил Куцый.

— Да нисколько! — плюнул Ленивец. — Думаешь, Кудр ее для себя сберегает? Она ему оживляж делает.

— Как это? — не понял Куцый.

— А так, — пожал плечами Ленивец. — В поселки бабы детей рожают, а Станина яйца откладывает. Оттого Кудр и трясется над ней. Он их на холод сразу тащит и выдерживает там. Месяц держит. Я видел сетку с яйцами, когда банки выдалбливал. Через месяц из тех яиц оживляж и получается. Понял?

— Понял, — ошарашено пролепетал Куцый. — Так она вроде как… курица?

— Какая же она курица? — не понял Ленивец. — Думаешь, курица стала бы меня по затылку колотушкой стучать? Она баба, но с яйцами. Обычная баба, только яйца несет. Нет, по-первости, когда Кудр узнал о таком деле, она еще стройной девчонкой была. Мне Мякиш по секрету рассказывал. Мякиш старый, это он только кажется молодым, а так-то он почти как Кудр. Вот Кудр и разрешил ей первое яйцо высидеть. Ну, как курица высиживает. Понятно, что она сесть на него не смогла. В ладонях носила, ныла о чем-то. Языка-то у нее с рождения нет, вот она и ныла. Улыбалась еще. А потом из яйца вылупился Панкрат.

— Кто вылупился? — не понял Куцый.

— Панкрат, кто еще, — ответил Ленивец. — А ты не знал, что ли? Ты видел, что у него пупка нет? Это потому, что он из яйца.

— Подожди! — вовсе отбросил лопату Куцый. — Но Панкрат же большой, а оживляж — маленький.

— И яйцо было маленьким, — уверил его Ленивец. — Панкрат, когда родился, вроде цыпленка оказался. Она его тоже в ладонях носила. Кормила из пипетки. Вот и выкормила на свою голову. А теперь он на нее и смотрит, как петух на курицу. Если бы не Кудр, давно бы оседлал…

— Подожди, — замотал головой Куцый, поморщившись от вони. — Но как же оживляж оживляжем сделался?

— Этого я не знаю, — вздохнул Ленивец. — Мякиш об этом не рассказывает. Но Панкрат как-то обмолвился, что этот Мякиш и сам вроде Станины, хоть и с копытами и с симметрией. И что он никакой Мякишу в его станинском деле не помощник. И что одна польза от того, что Мякиш — вроде Станины, что пихает в себя разное. А тут как раз его лихоманка скрутила, так вот он первый оживляжем и вылечился. Хотя поначалу просто яйцо у Кудра спер и холодненькое в себя пихал.

Тошнота подступила к самому горлу Куцего. Хотел тут же выворотить себя наизнанку, но не смог. Только глаза начал тереть. Не хватало еще прямо вот тут в грязной траншее уснуть! А может, ну ее, эту Станину? И не говорит ничего, только мычит. И деревянная нога у Кудра тяжелая. А у Панкрата пупка нет. В поселок надо возвращаться. Конечно, консервы — дело хорошее, но зато траншея — дело плохое.

— Ленивец, а ты почему в караульные пошел? — спросил Куцый напарника. — У тебя же отец на поселке, вроде как, кузнец? Богатый мужик.

— Бил он меня, — признался Ленивец. — Лениться не давал. А как же я не могу лениться, если я Ленивец? Вот я и ушел. Да и потом, есть еще одна причина. Только она редко повторяется.

— Ты о мертвяках, что ли? — вспомнил Куцый. Панкрат рассказывал, что Ленивец только из-за мертвяков остался. Что слаще добычи от мертвяка ничего нет. И хотя добычу от последнего мертвяка уже два года назад доели, Ленивцу до сих пор мертвячья тошнота чудится. — Тебя от мертвечины, что ли, рвет?

— Дурак! — постучал себя по голове Ленивец. — Тошнота — это знак! Перед тем, как мертвяк появляется, тошнота подступает. А потом уж никакой тошноты, только сладость.

— А еще я слышал, что мертвяки все шутихи делают, — вспомнил Куцый. — Мякиш говорил, что если бы не шутихи, то ничего и никого бы вокруг не было. Что вымерзло все кругом, а потом шутихи пошли, и все начало возвращаться. Что эти шутихи, вроде как, сита, из которых бабы брюкву в деревне сеют.

— Нашел, кого слушать! — поморщился Ленивец и едва и сам сдержал тошноту. — Нет веры человеку, который неизвестно что в себя пихает. Ты лучше скажи, Куцый: тебя, случайно, не тошнит?

— Тошнит, — признался Куцый. — И в сон клонит.

— Точно клонит? — словно окаменел Ленивец. Приподнялся, подпрыгнул, в края бруствера руками уперся, шею вытянул — откуда только ловкость образовалась? — и вдруг присел и зашептал так, словно Кудр за поворотом траншеи присел по нужде: — Тряпку, тряпку! — Ленивец бормотал и лез куда-то в карман комбеза. — Тряпку взять и помочиться на нее, да под нос, иначе уснешь и ничего не увидишь. Так меня Кудр учил. Быстро, Куцый, быстро, а то все проспишь!

— Что быстро? — не понял Куцый.

— Быстро в бункер, ружье свое с последним патроном тащи! — зашипел Ленивец. — Да на платок помочись и дыши через него, а то уснешь сейчас! Мертвяки газ в траншею пускают, чтобы мы спали и не охотились на них. Знал бы ты, Куцый, скольких я уже мертвяков проспал! Мы бы и теперь спали, но мы траншею чистим. Кудру спасибо, что траншею чистим. Кудру спасибо! Да беги же, Куцый!!!

Пулей полетел Куцый по траншее, даже прорезиненные башмаки залил. Заскочил в бункер, схватил ружье, вывалился опять в траншею и назад помчался. На бегу думал, что не охотился он никогда на мертвяка, и даже не знает, как охотиться на него потому как последнего мертвяка доели еще до того, как Куцый караульным стал. И каково это — мертвяка есть? Не будет ли его тошнить от мертвечины? Может быть, лучше на гречке и кильках остаться?

— Вот он, — прошипел Ленивец. — Не зря я эти железные грибы отстукивал. Приманил-таки!

Выглянул из траншеи Куцый, зажимая лицо вонючим платком, и чуть обратно в траншею не свалился. Впереди, в сотне шагов, на самом краю плеши, у одного из железных грибов, сидела, растопырив ноги, огромная стальная муха. Такая огромная, что размерами с бункером могла бы сравняться. Сидела и светила во все стороны глазами-огнями, лучи испускала. А возле гриба, по которому Ленивец иногда стучал, стоял то ли придурок, то ли еще кто. Шляпку железного гриба он поднял, светящееся нутро вывернул и в этом нутре копался. Ноги у него были белые, руки белые, туловище белое, а на голове словно огромный оживляж был надет — белый и матовый. И под руками, которые нутро гриба потрошили, искры мелькали и огонечки вспыхивали.

— Подманил-таки, подманил, — радостно прошипел Ленивец и потянул к себе ружье Куцего.

— Стой! — выдернул у него ружье Куцый. — Мое ружье! Где мертвяк-то? Муха — мертвяк? А то я кроме мухи только придурка какого-то вижу, а придурков убивать нельзя. Их нужно на минное поле заводить или в шутиху заманивать.

— Сам ты придурок! — прошипел Ленивец. — Это и есть мертвяк. Вон, в белом который.

— И его вы ели? — ужаснулся Куцый.

— Стреляй, Куцый! — заскулил Ленивец. — Стреляй в него, а то мы тебя съедим. Если Кудр узнает, что мы мертвяка упустили, он не мне, а тебе пятки деревянной ногой отстукивать будет!

Поморщился Куцый. Даже смотреть было больно, как Ленивцу пятки отстукивали, а уж на себе это испытать и вовсе не хотелось. К тому же не железными пятки у Куцего были, обычными. Еще матушка, когда он был маленьким, щупала его пятки, ладони, все тело пальцами проходила и причитала:

— Правильный мальчик-то какой, со всех сторон правильный! Лишь бы придурок из него не получился, а так-то совсем правильный!

«Как же может получиться придурок из человека, который и не придурок вовсе?» — подумал Куцый, поймал на мушку мертвяка в белом и медленно-медленно потянул на себя спусковой крючок, об одном думая — чтобы патрон не подвел. Ведь патрон-то — последний! Если подведет, и убиться будет нечем. А деревянная нога у Кудра такая тяжелая, что лучше уж убиться…

Выстрел громыхнул так, что в ушах заложило. Мертвяк замер, захлопнул гриб и опрокинулся на спину. Завыло что-то, огни замелькали, зажужжало что-то высоко над головой.

— Пошли! — прохрипел Ленивец и полез на бруствер.

Трудно полез, — поддон-то у бункера остался, — но вылез. Наверное, очень хотел вылезти. За ним и Куцый выбрался. С ружьем наперевес пристроился, в котором уже ни одного патрона не осталось.

— Медленно иди, — предупредил его Ленивец. — Когда охотишься на мертвяка, главное — все медленно делать, чтобы добычу не спугнуть.

— Так вот она, добыча, — ткнул перед собой ружьем Куцый.

— Нет, приятель, — поморщился Ленивец. — Ничего ты не понимаешь в добыче. Добыча еще только летит. А это мы с тобой приманку подстрелили. У мертвяков всегда так — половина охоты — приманку подстрелить, вторая половина — добыча. Добыча прилетает, когда приманка подстрелена. Но мертвяк очень умный, поэтому и попадается редко.

Они успели пройти шагов двадцать. Потом в воздухе что-то загудело, засвистело, рядом с одной мухой присела еще одна и тоже растопырила глаза-лучи. А потом из второй мухи высунулось жало размером с Ленивца и пукнуло. Выдавило из себя что-то блестящее и яркое. Взлетело это блестящее под уже светлеющим небом и осыпалось сухим и ярким дождем. Как градом застучало по низкой траве. А над дождем поплыли под желтыми пленками яркие светляки, да так, чтобы назначенную добычу Ленивец и Куцый точно не пропустили.

Куда только ленивость Ленивца делась? Как козленок поскакал к добыче и начал сгребать в кучу. Да разве такое сгребешь, если куча должна получиться чуть ли не с самого Ленивца!

— Жри! — заорал Ленивец Куцему, поднимая с травы что-то блестящее, срывая с этого блестящего кожуру и отправляя темное ядрышко внутрь. — Жри! А то сейчас Кудр прискачет, светляков издалека видно. Много не съешь, но что съешь, все твое. А Кудр прискачет, и прощай мертвяк. Будешь получать по крошке, хотя тут надолго хватит, надолго!

Куцый наклонился, поднял с травы блестящую крупицу добычи. Пошевелил ее в пальцах, ошелушил от кожуры, потрогал коричневый кругляшек, поднес к носу, дурея от невозможного, чудесного запаха, и положил в рот. Куда там Станине! Сначала по языку потекла сладость, потом другая сладость, потом третья, потом что-то или ореховое или медовое, потом снова сладость, и все это вместе сделало Куцего счастливым. Пусть ненадолго, пусть только на языке, но счастливым. Как же хорошо, что не стал он придурком, как же хорошо!

Куцый посмотрел на свое бесполезное ружье, отбросил его в сторону, обернулся, покачиваясь, к стальным мухам, и увидел, что из них вышли еще несколько мертвяков. Двое из них кладут упавшего мертвяка на странный топчан с ручками и заносят в одну из мух, а еще один мертвяк стоит у гриба и смотрит на Куцего, смотрит…

— А-а-а-а! — разнесся со стороны сторожки вопль Кудра.

А затем и стук копыт Мякиша послышался. Мякиш очень быстрый. Мало кто может его обогнать…

2012 год

Главный рубильник

Я невзлюбил Петра еще в институте. Мне науки давались трудно, а он щелкал зачеты как орешки. Еще и злился, когда его просили о помощи и при этом не могли понять «очевидных вещей». Он таким и остался у меня в памяти — вечно занятым, всегда непричесанным и раздраженным. Точнее я вовсе забыл о нем. Да и почему я должен был его помнить? Из-за того, что он полгода был моим соседом по комнате? Сомневаюсь, что он сам помнил мое имя даже тогда. Петр лишь изредка выбирался из научных дебрей, чтобы с отсутствующим видом посидеть на наших вечеринках, и вновь скрывался в лабораториях и библиотеках. Никто из нас, занятых проматыванием собственной молодости, даже не пытался вникнуть в его увлечения. Впрочем, его характер этому и не способствовал.

— Мои способности — стечение обстоятельств, — как-то выдал он мне за завтраком. — Завидовать обстоятельствам — непродуктивно. Некоторым кажется, что мне все дается легко. Только эта легкость мнимая. Я тружусь не меньше вас, а больше. Все различие между нами, что я делаю это с пользой. Вы копаете ямы, а я выкапываю клады. Не хочешь копать? Бросай лопату и выращивай крылья. Но поверь мне, летать еще труднее, чем копать.

К счастью, моя нелюбовь к Петру не превратилась в ненависть. Тогда я ответил, что и крылья он тоже успел у меня перехватить. Потом понял его слова. Но я не хотел превращать возможный полет в работу. Я хотел дышать воздухом, не задумываясь о его химическом составе. Хотел надышаться до опьянения. Образно говоря, думал, что Петр препарирует лягушку, а я восхищаюсь ее кваканьем. На самом деле полной грудью дышал именно Петр. А я бросил институт, пошел в армию, загремел за Урал, получил двухстороннюю пневмонию в снежной тайге, едва не умер, комиссовался и с нашивкой участника региональных конфликтов устроился администратором в губернский драматический театр. Через семь лет утомительной суеты и полунищего существования получил однокомнатный блок в пластиковой десятиэтажке и именно там вновь столкнулся с Петром.

Я узнал его не сразу. Петр похудел, полысел, ссутулился, украсил тонкий нос очками в изящной титановой оправе, приобрел привычку говорить, опустив глаза в пол. Он так и стоял в углу лифта, пока я мучился, пытаясь вспомнить, кого мне напоминает молчаливый сосед. Озарение наступило уже на улице. Петр кивнул на попыхивающие паром автомобили и знакомым голосом произнес:

— Некоторые считают, что человечество обречено. Оно уничтожает само себя. Бензиновые двигатели едва не изгадили атмосферу. Их сменили водородные. Каждая машина за год создает приличное облако безвредного пара. Мелочь вроде бы, но если умножить это облако на количество машин, можно предположить, что человечеству грозит всемирная сырость и повсеместная плесень. Ерунда. Какой-нибудь проснувшийся вулкан в состоянии принести человечеству больше хлопот, чем оно само себе за несколько лет. Где пластиковые острова мусора в океане? Переработаны и приносят пользу. Не все так плохо… Хотя… Впрочем, неважно.

— Петр? — с сомнением спросил я.

— Он самый. Как твои крылья?

— Не понял? — я отчего-то поежился.

— Ясно… — ударил он меня по ладони.

Петр стал заходить. Я то и дело мотался по уездным городишкам, где наш театр прокатывал однообразные патриотические пьесы, поэтому встречи случались нечасто. Но постепенно я к нему привык. Петр всякий раз приносил настоящий кофе, который получал где-то по месту службы, и карманный локатор. Пока я варил кофе, он сканировал блок, затем садился за стол и включал телевизор.

— Нет у меня никаких жучков, — повторял я. — Кому я нужен? Полукалека, администратор патриотического балагана. Чего ты боишься?

— Прогресса, — сухо отвечал Петр, прислушиваясь к очередной помпезной передаче о благополучии в осколке распавшейся империи. — Однажды он закатает нас в асфальт, поскольку человек из цели прогресса становится препятствием на его пути. Причем, на пути не настоящего прогресса, а того, что нам выдают за него. Это все плохо кончится. Конечно, если что-то не переменится.

— Брось, — привычно раздражался я. — Кто выдает? Опять какая-нибудь закулиса? Тайное правительство? Даже если и так — это все мимолетность. Прогресс для человечества, как… обувь. Да, порой это воинские непромокаемые эрго-ботинки, но в них же можно просто ходить? К чему сбивать ноги? Зачем тратить время на… приготовление пищи? Ты думаешь, я сам не могу убраться в квартире? Могу. Но зачем расходовать на это жизнь, если есть пылесос-автомат?

— А если обувь перестанет слушаться владельца? — тянул из чашечки кофе Петр. — Или, скажем так, если ее сделают такой, что она захочет ослушаться владельца? Если она самостоятельно примет решение кого-то пнуть, ударить по голове, пойти туда, куда ей хочется?

— Бунт машин? — я взглянул на экран, на котором экспериментальный робот-пехотинец зарывался в песок. — Маловероятно. У нас в театре есть бездарный спектакль, в котором действуют боевые роботы. Так вот в третьем акте наш доблестный президент легко их побеждает. Главное — знать, где находится главный рубильник.

— Это хорошо бы, — соглашался Петр. — Только где он, этот главный рубильник? И есть ли он? И хорошо ли он экранирован? И подведены ли к нему провода, если он есть? И что за тип держит на нем палец?

— Наш любимый президент, — язвил я. — И зачем в наше время провода? Энергия в свободном доступе. Достаточно подобраться к зарядной станции и не отдаляться от нее слишком надолго.

— То-то и оно, — хмурился Петр.

Как-то в августе я вернулся домой вымотанным до предела. Театр путешествовал по южным степным станицам, играл, где придется, в лучшем случае под натянутой маскировочной сетью. Одежда пропахла потом, пылью и почему-то ружейной смазкой. Я свистнул Матильду и под ровное гудение механического помощника забылся в ванной. Очнулся от звонка. В прихожую ввалился Петр. Волосы его были растрепаны, на носу блестели капельки пота.

— Что случилось?

— Я уволился, — возбужденно прошептал Петр и затравленно оглянулся. — Слушай! У тебя пылесос с синтезом?

— С чем?

— С системой саморемонта? — поморщился Петр. — Гарантия есть?

— Пожизненная, но модель обычная. Пыль, влажная уборка, мелкий ремонт напольных покрытий.

— Одолжи на пару дней! — попросил Петр.

— Забирай, — буркнул я, расставаться с Матильдой не хотелось.

— Пошли, — Петр вытянул из крышки пылесоса поводок, потянул его за собой.

— Что значит «уволился»?

— После! — отмахнулся Петр.

Матильда вернулась сама. Точнее, я обнаружил ее через пару дней на площадке. Пылесос заурчал, перекатился через порог и забрался под кровать, скрывшись среди разного хлама, который скапливался у меня таинственным образом. Петр не появлялся месяц, пока однажды вечером я не столкнулся с ним в кафе у станции метро. Он немедленно покинул какую-то невзрачную компанию и, подсев, пьяно сообщил:

— А я все еще свободный человек. Да.

— Празднуешь?

— А то, — ухмыльнулся Петр. — Пусть теперь попробуют… без меня. Еще в ножки поклонятся, когда припечет. Без меня не обойдутся.

Он наклонился ко мне и довольно хихикнул:

— Ты умеешь хранить секреты?

— Нет, — предупредил я.

— Удобная позиция, — скривился Петр. — Впрочем, здесь все прослушивается. А пусть знают! Понимаешь, заменить человека на войне роботом конечно можно. Но зачем? У нас что, мало солдат?

— Чтобы люди не гибли? — предположил я, озираясь.

— Да? — поскреб затылок Петр. — Но с той стороны по-прежнему люди!

— Почему мы должны думать о той стороне? — вспомнил я, как, замерзая в снегу и зажимая рану на боку, ждал темноты, чтобы отползти с линии огня.

— А кто будет думать? — Петр замолчал, несколько секунд клевал носом, потом встрепенулся. — Знаешь, почему мы все, все люди, все двадцать миллиардов, что топчем эту землю, почему мы до сих пор не поубивали друг друга? Потому что мы не роботы. Поэтому, если ты создаешь механического убийцу и не хочешь стать жертвой, сделай его хоть немного человеком. Или собакой.

— Я не понимаю.

— Они тоже не понимают, — прошептал Петр. — Как там у вас в пьесе? Главный рубильник? Неужели ты думаешь, что они могут это понять? Они сами… без рубильника!

— Подожди, — мне хотелось уйти, но Петр вцепился в рукав железной хваткой. — Не понимаю. Причем тут собаки?

— Собаки? — Петр погрозил мне пальцем. — Ты видел, какие у них зубы? Как ты думаешь, почему они не перекусали человечество? Ведь мы… обращаемся с ними как с собаками!

— Петро! — дюжий детина взгромоздился за наш столик с полными кружками пива. — Ну, ты что? Ушел, понимаешь. А это кто вообще?

— Никто, — поспешил я представиться и устремился к выходу. Жизнь научила обходиться без ненужных знакомств. Еще бы она научила обходиться без опасных мыслей. О собаках, о рубильниках, о том, почему мы все еще не поубивали друг друга. Впрочем, как ответил один из отрицательных героев нашей последней пьесы на вопрос положительного героя: «Подсудимый, отчего вы не убили всех, кого собирались убить?» — «Дайте срок!».

Гости пришли вечером.

— Откройте, — послышался требовательный голос. — Мы знаем, что вы дома.

Пришлось открыть. Неизвестные шагнули внутрь. Один последовал на кухню, другой поставил на пол тяжелый кейс.

— Вы были знакомы с Петром Сафроновым? — строго спросил он.

— Да, — я почувствовал неприятный холодок. — Учились когда-то вместе. Он мой сосед. Что-то случилось?

— Случилось, — кивнул чиновник. — Пару часов назад он был убит в пьяной драке. Тут недалеко.

— В самом деле? — мои колени дрогнули. — Не хотите ли вы сказать…

— Не хотим, — чиновник, не отрываясь, смотрел мне прямо в глаза. — Вы покинули кафе еще до драки. О чем говорили с Сафроновым?

— Ни о чем, — я натужно пожал плечами. — Это он… пытался поговорить со мной, но я… не люблю болтать.

— Это важно, — удовлетворенно кивнул мне чиновник. — Понимаете, Петр недавно потерял работу. Хорошую работу! — неизвестный выговорил последние слова с нажимом. — Алкоголь еще никого не доводил до добра. Но талантливый человек даже пьяным остается талантливым. А уж если он пытается отомстить… Например, запустить неизлечимый вирус, который распространяется в пределах энергетических линий и нарушает управление техникой. А если это техника боевая?

— Вы о чем-то спрашиваете меня? — я вытер лоб. — Я понятия не имею, где Петр работал, чем занимался. И уж тем более, собирался ли он кому — то мстить. Я вообще инвалид и гуманитарий.

— Хорошо, — чиновник брезгливо поморщился. — Скажите только одно, оставлял ли у вас Петр какие-либо устройства, механизмы, приборы? Вернул ли, если одалживал?

— Мы редко с ним виделись. Я всегда в разъездах.

— Понятно, — кивнул чиновник и щелкнул замками кейса. Едва он поднял крышку, как комната наполнилась еле слышным гудением. Чиновник выпрямился, а из кейса показалось странное существо. Больше всего оно напоминало механического паука. Приподняв на членистых ногах ребристое тело, существо принялось осматривать комнату.

— Чисто, — сказал вернувшийся из кухни второй чиновник.

— Что у вас под кроватью? — напряженно спросил первый.

— Обычный пылесос, — я шагнул вперед и тут же получил удар в живот. Дыхание перехватило, в глазах потемнело, но в шок меня повергло другое. Не успел механический паук втянуть конечность, как из-под кровати вылетела Матильда и бросилась на обидчика! Она сбила паука с ног и с силой приложила о стену. Дальнейшее заставило меня забыть о боли. Паук обхватил Матильду лапами, а мой пылесос продолжал метаться по комнате, стараясь бить о стены именно роботом. Секунду чиновники стояли в оцепенении, затем вытащили пистолеты и принялись жечь лазерами пол, стараясь попасть в урчащий пылесос. Наконец им это удалось.

— Думаю, что это последний, — зло бросил один из чиновников. — Самый бойкий… Сволочь, робота повредил! Эх, Петя, Петя. Идиот!

Второй подошел ко мне, помог подняться.

— Я смотрел ваш послужной список, — сказал строго. — Честная служба, участие в боях, ранение, благодарственные письма…

— Что это за… паук? — боль вернулась, перехватила дыхание. — И что с моим пылесосом? Петр просил его на пару дней, чтобы убраться…

— С пылесосом вам придется проститься, — откликнулся первый, с трудом поднимая с пола дымящиеся останки Матильды. — Это ведь лучше, чем проститься… со всем остальным? Вы понимаете?

— Конечно, конечно! — я поторопился уверить их в своей понятливости.

— Вот и отлично, — холодно улыбнулся второй. — Держите язык за зубами. Прощайте, при необходимости мы с вами свяжемся.

Ночью я услышал еле слышное позвякивание. Откинул матрас, отодвинул кровать в сторону. Источник звука обнаружился под жестяным тазом. Это были пять маленьких пылесосов, с два кулака каждый. Они отличались друг от друга, но каждый напоминал Матильду. Едва я освободил их, как они выставили энергоулавливатели и поползли в разные стороны, изгибая хоботочки и старательно убирая комнату. Когда порядок был восстановлен, все пятеро подобрались ко мне, уткнулись сенсорами в босые ноги и замерли.

Утром я решил прогуляться пешком. Перешел автостраду, пробрался сквозь бурьян к заброшенной свалке. Поблизости гудела зарядная станция, ветер теребил обрывки полиэтилена, пахло жженой изоляцией и окислившимися батареями. Я открыл сумку и вытряхнул в крапиву всех пятерых. Пылесосы выжидательно подняли сенсоры.

— Вот, — отчего-то я чувствовал неловкость. — Так надо.

Отойдя на пять шагов, я обернулся. Пылесосы ползли следом.

2005 год

Правила подъема по вертикальной стене

01

Мы медленно движемся вверх по Стене. Впереди самый быстрый и умелый из нас — Легкий. За ним грузный, но сильный и уверенный — Ворчун. Я — третий. Ворчун оборачивается и говорит негромко:

— Сет. Еще острия Легкому.

Сет это я. Я носильщик. Я медленно поднимаю руку, завожу ее за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. День только начался, и сумка еще полна. Лямки режут плечи. Сумка тянет прочь от Стены, поэтому с утра я особенно тщательно распластываю тело на каменной поверхности. Когда солнце пройдет по небу три ладони вытянутой руки, будет короткий отдых, но пока мы движемся вверх.

Я передаю острия Ворчуну и ловлю его сочувствующий взгляд. Он смотрит на мои пальцы. Вчера, когда на нас напали птицы, мне досталось больше всех. Они разодрали колпак и принялись рвать кожу на шее. Мне показалось, что их клювы разбивают позвоночник. Это было так больно, что я не выдержал и стал закрываться рукой. После этого на пальцы было страшно смотреть. За ночь они затянулись свежей кожей, но белые кости и сухожилия проглядывают сквозь нее, как облака сквозь утреннюю паутину. Ничего. Могло быть и хуже. Главное, что сухожилия целы. Они не срастаются.

Ворчун вздыхает, и что-то бормочет про себя. Понять его невозможно. Легкий считает, что Ворчун и сам не знает, что говорит. То есть, в звуках, которые он издает, нет никакого смысла. Я с этим согласиться не могу. И сейчас, чувствую, что он бормочет обо мне. Ворчун добрый. Только я и Легкий знаем об этом. На остальных он производит отталкивающее впечатление. Может быть из-за того, что лицо его изъедено муравьями, и сквозь лохмотья кожи на скулах проглядывает желтая кость? Или из-за того, что он всегда пристально смотрит в глаза собеседнику? Не всем это нравится. Многие начинают моргать, ежиться, отводить взгляд. Когда Легкий укоряет Ворчуна за эту привычку, тот хмуро вздыхает и говорит, что единственный объект, на который он не хочет производить отталкивающего впечатления, это Стена.

Самая сложная работа у Легкого. Даже если некоторых и обманывает та легкость, с которой он ее совершает. Он первый. Он ползет по голой Стене. И он лучший в этом деле не только в нашей тройке, но и во всей пещере. К сожалению, ему не всегда удается выполнить правило трех, даже если он использует зубы и подбородок. Но он единственный, кто мог забраться в большой пещере до потолка без единого острия. Я знаю, что иногда он позволяет себе двигаться рискуя. Но он никогда не рискует без крайней нужды. Нас на Стене трое, и от Легкого зависит очень многое. Впрочем, как и от каждого из нас. И так в любой тройке.

Я осторожно поворачиваю голову влево и вижу на расстоянии трети дневного перехода вторую тройку. Мы почти всегда на одном уровне, хотя Легкий и говорит, что если бы не правило трех, мы могли бы двигаться намного быстрее. Для моих глаз вторая тройка выглядит как три неровности на поверхности Стены. Мокрый, Шалун и Злой. Они нас увидеть не могут. Солнце еще близко к Стене, поэтому оно слепит их. Точно также и мы не можем увидеть третью тройку. Это Смех, Хвост и Судорога. Они справа от нас.

Судорога носильщик, как и я. Он говорит, что ничто его не раздражает так, как песок. Ни муравьи, ни птицы, ни солнце, ни дождь, ни слизь, ни черви, ни ветер. Ему мешает только песок. Действительно. Он постоянно сыплется сверху. От акробатических, но выверенных трюков Легкого. От усилий Ворчуна. Куда же ему деваться, песку? Только вниз. А кто внизу? Конечно же, носильщик, кто же еще? Поэтому, если носильщик начинает мотать головой, или, того хуже, отстраняться от Стены и пытаться рассмотреть, нет ли там вверху признаков новой пещеры или, например, уступа или барьера, то песок в глаза ему обеспечен. Однако песок все же меньшее из зол. Смех считает, что такая избирательность объясняется характером самого Судороги. Любая более серьезная опасность кроме песка, повергает Судорогу в состояние полного бесчувствия, он вцепляется в опоры мертвой хваткой и находится в таком положении, пока Смех не крикнет ему несколько раз так, что слышно всем тройкам: «Судорога, все!». Смех говорит, что Судорога самый надежный носильщик в пещере. Хвост так не думает. Он боится, что в одной из подобных ситуаций Судорога перепутает можжевеловую веревку с его хвостом и ему, Хвосту придется, держать на себе немалую Судорожную ношу. Хотя, какая там ноша? Комок сухожилий и костей? Наверное, только Легкий легче, чем Судорога. Но это Легкий…

Ворчун только что не молится на него. Никто так надежно не вставляет острия, как Легкий. Он не просто видит и использует трещины на поверхности камня, он чувствует, насколько они прочны и не разрушатся ли под весом Ворчуна. Легкий берет у него острия и вставляет в еле заметные трещины. Затем подтягивается на руках на узком каменном гребне, ставит ногу на только ему заметный уступ, снимает вторую ногу с такого же уступа и перемещается еще выше. Снизу появляется голова Ворчуна. Он держится за предыдущее острие, заведя локоть за можжевеловую веревку, которой связаны забитые в стену опоры. Одна его нога стоит на острие, вторая отставлена в сторону и упирается в каменную глыбу, преодолеть которую вчера нам стоило почти половину дня. Сегодня она облегчает задачу. Ворчун медленно и плавно поднимает руку с камнем и аккуратно забивает острие в стену. После каждого удара замирает, чтобы погасить инерцию отталкивания от Стены. И так до тех пор, пока острие не станет ее частью. Кажется, еще удар, острие обломится, и все придется начинать сначала, но Ворчун останавливается и, убрав камень, так же медленно прилаживает к острию петлю из можжевеловых волокон. Это страховка. Считается, что если острие не выдержит, и один из членов тройки сорвется вниз, он повиснет на веревке, которой соединены все острия, а также все члены тройки между собой. Я сомневаюсь в этом. Да. Можжевеловые волокна прочны. Не один день трудились над стеблями можжевельника челюсти жевальщиков в большой пещере, чтобы превратить их в мягкие желтоватые волокна. Не один день Каин сплетал их в веревки, которыми мы связаны между собой. Но Ворчун слишком тяжел. Если он упадет, произойдет что-то неприятное. Не выдержит или веревка, или острия. Хотя веревка очень прочна. Но если она выдержит, тогда Ворчун, а затем и вся наша тройка полетит вниз, выдергивая из Стены острия одно за другим и ударяясь о скалы. Каин говорил, что однажды так и случилось. Тройка, в которой он был, полетела вниз и остановилась, постепенно затормозив, только пролетев не менее двух дневных подъемов. Она повисла почти у входа в пещеру, над уступом. Это была не наша нынешняя пещера. И даже не предыдущая. Каин стар. Во время того падения он остался жив. Но переломил себе спину и теперь все, что он может — это плести веревки. Что и делает уже много лет. Еще он говорит, что одним из той тройки был Судорога. Что тогда его звали Ловкий, и он был первым. Судорога этого не помнит. Его нашли в предпоследней пещере. Как и все, кого находят, он лежал в породе, согнувшись и прижавшись носом к коленям. Как положено, его очистили от пыли и песка, вытащили к выходу из пещеры и несколько раз ударили по щекам. Он открыл глаза, но руки разжал только через два дня. В руках был обломок ствола можжевельника. Пальцы были словно сведены судорогой. Никто не мог разжать их. Тогда Молох и назвал его Судорогой. Молох был тем, кто называет. Теперь тот, кто называет — я. Но Молох еще не ушел, и поэтому я все еще на Стене. Нет. Я на Стене, потому что Стена — это главное.

02

— Сет. Еще острия Легкому.

Я снова завожу руку за спину и подаю Ворчуну острия. Однажды он выронил камень. Ворчун боится муравьев, поэтому, когда он увидел на Стене муравьиного разведчика, то убил его камнем. Но в последний момент муравей успел брызнуть ему в глаза кислотой. Ворчун вскрикнул и выпустил камень. Камень полетел вниз и как всегда скрылся в Тумане. День заканчивался, двигаться дальше мы не могли. Но нам нужно было забить еще две тройки острий. Ворчун попытался делать это руками. Он разбил в кровь запястья и кулаки, но руки оказались недостаточно тверды для этой работы. Тогда он стал забивать их головой. Он снял пояс, обмотал им голову и стал подтягиваться на уровень острия и забивать его лбом. Мы продвинулись еще на одну тройку, но потом Ворчун потерял сознание. Хорошо еще, что предусмотрительно привязал себя к Стене. Легкий спустился ниже, достал можжевеловые ягоды и несколько штук раздавил во рту у Ворчуна. Тот очнулся, и мы стали спускаться. Солнце подбиралось к левому краю Стены, мы должны были вернуться в пещеру. Никто не оставался в живых из тех, кого ночь застигала снаружи. Молох говорит, что все, причиняющее днем боль и неудобства, ночью вступает в полную силу. Некоторые думают, что Туман, преследующий нас снизу, ночью покрывает всю Стену. Молох говорит, что ночью из камней выступает слизь. Слизь — это очень плохо. Я сам не сталкивался со слизью, это редкость в дневное время, но среди жевальщиков есть один, которого зовут Сутулый. Когда расчищался уступ у входа в предпоследнюю пещеру, Сутулый наступил ногой в маленькое гнездо слизи. Теперь у него нет ноги.

На следующий день, после того как Ворчун уронил камень, он был уже почти здоров. Сравнительно легко мы догнали остальные тройки, и пошли в обычном темпе. Все это благодаря Легкому. Он перестал подчиняться правилу трех. Он почти ползал по Стене. Иногда мне казалось, что, прилаживая острие, он повисает на одной руке. Он не ждал, пока Ворчун забьет очередную опору, а начинал забивать их сам, ударяя по острию кулаком, используя запасное острие для защиты руки. Он брал из рук Ворчуна веревку и накидывал ее петли на вставленные острия. Легкий тяжело дышал, но глаза его горели. Ночью в пещере я негромко спросил Легкого, почему он нарушал правила трех? Если об этом узнает Черный, он может сбросить Легкого в Туман. Или привязать к Стене на ночь. Легкий улыбнулся.

— Кто скажет об этом Черному? — спросил он.

— Никто, — задумался я.

— Тогда он об этом не узнает, — сказал Легкий. — К тому же, кто тебе сказал, что я нарушал правила трех?

— Ты держался за Стену только одной рукой! — прошептал я.

— Ну, если это мне позволила Стена, почему этого мне не позволит Черный? — спросил Легкий.

Я не нашелся что ответить. Легкий улыбнулся еще раз и сказал, чтобы я не волновался и не думал об этом. Он не нарушал правило трех. У него всегда было три точки. Одна точка — рука. Вторая точка — ветер, который прижимал его к стене. Третья точка — собственная ловкость. Я долго думал над этими словами. Три точки. Что-то не сходилось у меня в голове. Например, ветер. Как он мог прижимать Легкого к Стене, если он никогда не дует в спину? Иногда он дует в ноги, иногда в голову, иногда вырывается сбоку. Но ветер никогда не дует в спину. Так же как облака, которые почти всегда подчиняются ветру, но никогда не подплывают к Стене. Они всегда в стороне. Или они бегут слева направо, или справа налево. Иногда они поднимаются вверх, туда, где Стена сходится с небом. Иногда они летят вниз, туда, где всегда стоит полоса Тумана. Но никогда к Стене. И почему ловкость — это третья точка? Все это не выходило у меня из головы. А потом пришел Ворчун и сказал, что, по словам Молоха, небо — это такая же Стена, как и наша, только ее пожрал Туман, от этого она посинела, и остатки Тумана в виде облаков все еще ползают по ее поверхности.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросил я Ворчуна.

— Чтобы ты думал об этом, — ответил Ворчун. — Ты любишь думать. Думай об этом. И вот еще.

— Что? — спросил я.

— Когда ты не передаешь мне острия, а просто стоишь и обеими руками держишься за Стену или за острия, разве ты не нарушаешь правило трех? Ведь в этом случае у тебя три точки и еще одна. И об этом думай.

Следующей ночью я пошел к Каину.

— Кто это? — спросил он, услышав мои шаги.

— Это я, Сет.

— Тот, кто много думает? — засмеялся Каин.

— Тот, кто называет, — ответил я.

— Садись Сет, — он нащупал меня в темноте и притянул к полу пещеры. — Садись. Тем более что называть некого. Если мы в скором времени не найдем новой пещеры, твои способности не пригодятся. Сюда придет Туман и все кончится. Но, пока мы еще живы, почему бы не поговорить?

— Каин, почему Молох больше не называет? — спросил я.

— Он утратил дар, — ответил Каин. — Теперь он чистит кору можжевельника, собирает ягоды, делает одежду. И рассказывает всякие сказки.

— Откуда он узнал, что утратил дар? — спросил я.

— Ты дал знак ему, — объяснил Каин, — когда тебя нашли. Это было в узкой пещере. Ты ее не помнишь. Ты открыл глаза, когда мы уходили в самую большую пещеру. Если ее считать первой, то эта третья. Молох хотел назвать тебя Глупый. Но ты сам назвал свое имя. Сказал, что тебя зовут Сет. Это настоящее имя. А потом ты увидел растение, которое мы используем, и дал ему имя. Ты сказал, что это можжевельник. Молох не увидел этого до тебя, поэтому он стал делать одежду. Хотя, рассчитывает опять стать тем, кто называет, если ты не поладишь со Стеной.

— Кто дал тебе имя, Каин? — спросил я. — Настоящее имя редкость. Тем более у того, кто не называет.

— Когда-то очень давно я был тем, кто называет, — ответил Каин.

— Как это могло быть? — удивился я. — Молох называл имена двоих, кто были до него. Но он не называл твоего имени.

— Это было очень давно, — усмехнулся Каин. — Но потом пришел Пан. Его Молох тоже не знает. Пан не только называл, но и думал. Я перестал называть. Возможно, мне тоже захотелось думать. Но я не стал делать одежду, я ушел на Стену.

— Почему ты ушел на Стену? — спросил я. — Стена — это самое трудное.

— Стена — это главное, — ответил Каин. — По Стене можно уйти отсюда.

— Мы все пытаемся уйти от Тумана, — согласился я.

— Ты пока еще мало думал, — сказал Каин. — И ты должен думать по-другому.

— Как по-другому? — спросил я. — Что это значит?

— Ничего не принимай так, как принимают другие. Старайся понять. Прислушивайся. Носильщик — хорошая работа. Можно много думать.

— К чему я должен прислушиваться?

— К ощущениям. Например, чего ты боишься? Муравьев, птиц, слизи, червей?

Я задумался. Боялся ли я муравьев, птиц, слизи, червей? Вряд ли. Ведь это всего лишь боль. А боль привычна и управляема. Ворчун научил меня побеждать боль. В тот момент, когда птица садится на плечи и начинает вырывать кусок за куском плоть из шеи, всего-то и надо, что причинить себе еще большую боль. Очень помогает положить на раскаленную солнцем Стену голую ладонь. Или прижаться щекой к горячему камню. Или укусить себя за мизинец. На руках у Ворчуна нет мизинцев. Последний он отгрыз себе, когда его рвал на части муравьиный отряд.

— Я боюсь того, что упадет Легкий. И еще я боюсь Черного.

— Ну вот. У тебя есть хорошая возможность подумать. Задай себе вопрос, существует ли Черный? И постарайся правильно ответить на него.

03

— Сет. Еще острия Легкому.

Я опять завожу руку за спину и подаю Ворчуну острия. Ворчун засовывает два острия за пояс, а одно передает Легкому. После того, как мы установим третью тройку, у нас будет отдых.

— Ворчун, — спрашиваю я. — Где два острия?

— О каких остриях ты говоришь? — спрашивает меня Ворчун. Я поднимаю глаза и вижу его изодранные скулы. Он с сожалением смотрит на меня.

— Вчера мы установили на два острия меньше, — отвечаю я.

Ворчун молчит несколько мгновений, затем достает из-под рубища острие. Толстая часть его обмотана волокнами можжевельника, тонкая блестит на Солнце.

— Вот, — говорит Ворчун. — Второе острие у Легкого.

— Зачем вы это сделали? — спрашиваю я.

— Мы ждем птиц, — отвечает Ворчун. — Или ты хочешь, чтобы я смотрел, как они будут отклевывать твою голову?

— Если тебе это нравится, тогда скажи, и мы будем просто смотреть, — кричит сверху Легкий.

— Легкий, ты же знаешь, что мы ничего не должны делать? — говорю я в ответ. — Ты же знаешь, что мы должны терпеть?

— Почему же ты не терпел, а закрылся рукой? — спрашивает меня Ворчун.

— Вы же знаете, что если не терпеть, то может быть еще хуже, — почти шепчу я.

— Он говорит, что может быть хуже, — передает мои слова Легкому Ворчун.

— Разве может быть что-то хуже? — говорит в ответ Легкий.

— Разве может быть что-то хуже? — повторяет его слова Ворчун.

Я не знаю, что им ответить….

***

Я пришел к Каину и на следующую ночь. Он уже ждал меня. Поэтому спросил об этом, едва я сел рядом:

— Что ты думаешь о Черном?

— Я думаю, что его нет, и что он есть.

Каин задумался. Он молчал долго. Наша тройка за это время могла бы пройти острие, а то и два. Хотя какие острия ночью? Ночью на Стену нельзя.

Наконец Каин заговорил:

— Никто не видел Черного. Никто не говорил с Черным. Черный ничего не делает в пещере. Он не жевальщик. Он не плетет веревки. Он не собирает можжевельник. Он не делает одежду. Он не называет. Он не вставляет острия, не забивает их и не носит заплечную сумку. И, тем не менее, все убеждены, что он есть. Расскажи, Сет, как ты думал о Черном?

— Сначала я боялся думать, — ответил я. — Мне даже теперь страшно говорить о нем.

— Чего же ты боялся? — спросил Каин.

— Я боялся, что он привяжет меня к Стене на ночь или сбросит в Туман за то, что я думаю о нем.

— Но потом ты все-таки стал думать о нем?

— Я не могу не думать. Я могу заставить себя крепко держаться за острия. Я могу заставить себя терпеть холод и жару. Но я не могу заставить себя не думать.

— Ты мог бы спать.

— Я никогда не сплю, Каин. Я не могу спать.

— Я тоже.

Он нащупал мою руку и сжал. У него были длинные и крепкие пальцы.

— И все-таки, как ты думал о Черном?

— Я думал обо всем, что сказал ты. Никто не видел его, но все уверены, что он есть. Все помнят о том, что он есть. Все знают, что он есть. Все знают правила подъема по Стене. И все уверены, что он следит за соблюдением этих правил и убивает за их нарушение. Поэтому я подумал, что его нет. Что есть только страх, что он есть, но его нет. А потом я вспомнил, что видел его сам. Это было очень страшно. Я очень старался забыть об этом, и почти сумел забыть, но когда я стал думать о Черном, вспомнил опять.

— Ты видел Черного?

— Да. Это было еще в прошлой пещере. Он приходил за Худым. Ты помнишь Худого, Каин? Он сбросил в Туман Белого. Он ударил носильщика по голове ногой за то, что тот уснул на Стене. Белый разжал руки и упал вниз. Или он забыл привязать себя, или Худой отвязал его, но он упал. В Туман. А когда тройки вернулись в пещеру, я увидел Черного. Я увидел его со спины. Он пришел в пещеру и забрал Худого.

— Ты видел, как он забрал Худого? — спросил Каин.

— Нет, — ответил я. — Я видел, как он прошел в его сторону. А утром Худого уже не было. И тогда на Стену послали меня и Ворчуна. Ворчун до этого изготавливал острия. А я тогда еще был никем.

— А Легкий видел, как Черный забирал Худого? Он ведь уже тогда был первым в тройке?

— Легкий сказал, что не мог быть рядом с Худым в ту ночь. Ему стало холодно, как будто он поднимался по ледяной Стене. Он ушел с их места. В ту ночь он был вместе с тройкой Мокрого.

— Понятно, — Каин вздохнул и хлопнул меня рукой по колену. — Ты можешь поднять меня?

— Да, — сказал я.

— Помоги мне, — он обхватил меня за шею. — Подтащи меня к выходу.

— Ночью? — удивился я.

— Да, — сказал Каин. — Не бойся, тащи.

Я обнял его, встал и внезапно почувствовал, что он почти ничего не весит. Или весит меньше, чем мне приходилось каждый день поднимать на спину. Ворчун смеялся, что если по остриям прошел Сет с заплечной сумкой, это гарантия, что каждое острие выдержит не меньше, чем двух Ворчунов. Теперь я нес Каина, который был самым старым в пещере.

***

Я прижимаюсь к Стене, стараясь не думать о том, как больно лямки режут плечи, а грани острий — пальцы и ступни. Но сверху вновь раздается голос Легкого. Он повторяет:

— Разве может быть что-то хуже?

Я должен что-то ответить. Поднимаю глаза и спрашиваю у него сам:

— Ты спросил бы об этом у тех, кого забрал Черный.

— Ворчун, — говорит Легкий, — как ты думаешь, если Черный захочет сделать с нами что-то похожее на то, что делают птицы, муравьи или черви, не стоит ли мне воткнуть ему острие в живот?

— А я с удовольствием забью его глубже, — отвечает Ворчун.

— Пускай попробует подойти к нам, — смеется Легкий.

— Я не хочу говорить об этом, — шепчу я и повторяю громче. — Слышите? Я не хочу говорить об этом!

— Сет, еще острия Легкому, — говорит Ворчун.

***

Я остановился перед последним поворотом. Из-за угла падал призрачный свет. Я никогда не видел Стену ночью. В пещере всегда темно, только чуть фосфоресцируют можжевеловые ягоды, лежащие на полу. Но днем ягоды гаснут, и все идут к выходу. Тройки, чтобы лезть на стену. Остальные, чтобы делать каждому свое дело. Жевать, сшивать, скалывать, плести и так далее. Каждый день. Только некоторые не выходят к Стене. Например, Каин.

— Ну? — спросил Каин.

— Я боюсь, — ответил я.

— Брось меня, дальше я доползу сам, — сказал Каин.

— Нет, — я мотнул головой и сделал шаг вперед.

— Что говорил тебе Молох? — спросил Каин. — То, что Туман ночью клубится у входа? Что птицы сидят на краю пещеры и ждут возможности выклевать твои глаза? Спросил бы ты его, а видел ли он это сам?

— Я спрашивал, — сказал я и сделал еще несколько шагов.

— И что он тебе ответил?

— Он сказал, что для того, чтобы знать, не обязательно видеть.

— Да? — мне показалось, что я увидел в этом ужасающем полумраке, как Каин приподнял брови. — Интересно…. И все-таки, если можно увидеть, зачем же от этого отказываться? Ну вот, смотри….

И я посмотрел. Каин подполз к самому выходу и высунулся наружу, а я смотрел на небо, или на то, что когда-то давно какой-то неизвестный мне называющий назвал небом и не мог сказать ни одного слова.

— Что это, Каин?

— Это звезды, Сет. Когда-то давно именно я назвал эти бесчисленные точки, похожие на россыпь светящихся ягод можжевельника, звездами. Но никто не знает этого слова. Потому что никто не решается выйти ночью к Стене.

— Они боятся Черного, — сказал я.

— Черного нет, — ответил Каин.

04

— Ну? — Ворчун протягивает ко мне руку. Я вздрагиваю и торопливей чем обычно делаю движение рукой в сторону сумки. Локоть ударяется о Стену, я покачиваюсь, нога соскакивает с острия, но уже в следующее мгновение Ворчун ловит меня за шиворот и удерживает в воздухе.

— Успокойся, — у него удивительно тихий голос. — Успокойся. Ногу ставь на острие, носком внутрь за веревку. Руку сюда. Выше. Хватайся. Вторую руку продевай локтем под веревку и выводи кисть с этой стороны. Держи себя за рубище. Вторую ногу ставь. Вон на тот выступ. А теперь медленно и аккуратно давай острия.

Я медленно и аккуратно завожу руку за спину и достаю очередные три острия. Капли пота скатываются со лба, противная слабость поселяется в коленях. Смотрю вверх и вижу точно такие же капли на лбу Ворчуна. Он отпускает мой балахон и забирает острия.

— Легкий, — говорит он вверх. — Смотри-ка. Две руки, две ноги, к тому же моя рука на балахоне? Получается три точки и еще две. Опять правила не соблюдаются. Я уже не говорю о самом главном правиле — терпи, терпи и опять терпи. Оно окончательно забыто.

— Удивляет только то, — отзывается сверху Легкий, — что при этом он еще и боится Черного.

— Черного нет, — внезапно говорю я.

— И птиц нет, — смеется вверху Легкий. — Тебе они приснились, Сет. А шею и затылок ты натер о пол пещеры. Ворочался ночью.

— Может быть, ты скажешь, что и муравьев нет? — поворачивается Ворчун.

Он улыбается, и сквозь лохмотья кожи на скулах я вижу желтую кость. От этого его улыбка кажется еще ужаснее. Она разделяет его лицо на две части, от уха до уха. Злой рассказывал, что та тройка, которая была до него, однажды попала на муравейник. Когда они не вернулись, новая тройка пошла по их маршруту. Они поднялись на половину дневного пути и увидели потерянную тройку. От них остались только кости, так их обглодали муравьи. Они висели на веревках ниже муравейника. И на их лицах были такие же улыбки.

— Они смеялись над нами, — говорил Злой, — потому что их путь был окончен.

Злой, Шалун и Мокрый поспешили назад. С тех пор Мокрого зовут Мокрый, потому что на Стене он покрывается каплями жидкости. Руки у него становятся влажными, и чтобы не сорваться, он постоянно трет ладонями о каменную поверхность.

— Муравьи есть, — говорю я в лицо Ворчуну, — а Черного нет.

***

— Черного нет, — сказал Каин.

— Как же так? — я старался говорить спокойно, но где-то в глубине верил каждому слову Каина. — А как же правила подъема по Стене?

— Правила? — Каин поднял с пола ягоду можжевельника, раздавил ее двумя пальцами, и кончики их засветились в полумраке. — Смотри, светятся. Но пальцы при этом жжет. Если немного подумать, можно догадаться, что сок ягод чем-то напоминает слизь. Если еще подумать, ты вспомнишь, о чем говорят правила. Нельзя вырывать можжевельник из стены с корнем, потому что под корнями часто обнаруживаются гнезда слизи. Ягоды, растения, слизь. Ты чувствуешь, что во всем этом есть какая-то связь?

— Слизь бывает не только там, где растет можжевельник, — возразил я. — Она может быть где угодно.

— Вот, ты уже начинаешь думать, — согласился Каин. — Только не останавливайся. Слизь бывает не только там, где растет можжевельник. Но там где он растет, она есть почти всегда. Это говорит только о том, что можжевельник питается слизью.

— Питается? — я не понял этого слова. — Каин, ты сказал «питается»? Что значит «питается»?

— Есть еще много слов, которые трудно понять, — сказал Каин. — Многое мне объяснил Пан. Еще до того, как он ушел. Он был очень умен. Он знал больше, чем говорил. Но что-то он мне рассказал, потому что я был способен слушать. Многое, но не все. Когда я спрашивал его, почему он не говорит мне всего, он отвечал, что каждый должен сам пройти свой путь.

— А как же пройдут свой путь те, кто не выходят на Стену, например ты? — спросил я.

— У каждого свой путь, — повторил Каин. — И когда ты, Сет, висишь на Стене с сумкой за плечами, твой путь не только в том, чтобы подняться вслед за Легким и Ворчуном и найти новую пещеру, рощу можжевельника, удобный барьер. Накормить своим телом муравьев, птиц или червей, сгореть в слизи, свалиться в Туман или уйти по Стене. Твой путь в том, что ты думаешь. Твой путь в твоих мыслях.

— Я не понимаю, Каин, — сказал я. — Опять новое слово, «накормить». Что это?

— Когда ты возвращаешься вечером в пещеру, из твоих ран на ногах и на руках течет кровь. Если на тебя напали муравьи, птицы или черви, этих ран больше. Но если твои сухожилия не повреждены, утром от твоих ран остаются только белые шрамы. Почему же тогда они не заживают прямо на Стене? Пещера дает тебе силу. Ты прислоняешься к стенам пещеры и засыпаешь, или, если не спишь, просто чувствуешь, как в тебя вливается сила. Вот, что значит накормить, питаться. Но те существа, которые нападают на нас на Стене, не имеют такой пещеры, они питаются твоим телом, отбирая у тебя, таким образом, часть того, что дала пещера.

— Значит, когда правила говорят нам, терпи, терпи и еще раз терпи, это означает, что мы обязаны кормить своими телами муравьев, птиц и червей? — спросил я.

— Это обозначает только то, что мы обязаны терпеть, — сказал Каин. — Но не для того, чтобы кормить кого бы то ни было. Просто, когда терпение оканчивается, происходит то, что произошло с Худым. Тот, кто не терпит, чернеет и проваливается сквозь Стену.

— Значит Черный… — начал я.

— Да, — сказал Каин, — Худой и стал Черным. Так же как и каждый, кто перестает терпеть.

— Но как же правила? — спросил я.

— Правила? — переспросил Каин. — Всего лишь способ не стать Черным, не свалиться со Стены. Правила — это опыт тех, кто был до тебя.

— Каин, — я посмотрел на небо, которое мне не казалось уже удивительным, потом на Каина, который так безвольно полулежал в проходе, что живыми были только его глаза. — Каин, давай я отнесу тебя обратно. Это слишком много для меня. Так много, что я даже не знаю, о чем теперь думать.

— О чем думать? — Каин усмехнулся, приподнимая непослушное туловище на руках. — Думай о чем-нибудь важном. Например, о том, можно ли добраться до конца Стены?

05

— Впереди можжевельник!

Это голос Легкого. Я отстраняюсь от стены на полусогнутых руках и пытаюсь рассмотреть, что там вверху. Можжевельник — это очень важно. Можжевельник — это вкрапления мягкого грунта в скалы, это веревки, кора, можжевеловые ягоды. Возможно, это пещера. А пещера — это отдых и новички. Новички, у которых нет имен.

— Легкий, я не вижу!

Это Ворчун. Он тоже пытается отстраниться от Стены, но делает это с опаской. Легкий не сможет удержать его за балахон так, как это Ворчун сделал со мной.

— Не дергайся, — говорит Легкий. — Это рядом. Я вижу только самые верхушки, но они близко. Кажется, впереди барьер. Еще две тройки острий, и мы на краю. Сет, ты согласен обойтись без отдыха до барьера?

Этот возглас обращен ко мне. Какая мне разница? Мое дело нести сумку и подавать острия. Для меня ничего не меняется. И во время подъема и во время отдыха я все так же распластываю тело на каменной поверхности, стараясь уловить и удержать зыбкое состояние опоры и равновесия. Вместо ответа я осторожно поднимаю правую ногу и ставлю ее обратно, но сдвинув в сторону ступню на ширину пальца. Лезвие прилипает к ноге. Что ж. Кровь сворачивается и подсыхает. Значит, пока все нормально. К вечеру, когда придет пора возвращаться в пещеру, я переступлю так много раз. Ноги покроются коркой засохшей крови и будут постукивать при касании острий. Вот если бы они были не так остры… Ворчун говорит, что это свойства породы. Каменные пластины раскалываются только таким образом, а если пытаться стесывать острые грани, тогда они разрушаются и становятся непригодны для использования на Стене. Другое дело барьер. Там можно не только стоять, но и лежать. Барьер даже лучше, чем уступ. Уступ, как правило, мал. Хотя главное, все-таки, это пещера. Или конец Стены?

***

— Каин?

— Это опять ты?

Я рассыпал горсть ягод можжевельника и в их слабом свете увидел его лицо. Он внимательно смотрел на меня, но его руки продолжали даже в темноте выполнять работу. Каин сплетал веревки.

— Каин, я не могу думать о том, можно ли добраться до конца Стены. Я не могу представить себе конец Стены.

Он помолчал, продолжая быстро и уверенно двигать пальцами, затем вновь посмотрел на меня.

— Ты готов к тому, чтобы удивиться? Что, если я помогу тебе представить то, во что ты не веришь? То, что ты считаешь невозможным?

— Разве можно представить то, чего нет?

— Не знаю, — Каин посмотрел на меня, удивленно приподняв брови. — Кстати, именно этим вопросом задавался Пан. Он считал, что все, что он может себе представить, где-то есть. Поэтому он очень много думал. Скажи мне, ты можешь себе представить очень широкий барьер?

— Могу, — сказал я. — У прошлой пещеры был очень широкий барьер. В одном месте мы могли идти три шага рядом с Ворчуном, и если бы навстречу попался кто-то из другой тройки, нам не пришлось бы делать шаг в сторону.

— Нет, я говорю не об этом, — Каин нахмурился. — Скажи, сколько шагов в длину эта пещера? От входа и до самого дальнего зала. До того места, где спит Молох?

— Я не считал, — задумался я. — Пещера довольно длинна. Злой говорил, что это самая длинная пещера, которую он помнит. А он раньше всегда занимался расчисткой мягкого грунта. Он искал новичков. Когда был расчищен последний зал, Злой сказал, что это очень длинная пещера. Если бы мы ползли по Стене на такую длину, нам потребовалось бы два дня.

— Хорошо, — сказал Каин. — Представь себе, что ты поднимаешься на барьер. На очень широкий барьер. Его ширина несколько дневных переходов. Его ширина много дневных переходов. Представляешь?

— Таких барьеров не бывает, — я закрыл глаза, пытаясь представить этот барьер. — Таких барьеров не бывает, мне сложно.

— И все-таки, — Каин был настойчив, хотя глаза его были грустны. — Ты выбрался на такой широкий барьер. Чтобы ты стал делать дальше?

— Дальше? Я бы пошел по этому барьеру вперед, к Стене, чтобы подниматься и искать пещеру.

— А если бы впереди не было Стены? Если бы впереди не было видно Стены? Иначе говоря, если бы барьер не заканчивался Стеной?

— Я не знаю.

Каин закрыл глаза. Его пальцы замерли.

— Разве Злой не говорил тебе, что каждый из чистильщиков, из тех, кто расчищает пещеры и уходит все дальше вглубь, мечтает увидеть другую сторону Стены?

— Разве у Стены есть другая сторона? — спросил я.

Каин открыл глаза.

— Я много думал об этом. Думаю, что у Стены нет другой стороны. И то, что говорят чистильщики, это всего лишь мечта. Мечта о том, что есть другая сторона без Тумана. Если бы у Стены была другая сторона, тогда на конце Стены, на противоположном краю того широкого или узкого барьера, если подойти к краю и нагнуться, можно было бы увидеть ту, другую сторону.

— Наверное, когда Солнце прячется за Стену, оно освещает ее с другой стороны? — спросил я.

— У Стены нет другой стороны, — устало повторил Каин. — У Стены нет конца. Пан тоже думал об этом. О том, почему Солнце летом идет почти посередине неба, а зимой прячется где-то в Тумане. О том, что много пещер назад, как передавали раньше друг другу те, кто называет, Солнце было выше, чем теперь.

— Это и понятно, — сказал я. — Ведь мы поднимаемся, значит, Солнце становится ниже.

— В таком случае, мы будем ползти по Стене так долго, пока Солнце не останется далеко внизу и не наступит вечная зима. И все это потому, что причина нашего подъема не вверху, а внизу, — сказал Каин.

— Что же делать? — я беспомощно смотрел на Каина.

— Самое простое, продолжать ползти вверх, — он улыбнулся. — Выбор не так велик. Если ты нарушаешь правила, ты становишься Черным и проваливаешься, исчезаешь, таешь. Как говорили раньше и говорят, тебя забирает Черный. Не думаю, что он забирает в лучшее место, чем это. Если ты падаешь со Стены, бросаешься в Туман, если ты погибаешь на Стене, и в Туман тебя сбрасывает кто-то иной, рано или поздно тебя найдут в новой пещере. Ты не будешь ничего помнить, тебе дадут новое имя и твой путь продолжится.

— А как же уйти по Стене? — спросил я.

— Уйти по Стене? — Каин нахмурился. — Все говорят, что можно уйти по Стене. Но я не видел, чтобы кто-то ушел по Стене. Пан не верил, что можно уйти по Стене. Он не успел рассказать мне почему, но он был уверен, что у Стены нет конца. Более того, он считал, что Стены нет. Потому что если Стена есть, значит, кто-то подгоняет нас снизу Туманом, кто-то подбирает наши трупы и поднимает их вверх, чтобы оживить и присыпать грунтом в новых пещерах. Пан очень много думал, но даже он не ушел по Стене. Его убил Туман.

— Он упал со Стены? — спросил я.

— Нет, — Каин вздохнул. — Он потребовал, чтобы мы опустили его вниз на веревке. Он сказал, чтобы мы опускали его до тех пор, пока он не дернет за веревку. И мы сделали это. Туман как обычно стоял внизу на границе одного дневного перехода. Мы опустили его вниз. Он еще цеплялся руками за старые острия, по которым мы пришли в ту пещеру. Потом он закричал и дернул веревку. И мы подняли вверх то, что осталось от Пана. У него не было ног, а все остальное, вплоть до плеч, обуглилось. Он продолжал гореть, когда мы его подняли. Он умер не сразу. Сказал, что Туман очищает Стену. Что Туман сжигает, как жидкая слизь. И что ниже Тумана нет ничего.

— Как ничего? — спросил я.

— Ничего, — ответил Каин. — Совсем ничего.

— А потом? — спросил я.

— А потом Пан почернел у нас в руках и исчез. А вся наша тройка на следующий день упала со Стены. Мы все думали, что обязательно найдем конец Стены. А потом Ловкий, ты его знаешь, теперь это Судорога, нашел старые острия.

— Вы опять спускались вниз? — спросил я.

— Нет, — Каин закрыл глаза и облизал губы. — Мы поднимались. Наш подъем пересекали старые острия. Сначала я не понял. Полоса острий тянулась поперек. Словно кто-то поднимался не вверх, а от восхода Солнца на закат. На этих остриях были обрывки можжевеловой веревки. Обгоревшие. Такие же, как веревка на теле Пана, когда мы подняли его из Тумана. Ловкий прошел по этим остриям, но когда на них наступил Грязный, они сломались. Ты же знаешь, что на острия можно наступать только с ребра, сбоку они хрупки. Грязный был очень тяжел. Пожалуй, что он был много тяжелее Ворчуна. Острия сломались, и мы полетели вниз.

— И что? — непонимающе спросил я.

— Ничего, — ответил Каин. — Когда я летел, я думал, что вот теперь не дойду до конца Стены. Теперь я думаю, что у Стены нет конца.

06

— Сет. Еще острия Легкому.

Я медленно поднимаю руку, завожу за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. Ворчун берет их и передает вверх, и почти сразу на мой колпак опять начинает сыпаться песок.

— Птицы, — говорит Ворчун.

Я невольно вздрагиваю, поднимаю глаза на Ворчуна, затем, следуя его взгляду, смотрю влево. В той стороне, где застыли маленькие фигурки левой тройки, кружатся точки птиц. Я не могу рассмотреть, что там происходит, и поворачиваюсь к Легкому. У него самые сильные глаза. Легкий почти повисает в воздухе, отстраняясь на полтуловища от Стены, вглядывается, затем продолжает движение вверх.

— Ну, что там? — нетерпеливо спрашивает Ворчун.

— Все то же, — отвечает Легкий. — Птиц много. Больше, чем три тройки. Кажется, они всерьез добрались до Злого. Боюсь, что им потребуется новый носильщик.

— Злой слишком медлителен и глуповат, чтобы догадаться, хотя бы прикрыть шею рукой, — говорит Ворчун и достает из-под рубища припасенное острие. — Пусть попробуют напасть на меня.

— Хватит говорить, — отвечает Легкий. — Радуйся, что Злой толст, и птицам придется потратить на него много времени. Продолжаем подъем. Если впереди барьер, нам будет легче укрыться.

***

Однажды ночью я пришел к Молоху. Почему-то я не любил его. Я долго думал об этом, пока, наконец, не понял, что всему причиной его нелюбовь ко мне. Я стал тем, кто называет. А Молох, несмотря на то, что всем говорил, будто он должен уйти по Стене, никуда не ушел. Но эти его слова — «уйти по Стене», не давали мне покоя. И я пришел к Молоху. Он не спал. Он как всегда находился в самом дальнем конце пещеры. На полу были рассыпаны ягоды можжевельника, лежала куча можжевеловой коры. Молох растирал эту кору между ладонями до получения пучка тонких воздушных волокон и откладывал их в сторону. У него были потрескавшиеся от работы ладони. И из этих трещин безостановочно выступала кровь.

— У тебя кровь не сворачивается, — удивленно сказал я.

— Это от можжевеловой коры, — сказал Молох. — Она не дает крови сворачиваться. Поэтому я не могу работать всю ночь. Мне приходится останавливаться, иначе я потеряю сознание.

Он поднял на меня глаза, отбросил в сторону еще один пучок волокон.

— Говорю это тебе, Сет, чтобы ты не думал, будто я не пошел на Стену из-за желания более легкой участи для себя.

— Я хотел спросить тебя не об этом, — сказал я. — Ты совсем мало говорил со мной. Скажи мне, что такое «уйти по Стене»?

— Я не знаю этого, — ответил Молох и взял в руки новый кусок коры.

— Подожди, — я присел рядом с ним. — Но ты же всем говоришь, что можно уйти по Стене! Как же ты можешь говорить мне, что не знаешь этого?

— Я знаю, что можно уйти по Стене, — сказал Молох, продолжая ритмично шевелить ладонями. — Но я не знаю, что такое — уйти по Стене.

— Молох! — я начал волноваться. — У меня очень много вопросов. Куда можно уйти по Стене? Как уйти по Стене? Нужно ли для этого быть на Стене? Или надо быть в пещере? Ответь мне то, что сможешь.

Молох отложил недорастертый кусок коры, сдвинул перед собой в кучу ягоды можжевельника, прищурился в их свете и пристально посмотрел мне в лицо.

— В пещере? Нет ничего, кроме Стены. Любая пещера, так же как и любой уступ — это часть Стены. Так же как нос на твоем лице и отверстия в твоем носу — это часть твоего лица. Нет ничего. Есть только Стена. И ты, и я, все мы части Стены. Разве не из Стены мы достаем тех, кого Стена забрала у нас? Разве не Стена дает нам силы и заживляет наши раны по ночам? Каждый из нас и есть Стена. И главное, это слиться со Стеной.

— Молох, — сказал я. — Я пытаюсь слиться со Стеной каждый день. Любой из нас стал бы ее частью, чтобы не бояться тумана, червей, птиц, муравьев, Черного. Но я не понимаю фразы «уйти по Стене».

— Мы обязаны бояться, — нахмурился Молох. — Если Стена хочет, чтобы мы боялись, мы обязаны бояться. И если кто-то не хочет бояться, Стена пришлет за ним Черного.

— Я знаю, — я замолчал на мгновение, потому что руки Молоха даже уже без коры, продолжали ритмично двигаться, как бы растирая воображаемые волокна. — Я знаю правила подъема по Стене. Но ты ничего не рассказал мне кроме правил. Что сказал тебе предыдущий тот, кто называет? Что стало с ним?

— Я не знаю, — Молох закрыл глаза. — Я зол на него. Его звали Влас. Он тоже много думал. И он не перестал быть тем, кто называет, хотя тем, кто называет, стал я. Он стал грязным жевальщиком, но продолжал давать имена. Когда у него выпали все зубы, и десны стерлись до кости, он, наконец, не смог больше говорить. А потом он исчез.

— Может быть, его забрал Черный? — спросил я.

— Вряд ли, — не согласился Молох. — Когда должен прийти Черный, Стена присылает холод. Ничего этого не было. Просто однажды его не нашли. Возможно, что когда Влас не смог говорить, он спрыгнул в Туман.

— А что он говорил тебе, когда мог говорить? — спросил я. — Ведь ты спрашивал его, как уйти по Стене?

— Спрашивал, — ответил Молох. — Он отвечал мне сложно. Он любил говорить сложно. Он сказал, что слова «уйти по Стене», обозначают именно это, «уйти по Стене». И не надо искать в этой фразе тех слов, которых в ней нет.

— Но ведь он сказал тебе, что нужно для этого? Ведь даже подниматься по Стене нельзя без острий и веревок?

— Сказал, — Молох вновь открыл глаза. — Он сказал, что у всех нас то, что надо — есть внутри. Но оно маленькое и незаметное. Его надо найти, вырастить и воспользоваться им. И для этого вовсе не обязательно висеть на остриях. А теперь уходи. Мои ладони болят. Я должен привести их в порядок.

— В твоей части пещеры очень холодно, Молох, — сказал я ему, уходя.

07

— О чем ты ворчишь, Ворчун? — спрашиваю я.

Мы сидим на краю каменного барьера. Он довольно широк. Легкий откидывается назад и трогает тонкими содранными в кровь пальцами продолжающую выше Стену. Барьер тянется почти до правой и до левой тройки в обе стороны. Выше него на Стене зеленеет роща можжевельника. Под корнями кустов и вокруг них белеют пятна мягкой породы. Любое из этих пятен может оказаться новой пещерой. Солнце пылает за нашими спинами, и камень начинает жечь тела даже сквозь рубища. Мы будем отдыхать так еще одну ладонь пути Солнца по небосклону, а затем попытаемся подняться и углубиться в одно из этих пятен. Если обнаружим некоторое подобие пещеры, то останемся в ней на Стене, и завтра к нам придет тройка Смеха, а затем чистильщики и все остальные. Если Туман не опередит их. Тройка Мокрого не придет. Ее больше нет. Когда мы поднялись на барьер, Легкий пригляделся и сказал, что тройки Мокрого на Стене он не видит. Хотя, может быть, им удалось укрыться в какой-то расщелине?

— О чем ты ворчишь, Ворчун? — повторяю я свой вопрос.

— Он не ворчит, — внезапно говорит Легкий. — Он поет.

— Поет? — удивляюсь я незнакомому слову, но тут же понимаю и соглашаюсь, конечно же, он поет!

— Легкий! Ты тот, кто называет? — спрашиваю я.

Ворчун поднимает глаза на Легкого. Он смотрит на него с благодарностью. И еще что-то есть в этом взгляде. То, чего я не понимаю. Легкий хмурится и недовольно машет в мою сторону рукой. Затем встает и говорит Ворчуну:

— Я посмотрю, что там с тройкой Мокрого.

Он легко, почти бегом удаляется по барьеру, а я недоуменно спрашиваю у Ворчуна:

— Почему Легкий пошел в сторону тройки Мокрого? Ведь каждая тройка может двигаться только вверх или вниз. Мы не должны уходить в сторону.

Ворчун перестает ворчать или петь и смотрит на меня недовольно:

— Каждое утро, когда тройка выходит из пещеры, она идет по галерее, которую сделали те, кто перерабатывает породу на острия. Почти каждое утро каждая тройка должна двигаться в сторону, чтобы начать новый маршрут.

— Но ты же знаешь, Ворчун, что правила запрещают подниматься от старой пещеры вверх более чем на три дневных перехода. Поэтому в поисках новой пещеры нам постоянно приходится уходить в сторону.

— А когда ты поднимаешься и попадаешь на отвесный выступ? Иногда нам приходится на одну или две тройки уходить в сторону. А как же обходить муравейники? Что об этом говорят твои правила?

Ворчун смотрит на меня. Он не улыбается. Но сквозь лохмотья его щек, там, где кончаются сомкнутые зубы, я вижу черноту спрятанной усмешки. Благодаря тому, что эта усмешка видна у Ворчуна, я теперь знаю, что такая спрятанная усмешка есть у каждого. И я пытаюсь улыбнуться ему в ответ.

***

— Каин! — позвал я в темноту.

— Да, — отозвался он.

— Ты не на своем обычном месте?

— Отполз немного, тренирую руки. Рано или поздно вы найдете новую пещеру, я не хотел бы быть обузой. Вам придется поднимать меня и других, кто не сможет подниматься сам.

— Ворчун донесет тебя, — сказал я.

— Ворчун сильный, — согласился Каин. — Но я тоже все еще чего-то стою.

— Даже Сутулый не сможет подниматься сам, — не согласился я. — Хотя у него есть одна нога. Ты не сможешь подниматься на руках.

— Но я смогу повисеть на них, если с Ворчуном что-то случиться, хотя бы до того времени, пока придет помощь, — ответил Каин.

Я помолчал некоторое время, затем спросил:

— Зачем тебе помощь? Ты не думал о том, что если упадешь в Туман, окажешься в другой пещере? И у тебя уже не будет сломана спина? Если ты не сам разожмешь руки, если это произойдет помимо твоей воли, тогда это должно случиться наверняка. В любом случае у тебя не хватит времени, чтобы превратиться в Черного.

Он тоже помолчал, потом тяжело вздохнул:

— Что ты знаешь о времени, Сет? Что ты знаешь о том, куда уходят те, кто превращаются в Черного? Что ты знаешь о том, что чувствуют те, кто оказываются внутри Стены до тех пор, пока, может быть, их не найдут и не откопают? Или ты думаешь, что они ничего не чувствуют? Но отсутствие памяти об этом ничего не означает. Ведь ты же не помнишь ничего из того, что происходило с тобой до того момента, как Молох пытался дать тебе имя? Сет. Сколько переходов ты уже прошел по Стене? Я не хочу начинать с самого начала. Я хочу все помнить.

— Ты жалеешь то, что ты вырастил внутри себя?

Он не ответил. Вокруг была темнота, но я чувствовал, что он смотрит на меня.

— Каин, почему ты не рассыпаешь ягоды можжевельника в своей части пещеры? Это позволило бы тебе хоть что-то видеть.

— Видеть?

У него был не злой голос. Он был задумчив.

— Ты думаешь, что ягоды позволяют видеть? А мне всегда казалось, что они сгущают тьму. Я уже привык к темноте. Ты говорил с Молохом?

— Да.

— Ты ничего не заметил?

— У него очень холодно.

— Он превращается в Черного, Сет.

— Почему? Он ничего не делает против Правил. Я был у него. Он готовит волокна, из которых плетут одежду. У него руки в крови от работы.

— Ты считаешь, что руки в крови — это хорошо? — спросил Каин.

— Я не знаю, — ответил я.

— Он приходил сюда, — сказал Каин. — И он показался мне чернее, чем тьма, которая окружает меня. Он пытался узнать у меня, почему я перестал быть тем, кто называет. А я ему ответил, что я не перестал. Он вспоминал Власа, тебя. Говорил, что ты был у него. Говорил, что он тоже не перестанет быть тем, кто называет. Он выращивает в себе Черного, Сет.

— А кого выращиваешь ты? — спросил я.

— Я не знаю, — сказал Каин.

— А кого выращивал Влас? — спросил я.

— Я не знаю, — сказал Каин.

— Но Влас ушел по Стене?

Каин молчал. Я сел, прижался к стене пещеры и как всегда почувствовал облегчение. Она что-то давала мне, эта стена пещеры. Она затягивала мои раны, она добавляла крови в мое тело. Мне даже стало легче дышать.

— Молох сказал мне, что я очень хорошо устроился, — вдруг сказал Каин. — Что у меня легкая работа. Что, пытаясь вырастить в себе что-то, я нарушаю правила.

— И какое же правило ты нарушил? — спросил я.

— Правило терпеть.

— Разве ты не терпишь? — удивился я. — Ты самый старый в пещере, значит, тебе пришлось терпеть больше всех.

— Молох сказал, что я не должен выбирать, что мне терпеть. Или нет. То, что я должен был терпеть худшее. Он сказал, что я должен был стать жевальщиком и жевать стебли можжевельника, пока все мои зубы не выпадут, и десны не сотрутся. Затем я должен был стать переработчиком породы на острия. Ведь руки-то у меня крепкие. Я должен был разбивать свои пальцы до тех пор, пока от моих ладоней не останутся окровавленные обрубки. А потом я должен стать чистильщиком и локтями отгребать породу из дальних закоулков пещер, пока не попаду на гнездо слизи или не погибну, присыпанный оползнем. А я выбрал себе лучшее. Я плету веревки.

— Ты плетешь отличные веревки. Ни одна веревка с тех пор, как ты стал плести веревки, не лопнула. Об этом говорят во всех тройках.

— Я знаю, — ответил Каин. — И все-таки Молох в чем-то прав.

— Влас ушел по Стене? — вновь спросил я Каина.

— Не знаю, — ответил Каин. — Но незадолго до исчезновения он приходил ко мне. Влас уже почти совсем не мог говорить, но пытался что-то сказать. Я понял, что у него внутри поселилась боль, которая не отпускает ни на минуту. Он говорил, что эта боль сродни той, которая преследует всех нас здесь почти каждое мгновение, но его боль не прекращается даже ночью. И эта боль увеличивается. Я ответил ему, что боль, которая живет в моей сломанной спине и которая не дает мне заснуть ни на мгновение, которая раздирает мое тело, тоже преследует меня, но она не становится больше. Может быть, к боли надо привыкнуть, спросил я? К боли нельзя привыкать, ответил Влас. А потом положил руки на мою спину, и на какое-то время, впервые, боль меня покинула. И я даже смог уснуть. Больше я его не видел.

— Значит, он выращивал внутри себя свою собственную боль? — спросил я.

— Может быть, — ответил Каин. — Молох тоже выращивает внутри себя боль, но он чернеет от этой боли, а Влас светлел. Он немного светился в темноте, Сет. С тех пор я не пользуюсь ягодами можжевельника. Я все жду, когда кто-то светящийся подойдет ко мне в темноте, и тогда я спрошу его, как уйти по Стене.

08

— Тройки Мокрого больше нет.

Это Легкий. Он стоит на барьере, прижавшись спиной к Стене, и смотрит на Солнце. Наверное, от его яркого света у него слезятся глаза. Нам очень редко приходится смотреть на Солнце. Оно сжигает наши спины, раскаляет Стену, немного согревает ее, когда наступает холод, но смотреть на него больно. Или и это тоже та боль, которую нужно терпеть?

— Тройки Мокрого больше нет, — повторяет Легкий. — Там были не только птицы. Там были и черви. Там отверстия от их нор. У Злого почти полностью отклевана голова. Она болтается на одной коже. И он высосан червями без остатка. Он привязал себя к остриям, поэтому все еще там. Мокрого и Шалуна нет.

— Они упали? — спрашивает Ворчун.

— Не знаю, — отвечает Легкий. — Стена вымазана в крови. Возможно, они пытались уйти от червей, поэтому сняли с себя веревки. Они отвязали себя от Злого. Вряд ли им удалось уйти.

— Они нарушили правила, — говорит Ворчун и, повернувшись ко мне, повторяет. — Они нарушили правила, но что бы дало им их выполнение? Они упали в Туман. Если бы они висели на Стене и ждали, пока черви высосут из них все кроме кожи и костей, они были бы более правы?

Я молчу. Легкий делает шаг вперед, прикрывает глаза ладонью и смотрит в сторону тройки Смеха.

— Они поднялись выше нашего уровня уже на три острия, — говорит он и поворачивается к Стене.

— Будь проклята эта Стена, — говорит Ворчун. — Она убивает нас, потому что это доставляет ей удовольствие.

— Она оживляет тех, кто погиб. Она дает нам силы. Она лечит наши раны, — отвечаю я.

— Для того, чтобы еще раз убить нас, — говорит Ворчун.

Легкий внимательно смотрит на Стену, затем хватается рукой за еле заметный выступ, ставит ногу на следующий и вот уже поднимается на высоту роста. Ворчун берет у меня острия, передает одно из них Легкому и тянет веревку от края барьера к новому подъему. Затем поднимает камень и забивает первое острие, которое вставил Легкий. Я тоже подхожу к Стене. Еще несколько ударов, и придет моя очередь ставить разбитые ноги на каменные острия. Легкий направляется к большому белому пятну мягкой породы, которое находится прямо над нами на две тройки острий левее можжевеловой рощи. По правилам он должен провести подъем в стороне от пятна, чтобы средний из тройки проверил возможность расчистки породы. Если порода мягкая и уходит вглубь Стены, вероятность того, что это новая пещера, очень велика.

Легкий движется быстро. Ворчун забивает очередное острие и медленно поднимается вслед за ним. Я оборачиваюсь и вижу внизу полосу барьера. Мне не хочется удаляться от него. Я никогда не лежал на солнце. Мне никогда не удавалось дать отдых ногам на Стене. Сумка все так же тяжела и так же тянет меня вниз, но если я упаду сейчас, возможно, попаду на барьер и останусь в живых. Для того чтобы вновь подниматься и двигаться вверх по Стене.

— Сет. Еще острия Легкому.

Я медленно поднимаю руку, завожу за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. Еще немного. Вот Легкий уже достиг пятна. Он даже склоняется, чтобы коснуться рукой, но Ворчун строг. Это его дело.

— Не трогай, — кричит Ворчун, и Легкий послушно поднимается вверх. Он прилаживает еще два острия, забирается на небольшой козырек, нависающий над пятном, и цепляет там веревку. Ворчун продолжает работать камнем, и вот уже и он поднимается на уровень пятна. Он закрепляет левую руку в веревочной петле, засовывает левую ногу под веревку, ставит на острие, а правую медленно тянет к нижнему краю пятна. Делает несколько движений пальцами ног и начинает довольно улыбаться. Сдвинутый им грунт падает вниз, подхватывается легким ветерком и попадает мне в глаза и рот. Я тоже улыбаюсь. Кажется, это действительно пещера. Ворчун начинает правой рукой выгребать породу. Легкий смотрит на то, что делает Ворчун, свесившись с козырька, а я смотрю мимо Легкого. Серая, кое-где покрытая выступами и расщелинами, Стена уходит вертикально вверх. Где-то там вверху она смыкается с ослепительно синим небом. И она никогда не кончится. Сейчас я почти уверен в этом.

— Слизь! — истошно кричит Ворчун.

И я вижу, что по внутренней стороне козырька, поблескивая и шевелясь, ползет язык слизи. Не маленькое гнездо, которое в худшем случае может сжечь ногу или отжечь руку, а огромный язык шириной со спину Ворчуна. Слизь медленно выбирается из песка и ползет в сторону Легкого. А Легкий не движется. Он смотрит на этот язык и не шевелится.

— Легкий! — орет Ворчун.

Бесполезно. Легкий зачарованно смотрит на переливающуюся блестками поверхность слизи и не шевелится. Вот почему Сутулый стоял и смотрел, как слизь пожирает его ногу, хотя мог сделать шаг в сторону и потерять только часть ступни.

— Легкий! — орет Ворчун, подтягивается, отклоняется вправо и сжатым в руке острием, приготовленным для защиты от птиц, рассекает поверхность слизи.

И открываясь как огромный рот в месте разреза, капля слизи мгновенно глотает его руку, плечо, половину туловища, ноги, шею, окончательно истекает из песка тонким хвостом и окутывает в дымный кокон сгорающего заживо Ворчуна.

— Легкий! — уже не кричит, а хрипит Ворчун, оборачивается на меня невидящими глазами, захлебывается в пламени, последним усилием воли толкается от Стены ногами и пылающим факелом летит вниз. Только два догорающих конца веревки остаются от него. Один покачивается под козырьком, второй падает и, шипя, гаснет на моем плече.

И Легкий начинает плакать. Он закрывает лицо ладонями. Его плечи трясутся. Слезы текут между пальцами. Он что-то бормочет не своим голосом. Он что-то бормочет жалким тонким голосом. Он говорит о том, что он устал. Что он больше не может так. Он просит простить его и пожалеть, так как жалел его Ворчун. Он повторяет имя Ворчуна. Он сидит на каменном козырьке над входом в новую пещеру, которую подарил нам Ворчун, и плачет. Я смотрю на него и думаю, а что я выращиваю внутри себя? Я смотрю на плачущего Легкого и думаю, что я никогда не видел, как человек плачет. Я видел людей разорванных на части, я видел людей с вывороченными внутренностями и с переломанными костями. Но я никогда не видел плачущего человека. Я смотрю на Легкого и думаю, что вот так в свете Солнца он сам словно начинает светиться. И что слезы на его щеках вспыхивают как ягоды можжевельника. И я вижу, что он начинает светиться на самом деле. А потом Легкий встает со своего козырька, где мгновения назад он сидел окаменевший, не в состоянии шевельнуться под воздействием струящейся слизи, и ступает на Стену. И я вижу, что это не Легкий. Я вижу, что это женщина. Я знаю, что такое женщина. Я знаю ее имя. Я помню ее привычки. Я вспоминаю звук ее голоса. Ее запах. Ее вкус. Она делает шаг в мою сторону и протягивает руку. И я знаю, что если сейчас возьму ее за руку, то смогу встать и пойти вместе с ней. Она смотрит мне в глаза и ждет.

Но я крепко держусь за Стену. Одна моя нога стоит на нижнем острие. Вторая чуть — чуть выше. Левая рука заведена локтем за можжевеловую веревку, которая последней петлей прихвачена за самое верхнее острие. Правая рука лежит на Стене, готовая перехватиться, двигаться, подавать острия. Три надежные точки опоры. Весь секрет в надлежащем исполнении правил подъема по Стене, и все будет в порядке.

Она смотрит мне в глаза и ждет.

Я крепко держусь за Стену.

И тогда она улыбается. Она грустно улыбается и уходит. В ту сторону, куда мне еще предстоит ползти и ползти. И растворяется в воздухе.

09

— Сет. Еще острия.

Сет это я. Я носильщик. Я медленно поднимаю руку, завожу ее за спину и нащупываю в заплечной сумке три острия, связанные друг с другом волокнами можжевельника. День только начался, и сумка еще полна. Ее лямки режут мне плечи. Она тянет меня прочь от Стены, поэтому с утра я особенно тщательно распластываю тело на каменной поверхности. Холодный камень прожигает мое тело насквозь, снег слепит глаза, пальцы коченеют на ледяной поверхности, но я крепко сжимаю можжевеловую веревку и думаю. Я думаю о Легком, память о котором выветривается из моей головы с каждым днем. О Ворчуне, которого уже давно нет с нами, и которого я почему-то не люблю. О Каине, который все еще плетет веревки и ждет в темноте пещеры с каменным козырьком неизвестно чего.

2002 год

Пятый уровень

— Ну, что же ты? Выбирай!

Миссис Бишоп больно толкнула мужа локтем. Генри поморщился, но на жену посмотрел с нежностью. Легкая одутловатость еще недавно почти кукольного лица ее нисколько не портила. Точно так же, как и явственный животик. Все-таки она показала себя молодцом, решиться на вынашивание ребенка, когда большинство женщин предпочитает кувезную беременность? А ее заботы о доме? Трудолюбие? Нет, матушка не зря обратила его внимание на дочку пекаря, как оказалось, лишения юности действительно способствуют закалке характера. Вот если бы Магда хоть немного, на самую малость ослабила напор! Неужели она не видит, что он и в самом деле все, положительно все готов сделать и для нее, и для их первенца?

— Что ты застыл как столб? — снова попыталась ударить мужа Магда, подтверждая предупреждения матушки Генри о неизбежной порче характера будущей мамы.

— Я выбираю, дорогая, — попытался поцеловать жену в завитки локонов за ушком мистер Бишоп. — Вопрос слишком серьезен. Неужели ты не понимаешь, что мы определяем будущее нашего мальчика? Конечно, симбиотика можно заменить со временем, но ты просто не представляешь, какие это будут расходы!

— Именно поэтому мы здесь, — сменила гнев на милость миссис Бишоп. — Думаешь, я забавлялась, когда целый месяц вычитывала каталоги? Во-первых, симбиотик для новорожденного дешевле вполовину. Во-вторых, заказывая его заранее, мы экономим еще десять процентов цены, я уж не говорю, что и страховка нам обойдется дешевле. И это только потому, что симбиоз с новорожденным никогда не дает осложнений.

— Дорогая, — Генри скорчил гримасу. — Не могла бы ты выражаться проще? Эти фразы из каталогов… Они, наверное, отражают истину, но…

— Господа, — к будущим родителям, изнывающим у сверкающей яркими упаковками витрины, шагнул молодой продавец. — Я могу вам чем-то помочь?

— Мы выбираем, — вернул гримасу на лицо мистер Бишоп.

— Понимаю, — кивнул продавец. — Меня зовут Джим. Миссис…

— Бишоп, — улыбнулась Магда, смущаясь от того, что стройный красавец коснулся губами ее руки. — У нас будет мальчик.

— Я рад за вас, — заискрился улыбкой Джим. — И тем более преклоняюсь перед очаровательной женщиной, которая решилась выносить ребенка согласно законам природы. Вам есть чем гордиться, мистер Бишоп. Бог мой, где бы мне отыскать такую же красавицу? Рад, что вы почтили вниманием центральный офис корпорации. Это говорит о серьезности ваших намерений.

— Благодарю вас, Джим, — сдержанно улыбнулся Генри. — Но мы должны…

— Вы должны сделать выбор, — мгновенно стал серьезным продавец. — Именно вы и никто другой. Вы и ваша очаровательная жена. Я не только не хочу вам в этом мешать, я не могу этого делать. Любая моя попытка дать вам совет немедленно приведет к моему увольнению. Неужели вы думаете, что я хочу потерять это место?

— Тогда в чем же состоит ваша работа? — подняла аккуратные бровки Магда.

— Я только отвечаю на вопросы, — снова улыбнулся Джим. — Откровенно и беспристрастно. И, заметьте, мои ответы точно так же будут зафиксированы средствами наблюдения и подвергнуты строгому анализу. Что ж, такова жизнь. Симбиотиков распространяет только наша корпорация, поэтому внимание к нам антимонопольного комитета объяснимо.

— Но как же мы разберемся? — обратилась к витрине Магда. — Как же мы разберемся в этом… изобилии вариантов, если вы не сможете дать нам совет?

— Разберемся как-нибудь, — поджал губы Генри. — Или ты зря читала каталоги? В конце концов, каждый симбиотик имеет описание, инструкцию. Главное — понять, чего мы хотим.

— Вы совершенно правы! — воскликнул Джим, развел руками, хлопнул ладонями по бедрам и даже смахнул набежавшую на ослепительно голубые глаза слезу. — Вы даже не представляете, как вы правы. Самое главное понять, чего именно вы хотите.

— Мы хотим счастья для нашего мальчика, — прослезилась в ответ миссис Бишоп.

— Вот! — поднял палец Джим. — Именно это я и хотел услышать. Осталось только спросить у вас, а что есть счастье? Не какое-нибудь абстрактное счастье, а счастье именно вашего мальчика? Маленького человека, который еще не родился? Неужели вы думаете, что можете знать, в чем будет заключаться его счастье? Или это он должен определять сам?

— Подождите? — растерялся Генри. — Тогда какого черта вы…

— Мы не продаем счастье, — печально вздохнул Джим. — Мы предоставляем только возможности. Гарантий счастья вам не даст никто. Или то счастье, которое я вижу в вашем союзе, вам кто-то предоставил? Ведь вы не купили его? А оно есть, я чувствую это и по вашему строгому взгляду, мистер Бишоп, и по блеску глаз вашей красавицы-жены. Но обратитесь в любую страховую компанию. Я буду весьма удивлен, если кто-то застрахует вас от потери счастья.

— Хорошо! — повысил голос Генри, вытащил платок, высморкался в него и, смутившись, повторил чуть тише. — Хорошо. Насколько я понял, после более чем ста лет существования вашей корпорации, после самого строгого тестирования вашего изобретения, этих самых… симбиотиков, правительство, наконец, разрешило их широкое распространение. Значит, польза их несомненна?

— Посмотрите на меня, — строго сказал Джим. — Я, как и миллион с небольшим добровольцев, участник последней испытательной программы симбиоза. Мне сорок лет. Дадите ли вы мне больше двадцати? А между тем симбиотик, который мне служит, относится к самым обычным образцам и идет по первому уровню. А ведь их — пять. Можете себе представить?

— И вы… счастливы? — сдвинула бровки к переносице Магда.

— Я буду счастлив, — рассмеялся Джим. — И уж в любом случае я знаю, что могу быть счастлив. Ладно, забудем обо мне. Да, вам повезло, господа. Вы красивы, молоды, здоровы. Наконец, вы вместе. Я уж не говорю, что раз уж вы пришли сюда, то вы не бедны, мое почтение мистеру Бишопу. Но насколько вы уверены, что вашего везения хватит и вашему малышу? Да, повторюсь, мы не торгуем счастьем, но если представить нашу жизнь чем-то вроде равнины, которую пересекают бездонные пропасти… Тогда мы продаем крылья.

— Боже мой, — Магда уткнулась носом в рукав мужа. — Ты слышишь, что он говорит? Генри. Ты слышишь?

— Позвольте, — мистер Бишоп снова высморкался. — А насколько распространены сейчас симбиотики?

— Вся информация открыта, — пожал плечами Джим и смешно наморщил нос. — Если исключить людей пожилых, которые хотели продлить свою жизнь и прожить ее остаток, не мучаясь от болезней. Если забыть о тяжелобольных, которых симбиотики возвращают к активной и долгой жизни. Забыть о тех людях, что отчаялись биться с собственным несовершенством и захотели отыскать в себе способности математиков, финансистов, лингвистов, музыкантов, поэтов, да мало ли кого, то пока не так много. Ведь программа симбиоза для новорожденных действует в свободном режиме только пять лет. Но около пятидесяти миллионов малышей по всему земному шару уже теперь могут смотреть в будущее с оптимизмом. И не за горами то время, когда их будет большинство. Симбиотики первого уровня вполне доступны каждой семье уже теперь. Более того, они выгодны. Только экономия на медицинской страховке уже окупает расходы на приобретение симбиотика.

— Дорогой Джим, — восторженно прошептала миссис Бишоп. — Я восхищена всем тем, что вы сейчас сказали. Я даже думаю, что рано или поздно мы вернемся сюда с Генри, чтобы подобрать симбиотиков и для нас. Тем более что многие из сослуживцев Генри, а он занят с финансами в очень крупной фирме, уже воспользовались вашими услугами. Они все так… подтянулись. Расцвели. Я тоже хотела бы, чтобы мой Генри перестал жаловаться на здоровье и усталость. Дорогой. Спрячь, наконец, свой платок. Джим. Но вот, когда вы рассказывали об уровнях, вы сказали о пяти. О пяти уровнях. А в ваших каталогах упомянуты только четыре? Что это за пятый уровень? Насколько он дороже обычных? И что он дает ребенку? Вы понимаете, нам для нашего малыша ничего не жалко. Ведь так, Генри?

Магда снова толкнула мужа локтем.

— Конечно, дорогая, — ойкнул мистер Бишоп.

— Пятый уровень — это наша новая разработка, — стал серьезным Джим. — Видите, она даже еще не успела попасть в каталоги. Да и вряд ли попадет. Пока что тиражи симбиотиков пятого уровня слишком малы. Хотя внешне они не отличаются ничем от первого, такие же розовые комочки плоти, размером всего лишь в четверть человеческой почки, они и похожи на почку младенца, но вот возможности…

— Возможности нас интересуют в первую очередь, — подчеркнул мистер Бишоп.

— Ну что ж, — Джим на мгновение задумался. — Тогда коротко, но по порядку. Смотрите!

Продавец шагнул к витрине, в которой были выставлены яркие коробки всех цветов.

— Первый уровень здесь. Да. Коробки, украшенные одним смайликом.

— Похожи на капельки… — засмущалась миссис Бишоп.

— Так и симбиотики похожи на капельки, — весело согласился Джим. — Первый уровень мы числим базовым. Это значит, что каждый последующий уровень включает в себя характеристики предыдущего. Поэтому первый уровень самый важный, и он так и называется — здоровье.

— Здоровье — главный приоритет, — согласился Генри.

— Безусловно! — поднял палец Джим. — Шлаки, вирусы, болезнетворные бактерии, вредные вещества для симбионта первого уровня не существуют. Холестерин растворяется, жир разгоняется, в теле формируется на подсознательном уровне потребность в двигательной активности, генетические отклонения исправляются и доводятся до нормы. И что мы видим в результате?

— И что мы видим? — нахмурился мистер Бишоп.

— Увеличение продолжительности жизни минимум в полтора раза! — воскликнул Джим. — А что бы вы сказали, если я уточню, что, к примеру, ссадина на пальце у вашего малыша затянется за полчаса?

— Я в восторге! — почти зарыдала Магда. — А как он будет спать ночами?

— И что там с алкоголем, наркотиками? — обеспокоился Генри.

— Он будет спать как младенец, — пообещал Джим и внушительно добавил. — Как здоровый младенец. Что касается алкоголя и наркотиков, первый уровень с ними не справится. Нет, алкоголь будет быстро и успешно выведен из организма, наркотики, если симбионт их употребит, не смогут выработать привыкания к ним, но все-таки первый уровень работает с тем, что есть. А вот второй уровень…

— Он называется у вас социальным, — напомнил мистер Бишоп.

— Именно так! — почти подпрыгнул Джим. — Это была наша вторая победа. Симбиотик второго уровня не только выполняет все, что делал симбиотик первого уровня, он выполняет социальную поляризацию симбионта.

— То есть? — поднял брови Генри.

— Он повышает его ответственность, — понизил голос Джим. — На подсознательном уровне чуть-чуть, на немного усиливает страдания от негативных поступков и радость от достойных. Знаете ли, крохотная, микроскопическая порция эндорфина способна делать чудеса!

— Но простите, — возмутился мистер Бишоп. — Как ваш симбиотик определяет, какие поступки симбионта социально негативны, а какие достойны поощрения?

— Никак! — взмахнул руками Джим. — В том-то и дело, что никак. Симбионт сам прекрасно понимает, что он делает плохо, что хорошо. Симбиотик просто, как бы это сказать, наводит резкость. Таким образом, не симбиотик воспитывает вашего ребенка, вы это делаете сами. Но симбиотик реализует ваше воспитание со стопроцентной гарантией. Признайтесь, мистер Бишоп, когда вы были ребенком, неужели, делая какую-нибудь детскую шалость, вы не понимали, что поступаете плохо? А теперь представьте себе, что испытываемое вами чувство стыда было бы чуть сильнее? От скольких ваших пакостей убереглись бы ваши родители?

— Третий уровень вы назвали «успех», — вмешалась Магда. — А четвертый — «труд». Почему не наоборот? И в чем разница?

— Названия условны, — развел руками Джим. — Но не бессмысленны. Третий уровень, который называется «успех», никак не гарантирует удачи или успеха. Но он, как я уже говорил, дарит возможность. Ничего не меняя в симбионте, он усиливает его таланты. К примеру, вы, мистер Бишоп, финансист. Думаю, что вы добились всего собственным упорством и талантом, но сколько времени вы потратили на то, что кому-то, возможно, тем людям, которые теперь богаче и успешнее вас, хотя, думаю, таких немного, давалось неизмеримо легче? И не потому, что их родители были богаче. Возможно, они были всего лишь чуть талантливее вас. Симбиотик третьего уровня ищет в вас ваши возможности, определяет ваши склонности и направляет резервные силы вашего организма на их реализацию. Он повышает вашу способность к анализу, позволяет видеть в обрывках информации весь ее массив, угадывать по мелким подвижкам будущие тренды, держать в памяти множество информации и извлекать нужную вам — в мгновения. Да, черт возьми, если у вас склонность к спорту, он поможет стать вам чемпионом!

— Позвольте, — нахмурился мистер Бишоп. — Но чего тогда будут стоить спортивные соревнования?