Бесплатный фрагмент - Главный переход

Пролог

По крайней улице вместе с порывом ночного апрельского ветра пронёсся растрёпанный человек. Руки раскинул в стороны, верно хотел взлететь, глазища горели, рот растянулся в крике:

— Конец света! Конец света скоро! Небо сошло на землю! Последние времена!!!

Одной ногой проскользил по луже, брызги взметнулись к стене — старой стене шестиэтажного дома, пыльно дремавшего за фонарём. Шарахнулся от воды к железной дороге, содрал с одного из кустов горсть листьев и швырнул их в табличку, гласящую: «Берегись поезда».

— Берегись поезда! Берегись поезда!!! — демонически прокричал человек и, перекрестившись, умчался за угол.

Дом по-прежнему спал. Где-то чирикнула птица.

Безумный ветер сбавлял свою скорость, с неба упало несколько капель дождя, появилась луна — большая и удивлённая… вперилась в стену-лицо спящего дома, потирая собственный лик о тонкое облако и деловито белея. На крыше, слушая звуки улицы, сидели двое. Он и она. Не просто сидели: пили кефир из высоких стаканов. Мужчина был длинным, с вытянутым, как туловище, лицом, в смятой шляпе. Внешность его приятельницы совсем выходила за рамки здравого смысла. Как так этой паре давалось сидеть по центру железного ската крыши и не съезжать — неизвестно. То же можно сказать про пакет кефира, притулившийся к парочке сбоку.

Провожая взглядом кричавшего человека, успевшего перечеркнуть перекрёсток соседних улиц, мужчина спросил:

— Это что?

— Это Травкина брат. Вечно преувеличивает. С тех пор, как свихнулся.

— А-а, — с пониманием улыбнулись в ответ. — Ты погляди-ка лучше, какое небо сегодня!

— А что? Разве особенное?

— Ещё бы. Сегодня всё особенное! Ты погляди. — Помолчав с полминуты, он указал куда-то вперёд и умиротворённо призвал: — Смотри. Давно их не наблюдалось.

Огромная северная сова пролетела над крайней железнодорожной веткой, полусонно, но убеждённо работая крыльями, и, трижды проухав бархатно, растаяла в темноте.

— Почитай нашу…

— Сказку на ночь? — усмехнулась она и достала из-под себя тонкую книжицу, тут же вчетверо выросшую, словно тесто-замес на дрожжах. Раскрыла: — Граждане уважаемые, неужто не понимаете? Конец света — он по-любому скоро. По космическим меркам — раз, и привет! Осталось недолго до неприличия.

— Хватит.

— Что за ересь?

— Ересь, да. Кто-то левый вторгся в нашу переписку, я как чувствовал.

— Нет, а кто понаписал-то, не пойму. Где ты книгу оставлял вчера? Деловую документацию где разбрасываешь?

— Тихо.

Он глотнул кефира, и стало темно, как будто бы фонари на узенькой безлюдной улице погасли, хотя они и не гасли вовсе, и луна жила сегодня ярко. Оба сидевших на крыше насторожились и начали вглядываться в недра железнодорожного мира, откуда надвигалось чёрное облако копоти. Послышался свист поезда. Через секунду, встретившись с облаком копоти и поглотив его, на крайнюю железнодорожную ветку ворвался чёрный поезд без окон и фар. Без окон… зверски длинный, состав выгромыхивал из пустоты вперёд, и, несмотря на то, что нёсся с огромной скоростью, конца ему не было видно. Свист, не смолкавший ни на секунду, психопатически вспарывал мир. Короткие волосы девы вздыбились, мужчине едва не сдуло шляпу.

— Поехала, сволочь, по чьи-то души, — сказал кавалер и допил из стакана.

Соседка с горькой иронией произнесла короткое «хех» и вдогон допила кефир. Поезд уехал.

— Тут в пакете у нас на пару стаканов ещё. Допьём? За здоровье чьих-нибудь душ, — предложила она и кивнула, согласившись сама с собой, и разлила остатки. — Вот бы чёртовы наши пути кефиром залить, чтоб не ездило. Поезд замучал по самое немогу.

— При подобном раскладе не совы, а чайки летали бы здесь.

— Почему? А может быть, ангелы?

— Наглая ты. Ангелов ей подавай.

— Можно не ангелов, а кого-то — по крайней мере, светлее нас. До коего предела с тобою будем мы изображать, что за порядком здесь следим? За сверхпорядком, ты заметь, а не хухры-мухры.

— Именно до конца света.

— Пф-ф. Не хотелось бы, вроде, чтоб завтра настал, но, с другой стороны, я, к примеру, устала. Главное, есть у меня опасения: свет когда кончится, наши тщания по слежению за порядком бессмысленными окажутся.

— Кто его знает.

Луна заглядывала в стаканы с кефиром, делаясь явно белее, сильней; с каждой минутой свет её рос, раскалялся.

— Раскочегаривается, — заумилялся он, — от нашего кефира. А ты говоришь: свет. Что под ним понимать? Химический солнечный? Или?.. Что думаешь? Кефир производится из молока. В молоке природная мамина лю…

— Думаю, коровам по барабану.

— Любовь. Ты меня перебила. Любовь бесконечна.

— Да что ты? Коровы не понимают, что поят чёрт-те кого. При чём же любовь? А мы с тобой благородные, выпили за здоровье душ, а брату Травкина, душевнобольному, думаю, не полегчало. И от луны от твоей у него не здоровье, а острый психоз. А ты говоришь, свет.

Над крайним-бескрайним путём прошелестела прежняя птица — вспять, и веялась следом за ней, полушлейфом, почти что никем из живых не слыханная мелодия.

Он сменил тему:

— Кошка не выздоровела?

— Я её не видала.

— А кто там шастает у гаражей? Глянь. Не она?

— Не вижу.

— Зачем же тебе тогда бу́ркалы здоровенные?

— Я в темноте лучше вижу. Забыл? Луна твоя шпарит чрезмерно.

— Ну, знаешь.

Освещение мягко вернулось к нормальной своей интенсивности. Внизу послышались крики. Следом кто-то стал колотить в подъездную дверь и матерно выражаться.

Мужчина в шляпе вздохнул и, отставив стакан, объявил с досадой приятельнице:

— Пойду-ка проверю, что там у меня за бардак.

I. Сторож теплоэлектроцентрали

ТЭЦ номер пятнадцать сияла на задворках московского центра, над тихой, мало кому известной улицей Пантелеевской, немолодой и тем интересной: её история за три столетия впитала в себя всякое. Чего только не было на Пантелеевке, какие только заурядные события не происходили на ней… Множество. Но Алексею Степановичу, или просто дяде Лёше, хватало и дня сегодняшнего. Работал он как раз при ТЭЦ номер пятнадцать, сторожем.

К своему делу дядя Лёша привык, и высокие белые трубы с красным кантом вверху вызывали у него вполне тёплые чувства. Да и сама Пантелеевка стала вторым его домом. Привычным, уютным и скучноватым. Но, всё же, странная это была улица.

Начиналась она с блочных серых домов и школы, вытеснивших в мир иной деревянные домики, а дальше, за Индустриальным проездом, ведущим к шлагбауму, старела тёплая кирпичная семья. Песочного цвета строение в четыре этажа готовилось к реконструкции. Другие — два красностенных деда в пять этажей каждый — обнимали особнячок, высокий по центру, с одноэтажными крыльями, упиравшимися в дедов. В ряд к старожилам из кирпича вписалась электротехническая лаборатория семидесятых годов — крайнее по чётной стороне здание с лестницей; через дорогу от него значились: длиннющая постройка с адресом по Большой Переяславской, параллельной (бывает…), безглазый силикатный монстр и чудище, бетонное, на горке, с огромной аркой. А следом заряжалась вереница гаражей, разбавленная ТЭЦ и типографией, точнее, её замшелыми задворками. За тайными ступенями у типографских стен, под кронами деревьев, блестели окна зданьица бюро незримых адвокатов. К нему притёрся замок для ответственных железнодорожников двадцатых годов двадцатого века. Три лифтовые башни, оснащавшие его нелицевой фасад, переговаривались с дальним домом-замком; подкровельный этаж с оконцами выпрастывался со двора опять на улицу. И всё. Заканчивалась Пантелеевка.

Украшенный мансардой, в цвет ближним ёлкам, силикатный кубик Мосводоканала стоял вблизи от замков на трёх одновременно улицах. За ним, в аппендиксе Переяславки Средней, объединявшем Пантелеевку с Большой, обосновались пожилые четырёхэтажки: облезло-жёлтый неприметный параллелепипед и дом-дракон, бордовый. А справа, за центральным переездом, распахивалась череда путей, депо, вагонов… От рельсошпалого пространства Пантелеевка, помимо гаражей, оборонялась рваными заборами. И сторож дядя Лёша любил её.

Любил пройтись, особенно, когда на улицу ложился вечер. Когда после дождя раскочегаривались фонари, и листья золотились в их подсолнечном тепле. Когда на крыши с трубами садились облака, а окна дома номер двадцать, наполовину выселенного, смотрели вниз, на сторожа. За несколькими окнами последние жильцы заваривали чай. А дядя Лёша шёл и шёл, вдыхая уходящее свечение.

На красной плоскости соседа электротехнической лаборатории белой краской кто-то признался: «Смирнова! Ты мой ангел. Люблю тебя». Всё сильнее впитывая улицу и улыбаясь ей, сторож сворачивал за лабораторию, украшенную непонятным ультиматумом: «Если ты не Eris, тогда крысь». Сворачивал, подходил к открывавшейся здесь железной дороге (и сию минуту прятавшейся за гаражами), останавливался, закуривал.

В седьмой из майских вечеров вместе с дядей Лёшей тут оказались проводницы, быстро сбежавшие от сторожа на пути, но успевшие обсудить при нём, что вагоны — раздетые. Сторож удивился и спросил: «А что это значит?» Проводница постарше ойкнула и, бросив бычок, проворчала: «Чего значит, чего значит. Значит ни белья, ни матрасов нет ни фига!»

Алексей Степанович проводил проводниц глазами, полными огорчения: одиночество в тот вечер не радовало, и потому стало грустно от чужой резкости. «Фи́га — это очень скромный цветок, который прячет свою красоту», — прокомментировал он ситуацию фразой девушки, улыбавшейся ему вчера из телевизора.

Сам сторож с редкими прохожими — как правило, местными жителями, — в охотку любезничал. Да и в принципе производил впечатление приятного человека, разве что немного чудного. Был рыжеват, с бородой и низким хриплым голосом. В возрасте находился солидном, было дяде Лёше за шестьдесят.

В мае он гулял по Пантелеевке перед каждой своей сменой, а придя на рабочее место, тормошил двоих напарников, неуместно снулых, и в тесной сторожей каморке становилось куда бодрей.

— Сеня-Сеня, что-то ты сник совсем, — обращался дядя Лёша к молодому огненно-рыжему сторожу, вечно витающему в беспросветных, по всей вероятности, облаках. — Прекращай грустить, давай поужинаем.

— Уже? Опять принёс на всех?

— Разумеется, — улыбался дядя Лёша. — За вкус, как всегда, не отвечаю, но горячо будет.

Михалыч, третий охранник, лет сорока пяти, тянулся за чашкой с отбитой ручкой, извлекал из тех же закромов Сенин мутный стакан и чистый — дяди-Лёшин, включал электрический чайничек. Владелец чистого стакана переправлял еду из рюкзака в заслуженную печь, микроволновую. …и без еды его ценили бы. И Сеня, и темнобровый Михалыч, и хозначальник Иван Антипович умели ценить дядю Лёшу, и, тем не менее, все они говорили о нём «сам себе на уме» или «дед-одиночка». И впрямь, сторож мало того, что жил взаперти, умудрялся ни с кем никогда не откровенничать. Потомства, конечно же, не имел. Некогда был женат, но неудачно, с женой разошёлся рано. С другими особами дядя Лёша держался трепетно, нежно и — без особых привязанностей.

И никто не догадывался, не собирался: мучается ли чем, а сторож и сам не знал, мука ли у него внутри. Он просто мечтал. О серьёзном деле. Выходными ночами, лёжа и слушая глупо шумящий дождь, думал, что жил ровно так же, бесцельно стуча ногами, блуждая по чуждым домам, учреждениям, коридорам, комнатам, а по большому счёту — давно неуклюже спускался по длинной и тёмной лестнице, всё ниже и ниже, в подвалы старости. Казалось, что никому ничего ощутимо хорошего он не принёс и, надо думать, не принесёт. Или может? Вот, выходило, что по пути на дежурства пытался развеять тревожные мысли прогулками ни за чем. Взбодрившись, вбурялся в каморку, ужинал с Сеней, Михалычем. Чего унывать? Садись у окна и смотри, как трубы теряются в небе. Нелепые трубы. Зря они ему нравились. И втройне по-дурацки казались мачтами корабля: корабль «уплыл, но не весь, остались же мачты, землю с небом соединяющие. Смешно».

II. Явление

Ночь с девятого на десятое мая обладала мягким характером. Сторож вышел перекурить, глянул вверх. Облака, привычные в крайние дни, не стесняли местность над головой, плыли незнамо где. Их заменял белоснежный пар, выпускаемый левой трубой. А небо — внимательное, бездвижное — существовало, по всем ощущениям, для одной Пантелеевки и влекло её — всю, с домами, трубами, дядей Лёшей — к себе. Сторож увёл взгляд на трубы, и небо едва не приплюснуло сторожа. Сердце запрыгало. По правой трубе, по ремонтной лестнице, кто-то спускался, с изяществом и уверенно. Что-то торжественное таилось в белёсой фигуре, что-то размеренно-успокаивающее.

— Не бывает такого, бред, — вслух произнёс дежурящий, судорожно решив, что всё показалось; наверное, от переутомления, плохо спал всю неделю.

Но отвернуться он не успел — из грузного здания ТЭЦ на улицу вышла женщина в белом («о Боже») платье! И направилась к дяде Лёше. Он почувствовал, что уплывает, но смог не уплыть и зашевелился навстречу.

Женщина остановилась шагов за тридцать. Спросила:

— Алексей Степанович?

— Да. — Остановился синхронно, опешив полностью. — Откуда вы знаете?! Как вы на трубы попали?!

— Не беспокойтесь, я не нарушу режим территории. — И снова пошла навстречу.

Когда подошла вплотную, сторож понял, что женщина молода, лет тридцати, красивая, и что она… пышет светящимся паром.

— Вы — ангел? — не выдержал он.

Женщина, с очевидностью утвердительного ответа, кивнула.

— Меня зовут Иеремиила.

— Как?

— Иеремиила. Непривычное имя. Для простоты называйте меня Ириной.

Дядя Лёша не знал, что сказать, в голове колыхалось бессвязное месиво, вздрагивая от едких вопросов: «В платье по трубам — удобно? Могла бы не походить на человека. Ерунда ерундой, правда?»

— У вас тяжёлое время. Но поправимо это.

Да, её голос звучал в голове, как в мутном огромном стакане, сторож сделал двойное усилие, два раза моргнул, посмотрел ей в глаза, полупасмурные.

— Вы любите эту улицу? — спросила Иеремиила, не сомневаясь ничуть.

— Можно и так сказать, — выдохнул сторож.

— А она погибает.

— Вы о домах говорите? — Уточнил всё ещё с недоверием. — Старинные постройки по всей Москве гибнут.

— Давайте выйдем за ворота. Я обещаю вам, никто не заметит вашего отсутствия.

— Если не хватятся, то пойдёмте.

И они пошли по Пантелеевке к Индустриальному проезду. Дядя Лёша пришёл в себя, но впал в тревожно-горькое состояние, он догадывался, что Иеремиила хочет попросить его о чём-то, и пребывал в уверенности: с ним зря теряют время.

— Алексей Степанович, вы неправы. Вы многое можете.

Сторож смутился:

— Не знаю. Попробуем, раз уж требуется.

— Требуется. Я сейчас объясню.

Они прошествовали мимо старого кривого фонаря, и он зажёгся. Тогда дядя Лёша подметил, что Иеремиила не отбрасывает тени. Наверно, так и должно было быть. Но его это страшно смутило. Сторож чувствовал себя настолько неполноценным, что всерьёз хотел провалиться сквозь землю. А женщина-небожитель, как пар, колыхалась слева от сторожа (тот изумлялся и вспоминал бабушкины рассказы про ангела, который за правым плечом; разве что девушки ходят по левую руку). Глянув на замолчавшую, мужчина перекосился, ибо чётко увидел меж ней и собой профиль с кривым буратиньим носом, с глазами, точно старые фары выпирающими вперёд, и в колпаке из газеты.

Профиль рёк, обращаясь к ангелу:

— Как только у вас появится антракт в мою сторону, одолжите мне нейтрализатор тёмных сил, а?

Иеремиила спокойно ответила:

— Шутишь, Исай.

— Как знаете. — И профиль исчез.

— Это что?!

— Не очень чистая сила. Пока. Сейчас вам не стоит о нём размышлять.

Прогулка застопорилась, и сторож по-лошадиному выдохнул.

— Не очень чистая? Да? А о чём же размышлять стоит?!

Сердце его так заколачивало, что Иеремиила посмотрела туда — в районе сердца из кармана куртки торчала пачка сигарет. Стук поунялся, но Иеремиила продолжала оглядывать пачку и в результате покачала головой.

— Что?! — взбрыкнул он. — Я не собираюсь бросать курить.

— Грустно, но бросания от вас никто и не ждёт. Прочитайте, пожалуйста. — И спутница протянула ему бумажный свёрток.

Спустя пару вдохов сторожа осенило, что держит он газету с головы «хорошей, но не очень чистой силы». Развернув, увидел некрасивые буквицы, неровные, зато очевидно живые, сочившиеся в глаза. Наконец Алексей Степанович услышал собственный голос, читавший:

— «Эта улица погибает от того, что здесь нет покоя погибшим. Их души скитаются по ней без отдыха и сна многие-многие годы. И старые дома, те, что ещё уцелели, рушатся и ветшают быстрее, чем могли бы, потому что беспокойные души своим отчаяньем тревожат им стены, и стены дают трещины, и слёзы умерших сочатся под фундаменты, и фундаменты гниют. Странно? Эти люди любили свои дома»… Да, и в самом деле странно. Зачем вы дали мне эту газету?

— Чтобы вы успокоились. И переключились на нечто существенное.

За ангелом сквозь траур тополей белел декор двукрылого особнячка. Торжественное существо возобновило ход:

— Что же мы с вами на поминках точно? Идёмте, Алексей Степанович. Газету бросьте, заберёт.

— Но… про умерших… что я могу с этим сделать?

— Вы можете помочь нам вознести их на небо. Это в ваших силах.

— Объясните.

— Вам надо будет вызволить этих людей. По очереди. А потом четырнадцатого числа в субботу вы поднимете их по трубам ко мне наверх.

Дядя Лёша споткнулся:

— Боже мой, дурь какая.

— Не поминайте всуе, — сурово произнесла ангелица. — Ничего глупого, просто нет другого выхода, в прямом смысле этого слова.

На секунду открыв рот, сторож оглянулся на трубы и вновь озаботился тем, дабы не отставать:

— Объясните-ка всё по порядку.

— Договорились. Я буду вручать вам вещицы, с помощью которых вы и сможете вызволять души, вызволенных надо будет прятать.

— Где?

— Вы знаете те два дома, что числятся, как один, во всех мыслимых и немыслимых документах?

— Нет.

— Да наверняка знаете. Один из них стоит в конце Пантелеевки, а другой — на Переяславке.

Зазвенел переезд. Из арки между кирпичным дедом и зданием, ожидающим реконструкции, выбился непонятный, морской по запаху, ветерок.

— А, это те, между которыми двор большой с вековыми деревьями и фонарями?

Ирина-Иеремиила погасла, как делали здешние фонари в отсутствие граждан-прохожих.

— Да, это они. И там гораздо больше квартир, чем кажется.

— То есть?

— Сейчас объясню. — И прекратила шаг. — Оба дома построены в двадцатые годы как четырёхэтажные, и с самого начала в них была сквозная нумерация квартир. Начиналась в Переяславском, в нём два подъезда, и перекидывалась на Пантелеевский, трёхподъездный. А в начале пятидесятых домам добавили по два этажа, и нумерация продолжилась в обратном направлении, от последнего подъезда Пантелеевского дома возвращаясь к первому подъезду Переяславского.

— Я ничего не понимаю.

— Дома-то всё-таки разные. Отдельно стоящие. Вы представьте себе: вот, например, в единственном жилом подъезде Переяславского дома на первом этаже — первая квартира, а на пятом — сто девятая. Якобы несуществующие квартиры, то есть, те, в которых не живут люди, и о существовании которых люди не подозревают, мы очень долго отвоёвывали, у чертей. И теперь этажи под нашим ведомством. В них-то и надо разместить вызволенные души.

— А как же я в них попаду?

— Вам помогут, как только попадёте в первый подъезд. То есть, четвёртый подъезд Пантелеевского, но для вас он будет первым.

— Сорок первым, получается.

— Не драматизируйте. Кстати, с днём Победы.

Театрально зажёгся ближайший фонарь. Стук колёс электрички сливался с чириканьем.

— Когда приступать?

— Начать вы должны в ночь следующего вашего дежурства. Как вам такой вариант?

— Пойдёт.

Иеремиила внимательно посмотрела на сторожа.

— Я говорю: хорошо.

Иеремиила внимательней на него посмотрела.

— Согласен я, хорошо.

— Слушайте тогда. Сначала вызволите Зою. Она умерла в возрасте двадцати пяти лет. От тифа. В тысяча девятьсот двадцать пятом году. Её душа — в пятой квартире двадцатого дома. Квартира выселена, оттого ключи я вам давать не буду.

Дядя Лёша напряжённо слушал.

— А дам я вам эту жидкость. — И протянула флакончик-бутылочку, посмотрела в глаза с большей пристальностью и, снизив голос, медленно проговорила: — Запомните самое главное: вы должны попасть в квартиру до полуночи. В квартире вам надо будет отыскать тень, обычно они находятся на полу. Искать будете со словами «кто тут мёртвый, но живой». Когда найдёте, вылейте жидкость на тень — в промежуток с двадцати трёх пятидесяти шести до нуля часов четырёх минут. Если справитесь, появится Зоя. Не пугайтесь, но она может испугаться вас. Тогда вы скажете, что пришли от меня. Если вы опоздаете или, наоборот, опрокинете средство на тень раньше времени, Зоя появится в виде призрака, обыкновенного привидения, и поднять её наверх мы не сможем, как это ни странно. Так что время — это важно, крайне важно.

Вызволитель отвёл взгляд и нехотя проговорил:

— У меня часы неисправны.

— Держите.

Она сняла с узчайшего запястья серебряные часики. Дядя Лёша, омальчишев лицом, взял их и положил на ладонь. Изучая, спросил:

— А вы можете объяснить, почему такие ограничения со временем?

Дева кивнула — вдаль. Подошвы сторожа зашуршали возле лёта ангельского подола. Несколько метров двигались без слов и в бессветии: оставленный искусственный подсолнух прикорнул.

— Вы уверены, что с ходу хотите что-то услышать?

— Это что-то страшное? — с хитрецой спросил бородач, пряча часы.

Полувыселенный дом номер двадцать шершаво желтел на углу Пантелеевки с Индустриальным, загораживая узел путей.

— Лучше больше заранее знать. Представим, что мы на море. Вы любите корабли и море. — Очи ангела, ясно-небесные, золотились едва. Длиннопалая кисть из соседнего рукава извлекла кусок штукатурки. — Городская живая ракушка. Приложите к раковине ушной.

Иеремиилу послушались. Впавший в детство за счёт небывалых часиков, дядя Лёша впадал в него пуще, прижавшись всем ухом к толстому, с выемкой, серо-жёлтому сколу стены углового здания. И то ли голос Ирины, а то ли неведомой проводницы — вышумливал:

«Железнодорожный узел — явление путанное. Здешний, к тому же, разросся взамен болотистых хлябей. Странное вышло место. Царство путей на болоте… С одной стороны, чёрное. Между рельсами происходили убийства и прочая жуть. С другой стороны, царство путей — никакое. Не знаю, зачем попустил Господь, но именно здесь — дыра в никуда. В ноль, абсолютную пустоту. Да, я не знаю, зачем, но, возможно, из-за того, что пространство отнюдь не жилое и преогромное.

А в начале двадцатого века, на Пантелеевке, появился мальчик Филипп. Обычный забавный мальчик, жил он с родителями в домишке, расположенном у путей, — я про тот, что недавно сгорел, во дворе двадцатого дома стоит, вы знаете. Филя, как полагается многим мальчикам, любил необычное и опасное. Гулял по путям. Как-то вечером он забрался в заброшенный грязный вагон и нашёл там часы размером с подушку. Они не ходили, стрелки ровно глядели в полночь. Филя принёс их домой, как раз в районе полуночи, и стрелки пошли. Естественно, никто и не знал, что часы — порождение мрака и пустоты, поэтически выражаясь, а прозаически — мерзостный механизм, не важно, кем сделанный. Почему они снова пошли — известно. Им просто была нужна… подпитка живой энергией. И всё бы оно ничего, однако долгие годы, пока они шли, в ноль ноль часов ноль ноль минут ноль ноль секунд время на Пантелеевке, а буквальней, на чётной её стороне — исчезало совсем. Проваливалось в дыру. На часах пропадали и цифры, и стрелки. Ни мальчик, ни мама с папой, ни остальные жильцы не замечали исчезновения. Накатывало тяжёлое чувство на всех, не более. Трансформация времени начиналась за четыре минуты, длилась восемь минут. Восемь невыносимых минут. Цифра восемь — знак бесконечности. В общем, в прошлом, двадцатом веке, именно в данный плохой временной зазор умерло несколько человек. Напрашивается предположение, что души их канули в пустоту, да? Нет, поскольку они творения Бога, то не пропали бесследно, остались на Пантелеевке. Правда, бесплотными и унылейшими тенями, не могущими попасть ни в ад, ни в рай, потому что они — вне времени, как бы пропали без вести и находятся в абсолютной власти у Смерти, не имеющей для них временны́х границ, непрерывной. И места своего не могут сменить. Там, где умерли, там остаются. Изредка скитаются вдоль улицы, не дальше».

— Держите. — Алексей Степанович испугался и поспешил избавиться от ирреальной ракушки.

— Да, на небе родственнику подарю, сувенир. Мы долго не вмешивались. В двадцатом-то веке много трагедий, не успевали справляться со всем. Лишь под занавес семидесятых остановили часы. Но Смерть достаточно постаралась.

— То есть, смерть обладает сознанием и специально старалась забрать к себе души?

— Естественно. — В зрачках метнулась гроза. — У неё огромная жажда власти. Нынче она не здесь, а в более людных местах, но…

— А души, значит, как мелочь, закатившаяся к ней за комод. И чтобы туда подлезть, надо вовремя полезть.

— Правильно. Молодец… Мы попробовали как-то вызволить одну душу в другое время. Теперь это призрак, кажется, не имеющий шансов, всех пугающий, пускай и прекрасный. Невыносимая горькая наша глупость. Мы надеялись, что исправим ошибку, да увы. Часы не идут столько лет, а законы их продолжают действовать. К душам надо подлезть в их временной зазор, это просто логично. В случае с той душой, вызволенной в пять вечера, ангельская жидкость, конечно, отчасти сработала. Душа нынче может гулять по всей голубой планете, но ей от этого не легчает.

— Да, я всё понял. А, стойте. Когда я пойду вызволять, не будут ли души гулять где-нибудь да не там, где умерли?

— Нет. Они стремятся ожить, интуиция им подскажет оставаться на месте.

— Ладно.

— Давайте дорасскажу про Зою.

— Давайте. Хоть теперь и боюсь угробить её.

— Не бойтесь. Вы справитесь. — Поручительница коснулась дяди-Лёшиного плеча предрассветным взором. — Когда она появится, отведёте её в четвёртый подъезд Пантелеевского дома. Вот код от подъезда. — И ангел протянула вызволителю клочок бумажки с цифрами. — А там вас проводят.

Сторож снова впал в панику:

— Ирина, вы только не обижайтесь, не понимаю: почему те, которые помогут и проводят, сами не могут вызволить души?

— Потому же, почему и я не могу. Именно вы должны это сделать, обычный живой человек.

— Я хочу вам помочь. И не знаю.

— Вы всё узнаете по ходу дела, обещаю.

— Хорошо, я вызволю Зою, а что потом?

— Потом я снова к вам спущусь. — Иеремиила посмотрела на трубы. — Пора возвращаться.

— Да. И мне пора.

Они повернули к ТЭЦ и через три погасших фонаря обнаружили себя у ворот.

— Проводите меня до корабля, — попросила Ирина, вновь обретая сходство с паром.

Сторож понял и проводил. Ему поклонились сдержанно:

— До свидания.

Иеремиила нырнула в дверь и показалась на крыше, у крайней правой трубы. Дядя Лёша, смущённый поклоном, смотрел, как явившаяся поднимается по ремонтной лестнице, ускоренно превращаясь в точку, но всё же успел заметить, что в какой-то момент она ступила на небо. И — всё. Исчезла.

— Не бывает… такого.

В ухо чирикнула птица.

— Господи, — отшатнулся сторож. — Птица откуда?

Закурил, закашлялся, распределяя по карманам курево, бутылочку и бумажку с кодом, думал о случившемся и понимал, что обязан выполнить просьбу ангела. И не сомневался, что справиться не сможет. Что самое жуткое, мгновенно забыл, как Иеремиила выглядит. Вплоть до цвета волос. Без нимба ведь. Без перьев.

А Сеня на посту разливал чай:

— Что с тобой? Ты что, ангела встретил?

Дядя Лёша недоверчиво посмотрел на него:

— Да что ты вечно ерунду какую-то мелешь.

— Точно! Встретил! — заржал Сеня.

— Да помолчал бы.

Следующее дежурство настало через ночь. Курильщик явился на работу в волнении. Сегодня он, где-то около одиннадцати, должен был отлучиться «по личному делу».

III. Вызволение первой души

Дядя Лёша вышел на Пантелеевку и, в ознобе, направился к полувыселенному двадцатому дому. У краснокирпичного деда с квадратной аркой во двор проверил бутылочку с жидкостью, пристроенную в левый карман с куревом, и не менее важный клочок бумажки, лежащий в правом. Ангельские часы сдавливали запястье. Сторож прокашлялся и углубился в арку. Во дворе лохматилась темнота, и он долго не мог определить, какой подъезд нужен. Наконец, догадался. Подъездная дверь ошарашила фактом закрытости наглухо. Будь на ней нормальный кодовый замок — подобрал бы… Нет. Минутная стрелка часов приближалась к цифре четыре. За пятнадцать новых минут сторож выкурил пять сигарет, осмотрел доступные окна, решая, в какое стучаться. Волны озноба зашкаливали.

— Псих я, что ли? Да хватит.

А волны не останавливались и сами бы не ушли — их сбило звуком шагов. Из арки шагала, со связкой ключей в руках, аборигенка подъезда, полная, раздражённая. Дядя Лёша посторонился. Стараясь, само собой, быть незамеченным, встал у неё за спиной. Женщина провернула ключ, рывком распахнула дверь и впыхтелась через порог в полутемень. Сторож занёс над порогом ногу, полная обернулась, обдав ужасом и возмущением:

— Вы к кому это, а?

— Я в пятую квартиру. К Ирине, — ответил он, а в голове прочирикало: «Что ж я несу-то?»

Но женщина смягчилась, как флаг при отступлении порыва ветра:

— Ладно. — И пропустила полуночника вперёд себя.

Тот, не задумываясь, кивнул и затопал по лестнице, оставив спасительницу без слов благодарности.

Дверь пятой квартиры, согласно Ирининым обещаниям, явилась открытой. Зайдя, дядя Лёша ощупал стену, включателя не нашлось. Внырнул в темноту, не родственную дворовой, иную, ничуть не лохматую, а густую и вязкую.

— Здравствуйте.

Сотворив десять трудных шагов, сторож опомнился: мол, бутылочка с жидкостью и важный клочок бумажки в кармане дремлют вкупе с фонариком. Выудил нужное, проследив, чтоб бумажка не выпала. Всё хорошо. Включил. И — вздрогнул. В квартире царил разор, с каким сталкиваться не приходилось. Древняя деревянная мебель торчала ножками вверх, вкривь и вкось, паркет, наполовину выбитый, безумно полуприкрывался свалявшимися тряпками, среди которых попадались книги — в покрытых толстым слоем пыли, ослепших переплётах. Плашмя лежала одна из дверей, по её полотну он вошёл в обширное помещение, постоял в кислом воздухе и, наконец, выдал:

— Что ж. Кто тут… мёртвый… но живой?

Ответа не последовало. Дядя Лёша собрался, успокоился и отправился бродить по комнате. Он светил фонарём за шкаф, по углам, под перевёрнутые стулья, под голую железную кровать, — но тени нигде не было. Выйдя обратно в грязный завонявшийся коридор, раздвигая ногой неведомые коробки, сторож зашёл в уборную, после чего светил в ванну, был на кухне, где на боку чумела заржавевшая плита, в других двух комнатах, исследовал и потолки с лепниной — без толку. Измученный, вернулся в помещение с кроватью.

«Нет, нет никакой такой тени. Да что я, с ума сошёл? Нет этого ничего, и ангел — мираж. Всё, хватит». Сел на кровать, вскочил, машинально глянул сквозь ячейку каркаса.

— Но… живой… живая. Тень!

Под кроватью, точь-в-точь приклеенная к полу, она лежала — серая и сморщенная. Пришелец проверил часы: без восьми полночь. Вздохнул и остался стоять неподвижно, обласкивая тень фонариком. Она не шевелилась.

— Страшновато как-то, — произнёс дядя Лёша и без трёх минут полночь вылил содержимое бутылочки на неподвижный силуэт.

Тут случилось нечто ожидаемое, но необъяснимое: от пола повеяло жаром, фонарь погас, и спустя секунду его выхватили из дяди-Лёшиных рук и вновь зажгли — прямо в лицо.

— Кто таков будешь? — услышал он.

— Я от Ирины! — закрывая глаза рукой, прохрипел Алексей Степанович.

Зоя отвела фонарь в сторону, посмотрела на сторожа внимательно и сказала:

— Не верю я тебе.

Этого он никак не ожидал и судорожно пытался сообразить, что же говорить дальше.

Зоя сызнова нацелилась в лицо:

— Чего молчишь? — И добавила: — Хмырь.

Сторож вскипел:

— Зачем же ругаться? Какой я вам хмырь? И если бы я не был от Ирины, то как бы вы сейчас появились? Выключите фонарь!

Она усмехнулась, окинула светом стену, заросшую лохмами нежных обоев, затем покружила по комнате, скорбно вздохнула и протянула фонарь владельцу. На сей раз и он, жаждая как следует разглядеть Зою, ударил светом в глаза. Та выругалась, и дядя Лёша с перепугу выключил приборчик. Поле зрения затопила тьма. Однако успел понять, что женщина одета в платье начала века и, вкупе с ним, — прозрачная. К тому же от неё шёл пар.

— Я думал, привидения холодные.

— Какие ещё привидения? Женщина я. Просто не очень живая.

В окно заглянула луна, озарив воскрешённую и просветив насквозь, по-своему, каменным белым светом.

— Точно, прозрачная.

— Так говорю: неживая, — сказала Зоя с обидой в голосе.

— Ничего-ничего. Пойдёмте. Мне надо отвести вас в другой дом.

— Вот ещё. Я никуда отсюда не пойду. Сам проваливай. Мне и здесь хорошо.

— Но надо.

После долгих уговоров Зоя сплюнула и согласилась идти.

«От слюны также пар», — уразумел вызволитель.

В подъезде деви́ца оглядывалась, рассматривая стены и двери, и в итоге призналась, что давно не ходила по лестнице.

— Как это? Разве вы после смерти… совсем не выходили из квартиры?

— Ни разу.

— Странно. Ирина мне сказала, что души скитаются по улице.

— Не ногами же! По полу елозила, снизу ни черта не видно.

— Совсем странно.

— Ох и надоело же мне с тобой трепаться. Помолчи-ка, будь добр.

Дядя Лёша открыл дверь на улицу, осмотрелся — никого. И они с Зоей вышли во двор, под яркий свет «не то молочной, не то костяной луны», как мерещилось сонному сторожу. Пахло сиренью. То ли свет, то ли запах сирени, а может, обыденный кислород подействовали на Зою правильно: она похорошела и уплотнилась. Каштановые, в меру тяжёлые волосы скрадывали ширину плеч, отвлекали от массивного подбородка, перекликаясь с глазищами, карими, направляя внимание к ним и к носику, курносому, небольшому. Хозяйка обновлённой внешности проявила желание общаться.

— Я заметила, мой дом другого цвета. Мне по нраву цвет песка. А какой нынче год?

— Две тысячи первый.

— Ого. А большевики? Они до сих пор?

— Нет уже, десять лет как нет.

— Ну слава те, Господи. А платья щас какие носят?

— Да я не знаю. Разные. И короткие тоже.

— Короткие? Ух ты! Так это что же? Ногами можно щеголять?

— Можно.

— А ещё чего изобрели?

— Да много чего. Всего и не расскажешь сразу.

Им обоим взгрустнулось. Пантелеевка присматривалась к вызволенной, прислушивалась тишиной. На секунду поднялся ветер и прополоскал Зоины волосы. Спутник заметил, что глаза её на мокром месте.

— Да что вы?

— Ох, и не хочется мне идти туда.

— Куда?

— Да знаю ж я, в какой мы дом идём.

— Он вам не по душе?

— Там ухажёр один мой жил, и встретимся, боюсь.

— Не знаю. Ирина ничего не говорила.

— Да ты не думай, ладно, чушь всё. Идём так уж идём.

Пантелеевский дом крепко спал. Светло-розовые стены — шероховатые — чудились бархатными, и листва бдящих рядом деревьев была этим стенам под стать.

— Замечательный дом. Вам там уютно будет, Зоенька, вот увидите.

Они подошли к подъезду номер четыре — центральному в Пантелеевском доме. Дядя Лёша нашарил бумажку с цифрами.

— Так-так. Восемь три пять одновременно.

Нажал, и они просочились в подъезд, пропитанный маревом лампы, тёплой, по сю пору не вымещенной люминесцентной стандарткой. У лестницы с высокими ступенями остановились.

— На какой этаж идём-то? — спросила Зоя.

— Не знаю, Ирина сказала, встретят, проводят.

— Проводят. Обязательно, — услышали за спиной.

У входной двери нарисовался человек с сероватым, чудовищно продолговатым лицом и ввалившимися губами. Макушку его долговязой фигуры, одетой в холщовый бесцветный костюм, украшала практически женская шляпка, вишнёвая, разжигавшая зелень глаз под ней.

— Меня зовут Павел. Пойдёмте за мной.

Он зарулил на лестницу и, не оборачиваясь, прочесал ногами-стволами первый лестничный марш.

— И? — продолжая не оборачиваться, поинтересовался помощник.

Оба молча пошли за ним. На лестничной площадке между этажами находился лифт — точнее, сейчас находилась только старая сетчатая дверь, за которой томилась шахта. Павел нажал кнопку. Все молчали. Лифтовая кабина, прогремев, спустилась к троице, и Павел, отворив сетчатую, а затем двойные двери кабины, кивком пригласил войти. Когда все двери были закрыты, дядя Лёша спросил:

— А на какой этаж-то едем?

— Этаж? Четвёртый-Зэд.

— То есть?

— То и есть.

«Неприветливый какой», — подумал сторож.

Одновременно с мыслью панель с кнопками начала разрастаться на глазах, и дядя Лёша с Зоей увидели, что после «1, 2, 3, 4» начинается нечто. А именно: «4-V, 4-W, 4-X, 4-Y, 4-Z, 4-шань (по-китайски), 5, 6». Все кнопки, утратив стандартную круглую форму, сделались овально-вытянутыми, а вверху панели растительной вязью проступило слово «Привет».

— Здоро́во, — обалдел сторож. — А что это за кучка четвёртых этажей?

— Вам же Иеремиила объясняла, — с лёгким раздражением ответил Павел и нажал нужную кнопку, кабина тронулась с места.

Ехали долго, как будто лишние четвёртые этажи были гораздо выше обычных. Дяди-Лёшины глаза всё не отлипали от панели с кнопками:

— Объясняла. Но почему четвёртый-Ви и вообще: почему не русский алфавит, и не сначала, и какой-то иероглиф ещё в конце?

Павел поглядел на сторожа, как на ребёнка, а Зоя на Павла — как на большевика.

— Нумерация дополнительных этажей начинается в первом подъезде первого дома. А мы находимся во втором доме. На табличке первого подъезда написано: «квартиры 1—14 и 109—116» — значит, промежуточных этажей — двадцать четыре, с четвёртого-А по четвёртый-Ц (с использованием Ё и Й, между прочим). Далее нумерация доп. этажей перекидывается на второй подъезд первого дома, но русских букв уже не хватает. Там восемнадцать промежуточных этажей, и нумерация их такая: с четвёртого-Ч по четвёртый-Я и далее идёт четвёртый-Эй — то есть, в нумерацию включается латинский алфавит. Финальный промежуточный этаж в том подъезде — четвёртый-Ай, а в этом доме нумерация продолжается сначала в третьем подъезде, где двенадцать доп. этажей, и заканчивается в этом, четвёртом, подъезде — здесь промежуточных этажей только шесть, но латинских букв на последний этаж не достало… отсюда иероглиф. Кстати, в пятом подъезде промежуточных этажей нет, потому что нет и прогала в квартирной его нумерации.

Дядя Лёша исподлобья зыркнул на верхнюю треть туловища-лица провожатого, разбавленную зеленейшими заумными глазами:

— Решили мозг мне снести?

— Нет.

— Вы так ещё больше запутались! — внезапно сообразила Зоя.

Сторож, преодолевая замыкание в мозгу, добавил:

— А почему нельзя было только иероглифы использовать?

— У нас интернациональные дома.

— А…

— И есть ещё подземные этажи — везде, кроме первого подъезда, где есть первая квартира.

— Какой ужас.

— Да нет. Подземных меньше, чем надземных промежуточных. Вон во втором подъезде первого дома четыре их, в третьем подъезде этого дома их семь, в нашем, четвёртом, — одиннадцать, в пятом — пятнадцать.

— И они пронумерованы иероглифами?

— Опять нет. Там своя логика. Для их нумерации использованы буквы мёртвых алфавитов, а сами этажи используются как склад.

— Склад чего?

— Не скажу.

Тут Зоя подёргала дядю Лёшу за рукав:

— Мы застряли.

— Да, — включился Павел. — Лифт уснул. Сейчас опять поедем, ничего.

Шустрый служитель подёргал шнурок, скинувшийся с потолка, и лифт заново тронулся. Теперь все пассажиры уставились в кабинные окошки тихо, дабы беседой не вырубить лифт окончательно.

На промежуточных этажах свет не горел, лишь неизбывное сияние луны украшало лестницу и площадки. Сторож умудрялся различать квартирные двери: некоторые из них были обиты цветными материями, другие представляли собой ажурные решётки, третьи, зеркальные, блестели и отражали лунный свет.

— Интересно. Но если эти этажи под ведомством ангелов, почему здесь нет света? — полюбопытствовал дядя Лёша.

— Электрического? Он вреден для тех, кто нуждается в успокоении. И в принципе, знаете, многие заблуждаются, считая, что лунный свет — мрачен. Наш этаж.

Они вышли из лифта и поднялись на четвёртый-Зэд, придвинулись к полотну двери, обитому лоскутами потемневших, но, видно, хороших материй. Павел выискал в складках обивки ключ — на ржавом кольце с допотопным брелоком — и отворил.

В прохладной дремотной квартире горел электрический свет.

— А что насчёт успокоения?

— Выключим. И окна стоит прикрыть. Нежарко, — сказал провожатый.

— А чего из них видно-то? — Квартирантка прошла на кухню к миру окна. По спине её сторож прочёл, что увидено нечто из ряда вон; поспешил к ней. И, вроде бы, за окном представал дом напротив, Переяславский, мрачно-кирпичный, но сказочной высоты, выдающей тайные этажи. Многие окна ломились от света, жёлтого, рыжего, томно-зелёного, — и маячили, хаотично мешались с бессветно молчавшими. Деревья и фонари, ростом с дом, кронами, аурой голубоватого освещения прикрывали кирпичного великана, повключавшего тут же и в тёмных окошках синий с красным огни.

— Красота, — констатировал дядя Лёша и, найдя глаза Павла, принялся уточнять: — Пантелеевский дом снаружи выглядит так же?

— Да. Из окон промежуточных этажей дома напротив. С улицы он шестиэтажный, — скептически улыбнулся абориген. — Нам пора уходить.

— Да-да, конечно. Ну, Зоенька, до свиданья.

Размякший Алексей Степанович поплёлся к выходу, как вдруг услышал Зоин вскрик.

— Что?

— Это он, он во дворе. Я его точно заметила.

— Кто?

— Вовка. Ухажёр мой. Вовка.

Вызволитель выслал Павлу воздушный немой вопрос.

— Он не опасен. Он не может попасть в этот дом.

— Он тоже призрак?

— Нет, он давно обычная нечисть.

— Как? — растерялся сторож. — А Зое обычная нечисть не причинит вреда?

— Повторяю: он не может попасть в дом, и на улицу, и на крышу не может, невзирая на то, что пожарная лестница близко к земле. Полагаете, ему не долезть из-за сверхэтажности дома? Нет. От асфальта он оторваться не в состоянии. И хорошо, иначе бы портил мне отдых, я на крыше кефир попиваю.

— Ясно. Заложник двора.

— Единственный двора недостаток.

Зоя глазела в окно, Павел подшелестел к ней, сказал вполголоса что-то, она отошла.

— Вам постелено, вы устали, отправляйтесь-ка спать.

Освободив квартиру и отследив из-под шляпы сторожа, провожатый закрыл дверь на ключ.

— А разве Зое нельзя выходить?

— Лучше не стоит.

В лифте, в долгой дороге на первый этаж, дядя Лёша спросил у ключника, кто, всё-таки, тот по всамделишному призванию.

— Хранитель этого дома. Не путайте с домовым. Я возник сообща со зданием в двадцать шестом году.

Кабина застыла, а гость засвидетельствовал: панель с нереальными кнопками схлопнулась до нормальной. Он перевёл взгляд на Павла и — его уже не было в лифте. Сторож поёжился и отомкнул аккуратно дверцы, спустился по лестнице, затормозил у подъездной двери, мучимый желанием враз пройти все этажи пешком. Усмехнулся себе и вырулил в сторону Вовкиного двора — не уследив, как; обогнул бюро адвокатов, повстречался с горсткой ступеней прохода во двор, горсткой, сыревшей промеж бокового фасада бюро и забора-стены типографии, прокопчённой углём с железной дороги.

«Зачем я во двор иду?» — осадил себя, пятясь на Пантелеевку.

IV. Ангел-хранитель

В противовес дверцам лифта железную створку в воротах ТЭЦ дядя Лёша открыл по-бандитски. Надеясь увидеть ангела, автоматически сделал пару затяжек, охнул и бросил: «Балда, с папиросой-то не увижу».

Ирина не появлялась. Пришлось втащиться в каморку ни с чем, острее привычого ощущая всю бесполезность сторожевой повседневной деятельности. Бесполезность и скуку.

— Э! Ты чего?!! Тебя три часа не было, ты сдурел? — вытаращив глаза, завопил Михалыч.

— Я ж говорил: по личному делу. Неужто был нужен?

— Нужен — не нужен… Давай-ка ты чайку теперь организуешь, раз ты нас бросил. Женщину, что ли, себе завёл?

— Хватит, Михалыч, пороть ерунду. Чашку свою давай. Сколько не мыл её?

— На.

— Сень, и ты свой стакан давай.

— Мы завтра опять дежурим, с вечера, на день перерыв, Иван Антипыч распорядился. Смена другая вся заболела, — оповестил Семён, потянулся, сильно зевнул и полез за стаканом.

Вымыв посуду, поставив чайник, вызволитель вместо участия в чаепитии вознамерился без ожиданий, по-человечески перекурить — и оказался таков… под едкое бормотанье коллег. Светало. Жаждая вычистить разум от мыслей, уставился на ворота и, чуть забывшись, увидел светящийся силуэт. Заулыбался, однако в растерянности предутренних сумерек сторож не мог сообразить, что с ним сейчас не так, наконец, сообразил, виновато потушил сигарету и пошёл к Иеремииле.

— Алексей Степанович, спасибо вам, вы молодец, чудесное начало. Завтра и в следующее ваше дежурство сможете вызволить пару душ? Впрочем, а что я спрашиваю. Всё сможете. Кстати, не удивляйтесь: отныне схема ваших выходов на пост обретёт ненормированный характер, это временно, во избежание совпадений с нехорошей активностью.

— Что? Хорошо, как скажете. Пусть. А тени?

— Души? Первая находится в доме номер двадцать с дробью двадцать два, двадцать вторая квартира. Квартира жилая.

— Как жилая? Как же я в ней ночью буду?

— Не переживайте. Дом с изюмом, там есть способ остаться незамеченным.

— То есть?

— Смотрите: номер у дома — двадцать дробь двадцать два. Справа — двадцатый дом, слева — двадцать второй; дом посерёдке не на углу, да и улиц других рядом нет. Двадцатый и двадцать второй как бы сжалились над промежуточным и поделились с ним номером. Получается, дом наш — вымысел. Если зайти в старую дверь с улицы, не со двора (этой дверью не пользовались давно), — то жильцы не увидят вас, поскольку о существовании двери никто из них не помнит.

— Совсем никто?

— Мы старались.

— Угу. — Дядя Лёша засомневался: — Совсем не заметят?

— Совсем. Если с кошкою не столкнётесь.

— А кошки при чём?

— Как при чём? Кошки всегда на границе миров: этого и потустороннего. Вы также будете на границе, а кошка может столкнуть с неё — либо сюда, в обыденный мир, либо… Но вы не бойтесь, в нашей квартире кошка неделю назад умерла, старенькая была. А в привычный мир вы всецело вернётесь, когда выйдете из дверей во двор — тех, о которых все помнят.

— Всецело? По-моему, я на границе, как встретился с вами.

— Нет… у… у границы.

— Ладно, будем считать, что понял. Не хочется заморачиваться. А в подъезде кошек нет?

— Нет. Держите ключи от квартиры и ключ от старой подъездной двери. Я думаю, у вас получится её открыть.

Дядя Лёша рассовал ключи по карманам.

— Завтра я не смогу к вам спуститься, поэтому расскажу сразу и о второй душе. Она в сгоревшем доме, в том самом, где жил Филипп. Сами понимаете: будет не слишком приятно в горелом. Часы остановлены, а и случится что-то — так неспроста. Держите бутылочки с жидкостью. Не волнуйтесь.

— Я? Не волнуюсь. Зовут их как? Души эти?

— Первого — Виктор Фомич. Вторую — Елена Дмитриевна.

— Куда их потом вести? В какой из домов?

— Виктора Фомича — в третий подъезд Пантелеевского дома, где снова проводит Павел. А Елену Дмитриевну — во второй подъезд Переяславского. Там поможет другой человек.

— Человек?

— Почти. Держите записку с номерами подъездных кодов.

— Ой, Ирина, забыл, меня тут допрашивали, куда это я отлучался.

— Не беспокойтесь, мы в следующую ночь вашим коллегам подбросим домино. Они о вас не вспомнят. А мне пора.

Иеремиила направилась к трубам, но дядя Лёша остановил её:

— А ежели встретится призрак кошки?

Ирина увеселилась:

— Встретится призрак, зовите Исая.

— Кого?

— Это тот самый в газетном большом колпаке, кого вы имели счастие наблюдать во время первой нашей прогулки. Хранитель дома с изюмом. Живёт в квартире номер двадцать девять, хотя квартир в том доме двадцать восемь. Любопытно? Обратите внимание на табличку второго подъезда, куда вам и надо будет попасть, только через другую дверь, бестабличную. А на табличку — со двора — можете днём поглядеть. На ней «29» от руки прорисовано, белой краской. Исай обнаглел и решил заявить всему миру о существовании дивных своих хором.

— И что: что-то случится, мне надо бежать туда?

— Необязательно. Позовите Исая по имени. Но этого не понадобится, потому что у животных нет призраков.

— А куда же они деваются?

— Некоторые растворяются в природной энергии, другие — попадают к нам.

— Как это к вам? На небо?

— Можно и так сказать.

— А как там у вас на небе?

Иеремиила улыбнулась и покачала головой:

— Для вас это пока закрытая информация.

— Весело.

— У вас добрая душа. Со временем всё узнаете.

Дядя Лёша потупил глаза и невольно полез за сигаретами. Когда опомнился, Иеремиилы не было рядом. Сторож бросил взгляд на трубы — они, одинокие, уже встречали солнце.

— Как будто её и не было.

«Алексей Степанович, я всегда с вами, я отныне ваш ангел-хранитель», — пронеслось в голове.

V. Квартира номер двадцать два

Весь день он не мог уснуть, а, вроде бы, после не очень земных, сумасшедших событий — должен был. Но ворочался с боку на бок; за окошком барахтался дождь, цепляясь в сердцах за карнизы, и сторож цеплялся за ропот дождя, пробуя доосмыслить всё, что стряслось в крайние дни. Не выходило: сознание расплывалось в стороны… ближе к вечеру задремал на час. И снился сторожу двор с высоченным ступенчатым домом, и чёрное небо, и тёмные стены, и окна — томно-зелёные, рыжие, синие. В двадцать ноль ноль прогремел будильник, дядя Лёша вскочил с кровати.

Заварил крепкий чай, не торопясь, пил, размочив в стакане сухарь с двумя изюминками по краям, и, глядя на них, размышлял о «доме с изюмом». Проверив ключи от дома и двадцать второй квартиры, надев часы и на всякий пожарный сложив в карман обе имеющиеся бутылочки с жидкостью, отправился на дежурство. Выйдя наружу, поплыл под зонтом к своей вконец обожаемой улице.

— Здоро́во, дядь Лёш. — Сеня вздохнул: — Когда ж этот дождь кончится?

— Скукотища, — заметил Михалыч.

«Скучно им, — подумалось курильщику. — Будет вам сегодня домино».

Время ползло медленно. Ожидание утомляло, и дядя Лёша начинал клевать носом. За окном по-прежнему шёл дождь.

— Вот и одиннадцать, — сказал кто-то, и вызволитель встрепенулся.

— Ха, Михалыч! — заорал Сеня. — Смотри-ка, чё у Степаныча-то в рюкзаке!

— Чего?

— Домино!

— Опа! Щас сыграем! Что ж ты молчал-то, Степаныч?

Сторож узрел, не без доли нелепого удивления, как у него из рюкзака извлекают коробку с крупными буквами, оглашавшими название игры.

— Давай, дядь Лёш, двигайся к нам. Наблюдать будешь. Или ты сам играть?

— Нет, пойду-ка курну. Дождь, кстати, стих.

— Давай-давай, иди.

— Да хоть на три часа, — подмигнул Михалыч.

Дядя Лёша с порога настороженно посмотрел на него, но тот ничего не заметил.

А дождь, действительно, стихал. Ускоряя шаг, сторож добрался до «вымышленного» дома. Кое-какие окна всё ещё горели, но понять, зажжён ли свет в нужной квартире, не удавалось.

«Ладно, не увидят же. Надеюсь», — подумал он и подошёл к старой подъездной двери. В ней, наверху, оказалось окно, так что стало понятно: внутри полным-полно хлама. Рассмотреть, какого именно, не смог.

Он долго вычищал из замочной скважины ржавчину. В конце концов, ключ повернулся, раздался щелчок, и вызволитель потянул на себя разбухшую дверь. На голову упала древняя кастрюля. Сердце ёкнуло, но быстро успокоилось. Подняв кастрюлю, он шагнул внутрь. Зажёг фонарь.

— Ну и хлама тут, — прогундел сторож и стал пробираться вперёд — между разваленными стульями, пыльными чемоданами и — такой же, что и кастрюля, — ржавой и чёрной посудой.

«Интересно, я уже исчез?» Он одолел предбанник, открыл вторую дверь и вонзился в пространство подъезда. Ангельские часы показывали без двадцати пяти полночь. Поднимаясь по лестнице, услышал протяжное пьяное пение двух голосов. Женского и мужского. «Надеюсь, исчез».

Между вторым и третьим этажом, на котором и должна была находиться двадцать вторая квартира, сидела пара подростков. Они натужно-громко завывали «Под небом голубым», отвлекаясь исключительно на глоток, или два, пива. Вызволитель, прошлёпавший возле них, не понял, увидели его или нет, а снизу донеслось: «Хорош горланить, огломоты!!!» «Огломоты? — отметил про себя дядя Лёша. — Это надо запомнить». Пробормотал себе под нос: «Ну-ка, проверю». Спустился к подросткам, встал рядом и прошептал:

— Зачем вы, огломоты, воете?

— Ой, кто здесь? — вскинулась деви́ца.

— Блин, Юлька, никого не вижу!

— Ага, не видите?

— Слушай, дуть давай отсюда, — прохрипела Юлька, и подростки дёрнули вниз, оставив пиво недопитым.

— Доброе дело сделал. — И подошёл к двадцать второй квартире, и, по-кошачьи, вскрыл дверь.

В хоромах стоял полумрак, сторож мигом заметил горящий на кухне дежурный свет и прошёл сначала туда. Небольших размеров кухонька чаровала; её раритетный советский быт ошарашивал любовной выхолощенностью да и эстетикой. Дядя Лёша жил в условно сходной обстановке, но неухоженной. С другой стороны, кухня двадцать второй отличалась от дяди-Лёшиной разнообразием составляющих элементов. Сторож с интересом пустился разглядывать деревянные стулья с выгнутыми спинками, ситцевые занавески с растительным рисунком, полочки с банками «Рис», «Гречка», вазочку на столе, тлеющий оранжевым светом ночник на ножке, явно превосходивший по возрасту висший над ним абажур.

Дядя Лёша отъял ночниковый кусочек солнца от бело-сиреневатой клеёнки и посветил под стол. Всё шло неплохо: под столом, от стены и до ножек стульев, тянулся серенький силуэт, тонкий, но, очевидно, мужской. Вызволитель посмотрел на часы: ждать оставалось четыре минуты. Морально подготовившись, он вылил содержимое флакона по периметру души, и от пола, как в прошлый раз, пошёл пар, правда, без того жара, какой возник при оживлении Зои. Вдох-другой, и перед «гостем» возник мужчина лет сорока, компактный, худощавый и невероятно бледный. Голова его отличалась лёгкой взъерошенностью, светлые голубые глаза сияли над пиджаком — тёмно-синим, запачканным мелом.

— Вы от Иеремиилы?

— Да, не волнуйтесь.

— Виктор Игнатьев, учёный. — Мужчина протянул руку.

— А отчество ваше — Фомич? — Пожав ему кисть, сторож подумал: «Надо ж, прохладная».

— Зовите меня просто: Виктор или Игнатьев. А вас как?

— Алексей Потапов.

— А по отчеству? Нет уж, позвольте, вы мне в отцы годитесь.

— Степанович.

— О, Алексей Степанович! Пойдёмте-с друга моего вызволять.

— Какого ещё друга? Я ничего об этом не знаю.

— Ну я вас прошу, пройдёмте сюда. — Игнатьев потянул дядю Лёшу в сторону ванной. В тот же момент из дальней комнаты донёсся кашель.

— Нет, Витя, пойдёмте скорей на выход.

— Алексей Степанович, ах, как же вы не понимаете: друг мой.

— У меня больше жидкости нет волшебной.

— А это что из кармана торчит? Целый пузырь!!!

— Случайно прихватил с собой! И он для следующей души!

— Вы только капельку истратите!

И они очутились в ванной.

— Посветите, да посветите же в ванну, — настаивал Игнатьев и сам взял из дяди-Лёшиных рук фонарь. Посветил в ванну, где обнаружилась бледная голубоватая тень.

— Капните на него, пожалуйста, это мой друг.

— Игнатьев, да какой ещё друг? — снова спросил дядя Лёша. — Мне Иеремиила ничего не говорила.

— Понятное дело, она и не знала, ну капните! Что вам, жалко?

— О, Боже! — И вызволитель капнул на тень.

Из ванны пошёл синий дым.

— Что это?

— Не бойтесь.

Дым сгустился над эмалированным бортиком, и вызрело нечто, оставшееся сидеть на бортике. По общим очертаниям оно напоминало человека, однако формы существа смущали аморфностью и намекали: существо состоит из воды. Или плазмы. Оно бессмысленно уставилось на дядю Лёшу мутными очами и вяло жевнуло растянутым ртом.

— Это что? — обратился вызволитель к Игнатьеву.

— Лемуриец!

— Это что за фрукт такой, лемуриец? — рассердился и утонул в существе глазами. Оно икнуло, на секунду перестало жевать и раскрыло бесформенный рот пошире, как будто предвкушая тягучую дяди-Лёшину сущность.

— Видите ли, я жил в этой квартире с тысяча девятьсот тридцать шестого по тридцать девятый год, и этот… появился тогда же. Дело в том, что в тридцать шестом я серьёзно увлёкся чтением Хроник Акаши. Знаете ли, это такая своеобразная теория эволюции человечества. Дореволюционное издание… Так вот, лемуриец — это, так сказать, одна из ступеней эволюции, по моим понятиям наиболее интересная. Они пребывают в эдаком сомнамбулическом состоянии, однако это необычайно волевые существа. Усилием воли, например, они могут менять форму своего тела. Я так увлёкся этой хроникой и, в частности, лемурийцем, что вызвал его материализацию. Правда, что-то не совсем то получилось.

— Видимо, получилось то, как вы его себе представили, — усмехнулся дядя Лёша. — Эх, Виктор, берите своего лемурийца, и пойдёмте скорей.

Пока дядя Лёша произносил последнюю фразу, лемуриец соскользнул с края ванны и поплыл мимо говоривших в коридор.

— Стой! Ты куда?!! — закричал Игнатьев, но лемуриец плыл быстро. И плыл он в комнату.

— Ну вот ещё. — Сторож пошёл за ним.

В комнате существо остановилось у дивана со спящей супружеской парой преклонных лет и разинуло рот во всю ширь. Невидимый дядя Лёша помнил, что слышим, оттого не пробовал окликнуть существо и подкрадывался молча. Игнатьев безответственно блестел в дверях. Сторож ругнул его про себя и, обо что-то споткнувшись, кое-как удержав равновесие, попал в неведомо отвратительное… в звуковую волну ядрёного скрежета. Волна скрутила организм вызволителя и отпрянула.

— Что это? — послышался голос Игнатьева.

— Что это? Что это? Что это? — понеслись отовсюду испуганные шепчущие голоса, и пол под Алексеем Степановичем треснул. Он бросил взгляд себе под ноги и увидел маленького серого котёнка, прыгающего через трещину — то туда, то обратно.

— Не может быть! Исай!! — вспомнилось наставление ангела, и слева открылась дверь шкафа.

За ней он увидел другую раскрытую дверь, и ещё одну, и ещё — а дальше начиналась чернильная темень. Оттуда веяло холодным ветром и доносился грохот — он становился всё более слышен, всё более напоминая грохот поезда. Дядя Лёша мотнул головой вправо — люди на диване спали, охраняя привычный мир. Гость собрался шагнуть в него, но трещина разошлась, как рот лемурийца. Паркетные доски вздыбились в стороны, вызволитель взмахнул руками, упёрся ногами в остатки краёв. Под тяжкий рёв уныло выезжавшего из мебельных дверей состава, балансирующий гость разглядел паровозную морду — с горящими прожекторами глаз, пираньей пастью вместо чушки для сцепления… и отвернулся, и тут его втащили на диван. Состав исчез. Довольный лемуриец серебрился, по-матерински обнимая дядю Лёшу. Преклонных лет супруги сидели рядом.

— Вы что… тут… делаете? — по слогам повышая громкость, вопросил хозяин жилища.

Лемуриец небеснейше-нежно и волооко пялился на чужую подушку. Его, очевидно, не видели.

— Да я, я газовщик. Я газовщик.

— Ночью у меня в постели газовщик? — Мужчина вскочил на ноги.

— Я уже ухожу.

Женщина демонически заорала. Дядя Лёша тоже вскочил с дивана и рванул к выходу.

— Никуда ты не уйдёшь! — Мужчина побежал вдогон, держа в правой руке жёнин тапок с помпоном.

Алексей Степанович, напуганный до одури Игнатьев и вполне оживлённый лемуриец достигли конца коридора.

— Не уйдёшь! — орал мужчина, догоняя сторожа, но не догнал — споткнулся о котёнка.

— Ах ты тварь! И зачем тебя подобрали на ночь?!!

Тот молчал. Дядя Лёша с компанией выбежал из незапертой квартиры, мужчина с тапком захлопнул дверь, подперев её тумбой и жёниными ругательствами. Якобы спасительный Исай, торча у подъездной двери, покуривал и буравил ночной кислород вытаращенными глазами. На слове «гады», произнесённом в двадцать второй квартире, Исай покрепче затянулся табаком. Сторож чуть не сшиб его, но даже примерно не заметил курильщика, который долго таращился вслед молниеносным беглецам. Те неслись, куда глаза не видят. И лишь когда прискакали к серому уличному хвосту, верней, голове из блочных домов — сдулись, переводя дыхание.

— Ох, спасибо тебе, — обратился дядя Лёша к лемурийцу, севшему на мусорный контейнер, а потом сердито глянул на Игнатьева.

— Да я же… я же учитель просто. Я…

— Ладно, Бог с тобой.

— Куда теперь?

— В квартиру Пантелеевского дома. Там поживёшь пока.

— А вам больше никого сегодня не надо вызволять?

— Сегодня — нет.

— Почему?

— Потому что вызволять можно ровно в полночь.

Взгляд Игнатьева упал на дяди-Лёшину руку, вытягивающую пачку сигарет из кармана. На руке блеснули часы. Изящные до неприличия.

— А зачем вам женские часики? — обалдело поинтересовался Фомич.

Степанович пробурчал в бороду:

— Это ангельские часы. — Прикурив, решился дообъяснить: — Сверхточные. Ирина вручила мне их, чтобы я не ошибся и всех вас вызволил в нужное время.

— Да-да, чтоб не ошиблись. А ведь их можно перевести.

— Чего?

— Часы.

— Зачем?!

— Чтобы опять полночь настала. Я уверен — ангельские часы задают ход времени. Крутаните колёсико.

— Зачем?!! Ты меня добить решил? То лемуриец, то теперь вот…

— Но лемуриец вас спас!

— Ага. Если бы он меня не завёл в комнату — спасать бы не пришлось.

Лемуриец потупил очи и стёк с контейнера на асфальт.

— Откуда вы знаете? Может, хуже было бы, — вступился Игнатьев. — А часы я предлагаю перевести как раз потому, что мы сейчас втроём и с лемурийцем. И потому, что сегодня больше точно ничего плохого не случится.

Сторож затушил курево, и потупленный взор лемурийца воткнулся в мятый бычок у бордюра. Рыжевший окурок за пару секунд рассеялся под голубыми очами, но дядя Лёша не видел фокуса.

— Почему так решил? — вперил он карие глаза в Виктора.

— Алексей Степанович, я же математик. Очень увлекался в своё время теорией вероятности.

— Ох, да чем ты только, видимо, не увлекался.

— Ничего сегодня ночью не случится уж. Серьёзно повторяю вам.

Лемуриец встал за спиной у сторожа, обратив силу глаз на Игнатьеву шевелюру. Она фосфорически засветилась, дядя Лёша испугался и сделал шаг назад, наступив лемурийцу на ногу. Тот издал дельфиний звук.

— Осторожно! — Виктор Фомич послал лемурийцу воздушный поцелуй.

— Что у тебя с волосами?

— А. — Игнатьев пригладил причёску, и она погасла. — Му́ра развлекается.

— Какая Мура?

— Лемурийца так зовут. Это девочка. Понимаете теперь, какой силы это существо? Сегодня уже точно ничего плохого не случится. А вот в следующую ночь — очень может быть.

— Типун тебе на язык! Пошли спать.

— Бутылочка вторая с жидкостью у вас с собой. А в следующую ночь вы без лемурийца будете.

Дядя Лёша перекосился:

— И что?

— Я с колоссальной долей вероятности могу сказать: сегодня больше ничего плохого не случится.

— Что ты заладил?

— Да неужели вам совсем не хочется попробовать часы перевести?

Тут сторож сдался. Одёрнул рукав: часы показывали без десяти час. Осторожно, любовно, с извиняющимся выражением лица, он крутанул колёсико на час с лишним вспять.

— Идём. Уж если должно ещё что-то стрястись, так пусть в одну ночь всё.

И они зашагали назад, во двор, к заброшенному дому-погорельцу. В нём, в кладовке, на обугленных часах нерешительно и нервно встрепенулись стрелки.

VI. Встреча в выгоревшем доме

Вернувшись во тьму двора, вызволенный и вызволитель задумались, с трудом различая каркас с пустыми чернеющими проёмами. Лемуриец причалил к нему и… повернул обратно. Бывший дом бдел, погружённый в сырую листву, торча рваными клочьями в небо, обдавая освободителей старческим духом.

— Она — там? — переспросил Игнатьев.

— Да. Можешь оставаться. А я пошёл. — Дядя Лёша включил фонарь и двинулся к дому.

— Нет уж, я с вами.

Передёрнув плечами, Игнатьев кивком головы поманил лемурийца.

Все трое проникли в брешь. Верный свет фонаря предъявил им обломки лестницы, обугленные междуэтажные балки и закопчённые лохмы стен.

— Побыстрей бы найти, — молвил дядя Лёша и прибавил: — Кто тут мёртвый, но живой?

Вместе они ходили по ситу останков пола, озаряя их фонарём. Лемуриец воссел на междуэтажной балке, задрав романтично голову. Виктор Фомич повторил движение глаз питомца.

— Какое звёздное небо, — мечтательно заметил Игнатьев.

— Да, звёздное. Но давай-ка попозже на него полюбуемся.

Настороже, он наткнулся на уцелевшую часть стены и, шагнув в рану дверного проёма, смутился от чувства, что вторгся в чужое.

— Витя, иди сюда! — Захотелось поддержки того, кто втянул в приключение.

Учитель пробрался в пространство жилья. Лемуриец задрёмывал, не покидая балки.

— Что будем делать? — спросил дядя Лёша. — Не вижу я тени.

— Элементарно. Мы позовём. Где здесь мёртвый, но живой? — просипел Игнатьев.

— Где же ты? — Вызволитель отчаивался, а фонарь его тем временем освещал останки мебели. Неуверенно шаркая и вдыхая гнильцу, освободители подошли к окну.

— Вот она! Смотрите!

— Где?

— Вот, на подоконнике! Капайте!

Вызволитель посветил: на фрагменте сохранившего белёсость подоконника диагностировалась тень, головой заползшая на откос проёма.

— Выйти хочет.

Сторож сверился с часами: двадцать три пятьдесят шесть.

— Ох! — И поспешил достать бутылочку.

От новой тени шло тепло. Возникла женщина, высокая, испуганная и измученная. На вид ей было около пятидесяти.

— Мы от Ирины. Я — Алексей Степанович, а это вот — Виктор.

— А где мой муж?

— Муж? — ужаснулся сторож.

— Видимо, на небесах, — сообразил Игнатьев.

— На небесах? Ах, да, да.

— Елена Дмитриевна, нам надо идти.

— Да, конечно, пойдёмте. Вот только…

— Что?

Вдова неспешно озиралась.

— Вы знаете, постойте, я обязана найти фотографию.

— Да что вы, тут всё сгорело.

— Нет, должна быть. Она где-то в кладовке. Там уцелеть могла.

— Ну и номер. Где кладовка?

— В той стене, напротив.

Дядя Лёша посветил и увидел дверь.

— Посмотрим.

Дверка поддалась свободно, и фонарик вылизал подсобку, но, к тревоге сторожа, кроме сломанных настенных ходиков ничего в чуланчике не значилось.

— Нет ничего, Елена Дмитриевна, пойдёмте.

Дядя Лёша взял её под руку и близился к выходу, нервно следя, чтобы она не упала. Игнатьев, крадущийся сзади, не соглашался:

— Алексей Степанович, мне, почему-то, кажется, что фотография, всё-таки, есть. Давайте ещё посмотрим. Мура нас подстрахует, на балке она.

— А может, правда, ещё посмотрим? — с надеждой в сереньких воспалённых глазах затосковала Елена.

Вернулись. Фонарик с настойчивой напряжённостью прошерстил кладовочное нутро.

— Часы, — пробормотал Игнатьев.

— Что часы?

— Идут.

Сторожа переклинило.

— Это те самые? — вяло выговорил он.

— У нас ангельские, — успокоил учитель. — Наши главней. Местные просто так.

Стрелки карябали циферблат, но шевелились бесперебойно, напоминая ветви, скребущие мерно по дряхлой крыше. Маятник явственно походил на старика, недовольного тем, что его разбудили, и с осознанием собственной важности стряхивающего пыль и дышащего.

— Это ничего.

— Пошли отсюда…

— Нет! — запаниковала вызволенная, юбочный костюм в полоску затрещал на ней. — Мне надо найти фотографию.

От кислоты накативших предчувствий сторожу делалось дурно, по-бабьи. «Стыдно». Он взял кликушу внутри организма в руки и для спокойствия Елены уговорил себя пошарить светом лишних полминуты. «Свет тёмное отталкивает». В углу прорисовалось углубление, вдова с Игнатьевым приблизились.

— Получше посветите, — брякнул Виктор Фомич.

— Сам и свети, — поперхнулся сторож. — Витя? Что с тобой?

Игнатьев стоял, раскрыв рот, волосы его, припавшие ко лбу и вискам, дёргались в такт стрелкам. Елена Дмитриевна позеленела и готовилась упасть. Учитель произнёс:

— В углу… лицо. Там чьё-то лицо. Обернитесь.

Продолжая озарять кладовку, дядя Лёша возвратился в неё взором. И сразу же попятился.

— Лицо?.. — не успел уточнить вызволитель, а из затхлого помещеньица уже выкрючивалась чёрная старуха.

Дядя Лёша с Игнатьевым шарахнулись вбок, Елена Дмитриевна упала в обморок. Старуха перепрыгнула через неё, подлетела к мужчинам и вцепилась в них ветвистыми пальцами.

— Сбежать задумали? Ты, — обратилась она к сторожу, — шваль поганая, Зойку мне заменишь теперь.

Правый глаз её ввинчивался в Игнатьева, левый — в сторожа. Глаза у старухи были вороньими. Нос казался вылитым клювом, а сморщенная коричневая кожа — горелой резиной. Волосы прятал сальный платок, повязанный по-цыгански. Дядя Лёша не дышал.

— Отпустите нас, быстро уйдём, — пролепетал Игнатьев.

Под носом-клювом расползлась улыбка:

— Ты у нас, кажется, для вечной жизни уготован? Отпущу, думаешь? — Она прищурилась, подтащила к резиновому лицу погасшего Фомича и затараторила: — Мне редко кто навсегда достаётся. Все — либо к родственничкам моим, либо в райское, а я, — и старуха заорала, — ПРОСТО ПОРОГ, ЧЕРЕЗ КОТОРЫЙ ШАГАЮТ. ПРИЯТНО, ДУМАЕШЬ?!! НЕТ!!!!!!

Оглушённый Алексей Степанович медленно завёл руку с фонарём ей за голову и треснул по затылку. Смерть чертыхнулась, обхватила голову руками, а недоумершие рванули к выходу. Старуха каркала по пятам, треща остатками пола. За пределами квартиры она нагнала дядю Лёшу и повисла клювом на ухе.

Учителю-математику стало смешно до чёртиков. Войдя в раж, он ударил старуху наотмашь. Та упала, вскочила, схватила сторожа и учителя и шарахнула их друг о друга лбами. Оба потеряли сознание. Брезгливо дотронувшись до ангельских часиков, корявые пальцы сумели сдвинуть колёсико на миллиметр и отскочили — то ли обжегшись, то ли получив разряд электричества.

— Тфу ты, чёрт, две минуты первого, чем бы мне его прибить? — задёргалась Смерть.

Валявшийся на полу фонарь начал сам по себе поворачиваться и выхватил из темноты палку с гвоздями.

— Да! — заорала ворона.

Беспомощный лемуриец, огромными глазами наблюдавший за происходящим с балки, не выдержал и задрал голову к прежнему звёздному небу. И глаза его округлились вовсе. С неба кто-то тянул к испоганенной кровле руку с длинными пальцами, с краешком белого одеяния. Почти коснувшись творения Фомича, рука вошла в дом. Старуха сплюнула и юркнула под половицу. В два счёта подхватив нокаутированных, рука подняла их сквозь рваную крышу. Веки сторожа разомкнулись, и увидел он лик — в полнеба.

— Детский сад, Алексей Степанович.

— А Елена?!

Ангелица смахнула двоих на асфальт, и те из глубин двора видели, как рука поднимает над домом тонкую хрупкую женщину и опускается вниз, во двор, осторожно раскрывая ладонь. Когда ладонь поравнялась с асфальтом, Елена Дмитриевна спустилась с неё, пошатнулась и пошла по направлению к вызволителям. Тут и лемуриец, выглянув из бреши-входа, озверело полетел навстречу обрадованному Игнатьеву.

Ирина склонила голову к дяде Лёше с неземным интересом:

— Вы даёте, Алексей Степанович. Не устраивайте впредь произвольную программу, хорошо?

— Ладно.

— Ладно. Виктору Фомичу и Елене Дмитриевне надо отдохнуть. Шагайте к Павлу.

— Простите меня. Спасибо вам!

Иеремиила покачала головой и вобралась в верх.

— А с лемурийцем что делать? — прокричал дядя Лёша.

— Пусть поживёт с Виктором Фомичом, — ответила из поднебесья Иеремиила и по-учительски осмотрела Игнатьева. А потом зачем-то бросила взгляд в сторону и только тогда спряталась в облаках. Учитель посмотрел туда, куда брошен взгляд — у дома с изюмом мелькнула чья-то вытаращенная тень.

— Нет! — заорал Виктор Фомич.

— Что такое? — Сторож панически уставился туда же, куда глядел Игнатьев. — Фу-у… Это Исай.

Вдова дрожала всем телом.

— Ис?.. — попытался переспросить математик.

— Пойдём, — простонал дядя Лёша.

Вместе с тем Исай Брянцев исчез в подъезде. Озадаченный. Иеремиила заявила ему по специальной, исключительно им обоим доступной связи, что он бездельник.

— Не могу я инспектировать всю улицу. Выгоревший дом не мой, — силился оправдываться Брянцев, шурша по лестнице в свою двадцать девятую квартиру. Когда он дошуршал, Алексей Степанович и трое вызволенцев сдвинулись с мест и вереницей потянулись прочь из чёртова двора.

Светало. Именно светало… несмотря на то, что и двух часов ночи не стукнуло. Хлынул дождь с градом. Одна из крупных градин угодила в выгоревший дом, пролетела в щель, разросшуюся над кладовкой, и ударила по часам. Часы покосились и встали, поперхнувшись градиной. Возникла тишина. Несколько минут спустя из-под половицы вылезла старуха. Расправилась, как гармонь, хмыкнула и подняла с пола палку с гвоздями. Бездумно стукнув ею по ладони, Смерть взвизгнула: гвозди прошли насквозь, закапало чёрное.

— Сволочи, — процедила старуха.

VII. Павел и другой человек

Четверо погорельцев брели под ледяным градом мимо серых неуютных гаражей. Игнатьев мямлил себе под нос неразборчивое, Елена вздыхала, дядя Лёша пялился в землю, сопротивляясь порывам ветра, а лемуриец уныло и неотступно плыл позади.

— Вы не находите, что светает уже? — осторожно осведомилась Елена Дмитриевна.

— Да, — буркнул сторож.

Добравшись до третьего подъезда, компания бесшумно втянулась в него, и двери бесшумно захлопнулись. Внутри стоял грустный Павел.

— М-да, Алексей Степанович. Со Смертью не шутите больше.

— Павел, поверьте, мне и без вас досталось. Давайте проводим скорей Игнатьева, а то я видеть его не могу.

— Как? — недоумевающее и с обидой спросил Игнатьев. — Я вас спас. Я ей по морде треснул!

— А кто меня туда потащил?

— А сами-то вы чем думали? — проскворчал Павел.

— Ладно, ладно. Ничем не думал. Пошли.

Приехал лифт — ещё более древний и скрипучий, чем в четвёртом подъезде. Панель с кнопками разрослась, как на дрожжах, — дополнительных этажей проявилось целых двенадцать. Павел нажал «4-L», и лифт потащился вверх. Вконец удручённый Игнатьев к промежуточным этажам, проползавшим мимо окна кабины, в отличие от Елены был полностью равнодушен. Елена Дмитриевна неотрывно их созерцала. Лемуриец вытаращился на панель с кнопками. Павел краем глаза следил, как бы тот не нажал на ненужную.

— Как Зоя? — спросил дядя Лёша.

— Вполне нормально. Живёт в своё удовольствие.

— Никуда не выходя?

— Не выходя. Мы обновили ей гардероб, подобрали журналы и накупили много всего вкусного. Радуется, не жалуется. Нормально всё.

— Вкусного?

Лифт причалил к четвёртому-Эль, лемурийца с Игнатьевым проводили до высокой зеркальной двери.

— Алексей Степанович, вы простите меня, идёт?

— Да и ты меня, Вить, давай, отсыпайся.

— Отдыхайте, Витенька, — сонно произнесла Елена Дмитриевна, сама имевшая бледно-зелёный цвет ауры… или кожи. — Спокойной ночи, — обратилась она к лемурийцу, вгружавшемуся в квартиру. Игнатьев виновато улыбнулся и так же виновато закрыл дверь. Прочие трое увидали в ней своё отражение, несколько странное, как будто смотрели сами на себя со старой фотографии, развернулись и почапали обратно к лифту.

На первом этаже сторож узнал у хранителя, кто их с Еленой встретит в Переяславском доме.

— Инга.

— Кто это?

— Инга? Моя подруга. Она появилась с картины одного местного художника. Жил в том доме. Инга странновато выглядит, но милая. Да и художник был немного странноватый.

— Но милый?

— Вполне. Ступайте давайте. Рассвет не за горами.

— Разве он ещё не настал?

Домохранитель, не ответив, исчез. Дядя Лёша с Еленой Дмитриевной, возмущённые Павловым уходом по-английски, выбрались, сопя, на улицу. Дождь с градом кончились, но рассветом почему-то и не пахло.

— Какой-то странный сбой во времени, — удивлялся дядя Лёша.

— А мне кажется, что его наоборот починили: ночь и должна быть.

Приближаясь со двора к Переяславскому дому, на вид шестиэтажному, вызволенная поинтересовалась:

— Что сейчас с Переяславкой?

— Увидите. Боюсь, не узнаете её совсем.

Обогнув Переяславский дом, вышли на широкую, глубоко ночную улицу, вдоль которой проезжали редкие машины, потерянно кривились деревья и полудохлые фонари.

— Боже, что за строения? — проныла Елена Дмитриевна, указывая на блочные дома. Подобный вопрос она собиралась задать на Пантелеевке — про силикатное здание электротехнической лаборатории и гаражи, но промолчала, а на Переяславке пришла в особое недоумение.

— Ну, — усмехнулся вызволитель. — Жилые дома. Новые.

— Жилые дома? Похожи на гигантские коробки.

— Да кто же спорит, похожи. На коробки для упаковки людей.

— Да. — Вдова остановилась, разглядывая невидаль.

— Пойдёмте, нас заждались наверняка.

Сторож с дамой прошествовали вдоль Переяславского дома, Елена растревоженно-тоскливым взглядом скользила и скользила по коробкам.

— Гигантские, для упаковки. Гигантские.

— Ой.

— Что?

— Это не подъезд… Не жилой подъезд. Тут контора какая-то.

— «ГАСИС», — прочитала Елена Дмитриевна табличку у двери подъезда.

— А зачем мне бумажку с кодом дали?.. Ёлки-палки. Из-за сегодняшней истории вообще всё нарушилось!

— Успокойтесь! — Вызволенная положила ладонь на плечо сторожу.

— Сейчас.

Дядя Лёша выудил из кармана сигарету.

— Фу, — отстранилась Елена Дмитриевна. — Водку вы, надеюсь, пить не будете?

— Вы знаете, — серьёзно задумался вызволитель, — вообще я редко употребляю, но сейчас бы не отказался.

— Вот ещё. Может, мне в магазин сгонять?

Обалдев от лексики, в ответ он даже сигарету чуть не выронил.

— Магазины закрыты ещё. А зачем вы разнервничались? У вас супруг, что ли, пил?

И вызволенная дала волю чувствам:

— Да! — прокричала она и разрыдалась.

— Тише. Людей разбудите.

— В коробках? — захлёбываясь, уточнила Елена. — Они меня не слышат. И не видят!

— И ладно, им же хуже.

— Что вы имеете в виду?

— Лишены такого…

— Чего?

— Зрелища. В смысле, лишены вас. Вашего общества.

У дяди Лёши сдавали нервы. Он погасил пальцами бычок, бросил его Елене Дмитриевне под ноги и полез за новой сигаретой, но что-то заставило обернуться и посмотреть на подъезд. Табличка со странным словом «ГАСИС» стала всасываться в стену — старые кирпичи втягивали её в себя, словно фольгу. И вот табличка съёжилась и пропала. Вместо запертой на ключ железной двери со звонком сбоку появилась обычная подъездная с кодом.

— Ух ты, — констатировал сторож. — Кажется, нам пора.

Быстро справившись с кодом, пара вошла в дом.

— Почему здесь нет света? — спросила Елена Дмитриевна.

— Потому что электрик в задницу пьян, — послышался низкий женский голос.

Оп! — и зажглась маленькая лампочка, прикреплённая к тёмно-русой коротко стриженной голове.

— Здравствуйте, уважаемые, что так долго гуляем?

— Мы Игнатьева провожали, — ошарашено произнёс вызволитель.

Черт лица необычнее нынешних он прежде не видел. Желтоватые очи Инги были размером с кофейные блюдца, нос по пропорциям приходился родственником карандашу и длился под лёгким углом до левого уголка рта, а рот — всё-таки рот, а не пасть, притом довольно красивой формы… с тремя уголками — занимал половину нижней части лица. Африканские красавцы и красавицы об Ингиных губах и не мечтали, особенно с учётом благородной обескровленности губ хранительницы на смуглой коже. Фигура не имела принципиального значения под балахоном и размашистыми джинсами.

— Не бойтесь вы меня, я просто плод чужой придурошной фантазии. И лифт я, между прочим, без электричества подогнала. Так что давайте поживей.

Слабонервная свежевызволенная, в отличие от мужчины, не колыхнулась; экстравагантная внешность вызвала у неё лёгкое восхищение, и не более.

— Вы красивая.

— Ну вы даёте, думал, откачивать буду.

Дом-брат Пантелеевского (брат по факту места и года возникновения) по духу воспринялся дядей Лёшей совершенно иным: запущенно-тёплым. Инга легко разомкнула лифтовы двери, автоматические, восьмидесятых годов.

— Давайте, народ, заходите быстрей.

— Надо же, и в лифте темно, — заметила Елена Дмитриевна.

— Говорю же, пьян. Да и лампочки моей вполне достаточно будет.

Инга нажала коротким пальчиком на панель с обычными кнопками, она перевернулась, расплескалась, заняв всю левую стенку кабины. Металлическая растёкшаяся лужа украсилась кнопками с цифрой «4», но не овальными, как в Пантелеевском доме, а фигурными, филигранной ажурной ковки, в форме звёздочек, ромбиков и цветов. Четвёртых этажей на сей раз было восемнадцать. Двери закрылись.

— Можно, я нажму? — спросила вдова.

— Да нажимайте, четыре-E.

И Елена Дмитриевна нажала.

Лифт заскрипел вверх. Ехал долго. Инга прислонилась к стенке, небрежно и нетерпеливо стуча по ней ключом от квартиры.

— Скажите, — не удержался сторож, — а что такое «ГАСИС»? Гаси свет?

— Гаси сигарету! — хрипло хихикнула Инга. — Вы погасили — и добро пожаловать!

— А если серьёзно?

— Серьёзно? Серьёзно — гаси Смерть. А не откапывай её в кладовке в выгоревшем доме.

Дядя Лёша поник. Его фамильярно пихнули в бок:

— Да ладно.

— Когда же мы приедем, наконец? — простонала Елена Дмитриевна и попыталась упасть в обморок.

— Э, тихо. Подожди, постель скоро.

Двери открылись.

— Идёмте.

Вызволитель отметил, что переяславские промежуточные этажи ниже пантелеевских. Из-за нестихающего стресса померещилось, что атмосфера зловещая или, по крайней мере, абсолютно нежилая. Но, поднявшись по лестнице, он воткнулся с дамами в дверь, разукрашенную яркими картинками, по-детски дурацкими, и дядю Лёшу отпустило.

— Я сама старалась, — уверила Инга. — А не какой-нибудь там Артемьев.

— Кто?

— Кто-кто. Художник мой. Входим. — И провожатая, повернув ключ, толкнула дверь вперёд.

В полупустой квартире присутствовало освещение.

— Откуда?

— Степаныч, от верблюда. Много будешь знать, скоро состаришься.

— А где моя комната? — осведомилась вызволенная.

— Тут обе комнаты твои. Постелено в маленькой. Надеюсь, не против?

— Нет-нет. Как вам угодно.

Хранительница присвистнула и удалилась на кухню, прочесала её с налобной лампочкой.

— Так. Всё в порядке. Значит, правда, птиц Павел прогнал вчера.

Из раковины выглянула трёхцветная кошка, лениво улыбнулась вошедшему в кухню сторожу. Встряхнулась, заставив звенеть колокольчик. Он висел на голубой атласной ленточке на шее.

— Ленточка под цвет глаз, — зачарованно молвил гость.

— А, Катя, — спохватилась хозяйка. — Опять в раковине дрыхла?!

— Это ваша?

— Это моя напарница.

— А птиц прогнала она? — недоверчиво протянула Елена.

— Нет. Говорю же: Павел.

— А каких птиц? — Вызволитель расслабился и засыпал.

— Райских, райских, Степаныч! — хрипнула Инга, а после, вполголоса, всё ещё осматривая углы, добавила: — Прилетали раньше времени.

Дядя Лёша насторожился:

— То есть, как? Вы их прогоняете?

— Птицы — не ангелы. И у Павла, между делом, на чердаках проживают какие-то. Он их прикармливает. — Дева насупилась. — Мне они душу мучают…

— А в окно посмотреть могу? — попросила Дмитриевна.

— Да на здоровье.

Вызволенная, взяв дядю Лёшу под руку, притулилась к незнакомому оконному откосу, чистому, не знавшему пожаров. Вид за умытым стеклом радовал. И в ненормальном своём, трёхступенчатом виде Пантелеевский дом был светлее и праздничнее Переяславского.

— Светлый он, — рассудил наблюдательный гость, — оттого, что стены в светло-розовый выкрашены.

Подражая интонациям Павла, хранительница поправила:

— Наоборот. Его всю жизнь выкрашивают в светлые тона — оттого, что он праздничней моего. По натуре. Но лично мне по душе мой. Суровый.

Сторож кивнул и возобновил изучение Павлова дома. Обычная, шестиэтажная крайняя левая часть подчёркивала среднюю, двенадцатиэтажную, и правую — восемнадцати. Он помнил, что правая часть — крыло, выступающее в сторону проезжего участка Пантелеевки сильнее главного объёма, почти идентичного Переяславскому дому. Перехватившая взгляд сторожа Инга прокомментировала:

— Крыло поуже будет. И лифтовая его башня — уже. Его в своё время приделали к дому из-за наличия лишнего места, клочка земли. Эй, а заметно, что и центральная часть Пантелеевского от моего отличается? А? Прямо под крышей маленькие окошки, но боковые фасады — без окон, глушняк. Мой вон прорезан окнами весь. У лифтовых башенок, разве что, окна чердачные прячутся по бокам, и… страшноваты: без стёкол, кирпич осыпается. У Павлова дома окошки по центру башенок. Видишь? Три штуки у каждой из тех, что пошире, и две — у башни крыла. Птицы в них и сидят твои.

— Понял.

Пантелеевский дом очаровывал. Стены мнились обтянутыми плотнейшей шершавой тканью, напитанной нежностью фонарей.

— Никогда не видала, чтобы бархат мягчал от света, — промурлыкала в полосатом костюмчике Дмитриевна. — Светлый бархат с тёмными окнами.

Дяде Лёше пригрезилось, что в Пантелеевском доме находятся только Зоя и лемуриец с Игнатьевым, и потерял мысль о них, переключившись на кроны деревьев, расстелившиеся под карнизами рыхло-зелёной постелью. Степанович высунулся и заметил, что в кронах сидят белые голуби. Они приветливо и гипнотически глазели, ворочая головками, курлыкая. И он смотрел, смотрел, смотрел на птиц, теряя ощущение времени, забывая о Елене Дмитриевне, об Инге… Вдруг голуби разом занервничали, поворачивая головки к Пантелеевскому дому.

— ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!!

Очнулся. Моментально увидел в окне через двор Зою, которую пытались оттащить вглубь.

— Уйдите с дороги. — Инга, лупя по органам зрения лампочкой, протиснулась между сторожем и вдовой. — Ёлы-палы, этот гад всё-таки забрался в дом! Где там Павел? Катя! Идём со мной! Скорей!!!

— Не пойду.

— Как это?

— Не пойду, и всё. Спать хочу.

— Ах ты… Степаныч?

— Куда ж я денусь, — мобилизовался дядя Лёша, наблюдая, как наглая говорящая Катя укладывается спать обратно в раковину.

— Я с вами, — решилась Елена Дмитриевна.

Домохранительница воспротивилась и — без толку, Елена первая покинула квартиру и первая достигла Пантелеевки. А дева в балахоне с неугасающим огнём на лбу рывком открыла дверь подъезда и полетела к лифту. Степаныч дёрнулся за ней, вдова цеплялась за него, как за перила. Прошамкал сонный голос Павла — из только что как будто заколоченной двери:

— А что случилось?

— Что случилось?! — заорала Инга. — Зою увечат, а ты, осёл, дрыхнешь.

— Не может быть!

…Пара брошенных в довес горячих реплик тлела на лестнице. Четвёрка спасателей, заправившись в лифт, подъезжала к четвёртому-Зэд. Дядя Лёша теребил бороду, по инерции чувствуя себя виноватым.

Выскочили из лифта. Павел ахнул:

— Я ключ не взял.

— Дурак.

Стукнув пару раз в лоскутную обивку, вышибли дверь со всеми её лоскутами. В квартире стояла тишь.

— Зоя? Зоенька, вы где? — Дядя Лёша включил свой фонарь, не глядя на Ингину лампочку.

— Зой, ты жива??? — крикнула Инга и вместе с Павлом и сторожем заметалась по сумрачному жилью; Елену Дмитриевну обуяла нерешительность, заставив придерживаться шкафа в прихожей.

Голос Вовкиной пассии проворчал:

— Да жива я. Охраннички. — И сама она показалась из дальней комнаты, с будильником и его наполовину вывалившимися механическими кишками. — Била им, — доложила квартирантка.

Елена Дмитриевна подбежала к ней, осторожно взяла из её рук предмет:

— Никто вас не тронул?

— Если бы тронул по-настоящему, ты бы с ней не разговаривала сейчас, — промолвила Инга. — Он её уничтожить хотел.

— Зачем?

— Затем что завидно, — отрезала Зоя, отобрала будильник и добавила: — Вовка — он в паршивом-то домишке проживал, во дворе аккурат, и сломали его домишко, а я — в каменном высоченном.

— Не в том дело, — встрял Павел. — Он не из-за жилья козёл, сударыня.

Та вздохнула, поглядела через плечо и швырнула будильник на пол.

Из комнаты, не торопясь, выходил бывший Вовка. Дискретный, состоявший из готовых рассыпаться квадратов, с искажённейшим лицом, медленно, недобитый двигался на деви́цу.

— Ё-моё, — расстроилась Инга.

Павел быстро шепнул ей слово; за долю мгновения та разозлилась и успокоилась, сняла с головы освещение — синхронно сбрасыванию шляпки хранителем. Пантелеевский водворил на лоб лампочку, а Вовкины квадраты пришли в движение. Разойдясь в воздухе, но будучи дистанционно связанными, они окружили Павла. Подруга с Переяславки грубым движением руки отодвинула прочих:

— Он сам.

На месте Вовки и Павла образовался вихрь. Квадраты завращались со скоростью смерча, но Павел исхитрялся управлять изнутри. Тёмно-зелёные, синие, чёрные — они мотались вокруг источника света, Ингиной лампы, и лучи этой лампы били сквозь щели между квадратами по глазам сторонящихся. Вихрь надвинулся — расступились; коридором вращение выбилось в кухню. Сторож и дамы вбежали вдогон и успели увидеть одно: светящийся круговорот вывалился в окошко.

— Рухнули.

Выглянув из окна, никто ничего не увидел. Во дворе было пусто. Вдох-другой, сосредоточившись, Зоя разглядела на асфальте горстку дымящейся золы.

В дверь позвонили.

— Ага, звонок заработал, — умилилась подруга Павла.

Павел дрожал на пороге с обугленной шевелюрой. Лампочка не угасала.

— Молодец, Паштетыч. Но выглядишь неважнецки. На, шляпку держи.

— Завтра буду как Аполлон.

— А почему этот Вовка истлел? — не выдержала Елена Дмитриевна.

И Вовкина несудьба протараторила:

— Свет, он хоть и электрический, но был у него во внутрях. Вот и подумай, отчего эта темень сгорела.

VIII. Контора в башенке

Дядя Лёша простился с хранителями и дамами и направился, наконец, домой шатающейся от усталости походкой. На работу не заходил, плюнул, уломав сторожью совесть: не выведывать, напрочь ли о нём забыли. Рассвет, начавшийся невероятно рано и потом приостановленный кем-то, торжествовал и ликующе умывал Пантелеевку. А дорога домой мучила бесконечностью.

Жил Алексей Степанович в Балканском Большом переулке, до которого идти минут двадцать. На полпути к трём вокзалам переулок вливался в улицу Каланчёвскую, разделявшуюся ниже на два рукава: Пантелеевку и Переяславку. Сторож брёл против течения. Дом его, терявшийся в золотой дали, приходился почти ровесником Пантелеевскому и Переяславскому. Про него иногда хотелось сказать «праотец нынешних бизнес-центров», их прообраз, ручной работы. Маленький, без деловой агрессивности и — жилой. Хороший уютный дом. Номер четырнадцать. С башенкой.

Дядя Лёша проковылял по Балканскому, под утренне-пряными тополями, к своему угловому подъезду, и дом заботливо абсорбировал сторожа, дабы баюкать в дремотном тёплом нутре. И дополз до кровати, обмяк, точно часы, проглотившие градину, — выключился, упав, не раздевшись, на покрывало. Спал до упора, до пяти тридцати утра последующих бессолнечных суток. Кемарил и днём — в обнимку с шипящим радио. А дежурство, новое, приближалось. Приблизившись, оно вобрало дядю Лёшу и огорчило отсутствием ангела. Да нет, всё хорошо. Ветреная ночная улица с ним и с Михалычем, Сеней пребывала в гармонии, на душе пели птицы, а то и коты, и, тем не менее, ангела не хватало. Не хватало его и в другие дежурства, накатывающие совместно с двадцатыми числами мая.

«Она со мной не хочет больше связываться, — убивался дежурящий возле труб. — Но за котёнка извиниться бы могла».

— Скоро пух тополиный попрёт, — доложил Михалыч, скривившись.

— Да без разницы, — возражал Сеня. — Прочитать бы чего хорошего. Дрянь ведь одну выпускают. Хорошего… И тогда — что черёмуха, что те пух, что мороз — да гори оно всё синим пламенем.

— А домино? — рявкнул Михалыч.

Их напарник мотал на ус: «Стоп-стоп-стоп, Сеня прав. Отвлечься бы. Почитать. Хорошего. Библию не читал лет сто».

Поискав в полусонной родной квартире, он собрался сходить за Библией к Павлу и решить два вопроса в одном, ибо с Павлом стоило побеседовать и об Ирине. Без предлога идти не желалось, а вон тебе и предлог.

Павел сидел на крыше с кефиром, о чём дядя Лёша, естественно, не подозревал. Ждал в подъезде. Извёлся, звал его так и сяк, но — ни тени хранителя, ничего… Сторож бросил бычок на ступеньку, сплюнул.

Возмущённый глас Павла ворвался в подъезд сейчас же:

— Надо же, вы — хамьё!

— О, сработало.

— Что?

— Я вас ждал-ждал.

— Подотрите-ка за собой.

— Дайте Библию.

Внешний вид хранителя, пришедший по завершении злоключений с Вовкой в норму, от слова «Библия» вышел за грани нормы в верха — вдохновенно порозовел, подобрел. Сторож воспользовался:

— Скажите мне, что происходит? Где Ирина? Она не спустится ко мне никогда? Всё кончено?

— Здрасьте. А интересно, почему вы к Инге не сходили в гости?

— Неудобно даму тревожить. Я к ней раз через поручение приходил, а… вот…

— Никуда вы не денетесь.

— Я?

— Вас эдак запросто не отпустят. Нате Библию. — Павел шагнул вправо, откинул крышку почтового ящика, висящего на двери, извлёк требуемое и довесил фразой: — Спустится-спустится. Извиняйте, а я покамест посплю.

— Добрых грёз.

С Библией он дошёл до Переяславского дома, до таблички «ГАСИС». И — охнул. Табличка сменилась почтовым ящиком. Когда, смущённый, поднимал его крышку, померещился Ингин хриплый смешок, сама не являлась.

«Какая фифа», — цедил вызволитель сквозь сигарету, выуживая из почтового мира альбом с репродукциями картин.

— Иеронимус Босх. Ой, спасибо.

Обе книги прижались к груди, ноги сторожа допетляли до лавочки у песочницы в пыльно-обыденном измерении потрясающего двора. Сторожу с книгами селось на час или три. Читалось, листалось. Ребята, игравшие у песочницы, с палками, криками, и отвлекали его, и вовлекали в глубины далёких космичных недетских комнат, в пространства огромных нездешних лестничных клеток с окнами в смысл. А дети играли во что-то неясное. Хором кричали без устали: «Чур, не я!»

«Боятся ответственности». Он испытывал душную тяжесть — снаружи, внутри, невозможность понять бытиё; как стенку ощупывал, и напрасно. Несмотря на подмогу древнейших священных букв, веских красок и линий, с коими не поспоришь, из сознания дяди-Лёшиного, ему же навстречу, хоть кто-нибудь да живой… не выходил. Увы.

Вызволитель ступал в Балканский, ложился, чтобы увидеть сны. Снилась реальность, не Босх и не Книга книг. Виделось домино, кухня в двадцать второй, лемуриец с Игнатьевым, поезд, немолодая Елена-вдова и старуха (нет, всё-таки, ворона), Иеремиила и глазища Инги, и квадраты Вовки. Образы-звуки мутнели, одни ощущения чётко значились в сердце, биясь тревожными звонками. А в итоге всё стихло. Дядя Лёша — ясным, промытым взглядом — окинул свой дом, зависнув на уровне последнего окошка башенки, немного возвышавшейся над кровлей. Мокрая поверхность кровли переговаривалась с луной. Сторож посмотрел в небо.

Со стороны проспекта Мира, в тёмно-синем пространстве беззвёздных небес — неведомо какого времени суток — плыла Иеремиила, и длинные её одеяния колыхались в потоках воздуха. Увидел: причалила к башне, к окошку, ступив на карниз, потянув на себя заскорузлую раму, шагнула внутрь. В башенке пыхнул свет. Единственное, о чём успел подумать сторож: «Что это вообще у моего дома за башенка такая?» Проснулся. За окнами дышала ночь.

С мыслью о башенке вызволитель вырулил в кухню пить чай. Никто из живых не знал, зачем дому башенная конструкция, знали, что дверь туда заколочена, баста. Дядя Лёша болтал пакетиком в кипятке, закуривая, но первую же затяжку оборвала музыка, заискрившаяся из комнаты.

Сторож вернулся к месту сна, включил бра. Музыка всё звучала, а откуда она исходит, он не понимал. Звук наливался громкостью, и вдруг дяди-Лёшин взгляд приземлился на телефон, сто лет не работавший и занимавший угол ради украшения интерьера. Безо всяких сомнений — звонил он.

«Да ещё такой музыкой. Здрасьте!» — подумал и снял трубку.

— Алё.

— Алексей Степанович, здравствуйте. Это я, Иеремиила.

— Ох ты. Надо же. Вы откуда звоните?

— Из башенки вашей. Из нежилой.

— Вот как? Значит, не снилось мне. А что вы там делаете?

— Вы лучше поднимайтесь, сами поймёте. Дверь я открою, мне надо вам передать оживляющую жидкость и новую инструкцию. Кстати, вы с Ингой молодцы, спасибо.

— Да я-то ни при чём. Это Инга молодец.

— Я вас за боевое настроение хвалю. Давайте поднимайтесь.

— По рукам.

В трубке, вместо коротких гудков, пошёл неразборчивый шум.

Заглянув по новой на кухню, сделав два запасных глотка чая, он потушил сигарету и выплыл в подъезд.

Дверь, ведущая в башенку, приоткрылась. За дверью пряталась маленькая и неприятная лестница. Вызволитель, справившись с ней, открыл дверку внутреннюю, еле державшуюся на петлях. «Вот тебе раз». Странная комната, с закутками, скрывавшимися от взгляда, приняла вошедшего и осветила лампочкой, загробно и оголённо нывшей под потолком. Здешняя мебель, тридцатых годов, канцелярская, частично перевёрнутая, сообща с выпотрошенными ящиками и валявшимися всюду рваными бумагами говорила о грустном. Комната претерпела насилие. В следующую секунду сторож заметил: на полу и столах и листах бумаги, исписанных мелким почерком, вянут белые перья.

Он решился, прошёл вперёд, стараясь не наступать на перья и документы, и увидел Иеремиилу, стоявшую в дальнем углу, изучавшую высушенную, бледно-зелёную школьную тетрадь.

— Вы проходите, Алексей Степанович.

— Я-то пройду, — уверил в ответ, осторожно отодвигая со своего пути белое. — Что тут было?

— Контора здесь наша была. Ангельская контора.

Показалось, что Иеремиила вот-вот расплачется. Но ангелица углубилась в чтение тетради.

— Что случилось-то?

— Погром случился. — Явившаяся поглядела вбок. — Когда все наши собрались на чаепитие в честь чьих-то именин.

— И кто громил?

— А как вы думаете, кто? Вы видели поезд и Вовку с вороной. Не правда ли, умельцы громить? Один из ангелов чуть не погиб.

— И зачем вы меня позвали?

— Вы что, не хотели видеться? — Иеремиила приподняла бровь, и он ощутил, что собеседница в раздражении.

— Хотел. Извинитесь за котёнка в двадцать второй.

— Ничего себе. Извините меня. — В лице её не мелькнуло ни грамма смущения. — Про ангела выслушаете?

— Я слушаю.

— Если бы не котёнок…

— Я про ангела слушаю.

— Если бы не котёнок… Он случайная неслучайность, но если бы не он, вы не видели бы поезда. Да, вам обидно, что видели неприятное, а, может, оно на пользу. Вы нынче знаете темноту. И будете осторожней. И про ангелов, может быть, коль уймёте своё нетерпение, осознаете кое-что дополнительно.

— Прохожу повышение квалификации?

— Будьте добры, оставьте сарказм. Тот ангел, что погибал тут, плакал навзрыд. Бойня тем и закончилась. Он расплакался. Рядом стояли старухины «родственники» и потешались над ним. Иные ангелы пребывали поблизости в скорби.

— Что за картина маслом? К чему вы ведёте?

— Нелегко объяснять человеку. Дайте собраться.

— А что вы ищете?

— Ищу. Да всё без толку. — Иеремиила подняла с пола какой-то блокнот. Не открывая, отбросила в сторону.

— Без толку. Здесь сейчас не опасно?

— Да нет. Прошло много времени. Я и решилась.

— В собственном моём доме — контора ангелов. М-да.

— Нет. Дом общественный. — Она осмотрела комнату снова. Покачнувшийся вызволитель наступил на обрывок блокнота, и голова закружилась сильней, подошва второй ноги примяла семейку перьев.

— Тфу ты, черти, ой, Господи, ищем что? Что всё без толку?

— Не кипятитесь. Вдохните поглубже. — Явившаяся перекрестила сторожа. — Записи ангела я ищу. Перед отбытием в нашу больницу он шептал про обложку школьной тетради. Под обложкой, на первый взгляд, листов нет. Они должны проявиться под воздействием взгляда автора записей. Или пристального и доброго взгляда его родни.

Получатель ответа покачал головой:

— Разыгрываете меня. Пропадали Бог знает сколько времени, а теперь — что?

— Не разыгрываю. Ангел заблаговременно спрятал записи, и с тех пор не идёт на поправку, просил принести тетрадь, да забыл, где спрятал. Поможете?

— Ни за что.

И они погрузились в раскопки тетрадных груд. Сторожу попадались записи на латыни, но пустых тетрадных обложек — ни разу. Нашлась и запись на старославянском. Иеремиила улыбнулась с горчинкой:

— И на древнемарсианском есть. Нам пустая обложка нужна. Без слов.

Перерыв всю комнату, они уселись на пол и, напоследок, без особой надежды прошлись по пространству уставшими парами глаз.

Лампочка болезненно шипела и мигала, собираясь погаснуть. Сторож направил расширенные зрачки на сереющий потолок и выцепил ими вытяжку, заросшую в углу хлопьями пыли. Ангелица тоже глянула на неё.

— Алексей Степанович, вы сможете туда забраться? Я не могу летать в помещениях.

— Смогу.

— Мебель подвинем.

На пару они подтащили к углу с вентиляцией стол. Гость влез на его конструкцию, пошатывающуюся и кряхтящую, и стал тянуться пальцами к вытяжке, но дотянуться не мог. Иеремиила сияла рядом и озадаченно качала головой.

— Ирина, вы отойдите, я подпрыгнуть попробую.

Сказано — сделано, в хилом прыжке удалось сбить решётку с вытяжки. Обратного удара стол не выдержал и крякнул. Грохнувшись, вызволитель успел заметить: из вытяжки вылетела зелёная обложка, расправив крылья.

— Отлично! Вы не ушиблись?

Два тетрадных крыла шелестнули, облетели комнату и спланировали на столешницу, а Ирина помогла подняться вызволителю.

— Скорей посмотрим, — прокашливался он, отряхиваясь.

Иеремиила уже приняла в руки зелёные крылья. Стала всматриваться.

— Листы появляются.

Дядя Лёша подскочил к ангелу, и оба забегали глазами по страницам, выхватывая ключевые фразы:

«Я вас всех, собак летающих, насмерть изведу… Мы ни в коем разе не хотим вам зла. Вы, наверное, устали… Я вас всех отправлю чёртовых кляч доить… За что вы нас так не любите?.. За то, что суётесь повсюду, погань… Мы не можем причинять зла, мы хотим только добра, даже вам… Тогда отдайте мне вашу поганую жидкость… Какую?.. Оживляющую, неужто непонятно?.. Зачем она вам? Зачем вам наша оживляющая жидкость?»

— Переписка со старухой, вороной? Тон — её. — Вызволитель присел на растерзанный стул, а Ирина, не выпуская закрытую тетрадь из рук, прислонилась к окну.

— Больной наш ангел болен умом. Несчастный, а. Исследователь старухиной якобы души.

— Странная переписка.

— Нелепая. Не отдам ему письма. Он их уничтожить хотел. И ворона думала, заполучив жидкость, всю, в бутылочках, уничтожить её. Интересно, как ей сие представлялось? Всё в бутылочках заполучить. И уничтожить. Не оживал бы никто, никогда. И сама бы жила без угроз.

— В смысле? Её что, оживляющей жидкостью можно убить?

— Пыл поубавить, наверно, можно. И ангел тот плакал, слёзы его всё решили. Нечисти разбежались от них, не выдержав.

«С ума сошла…» — испугался сторож и деликатно молчал.

— Хочется плакать, и не могу.

Дядя Лёша нахохлился. Он ждал продолжения, но ангельское молчание затягивалось. Показалось вдруг, что Иеремиила сейчас заснёт. Кашлянув, стал внимательно-выжидающе всматриваться в голубые глаза, светоносные, направившие взгляд в пол. Иеремиила пошевелилась.

— Да, да. Весьма нелегко. Слёзы, Алексей Степанович. Оживляющая жидкость — ангельские слёзы. Ангелы плачут редко. А Смерть — активничает.

— Расскажите, я извиняюсь, откуда она взялась? В толк не возьму. Читал и не понял. Змей-искуситель откуда, черти откуда.

— Сами они не местные…

— Шутка?

— Нет. Несмешная, во всяком случае. И самопадение одного из главных ангелов — история невесёлая… в бездну. Она его привлекла. Кое-кто составил падшему свиту. Ладно. Падших ангелов, думаю, нет давно. Нигде. Просто упали в бездну. То есть, не удержались даже на уровне чёрного, канули в пустоту. Самоубили себя, отказавшись от Бога, но породили нечистей. Первые люди, заинтересовавшись ими, подкрепили их, породив старуху и усложнив всё. Нечисти же пытаются увести людей от Бога — таков их бессмысленный механизм. Они — как взрывная волна, эхо. Существуют за счёт подпитки светом и всегда под угрозой кануть в ничто.

В окно что-то стукнуло. Забывший дышать дядя Лёша догадывался: всё подаётся для него в специальной форме, которую способно усвоить его сознание. Неожиданно для себя сторож собрался и суровым голосом уточнил:

— Эти нечисти, они что: как ошмётки падшего?

— На Пантелеевке, кстати говоря, есть туда выход…

— Куда?

— В никуда. В ничто. Из гаража одного, у железной дороги, в деревьях он, в глубине немного стоит. Напротив пятьдесят третьего дома, бюро адвокатов. Номер у гаража — четыре. Обходите его стороной. Там как раз и живёт старуха, так как хочет быть поближе к «совершенству».

— Разве Бог не может её уничтожить?

— Алесей Степанович, не задавайте таких вопросов.

Вызволитель потупил глаза и пробормотал:

— Да-да. Он же её и придумал. И людей, и ангелов — всех придумал.

— Нельзя сказать «придумал». А Смерти и нет, по сути.

— Как это?

— Всему своё время, не пытайтесь понять всё сразу.

Дядя Лёша подпёр рукой бороду и, исподлобья глянув на Иеремиилу, скептически произнёс:

— Вы, по-моему, сами запутались. Зачем тогда вы, ангелы, уничтожить её хотите?

— Не хотим мы её уничтожить. Я сказала, что можно пыл её поубавить, и всё.

— Но её же нет.

— Для Бога — нет. Но дойти к нему без препятствий — никак нельзя. Люди сами устроили так, что только через Смерть могут к Богу попасть. С другой стороны, она, как плод грехопадения, каждого надеется вниз отправить, а ещё хлеще — хочет всех забрать к себе навсегда. И слишком активничает. Надо побольше новой жидкости сделать.

— Но, говорите, активничает? Странно, ой, странно. Я вот думаю, как же тогда понимать фразу «Бог его, или там, её, к себе прибрал?» Старуха ж у него в подчинении, нет? Притом, её не существует для него, но он её и направляет. Она — активничает. Хе. Маразм!

Иеремиила нахмурила брови, дяде Лёше привиделось, что под ними — закатная скорбь.

— О подчинении порасскажите ей при встрече, позабавится. И кстати, есть другая фраза: «Бог попускает», но ведь не всегда. Имеется в виду: Смерть действует сама, но Бог-то видит. Не время умирать — он посылает нас, мы отгоняем Смерть. Довольно часто. Что ж тут попишешь? Старуха лезет всё и лезет, при первом удобном случае, ей лишь бы угробить, молотит всех без разбору. Никак не может поверить: не все рухнут вниз.

— Не все — вниз. Что, заранее известно, кто куда?

— Алексей Степанович, зачем вы глупые вопросы задаёте? Запомните одну такую вещь: Всевышний может и не посылать на помощь, уж время если подошло, но, как бы быстро Смерть ни действовала, Бог до последнего момента, до момента смерти, предоставляет человеку шанс опомниться, чтоб тот на Страшном, знаете, Суде немытым бы не оказался. И не скатился б вниз. — Ангелица приложила пальцы к виску и досказала с еле маскируемой иронией: — Вниз не скатился кудахтающим комом тяжёлой-тяжёлой, мокрой, зловонной земли. Я шучу.

— Для чего эти шутки?

— Для того, что в отдельных случаях всё страшно по-настоящему. У некоторых людей душа заблокирована настолько, что шансов при жизни опомниться — нет. Главное: шансы есть до Суда. Есть шансы опомниться и посмертно.

— Суд. А когда?

— Когда времён не станет и часы, включая мои, обесполезнят.

— Хм. А как же вы до Судного дня наших в рай поднимать собираетесь?

— Как? Все души, все до единой, до Судного дня где-то оказываются, а подопечные ваши — они в скором времени рай заслужили, они настрадались и… впереди их ещё кое-что ожидает. — Тут сторожу подмигнули, спрятав тетрадь в рукав. — Не пугайтесь, нормально всё будет, и хватит с них, неплохие граждане. Прочих не мучили, в общем-то… И что касается вас: вызволяя их, словно мелочь, за комод закатившуюся, вы милостыню творите. Вы можете как-нибудь почитать о мытарствах блаженной души Феодоры. К примеру: «Творящие милостыню получают жизнь вечную; тем же, кто не старается милосердием очистить грехи свои, невозможно избегнуть сих испытаний, и их похищают мрачные мытари, которых ты видела; подвергая сии души жестоким мучениям, они низводят их в самые преисподние места ада и держат там в узах до Страшного суда Христова». У Павла книга есть. Держите новую бутылочку.

— Со слезами. — Сторож поднялся со стула.

— С ними. Я вручаю вам слёзы счастья. Слёзы сострадания и скорби аналогично могут оживлять, но путь ожившего впоследствии труднее.

— М-да. — И слёзы скрылись в кулаке-ладони.

— Со старухой пока не встретитесь, думаю. Теперь за вами — Михаил. Умер в возрасте двадцати четырёх лет, всё в том же дворе, только возле двадцать второго дома. История длинная, может, он сам вам расскажет. Отведёте в Переяславский дом, в первый подъезд, самый высокий. Инга встретит на улице.

— А если её кто увидит? С её-то лицом?

— Да не дура она! Не увидит её никто, не волнуйтесь.

— Вы знаете, вот что спросить собирался: а не надо ли мне на могилы сходить, навестить этих всех, вызволенных?

— Вы с ума сошли? Эти все — рядом с вами. Вы и так устаёте. За могилами смотрят сторожи кладбища.

— А родственники?

— Отошли уже. В мир и-ной.

— Ясно, всё понял. Идти мне, наверно, пора.

— Действительно, вам бы поспать. Да и я притомилась.

Её гость побрёл к выходу, вновь обратив на перья внимание. Остановился.

— Иеремиила, а почему у вас нет крыльев?

— Упразднили, — машинально ответила она. — Идите-идите. Мне надо ещё прибраться.

Он спустился по тёмной лесенке в толщь подъезда и оглянулся, как будто пытаясь припомнить что-то, но так и не вспомнил, — затопал дальше к себе, в квартиру, размещавшуюся под башенкой аккурат.

Там его, всё-таки, осенило: «Эх, забыл, как теперь с Михалычем? Домино второй раз? Глупо. И нельзя ж всё время прогуливать». Потом успокоился: «Михаил важней Михалыча», и лёг.

Днём, поспав четыре часа, вызволитель пошёл за продуктами. Сразу у подъезда увидел труп мужчины, столпившихся вокруг причитающих старушек и въезжающую в переулок «скорую помощь». То, что мужчина мёртв, откуда-то было известно дяде Лёше с абсолютной точностью.

Сбоку юркнула тень — злая, чёрная, и вылетела вперёд вороной, метнулась к мусорным бакам:

— Ка-р-р.

С ужасом сглатывая сухой ком, дядя Лёша поймал в мозгу мысль: «Почему, почему воронья зараза безнаказанно всех контрапупит?»

Стояла отравная духота, деревья сгрудились вдоль улицы мёртвыми мётлами, тоска разливалась между стволами. Волоча к магазину ноги, сторож сам почти умирал. Но, слава Богу, что-то сдвинулось с мёртвой точки: дунул ветер, на открывшейся Каланчёвке звякнул трамвай, и глас Иеремиилы корвалолом влился в задохнувшийся было мозг: «Всему своё время. И Смерти не станет».

IX. Врачеватели

Дядя Лёша явился на работу раньше времени. На столике, за которым обычно пили чай, лежала коробка с домино. Вскоре явился Михалыч, а следом и Сеня.

— Ты глянь-ка, Сень, — заговорил Михалыч, — предыдущая смена в наше домино играла.

— Так и мы сегодня сыграем!

— А сторожить кто будет? — нелепо вопросил Алексей Степанович.

— А чего ТЭЦ сторожить-то, Степаныч? Ну кому она нужна? А потом, ну не глухие же мы! Стрелять начнут — выйдем! — Михалыч заржал и похлопал дядю Лёшу по плечу.

В одиннадцать с копейками сторож отлучился со своего поста и решительными шагами сокращал пространство-время до факта нового вызволения. Дневная духота сгинула, воздух полнился прохладой. В ней, а по сути — в открытом космосе, у здания лаборатории значился немыслимый субъект… на безлюдной улице, ночью — не то что ни к селу, ни к городу, а вовсе дико — старичок в паршивой кепке с вытянутой пятернёй, просящей милостыню.

— Подайте…

Дядя Лёша протёр глаза. Полез в карманы. В том, где сидела бутылочка, пребывала и сумма денег — примерно на хлеб с молоком и картошкой.

— Держите.

— Спасибо. Не думайте. Нет, вы не думайте, ступайте, куда вы шли, и спасибо… — Старичок прослезился, отвёл глаза и чихнул. — Пух тополиный. Идите.

— Ладно.

Обогнув двадцать четвёртый дом, вызволитель вгрузился в мокрую темень насквозь изученного двора, посмотрел на часы: до полуночи оставалось целых сорок пять минут; включил фонарь.

— Кто тут мёртвый, но живой?

Он подошёл поближе к двадцать второму дому, осмотрел его. О старичке не думал. Зачем думать, ясно: старичок подослан ангелом для ободрения. И вызволитель впрямь бодрился, осматривая дом, а дом — осматривал его.

Особнячок в стиле модерн с белёхоньким декором, с высокой, выдающейся центральной частью и крыльями-раз-два, игрушка же игрушкой, молчал окошками бессветных комнат, покинутых до утренних часов, — комнат комитета по развитию чего-то. Чего — дядя Лёша не помнил. Он подумал, что дом этот вряд ли создавался для жилья, поэтому особнячком его именуют условно, а Михаил, видимо, расстался с жизнью на рабочем месте. «Да какая мне разница?» — одёрнул себя и снова стал монотонно повторять надоевшую фразу. Когда он, в конце концов, выкрикнул: «Кто тут мёртвый и не собирающийся оживать, ёлы-палы?», к его ногам, как бы нехотя, подплыла долгожданная тень. «Молодец», — и взглянул на часы.

— Ничего себе.

Оставалось минут тридцать пять. Сторож вник в циферблат понастойчивей, чтоб убедиться. Всё точно.

— Ждём. Крутить колёсико нам нельзя.

Вздохнув, вызволитель заметил пустую лавочку, облепленную кустами сирени.

— Давай посидим, может?

Сделал шаг. Тень покорно двинулась следом, сторож шагнул смелее и через тридцать секунд уселся на весёлые, разноцветные, дружно приколоченные к железным остовам реечки. Некоторые из них, правда, были утрачены.

Тень Михаила пристроилась в лохмотьях первого тополиного пуха, у ног… Сидевший передёрнулся от чувства неловкости, перепроверил время: оставалось тридцать минут, минут! Никуда не денешься. Мимо прошёл молодой человекообразный шкаф, небритый и лысый, ошпарив презрительным взглядом и высморкавшись на асфальт. «Фу». Шкаф углубился во мглу… шёл в дом с изюмом.

Минуты через четыре дядя Лёша принялся замерзать. Встал с лавочки. Тень тоже зашевелилась.

— Давай, Миш, пройдёмся немного.

И сторож замаячил по двору. Не его мужская тень ходила следом. Собственной, считай, и не было. Привиделось: чуть в стороне, вдоль стен особняка скользит ещё одна. Остановился и плеснул туда карманно-батарейным светом. «Нет. Померещилось».

Он шагал и шагал, заложив руки за спину, задумавшись о старичке, поглядывая иногда на часы, но машинально и не фиксируя на них внимания. «Я его и не увижу, кто он, старик. Никогда не увижу».

Тень перестала плыть рядом, её понесло вокруг сторожа. Подъехала и вторая тень, вынудив отрезвиться; сообща они оцепили его, не прекращая двигаться по асфальту, по часовой.

— Откуда второй? А, это не человек.

Тень Михаила наползла на ботинки, яростно колыхаясь; вызволитель поднёс к глазам руку с часами, вздрогнул.

— Сказали ж, не думай.

Дрожащими пальцами он свинтил с бутылочки крышку и выронил — ёмкость и крышку — на Михаила. Слёзы ангела разлились по человеческой тени. Минутная стрелка ткнулась в четвёртую рисочку.

…Вытирая со лба влагу стресса, дядя Лёша присел на землю, откуда, без лишнего пара и дыма, восстал молодой и высокий, с длинными угольными глазами, с чернильными волосами, свободными, широкоплечий, в светлой рубашке, мрачных и запылённых брюках. Спокойно, но в то же время с досадой, Миша взирал на сторожа, потирая правую кисть.

— Больно же. Бутылочка, хоть и ангельская, стеклянная как-никак.

Оба уставились на отлетевшую ёмкость; не разбившись, она светилась по-прежнему.

— Не потеряешь такую, — заметил вызволенный.

— А время я… Я время потерял. Извини меня, задумался.

Михаил протянул ему руку, тот схватился, поднялся и пошёл за флаконом.

— На стекле ни пылинки.

— Дайте взглянуть.

— Извини, я не знаю, можно ли.

— И не нужно, — улыбнулся Михаил.

— Я прошу: извини. Нехорошо получилось в принципе. — Он смущённо спрятал флакончик в карман.

— Бросьте. Куда мы теперь?

— В дом на Переяславку.

— Идём. — И новобранец шмыгнул носом.

— А кто вторая тень? И где она?

— Да пёс мой. Всё, усвистал куда-то. Сам разберусь попозже.

— Нет-нет. — Призадумался на минуту, а потом заглянул в бутылочку и увидел на дне пару капель. — Позавчера я такое чудо-юдо оживил, что собаку надо обязательно. Тем более твою. Вашу. Давайте искать.

— Хорошо. Брэм, ты где? — Хозяин наклонился. — Откликнись! Ох, ты. Так-то лучше.

Дядя Лёша направил свет вниз: вблизи от вызволенного пытались подпрыгнуть и виляли хвостом.

— Сейчас всё будет.

И мельтешащий силэут сдобрился оставшимися каплями и распрямился без замедлений, поднялся на задние лапы, упёршись передними в грудь Михаилу, лизнув в подбородок.

— Овчарка, — повеселел дядя Лёша. В неотложном прыжке пёс лизнул в лицо и его и отошёл за хозяина.

— Редкая для наших краёв порода.

— Это, может, в ваше время редкая была. Ты погиб до Второй мировой, должно быть. Сейчас немецкие овчарки…

— Эй ты, там! С кем базаришь, мужик?

— Здрасьте. Какая разница? — буркнул автоматически сторож.

От дома с изюмом пахнуло спиртным.

— Чё ты? Какая разница? — Лысый недавний шкаф вывалился из гущи, накренился с другой стороны от вызволенного и схватил вызволителя за воротник. — А психов я не люблю, и харю им бью, уяснил? Ты куда, псих ты, пялишься?

И шкаф как следует тряхнул психа. Из карманов, слава ангелам, ничего не выпало; Михаил поспешно вытащил из правого кармана огненный флакон. По жилам молодого человека помчался золотистый свет, и вскоре весь он засветился, как лампа, — в орган зрения шкафа, ошарашенного, но никак не выпускавшего из рук дядю Лёшу.

— Сам ты псих, — сказал Михаил и медленно потянул святящуюся растопыренную ладонь к небритому квадратному лицу. Шкаф не слышал слов Михаила, но руку видел. Вторая ладонь легла на макушку пса, тот вышел вперёд, засветившись втройне, в придачу язык высунув.

— Да идите вы все. — Шкаф выпустил жертву, со скрипом попятился и завалился во мрак.

— Ох… Благодарю! — Сторожева рука выпросталась к спасителю, Миша вложил в неё бутылочку и погас. — Я пожать хотел.

— Успеете. Как вас зовут хоть? А то не представились.

— Недочёт. Алексей Степанович меня зовут.

— Очень приятно. А нам как срочно надо быть в том доме?

— А что?

— Я хотел по Каланчёвке прогуляться. Я там жил.

— Так пойдём! Часок прогуляться никто не помешает.

Сторож кивнул на арку, зевавшую под домом с изюмом, еле видимую. Брэм первый засеменил к ней для пущей безопасности. Когда проходили мимо выгоревшего дома-уродца, Алексей Степанович вздрогнул всем туловищем.

— Да, неуютное зрелище, — заключил Михаил.

— Снаружи нормально. Внутри кошмар. Нам направо.

Арка дома взевнула путников, обдав сыростью, те с неприязнью одолели её нутро и очутились под взорами пантелеевских фонарей. За рукавом Индустриального проезда вызволитель решился расспросить нового друга:

— А чем ты в жизни занимался?

— Хотел заниматься, да не успел, — усмехнулся вызволенный. — Отец мой биологом был, а я на ветеринара учился.

— Так, значит, неспроста у тебя оказалась собака редкой породы? — Брэм обнюхивал тем временем кусты, высаженные вдоль забора французской школы. — Жалко, что школа не немецкая.

— В смысле?

— В ней французский учат, поэтому школа называется французской. А овчарка-то немецкая у тебя.

— А-а… А это что за дом? — Напротив школьного двора из полутьмы выглядывал фонящий напряжённостью домик неизвестного времени постройки и неопределённого цвета. — Я не помню, был он или нет, когда я жил.

— Я тоже как-то на него не обращал внимания. Не помню, что там.

Собеседники шли медленно, а тут и вовсе остановились. Брэм озирался на них из кустов.

— Кто-то стоит на крыльце, курит, — заметил сторож.

— Вам помочь? — послышалось с крыльца. Куривший сдвинулся с места.

— Да не-ет… Мы обсуждаем, что не знаем, что в домике находится.

— С кем обсуждаете-то?

Дядю Лёшу бросило в пот.

— Да так, — прогундел он.

— Тут находится психоневрологический диспансер, — вкрадчиво ответил мужчина.

Грузный, высокий, с тёмной бородкой клинышком, он выглядел настолько уставшим, что глаза за толстыми стёклами очков незнакомца не могли оживить ни лица, на котором сидели, ни лица, на которое пялились. Второе лицо поторопилось обезопаситься:

— Я что-то устал.

— Может, помощь нужна?

— Нет. Пойду-ка посплю.

— Хорошо. Но вы заходите.

— Спасибо.

Весь как есть живой стоявший рядом Михаил обратил внимание на странно сжатый в пальцах незнакомца бычок — незнакомец не хотел с ним расставаться, удерживая руку с бычком на уровне груди. И дядю Лёшу с Михаилом ненадолго примагнитило бычком.

— Ваш бычок погас, — очухался сторож и потихоньку двинул прочь, сопровождаемый широкоплечим псевдодиагнозом и вконец заскучавшим у школы Брэмом. На Каланчёвке осмелился зазвучать:

— Ёлки, боже мой, мозгоправ.

— Да и ладно, — усмехнулся Михаил. Усмехнулся во второй раз, в третий и — расхохотался, вызвав Брэмов лай.

— Не смешно. И ты туда же — развилялся хвостом. Оторвётся.

Брэм понял, фыркнул и убежал вперёд.

— Извините. Интересно, зачем караулит во тьме? Психов, правда, ловит?.. Ха-ха.

Но Алексей Степанович не успел разозлиться на шутника как следует; проорала «скорая», на всех парах размазав голубя у тротуара. Погасло два фонаря.

Улица ахнула серым порывом ветра. Сказать было нечего. Михаил шёл некоторое время абсолютно молча, и дядя Лёша приходил в себя, Брэм шуровал неподалёку, обнюхивая каждый куст. И они миновали дяди-Лёшин переулок и Каланчёвские малоэтажки, которым жить, как думалось, недолго оставалось. Когда пересекли трамвайные пути и приблизились к гостинице «Ленинградская», вызволенный явно оживился:

— Какую штуковину отгрохали… Ух ты. Нам надо под железнодорожный мост. К вокзалу. Казанскому. Я жил в доме напротив.

Воистину обалдевший сторож, потрясённый фактом игнорирования Михаилом куда более новаторских, чем гостиница «Ленинградская», зданий, вяло уточнил:

— Адрес какой у тебя?

— Рязанский проезд, дом номер… не помню.

— Ты говорил, на Каланчёвке жил.

— Практически.

Пройдя под мостом, троица достигла Казанского вокзала, шумно её сопроводившего до перекрёстка с Новорязанской улицей. Через дорогу лежал распахнутый двор, отдыхая в преддверии долгостенного здания.

— Вот он! На месте!

— Ясно. Домище красивый. И на корабль похож.

Двое экскурсантов уставились в окна центральной лестничной клетки, выделявшиеся сказочной шириной, отсюда и возникал статус центральности. Тригонометрически окна клетки занимали положение, тяготеющее к углу. Сам дом, имевший угловую форму плана, боковую сторону туловища вытянул вдоль проезда и моста железной дороги, а лицевой он дышал во двор (по сути — изнаночной, не лицевой; с дверями подъездов, стеклянными шахтами лифтов, приделанными позднее. Нечастое для природы явление: лицо наизнанку). «Располагает честностью, — взбреднулось Алексею Степановичу. — Его, должно быть, от вокзала отгораживал снесённый дом». Отлепившись мыслью от здания, дядя Лёша сосредоточился на бывшем жильце: «Что у него на душе, а?.. Да… Смотрит, не оторвётся. Волосы длинноватые больно для его времени, или придумываю. Не рассмотрел. И смоляные. Похож на татарина. Район-то у нас татарский, мечеть на проспекте Мира — всю жизнь. Что ж. На ветеринара учился… Глаза неземные, не… нет, да… недобрые».

— Миш, а ты… не татарин?

— Частично.

Вызволенный окинул сторожа, сверху вниз, резко улыбчивым, здешним, «земным» остроумным взглядом:

— Вы думаете: я — злой.

— Что ты…

— Я не злой. Я злюсь. Разница есть… некоторая.

Полуазиатская красота злящегося телепата давила и прохладно обескураживала.

— Дом у тебя… красивый, — повторил вызволитель.

— Красивый. Ещё бы. Как бы внутрь попасть?

— Не знаю, а надо?

— Может, и не надо, но хочется.

— Теперь подъезды все с кодом, будет трудно попасть.

— Но давайте попробуем, всё-таки?

— А давай. Где Брэм?

— Не шумите. Впереди вон. К дому побежал.

Попав во двор, дядя Лёша приметил Брэма, дежурящего у подъездной двери, ведущей не куда-нибудь, а на лестницу с гигантскими окнами. Тотчас к застывшей под навесом овчарке примкнул и хозяин, дёрнул дверь, ну и щёлкнул пальцами по загадочным кнопочкам над её ручкой.

— Бессмысленно давать им щелбан. Дай-ка я посмотрю. — Сторож потеснил вызволенных и уткнулся носом в панель кода. — Гляди-ка, кнопка два, чуть вдавленная, и семь, и девять. Ну-ка.

Он нажал одновременно вторую, седьмую и девятую кнопки, потянул на себя, и дверь отворилась.

— Волшебник. — Михаил усмехнулся бессильно.

— Современник подъездных кодов.

И они вошли в подъезд.

— Давайте на седьмой поднимемся.

По широкой и светлой лестнице они взобрались на нужный этаж. Увидев обитую кожей дверь, Михаил впал в уныние.

— Кожаная.

— Да. И внутрь мы никак не попадём.

— А и чёрт с ним. Давайте покурим. У вас папиросы есть?

— Сигареты.

Встав у окна и уложив Брэма на пол, закурили — легко, без малейших заминок. Дым поглощался полуживым молодым человеком с более явным успехом, нежели в руке его с полчаса назад удерживалась ангельская бутылочка.

— Миш, а как ты в ту ночь на Пантелеевке оказался?

— Брэма выгуливал.

— Так далеко?

Долгий тяжёлый дым из призрачных лёгких спутывался с молчанием.

— Да, далеко.

Дым кончился, молчание не кончалось.

— Что же произошло?

— Хм.

— Не хочешь, не говори.

— Любовницу ждал. Она работала в конторе, возле которой вы меня нашли. Обычно мы соединялись поблизости, у неё дома. Условия позволяли. Я… говорю без экивоков. Чёртова страсть. В предсмертный мой вечер поссорились. Сбежала в контору к вахтёрше и выходить не хотела. Вернулся к окнам конторы с Брэмом и ждал. Чудо… она.

— Зоя?

— Каланхойя.

— Не Зоя. Я крышей еду. Не Зоя. А что случилось-то? С тобой?

Михаил смял бычок двумя пальцами.

— Шпана случилась. Их четверо было. А я уйти не захотел. Вот и всё.

— А Брэм что же?

— А что Брэм? У него ножа не было.

— Ох, ладно, ладно, всё. Ты извини меня.

— Один из них на солнышко моё глаз положил. Успел сообщить мне.

Сторож сглотнул:

— Вряд ли она… ему досталась.

— Нет. Я уверен, что не досталась.

По дороге к Переяславскому дому, с проснувшимся интересом разглядывая новостройки, Миша поведал, что на рай он плевать хотел, а разделаться с убийцами и повидать родную девочку обязан. Брэм тем временем бегал кругами, не уставая обнюхивать каждый куст.

У блочного здания гостиницы, предварявшего Переяславский дом, они увидали Ингу, стоявшую на углу и буравившую им лица неимоверными глазищами-фарами. Правда, дядя Лёша на минуту отвлёкся от них, узрев на гостинице табличку со знакомым словом «ГАСИС». Табличка извещала всех о том, что гостиница предназначена для участников этого самого «ГАСИСа». И тогда он прочитал расшифровку внизу, начертанную мелким шрифтом: «Государственная академия профессиональной переподготовки и повышения квалификации руководящих работников и специалистов инвестиционной сферы».

— А, — сказал сторож. — Вот оно как.

— Вы где застряли, господа? — не выдержала Инга.

Она пошла им навстречу, и когда сторож и Миша поравнялись с ней, последний протянул ей руку, ни грамма не смущаясь дикой внешностью её.

— Мы в дом мой ходили. Михаил.

Инга же смущённо и бережно пожала руку, оглядела пса, разулыбалась и сказала, обращаясь к дяде Лёше:

— Ты иди. Мы сами. — И, ласковым жестом позвав за собой, закачала бёдрами к головному «ГАСИСу».

Палец Михаила покрутился у виска. Сторож видел это. «Не напугала его, но вряд ли понравится. На любителя чересчур она».

…В сторожевой каморке сонный Сеня обыгрывал напоследок не менее сонного и удручённого поражением Михалыча. Дядя Лёша, как ни в чём не бывало, включил чайник и уселся в углу. Задумался.

— Всё, скоро домой, — убирая домино в коробку, обратился ко всем Сеня.

— Радуйся, обормот зелёный, завтра я отыграюсь по полной.

«Огломот», — промелькнуло у дяди Лёши.

— Это мы посмо-отрим, — протянул Сеня.

— Это ты посмотришь, а я повыигрываю. Чего там Степаныч, чайник поставил, что ли? Ты чего смурной?

— Пойду курну.

Воздух на улице распирало от сырости. Дело близилось к рассвету, однако сторож его и не ждал; сердечный сгусток бултыхался в тяжёлом непокое, в поисках луны. Луна пряталась, опасаясь, надо думать, всего предстоящего. Непонятно почему, но сторож не сомневался, что Иеремиила не спустится к нему сегодня, и, тем не менее, по инерции долго смотрел в небо. Ни луны, ни ангела. Из транса вывел скрип ворот, ведущих на Пантелеевку, сторож встрепенулся.

— Кто?

— Да я, я, Степаныч, не переживай. — Инга прикрыла за собой ворота и деловито подошла к тревожно курившему серому размышлятелю.

— Молодец ты. Всё хотела сказать, да как-то мешкала. — Хранительница протянула руку.

— Неужто вы специально ради этого шли? Отшил вас?

— Чего ты несёшь? — Инга нахохлилась, центральный уголок её губы дрогнул. — Дело у меня к тебе. Поручили. Через Павла — ему прислали записку. С одним из голубей, ты помнишь их.

— Записку обо мне?

— О тебе, о тебе. Я на словах передам, записка у Павла должна остаться. В общем, слушай. Иеремиила ни сегодня, ни завтра спуститься не сможет. А тебе новую вызволять.

— А в той записке инструкция была…

— Не было там никакой инструкции. Ты в следующее дежурство должен пойти на железную дорогу, там получишь.

— На пути? Что за бред? Опасно же там.

— Да не паникуй ты. Ты просто выйдешь к ним. На крайний путь — ближний к улице. За электротехническую лабораторию завернёшь, и ты на месте. Постоишь, подождёшь минут пять. И никто тебя не прибьёт, поверь, я знаю, в чём штука.

Дядя Лёша ничего не понимал и рассердился:

— А почему не можете сейчас рассказать мне всё по-человечески?

— Нельзя заранее, нельзя, и всё. Получишь инструкцию, бутылку с жидкостью и уйдёшь спокойно. Прийти должен в час.

— Ладно, Бог с вами со всеми, приду. Но скажите тогда, — вдруг взбрело сторожу в голову, — что за электрик управляет светом в Переяславском доме?

— Ы. Ты нашу первую встречу решил обсудить? Да пошутила я про электрика. Из-за сбоя во времени свет отрубился, понял? Ты помнишь, что устроил сбой во времени, а?

— Да. А райские птицы…

— Что?

— Не случилась ли с Зоей беда по причине, что птиц прогоняли?

— Ой, и бред ты несёшь. Не страдай: восторжествуют твои птицы. Опосля. Ты что-то загружаться стал. Много будешь знать — скоро состаришься.

— Неужто?

— А к психиатрам ты не собираешься пока?

— Ни в жизни.

— И не вздумай мне больше выкать. В отцы мне годишься, а выкаешь.

Инга похлопала дядю Лёшу по плечу, развернулась и со знанием дела скрылась за скрипящими воротами.

X. Крайний путь

Первого июня, в час ночи под высоким, тёмным звёздным небом, напоминающим о вечности, и, в то же время, на пороге бесконечного мира грязных, унылых железнодорожных путей дядя Лёша стоял и ждал. Сам не зная чего. Ветер был холоден и насквозь продувал одежду. «Лето, ёлки-палки», — думал сторож, глядя по сторонам почти по-совиному.

Здесь космос поворачивался к людям мрачнейшим боком. Крайний путь, на высокой насыпи которого бдел дядя Лёша, походил на длинный странный коридор, отделённый от остальных путей кишками депо с незрячими окнами. Со стороны Пантелеевки, в результате заделывания дыры, где прежде устраивались перекуры, единственным лазом на крайний путь остался зазор между лабораторией и грязно-бетонным забором, ограждавшим двор с выгоревшим домом. Сторож стоял недалеко от лаза, боялся сделать лишний шаг и всё смотрел, смотрел, смотрел…

Облезлый фасад электротехнической лаборатории, выходящий на путь, в наглом фонарном свете желтел, как зубы курильщика. Плохо пахло. Массивные шершавые столбы, державшие руками-перекладинами провода, казались едва ли не начальниками космоса. А провода — его венами, монотонно гудящими.

Сторож проверил время: пятнадцать минут утекло. Вздохнул и затеял второй безнадёжный акт озираний по сторонам. Думалось: ещё немного, и местность вберёт пришельца в себя. Сам путь притягивал всё больше внимания. И потянуло туда, и в голове промелькнуло, что это река с чёрной гнилой водой, шевельнёшься — и упадёшь в эту воду.

«Стикс, — пронеслось в голове — оборвалось… сигнальным звуком приближающегося поезда. — Поезда? — поймал себя на мысли загипнотизированный. — Нет, не похоже на поезд. Не похоже… на… поезд…»

Дяди-Лёшино лицо просветлело. Из чёрной вязкой пустоты, возвещая бархатным басом о приближении, плавно, величественно, выплывал огромный белый корабль. Точнее, пароход с высокими трубами, похожими на любимые трубы ТЭЦ. И посветлело вокруг, стих ветер. Когда корабль («Всё-таки, корабль», — решил про себя вызволитель) подплыл максимально близко, в лицо повеяло лёгким бризом. Белое величественное чудо ещё раз возвестило о своём прибытии и остановилось. Дядя Лёша не сводил с него глаз.

С минуту ничего не происходило. А дальше сторож увидел, как внизу, у самого днища корабля, открылась узенькая дверца и оттуда прямо на рельсы спрыгнула маленькая кудрявая женщина.

— Дядя Лёша — это вы?

Он стоял раскрыв рот и ни слова не отвечал.

Женщина, чуть набычившись, вскарабкалась к нему по насыпи, держа что-то в одной руке, а другой хватаясь за воздух, перевела дыхание и, затормозив в полуметре, с тревожным раздражением уставилась в сто́рожеву изумлённую физиономию.

— Вы тоже ангел? — выдавил сторож.

— Господи, да какой я вам ангел? Я — Мишина мама, — обрадовалась женщина и пожала вызволителю руку.

— Мишина?

— Мишина-Мишина. Спасибо вам огромное, что Мишу вызволили. Вот ему носочки шерстяные. У вас похолодает скоро, а я вот связала.

Дядя Лёша посмотрел на корабль. Он был всё таким же грандиозным и ослепляюще белым.

— Я вас понимаю. Ваше недоумение… Ах да, тут ещё просили бутылочку с жидкостью передать и записку с инструкцией. Вот тут они, смотрите: я в левый носочек кладу. — Женщина достала из кармана записку с бутылочкой, покрутила носочки, определяя, какой из них левый, и аккуратно сложила в него предметы сегодняшней встречи.

— Вы кто?

Женщина посерьёзнела.

— Вы что, глухой? Я — Мишина мама. Бутылочку не потеряйте. От вороны прячьте. Она себе всю жидкость хочет.

— Ну хорошо, ладно, не потеряю. А что за корабль? Он что, не ангельский разве?

— Ангельский. И мне пора. Я не могу объяснять.

— Нет уж, объясните, пожалуйста. — Сторож посмотрел на Мишину маму запредельно проникновенно. Та, обернувшись на корабль, решила порассказать.

— Ну как вам объяснить? На этом корабле плавают те, кто… э-э-э… ну как вам объяснить? Кто в Бога не верил, но заслужил чего-то… такого…

— Как это?

— Так. Неплохие люди, но не обретшие… Ну вы ж понимаете.

— Но вы сейчас, по-моему, в Бога верите.

— Верю, конечно. Да и на корабле неплохо. С нами плавает замечательный ангел, он и велел мне передать записку.

— Ну хорошо, а…

— Может, вам всё устройство мира подробно изложить?

— Можно.

— Можно… Как будто бы я знаю… Послушайте, меня ждут. И мне здесь не нравится.

— А что внутри корабля?

Женщина испугалась, попятилась.

— Что с вами?

— Вы бы ещё спросили, как там в раю.

— А что, у вас внутри корабля рай?

— Какая вам разница? У нас там мир. И покой. Вокруг вот что, — и она кивнула в сторону чернеющего пути, — а мы — там.

Корабль вновь пробасил, из кормовой трубы повалил густой пар.

— Зовут. Передайте Мише, что я его очень, очень люблю. Но он заслужил большее, нежели я, поэтому… Поэтому не увидимся, наверно.

— Странно. Всё это странно.

Мишина мама пожала плечами, всхлипнула и, моментально спустившись с насыпи вниз, открыла узенькую дверцу свою. Оглянулась. Помахала дяде Лёше и шагнула внутрь.

Взгляд вызволителя прошерстил весь корабль и не нашёл альтернативных дверей. Одни лишь каютные окна. Они уютно золотились или спали, отражая свет фонаря. Корабль сделал предупредительный сигнал об отплытии и тронулся с места.

Опять лицо обдал прохладный солёный бриз, и сторож, провожая глазами корабль, подумал, что сам не отказался бы вечно плавать на подобном судне. Чудо, с достоинством, скрылось в нечистой мгле, пробасив пару раз напоследок, и только тихий свет и шлейф морской свежести длились какое-то время здесь, в этом мире. А после — и терпкая тёмная хмарь, и запах — взяли своё, и вызволитель понял, что замерзает.

XI. Призрак с улицы Гиляровского

Выйдя на привычную и более-менее светлую Пантелеевку, он достал из носка полученные от Мишиной мамы предметы и пустился рассматривать их. Бутылочка имела классический вид и грела ладони, а жидкость внутри золотилась, готовая оживить следующую душу хоть сейчас. Положив ценность в карман, развернул вчетверо сложенную бумажку с инструкцией. В ней значилось следующее:

«Индустриальный проезд. Заброшенный деревянный дом у железнодорожного переезда. Софья Львовна. Умерла в 1949 году. Вызволение должно состояться в ночь со 2-го на 3-е июня. Удачи Вам. Иеремиила».

«Понятно, второго…» — пробормотал и заторопился на пост.

На посту — тишина. Сеня с Михалычем решили не играть в домино (да и надобности не было, дядя Лёша отсутствовал чуть больше получаса), оба сидели с унылыми физиономиями и тупо пялились в окно. Когда дядя Лёша показался в дверном проёме, Михалыч протянул сонным голосом:

— Чайник включи, глотка сохнет.

Сторож включил и сел рядом, аналогично уставившись в одно из окон. Так они и сидели втроём и до чая, и после чая, будто кого-то ждали.

Под утро Сеня, с силой разжимая смыкающиеся веки, прошептал:

— Ой, что это? Кто-то в белом ходит, девка какая-то. Ёлки! По нашей территории!

— Где? — удивился Михалыч, а Степаныч припал к стеклу.

Сеня сзади докладывал:

— Видишь? Вон, как будто в тюль завёрнутая. Больная какая-то… Проверю пойду.

— Подожди, — отрезал дядя Лёша, отметив про себя, что это точно не Иеремиила.

— Да что там у вас? — подошёл Михалыч. — И где? Я никого не вижу.

— Да вот же, да вот она опять к нам идёт, — не унимался Сеня.

— Пустой двор, вы чего, охренели?

— Может. Может, и кажется. Сень, ты сиди, я сам проверю пойду.

— Это почему?

— Потому. Я старший.

И вызволитель вышел на улицу, рядом — никого… лишь хлопья тополиного пуха. Степаныч прошёлся вдоль сторожевой, завернул за угол и — замер на месте.

— Вы не бойтесь меня… Я просто посмотреть, пугать не хотела. — Перед ним теплилась иномирная женщина, одетая в истрёпанное, некогда белое платье с кружевами.

— Вы — Софья Львовна?

— Да нет… Я её дочь. Вам меня вызволять не надо. Не получится.

— Вы что, плачете? Не плачьте. Откуда вы?

— Я из дома на Гиляровского… посмотреть на вас… вздумала… Ничего? Какой вы… умерших вызволяете, — горько-ласково промурлыкали в душу сторожу.

Женщина очаровывала — и неклассической красотой, и молодостью, длящейся вопреки всему, и мальчишеским нервом, пикантно замаскированным в пряном мурлыканьи.

— М-м-м… — отвлеклась иномирная. — Пуху-то налетело.

— То есть как? — невпопад сказанул дядя Лёша.

— Как всегда. — В серых глазищах пыхнуло юмором. — Каждый год чёртов пух, не замечали? Я… поддержать беседу.

— Почему говорите, что с Гиляровского улицы? Матушка ваша — на Пантелеевке.

— Объясню. И я умерла на Пантелеевке, во дворе двадцать второго дома. Но жила в последние годы отдельно — в доме на Гиляровского, где обитаю посмертно, по собственному решению. Мама… А мама — мамой. Без вас мама — тень.

— А вас — вас кто вызволял? Ирина?

— Инга с Павлом. Вы тогда ещё здесь не работали. И о времени вызволения никто не подумал.

— Не расстраивайтесь. Может, можно придумать что-то.

— Нельзя. Впрочем, ладно, вам идти пора. А то Сеня хватится.

— Сеня… Он же не должен вас видеть. Почему видит?

— Чуткий.

— Ладно, тогда я пойду, а вы уходите скорей. Вы не отчаивайтесь, с Ириной поговорю. — Растерянно глядя на светлую прядь призрачных лёгких волос, лёгшую на высокий лоб, вызволитель попятился к сторожевой.

— Я не для этого потревожила. Всё хорошо. Вы — чудо.

Он покачал головой и, всё ещё в полной растерянности, повернулся и зашагал к своим.

— Ну что? — спросил Сеня.

— Всю территорию обшарил, нет никого.

— Но ты же видел? Видел в окне?

— С чего ты взял? Не видел…

— Э-эх, высыпаться тебе надо, Сеня, — заметил Михалыч и ядовито улыбнулся.

— Да ну пошёл ты…

— Ладно, хватит, — гаркнул старший, и все снова уселись, но в окно не смотрели больше.

По завершении смены Алексей Степанович проспал весь день и открыл глаза только в десять — сумерки на улице становились всё более плотными и постепенно превращались в холодную июньскую ночь.

Сторож встал с постели, нашарил в кармане инструкцию, включил бра и перечитал послание Иеремиилы.

«Значит, маму вызволяю, а дочку — нельзя… Грустно».

Зазвонил телефон — обычный. Дядя Лёша вздохнул, подумав, что это соседка, но трубку взял.

— Слушаю.

— Лёшка… Не узнаёшь?

— Ой. Бог ты мой. Петя?

— Я! Я вернулся. В Протопоповский к себе.

— Да ну…

— Да. Дочка говорит — не хочу тут жить! Мы и махнулись. Хочешь, приходи! Хоть сейчас, жутко рад тебе буду!

— Ага, — приходил в себя сторож. — А возьму и приду!

— Приходи, у меня и коньяк, и… — Пётр запнулся, не зная, что и прибавить.

— Жди! Через полчаса буду.

Дом у Петра Андреевича (номер двенадцать) был интересный. С одной стороны — банальный доходный дом начала двадцатого века, с другой — парадный его фасад украшала цветная плитка, слева дышала арка; имелось и дополнительное крыло — торцевое, вдающееся во двор, что усложняло устройство подъезда, в который сторож уже вошёл и поднимался по лестнице. Первая промежуточная площадка прямоугольным проёмом соединялась с площадкой лестницы, расположенной в торцевом крыле, — то есть, получалось, что один подъезд заглядывал в другой. Вызволитель отметил на лестницах запустение. Поднимаясь дальше по главной из них, вспомнил, что когда-то на подоконниках жили цветы, — их и след простыл. Где-то валялся мусор, желтели лужи вполне очевидного происхождения, но всё равно дядя Лёша себя ощущал, скорее, комфортно. Дошёл до квартиры. Пётр Андреевич сразу открыл.

— Лёша! Здоро́во!

— Привет, дружище…

— Ну, заходи.

— Постарел…

— Кто?

— Ха! Оба!

В прихожей они обнялись, похлопали друг друга по спинам — с Петра Андреевича слетели очки. Гость поднял их с ковра и, крутя перед носом, подсчитывал:

— Сколько ж не виделись? Ёлки-палки.

— Много… Прости. Виноват. Дочка передавала мне: ты звонил, я… твой номер утратил. Да. И дела, и здоровье ни к чёрту. А прийти без звонка неудобно.

— Неудобно ему. А, ладно. Номер-то мой как нашёл?

— Вернулся — нашёл, в коробке в кладовке. Дочка-то не разбирала, к себе не пускала долго. Серьёзно. Отдай-ка очки, не вижу тебя.

Вызволитель сглотнул, протянул Петру оптику:

— Главное — встретились.

— Пойдём, коньяк ждёт.

Встречающий приходился Алексею Степановичу школьным приятелем и, в отличие от него, окончил институт и много позже стал преподавать, о чём довелось разузнать в девяностые от преподавательской дочери. Тогда узнал и о том, что одноклассник творит кандидатскую по философии. Всё изумлялся: «Ведь надо же умудриться: в девяностые преподавать философию».

Коньяк разлили по рюмкам, и потянулась длинная и пёстрая беседа: что с кем случалось. Выяснилось, что Пётр всего два месяца как защитил докторскую, жена — почила, и он — профессор-вдовец… Дети устроены, внуки есть, и в остальном ничего, именно — ничего. Без жены тоскливо и пусто. Дядя Лёша с неохотой рассказал о неудачах, об окончательном и бесповоротном отсутствии детей. На тему детей Пётр высказал нечто бессмысленно-мудрое и вскоре поймал неласковый взгляд, извинился.

Как доктор философских наук, поддатый доктор, Пётр чувствовал: друг детства озадачен не прошедшим, а настоящим, скрываемым… может быть, увлечён, а может — взволнован, о чём-то не договаривая. Вызволитель не сдавался до последнего. Пётр выпытывал. Сторож беззвучно кричал в себя: «Нет-нет, нельзя, не стоит рассказывать, стой!» И — не выдержал. И рассказал.

Опьяневший философ с округлившимися глазами дурацки кивал, веря каждому слову.

— Только в дурку меня не сдавай.

— А я верующий, — заявил философ с обидой.

Сторож погрузился в себя.

— Тревожусь я… ох как тревожусь. И радуюсь в то же время. Но не по силам мне, старый уже.

— Медиум.

— Что?..

— Старый медиум ты.

Припомнив значение слова «медиум», вызволитель с надеждой спросил:

— А у тебя случалось что-то похожее?

— Всякие сны…

Дядя Лёша махнул рукой.

— Не отмахивайся. Было и так, что какая-то сила вела, приводила, куда… требовалось.

— А как она выглядела?

— Никак… Сила сидела внутри, но это не то что бы я…

— Внутри… у меня-то — снаружи.

— Это, конечно, галлюцинации.

— Что? — приуныл дядя Лёша.

— Галлюцинации. То есть, визуализации энергетических структур, с которыми ты имеешь контакт.

Сторож обалдел аж от красоты формулировки, а философ призадумался и добавил:

— Опасно, вот что я тебе скажу.

— Да, пожалуй. По крайней мере, страшно — точно. Я и Смерть встречал. Жуткая баба.

Пётр Андреевич глянул на Лёшу с весёлым испугом:

— Жуткая, говоришь? Баба? Я так и думал, что баба! Баба! — раскричался он подшофе.

— Да ну тебя. Дурень. Ей лет девяносто. И на ворону похожа. Гибрид она — вороны и старухи.

Философ поправил очки:

— Допьём?

— Наливай.

— За тебя, дружище.

— За нас.

Чокнулись. Пётр продолжил вещать:

— Выходит, ты — вызволитель душ. Это же настоящее дело!

— Не-зас-лу-жил. Не знаю, почему вдруг я…

— Значит, заслужил.

— Не знаю.

— А что тебя смущает? Что грешки имеются?

— Хотя бы это.

— Знаешь, что я тебе скажу: безнадёжному не поручили бы такое. А если были грешки, ты сейчас и отрабатываешь их, заживляешь.

— Заживляю. Может быть. Но мысли у меня не те.

— Что? В Иеремиилу боишься влюбиться?

— Ох, ты и… сморозил.

— Прости. Дурной становлюсь. Ты, я скажу, человек замечательный. А она как выглядит?

— Я не помню. Каждый раз забываю, как.

— О… проехали… думаю, справишься. Всё нормально. Психиатров не дразни, и нормально.

Сторож допил остававшееся на дне.

— Не дразнить? Думаешь, надо просто сдаться им?

— А, перестань, — напрягся Пётр Андреевич. — Расскажи лучше ещё что-нибудь.

— Что ещё? На меня смотреть ходят. Местные призраки.

Пётр Андреевич, протягивая гостю блюдце с сыром, обеспокоился:

— Спать не дают?

— Дают… Я образно говорю: ходят. Один приходил. — Вызволитель насупился, жалея о разговоре, ломтик сыра взял с неохотой.

— Ешь-ешь. И береги себя.

— Постараюсь.

Небо на улице высветлялось. Гость жевал и показывал жестами — мол, пора уходить. Подвергнувшись уговорам остаться и отдохнуть на хорошем диване, чистом белье, без призраков, дядя Лёша стоял на своём, упорно отнекиваясь, и Пётр Андреевич проводил его до дверей.

— Не пропадай.

— Не буду. И ты заходи. Я пошёл.

Кивнув философу и выйдя из дверей квартиры, он искренне обрадовался лестнице, пускай и лишённой цветов, запущенной. Но, дойдя, казалось бы, до первого этажа, с удивлением отметил: этаж отнюдь не первый.

«Странно. Неужели я настолько перебрал?»

Постоял в нерешительности и зашевелился дальше. Ни через один, ни через четыре пролёта выхода на улицу не обнаружилось. По подсчётам, он прошёл как минимум одиннадцать этажей, — находясь внутри пятиэтажного дома, — и чутьё подсказывало ему, что дело не в коньяке. «Пойду во второй подъезд», — обнадёжился вызволитель. Из подъезда торцевого крыла лет двадцать назад был выход во двор. «Скорее всего, заколочен, а кто его… знает». Метнулся в проём меж квартирами, жуткий, прямоугольный. Зашёл и увидел…

Вместо обычного второго подъезда, в реальности отличавшегося от первого, Алексей Степанович очутился в начале целой анфилады подъездов, как две капли похожих на основной. Все они соединялись одинаковыми прямоугольными проёмами, и зрения не хватило, чтобы увидеть конец анфилады. «Господи, что за дела?» — бормотнул и шарахнулся вспять и вниз, запрещая себе во что-либо вглядываться.

Он бежал и бежал, и лестница не кончалась, но, наконец, к удивлению, он подметил, как лестница делает поворот. «Ангелы, помогите! Выход?» Вызволитель прибавил темп, однако, вникнув, что за поворотом темно, резко остановился. И медленным шагом, полуживой, топал и не дышал, выискивая полоску света… под дверью, которой — не появилось. Дядя Лёша упёрся в тупик, глухой закуток, дверями не пахло. И руки, и сердце задёргались, автоматически весь развернулся, чтобы идти обратно. Развернулся и — свело душу.

Впереди виднелся мужик, смахивающий на Вовку, с квадратнейшей физиономией синего оттенка. Под условными глазами висели чёрные мешки.

— Побили меня, — усмехнулась мужская нечисть. — А сейчас и я тебя побью. — И сделал выпад.

Но сторож со всей силы ударил его в рожу, тело с рожей потеряли ориентацию, и Степанович, сам не зная как, обогнул шатающееся туловище по касательной и бросился вверх.

— Мразь!!! — заорали сзади.

Дядя Лёша чувствовал, что его настигают. С полминуты мерещилось, что, как бы ни пыжился, бежит на одном месте. Он не желал оглядываться, но оглянулся. Разом упал. Ударился головой о ступеньку и отключился… Придя в себя, осознал: тащат куда-то за ногу.

— Ой, и тяжёлый вы…

— Кто?

— Вы.

Усилием воли приостановив дикое головокружение, вызволитель различил над собой призрака с улицы Гиляровского. Дева отвела сочувствующий взор, и дядя Лёша проследил за ним. Ух ты… обычный подъезд, первый, в прямоугольном проёме виден другой — также обычный, и нет никакой анфилады.

— Что это всё… значит? Что произошло? — попытался подняться, но не смог, и красотка в белом протянула руку. Сторож, не почувствовав прикосновения, ощутил силу и себя… на ногах. — Так что же это, всё-таки?

— Неосторожный вы. Опять через кота переступили и не заметили.

— Через какого кота?

— Через обычного. Вы разве не помните случай в доме с изюмом?

— А вы откуда про это знаете?

Деви́ца благосклонно, но всё же иронично улыбнулась и добавила:

— Вы думаете, дом «с изюмом» — один в целом мире? Вот вам второй, пожалуйста. И здесь, и там, и много где — граница между измерениями. Есть выход в светлое, есть — в тёмное.

— Интересно, а с чего я должен в тёмное регулярно влетать?

— Вы о тёмном думали.

Дядя Лёша пожал плечами, почесал бороду и спросил ещё:

— А кто меня укокошить пытался?

— Вовкин друг… И его, действительно, побили. Миша… побил… Это он на Мишину барышню виды имел… Он Мишу…

— Понял. А что, Мишина барышня ему досталась?

— Нет, разумеется, чёрта с два. — Пацанка отвернулась и стояла, уставившись в окно.

Собеседник терпеливо ждал. И не знал, что сказать. Сообразил:

— Как вас зовут?

— Вера.