Бесплатный фрагмент - Кровь и судьба

Русский человек свободным себя чувствует только в окопе

Н. С. Михалков, х/ф «12»

От автора

Научно-популярный роман это, как сказал драматург Леонид Зорин в предисловии к первому изданию «Пока едет скорая» — новаторское решение. Сейчас привычнее слышать «ноу хау». Да. Взять реальную историю, ввести в нее вымышленных героев, убрать любые намеки на реальных людей и организации, описать проблему и непременно ввести три темы: Любовь, Смерть и Тайну личности. В результате получается художественная история, в которую вплетены приключения, загадки и научно-популярная информация.

Книга ориентирована для широкого круга читателей, интересующихся историей России, историей медицины, медициной и конкретно — загадками крови.

История и биография героя книги вымышлена, но все ее персонажи имеют реальных прототипов, история создания частного медицинского центра — реальна, хотя названия организаций и руководителей изменены.

Все, что касается крови — реально.

В конце 2023 года вышла моя книга «Кровавый коктейль» (Бомбора), которая писалась больше трех лет. В ней собрано все, что касается крови, анатомия/физиология, проблемы заготовки, хранения, переливания. Болезненные изменения крови, что такое свертывание и какие бывают проблемы, тайны и трудности. Как чистят кровь и зачем? Откуда взялись разные методики работы с кровью, как создавали искусственную почку и что ждет в будущем… Существует ли искусственная печень? Как устроена. Откуда взялась и чем хороша аутогемотерапия? И так далее…

В разной степени подробности эти же проблемы только в художественной форме объясняются и в этой книге «Кровь и Судьба», а попутно что происходило с медициной после распада СССР на примере создания частного медицинского центра. Есть в книге и любовь и смерть…

Я думаю, читатель не соскучится и не пожалеет, что решил почитать.

Книга посвящена военным медикам, служащим и воюющим в настоящее время и ушедшим в запас.

Часть 1. Никогда не зарекайтесь

Глава 1 Жора

Георгия Александровича Гарина быть не должно. Вообще.

Его не было в книге Судьбы на возможное рождение и дальнейшую жизнь в качестве жителя Земля и гражданина СССР и России. Его появление на свет с самого начала характеризуется лишь двумя наречиями: вопреки и благодаря.

Вопреки планам Судьбы, благодаря появившимся в арсенале медиков середины 60-х технологиям очищения крови при резус-конфликте у беременных.

Опытный философ может возразить: ну если все по воле Создателя, значит и появление этих самых технологий и то, что благодаря им Жора все-таки родился, значит совсем не вопреки. Может быть и так. А может быть и нет. Методика очищения крови, хоть и подарила шанс на вынашивание, но сто процентной гарантии не давала, так что «вожжи» все равно остались в руках Судьбы, которая оценив степень упорности и медиков и женщины, решила позволить родиться Гарину Георгию, хотя никаких планов изначально на него не было.

«Если долго мучиться, что-нибудь получится», пела немного позже Алла Пугачева. Очевидно, что желание родить было настолько велико у мамы Жоры, что Судьба, пребывая, видимо, в хорошем настроении, пожалела несчастную женщину, махнула рукой, «Ладо, Бог с вами, делайте что хотите, раз уж так вам неймется, да еще эти медики чего-то там открыли, если повезет — рожайте.

После пяти лет попыток, в шестьдесят пятом году вопреки, разобравшись в механизме невынашивания беременности, учеными врачами был открыт, наконец, возможный метод, как обойти резус-конфликт, а заодно и недостаточность плаценты и еще массы всяких прочих физиологических условий, мешающих Марие Рудольфовне Гариной, урожденной Беккер, выносить и родить единственного ребенка, сына — Жору.

Врачи не стали рисковать, дожидаясь схваток и естественных родов, а оценив стройную фигуру мамаши и узкий таз, пошли на кесарево сечение чуть раньше срока и извлекли внепланового человека. Так что, потом, когда Жору заинтересовал вопрос своего появления, мама честно рассказала: «Врачи достали из живота» и даже показала аккуратный шов, там где обычно у людей след от резинки трусов.

Добившись своего, родители решили больше не испытывать Судьбу, а мысленно поблагодарив ее и за такой подарок, дальше жили в радости, воспитывая единственного наследника.

Судьба, увидав сонную розовую тушку Жоры в руках врача-акушера, погрозила ему пальцем и, наверное, сказала:

— Хорошо, пусть живет этот внеплановый человек, посмотрим, что из него получится. Мне самой интересно. Но будет вся его сознательная жизнь так или иначе связана с кровью и ему предстоит мучиться над ее тайнами.

Странное заявление? На первый взгляд — да. Но только на первый. Без крови жизни нет, но вряд ли мы в своем образе жизни думаем о крови, интересуемся ей, понимаем, как мы зависим от нее и ее качества. Судьба решила, что Жора должен думать. Она выбрала ему профессию на всю жизнь вопреки его мечте, раз уж он родился вопреки ее планам.

Новорожденный Жора, конечно, об этом не мог знать, но на пятнадцатой минуте своей жизни после появления на свет он получил полное заменное переливание крови, то есть из него буквально выкачали всю кровь и тут же влили такой же объем донорской. Сделано это было с одной целью — удалить из организма максимальное количество антирезусных иммуноглобулинов-антител, пришедших из организма матери, чтобы те не разрушили кровь Жоры и не убили его таким образом.

В три года Жора впервые в сознательном возрасте сдал кровь в детской поликлинике, с интересом наблюдая за действиями медсестры.

Он стоял перед молодой женщиной в белом халате, которая попросила его дать палец для взятия крови на анализ. Мальчик насупился и спросил:

— Это больно?

— Немного, — честно ответила сестра, — но потерпеть можно. Ты ведь мужчина?

Жора кивнул, конечно, мужчина и, протянув руку, сказал:

— Только тифонечко, тифонечко, акунатно, акунатно. Холошо?

— Хорошо, — пообещала медсестра, улыбнувшись такой отваге, и мастерски кольнула в подушечку пальца, — давай сам теперь дави, мне нужно всего четыре капельки твоей крови.

Успокоившись, Жорик принялся давить палец.

Одну рубиновую каплю медсестра размазала по маленькому стеклышку, другую всосала в трубку и поставила в обойму, рядом с другими трубками, где кровь почему-то стала коричневой, а третью тоже набрала в тонкую размеченную трубочку и вставила в другую обойму. Еще одну каплю она разместила на толстом прямоугольном стекле.

Жорик сопел, следил за действиями сестры и спросил:

— А зачем это?

— Вот это, — медсестра показала тонкое стеклышко, — посмотрит врач и узнает из чего состоит твоя кровь, — вот в этом, — она подняла стекло потолще, — он посчитает какие в твоей крови живут клетки и сколько их там, — она показала на две обоймы, — а вот тут мы узнаем много ли в твоей крови гемоглобина и нет ли у тебя какой-нибудь болезни?

— Какой? — спросил Жорик, — я не болею. Слово «гемоглобин» он не понял, но пропустил его мимо ушей, чтобы как-нибудь не забыть и спросить у мамы или деда, что это такое.

— Вообще, болезни, спрятавшейся в твоем организме, — ответила медсестра. — Болезни есть явные, а есть секретные, вот тут можно узнать, есть такая у тебя или нет.

— Холошо, — кивнул серьезный Жорик, — вы тогда маме скажите, если найдете.

По пути домой он спросил маму:

— Ма, а что такое геогобли́н?

Мама не поняла.

— Я не знаю такого, а откуда ты это взял?

Жорик пояснил:

— Медсестла сказала, что в клови́ живет геогобли́н.

— Может быть гемоглобин?

— Да.

— Я не знаю, какое-то вещество в крови, важное. Ты бы ее спросил.

Жорик засопел. Он подумал, что если все знают, что это такое, то и он должен был знать, маму спросить не стыдно, а медсестра подумала бы, что он дурак, потому что не знает, то, что все знают. А выходит, что мама тоже не знает и теперь спрашивать у чужих людей не стыдно.

Про го́блинов Жора узнал от деда Рудольфа, который ему пересказывал сказку Макдональда «Принцесса и гоблин», попутно обучая английскому языку. Поэтому Жорик автоматически подменил непонятный гемоглобин, на более-менее понятного геогобли́на.

В школе он спокойно дрался до первой крови по уговору, не понимая, чем это она так пугает его сверстников. Какая разница первая она или вторая? Как учил его дед: драться надо, пока противник не запросит пощады. И никогда не прощать обидчика, если не просит прощения.

Кровь его не волновала никак, не пугала, не вызывала ни отвращения, ни радости. Огорчала только, что потом приходилось рубашку отстирывать от ржавых пятен. Впрочем, драться Жора не любил и чтобы избегать драк, в пятом классе записался в секцию карате.

В девятом классе Жора нашел среди маминых бумаг самиздатовскую брошюрку с необычным названием, на которую поначалу подумал, что это записки извращенца-мазохиста: «Я полюбил страдание». Оказалось, что это автобиография уникального, легендарного человека — лауреата сталинской премии, профессора хирургии, архиепископа, священника Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича, родившегося в конце девятнадцатого века, знаменитого врача-хирурга, получившего премию в 1946 году за книгу «Очерки гнойной хирургии».

Автобиография поразила Жору, он не сомневался в ее искренности, но, весьма неплохо зная историю и понимая через какие жернова прошел профессор, осознавал, насколько отважен он был и стоек в своей вере, если в разгар борьбы с религией, во время гражданской войны, не поступившись принципами, принял решение стать священником, а затем и епископом. Это был Поступок, который изменил всю судьбу известного врача. Поступок достойный подражания. Не тем, чтобы тоже стать непременно священником, а тем, чтобы ничего не бояться в жизни, если уверен в своей правильности выбора.

Так Жора Гарин, думавший над выбором «кем стать?», очень неожиданно для семьи и особенно для отца — юриста, выбрал профессию врача.

Воспитанием его занимались мама и дед, отец — известный адвокат в четвертом поколении юристов, работал и в процесс формирования личности Жоры не вмешивался, уверенный, что наследник непременно пойдет по его стопам. Поэтому выбор Жоры его удивил очень и немного расстроил. Переубедить сына ему не удалось.

Если мама активно и старательно окультуривала Жору, обучая музыке, игре на гитаре, водя сына по музеям и филармониям, то дед — инженер-мостостроитель забирал Жору с собой в командировку на все лето с семи лет и, гоняя свой поезд с лабораторией МПС СССР по железным дорогам, чтобы изучать надежность мостов, учил Жору английскому языку, а также: стрелять, драться, водить большой черный паровоз с забавным именем «ОВечка», управляться с коротковолновой радиостанцией, через которую дед связывался с паровозной бригадой» и вообще наслаждаться жизнью и просторами огромной страны.

От мамы — искусствоведа Жоре досталась прекрасная память, довольно привлекательная для мужчины внешность, атлетическая фигура, неплохое знание французского языка и свободное владение английским, а также зеленоватые глаза и изрядное чувство юмора, доставшиеся от деда — американца по происхождению, приехавшему в СССР в 1928 году по приглашению правительства.

Дед не захотел уезжать обратно в США, когда в 35-м закончился его контракт, а продолжил строить мосты, женился, родил двух дочерей, во время войны дослужился до звания полковника. После гибели жены и старшей дочери в сорок пятом от американской бомбы, он всецело отдался воспитанию младшей — Марии, не женившись больше. Он поймал немного период репрессий в пятьдесят третьем, угодив по доносу в Бутырку, но был оправдан, отсидев чуть больше полугода. Ему вернули ордена и личное наградное оружие. Потом была государственная премия, подарки от министра путей сообщения в виде квартиры в «сталинке» и машины Газ-М20 «Победа», в которую дед Руди через друзей в НАМИ воткнул мотор от «Мерседеса W-100» и подвеску от «Ситроэн DS». С рождения получив луженый корпус, машина деда стала почти вечной. Как ветеран ВОВ дед получил разрешение на установку бетонного гаража во дворе «сталинки».

Именно благодаря Деду Жора рос настоящим «молодым строителем коммунизма», участвуя в делах класса и школы, собирал макулатуру и металлолом, пел в школьном хоре или сам под гитару, освоил вождение дедовой «Победы» с четырнадцати лет, вместе с ним ездил в подмосковную военную часть, где учился стрелять из всего, что стреляло. А еще он посещал секцию карате «Вадо-рю», которая арендовала вечерами школьный спортзал. Дед оплачивал Жоре и секцию и экипировку и все необходимые зачеты для получения новых поясов. До восемьдесят первого года, когда карате в СССР повсеместно запретили.

Одноклассницы по Жоре сохли, но еще с детского сада под мудрым руководством деда он научился держать дистанцию с противоположным полом, тем самым привлекая к себе внимания девочек еще больше.

Он в подростковом возрасте, до окончания школы, два раза сильно влюблялся. Впервые — в тринадцать лет, в дочку начальника спецпоезда, в который входила лаборатория деда. Девочка тоже проводила летние каникулы, разъезжая по стране и Жора ей очень понравился. После окончания каникул, они созванивались, пока Жорин отец не получил счет за ночные сопения сына в телефон и не потребовал перейти на почтовую связь. Жора регулярно отправлял подруге письма раз в неделю, и также получал ответы.

Переписка длилась до следующего лета, когда возлюбленную вместо ожидаемой поездки опять на спецпоезде вдруг отправили в деревню к бабушке под Красноярск. Народная мудрость звучит так: «С глаз долой, из сердца вон», то есть любовь проверяется разлукой. Испытание жесткое, один из влюбленных может его не выдержать.

И однажды Жора получил от нее письмо, что она встретила другого мальчика и теперь любит его. Как говориться — прошла та детская любовь, «завяли помидоры». Родители и дед успокоили Жору, что еще Бомарше дал определение «О, женщина — имя тебе «непостоянство»! И к неверности женщин надо относиться философски, но это оправдывает предательства вообще. Жизнь, как и женщины в мире на этом не заканчиваются. Исчезла эта подруга — появится другая. Дед пошутил на тему популярной в 60-х финской песенки «Рула, те рула…

В жизни всему уделяется место,

рядом с добром уживается зло.

Если к другому уходит невеста,

то неизвестно, кому повезло»?

Так что в этой драматической истории кровь оставалась только на кулаках Жоры, который снимал пережитый стресс на тренировках. Судьба не вмешивалась до поступления Жоры в мединститут, все текло своим чередом. Семья жила спокойно и в целом счастливо. Каждый занимался своими делами, по возможности поддерживая друг друга в любых ситуациях, стараясь не создавать родным проблем.

Жора не был отличником, скорее хорошистом, настоящим пионером и комсомольцем, не давая себя и других в обиду, определив главное правило: справедливость это то, чего в мире хронически не хватает, поэтому нужно стремиться к ней в любых ситуациях. Ему очень понравился однажды сказанный дедом рыцарский девиз: «Делай, что должен, а будет, так как суждено».

Жора не прощал предательства и, после измены дочки начальника поезда, к любым знакам внимания от девушек относился скептически, лучше не заводить подруг, чем потом разочаровываться.

— Любовь — это дело неизбежное, — говорил дед, — если она нагрянет, ты ничего не сможешь сделать. Но если ты можешь устоять от женских чар — значит, это еще не та женщина, что предназначена судьбой.

Мудрость деда подтвердилась. Несколько лет Жора считал, что тратить время на дружбу с девчонками, которые на самом деле дружить не способны — глупо. У них свое понимание дружбы, которое ему не подходит.

В восемьдесят первом году, когда Жоре исполнилось шестнадцать, в его секции появилась Наташа Яковлева, тренирующаяся сама и тренирующая других спортсменов такому виду борьбы как Айки-до. Жора не влюбился, как он был уверен, а именно подружился, ходил с ней в патрули добровольной народной дружины вечерами и платонически любил ее, наслаждаясь исключительно общением. Довольствуясь прикосновениями лишь во время тренировок.

Яковлевой Жора тоже понравился, как она сказала тремя «Ч»: честность, чистота и честолюбие. Он видел в ней того самого друга, которым, как раньше был уверен, женщины быть не способны. А вот она была именно такой. Любые попытки инстинкта дать понять Жоре, что перед ним женщина, девушка, и к ней нужно относится соответственно — он гнал. Об боялся, что допустив в свое сознание слово и понятие «любовь, страсть, влечение», он всё испортит и начнет ждать того, что неминуемо случится — измены. Несмотря на бесстрашие в жизни, порой даже отчаянную храбрость в школе и на улице, он очень боялся снова пережить это состояние. Подсознательно уверенный, что пока он с ней просто дружит и видит в нем не любимую, а друга, единомышленника, соратника, никакой измены быть не может. Она старше его, и питать иллюзии, что она может когда-нибудь стать «его девушкой» нельзя.

К решительному действию перешла сама Наташа. Когда Жора заканчивал десятый класс, она вроде бы случайно встретила его у школы после уроков, и, не стесняясь, пошла домой к нему в гости. Чему Жора был несказанно рад. Ему было очень приятно, что Наташа заинтересовалась его личной жизнью, хотелось и ей сделать что-то приятное. Тем более, что в секции, где они обычно встречались и общались, существовало твердое правило — никто ничего ни о ком не расспрашивает и не рассказывает. Личная жизнь — табу.

В тот день он стал мужчиной. Он не спрашивал себя — почему она решилась, а он, наконец, узнал то, о чем старательно скрывал свои мечты, как большинство подростков. Он немного разочаровался, убедившись, что обретенный опыт не совсем те «фонтаны рая», что описаны в книгах или рассказываются мальчишками в узких кругах. Но он был счастлив от осознания, что это, наконец произошло, и мечтал повторять это с Наташей еще столько раз, сколько будет возможно. Он ощутил себя мужчиной.

То радужное чувство восторга, о котором и не мечтал, наконец, сформировалось в страсть, влечение и дополнило дружбу и жертвенность, которыми было наполнено сердце Жоры. Если Наташа согласится — то он непременно жениться на ней, когда ему исполнится восемнадцать, а это уже совсем скоро, в следующем году. Жора был уверен, что любовь, о которой говорил дед, которая описана в книгах — наконец настала. Ощущение, что он — мужчина, у которого появилась его женщина, укрепилось в сердце сразу, после ее ухода. Но не оставляло ощущение иллюзорности происшедшего, будто бы все было во сне.

Он крутил в голове песню на стихи Роберта Рождественского «Как много лет во мне любовь спала»… И даже напевал ее, наигрывая на гитаре, когда оставался один дома. Признаться в своем чувстве родным он не спешил. Он ждал новой встречи с любимой, чтобы сон наконец стал явью и их отношения вошли в его жизнь, как ее неотъемлемая часть.

Примерно тогда, же весной восемьдесят второго Жору вызвали в райком Комсомола, где невзрачная личность — офицер-вербовщик в компании со вторым секретарем райкома предложил Жоре подать документы в спецшколу КГБ, тот вежливо отказался, сообщив, что уже выбрал специальность врача и о военной карьере не думал и не хочет думать. Он не стал сообщать, что со времен поездок с дедом по железным дорогам, и посещения военной части в Подмосковье не испытывал симпатии к военной службе. Хотя, если Родине будет нужно его призвать — пойдет служить без колебаний. Вербовщик не стал настаивать, а второй секретарь попытался и нарвался на упрямое Жорино «нет».

Жора рассказал об этом разговоре только деду, хотя и обещал вербовщику сохранить его в тайне. Дед его упрекнул, раз обещал — значит, надо было держать слово, никому это — никому!

Еще одним качеством Жоры, которое ему доставляло немало проблем, оказалась неспособность врать. Он это делать не любил, не хотел и не делал, порой создавая себе проблемы в общении с другими людьми и особенно с начальством. Учительница как-то пожаловалась родителям на прямолинейность Жоры, те не знали, как объяснить сыну, что надо быть гибче с людьми, правда может ранить и весьма болезненно, а дед сказал:

— Я читал у Конфуция такую фразу: «Правда без церемониала — хамство», подумай над этим и если тебе придется людям говорить правдивые, но неприятные вещи, найди приятную форму, чтобы не ранить душевного равновесия собеседников. Вообще, на этот случай пригодится такая наука, как дипломатия. Иногда стоит и промолчать. Научись говорить молча.

Совет лег на подготовленную почву, ибо Жора прочел книгу, как всегда, случайно найденную на мамином столе «Дипломатический этикет и протокол».

Через два дня после потери невинности Жора от тренера узнал о том, что Наташа Яковлева погибла от рук каких-то хулиганов, возвращаясь с работы. Ей было всего двадцать лет. Жора ходил на похороны, видел закрытый гроб, где лежало искалеченное изуродованное тело его первой любимой женщины. Как он сдерживался? Ответа не было, все происходящее было как бы не с ним и не с Наташей. Он просто не верил.

На поминках он пить не стал, сказал, что для него Наташа останется живой, словно бы уехала куда-то, просто уехала… по делам. Так бывает. Он бежал домой, не замечая слез и повторял про себя первую строфу стихотворения Симонова «не правда, друг не умирает, он рядом быть перестает…»

Мыслей о суициде не возникало. Психика Жоры нашла способ сохранить здравомыслие. Смерть Наташи он воспринимал, как во сне, как и день их близости, и ее гибкое спортивное тело в его руках, ее губы и дыхание… Все это был только сон. И похороны — сон. Да он мечтал, и мечта ему приснилась, а любовь его вынуждена была уехать так далеко, что оттуда ни позвонить, ни написать… Так было легче жить, легче вспоминать и жить надеждой на встречу когда-нибудь.

Потом было поступление в институт и бурная веселая студенческая жизнь, богатый выбор женских тел, любовь без обязательств и даже примитивная шутливая мудрость: «секс — не повод для знакомства»!

К окончанию института он прошел военную кафедру, получил военно-учетную специальность «Врач сухопутных и ракетных войск», во время прохождения летней практики между пятым и шестым курсами в НИИ им Склифосовского, не удержался и рассорился с заведующим кафедрой по поводу эфирного наркоза, фанатом которого оказался старый профессор. Так Жоре обломилась интернатура и ординатура на этой кафедре и пришлось искать, где учиться по специальности, в другом месте — в одной из городских больниц.

С третьего по пятый курс Жора подрабатывал фельдшером на скорой и Судьба ему напомнила его связь с кровью. Причем недвусмысленно.

Дело было так: Однажды во время ночного дежурства на подстанцию, расположенную во дворе роддома примчался врач-анестезиолог и сообщил, что в родблоке от кровопотери умирает роженица, нужны доноры.

Группа крови Жоры подошла, и он с другими добровольцами отправился сдавать кровь. Для спасения женщины приехало больше ста человек: милиции, пожарных, медиков с других подстанций. Собрали около сорока литров и не спасли.

Через неделю Жора случайно встретился с тем анестезиологом. Врач стоял на автобусной остановке, курил, он узнал Жору и на вопрос:

— Почему умерла та женщина? Ведь крови было больше чем достаточно!

Анестезиолог ответил:

— Развился ДВС-синдром, со слизистых течет, а в крупных сосудах тромбы.. все навыворот. Мы вливаем, а из нее выливается… Чего-то мы еще не знаем, не понимаем… после нескольких минут тягостного обоюдного молчания, врач добавил: — Давай, парень, заканчивай институт, займись переливанием, и раскрой эту загадку свертывания крови. Одна надежда на тебя… — пошутил он, выбрасывая недокуренную сигарету под колесо автобуса.

«Ни за что! — подумал в ответ на этот совет Жора, — не дай бог мне когда-нибудь связаться с переливанием крови! Это удел врачей-лаборантов! Это работа для аптеки и медсестер! Я же хочу стать врачом реаниматологом»!

Судьба таких зароков не прощает. Она смеется над такими заявлениями и обещаниями.

К окончанию института Жора Гарин добрался вполне состоявшимся молодым человеком: он в совершенстве владел английским и весьма сносно французским, а если б захотел, мог бы освоить еще испанский и немецкий, благо его наградили памятью и способностью к языкам мама и дед. Виртуозно играл на гитаре и неплохо на фортепьяно, обладал приятным баритоном и музыкальным слухом, а благодаря деду освоил широкий репертуар военных песен и романсов. Он мог поддержать беседу искусствоведов и шоферов, водил легковые и грузовые автомобили, с детства знал, как заставить двигаться паровоз, немного разбирался в радиосвязи и очень хорошо стрелял из всего ручного и автоматического оружия, умел готовить вполне сносно, чтобы не остаться голодным при наличии в холодильнике полуфабрикатов и овощей. В институте участвовал в работе студенческого научного общества и даже получил третье место на конкурсе научных работ за серию экспериментов на кафедре физиологии. Занимаясь с одиннадцати лет карате, Жора достиг первого дана, то есть имел черный пояс в школе Вадо-рю, который реально получить не успел в восемьдесят первом из-за тотального запрета в СССР этого вида борьбы.

После субординатуры по анестезиологии и реанимации, получив «пендель» от завкафедрой за то, что спорил, Жора с дипломом врача по специальности «лечебное дело» приехал домой к праздничному столу, где его ждали мама с папой и любимый дед Руди, которому уже шел девяностый год.

На пендель Жора не обиделся, решив, что в Москве всегда найдется больница с кафедрой, где пройдет хотя бы интернатуру по выбранной специальности. В весьма радужном настроении он приехал домой.

Его встретили тушем на пианино в исполнении мамы. Дед символически вручил ему ключи от «Победы» и гаража, права ответственного квартиросъемщика на трехкомнатную квартиру в «Сталинке» на Ленинградском шоссе, которую дед получил тогда же в конце 50-х, как руководитель «Центральной тензометрической лаборатории МПС» и лауреат Государственной премии, а также права на гараж во дворе дома. Все это в виде нотариально заверенных документов дед вручил Жоре вместе с потертым кожаным портфелем.

Они опрыскали диплом коньяком, поздравили Жору — нового врача, после чего дед умер. Прямо за столом, на полуслове тоста. Он уронил рюмку с водкой и повалился.

Жора его реанимировал до приезда бригады «скорой», попытался оживить адреналином в сердце и дефибриллятором, который «о, чудо!» оказался у бригады в исправном состоянии. Ничего не вышло. Дед умер.

Шел восемьдесят девятый год. Разгар перестройки и кооперативного движения. Впереди еще всех ждали финансовые реформы министра Павлова, референдум о сохранении СССР, ГКЧП в августе девяносто первого и развал этого государства в результате сговора трех удельных князьков, президентов России, Украины и Белоруссии в декабре этого же года.

Страна, в которой родился Жора Гарин и которой принес присягу, получая военный билет — исчезла, а точнее преобразовалась в Российскую Федерацию, потеряв пятую часть прежней территории.

Жора Гарин — завидный жених. Ему шел двадцать пятый год, он не богат, но и не беден, он талантлив и энергичен, у него есть машина и квартира. Мама мечтает его оженить, для чего подыскивает невест у знакомых и подруг в сфере искусствоведения, так как сама — выпускница Строгановки и искусствовед. Она теребит папу — адвоката, который был занят созданием своей конторы, чтобы тот знакомил сына с приличными девицами.

Однако Жоре никто не подходил, а на вопросы мамы: «Ну, какая же тебе нужна жена?», отвечал цитатой из дневника Анны Тимирёвой, который он опять же нашел у мамы на столе в виде машинописной рукописи: «Красивая и надежная! Чтобы, когда я буду воевать, стояла за спиной и подавала патроны! Мне нужна жена — друг, единомышленник и соратник»!

Таких среди знакомых мамы не находилось. Все ее кандидатки мечтали о Жоре в роли «костюма», потому что однажды он услышал о себе: «Красивый молодой человек, с ним не стыдно выйти на пляж». Вот этого Жора стерпеть не мог. О чем и высказался весьма откровенно, как думал, вспомнив мудрость от деда: «правда, высказанная без церемониала — хамство». Жора решил действовать хирургически и в тот раз и впредь. «Резать к чертовой матери»!

А для ощущения полноты жизни и чтобы не было застоя в простате, Жоре вполне хватало знакомых медичек — врачей и сестричек. Их на дедовой «Победе» можно было отвезти на пустеющую семейную дачу под Наро-Фоминском, где под треск поленьев в печи и завывания ветра в трубе, под классическую музыку на музыкальном центре «Телефункен», свечи, коньяк и шампанское провести романтический вечер с ужином, переходящем в завтрак. И зачем ему жена?

Похоронив и оплакав деда, Жора поехал в Главное управление здравоохранения Москвы, в отдел интернатуры, где получил направление на кафедру Анестезиологии в Измайловскую больницу. Интернатуру пройти нужно, тем более что обязательное распределение отменили и все выпускники теперь могли сами найти себе рабочее место. Оказалось, что это непросто. Куда хочешь — хрен получишь! А куда надо — не наездишься! Хоть квартиру снимай на другом краю Москвы!

С интернатурой Жора считал, ему повезло. Ехать не долго, что на машине, что обычным транспортом, больница огромная, построенные в семидесятые годы белые семиэтажные корпуса на окраине Измайловского парка.

Однако, когда он пришел с документами в кадры, его расстроили, штат отделения реанимации забит. Зам главного по терапии, утешил, есть ставка реаниматолога в блоке интенсивной терапии кардиологического отделения. Там, правда, работают терапевты, но вот новенький приказ, всех их надо будет перевести со следующего года на ставку реаниматологов, там есть местечко. Пойдете?

А что ж не пойти? Так Жора познакомился, а затем и подружился с Марком Эмильевичем Бардиным. Марк фактически руководил блоком, работая в инфарктном отделении ординатором уже пять лет, и БИТ был его детищем. Увлеченный до фанатизма кардиологией, Марк сумел заразить этим и других врачей, Жора тоже попал под его влияние. Поэтому, когда в конце девяностого года Жора сдал выпускной экзамен по специальности Анестезиология и реанимация, он мечтал вернуться к Марку в кардиологию и БИТ.

За год в медицине Москвы и крупных городов произошло немыслимое. Объявленная КПСС новая экономическая политика «перестройка» привела к созданию многочисленных медицинских кооперативов и оттоку врачей из государственных больниц.

Реаниматологи массово стали уходить в наркологические кооперативы, к стоматологам и в гинекологические шарашки, на абортах и лечении зубов под наркозом зарабатывая в десятки раз больше чем в обычном отделении на обычных операциях, при этом без ночных дежурств и многочасовых операций. Дипломированного анестезиолога и реаниматолога, а в душе кардиолога, Жору везде принимали только для работы в отделение реанимации.

Он был в отчаянии. Чтобы не потерять профессии, Жора устроился на скорую линейным врачом, продолжая методично обходить городские больницы в поисках места кардиолога в БИТ. Кадровики стояли на смерть, пугая Жору кошмарным КРУ, которое будет страшно карать, если при проверке обнаружит дефицитного анестезиолога на ставке совсем не дефицитного терапевта! Приказ, который позволил Жоре год поучиться у Марка, так толком и не заработал, его затерли чиновники. Денег для повышенной ставки врачам БИТ не было, поэтому никто не спешил переводить кардиологов-терапевтов на ставку реаниматологов.

Павловская реформа обворовала граждан, изъяв из оборота сотенные и полусотенные купюры. Из-за отпущенных цен — начала набирать обороты инфляция. Оставшиеся у граждан деньги стремительно дешевели. Магазины также стремительно пустели, а на рынках товары не менее стремительно дорожали. Исчезали: сахар, мясо, колбасы, оставался только хлеб… Начались перебои с бензином даже для «скорой» и милиции. К счастью «Победа» была всеядна и ездила на всем, кроме солярки и керосина. Когда Жора не мог ее заправить бензином, заливал, появившийся в ларьках спирт «Рояль» вперемешку с ацетоном. К счастью, такая пытка для мотора продлилась недолго.

Жора дежурил на ставку, его заработанных денег хватало на жизнь в обрез, правительство тем самым подталкивало людей к развитию частного бизнеса.

Суды были завалены гражданскими делами. Так что частный адвокат Гарин-отец процветал. Он купил себе и маме квартиру в Крылатском, оставив Жору в его трехкомнатной «сталинке», а чтобы сын не зарос в грязи, через свою контору нанял ему домработницу Валю, женщину средних лет, которая убиралась, готовила, закупала продукты и при необходимости могла пожить какое-то время у Жоры.

Переваливший четвертьвековой рубеж Жора так и не нашел себе достойной спутницы жизни. Он неплохо разбирался в психологии, и быстро вычислял психотипы девушек, надеющихся завоевать его сердце и захватить собственость. К счастью, планка оставленная в его сознании Наташей Яковлевой была слишком высока. Таких девушек Жора больше не встречал. А других впускать в свою жизнь не хотел.

Отец, зная о мечте сына стать кардиологом, однажды заехал к нему вечером, посидели, поговорили. Служба на «скорой» Жору утомляла и не радовала, в отличие от многих других коллег, желание стать кардиологом сидело в нем подобно раскаленной игле.

Но время шло, а свободных ставок в больницах не появлялось. Во всех администрациях клиник, кадровики, словно сговорившись, стояли насмерть. Вы — анестезиолог? Вот и идите, Георгий Александрович работать по специальности! А то что вы–недоделанный кардиолог БИТ, это не считается!

Отец выложил перед Жорой визитную карточку с золотым тиснением:

— Позвони этому человеку.

Жора прочитал:

«Бланк Антон Семенович. Генеральный директор малого медицинского предприятия „КиЛ“, кандидат медицинских наук», телефоны: служебный, домашний, факс, адрес в котором Жора узнал большую клиническую больницу на юге Москвы.

— Он возьмет меня кардиологом?

— Сомневаюсь, — честно ответил отец, — КиЛ создан год назад, но за это время он оброс уже четырьмя отделениями, там молодая команда врачей, но главное это то, что у них мощный спонсор, вкладывающий лично в Бланка и его будущий медцентр гигантские деньги. Я осуществляю юридическую поддержку, и имею небольшую долю акций в будущем медцентре. Так что Бланк о тебе знает и готов принять. Позвони. Он очень энергичный и обаятельный человек.

— А кто он по специальности? — решил разузнать поподробнее Жора.

— По-моему — проктолог, если я не ошибаюсь, но в горбольнице руководит терапевтическим отделением, на его базе он и создал свой «КиЛ». Они там пару палат арендуют для платных больных и операционные, а оборудование получили уже свое. Мне известно, что Бланк сейчас ищет дом в городе, чтобы там развернуть свой центр. Думаю — найдет.

— Тогда какой мне смысл с ним связываться?

— Хотя бы выслушай его, я не знаю, что он тебе предложит. Может быть, пока ту же ставку анестезиолога? А когда обстоятельства позволят — ты там займешься кардиологией. Почему нет?

Не то что бы Жора загорелся идей переходить к Бланку, скорее его уже начала раздражать работа на скорой, сутки, вызовы, бессонные ночи, мизерная, несмотря на надбавки зарплата. Подрабатывать выездным наркологом, как взялись многие коллеги, отмывать запойных состоятельных граждан, ставить капельницы — он не хотел. Да это заработок и весьма неплохой, но что-то внутри не позволяло «опуститься» до такого вида заработка, как и наняться анестезиологом в какой-нибудь платный абортарий. Он был и продолжал оставаться в душе советским человеком, который никак не мог принять новую экономическую реальность. Не таким он видел свое будущее в качестве врача.

Но съездить к Бланку и поговорить он согласился. Отчего не поговорить? От него не убудет. Время есть. Вдруг, что-то интересное предложит этот «Шпак»? Проктолог. Для России делать все через задницу — характерная особенность. Может быть, Жора так и кардиологом станет?

Глава 2. Учитель-«Мидас»

Антон Семенович Бланк в жизни Георгия Гарина исполнил роль настолько важную, что крайне необходимо рассказать о нем поподробнее.

Его родители Семен Исаакович Бланк и Фрида Аароновна Шмерлинг родились на территории нынешней Украины до революции, которую мы привыкли называть Великой Октябрьской.

И Семен, и Фрида были врачами, что для их семей стало настоящим прорывом. Потому что дед Антона Семеновича по отцовской линии Исаак Бланк обшивал весь штетл (местечко) Тульчин и его окрестности, а дед по материнской Аарон Шмерлинг лечил зубы жителей штетла Гайсин, ибо получил медицинское образование и стал дантистом.

Оба штетла из Винницкой губернии. Семен и Фрида окончили Винницкую гимназию с золотыми медалями, немножко в разные годы, ведь Семен был на пару лет постарше Фриды.

Золотая медаль была необходимым условием для поступления любого еврейского чада в любой Российский университет.

Студенты Киевского медицинского факультета Бланк и Шмерлинг окончили учебу с дипломами «лекаря с отличием» в годы революции, терапевт Семён в Февральскую, а гинеколог Фрида выпустилась уже после Октябрьского переворота.

Им обоим повезло угодить в «победоносное шествие советской власти» и практически сразу после получения дипломов уехать вглубь России. Таким образом они избежали знакомства с паном Петлюрой и его гайдуками, которые рубили шашками всех, кто им хоть чем-то напоминал «жидов».

Сема и Фрида их напоминали очень сильно, но, к счастью, были в это время далеко от Киева, мобилизованные в Красную армию.

В передвижном санитарном госпитале армии Восточного, Туркестанскогоа затем и Южного фронтов под командованием Михаила Васильевича Фрунзе они и познакомились. Там же и расписались, или, как тогда говорили, «записались».

После Гражданской войны и установления власти большевиков на всем пространстве Российской империи, за исключением земель, потерянных по Брестскому миру, они жили в Киеве и только в 1939 году вернулись в родные края и поселились в городе Станиславiв, который после освобождения новая власть переименовала в Ивано-Франковск.

Всего у Фриды и Сёмы до Второй мировой войны родилось трое детей.

Старший сын — Соломон Бланк в тридцать пятом поступил в танковое училище, окончил его в сороковом и в сорок втором погиб под Сталинградом в звании старшего лейтенанта.

Средняя дочка Мара Бланк с дедом и бабкой попала под оккупацию и погибла в Аушвице (Освенциме).

А вот младший сын — Антон, к началу войны живший с родителями, сперва уехал вместе с мамой Фридой в Вологду, где согласно приказу РККА формировался ее санитарный поезд, а затем всю войну путешествовал с нею от переднего края до Красноярска, куда Фрида сдавала выживших раненых, и обратно. К семи годам Антон уже умел свободно читать и писать по-русски, знал довольно много слов на немецком и неплохо говорил на идише.

Семён Бланк в это время служил главным терапевтом Свердловской области и доблестно сражался с пневмонией и дизентерией среди гражданских и военных лиц.

После войны Фрида и Семен решили не возвращаться в УССР и поселились в Свердловске, где Антон прямо с поезда пошел в школу, которую и окончил с отличием в 1956 году сразу после 20 съезда КПСС.

Семен, избежавший метлы «дела врачей», еще с 1936 года преподавал в мединституте, руководил кафедрой инфекционных болезней.

Фрида, демобилизовавшись из РККА, заведовала роддомом.

А их теперь единственный сын Антон поехал искать счастья в Москву, спрятав на груди золотую медаль и аттестат о среднем образовании с отличием.

Он с первого раза поступил в Первый мед, где на первом курсе однажды краем уха уловил, что лучше всех зарабатывают стоматологи, гинекологи и проктологи. Студенты шутили: что доходны лишь концы пищевой трубы, а серединка никому не нужна, в отношении гинекологов, остряки добавляли, что все самое ценное в организме человека собралось в области малого таза, жаль что там зубов нет, а то был бы настоящий Клондайк!

Две кафедры сразу сказали Антону, что вакантных мест ординатуры и аспирантуры у них нет, а вот кафедра хирургии раскрыла объятия, предупредив, однако, что после окончания института, возможно, придется уехать к черту на кулички и там спасать местное население скальпелем и эфиром, но это еще не скоро, годика через три-четыре.

Антон, переживший бомбежки еще до восьми лет, ничего не боялся. Поэтому он принял решение непременно, еще до распределения жениться на дочке завкафедрой хирургии Юлии Кочерлинской.

Бегемотоподобная Юля, увы, не обладавшая неотразимой внешностью, трезво оценивая свои возможности обольщения, и влюбленная в выразительный орлиный профиль Антона Бланка, была не против. Папа — профессор хирургии Кочерлинский — решил, что зятю после окончания института нечего делать за полярным кругом, и взял его к себе на кафедру ассистентом с перспективой защиты. Тесть честно предупредил Антона, что места в аспирантуре для него не будет, чтобы не возбуждать подозрений в кумовстве. Защищатся Бланку придется, как соискателю по достижению необходимого стажа в должности ассистента или старшего лаборанта.

Проктологией кафедра занималась постольку-поскольку, если появлялась возможность. Антон просил в приемном отделении базовой клиники передавать ему все поступающие геморрои и прочие беды «выхлопной трубы» ввиде трещин и парапроктитов.

Однако, большая часть нужных и, главное, полезных пациентов, даже появившись однажды, вдруг потом куда-то утекала из больницы. Поэтому набор научного материала для статей шел очень медленно и защита откладывалась.

Антон стал выяснять, куда же несут свои зады нужные ему люди, и узнал, что в одной небольшой районной больницы Москвы некий профессор Александр Наумович Ройтман создал зародыш будущего института проктологии и собирал в команду исключительно врачей-мужчин близкой ему национальности.

Консультировавший в Кремлевке профессор Ройтман уже заручился обещанием правительства создать НИИ Проктологии. Вся его «банда» жила этой мечтой и готова была терпеть любые лишения в районной больнице в центре Москвы.

Вот куда уходили пациенты с геморроем разной степени зрелости!

Антон Бланк читал повесть Валентина Катаева «Сын полка» и помнил: для того, чтоб тебя взяли в «большую и дружную семью», «нужно командиру показаться». То есть «сирота» должен обаять профессора, чтобы он с первого взгляда полюбил новенького молодого врача. Национальная общность тут играла не на руку, а скорее наоборот. Ройтман намеренно взял себе в качестве зама по науке русского врача с фамилией Сидоров и к «своим» был невероятно требователен, таким образом отобрав самых талантливых специалистов в проктологии.

Бланк не решился сразу предстать пред очи Ройтмана, а провел предварительную разведку и узнал, что у профессора есть два обязательных требования к соискателям и одно необязательное.

Во-первых, соискатель на место будущего сотрудника НИИ должен быть мужчиной, то есть не создавать проблем с беременностью и внезапно болеющими детьми, как это бывает у женщин, во-вторых, хорошо знать английский язык и, в-третьих, быть своим. Из этой обоймы у Бланка выпадал только язык, потому что идиш, которым владело больше половины сотрудников Ройтмана, не считался иностранным.

Антон нанял репетитора и посвятил год ежедневному изучению английского, который знал лишь в школьном объеме. Это был верный ход. Придя к Ройтману, он подвергся небольшому допросу на английском, после чего профессор сказал:

— Хорошо. Стаж у тебя уже есть, язык более-менее знаешь, но мы еще поднатаскаем… осталось научить тебя проктологии. Выбирай себе тему, но должен предупредить: мы тут на птичьих правах, потому в гастроэнтерологическом отделении ты будешь числиться терапевтом-гастроэнтерологом. А уже в свободное от работы по отделению время будешь мне ассистировать и дежурить по хирургии.

Ройтман любил, уже когда его команда переезжала в новенькое, еще недостроенное здание НИИ на берегу Москвы-реки, приговаривать, выставляя указательный палец правой руки:

— Этот палец золотой, я им институт построил!

Создав же оный институт еще в небольшой больнице, Ройтман действительно именно благодаря своему пальцу достал из московского начальства участок земли на краю столицы. Он даже начал строительство нового суперсовременного института — и въехал в готовый корпус, пока лишь единственный — но окончить строительства не успел, так как скоропостижно почил, то есть приказал всем своим ученикам долго жить.

Ройтман оставил после себя российскую школу проктологии, свой портрет маслом кисти неизвестного художника, в тяжелой золоченой раме, и недостроенное здание института, как его называли в медицинской среде, «проблем дефекации». Новым директором НИИ после Ройтмана оказался назначен его зам по науке Сидоров, тайно ненавидивший, как он говорил «сионистскую банду» Александра Наумовича.

Бланк, к тому времени защитивший кандидатскую диссертацию, вместе с другими своими соплеменниками был весьма грубо изгнан из института новым директором. Ибо тот испытывал сильные антисемитские чувства к коллегам-проктологам и плевал на тщательно создаваемую « Советскую проктологическую школу Ройтмана».

Как ни стыдно, но сие исторический факт и его надо признать. Как и то, что из-за действия этого советская проктология понесла невосполнимую утрату, откатившись в разработках и открытиях на десятки лет от западных школ, которые в загнивающем капитализме смотрели не на графу «национальность» в паспорте, а на знания и талант.

Бланк ушел из института с гордо поднятой головой, унося с собой звание кандидата медицинских наук и уникальный унитаз со встроенной кинокамерой, без которого он не смог бы собрать научный материал.

Кроме звания к. м. н.-а и киноунитаза Бланк забрал еще и портрет любимого учителя, который несколько лет пылился в подвале НИИ.

За унитаз совесть Антона Семеновича не грызла, ибо вся наука в СССР была общая, а значит, и приборы для нее тоже. Унитаз же никому в освобожденном от «сионистской банды» Ройтмана НИИ был не нужен, и его после списания завхоз отдал Бланку за пятьдесят рублей с легким сердцем.

Кмны Антон Бланк, Леня Штительман и дмн Лева Залкин сумели найти только места участковых врачей в обычной районной поликлинике.

Через год, после вынужденной беготни по участку Антону Семеновичу предложили занять пост заведующего терапевтическим отделением с гастроэнтерологическим уклоном в одной из крупных московских клиник. Устроились поуютнее и другие «репрессированные» коллеги-проктологи.

«Не имей сто рублей, а имей сто друзей», — гласит русская народная мудрость. Бланк ее оценил в полной мере.

Изгнанные за пятую графу друзья, те, кто не покинул СССР, устроившись сами после «исхода», как между собой называли они массовое увольнение из НИИП, поддержали всех, кто незаслуженно пострадал от самодурного директора-антисемита.

Так к 1982 году Антон Семенович занял вполне достойное место руководителя терапевтическим отделением, давшее ему определенную свободу в выборе пациентов и непременный интерес к своей персоне у различных начальников средней руки, страдающих геморроем, но не доросших до обслуживания в Кремлевской больнице.

Портрет учителя Бланк повесил на стену в своем кабинете, рядом с портретами стремительно меняющегося руководства страны. Эти смены его не сильно беспокоили, ибо начальство меняется, а геморрой вечен. Причем не фигуральный геморрой, как синоним проблем на задницу, а вполне реальный, с багровыми кровоточащими узлами вокруг выхлопного отверстия прямой кишки.

Бланк всегда очень благожелательно встречал различных руководителей, которые не хотели пользоваться услугами кремлевской медицины.

Все-таки больное место такое пикантное, а Кремлёвка — известное гнездо дятлов: покажешь на осмотре свое «дупло», и пойдут эти «птицы» своими большими носами настукивать в разных совсем не медицинских инстанциях, обсуждая твою деликатную болезнь, а это может непременно отразиться на репутации и карьере. Могут и отказать в продвижении по карьерной лестнице: скажут, мол, куда это ты с такой ж…, да на высокую должность?! Не годишься! Ишь, как запустил свой организм… доверь такому народное хозяйство — тоже запустит как свою задницу!

А к Бланку ляжешь с гастритом, как в санаторий, а заодно, как бы незаметно, и от геморроя избавят. Тихо, деликатно, без лишнего шума. Справочку дадут, что в определенной части тела произведен «косметический ремонт». И никакого вреда для репутации. Выходит такой начальник с тюнингованным анусом и, ничего не опасаясь, ждет дальнейшего повышения по службе.

Бланк из большого уважения к важным пациентам всегда сам лично осматривал начальников, помня заповедь Ройтмана, выставлявшего свой указательный палец десницы: «Я как царь Мидас, одним этим пальцем институт построил!»

И это была чистая правда. Ройтман так умело вводил свой золотой палец в естественное отверстие большого начальства — видимо, зная, на какие кнопки там нажать, — что необходимые ему суммы выделялись без лишних уговоров и объяснений и все вопросы решались легко и без проволочек, характерных для советской бюрократии.

Бланк постиг эту науку в совершенстве и поступал точно так же, то есть кому попало свой палец не совал, а только в надежде выудить что-нибудь полезное.

Ройтман тет-а-тет объяснял своим избранным ученикам, что действие сие, ректальное исследование, имеет необычное свойство духовного сближения с пациентом, и как результат — максимальное доверие к лекарю и человеку. А это доверие уже открывает и двери в высокие кабинеты, и кошельки.

Так больше десяти лет Антон Семенович руководил отделением и копил в своей записной книжке телефоны друзей, от чиновников разного масштаба до артистов различной популярности, пока не грянула перестройка… Многие его друзья и коллеги, соратники начали частно практиковать, вставляя свои пальцы уже не бесплатно.

Задумался и Бланк: как бы тоже реализовать свои возможности и связи? Смазал палец вазелином и принялся листать записную книжку, размышляя, кто из этого списка и чем может быть ему теперь особенно полезен.

Глава 3. «КиЛ» и «ЭСХИЛЛ»

Антону Семеновичу посоветовали обратиться к грамотному юристу. Наиболее грамотным в поле зрения Бланка оказался Александр Гарин, которого ему порекомендовал кто-то из освобожденных от бремени геморроя пациентов.

Юрист обозначил гонорар за консультацию и довольно быстро набросал варианты коммерциализации деятельности Бланка в условиях нарождающегося капитала и «нового мы́шления», которое активно проповедовало руководство страны, при этом толком так и не объяснив, а в чем же новизна. В словоблудии публикаций терялся здравый смысл.

С развалом СССР всё стало предельно ясно, когда в массы бросили всем понятные лозунги «Обогащайтесь!» и «Бери от жизни всё!». Выяснилось, что те, кто мог и умел, давно это делали, не афишируя, а кто не мог, кому не позволяла совесть, тем никакие лозунги не помогли, они погружались в трясину долгов и делались из бедных в лучшем случае нищими, а в худшем — мертвыми.

Бланку оставалось свершить главное: собрать команду молодых, энергичных, голодных и потому особенно не отягощенных коммунистической моралью врачей, ну и еще найти стартовый капитал.

Остальные юридические и экономические вопросы решались без труда, Гарин-старший частью их брал на себя, экономическую и внешнеторговую проблемы он тоже подсказал, как решить. Помимо обычного гонорара, за каждую решенную задачу А. С. Бланк всё равно остался обязанным Гарину-старшему. То есть так обязанным, что никакими гонорарами покрыть невозможно.

Именно в это время Гарин-младший с дипломом выпускника Калининского мединститута и интернатурой по анестезиологии метался по клиникам Москвы в поисках вакансии кардиолога, о которой мечтал с пятого курса. Но всем хотелось получить в штат анестезиолога, и никому не был нужен недоученный кардиолог. Чтобы не терять врачебного стажа, Жора дежурил на скорой — но, как он любил цитировать принца Флоризеля, работал, «но совершенно без удовольствия».

Бланк по-прежнему вставлял свой палец в каждый анус большого начальства, имеющего доступ к государственным деньгам, в поисках необходимого стартового капитала, и однажды сделал это настолько удачно, что, фигурально выражаясь, «извлек» вместе с пальцем различного оборудования для хирургии, урологии и гинекологии на несколько десятков миллионов долларов.

Самый подходящий для хранения импортного медицинского оборудования зад оказался у министра ореховой промышленности Михаила Наумовича Рудыго, который министром стал только после развала СССР. До этого момента он руководил управлением ореходобывающей отрасли, которое входило в состав ГУЛАГа, и имел звание генерал-майора ВВ.

Новый министр, кроме огромного штата работников, миллионов гектаров кедровой тайги и приличной суммы оборотных денег, не имел ничего. Связан он был не с пищевой промышленностью, как могут подумать неискушенные читатели, а с оборонкой и космосом. Ведь мало кто знает, что масло кедровых орехов обладает уникальными свойствами и используется в ракетостроении, а из ореховой скорлупы делают какие-то особые звуко- и теплоизолирующие прокладки для боевых самолетов. Но это относится к государственной и военной тайне.

Чищенные кедровые орехи продавались за валюту, на которую закупались редкие — кешью и бразильские, без которых тоже, как оказалось, ракеты так, как надо, лететь не могут. Вообще они летят, конечно, но как-то не так, как хотелось бы конструкторам.

В общем, новоявленный министр получил министерство и сотни тысяч работников-ореходобытчиков, бывших зэков и вольнонаемных, которых понадобилось как-то лечить от хронических профессиональных болезней.

Бланк предложил для этого свою «клинику» — кооператив «КиЛ». Конечно, в обмен на оборудование.

Рудыго, после того как Бланк своим золотым пальцем «лишил его невинности», согласился на такой бартер, создав заодно и фонд социальной поддержки ореходобытчиков «Орешек», и «Орех-банк» с единственным представительством — на Новом Арбате. Новые финансовые корзины должны были от имени Минорехпрома заключить необходимые договоры с клиникой Бланка и контролировать как переданные деньги, так и списание их по актам выполненных работ, для чего в клинике постоянно работал бухгалтер-аудитор фонда «Орешек».

Министерство Рудыго ввиду того, что отменили монополию государства на внешнюю торговлю, вынуждено было создать массу коммерческих структур, вроде: «Орехи России», «Орехимпэкс» и другие внешне-торговые объединения. Через них из страны беспошлинно вывозились наши орехи, но ввозились импортные. Мировой оборот орехов нарастал, при этом Россия заметно наклоняла его в свою сторону, пока не встревожилась корпорация De-NUTS, управляемая семьей Оффеншпиллеров из Африки и Бразилии.

Семья африкано-бразильских магнатов стала искать выходы на Рудыго, так, чтобы при этом не привлекать внимания финансовых и специальных служб.

В Крыму ореховый министр еще при СССР выбил участок южного берега Черного моря, на котором собирался высадить плантацию кокосовых пальм. С пальмами как-то не задалось, зато как-то незаметно выросла четырехэтажная дача Рудыго, по внешнему виду, интерьеру и площади не уступающая Ливадийскому дворцу и больше подходящая в качестве санатория-профилактория.

Впрочем, Рудыго ее использовал в качестве дома приемов, приглашая туда важных людей для переговоров. Бывал там и Антон Семенович Бланк.

Надо ли говорить, что разное начальство, включая всяких министров и их замов, еще сильнее зауважало Бланка и регулярно навещало его отделение, а затем и медцентр, чтобы подставить ему соответствующую часть тела для проверки, всё ли там, в этой «темной пещере», в порядке?

Рудыго выделил для Бланка сумму без малого в двадцать миллионов долларов.

«Конструктор для сборки» под названием «эндоскопический специалист и лазерный дробильщик», то есть медицинские приборы в ящиках от разных зарубежных фирм, прибыл в отделение Бланка в год окончательного развала СССР и стал основой для самой первой частной клиники в обновленной России.

Сперва эти приборы использовались на благо рядовых граждан — жителей и гостей столицы, однако, с развитием капиталистического движения, они стали работать исключительно для добывания денег. Малое предприятие «КиЛ», как и последующий «Медицинский центр ЭСХИЛЛ», уже через пару лет стали негласно называть «клиникой Бланка», а самого Антона Семеновича журналисты возвели в звание профессора. Бланк с этим спорить не стал.

Получивший новое здание центр уже действительно превратился в двухсот-, а затем и трехсоткоечную больницу, аббревиатура названия которой не имела отношения ни к Древней Греции, ни к поэзии, а расшифровывалась как «Эндоскопическая хирургия и лазерное лечение».

Антону Семеновичу Бланку удалось в очередной раз своим волшебным пальцем на этот раз извлечь из могучего ануса мэра столицы целый особняк бывшего НИИ «ненужной промышленности» с характерной архитектурой времен застоя, то есть семиэтажный параллелепипед из стекла и бетона, куда кооператив «КиЛ» и переехал под конец своего существования, а умирая, приказал долго жить новорожденному «МПЦ ЭСХИЛЛ».

Площадь новой добычи Бланка доводила его до головокружения: больше тридцати тысяч квадратных метров. И Антон Семенович уверовал в магическую силу своего указательного пальца окончательно. Дело оставалось только за обнаружением нужной задницы, но увы — все подходящие зады теперь предпочитали лечиться за границей.

Глава 4. Маркетолог поневоле

Получив визитную карточку Бланка, Гарин задумался. Сам по себе этот звонок никого ни к чему не обязывал. Позвонить — не проблема. А что сказать?

«– Здрасьте, вам унитазы не нужны?

— Был нужен, да уже взяли…

— А может, и я на что сгожусь?

— Может, и сгодишься…»

— Если рот пошире открывать будешь, — вслух закончил Гарин воображаемый диалог.

Этот анекдот на тему эпизода из фильма «Неуловимые мстители» приходил на память всякий раз, когда Жора пытался представить грядущий разговор с Бланком.

А какой он кардиолог? Год интернатуры у Марка — это не специальность. Это так, всё равно как если просидеть год в кухне лучшего ресторана, наслаждаясь запахами и видя, как работают профессиональные кулинары: так поваром не станешь. Пассажиром не научиться водить машину, сколько ни следи за шофером. Читатель не станет писателем, если сам писать не начнет…

А что ему предложит проктолог Бланк? Черт возьми, какая вообще связь кардиологии с проктологией? Такая, как сказал бы дед: «Жора, чему ты удивляешься? Для России это же нормально — всё делать исключительно через задницу!»

Отец сказал, что Бланк создает частную клинику. И набирает салаг? Это невозможно. А может быть, не гадать, а взять да и позвонить?

На дворе происходит черт-те что… ГКЧП провалился. Ельцин слез с танка а М. С. Горбачев, вернувшись из Фороса побежал подмываться.

Гарин и не собирался ехать к Белому дому, но совсем не потому, что мама запретила, а потому, что всей душой был на стороне взбунтовавшихся коммунистов.

Мама Мария сидела целыми днями в обнимку с приёмником «Грюндиг» и слушала «Эхо Москвы», «Голос Америки» и «Радио Свобода», которые перестали глушить. Она была за демократического президента — Ельцина.

— Как хорошо, что дед не дожил до этого позора, — сказал отец, глядя, как на экране вице-президент СССР Янаев дрожащими руками вытирает нос. — Он всегда говорил: взял пистолет — стреляй. Или не бери…

— Саша, что ты говоришь? — ужаснулась мама.

— Что вижу, — мрачно ответил отец. — Ельцину Союз не нужен. Он его не удержит, даже вероятнее всего — развалит. Помяните мои слова, в следующем году СССР уже не будет.

— А что же будет? — удивился Жора.

— Не знаю, союзные республики отвалятся точно. Может быть, останется тройственный союз: Россия, Украина, Белоруссия.

— А Казахстан?

Отец помотал головой:

— Назарбаев с Ельциным не станет объединяться, они оба — удельные князья. Боюсь, что татары и Кавказ тоже отвалятся, затем Урал и Сибирь с Дальним востоком, распадется на Бурятию, Якутию и Туву…

— Но, зачем?

— Не зачем, а почему, — отец налил себе водки, — потому что в Конституции записано право наций на самоопределение. Эти козлы, — кивнул он на ГКЧП, вещавший с экрана, — власть не удержали, они дискредитировали партию. А это был единственный стержень, объединяющий народы. Когда исчезает интернационализм, расцветает нацизм. Они убили надежду, лишили общество цели.

Через пару дней после этого разговора отец принес большой оружейный ящик-сейф, а спустя еще месяц поставил в него два помповых ружья, карабин «Сайга» и несколько коробок с патронами с картечью на крупного зверя.

— Мой дом — моя крепость, — сказал Гарин-старший. — Нас обворовало государство, — продолжил он, имея в виду реформу Павлова, — но мы не можем позволить обворовывать нас и бандитам. Сын, я предлагаю продать дачу. Мы не спасем эту рухлядь. Впрочем, — задумался он, — мы не будем ее продавать. Лучше я ее застрахую.

— Где? — удивился Жора.

— У Ллойда, я им недавно помогал открывать московское представительство. Застрахую дачу на миллион долларов. Шучу, — добавил он, увидав круглые глаза сына, — тысяч на сто фунтов. В общем, я займусь этим делом.

— А где ты теперь работаешь?

— Создаю адвокатскую контору «Гарин и сын»! — рассмеялся отец.

— Опять шутишь?

— Отнюдь. Я серьезен, как никогда. У нас с тобой по тридцать пять процентов участия, остальные еще у двух моих коллег. Сейчас раздолье для юристов. Суды завалены делами. Ты позвонил Бланку?

— Нет еще, я ж сегодня с суток. Завтра позвоню.

— Давай.

Отец действительно занялся страховкой древнего особняка, вызвал экспертов-оценщиков… Гарину до этого не было дела. Он жалел библиотеку деда на даче, однако вывозить ее было некуда.

Проснувшись утром следующего дня, он позавтракал, исполнил ежедневный тренировочный ритуал продолжительностью в час и взял со стола визитку Бланка.

Тот снял трубку сразу. Жора представился.

— А, помню, помню. Отец твой говорил. Давай приезжай. Познакомимся, — Бланк выпалил всё это за секунду. — Адрес на визитке есть. Жду к полудню. Раньше не надо, у меня обход.

Гарин сказал:

— Спасибо, я приеду, — и положил трубку. Даже по телефону он ощутил бешеную энергию Антона Семеновича.

Без десяти двенадцать Гарин запарковал «Победу» рядом с больницей, где работал завотделением Бланк.

В холле Жора натянул халат и прошел мимо вахтера, которому до врача или студента не было дела, он не пропускал к больным наглых посетителей.

На посту Жора спросил у медсестры, где кабинет заведующего, она показала:

— Там. На двери бронзовая табличка.

Она не шутила. На обитой дерматином двери была укреплена бронзовая с чернением табличка с каллиграфической гравировкой: «Бланк Антон Семенович, к. м. н.». Похожие можно было увидеть в начале XX века на дверях квартир в старой Москве и в Ленинграде.

Гарин почти неслышно постучал в дерматин, сообразил, что вата глушит, и стукнул в табличку.

— Входите! Открыто!

Кабинет был что надо, с персональным санузлом, кушеткой для осмотра, огромным двухтумбовым столом, на котором красовались три телефонных аппарата с гербами на дисках — правительственная связь. Гарин знал, что в таких аппаратах есть защита от прослушивания.

В шкафу за спиной хозяина кабинета стояли многочисленные цветные и черно-белые фотографии в рамках, а на стенах развешаны дипломы и грамоты. Над головой — портрет ухмыляющегося президента России, словно говорящего «Вот такая, панимаишь, загогулина!», в углу в подставке — небольшой флаг-триколор. Среди грамот — вымпел, алый, с Лениным: «Ударник коммунистического труда».

Навстречу Гарину поднялся мужчина средних лет, неуловимо напоминавший французского комика Луи Де Фюнеса в ослепительно-белом накрахмаленном халате и в высоком колпаке, из-под которого выбивались седоватые вьющиеся волосы.

— Я Гарин, — представился Жора. — Вы мне назначили на двенадцать.

Разговор получился быстрый и странный, будто всё уже было заранее решено. Антон Семенович оглядел Гарина, будто сфотографировал.

— Отец твой сказал, ты знаешь английский и француский? — первым делом спросил он.

— Немного знаю, — не стал отрицать Жора.

— Betty Botta bought some butter;

«But,» said she, «this butter’s bitter!» — процитировал скороговорку Бланк. — Как там будет дальше?

— «If I put it in my batter

It will make my batter bitter.

But a bit o’ better butter

Will but make my batter better.»

Then she bought a bit o’ butter

Better than the bitter butter,

Made her bitter batter better.

So ’twas better Betty Botta

Bought a bit o’ better butter, — на автомате продолжил Жора, словно под гипнозом. Эту скороговорку они читали с дедом Руди, отрабатывая английское произношение.

— Значит, немного? — прищурился Антон Семенович. — Скромняга. Приходи ко мне работать. Француский тоже также — немного?

— Вы возьмете меня врачом?

— Нет! Ну, какой ты врач? У меня ты будешь заниматься рекламой. А медицинское образование поможет правильно ее ориентировать.

— Я врач, — напомнил Гарин. — И я хочу в кардиологии работать.

— Да какой ты врач? — повторил Бланк, — Сам посуди! Стажа, опыта нет, а скорая — это не врачи, — махнул он рукой. — Мне нужен хороший рекламщик. Я тебя учиться пошлю. На месяц, при телецентре курсы открыли по рекламе. Я оплачу, и тебе зарплата будет две тысячи. Согласен? Мне сейчас дом дают, бывший НИИ, там будем медицинский центр создавать. Может, и кардиологию откроем, а пока нужна реклама до зарезу! Ну, что?

Это было словно наваждение. Гарин уже готов был согласиться, зарплата в четыре раза больше его нынешней, но вдруг защекотало в носу и он чихнул. С чихом в голове прояснилось, он снова стал самим собой и спросил:

— Я могу подумать?

Бланк посмотрел удивленно, будто впервые увидел.

— А тебе нужно подумать? — перепросил он с обидой в голосе. — Я полагал, тут всё ясно.

— Вообще-то, — упрямо повторил Гарин, — я ищу место кардиолога. Отец сказал, будто у вас оно может быть через какое-то время. А выходит, я напрасно съездил. Извините, я не планировал заниматься рекламой.

Бланк выскочил из-за стола. Видно было, что Жора ему понравился по всем статьям.

— Да погоди ты, чудак-человек! Мы же затеваем грандиозный проект, у нас будет огромная клинка, и там наверняка мы откроем кардиологию! Вот специально для тебя и откроем! Но не сейчас, понимаешь? Сейчас пока готовы только три направления: хирургия, урология и гинекология. Мы делаем уникальные операции, без разрезов! Понимаешь? Пока это наш предел, на этот год. Ну, еще мы откроем поликлиническое отделение и терапию для всякого-разного. Там тридцать тысяч квадратов! Мы всё что угодно сможем там открыть! Мне денег дают миллионы долларов… вот просто так. Понимаешь? Десятки миллионов долларов. Это правда! Мы договор с одним ведомством заключили. Им нужна медицина, клиника, а денег у них — куры не клюют, как леса в тайге. А с тобой мы горы свернем, не то что кардиологию открыть… только помоги мне сейчас с рекламой!

Бланка явно несло, как Остапа Бендера.

И Гарин сломался. Как он себя потом ругал! А если бы тогда отказал? Жалел бы? Может быть. Этого теперь не узнать.

Через пару дней Жора принес Бланку трудовую книжку, в которой после записи: «ССиНМП г. Москвы. Линейный врач» появилась запись: «МП „Консультации и лечение“. Заведующий отделом маркетинга и рекламы».

Бланк не обманул его: Гарин действительно поехал в Останкино и там его приняли на курсы маркетинга, где обучали, как надо продавать товар, как привлекать покупателя. В конце курса он сдал зачет наравне с другими курсантами. И на разных каналах появился его ролик на пятнадцать секунд:

«– Тук-тук!

— Кто там?

— Сюртук!»

Счастливая семья из четырех человек хором объявляла:

— Мы одеваемся в магазинах одежды для всей семьи «Сюртук»!

На фоне дебильной рекламы фирм, торгующих бытовой техникой, СЭЛДОМ или «Партия» его ролик действительно стимулировал желание зайти в магазины торговой фирмы «Сюртук».

Сюжет этот, написанный Гариным и реализованный каким-то режиссером, несколько лет вертели на ТВ. Георгий же не получил за него ни копейки. Потому что, по условиям договора на обучение, авторские права на креативные работы курсантов получала компания, устроившая курсы.

Гарин немного жалел лишь об одном: что ничем не мог подтвердить свое авторство этого ролика.

Бланк не врал. Он вообще никогда не обманывал — только, к сожалению, не всё, что он замышлял и представлял как реальность, ему удавалось.

Он действительно собрал команду из десятка молодых врачей с разных кафедр, проработал план совершенно новых методик лечения и операций, в основном эндоскопических и бескровных.

За особняк бывшего НИИ пришлось побороться с прежними владельцами. Бланк это дело поручил Гарину-старшему.

Тот договорился с охранной фирмой «Герат». Бывшие офицеры-«афганцы» оперативно перекрыли все входы, поставили на проходной вооруженных парней в камуфляже. Даже помогли прежним хозяевам вынести оборудование, подписав документы, что оставленная в здании рухлядь им не нужна. Здание требовало ремонта, потому что, съезжая, обиженные проектировщики унесли всё, что могли, свинтили розетки и выключатели, а кое-где даже попытались отодрать линолеум с пола.

Бланк не вмешивался в подготовку здания. Он съездил туда два раза и указал, где должна быть администрация, где отделения, а где нужно организовать стоянку автомобилей для сотрудников и посетителей.

Если бы не жадность человеческая и зависть, команде Бланка не пришлось бы переезжать в срочном порядке в недоделанные помещения.

Чтобы официально проводить получаемые за операции деньги, Гарин-старший разработал специальную систему договоров: трудовых — с сотрудниками больницы, где заведовал отделением Бланк, и аренды служебных помещений — палат, операционных и перевязочных. Кроме этих расходов, Бланк был вынужден принять на должность «консультанта» главного врача больницы, его замов и главбуха. И всем, естественно, платить. За что? За хорошее отношение. Которое, чем активнее и лучше шла работа малого предприятия Бланка, становилось, наоборот, всё хуже.

Команда главного врача, которую иначе как «паразитами» Бланк не называл, требовала увеличения добавки к зарплате. Зажатый обстоятельствами, Антон Семенович платил.

Когда же до «паразитов» дошли вести о готовящемся переезде, они потеряли все рамки приличия, или, как стали говорить новые бизнесмены на блатной манер, «рамцы попутали».

Бланк старался всё свести к мирным переговорам, накрыл стол в «Праге», куда позвал «банду» главного врача. Обещал покинуть денег, если ему дадут еще пару помещений. Но «пиявки» настаивали, что Бланк должен их поставить в своей нарождающейся клинике на ключевые должности, иначе отберут и то что раньше дали и вообще запретят платные услуги!

Сдерживая ярость, Бланк на следующий день дал команду:

— Мы немедленно переезжаем! Срок на сборы — неделя!

Главный врач попытался помешать вывозу оборудования, которое Бланк получил от Минорехпрома, но министр Рудыго прислал своих юристов с официальными документами, а те проконтролировали вывоз всего, что не стояло на балансе больницы и числилось в договорах аренды с МП «КиЛ».

Два длиннющих КамАЗа погрузились за полдня, и к вечеру, нанятые Гариным-отцом, уже выгружали специальные столы, электронно-оптические преобразователи и телевизионные стойки для «операций без разреза» в здании бывшего НИИ.

На организацию и отмывку палат, трех операционных и перевязочных ушло две недели. Жадное и недальновидное больничное начальство в один день лишилось полусотни сотрудников и целого отделения, а также денег, которые Бланк этому начальству платил.

В новом здании можно было заблудиться: семь этажей и длинные коридоры со светлыми комнатами и залами, где когда-то стояли станки опытного производства и располагались конструкторы с кульманами.

Новое правительство под руководством свиноподобного премьера росчерком пера уничтожало российское производство, объясняя свои решения просто: «Всё, что нам будет нужно, мы теперь купим за границей!»

При всём изобилии, помещений сразу пригодных для работы оказалось совсем немного. Бывшее малое предприятие, а ныне акционерное общество закрытого типа — АОЗТ, сперва заняло пару этажей, и то не полностью, отгородившись от разрушенных залов, перегородками из полиэтилена.

Месяц ушел на косметический ремонт и развертывание операционных и палат. Все это время врачи принимали пациентов, отправляли на сдачу анализов и составляли планы операций в трех подходящих кабинетах на первом этаже.

Гарин-старший подводил Бланка к пониманию необходимости взять кредиты на ремонт хотя бы половины здания и расширение спектра медицинских услуг.

Бланк сопротивлялся и пребывал в состоянии перманентного ужаса от осознания, в какую бездну он погрузил себя и свою команду.

Жора получил небольшую комнату позади нового кабинета Бланка с неизменной бронзовой табличкой, которую Антон Семенович собственноручно свинтил с двери в оставленном больничном отделении В новом кабинете он развесил фотографии нужных людей, дипломы и грамоты, среди которых повис всё тот же вымпел «Ударник коммунистического труда» с профилем В. И. Ленина.

Кабинет Бланк сделал из небольшого конструкторского зала, потому появилось место и для портрета Ройтмана, на котором задумчивый покойный учитель Антон Семеновича, зажав в пальцах дымящуюся трубку «а-ля И. В. Сталин», смотрел из-под седых косматых бровей в далекое будущее советской проктологии, на пути к которому оказался портрет первого президента Российской Федерации.

Гарин, закрывавший рекламный фронт в одиночку, поселился в небольшой комнатке позади кабинета Бланка. По сути, во времена НИИ это была кладовка с небольшим окном. Жора выпросил себе новейшую 486-ю ай-би-эмку с монитором 17 дюймов супер-VGA, лазерным принтером и сканером, на которой самостоятельно изготавливал оригинал-макеты рекламных объявлений для газет и журналов. Так как этот компьютер был самым мощным в центре ЭСХИЛЛ, маркетолога атаковали не занятые работой врачи-игроманы, обожавшие гонять «Де-трак» или «Копье судьбы». Гарин их гнал, но когда его не было в центре, рабочий компьютер превращался в игровой.

Смена замков в кабинете Гарина ничего не решала, по правилам противопожарной безопасности дубликат ключа висел у секретаря, которая не могла устоять перед обаянием и шоколадками коварных игроманов.

Гарин перед началом работы всякий раз с замиранием сердца обязательно прогонял последние версии программы Aidstest в поисках зловредных вирусов, которые в ответ на чистку могли отформатировать винчестер вместе со всеми документами и эскизами.

На утренних конференциях Гарин требовал оставить его компьютер в покое, потому что в нем кроме программ для рекламного дизайна хранятся важные договоры с различными СМИ, включая телевизионные каналы, и рекламными агентствами, которые вырастали и лопались, как грибы-дождевики.

Уговоры не работали до тех пор, пока Бланк, накопивший уже немного денег, не пообещал оснастить персональными компьютерами все отделения и всех врачей.

Насмотревшись на солидных клиентов, которые приходили к нему с охраной и чемоданчиком мобильного телефона, Бланк купил себе мобильный телефон «Моторола». Он, как ребенок, звонил из разных районов Москвы или страны, куда его заносили работа и встречи с нужными людьми, и проверял качество связи. Через месяц он сменил «Московскую сотовую» на «Билайн».

Более экономные врачи пока ограничились пейджерами, на обслуживание которых компании вытягивали доллары.

Еще до переезда Жора привел к Бланку Марка Бардина. На должность заместителя по лечебной работе.

Бланк, который разрывался тогда между отделением, малым предприятием, ореховым министром и домашними проблемами, признал эту мысль единственно верной. Как и то, что на эту работу нужен был человек со стороны, чтобы внутри коллектива не возникало раздрая и слухов, будто у Бланка есть любимчики.

Обиженный на своего главного врача Марк после знакомства с Бланком перевелся к нему мгновенно.

Георгий понимал, что обиделся Марк на главнюка совсем не из-за Гарина, которому отказали в ставке кардиолога.

Дело в том, что Бардин, как истинный врач-фанатик, мечтал создать в кардиологии операционную по ангиопластике больным, поступающим в приступе стенокардии. Он договорился с рентгенологами, о передаче ему списанного ЭОПа ARCA. Нашел умельца-электронщика, который ему отремонтировал приемную трубку. В НИИ при заводе ЗИЛ нашел спецов, которые взялись заменить металлическую поверхность стола с небольшим окошком для снимков на сплошную рентген-проницаемую плиту. На всё это Марк потратил деньги из своих запасов. Мира Израилевна ему не мешала. Зам главного по терапии благословил на эксперимент, оправдываясь, что победителей не судят, а однажды созданное ломать — себе дороже.

Но мир не без «добрых» людей. Бардин затеял ремонт в холле, примыкающем к БИТу, чтобы отгородить в нем пространство для рентген-операционной. Конечно, с нарушением некоторых санитарных норм. Где бы он взял свинцовые пластины для отделки стен, пола и потолка?

Марк хотел начать и доказать необходимость развития в новом направлении. А потом уже заручиться поддержкой главного кардиолога Москвы Юренева, выбить деньги на создание нового отделения ангиокардиологии. И там уже сделать всё по правилам. Ведь сейчас передвижные ЭОПы и рентен-аппараты «Арман» применяют в отделениях и палатах без всякой защиты! Марк предполагал, что ARCA будет использоваться не чаще раза неделю, а это ерунда.

Главный врач устроил тотальный обход своих владений, увидал недоделанную установку, пахнувшие краской стены будущей операционной и категорически запретил всё это.

Как он узнал? А вместо Гарина в БИТ пришла работать то ли знакомая, то ли родственница главного из Махачкалы. Нужна ей была не столько кардиология, сколько московская прописка и квартира, которую она как врач рассчитывала получить через год и переехать из общежития. Она то и докладывала вечерами в интимной обстановке главному о бурной деятельности Бардина.

Гарин об этой драматичной истории крушения надежд Марка не знал. Он, видя муки Антона Семеновича, просто сел в «Победу» и посреди рабочего дня навестил учителя и друга.

Тот как раз закончил утренний обход и собирался писать дневники в истории больных. Жора поздоровался с двумя студентами и предложил Марку поговорить тет-а-тет.

Бардин повелел студентам записать дневники осмотров на отдельных листочках:

— Я приду, проверю, — и удалился с Гариным на улицу.

Жора рассказал о МП «КиЛ», о Бланке, о том, что идет ремонт в выделенном здании, и о том, что это шанс. Только нужно познакомиться с Бланком лично. Если Марк готов, то Жора его прямо сейчас отвезет на беседу и вернет на место после нее.

Марк, в сердце которого горела обида на главнюка, молча вернулся в ординаторскую, повесил фонендоскоп на крючок и сказал студентам:

— Я отъеду на пару часов. Дневники покажете доценту Вылковисскому, он подпишет. Назначения все без изменений. Если новый больной поступать будет, зовите доцента.

Гарин обалдел:

— Ты не боишься, вот так, посреди дежурства? Я ведь в шутку предложил прямо сейчас, — решил он исправить ситуацию. — Могу завтра тебя отвезти.

— Нет, — решительно ответил Марк, — едем сейчас. Меня уже достал наш «Навуходоносор».

Гарин помнил, что кличка эта давно ходила за главнюком.

— А кто в роли Амана? — попытался «блеснуть знанием истории еврейского народа» Жора.

— Да есть одна, некая Мадина Исмаиловна… — с раздражением сказал Марк, усаживаясь в «Победу». — Только Аман был не у Навуходоносора, а у Артаксеркса в Персии.

В машину Гарина Марк сел впервые. Он оглядел диваны, салон и произнес не без зависти:

— Классная тачка! Всё родное?

— Нет, — ответил Гарин, — родной только кузов, а мотор от «мерина», трансмиссия и подвеска — от «Ситроена ДС». Дедово наследство.

— Это сильно. Раритет! Поехали!

Бланк знал, что Гарин должен привезти ему кандидата в заместители. Разговор с Марком прошел примерно так же, как и с Гариным несколько месяцев назад.

Антон Семенович выкатил глаз, «фотографируя» Бардина. Жора оставил их наедине. Через пятнадцать минут Бланк вывел Марка и показал ему отделение и помещения, арендованные малым предприятием, а после экскурсии вызвал Гарина:

— Забирай своего друга. Отличный спец. Жду вас, — пожал он руку Марку.

— Когда к нам перейдешь? — спросил в машине Жора.

— Заявление я написал, и Антон Семенович его визировал. Запланировали, что с понедельника, но, боюсь, главнюк потребует две недели отработать. Я предупредил. Бланк согласился подождать.

Главнюк не потребовал. Так Марк через три дня официально занял должность врача-ординатора в отделении Бланка и главного врача в его же малом предприятии. Он легко принял на себя все заботы Антона Семеновича по лечебной работе, и тот погрузился в организационные проблемы, ежедневно совершая очень важные визиты.

А потом состоялся уже описанный переезд. Марк теперь был занят еще и ремонтом отделений, закупкой коек, белья, организацией аптечного склада и отдела аналитики лекарств, оформлял договоры с милицией по охране сейфа с наркотиками и сильнодействующими веществами.

Жора его не беспокоил.

Бланк выделил Марку кабинет чуть поменьше своего.

В медцентре в первые дни начавшегося ремонта появился зам по хозяйству Эдуард Аркадьевич Гешефтер, который исполнял эту же должность в здании во времена НИИ. Он пришел к Бланку, выложил поэтажный план здания с вентиляцией, электрикой и сантехникой и просто сказал:

— Я ваш зам по хозяйственной части, потому что лучше меня хозяйство этого дома не знает никто. Берите, не пожалеете.

Бланк тут же взял его на работу.

Глава 5. Финансовый монтаж

В конце девяносто второго как-то вечером, заканчивая запланированную на день работу, Гарин услышал, как Бланк общается по громкой связи с Рудыго. Обычно это случалось, когда Антон Семенович собирался ехать домой и бегал по кабинету, не имея возможности держать трубку около уха.

Рудыго, как обычно, грохотал своим министерским басом:

— Антон, я тут познакомился с одним деятелем из Швейцарии, тебе надо с ним тоже познакомиться.

— И что мне с него? — подбежал к селектору Бланк, застегивая рубашку и повязывая галстук.

— Что и всем нам, деньги. Я не могу тебе тут всё объяснить, лучше он сам это сделает. Прими его, и полюбезнее.

— Когда? — Жора услышал, как Бланк листает ежедневник.

— Завтра в шесть вечера он будет у тебя. Запиши…

— Пишу!

— Доминик Феврие.

— Швейцарец?

— Бельгиец, но из Швейцарии. Это не важно. Ты ведь по-английски гутаришь? Вот и пообщаетесь. Он тебе всё объяснит, а ты потом мне. Хорошо? У нас не было возможности нормально поговорить, но я понял, что он знает, как из денег сделать деньги.

— Хорошо, — Бланк отключился.

Гарин затаил дыхание, а когда Антон Семенович вышел, выдохнул. В позвоночнике что-то жужжало, отдавая в копчик.

«Вот что значит выражение „ж…й чуять“, — подумал Жора. — А что я чую? Знать бы. Бланк забыл, что я тут? Или не придал значения разговору? Завтра в шесть придет этот швейцарский бельгиец. И что?»

Жора не знал, что. Но очень хотел быть в своей комнатке завтра в шесть, и чтобы Бланк не подумал, будто в ней кто-то есть.

— Что за шпионские страсти? — вслух сказал Гарин. — Куда я лезу?

«Ладно, — решил он, — если я буду на месте, значит, буду, если Бланк попросит уйти — уйду».

С этой мыслью он выключил компьютер и пошел на выход.

В его комнату вели две двери. Одна из зала, кабинета Бланка, а вторая из общего коридора. Дверью в кабинет Бланка Гарин никогда не пользовался, она была заперта со стороны помещения Антона Семеновича.

Видимо, тому не было дела, слышит ли Гарин разговоры, что ведутся в кабинете хозяина медцентра ЭСХИЛЛ. До сих пор у Бланка от Жоры не было секретов. А теперь?

Жора приехал из типографии, где заказал буклеты о центре, занес Бланку в папку «На подпись» счет на оплату и положил на стол секретарши, а так как ее уже не было на месте, отошел перекусить в недавно организованное кафе в отремонтированном сегменте здания.

Вернуться он постарался без шума. Очевидно, Бланк отпустил секретаршу, потому что документы, положенные Гариным на стол, так и лежали.

Георгий вывел компьютер из спящего режима. Полюбовавшись на бегущую строку: «Кардиология в ЭСХИЛЛе — наша цель!», он двинул мышкой, и заставку сменил рабочий стол Windows 3.11.

Гарин запустил «Ворд» и «Альдус Пейдж-Мейкер», в которых писал и монтировал макеты. Предстояло заготовить шаблон нового буклета, с учетом открытия новых отделений. А это теперь, по ходу ремонта, происходило чуть ли не каждые месяц-два. Вот закончили ремонт на четвертом этаже, где по плану открывались реанимация и детское отделение.

Пока деньги на всё выделяло ореховое министерство, при этом поставляя на лечение сотрудников — мужиков с мозолистыми руками и широкими плечами. Шишкобойцев. Ежемесячно бухгалтеры закрывали акты выполненных работ, погашающие вложенные Минорехпромом целевые средства.

Налоговая полиция, к ужасу Бланка, «поселилась» в здании ЭСХИЛЛа и отслеживала каждую входящую копейку государтвенных ореховых денег.

Когда Гарин вернулся из кафе, Феврие уже был в кабинете Бланка. Разговор шел на английском. Жора тихо зашел, снял белый халат, в котором ходил по центру, и стал слушать.

Когда тема пошла по второму кругу — а Жора догадался об этом, когда Бланк начал повторяться в вопросах, стараясь понять эмиссара из финансовых кругов Европы — Гарин всё понял и, чтобы голоса ему не мешали, осторожно вышел и отправился снова в кафе, выпить чего-нибудь безалкогольного и обдумать услышанное.

Как и положено для любого докладчика, Феврие в основном блоке уложился за двадцать минут.

В лифте Гарин вспомнил популярный анекдот.

К новому русскому приходит черт и предлагает за его бессмертную душу исполнить любое желание. Новый русский начинает допытываться:

— За любое-любое?

— Да.

— Тебе мою душу?

— Да, всего лишь твою душу.

— За любое желание?

— За любое.

— Душу?

— Да, больше ничего.

— Заманчиво. Только я одного не пойму.

— Чего же? — удивляется черт.

— А наколка-то в чем? Не догоняю.

Что же предлагал Феврие?

Гарин достал блокнот, в котором делал пометки во время встреч, и, пока ждал заказ, ставил карандашом только жирные точки.

Феврие предложил брать кредиты в одном крупном лондонском банке, но не просто так. То есть брать их будет не Бланк и не центр ЭСХИЛЛ, а дочерняя организация, создателями и поручителями для которой выступят Минорехпром и медцентр ЭСХИЛЛ. Компанию эту создадут юридические и физические лица из России. Как известно, Рудыго ведет большую внешнеторговую деятельность, продает одни орехи, покупает другие, которых не бывает в России. Часть этих денег нужно проводить через лондонский банк, который представляет Феврие. При этом Рудыго, то есть его министерство, через своих финансистов часть вырученных от орехового бизнеса денег оставит в банке в качестве гарантийного залога для новой фирмы, как поручитель. Этот неприкосновенный фонд может быть возвращен в любой момент по первому требованию Минорехпрома. А вот проценты от этого депозита будут распределены между министерством Рудыго и центром господина Бланка, при этом будут учтены личные интересы господ Рудыго и Бланка.

О себе Феврие скромно умолчал.

Главное — добиться для созданной фирмочки высокого кредита доверия на финансовом рынке, чтобы у банков-кредиторов не возникало сомнений в ее порядочности. Используя разные законы в разных странах, под различные благотворительные программы фирма и ее дочки будут тоже брать кредиты и перегонять деньги из банка в банк, позволяя набирать доходы: комиссионные от операций.

Кредит доверия — это те же деньги. Фирму с высоким финансовым кредитным рейтингом потом можно будет продать за хорошие деньги и всю схему повторить. Главное, чтобы всё это время в качестве гаранта ее порядочности в банке лежал залог от Минорехпрома.

Дочернюю организацию нужно зарегистрировать на Кипре или в Гибралтаре. Она свой кредит вернет практически сразу обратно в банк, и потому на ней никаких долгов не будет. Ее главная задача, как понял Гарин, не крутить все эти кредиты — это для отвода глаз, имитация бурной деятельности, — а выманить у Минорехпрома залоговые деньги.

От суммы у Гарина перехватило дыхание. Не меньше ста миллиардов фунтов стерлингов!

Впрочем, залоговый капитал должен ему соответствовать и конвертируется в золото или алмазы, которые и лягут в депозитном хранилище лондонского банка. Раз в год банк по поручению вкладчиков будет снимать разницу курса и откладывать на третьи счета — личные счета господ Рудыго и Бланка.

При годовом экспорт-импортном обороте Минорехпрома в триллион фунтов сумма залога вполне подъемная. Причем изъять ее нужно всего один раз, формально она останется на счету министерства, а если эта схема будет клонирована, то…

Личный интерес Бланка и Рудыго составит всего лишь одну сотую процента от этой суммы в год на двоих.

Гарин мгновенно сосчитал и понял, что ежегодный доход Бланка будет выражаться суммой в пять миллионов фунтов, или почти десять миллионов долларов. Не считая того, что на Минорехпром и центр ЭСХИЛ придется по пятьсот миллионов на каждого в виде процентов от депозита, если господа вкладчики гарантируют, что не меньше пяти лет залок будет хранится в Лондоне. Так что через пять лет, комиссионные отчисления лично Рудывго и Бланку могут быть увеличены до одной десятой процента. А через десять лет…

Ключевой аргумент Феврие состоял в том, что раз деньги находятся за пределами России, у местных налоговых органов недолжно появиться к ним никаких претензий и вопросов. А так как проценты Рудыго и Бланка не превысят пяти от общей сделки, то и у мировых налоговых организаций тоже вопросов не возникнет. Всё будет абсолютно законно и прозрачно.

Гарин поставил жирную точку, означавшую миллиард долларов дохода в год из ничего. Из воздуха.

Зачем приезжал Феврие? Вытащить из Рудыго деньги. От кого этот эмиссар? От неких международных финансовых кругов, которые, видимо, не могли не обратить внимания на закупку Минорехпромом для медцентра ЭСХИЛЛ разного оборудования на два десятка миллионов долларов. И поняли, что Рудыго и Бланка связывает нечто большее, чем просто дружба. А значит, на этом можно сыграть. Учитывая же обстановку в России на рубеже девяносто второго — девяносто третьего годов, если ореховый министр не дурак, он, пока властен над денежным потоком, захочет создать финансовую перину себе, а заодно и Бланку, без которого вся эта операция выглядела бы слишком подозрительно.

Какова выгода пославшим Феврие финансистам? А видимо, все то же, только зады теперь были Бланка и Рудыго, а палец, как рыболовный крючок, запустили неведомые боссы. И теперь, чем дольше продлиться схема финансового монтажа, тем крепче будут сидеть на этом кукане ореховый министр и скромный проктолог Бланк.

И зачем после этого Бланку медцентр в Москве? ЭСХИЛЛ превращался в игрушку для взрослого ребенка — Антона Семеновича.

Палец его становился действительно пальцем царя Мидаса, при одном условии: если он и Рудыго согласятся на предложение Доминика Феврие.

Гарин пил кофе и вспомнил финальные сцены из фильма «Бриллиантовая рука»: «Как говорил один мой знакомый, покойный: я слишком много знал!»

Понятно, почему Рудыго перенаправил Феврие к Бланку. Это не благотворительность. Плевал он на Бланка и его центр. Министерство нашпиговано жучками и стукачами, а тут чисто. Пока…

Рудыго наверняка приедет, и очень скоро. Он должен поговорить с Бланком, а так как ореховое министерство — официальный спонсор медцентра, этот визит никому не будет подозрителен.

Георгия передернуло от омерзения. Он вдруг вспомнил, что если Рудыго примет решение о сделке, то вести ее Бланк вероятнее всего поручит отцу Гарина, как доверенному юристу и совладельцу медцентра. А значит, отец и себе обязательно пустит денежный ручеек от этого потока — в качестве гонорара.

Интересно, когда он решит посвятить сына в свой секрет? А что сказал бы дед, узнав об этом?

Уйти от Бланка и забыть обо всем? Поскандалить с отцом, мол, я всё знаю?..

А как же кардиология? А как же все надежды, которыми Гарин прожил этот год? Ну и, что немаловажно, весьма приличная зарплата, которую он тут получает: ни одна государственная больница столько платить не сможет.

Жора вспомнил рассказ Бланка о его молодости: как еще в советские времена тот поехал в отпуск в Болгарию и круиз по Дунаю.

— Круиз тот, Жора, проходил через капстрану, Австрию, а у нас денег не то что кот наплакал — вообще не было, меняли сущие копейки и вся валюта уходила на оплату туалетов. А со мной в каюте плыл директор обувной фабрики. Он в Вене идет к трапу, помахивая пачечкой долларов, и говорит мне в ухо: «Понимаешь, Антошка, у кого денежки — у того и праздничек!» Вот так подразнил и пошел своим маршрутом.

Гарин припомнил разговор с дедом: как быть, если вдруг попал в такую вот непростую ситуацию? Кто может решить это? И надо ли вмешиваться? В конце концов, по действующим в новой России законам вся эта сделка вполне легальна. Как-то Жора во время очередной поездки увидел, как рабочие-железнодорожники нанялись пошабашить на местное начальство частным порядком. На порыв тринадцатилетнего внука вскрыть подноготную, обличить и заклеймить дед Руди ответил:

— Жора, я всё понимаю, не надо стараться быть святее папы Римского. Это списанные детали и провода, я разрешил взять. Ребята соберут колхозникам систему громкой связи. Моим парням нужно хорошо питаться, фрукты, витамины… денег я им дать не могу, кончились наличные. Пусть подзаработают.

Феврие привез мечту новых русских, которые каким-то боком оказались причастны к потокам государственных денег, и было очевидно, что они не остановятся перед возможностью отвести ручейки в свои карманы. Небольшие: воровать по-крупному тогда еще стыдились.

Гарин решил не быть святее папы Римского и заниматься порученным делом, тем более что основной целью финансового монтажа, как он свято верил, был не личный карман Бланка, а финансовая поддержка и развитие медцентра.

Можно ли было допустить, что Рудыго строил такие далекие планы, когда еще при живом СССР стал поддерживать Бланка в создании своего медцентра? Вряд ли, но дальновидность — необходимая черта любого руководителя, как умение ощущать пульс времени. Судя по нему, у России была аритмия в тяжелой форме.

Бланк тоже дальновиден?

Вот тут Гарин сомневался. Что-то провидческое в Антоне Семеновиче было, но всей его дальновидности хватало на умение заводить друзей, и не абы каких, а непременно полезных. Как и умение своевременно избавляться от балласта — людей, с которых нечего было поиметь.

«А я-то ему зачем? — задумался Гарин. — Поклон в сторону полезного друга — моего отца? Поэтому он откровенно меня унизил при встрече и поставил заниматься рекламой?»

Всё это было непонятно и как-то противно.

Рабочий день окончен. Надо ехать домой. Гарин вернулся к своему кабинету. Через дверь кабинета Бланка доносился грохочущий голос Рудыго.

«Приехал. Ну и черт с ними. Я войду, услышат, хорошо. Так я расставлю точки над i».

Гарин с шумом отодвинул стул, принялся собираться.

— Понимаешь, Антон, — убеждал Рудыго, — у нас не будет другого шанса. Этот перец предложил, откажемся — окажемся в дураках. Тебе надо центр поднимать? Вот и поднимай. Ты можешь тут открыть любое отделение, а в каждой области — по филиалу!

— У кого денежки, у того и праздничек, — припомнил Бланк любимый эпизод из своей жизни.

— Что?

— Так, вспомнил мудрое изречение.

Гарин переобулся, накинул куртку. Хлопнул дверцей шкафа.

— Кто там у тебя? — понизил голос Рудыго.

Бланк отворил общую дверь. Судя по тому, что замок не был заперт, Бланк уже проверял эту комнатку.

— Уходишь?

— Всё, Антон Семенович, скоро восемь.

— Ты давно тут?

— Нет, сейчас вернулся, ходил кофе пить. До завтра.

— До завтра, — пожал руку Гарина Бланк.

Ладонь у него была сухая и теплая.

Гарин ушел.

«Уровень адреналина у Бланка в норме. Вот это выдержка! Или недопонимание?»

Приложив к щеке свою ладонь, Гарин понял, зачем Бланк пожал ему руку. Его ладонь тоже была сухой и теплой. Адреналин Жоры уже перегорел. Он успокоился.

Бланк не знал, что Гарин слышал его разговор с Феврие. Отлично.

Больше всего Гарину хотелось забыть об услышанном. Забыть, забыть…

Надо выспаться и переключиться на текущие дела.

Глава 6. Бардин решает и выигрывает

Гарин погрузился в рекламные дела, при этом всё сильнее испытывая желание поскорее вернуться в медицину.

Он принес на работу халат и колпак, и когда в операционных, судя по докладам врачей на утренней конференции, затевалась какая-нибудь интересная операция, присутствовал на ней как наблюдатель.

Благо, все операции выполнялись с помощью особого телевизионного оборудования, и Жора видел, что происходит внутри человека, стоя за спинами хирургов.

А те его не гнали, наоборот, с удовольствием комментировали свои действия. Чаще всего они делали операции по удалению желчных пузырей с камнями. Случались и неожиданные. Так, пришел гражданский летчик и потребовал камень из пузыря убрать, а сам пузырь непременно оставить. Объяснял он это тем, что если при ежегодном обследовании пузыря не окажется на месте, от полетов отстранят. Ребята посмеялись, конечно: «без пузыря самолет не взлетит?», но просьбу выполнили, пузырь сохранили.

Через две недели Бланк улетел в Лондон вместе с Рудыго и Гариным-отцом.

Жора ничем не выдавал своей осведомленности о происходящем. Захочет отец — сам расскажет, а нет, так нет.

Клиникой в отсутствие Бланка руководил Марк. Рабочие готовились сдать еще один этаж, где должны были появиться еще два отделения.

Гарин работал над рекламной статьей об открытии в ЭСХИЛЛе детского дневного хирургического отделения. Бардин возник в дверном проеме, дождался, пока Жора оторвется от текста и обратит на него внимание, и махнул рукой:

— Пойдем ко мне, есть серьезный разговор.

— Пойдем, — согласился Гарин, разминая затекшую спину.

Втайне надеясь, что Бардин наконец сообщит ему об открытии в центре отделения кардиологии, Гарин закрыл общую тетрадь с заготовками рекламных статей и на цыпочках, чтобы не помешать секретарше складывать пасьянс, выбежал за Марком, предвкушая что-то приятное. К «приятному» он относил назначение себя дежурным врачом по центру пару раз в месяц или в особые дни, если в отделениях оставался кто-то из тяжелых больных. В центре уже появилось отделение реанимации с тремя анестезиологами. Гарина в этот штат приглашенный заведующий брать не стал. А Бардин нехотя сообщил, что Бланк не разрешил, без объяснения причин.

Они все-таки схитрили и обошли запрет Бланка. Чтобы хоть как-то сохранять профессиональные навыки, Гарин оставался на дежурства всякий раз, когда Марк просил его об этом, вот так же, как и в этот раз, приглашая за собой:

— Пойдем, есть важный разговор.

Гарин не спешил сесть. Обычно Бардин прикрывал дверь и спрашивал: «Подежуришь сегодня?» (или завтра… или третьего дня…), иногда объясняя причину этих просьб, иногда нет.

На этот раз Бардин прошел за свой стол и пригласил:

— Садись.

По тону, каким это было произнесено, Гарин понял: разговор будет не о дежурстве. Каких-либо косяков он за собой не знал, значит, распекать его Марку не за что.

— Вот какое дело, — начал Бардин, — в ЭСХИЛЛе надо открыть новое отделение, и кроме тебя сделать это некому. Причем рекламу с тебя Бланк снимать пока не хочет. Надо совместить приятное с полезным, а точнее, необходимое с крайне необходимым.

У Гарина на мгновение перехватило дыхание, но он сообразил, что речь пойдет не о кардиологии.

— Как ты себе это представляешь, что за отделение?

— Переливания крови, Жора. Нам непременно нужно открыть ОПК как подразделение, чтобы получить лицензию на кардиохирургию. Одноразовыми привозами крови при форс-мажоре мы больше обходиться не можем. С открытием сердечно-сосудистой хирургии и при ней кардиологии количество переливаний крови возрастет в несколько раз. Я это знаю, ты тоже должен понимать. Инфарктное отделение с БИТом, как было у нас, мы сделать не можем. Основная идея, а точнее, идеология отделения ориентирована на неотложное, экстренное восстановление кровообращения: либо растворяем тромбы, либо хирургически устраняем. Главная цель — больной выздоравливает за два-три дня. Статистически сосудистая хирургия кровава по сути своей. А значит, риск кровопотери во время операции должен быть прикрыт наличием крови и специалистов по ее переливанию. Из не занятых анестезиологов у нас есть только ты. По приказу Минздрава, отделением переливания крови может руководить или хирург, или анестезиолог. А у тебя интернатура по анестезиологии. Ты формально годишься. И я не хочу поручать это кому-то еще. Для тебя это шанс сейчас вернуться в большую медицину. Согласен? Второго такого шанса, я боюсь, нет и долго еще не будет.

Тут до Гарина дошло, что Бардин все-таки не с той, так с этой стороны подобрался к решению о создании в центре кардиологического отделения. А это уже полдела, будет отделение — можно будет и тихой сапой переползти в него, пройдя необходимую подготовку, и наработать лечебный опыт. Но сейчас от него требовалось создать очень важную вспомогательную структуру — отделение переливания крови.

Он подумал: а сумеет ли? Создать отделение с нуля — не шутка, тем более для недавнего студента. Вспомнил: а как же Семашко? Обычный врач, которого вызвали в ЦК и вот так же и сказали: надо сделать систему здравоохранения в стране. Давай, займись. И он создал лучшую в мире того времени и до сих пор. Не боги горшки обжигают.

— Мне нужно поучиться, — произнес он хрипло. Голос сел от волнения.

— Это понятно, — согласился Бардин. — Вот тебе визитка, это замдиректора НИИ переливания крови, знакомый нашего Бланка. Позвони, он тебе поможет найти толкового куратора.

— Ты это делаешь, пока Бланка нет? — сообразил Гарин.

— Ну, частично. Он на меня повесил сейчас всю работу по центру.

— А сам что?

— Не знаю, — пожал плечами Бардин, — чего-то они мутят с Рудыго, я слышал, они вместе куда-то собирались.

Гарин чуть не брякнул: «В Лондон?» — но прикусил язык. Откуда бы ему знать?

— Нам осталось еще два этажа здания освоить. У тебя есть планы?

— Планов громадье, да денег нет, — усмехнулся Бардин. — Сейчас надо открыть самые перспективные, самые доходные направления. Хочу начать делать ангиопластику при тромбозах. Всё, кроме головы, пока.

Гарин кивнул, он понимал Марка. В отделении, в БИТе кардиологии они широко использовали препараты, растворяющие тромбы, но проблему с местом сужения сосуда это не решало. Бляшка, перекрывающая сосуд, не растворялась, и тромб, однажды появившись где-то, вполне мог появиться там же снова.

Половина всех смертей имеет причиной или тромбоз, или кровотечение.

На подготовку к учебе у Гарина ушла неделя. Он разослал объявления в журналы и газеты, отправил статьи научно-популярного содержания о новейших методах лечения, с приглашением приезжать на осмотры.

Бланк уже давно дал Марку право финансовой подписи, чтобы его не донимали второстепенными вопросами по организации работы.

Марк же, не особенно вникая в суть счетов от Гарина, поступал своеобразно. По четным дням он подписывал счета, сумма которых была четная, а по нечетным — соответственно, нечетная. Так он избегал больших трат за день, ведь благодаря работе центра деньги на счет поступали ежедневно.

Большой очереди в центр ЭСХИЛЛ не было, но врачи не бездельничали, люди ежедневно приезжали на осмотры, консультации, из них половина приходила на операции. Обследование занимало дня два амбулаторно.

«Закинув дров в печку», как называл Гарин рекламную кампанию в виде сразу нескольких проектов, он позвонил в НИИ переливания крови. Знакомый шефа объяснил:

— Коллега, вам нужно пройти переподготовку, да? Вы возьмите письмо от вашего центра с просьбой о прохождении вас у нас повышения квалификации по тематике «Клиническая трансфузиология» и приезжайте. Да? Я вам дам отличного куратора и счет на оплату. Как только деньги поступят, да? — можете приезжать. Обучение будет идти с отрывом от производства, согласитесь. Потому освободитесь у себя на две недели, — говорящий помолчал с минуту. — Две недели — это восемьдесят учебных часов, да? Так как вы сотрудник Антона Семеновича, то мы вам сделаем скидку.

Гарин усмехнулся. И там есть словоблуды. Зачем нужны эти смысловые выверты? Неужели нельзя говорить коротко и ясно? Он часто встречался с такими вот подтверждалами, которые разговаривают, будто спорят и сами себе сказанное подтверждают. Не чистая речь. Он удержал себя от передразнивания.

— Я понял, — ответил он коротко, как бы вопреки манере собеседника, который, кажется, не умел говорить емко, без лишних слов. — Спасибо. Завтра я буду у вас. К какому часу?

— Ну, смотрите сами: или к восьми утра, согласитесь, пока я не ушел на конференцию, да? Или к двенадцати, когда я приду с обхода. Адрес вы знаете? — и знакомый Бланка начал было произносить адрес, но Гарин оборвал его:

— Знаю. Я приеду к семи сорока пяти. Спасибо, — чем дольше Жора с ним разговаривал, тем более короткие фразы хотелось использовать.

— Вот и хорошо. До встречи, молодой человек. Привет Антону Семеновичу.

Знакомый Бланка говорил с каким-то странным акцентом, заменяя некоторые звуки «о» на «у», и у него вышло «мулудой чуловек».

Гарину приходилось встречаться с такими суесловами. Он назвал их характерное качество мозговой диссоциацией, и то, что собеседник оказался заместителем директора крупного НИИ, его удивило. Часто такие люди были крайне несобранными и непунктуальными.

Самая сложная задача в нарождающемся капиталистическом обществе — это определить цену работы или услуг. С товарами как-то проще: стоимость сырья и всех затрат на производство штуки чего-либо, а вот как вычислить, сколько стоит учебный час повышения квалификации? Как определить цену знаниям? Все нормативы советского времени устарели, а новых еще не было.

Плата за обучение в первой половине девяностых назначалась «от балды»: не сколько это реально стоит, а сколько я хочу или могу с тебя получить. По принципу: мне нужно сто рублей, если хочешь поучиться — плати.

Так и в случае с Гариным. Он приехал в ЦОЛИПК — как еще с советских времен назывался НИИ переливания крови — как и обещал, к семи сорока пяти, переоделся в халат, чтобы не задавали ненужных вопросов младшие научные работники, операторы ведра и швабры, и постучал в кабинет знакомого Бланка ровно в семь сорок пять.

— Вуйдите! — послышался уже знакомый голос.

Встретил Гарина весьма колоритный мужчина невысокого роста с орлиным профилем и глазами навыкате.

— Это вы? — спросил он, не уточняя, кто вошел.

— Это я, — подтвердил Жора.

— Вам наду принести письму из Минздрава, да? О том, что вам предуставляется квота на бесплатное лечение. И мы пуложим вашу маму в гематулогию, согласны?

— Вы меня не за того приняли, — усмехнулся Жора, — я Гарин, от Антон Семеныча Бланка, мне нужно пройти повышение квалификации по переливанию крови.

Владелец орлиного носа нисколько не смутился:

— А, бувает. Письму привезли?

Гарин отдал заверенную Бардиным бумагу.

Орел-мужчина лихо подмахнул ее и, возвращая, добавил:

— В бухгалтерию отнесите, вам дадут счет на уплату, да? И с пунедельника приезжайте, я заведующего утделением переливания предупрежу о вас.

Никто заведующего ОПК не предупредил, и визит Гарина в понедельник к восьми сравнили со снегом на голову и громом среди ясного неба. Пока всё решалось, Жора просидел в коридоре вместе с донорами до полудня.

Он не взял с собой никакой книги и снимал раздражение дыхательной гимнастикой у раскрытого окна. Он терпеть не мог непунктуальности и расхлябанности. Руководитель такого уровня не должен быть раздолбаем. Но, видимо, в НИИ это никому не мешало.

Гарин припомнил плотника из фильма «Человек за бортом» в исполнении Курта Рассела. «Ничего, потерпи две недели, и ты больше не увидишь ни этого орла, ни сам институт».

Однако орел-мужчина, видимо, перегруженный делами и оттого рассеянный начальник, индивидуальную программу для Гарина все-таки сделал и куратора назначил действительно превосходного.

Гарин, когда его увидел, сразу обозвал «инженер Карасик», потому что новый учитель здорово напоминал актера, исполнявшего роль в фильме «Вратарь» 1936 года, и даже очень похоже немного заикался.

Две недели прошли в напряженных занятиях. Гарин давно столько не писал, а чтобы получить пакет необходимых инструкций, летел с бумагами к себе в центр и вечерами копировал их на ксероксе.

За две недели он должен был освоить материал минимум шести месяцев.

Куратор Васильев каждый день приносил ему журналы из личного архива. Там были статьи обо всем, что касалось крови и методов лечения через воздействие на кровь.

К концу первой недели Гарин подготовил и положил перед Марком проект отделения переливания крови, исходя из вероятной потребности центра в препаратах и компонентах. Частично — чисто аптечная работа, потому что ОПК должно было контролировать поставки в другие отделения не только препаратов крови, но и кровезаменителей. А это бутылки и специальные пластиковые мешки. Значит, нужен был склад и особая бухгалтерия.

Марк, сам же давший задание, от гаринского энтузиазма оторопел, как и от сметы на необходимое оборудование. Он весьма смутно представлял себе, что будет нужно для ОПК: ну, там, шкафы, холодильники… оказалось, он и десятой части не знал.

— Ты, вот что… — сказал Бардин, прочитав служебную записку, — давай шаг за шагом. Сначала сделаем то, что нужно для открытия сосудистой хирургии. Помещения я тебе, конечно, дам и выгородку в торце здания поставим. Кстати, продумай, что тебе там еще надо: туалет и прочее… Вспомни, как мы БИТ сделали — ничего лишнего, но всё, что нужно, было. Двести квадратов хватит?

— Лучше триста, — ответил Гарин. — Процедурная нужна, лаборатория и склад, а еще ординаторская, палаты… и знаешь, я думаю, нужен второй врач.

— Дай тебе палец, всю руку отхватишь!

— Так для дела же. Ты мне поручил, вот я и делаю, согласен? — вспомнился ему «орлиный нос».

Бардин выкатил на Жору глаз.

— Ладно. Вижу, ты не зря ездил. Готовь список процедур, которые планируешь делать, и цены прикинь на них. Что у тебя с рекламой?

— На пару месяцев зарядил, да. Но надо бы найти человека на замену, согласись? Я два дела не потяну. Пострадают оба, да?

— Ты чего? Прикалываешься?

— Вспомнил знакомого Бланка, что ты дал. Всё время сам себе поддакивает и требует согласия

— Ладно, — повторил Бардин, — покупаем сперва холодильники и морозилку, затем центрифугу. Заключай договоры с отделениями переливания крови и станциями. Хочешь сам заниматься заготовкой?

— Нет, — быстро ответил Гарин. — Не хочу. Да и не разрешат. Заготовкой крови могут заниматься только государственные учреждения, частным нельзя. Мне нужно, чтобы врачи заранее планировали запросы по крови. А я буду заказывать.

Так неожиданно Георгий вдруг стал заведовать отделением, да не абы каким, а переливания крови. То есть одним из ключевых в любом хирургическом стационаре. И ничего, что сам он не мог заготавливать кровь, забот ему хватило и с обеспечением кровью остальных отделений.

Он припомнил, как еще на скорой и потом на лекции в институте он зарекся хоть когда-нибудь связываться с переливанием крови и этой профессией. Судьба словно издевалась над ним, не позволяя заниматься тем, о чем мечтал, а принудив взять дело, от которого шарахался.

Часть 2 Трансфузиологи

Глава 7. Ворчун и Милана

Милана Роганцева — медсестра. Женщина молодая, симпатичная, не глупая, одинокая мама. Жора заинтересовался ее фамилией и раскопал странную информацию: что Роганцевы — обрусевшие выходцы из французской Бретани, потомки рода Роганов или Роханов, древнего герцогского рода, известного еще со времен первых крестовых походов. Кто-то из Роганов во время царствования Павла Первого приехал в Россию и оставил потомство Рогановых и Роганцевых.

Гарин выбрал Милану за умение попадать в любые вены иглами любого диаметра и прекрасный почерк. Старшая сестра гинекологического отделения не хотела ее отдавать. Проблему решили два букета роз, старшей сестре и заведующей отделением, и только-только появившиеся в магазинах конфеты фабрики Коркунова. В конце концов, Роганцева же не в другую клинику ушла, просто на другой этаж. Захочет, вернется.

Милана слушала Гарина, пока он посвящал ее в должностные обязанности, молча осмысливая, что ей нужно будет делать. Он сказал, что кроме обычной зарплаты процедурной медсестры ей будет еще надбавка за работу с кровью, и она, не сводя глаз с лица Гарина, сказала «да». Как если бы Жора предложил ей выйти за него замуж.

Гарин давно заметил: если он смотрит женщинам в глаза и говорит уверенно, те соглашаются с ним, что бы он ни говорил. Он старался не злоупотреблять этим своим талантом, но для дела иногда использовал.

Например, когда договаривался насчет рекламы. Прием этот срабатывал не со всемиженщинами, но с большинством — удавался.

И вот теперь, когда он искал сотрудницу, выбор оказался непрост. Пришлось опять, как говорил отец, «включить эффект Казановы». Убедить хорошую медсестру перейти в свое отделение — это нужное дело.

Главными талантами Миланы, наряду с умением попадать в вену, которое Гарин в ее исполнении сравнивал с искусством, были еще исключительная аккуратность и точность. Если бы она не стала медиком, могла бы стать бухгалтером. Ее не отвращала работа с большим количеством цифр и записями. Кроме того, она испытывала прямо-таки патологическое пристрастие к уборке. Она не переносила складки на постелях и пятна, если их быть не должно.

Пока Милана занималась созданием «бухгалтерии» нового отделения, Гарин пошел к Марку и заручился его согласием насчет приема на работу еще одного врача. И вполне конкретного, знакомого им обоим: Федора Михайловича Ворчуна, ординатора из БИТ кардиологии, с которым Марк проработал около трех лет.

Ворчун, по его личному утверждению, «сбежал» в кардиологию к Бардину с кафедры профессора Отверткина, где прослужил чуть больше двух лет ассистентом после окончания института.

Фамилия у Феди Ворчуна оказалась необычная из-за бестолкового паспортиста, который, оформляя паспорт его деду Федору Епифановичу Воргуну, перепутал буквы Г и Ч из метрикии заменил одну на другую: написание в прописном виде очень похоже.

Дед же, получив такой паспорт, к началу двадцатых годов решил не исправлять ошибку, особенно когда метла репрессий, захватившая древний купеческий род Воргунов, пролетела мимо его головы.

Во всех анкетах он указывал происхождение «рабочий», которым и был в действительности, потому что по молодости, лет в шестнадцать, вдрызг разругался со своим отцом и ушел из дома сперва на фабрику — токарем, а оттуда на фронт, в Красную армию. Демобилизовавшись по ранению, в двадцать первом году он поступил в институт геодезии и картографии.

Когда окончил учебу, с двадцать шестого по тридцатый годы служил землемером в ЗЕМКОМе среднего поволжья, затем, в тридцать первом, устроился в организацию с названием «Центрморпроект» и, дослужившись до начальника партии, в сороковом уехал на Дальний восток, строить порт Находка. Весной сорок первого он с небольшой группой рабочих — геодезистов отправился на рекогносцировку будущей линии электропередач между Хабаровском и Владивостоком.

Некоторые электростанции по плану ГОЭЛРО еще только строились, но линии от них уже были спроектированы и требовали прокладки сперва на картах, затем и на земле.

Так дед Федор Евграфович Ворчун уходил от бдительного ока ЧК, ОГПУ и НКВД. Никаких диверсий или вредительств он не замышлял, но, как говорят: «Береженого Бог бережет» — чем меньше на глазах компетентных органов, тем меньше внимания.

В сороковом году, оставив семью в Москве, он в последний раз уехал на Дальний Восток, где весной сорок первого года, в поселке Урываев попарившись в баньке, покурил на солнышке, обдуваясь ветерком.

В тот день Федор Евграфович крепко простудился и через пару дней с воспалением среднего уха был отправлен во Владивосток, где после трех операций скончался от абсцесса мозга. Похоронили его на Морском кладбище.

Отец же будущего сотрудника ОПК медцентра ЭСХИЛЛ Михаил Федорович в то время пребывал в четырехлетнем возрасте и отца своего совсем не помнил. Семья еле сводила концы с концами, жила в подмосковных Луховицах очень бедно.

После войны, окончив семь классов Помосковной средней школы, Михаил Ворчун подтянул единственные штаны, поехал в столицу и подал документы в Первое МАПУ. Вступительные экзамены он сдал на четверки, а на медкомиссии председатель, опытный врач, прочитав диагноз «общая дистрофия 2 степени», ощупал костлявые конечности Миши Ворчуна и сказал: «Кость крепкая, а мясо нарастет. Кормежка с физкультурой всё исправят!»

Обритый налысо, одетый в черную форму с погонами МАПУ-1, Миша впервые в жизни получил тарелку борща с мясом, котлету с картошкой и большой ломоть ржаного хлеба.

Спортивную форму он набрал довольно быстро. А оттопыренные уши как-то сами собой прижались на фоне округлившихся щек и больше не выпирали из-под фуражки.

Окончив МАПУ с серебряной медалью, Михаил Федорович был распределен в академию имени Фрунзе, окончив которую, получил назначение в казахскую степь, строить одну из площадок полигона №10 на побережье озера Балхаш близ полустанка Сары-Шаган. А затем его перевели в Байконур, где в это время шло грандиозное строительство первого космодрома и проводились испытания баллистических межконтинентальных ракет. Ввиду особой секретности никто из родных не знал ни профессии его, ни места службы, потому что на погонах и петлицах офицера-ракетчика красовались обычные латунные артиллерийские пушечки.

Как и отец, он не таскал за собой молодую жену, а по требованию руководства оставил ее в полученной квартире в Москве. В шестидесятом у них родился будущий врач. И спустя два месяца капитан Михаил Федорович Ворчун погиб вместе с маршалом М. И. Неделиным на испытаниях при взрыве ракеты Р-16 на Байконуре.

Молодая вдова не скоро оправилась от горя. Ее мать — женщина религиозная, тянула дочь в церковь, но безуспешно.

Лишь когда Федору исполнилось семнадцать, мать познакомила его с неплохим мужчиной. Ей тогда было всего тридцать шесть, ее избранник на пять лет старше, водитель на «скорой».

Сын пожал плечами и буркнул:

— Вам жить, я-то чего?

И поступил в медицинское училище. Потом отслужил в армии, по квоте дембеля поступил в институт, а проявив себя весьма талантливым исследователем в СНО, был приглашен ассистентом на кафедру Аскольда Эдуардовича Отверткина, где честно пытался доказать в порученной научной работе несомненную пользу для профилактики атеросклероза ихтиенового масла, а по-настоящему — известного и ненавистного всем детям СССР рыбьего жира.

Запах рыбьего жира с детского сада вызывал у Феди Ворчуна тошноту. Кое-как он отслужил два года ассистентом и сбежал в БИТ к Марку Бардину, испытывая невыразимое удовольствие от реальной помощи кардиологическим больным.

Еще в институте, студентом, он женился на однокурснице, а как женился, переехал жить к жене.

Нового мужа матери он отчимом не считал, потому, что сам был к моменту его появления в семье уже достаточно взрослым и никакого отношения этого человека к своему воспитанию не признавал. Он любил мать, уважал ее выбор, но чтил память отца, которого знал только по ее воспоминаниям, как большого, красивого и очень доброго. Потому что никаких фотографий со службы отца в доме не было, кроме нескольких официальных снимков в форме, с однокашниками из МАПУ и академии. И о том, что Михаил Ворчун имел отношние к ракетной обороне Федеор узнал уже в восьмидесятые годы от сослуживцев отца, пригласивших однажды его в годовщину гибели, почтить память всех, кто тогда погиб, в музей Вооруженных сил, а затем в ресторан.

Новый муж матери в друзья к пасынку не набивался, но и не конфликтовал с ним. Именно его рассказы про скорую направили мысли Федора о поиске работы в сторону медицины.

Жили они без ссор. Однако, Федор не мог не понимать, что своим присутствием и независимостью стесняет мать и ее нового мужа, потому переезд на жительство к жене после свадьбы счел единственно верным решением.

К тому времени, когда за ним в БИТ приехал Гарин, Федор Михайлович уже вторично стал отцом и думал, где бы и как бы еще заработать денег, потому что два врача в семье, работая в государственных больницах, с трудом сводили концы с концами.

Тесть с тещей с советских времен нажили кое-какой капитал, но вложили его в дачный участок и к приходу в семью Федора оба уже были на пенсии, растили урожай овощей и фруктов, которым оходно делились с детьми.

Марк же, не догадываясь о планах Гарина, сам хотел пригласить Ворчуна на место врача в нарождающейся кардиологии ЭСХИЛЛа, но мучился тем, что этого же места ждал и Гарин, которому поручено заняться кровью. А потому, когда тот, не зная о вакансии кардиолога, предложил забрать Федора к себе в ОПК, Бардин искренне обрадовался. Проблема решилась сама собой.

Так даже лучше. Никто не будет обижен. А захотят его друзья со временем перебраться в кардиологию оба — там будет видно, как это устроить. Теперь, когда отделение создано, всё проще. Однако они взялись за кровь — вот и пусть осваивают пока новое для себя направление.

Как и обещал, Марк потихоньку докупал в отделение переливания крови необходимое оборудование из представленного Гариным списка.

Жора собрал своих сотрудников и поставил перед ними задачу:

— Дело в том, что если мы станем заниматься исключительно переливанием компонентов крови, то по сути ничем не будем отличаться от обычной аптеки. А нас два врача, один с опытом, второй — не дурак, и опыт этот наработает быстро. Я говорю о себе. Мы не можем заниматься заготовкой компонентов, как это делают ОПК и СПК, но все остальные методики, касающиеся лечебной работы, нам не запрещены. Потому на повестку дня выношу два главных вопроса. Первый — будем ли мы заниматься лечебной работой, и если да, то какой именно? Второй — если кроме переливания и контроля использования компонентов крови мы будем заниматься лечебной работой, то отделение наше должно называться не ОПК, а как-то иначе. Я видел одно на удивление громоздкое название: «гравитационная хирургия крови», где главная мысль — использование процедуры разделения крови больных на компоненты в центрифуге. Вроде как гравитация используется, и кровь — жидкая ткань как бы режется на части. Но, — он сделал небольшую паузу, — я предполагаю сконцентрировать в нашем отделении разные методики воздействия на кровь: ультрафиолетом, лазером, очищать с помощью сорбентов и специальных гемофильтров, а тут уже гравитация ни при чем. Поэтому нам нужно выбрать название, максимально правильно отражающее суть отделения.

Милана молчала, поглядывая то на Федора, то на Георгия. Ворчун подумал и сказал:

— Жора, ты частично сам ответил на первый вопрос. Да, мы будем заниматься лечебной работой. Потому что зарплаты, которую нам определил Марк, мне не хватит на семью и наши потребности. Значит, нам нужна так сказать — халтура, и лучше, если она будет официальная.

— В каком смысле — халтура? — не понял Гарин.

Ворчун усмехнулся.

— Слово «халтура» имеет церковное происхождение, — объяснил он и сразу сообщил, откуда ему это известно. — Моя бабка, мама моей мамы, после гибели отца стала сильно религиозной и последние годы работает экономом при храме недалеко от дома. Эконом — это типа бухгалтера. Так вот в церкви, как в общественной организации, есть два основных источника дохода: епархиальные — торговля утварью, производство икон и прочего, что проходит через кассу и может быть как-то просчитано и спланировано, — и халтуриальные, которые священник и его причт получают налом, минуя кассу, и которые никто не учитывает. Я, конечно, не предлагаю брать мимо кассы, но у нас получается, что должны быть тоже два источника зарплаты, один — фиксированная ставка за кровь, второй — непредсказуемый, от числа и видов различных больных и процедур, которые мы им будем делать. Согласен? Вот фиксированный доход за кровь — это для нас троих епархиальный, а тот, что получим за лечение пациентов, — халтуриальный.

Милана негромко сказала:

— Предлагаю это слово не применять, нас не поймут. Я так красиво, как вы, Федор Михайлович, объяснить не сумею, а слухи, что мы тут халтурим, пойдут. Не надо.

— Да, — согласился Гарин, — давайте поосторожнее со словами. Итак, мы берем за основу уже отработанные другими специалистами методики, набираем свой лечебный опыт. Я поезжу в библиотеку, поищу там, что публиковалось ранее по лечению с помощью крови, кроме известной всем аутогемотерапии. Мне тут куратор набросал список разных авторов, так что копаться на годы хватит, заодно и в англоязычной литературе пороюсь. Осталось решить, как мы будем называться.

— Давайте, не мудря: «Отделение клинической трансфузиологии», — предложил Ворчун. — Вроде бы всё ясно. И с кровью связь, и с переливаниями, и с очищением.

— А какая еще может быть? — не понял Гарин. — Зачем это слово «клиническая»? Может быть просто тогда — отделение трансфузиологии?

— Еще бывает экспериментальная, но мы никакие эксперименты ставить не можем, мы не институт и научную работу официально проводить не имеем права. Всё экспериментальное касается лично нас, ибо это мы беремся за пока незнакомое дело, но пациентам нашим об этом знать не обязательно. Методики утверждены Минздравом, различными НИИ и кафедрами, так что наше дело — всё исполнять точно и без импровизаций. Чтобы не возникало претензий. Ясно?

— Согласен.

Совещание закончилось без голосования.

Теперь Гарину предстояло, учитывая его вторую или первую должность маркетолога, использовать свои возможности и начать рекламную кампанию созданного им отделения.

Он похвалил себя, что еще не подал заявление об отказе от этой должности. И даже придумал, как воспользоваться ею, чтобы Бланк сам решил отстранить Гарина от руководства рекламой и тем самым освободить от ненавистного поручения.

Марк по-прежнему подписывал счета, приносимые Гариным, по принципу чет/нечет. Через два месяца с первой претензией примчался гинеколог Хегай:

— У меня пациенток кот наплакал, одни аборты… А все газеты и журналы рекламируют только трансфу… — тьфу, не выговоришь — этих переливателей! Гарин, что, рамцы попутал? Про нас забыл? Или кроме его отделения других в ЭСХИЛЛе нет?

Марк его успокоил, мол, отделение новое и действительно нуждается в рекламе: дело малоизвестное, людям надо объяснять, что, зачем и почём.

Ревность — неразумное дитя гордости, как сказал Бомарше устами Фигаро. Следом за гинекологом к Марку пошли хирурги, урологи. А главный хирург центра Вениамин Эммануилович Луцкер, лично приглашенный когда-то Бланком, так же лично обратился к шефу с жалобой на беспредел Гарина. Мол, тот узурпировал права на рекламу и кроме своей этой, как ее… транс… фу… тьфу, никого рекламировать не собирается.

Бланк вызвал к себе Марка и Гарина и орал так, что слышали через три этажа работники кафе. Он приказал Гарину подготовить дела по рекламе к сдаче:

— Я найду, кем тебя заменить! Тоже мне, развели тут протекцию… покрываете друг друга?! Я вам не дам центр под себя переделывать! Это моя клиника! И не вам решать, кого раскручивать, а кого нет!

Гарин стоял, наклонив голову, чтобы Бланк не видел его улыбки. Он рассчитывал именно на такую реакцию.

К этому времени поток пациентов у него вырос настолько, что ни закрыть, ни запретить лечебную работу без заметного ущерба для центра Бланк уже не мог. Бухгалтерия дала ему отчет, в котором доход «ОКТ» составлял ощутимый процент от общего месячного дохода.

На дворе начинался девяносто пятый год. В здании бывшего НИИ «Бог знает чего» оставалось всё меньше свободных площадей. Появились и кардиологи. А сосудистая хирургия получила выразительное название «Интервенциональная и сосудистая ангиорадиология». Марк все-таки поставил первую в центре ангиографическую установку и потребовал дать рекламу с привлечением кардиологических пациентов. Вторая появилась поже, когда первенец несколько раз вышел из строя.

Бланк схватился за голову:

— У нас ведь нет морга! За три года самостоятельной работы умер только один пациент! А сейчас это может происходить каждый месяц. Это же убьет мой центр!..

На что Марк возразил:

— С моргом мы договоримся, Антон Семенович. Свой морг нам открывать не нужно. Это решаемая проблема. Рядом три клинических больницы с базами трех институтов, две кафедры патанатомии. Людям свойственно умирать. Иногда это происходит в больнице. Я понимаю, что вы в своей гастроэнтерологии и проктологии констатировать не привыкли, а я — кардиолог из БИТа, я посмертные эпикризы каждый день писал. Это обычное дело. Неприятное, да, но не экстраординарное. Главное в нашей работе — правильно оформлять историю болезни и помнить, что пишется она не для патолога, а для прокурора.

Бланк, много лет совмещавший должность завотделения с должностью «черного эксперта» при ГУЗМе, очень боялся, что его центр начнут полоскать во всех госинстанциях. Каждую смерть станут разбирать под микроскопом, а он лично не вылезет из судов.

Всё оказалось совсем не так страшно. Да, людям свойственно иногда умирать безвременно, но без лечения в ЭСХИЛЛе они бы умирали чаще. На сотни удачных операций могла случиться неприятность под названием «диссе́кция» — разрыв сосуда во время расширения его баллоном. Если это происходило в сердце, больной умирал от инфаркта прямо на столе. Но диссе́кции случались не чаще одного раза в год, то есть на тысячу операций — одна. И всякий раз проводился тщательный разбор хода операции и качества обследования до нее, просчет риска. Но полностью этот риск исключить невозможно, что подтверждали и статьи из зарубежных журналов. Осложнения вероятны и неизбежны у малого процента пациентов с тяжелой ишемической болезнью сердца.

На авансцену вышел юрист, Гарин-старший, который положил перед Бланком и Бардиным шаблоны «информированного согласия пациента» и договора на оказание медицинских услуг. Эти два документа надежно «прикрывали зад» хозяина ЭСХИЛЛа от жаждущих до него добраться неприятелей. А чем лучше шли дела у Бланка, тем больше становилось этих недоброжелателей в медицинском мире России.

Глава 8. Война войной, а обед по распорядку

К появлению в ЭСХИЛЛе отделения переливания крови остальные сотрудники медцентра отнеслись вполне благожелательно. Возможности клиники значительно расширялись. Эпизод с рекламным перекосом не поссорил Гарина с другими врачами. Обычная, рабочая ситуация. Каждый гребет в свою сторону если есть возможность.

Намного больше отторжения вызвали появление сосудистой хирургии и перекос в сторону лечения кардиологических заболеваний. ЭСХИЛЛ, изначально ориентированный на бескровные операции и короткое время пребывания больных в стационаре, терял свою привлекательность.

Разрушался главный принцип — что все пациенты лежали в ЭСХИЛЛе от суток до трех. Теперь же время стационарного лечения порой растягивалось до недели. Но и этот срок сильно отличался от привычных для городских больництрех недель, обозначенных существовавшими стандартами.

Состоялось большое собрание врачей. Бланк дал слово Бардину, чтобы Марк обрисовал новую структуру медцентра.

Марк доложил, что с девяносто второго года до конца девяносто четвертого при поддержке Минорехпрома ЭСХИЛЛ развернулся в многопрофильную клинику, в которой теперь есть все необходимые отделения, кроме нейрохирургии:

— С начала года начали работу отделения трансфузиологии и интервенционной радиологии. Все новые отделения будут придерживаться исходной концепции — бескровность и малые сроки стационарного лечения. Однако остаются свободными еще примерно пятьсот квадратных метров на шестом этаже. Предлагаю открыть там терапевтическое отделение примерно на сорок-пятьдесят коек, с одноместными и двухместными палатами, хорошим сервисом. Главная задача этого отделения будет определена всё той же концепцией краткости пребывания. Ложится необследованный пациент и получает все виды консультаций и обследований за два-три дня. Потому что, как вы, коллеги, знаете, многие виды исследований требуют серьезной подготовки, которую сам пациент домавыполнить обычно не может. Что скрывать, часто исследование колоноскопии приходится повторять из-за того, что человек недостаточно очистил кишку, да и само исследование лучше проводить если не под наркозом, то под легким усыплением — седацией. Гастроскопия оказывается невозможной из-за того, что беспечный человек решил, что перед процедурой будут не лишними чашечка кофе и гамбургер. А перед сдачей крови на анализы, требующие «тощака» — пустого голодного желудка — пациент завтракает. Это не всякий раз происходит, но случается довольно часто. И вообще, для большинства исследований материалы лучше брать у пациента сразу после пробуждения, утром, а не после двухчасовой поездки по городу.

Бланк на этом совещании заведующих отделениями добавил, что его знакомый артист чуть не получил диагноз «сахарный диабет», потому что за час до приезда в центр для сдачи крови на сахар… высасывал один леденец. И объяснить ему, что всякий раз повышенный сахар в анализе связан именно с этим, было невозможно. Только уложив его на ночь в палате, взяли утром кровь и получили верное значение: нормальный у него сахар крови!

— Диспансеризация, которую когда-то проводили в районных поликлиниках, — продолжил Бланк, — превратилась в формальность, люди считают, что она бесполезна. Центр ЭСХИЛЛ должен воспользоваться этой ситуацией и тем, кто понимает важность периодических обследований, предоставить такую возможность за вполне приемлемую цену.

Перспективы развития центра ЭСХИЛЛ на текущий и следующие годы были определены.

Проблема выскочила, откуда не ждали: у людей стали кончаться деньги, во-первых, а во-вторых, те, у кого денег стало больше, лечиться предпочитали за границей.

Бланк собрал всех, кто что-то понимал в рекламе, финансах и психологии новых русских. Мозговой штурм длился не больше часа. Потом Бланк и Гарин-старший провели анализ предложений.

Брать на операции бандитов после «стрелок», не сообщая органам об этом, Гарин-отец отсоветовал, предупредил: слишком опасно и для репутации центра, и вообще. С бандитами и со спецслужбами лучше не связываться. Это как коровье дерьмо, ступишь — еле отмоешься!

Надеяться на начавшуюся в Чечне войну тоже было бессмысленно, со всеми ранениями разбиралась военная медицина. Тревожило медиков центра и то, что стойки для эндоскопических операций уже начали собирать в России и были они раз в десять дешевле импортных. В Петербурге приступили к изготовлению не одноразового, а очень надежного металличенского инструментария для лапароскопических операций, а еще живое ЛОМО стал выпускать специальные видеотрубки — телескопы, не уступающие по качеству цейссовским.

Всё это возникало не благодаря действиям правительства Ельцина, а скорее вопреки. Ведь тому не было нужды развивать промышленность в России. Держался ламповый завод в Саранске и умирать не собирался, в отличие от московского, который первым в отрасли «поднял лапки», следом за подшипниковыми заводами. Механические заводы, производившие товары не для оборонки, закрывались тысячами, оборудование распродавалось на металлолом или ржавело.

Но в экстренном порядке создавались там и тут цеха по производству различных одноразовых изделий медицинского назначения: шприцев, катетров, капельниц…

Дома Жора сказал отцу, что ЭСХИЛЛ может держаться на плаву, пока его возможности уникальны, но так будет не всегда. Лет за пять городские больницы тоже поставят необходимое оборудование и еще за пять — научатся делать точно такие же операции, только уже бесплатно. До конца века медцентр доживет, а вот что будет дальше?

Отец прислушался к этому мнению сына. Какая потом была беседа с Бланком, неизвестно, но Антон Семенович перестал мешать Марку разворачивать центр в мощную и при этом компактную больницу. Он ежемесячно летал в Лондон, Париж, в Америку. А в его речи всё чаще проскакивали фразы вроде: «Я для вас создал платную клинику, пользуйтесь этой возможностью» и «Мне ничего не надо, у меня всё есть».

Гарин из этих заявлений понял, что план Феврие удался. Это впечатление подтверждалось и тем, что Бланк сменил за два года три машины. Из«Волги» он пересел в БМВ 750, затем появилась «Ауди А8», а к осени девяносто пятого — «Мерседес» с шестилитровым мотором.

На вырученную к концу года прибыль от медцентра Бланк купил огромную квартиру на Тверской, в доме, где жила Алла Пугачева. Отец Гарина сообщил дома, что Антон Семенович прикупил участок на юго-западе от Москвы и там начинается строительство — как пошутил отец — « Родовой усадьбы Бланков» под Звенигородом.

Что удивило Жору, так это заявление отца, что и он решил приобрести себе с мамой отдельную квартиру, не на Тверской, конечно, но тоже в приличном районе Крылатское.

Жора не возражал, хотя оставаться в трехкомнатной квартире одному ему не хотелось. Привык к тому, что мама всегда дома и не надо думать о стирке, готовке и уборке.

Как-то вечером за ужином он спросил, что побудило отца к покупке еще одной квартиры:

— Тесно стало в этой, оставшейся от деда?

Отец ответил:

— Мы считаем, что ты завидный жених, и если решишь привести жену, то сделать это нужно в отдельную квартиру. А пока мы тебе оставим домработницу. Средств хватит, чтобы ты не зарос тут грязью. Формально она будет числится уборщицей у меня в конторе, а убираться у тебя тут.

Девяносто пятый год развивался бурно. Война в Чечне, предвыборный бурлящий котел — вот что представляла страна. Запрещенная после переворота в 93-м КПСС возродилась и набирала популярность уже как КПРФ. «Трон» под президентом Б. Н. Ельциным шатался, а чтобы тот все таки усидел на нем, в Кремле появились специалисты из США, в задачу которых входило поднять рейтинг президента, упавший ниже некуда. Полным ходом шло восстановление здания «Белого дома» в Красной Пресне, переданного теперь правительству.

В кабинете Бланка довольно часто появлялись люди из окружения первого президента России, советники, даже министры.

Гарин уже не мог слышать их разговоров. В освобожденной им задней комнатке Антон Семенович устроил небольшую кухню с кофе-машиной, холодильником и креслами для охраны, чтобы она не мозолила глаза посетителям в приемной. Что обсуждали люди из Кремля, хранилось в секрете.

Отдел рекламы и маркетинга переехал под крышу, занял три комнаты, и теперь там работали три девушки — маркетологи, еще одна — веб-дизайнер, и с ними профессиональный кинорежиссер, оказавшийся не у дел. Потому что нечего было снимать. «Мосфильм» сдал в прокат комедию «Ширли-мырли» и затих до поры. На кассетах продавались «Улицы разбитых фонарей» и разнообразные малобюджетные «Бизнесы по-русски» с тупым юмором.

Бланк приютил безработного режиссера на какое-то время, поручив ему снимать документальные ролики о медцентре и проталкивать их на телевиденье. В отделе появились отличное съемочное оборудование и скромные парни, наряженные в хирургическую форму, которые ходили по операционным и кабинетам и набирали видеоматериал для будущего монтажа. Девяносто седьмой год для ЭСХИЛЛа был юбилейным, десятым, и режиссер спешил создать еще и фильм к этому событию.

Отделение Гарина развивалось согласно плану Ворчуна. Тот взял на себя всю рутинную работу с пациентами и кровью, тогда как Жора целыми днями пропадал в медицинской библиотеке, прочитывая все статьи, которые касались процедур, связанных с очищением и модификацией крови. Попутно он приходил к осознанию, что иммунологию как предмет в институте на кафедрах биологии, физиологии и патологической физиологии им давали очень поверхностно. Но не по вине преподавателей, а из-за малоразвитости самой науки. Ведь институт иммунологии в СССР возник, как научное предприятие, только в начале 80-х из отдела иммунологии НИИ биофизики. До тех пор эта наука была как бы размазана между другими медицинскими направлениями: ревматологией, пульмонологией, кожными болезнями, аллергологией и трансплантологией. Будто лебедь, рак и щука из басни дедушки Крылова, разные ученые тянули иммунологию каждый только в свою сторону, создавая порой ошибочные теории и вырабатывая методики лечения, ведущие в тупик. Аллергологи, ревматологи, дерматологи трактовали иммунные болезни каждый в свою сторону и подбирали лечение по своим соображениям.

Чтобы не лезли в голову мысли о чеченской войне, Гарин заставлял себя размышлять о науке. Он помнил слова Ворчуна: «Мы не можем экспериментировать, все методики должны быть отработаны и утверждены, но мы-то новички в профессии, и для нас любой опыт — экспериментальный».

Возвращаясь из библиотеки в центр ЭСХИЛЛ, Гарин вдруг подумал: «А чего я так переживаю? Давно уже народ принял мудрость „Век живи, век учись…“ В чем проблема?»

— Во второй части этой мудрости, — произнес он вслух, — «дураком помрешь».

Обычно вечером в пятницу Гарин отпускал Милануи рассказывал Ворчуну, что сумел накопать в библиотеке. Вместе они продумывали, чем стоит заняться, а что лучше пока отложить. Так, привезя статьи о применении очищения крови при невынашиании у беременных, Гарин сказал:

— Вот, это очень серьезно. Невынашивание беременности при АФС. Это материал еще семидесятых. Их официально аспиранты для диссертаций не берут, считаются устаревшими. Абусалимова на этой методике стала доктором наук. Понимаешь? Плацентарная недостаточность и АФС. Это реальное спасение обреченных людей, шанс родить здоровых детей.

Жора знал, что сам перенес эту методику, чтобы родиться живым, но сообщать своим сотрудникам не захотел.

Ворчун покачал головой:

— Мой жизненный опыт подсказывает, что с беременными лучше не связываться. Родит — нормально, а если выбросит после наших процедур — мы будем виноваты. Никакие статьи профессора тебя не защитят. Давай пока заниматься привычными делами — трофическими язвами при варикозе, гнойными прыщами на коже, острыми аллергиями и экземами. Ну, еще пьяницы и наркоманы — придут, почистим. Поверь, этого вполне достаточно. Не связывайся с беременными! А еще, если ты заметил, то число абортов сейчас превышает число родов.

Гарин был с ним не согласен. Но и спорить не стал.

— Так, — в одну из пятниц выложил Жора, — в «Вестнике дерматологии» я нашел статью о применении пульс-терапии гормонами после курса плазмафереза в лечении пузырчатки.

Эту поистине страшную болезнь ни он, ни Ворчун брать не хотели. Это как болото: ступишь в трясину и не выберешься. Их методика давала временный эффект, и тянуть деньги с несчастных инвалидов им совесть не позволяла.

— Ну и что? — спросил Федор.

— А то, — обрадованно объяснил Жора, — что если на второй неделе после окончания курса плазмафереза ввести однократно большую дозу преднизолона, лимфоциты не выбрасывают антитела. И наступает ремиссия, если верить статье, от восьми месяцев до года. Ты понимаешь?

— Хочешь все-таки взять пузырчатых, волчанку и склеродермию?

— Не знаю еще. Но вот он, шанс реально помогать. Год нормального самочувствия для таких людей — это маленькая жизнь, — процитировал Гарин песенку Олега Митяева.

И не угомонился. Он раскопал в архиве журнала Plasma therapy статьи, посвященные лечению АФС, причем иностранные авторы опять же ссылались на работы Аиды Абусалимовой. Жора не пожалел денег, снял ксерокопии и привез их Ворчуну, переведя и подчеркнув ключевые места в статье со статистикой результатов. Больше всего порадовал результат, что женщины без страха беременели и рожали и второй раз, и третий. Это был аргумент.

— Хорошо, — сделал последнюю попытку отмотаться от беременных Ворчун, — как ты себе представляешь приглашение таких женщин? Если АФС уже определен, их курируют специалисты и вряд ли отдадут нам. Пичкают их лекарствами и этим оправдывают проблемы с развитием у детей, если тем вообще повезет родиться.

— Надо ехать и лично разговаривать с врачами. Лучше с такими же, как мы: платными.

— Резонно, — согласился Ворчун поставил чайник. — Но знаешь, наши «интервенты» ездят по поликлиникам и оставляют врачам направления к себе. Каждый больной, принесший нашим спецам такую бумажку, заносит в кассу пятьдесят тысяч — пять из которых достаются направившему врачу. А что ты думаешь о нас? Можем мы такую схему применить?

— Весовые категории разные, — покачал головой Гарин. — У нас весь курс лечебный меньше раза в два. Что мы можем вернуть? Пятьсот рублей? Да и не стоит забывать, что у людей, ходящих в обычную поликлинику, денег нет. Мы с тобой и так часть больных лечим по благотворительной программе. Пока Бардин и Бланк не знают.

Целый месяц они лечили ветерана войны с огромными трофическими язвами на голенях. Язвы закрыли благодаря хорошей памяти Гарина, который припомнил рассказ Васильева: криопреципитат плазмы содержит тромбоциты, а фактор роста из них — особое вещество, ускоряющее заживление ран.

Врачи делали деду два раза в неделю плазмаферез и из полученной плазмы готовили вещество для перевязок. Вещество это напоминало яичный белок. С двух контейнеров плазмы — как раз две порции для двух язв.

Через две недели язвы начали стремительно заживать. Края их стягивались, и дед, глядя на свои ноги в зеркало, плакал. Он уже и не надеялся, что когда-нибудь это случится.

Ветерана Ворчун и Гарин взяли в качестве эксперимента, предупредив, что если не получится заживить его дырки, денег не возьмут.

Когда же ветеран принес конверт с деньгами, врачи вернули ему плату со словами: «С Днем Победы, отец»!

Это действительно был день их общей победы. Ветеран расплакался, обнял врачей и ушел. Без костылей.

Гарин и Ворчун при поддержке Миланы решили между собой, что, начиная новое направление и набирая опыт, не имеют права брать деньги в случае неудачи. Поэтому, расписывая курс процедур, рассчитывая на человеческую порядочность и желание пациентов в будущем обращаться за помощью снова, они предлагали оплачивать лечение в конце курса. Риск? В некоторой степени, да. Но для руководства такие аргументы были вполне убедительными.

Также Федор и Жора решили, что ветеранов войны и медработников станут лечить бесплатно, объявляя им об этом по завершении курса процедур.

Кроме лечебной работы у Гарина была еще одна, не менее серьезная — переливание крови и ее компонентов. И если всё, что касалось лечения, он оставил Ворчуну, то тема совместимости и несовместимости крови стала исключительно заботой Жоры.

Как он ни старался, как ни зарекался, тайны крови и их раскрытие поневоле стали делом его жизни на ближайшие годы. Всё, что удавалось раскопать и систематизировать, он собирал в папку, так и подписанную: «Тайны крови».

Первым Жора обозначил вопрос о том, зачем нужны группы крови. Не врачам нужны, а организму человека. Ни в одной монографии, посвященной крови и переливанию, он не мог найти ответа на этот вопрос. И подсознательно чувствовал: если найдет его, то станет понятным что-то очень важное для определения смысла жизни.

Глава 9. С кровью шутки плохи

Гарин думал, используя блокнот. Превращал мысли в визуальные метки, записывал свои вопросы, какими бы глупыми они ни казались на первый взгляд.

В обществе стало набирать обороты движение похудения с привязкой диеты к группе крови. Создавалось впечатление, будто диетологи что-то знают. Какая связь пищевых продуктов и их усвоения с тем, какая группа крови у едока?

И вот вопрос: зачем нужны групповые белки? Когда Гарин задал его Ворчуну, тот пожал плечами:

— Что значит — зачем? Зачем мы на Земле? Белки на мембране клетки, которые мы отнесли к групповым маркерам, — это какие-то рабочие белки. Просто они индивидуальны для каждого человека, как отпечатки пальцев.

— Ну, то и значит, — ответил Гарин. — Мы имеем объяснение существованию всего в организме, понимаемсмысл, назначение. Легкие дышат, сердце кровь качает, мозг управляет, почки и печень очищают. А зачем нужны групповые белки? Чтобы создать проблему при переливании? Из вредности? Я тебе вот что скажу: все рабочие, как ты говоришь, белки — ферменты, рецепторы, — во всем организме по своим назначениям имеют одинаковую структуру, а групповые — это какие-то особые маркеры, функции рабочей у них нет. Я не нашел описания. Структура описана, а для чего они сидят на наружной поверхности мембраны, непонятно. Причем их строение хранится в генах, это не случайный белок, понимаешь? Он достается нам от папы с мамой. А значит, появился очень давно. Может быть, это атавизм? Остался нам от предков-обезьян? Им был нужен, а нам — так, фото на память?.. Нет. От атавизмов организм старается избавиться, как от балласта. А эти старательно передаются от предков к потомкам… И еще: мы проверяем группы у донора и реципиента, всё совпадает, начинаем переливать — в лучшем случае реципиента трясет, в худшем перелитые клетки гемолизируют. Иногда сразу, иногда отсроченно. Не всегда, но надо быть готовым каждый раз. Наши обалдуи готовы лить, не думая, что будет дальше. А я не могу не думать.

— Тебе положено по статусу, — усмехнулся Ворчун, — и мне тоже.

Этот вопрос: «Зачем нужны групповые белки?» — Жора задавал всем, от кого надеялся услышать ответ. И никто из коллег внятно и четко ответить не мог.

Анализируя все открытия в иммунологии, связанные с переливанием крови, он обратил внимание на закономерность: если на мембране есть белок, определяющий группу крови, то в плазме крови нет характерных иммуноглобулинов — антител, которые Ландштейнер назвал агглютининами. И наоборот: если нет группового белка, то есть агглютинины. То есть природа, создавая кровь, изначально как бы разделила людей на разных не только в расовом качестве, но и групповом?

— Стоп, — сказал себе Гарин. — Расы — это генетически закрепленные признаки, зависящие от условий существования человеческих популяций. Люди чернеют, желтеют, краснеют и светлеют в зависимости от влияния внешней среды на организм. Происходит это не быстро. Процесс образования расы занимает тысячелетия.

Он искал ответы в русскоязычных и англоязычных книгах. На вопрос: «Сколько групп крови вы знаете?» — все отвечали: «Четыре». А что с остальными маркерами? Резус — это группа? Если он есть у восьмидесяти процентов людей планеты и даже у обезьян?

Выписывая информацию обо всех обнаруженных белках, отнесенных иммунологами к групповым, Гарин понял, что спектр этих белков зависит от замкнутости популяции и связан с мутациями. Но мутации уж больно умные. Как будто кто-то ими управлял.

Но причинность возникновения этих белков Жора никак не мог объяснить. Васильев, читая ему материал по совместимости групп, тоже не объяснил. Но сообщил необычные факты. В обеих Америках до появления там переселенцев у всех жителей былапервая группа крови. Маркеры А и Б завезли европейцы. То же самое было с Австралией и Новой Зеландией.

Однажды Гарин пришел на работу, дождался Ворчуна и спросил, не дав ему переодеться:

— Помнишь, в книге «Щит и меч» Вайс ездил в детский концлагерь, там фашисты брали у детей кровь для солдат вермахта?

— Помню, — Ворчун скакал на одной ноге, надевая хирургическую форму, — так это же фашисты.

— Но зачем у детей? Много ты возьмешь с голодного ребенка весом тридцать-сорок килограммов? Фашисты — не идиоты. Ради того, чтобы просто поизощреннее убить, они тратить расходники не стали бы.

— Какие расходники? — рассмеялся Ворчун. — Тогда всё было многоразовым: иглы — стальные, трубки — резиновые, банки — стеклянные.

— Ты меня понял, — отмахнулся Гарин.

— Ну, дети наверняка не болеют сифилисом, — предположил Ворчун, — или какими-то иными, характерными для взрослых болезнями.

— Тепло, Федя, тепло… — от возбуждения Гарин забегал по ординаторской. — Вот смотри, что я узнал, — кинул он ксерокопию из английского журнала. — У детей с первой группой крови иммуноглобулины-агглютинины альфа и бета появляются к одиннадцати — четырнадцати годам, а до этого времени у них этих антител нет!

— Хочешь сказать, фашисты это знали еще во время войны?

— Нет… может быть… Но, думаю, тут всё проще: они обнаружили, что детская кровь при переливании раненым организмом реципиента переносится легче и не создает проблем в будущем. Но если эти антитела появляются — понимаешь, они не вырабатываются с рождения, а появляются! — значит, организм встречается с белками А и Б. Но кровь-то детям не переливали, сексом во время месячных они не занимались… Понимаешь, что выходит?

— Что? — не понял Ворчун.

— Что групповые белки имеют природные аналоги! И взрослеющие дети к десяти-одиннадцати годам с ними встречаются. Поэтому иммунная система и начинает их производить. А где они встречаются? Вот до одиннадцати — четырнадцати не было, ивдруг — бах, появились! Что меняется у детей к взрослению?

— Меню, — сказал Ворчун первое, что пришло в голову. — У большинства детей с 12—13 лет меню становится, как у взрослых.

— И ты думаешь, что агглютинины — это реакция иммунитета на пищевые белки? Так они же разбираются до аминокислот в кишечнике.

— Тогда не знаю, — Ворчун достал из сумки пачку сигарет.

— Кишечная микрофлора, — произнес Гарин. — У детей появляются новые микробы-резиденты. Вот они-то и содержат на себе белки-антигены, похожие на групповые.

Пришла Милана, вытащила из шкафа свои вещи. Мужчины поняли намек и вышли в коридор.

— Пойдем покурим, пока больные не пришли, — предложил Ворчун.

Гарин не курил, но ему так хотелось поскорее обсудить с Федором осенившие егоидеи, что он согласился:

— Пойдем, — и продолжил на ходу: — Я понял, что к подростковому возрасту у детей, которые начинают питаться, как взрослые, меняется состав кишечной флоры, и антигены А и Б имеются именно у новых для их организмов микробов. Ты понял, какая связь диеты с группойкрови? Диетологи тоже нащупали эту связь, но, думаю, статистически заметили, что некоторые продукты хуже усваиваются, в зависимости от состава микробов в тонкой кишке, и группа указывает на этот состав.

— Получается, что группы крови — это реакция организма на микробы? — сделал вывод Ворчун, когда они вышли на курительную площадку на крыше здания. — Не слишком ли сложно?

— Наоборот, Федя, всё предельно просто, только нужно копнуть глубже.

— Куда уж глубже? — не понял Ворчун.

— От зарождения жизни на планете, — серьезно сказал Гарин.

— «Вначале было слово, ислово было у Бога, и слово было Бог», — процитировал первую фразу из Библии Ворчун. — Поясни свой вывод.

— Вспомни общую биологию.

— Смеешься? Сам вспомни древнюю, как всё студенчество, заповедь: сдал экзамен и забыл, — рассмеялся Ворчун.

— У меня так не выходит, — без улыбки объяснил Жора, — мой чердак пока вмещает массу информации, которую я, как и ты, до сих пор полагал лишней. Оказалось, что нет.

— И что ты понял?

— Много чего понял, Федя, а главное — я уверен, что это всё понял не только я и не сейчас, но почему нам этого не объясняли, я не понимаю. Чем эта информация так опасна для осознания людьми? — вопросил Гарин и содрогнулся от холода. — Ты обкурился? Пошли.

— Не обкурился, а накурился, — поправил Ворчун.

— Хрен редьки не слаще.

— Ну, не скажи! Обкуренные — это наркоманы, торчки зеленые, а я интеллигентно выкурил сигаретку. Так что там с происхождением групп крови?

— Понимаешь, мы не берем вопрос, откуда взялись на Земле нуклеиновые кислоты — думаю, их занесли метеориты из космоса в давние времена. Их и, может, даже целые еще живые микроорганизмы.

— Ты не признаешь теорию академика Опарина о возникновении белков-коацерватов и из них первых одноклеточных организмов?

— Нет, — поморщился Гарин, — особенно после фальшивок Ольги Лепешинской, которыми она старалась доказать эту теорию. Не сбивай меня. Нуклеотиды, как основа хранения наследственной информации, я уверен, были занесены из космоса. Слишком сложная у них структура для случайного синтеза. И идея синтеза белка на рибосомах — основной принцип целевого создания белков. Понимаешь? Одно дело сляпать жиры и даже аминокислоты, и совсем другое создать всю цепочку хранения информации и синтез белков.

— Может, прилетели и вирусы?

— Не думаю, что вирусы: им нужны клетки с рибосомами. Давай по порядку. Вирусы — это послания, информация, которой обменивались клетки и организмы. Давай вернемся к жизни клеточной.

— Ну, давай.

— Первые одноклеточные появились на Земле, когда чистого кислорода на ней не было, в атмосфере — углекислота, сернистый ангидрид и закись азота, температура и сплошная облачность, парниковый эффект. Значит, что? Первые микробы источник энергии брали из атмосферы и от вулканов — это тепло. Они в основном восстанавливали оксиды, создавали чистые элементы, кроме золота, платины и еще нескольких металлов, которые практически не окисляются. Вся вода на планете была растворами солей.

— Глубоко копаешь, — иронично заметил Ворчун, открыл перед Гариным дверь их отделения и сообщил: — Народу нет пока.

— Потом, — продолжил Жора, — они так загадили атмосферу освобожденным кислородом, что бурый цвет из нее ушел, и солнечные лучи достигли поверхности, но при этом в верхних слоях появился озон, который обрезал солнечный ультрафиолет, отсеяв короткий спектр. Длинные лучи стали доходить, особенно красный свет. На всё ушел миллиард лет, не меньше. Уцелевшие протобациллы создали себе оболочку покрепче, чтобы не сгорать, и стали пользоваться кислородом для своих биохимических реакций, при этом пожирая своих же. Одни сделади оболочку клеток из липопротеидов, а другие сделали целлюлозу, а чтобы собирать ее из сахара, они нашли идею — хлорофилл, налепили хлоропластов и занялись расщеплением углекислого газа, используя фотосинтез и при этом делая запасы энергии ввиде углеводов — крахмала. Вот и первое разделение простейших на будущих животных и растения. Между ними остались грибы и лишайники. Микробы-животные стали жрать микробов-растений и друг друга. Плотоядные и растениеядные. Дальше, ты понимаешь, эволюция шагает по планете, подчиняясь географии и физике атмосферы. Вода постепенно преснеет, проходя циркуляцию с испарением. Соленость в морях уменьшается, плотность воды снижается. Идет активное заселение верхнего слоя океана, он теплый и прогревается солнцем. Вот где настоящий бульон из микробов — одноклеточных. А второй важный этап эволюции живых организмов — деление на индивидуалистов и коллективистов. Появление первых колоний типа вольвокс. Сечешь фишку? — от волнения Гарин сорвался на жаргон.

— Пока не секу, — признался Ворчун. Он проверил план процедур и заявки на кровь и обрадовал Гарина, — тебе «интервенты» заказали два литра эритроцитной массы, вторая, резус-плюс.

— Зачем столько? — удивился тот.

— Пишут, что у них в плане АКШ, академик Шагалкин хочет делать какого-то своего пациента у нас.

— Зачем у нас? — не понял Гарин. — Он же из НЦХ [38], у них свое ОПК, мощнее нас намного. Мог там крови заказать.

— Вопрос, конечно, интересный, — прогундосил голосом актера Ильи Олейникова Ворчун. — Думаю, он хочет легально положить в карман пару тысяч американских зеленых рублей, а кровь у себя под эту операцию заказать не может, он же дядьку выписал наверняка.

— Два литра? Он предполагает такую потерю?

— Ему нужно зарядить донорской кровью перфузор, аппарат сердце-легкие — там, если кровь развести, всё равно нужно не меньше полутора литров — и еще пол-литра на всякий случай. Марк говорил, что все приборы и спеца-перфузиста Шагалкин привезет с собой, а нам нужно только кровь подобрать. Дядька этот придет сегодня. Наша задача — взять у него кровь и отправить на станцию, чтобы подобрали восемь мешков по всем параметрам.

— Ясно, — Гарин уселся к столу напротив Ворчуна, — про группы продолжать?

— Конечно!

— Так вот, колонии — это прообраз будущих многоклеточных. Сперва все клетки как бы на равных, только живут вместе, но потом начинается разделение по функциям: часть становится пищеварительным трактом, а часть кожей, покровом. Какие-то становятся мышцами, какие-то превращаются в скелет. Появляются и клетки иммунной системы. До этого защитой занимаются все в меру своих сил. А от кого?

— Думаю, от других таких же?

— Хрен! От других одноклеточных в первую очередь. С некоторыми они договариваются, образуя симбиоз, например, чтобы те помогали переваривать пищу или защищали поверхности. А как дать им понять, что клетки многоклеточного — свои?

— Как? — откликнулся Ворчун, заваривая чай.

— Нужно использовать мимикрию: взять точно такой же белок, какой есть на мембране микроба-симбионта, и поместить на своей. Эти маркеры показывают микробам-симбионтам, как транспондер в самолетах: «Мы свои! Нас не есть!«Выходит, наши групповые белки — это преобразованные в процессе эволюции белки-транспондеры для микробов. Понимаешь? Если это принять, то всё сходится.

— Что всё? — спросил Ворчун. — Тебе сколько сахара?

— Три. Сходится, почему в разных популяциях и на разных континентах разные группы крови, почему в Америке первая — а точнее, не первая в абсолютном смысле, а своя, особенная. То, что нет белков А и Б, не означает, что там нет других белков. Понимаешь? Да, и еще: я нашел интересную информацию о том, что наши белки А и Б не стандартны.

— То есть? — не понял Ворчун.

— То есть они вроде как А и Б, но при этом отличаются нюансами, и их сейчас стали помечать — как А», например, — а старые сыворотки их не видели. Представь себе, человек всю жизнь считал, что у него первая или третья группа, если не определялся его А-белок, а сейчас реактивы изменились, стали ловить структуру белков шире, и А обозначился — и теперь человеку пишут вместо первой вторую! Или четвертую, АБ, если раньше писали третью.

— Это серьезно, — согласился Ворчун.

— То есть все эти штампы в паспорте, нашивки на военной форме и татуировки — на самом деле ерунда, и не случайно приказ перепроверять группу перед каждым вливанием эритромассы должен выполняться непременно. Всегда есть риск, что запись ошибочна.

Появился первый пациент, и разговор на научную тему оборвался сам собой.

К полудню пришел дядька, которого академик готовил на АКШ. Вполне сохранный, как сказал бы Марк, и Гарин не удержался — спросил, с чего вдруг тот решился на АКШ:

— Есть причины?

Дядька подтвердил:

— Да, причина серьезная, на велоэргометре сердце показало нарастание ишемии. В НЦХ сделали коронарографию, обнаружились три критических сужения артерий и три — не очень, до пятидесяти процентов, но Шабалкин предлагает их тоже обойти.

— Но почему АКШ? — снова спросил Жора. — Ведь там, как я знаю, начали ставить стенты. Вы могли бы договориться с тамошними спецами.

Он лично набрал пробирку крови, потому что Милана с Федором были заняты с пациентами.

— Ну, не знаю, — дядька зажал ватку в локте, останавливая кровь. — Я ложился к Шагалкину, он предложил сделать шунтирование. Метод отработанный, надежный.

Гарин не стал спорить. Опровергать слова академика неэтично. Их с Ворчуном дело — кровью обеспечить к операции.

Пациент опустил рукав сорочки, надел пиджак.

— Когда мне теперь?

— Не знаю, — Гарин поставил пробирку в холодильник, — вашу кровь с заявкой сегодня отвезем, пару дней нужно на подбор. Как только привезут кровь для вас, с протоколом совмещения, я вам позвоню. Оставьте телефон.

Когда Ворчун отпустил первую партию пациентов, Гарин как раз вернулся со станции:

— Как я и говорил, два-три дня, и «золотой ключик будет у нас в кармане»!

— Какой ключик? — не понял Ворчун.

— Вспомни старый фильм по сказке о Буратино, — рассмеялся Гарин. — Дуремар Карабасу говорил: «Еще пять тысяч ведер, почтеннейший Карабас, и считайте, что золотой ключик у вас в кармане!»

— Ты что, все фильмы детства наизусть помнишь?

Гарин пожал плечами:

— Не знаю, но вот так иногда вспоминаю детали до точности. Мне сказали, что кровь подберут и совместят за три дня. Значит, Шабалкин, думаю, назначит операцию на понедельник. Я только одного понять не могу: почему он так уперся в АКШ? Ведь можно было стенты попробовать. Наши «интервенты», вон, по шесть операций в день исполняют.

— Для академика это конкуренты. Так он при любом исходе пару тысяч долларов в кармане унесет… а этак сколько?

— Но ведь риск несоизмерим. Операцию он сделает, а сердце вдруг не заведется, а? Да и в реанимации потом с неделю лежать, а с распиленной грудины через пару месяцев проволочные скобы снимать…

— Ну, и чего ты ему не сказал?

— Ага, а потом нам Марк голову открутит, что академику пациента отбили? Пусть дядька сам решает.

Ворчун достал пачку сигарет.

— Может быть, ты и прав. Давай загадаем: если Бог хочет, чтобы дядька пожил дольше, то он его от АКШ как-нибудь отведет. Согласен?

— Если Бог есть вообще, — ответил Гарин, вспомнил ослика Иа из мультфильма о Винни-Пухе и прибавил: — В чем я лично сомневаюсь!

— Ладно, я курить, а ты?

— А я пообедаю схожу.

Ворчун достал из сумки пакет с заварной лапшой. С полочки в шкафу взял перечницу:

— Будь другом, возьми на пищеблоке перцу, кончился.

Гарин опустил перечницу в карман халата.

В кафе он отстоял очередь и сделал заказ. На кассе Кристина, улыбчивая девушка, перечислив заказанные блюда, уточнила:

— Это всё?

— Мне еще перцу надо, — Гарин достал перечницу.

— Перец на столах, пересыпьте, я не против, а зачем вам? — Кристина знала, что Бланк и Бардин настрого запретили прием пищи в ординаторских. Ничего, кроме чая и кофе! Но Ворчун на это говорил: «Чай из пакетика заварить можно? Значит, и лапшу тоже».

— Понимаешь, — объяснил Гарин без улыбки, — у нас кровь не всегда больным уходит, приходится списывать. А куда ее девать? Вот с перчиком хорошо идет.

Он отошел от кассы, не заметив, что Кристина побледнела, сдерживая тошноту.

Телевизор, укрепленный на специальном комоде, беззвучно показывал новости, там военные что-то рассказывали о войне в Чечне. Говорящего военного Гарин узнал из новостей — генерал Лев Рохлин.

Официантка принесла заказ. Гарин не спеша ел. Дед его приучил не делать из еды культа и вообще относитьсяк ней, как и к сексу, без фанатизма, то есть как к физиологической необходимости — а потому никогда не спешить наесться до отвала. Находить удовольствие в процессе, а не в насыщении.

Минут через сорок Жора вернулся в ординаторскую. Там его встретил Ворчун в обалдевшем состоянии.

— Что случилось? — спросил Гарин.

— Ты ушел, я вернулся с перекура и вижу, что в холодильниках роется Марк. Учиняет Милане форменный допрос: как, мол, мы списываем неиспользованную кровь? Хорошо, я лапшу еще не залил, ждал, пока ты перец принесешь.

— Он странный был какой-то! — подтвердила его слова медсестра. — Всё переспрашивал: точно ли мы утилизируем невостребованную эритромассу по приказу, смешиваем с дезраствором, и больше никак?

— Я его спрашиваю в лоб: а как еще? Он не говорит, только глаз у него какой-то странный. К Милане прицепился, мол, отчего это у нее щеки такие румяные…

— А у меня всегда они такие, с детства, — Милана покраснела, и щеки у нее стали совсем алыми.

Гарин не мог говорить от смеха. Сотрудники смотрели на него, не понимая, что его так развеселило.

— Это моя вина, — наконец, признался он, — перец попросил у Кристины, а она спрашивает, зачем. Ну, я возьми и скажи, что мы списанную кровь потребляем с перцем, мол, без него не идет. А она стукнула Марку — видимо, поверила.

— Вот поганка! — рассмеялся Ворчун. — Но как Марк-то повёлся?

А Милана серьезно сказала:

— Вы с кровью не шутите, Георгий Александрович. Она шуток не терпит.

— Как ты права, Милана! — улыбнулся Гарин. — Кровь шуток не терпит.

Глава 10. Давняя обида иммунитета

Через два дня позвонили со станции переливания крови. Звонила зав экспедицией:

— Георгий Александрович! Мы не смогли подобрать кровь для вашего пациента.

— Не понял вас, — Гарин действительно не понял. — Как такое возможно?

— Мы перебрали кровь от ста доноров аналогичной группы и фенотипа резус-фактора, однако при совмещении эритроцитов доноров и плазмы вашего реципиента происходит агглютинация во всех пробах. У вашего больного в крови антитела ко всем белкам, включая не типируемые известными реактивами.

— Вообще ни одной дозы не нашли?

— Ни одной. От ста доноров, — повторила заведующая.

— Может быть, еще сто проверить?

— Это не трудно, дайте заявку.

— Я посоветуюсь с руководством, перезвоню вам через час.

Гарин доложил Марку, и тот немедленно стал звонить академику Шагалкину, но не дозвонился.

— Ты понимаешь, в какое положение меня ставишь? — выкатил черные глаза Марк. — Он же решит, что мы хотим перехватить его пациента.

— Марк, — Гарин старался говорить спокойно, — сто доноров не подошли.

— Пусть еще сто проверят!

— Ты подпишешь заявку? Пятнадцать тысяч за эту подборку мы уже должны станции, ты готов отдать еще столько же?

Марк выскочил из-за стола, принялся бегать по кабинету, как всегда бегал по ординаторской еще в годы Жориной интернатуры, когда нервничал. Наконец, остановился:

— Ладно. У нас есть еще время?

— Сколько угодно. Может, ты с этим больным поговоришь?

— Нет. Это должен сделать сам академик.

Гарин отлично понималМарка. Вопрос репутации и чести накладывался на необходимость обычной медицинской помощи.

Через два часа Бардин сам пришел к Гарину в ординаторскую, поздоровался с Ворчуном. Как в период, когда работали вместе все трое, сели думать.

— Академик не хочет отказываться от АКШ, — мрачно сказал Марк.– О стентировании я даже спрашивать не стал. Шесть стентов сразу наши еще не ставили. Максимум три. В НЦХ свои проблемы. Если Шагалкин привезет его обратно, это сильно ударит по его репутации. Он не объяснил, но я понял, чего он крутит. Надо что-то придумать. Академик предложил заготовить собственную кровь больного.

— С нестабильной стенокардией?! — воскликнул Ворчун. — Мы ему раскачаем свертывание и получим тромбоз в зоне критических стенозов, или два месяца придется держать на антикоагулянтах, а операция открытая — и он зальет всё поле, как только Шагалкин распашет грудину! А селсевер с перфузором перемолотят кровь. Овчинка выделки не стоит. Марк, нет лучшего решения, чем ангиопластика! Ну, пусть поставят только три стента, там, где наверняка будет кердык…

— Риск потерять больного не стоит никаких денег, — произнес Гарин.

Марк взвился:

— Это ты мне говоришь?!

— Это я и академику скажу.

— А я ему не могу этого сказать. Он нам больше ни одного пациента не даст!

— Ты всё это ставишь против жизни человека?

— Не дави мне на мозоль!

— Марк, ты же нас учил, вспомни себя в БИТе, — и не подумал Гарин ослабить «давление на мозоль».

— Тогда всё было иначе, мы работали в бесплатной медицине, — попытался оправдаться Марк.

— А сейчас готовы за деньги и репутацию академика человека убить?

— Дурак.

— Представь ситуацию в США, а вместо Шагалкина — Майкл Дебейки. Он тоже стал бы настаивать на АКШ только ради денег?

— Нет, — согласился Марк, — там репутация дороже денег.

— А у нас в порядке вещей обратное?

Марк молча засопел. Его разрывали противоречия. Наконец, потребовал:

— Объясните мне, как такое может быть, что кровь от ста доноров не подошла?!

Гарин синхронно с Ворчуном пожали плечами.

— Пусть проверят еще сто, — решительно сказал Марк, поднимаясь.

— Подпиши, — подсунул ему Гарин заявку для станции.

Марк размашисто подмахнул бланк.

— Станция просит взять у него еще пробирку крови, я буду вызывать его на завтра, — сообщил Гарин. — Может быть, сам с ним поговоришь? Бланка попроси. Все-таки они с академиком на одном уровне, не то что мы.

— Значит, так, — принял решение Марк, — узнавайте насчет еще ста проб, вызывайте больного, объясните ему ситуацию. Как вы это сделаете, не знаю, придумайте что-нибудь. А я объясню Бланку и попрошу его поговорить с академиком… Идиотская ситуация. Я представить себе не мог, что такое возможно.

Марк ушел, а Гарин позвонил Васильеву в НИИ переливания крови. Описал проблему. Главный вопрос: как могло получиться, что реципиент не принимает вообще никакой донорской эритроцитной массы?

Васильев выслушал, несколько секунд помолчал и объяснил:

— Такое случается, если больной однажды получил много крови от разных доноров. От большого числа доноров. Человек десять, пятнадцать. Больше ничего припомнить не могу. Покопайтесь в его анамнезе. Как его зовут?

— Ратушевский Станислав Иванович, пятидесятого года рождения. Он сегодня придет снова, кровь сдать, и мы «покопаемся», — пообещал Гарин.

Пациент Ратушевский выслушал Гарина спокойно. Не удивлялся и не возмущался. А на вопрос, переливали ли ему раньше кровь, ответил:

— В шестьдесят четвертом мы ехали на машине в Крым и перевернулись в Запорожской области. Я здорово переломался. Почти месяц был без сознания, сперва лечили в Мелитополе, потом перевезли в Краснодар, там еще три недели. Было несколько операций. Может быть, тогда и переливали кровь, я не знаю.

Гарин задумался. Куда писать? И надо ли?.. Нет, надо. Нужно Шабалкину аргументированно доказать, что это не выдумка. Что ни у кого в ЭСХИЛЛе нет желания отобрать у академика пациента.

Он не надеялся, что среди еще одной сотни доноров найдется подходящая кровь. Просто выполнил распоряжение Марка.

А для себя решил, что если опять будет отказ, он официально напишет заключение о необходимости заменить АКШ более безопасной ангиопластикой. Невозможность использования донорской крови при заведомо кровавой операции — объективная причина.

Марк должен понять и согласиться. Пройдут первые эмоции, стихнет негодование — и должен включиться здравый смысл, рассуждения и осознание.

Письма Гарин написал. Официальные запросы в Мелитопольский горздрав и в Краснодар, а Марк посоветовал написать еще и в Ростов-на-Дону. С шестидесятых архивы могли перевозить несколько раз.

В понедельник следующей недели Шагалкин прибыл сам. Он был недоволен, но претензий не высказывал.

Гарин положил перед ним два заключения со станции переливания крови, рассказал об аварии и вероятных гемотрансфузиях в шестьдесят четвертом. Он ждал, что Марк первым заговорит об ангиопластике, но тот молчал. Академик должен был сам принять решение.

Шагалкин произнес:

— Возьмите кровь у него. Его-то кровь подойдет, проблем не будет?

Гарин пожал плечами:

— Проблема в том, что разом два литра не взять, это ступенчатая схема. Я консультировался в НИИ переливания — заготовка аутокрови займет пару месяцев, и мы обязательно вызовем раздражение свертывающей системы крови. Могут быть проблемы во время операции. Хранить его кровь дольше пятнадцати дней мы не сможем, нежелательно. А я не уверен, что за две недели свертывание у него стабилизируется. Марк посчитает, во сколько обойдется такая подготовка к операции. Это десять-двенадцать процедур плазмафереза, с возвратом и заменой каждой новой порции той, что брали ранее. Время последней заготовки крови займет не меньше восьми часов. Если вам важно мое мнение, я считаю этот риск неоправданным и слишком дорогим. Будете настаивать — я всё сделаю. Но моя задача вас предупредить о всех вероятных последствиях. Каждая процедура, начиная с третьей, должна проходить в условиях дневного стационара с исследованием крови на свертывание утром следующего дня. Иначе мы рискуем потерять больного до операции.

Академик Шагалкин, Бардин и Бланк выслушали Гарина.

Академик воспринял его речь вполне спокойно, он не давил статусом, но боролся за своего пациента и возможность провести АКШ до конца.

Марк понял, о чем говорил Жора, и был согласен с каждым его словом.

Бланк же хотел сохранить добрые отношения с Шагалкиным и поддерживал все его инициативы, а кроме того, в нем еще сильно было недоверие к Гарину как к специалисту, еще вчеране врачу, а маркетологу: «Недостаточно клинического опыта. Как он может так уверенно что-то советовать академику? Тоже мне, заведующий отделением! Вчерашний интерн».

Гарин помнил совет деда: «Никогда не говори начальству то, что ему будет приятно услышать, а только то, что должен. Научись говорить нет, если нельзя сказать да».

Снова вызвали Ратушевского. Шагалкин сам ему объяснил проблему, описал способ заготовки, положил на стол график процедур, расписанный Гариным.

Всё это стоило немалых денег, но пациент заручился поддержкой руководства предприятия, которое оплачивало лечение.

Марк объяснил Ратушевскому, что тому дадут письмо на работу, откроют больничный лист на весь срок лечения.

Работа началась. Чем дальше они продвигались, тем больше пакетов эритроцитной массы с подписью «Ратушевский С. И. АII R+» и датой заготовки укладывалось в корзинке холодильника.

После процедур Ратушевский уходил в палату в отделении «интервенциональной радиологии»и там наблюдал, как проходят пациенты на ангиопластику. Невольно был свидетелем разговоров врачей-кардиологов с такими же, как он, пациентами.

И когда уже сдал предпоследнюю порцию крови, решился на ангиопластику. Договорился с заведующим отделением Зауром Качаравой, и когда тот на утренней конференции доложил, что они берут Ратушевского на стентирование, Марк уже не мог вмешаться и запретить.

Это было решение самого больного.

Бардин примчался в палату и потребовал от того немедленно, прямо сейчас, до операции позвонить академику и предупредить, что его пациент принял решение самостоятельно, что никто его не отговаривал от АКШ.

И всё равно академик Шагалкин обиделся и больше в центр ЭСХИЛЛ не приезжал.

Об одном жалел Гарин: что зазря они заготовили больше полутора литров эритроцитной массы. Девать ее было некуда.

Из Краснодара пришло большое письмо с копией историй болезней Ратушевского С. И., где значилсядиагноз: «множественная травма, включая повреждение внутренних органов».

Все протоколы переливания «цельной консервированной крови», а также три протокола «прямого переливания крови» во время операции в сумме показали, что Ратушевский в четырнадцать лет получил кровь от двадцати одного донора!

— Неудивительно, что иммунная система обиделась, — резюмировал Ворчун.– Я ж говорил, Бог всё видит, а ты сомневался!

— Кстати, наши «интервенты» все-таки ему вернули пять доз из семи, — радуясь, сообщил Гарин.

— Зачем?

— А ты как думаешь? Мы гепарином разбередили, замедлили свертывание. Во время операции Ратушевский из бедренной артерии поверх доставляющего устройства потерял около литра крови. Всё ушло в салфетки. А мы тут как тут — вот для него кровца!

Глава 11. Чужой среди своих — это смерть

История с подбором, а потом и заготовкой крови для Ратушевского не забылась. Гарина беспокоил случай с таким огромным объемом влитой тому донорской крови в шестьдесят четвертом году. Интуитивно не оставляло ощущение, что этот человек реально «родился в рубашке» и чудом уберегся от большой беды. И это не касалось случая с АКШ, хотя однозначно, что академик Шагалкин при всем его мастерстве и опыте не слишком уж тревожился об исходе операции. Выжил бы Ратушевский — хорошо, не выжил бы — ну, такое тоже бывает, операция рискованная и пациент знал, на что шел.

Ангиологи-«интервенты», пришедшие работать в ЭСХИЛЛ из того же НЦХ, как черную медицинскую шутку передавали любимую присказку академика: «Операция была выполнена на отлично, а вот больной подвел — взял да и помер!»

Гарин был уверен, что реакция иммунитета с абсолютным отторжением любой донорской крови не случайна. Это какой-то сигнал природы врачам, которые еще раз задумают влить чужую кровь: «Не смейте!»

Ворчун, привыкшийза время заготовки крови Ратушевского, чтоГарин никуда не ездил, попросил, чтобы Жора выделил себе только один «библиотечный день», а в остальные дни был рядом: или работал в процедурной, или принимал новых пациентов.

Гарин согласился. Он уже «накачал» немало статей, которые легли в основу списка методик и заболеваний, чтобы ими занималось «отделение клинической трансфузиологии».

Коллеги в других отделениях в полной мере оценили важность и ценность новой структуры как отделения, где можно лечить не хирургически или готовить больных к операции. Гарину и Ворчуну начали отправлять пациентов с заболеваниями, тяжелое хроническое течение которых мешало назначению операции. Чаще всего это касалось людей с варикозной болезнью вен ног, осложненной трофическими язвами, и сдиабетом, осложнившимся ишемией ступней, более известной как «синдром диабетической стопы» — по сути гангреной, вынуждающей ампутировать больную ногу.

Гарин однажды сказал Ворчуну:

— Нам надо освоить иммунологию. Слишком много вопросов уже набралось. Скорее всего, хотя бы начасть из них кто-то когда-то уже ответил. Нужно собрать рассеянную информацию, как я сделал с белками групп крови, и сложить в систему, как это сделал Менделеев. Он видел в подсознании, что все химические элементы могут быть систематизированы, и когда таблица сложилась — определились пустые ячейки — стало ясно, в каком направлении искать еще не открытые элементы и как. Я уверен, что с иммунитетом должно быть точно также, а групповые белки-элементы играют в нем важную роль. Пока мне не ясно окончательно, какую, но я разберусь.

Ворчун с ним не спорил. Ну, свербит в одном месте у человека, нужно чесать — вот пусть и чешет.

— Мне надо съездить к Васильеву, — отпросился Жора, — разговор должен быть большой. У меня ощущение, что он мне что-то тогда, во время стажировки, говорил, да я пропустил мимо ушей. Это связано именно с большими объемами переливаемых эритроцитов. Я уловил его мысль, что этого делать не надо, а почему, не спросил.

В «библиотечный день» Гарин укатил в НИИ переливания крови. Он знал: ехать нужно не с утра, а ближе к часу. Захватил коробку конфет «Ассорти» и бутылку Camus XO из подаренных пациентами запасов.

Васильев спрятал коньяк в сейф.

— Нельзя оставлять на виду, т-троглодиты выпьют, — пожаловался он, — п-придешь, а она уже пустая валяется в мусорном ведре.

— Василий Васильевич, — приступил Гарин к главной теме, ради которой приехал, — я насчет того дядьки, которому влили кровь от двадцати доноров.

— Уникальный случай, — усмехнулся Васильев, разливая чай по чашкам. — Я тогда только институт окончил, так кровь мы лили направо-налево, надо и не надо. Как витамины. Это потом спохватились и стали вырабатывать правила и ограничения. А тогда на обычную анемию можно было назначить переливание двух доз — цельной, обрати внимание — крови! Или для улучшения зарастания послеоперационных швов! А! Как тебе такое обоснование? Пациент ваш Богом храним. Ему положено было давно умереть в страшных муках, а он, видишь, сердце лечить приехал.

— Подождите, от чего умереть? — не понял Гарин. — Вы говорите про его травмы?

Васильев перегнулся к своему столу, нашел журнал Immunology, положил его перед Гариным:

— Ты ж читаешь по-аглицки. Вот, открой на семнадцатой странице, видишь — а-джи-ви-эйч дизес?

— Я знаю, это реакция «трансплантат против хозяина». Возникает обычно после пересадки костного мозга, если не удается максимально подобрать по тканевым лейкоцитарным антигенам.

— А вот хрен тебе с солидолом во все места, как говорил наш боцман! — рассмеялся Васильев — Она уже давно, оказывается, людей убивает, в основном тех, кто получил переливание цельной крови, и обязательно с Т-лимфоцитами. Эту подлую болезнь связывали с чем угодно, только не с переливанием крови. А ларчик просто открывался. Ты застал в операционных насосы для прямого переливания крови?

— Конечно, у нас в Осташкове был. Правда, мы ни разу его не применяли.

— И слава Богу! Наш институт разослал циркуляр по облздравотделам: изъять насосы и запретить переливание цельной крови, только компонентов. В этом году новый циркуляр отправили: удалять с эритроцитной массы лейкоцитарный слой. Лучше использовать фильтр. Как думаешь, исполняют?

— Сомневаюсь, — откликнулся Гарин, листая статью. — А можно снять копию? Чтобы в библиотеку не ехать.

— Бери этот, у нас есть еще экземпляр. Профессор Карвасарский ездил в Англию, привез полчемодана разных журналов. Вот, разбираем.

— Я прочту позже, — Гарин убрал журнал в портфель, — а если кратко, что происходит?

Васильев поставил чашку на стол.

— В общем, перебрав все случаи aGVH-D за последние лет пятьдесят, подняв архивы и приложив к ним свежие случаи, выяснили следующее: с цельной кровью в организм реципиента попадают лейкоциты и лимфоциты, но особую опасность представляют Т-хелперы. Если этих мерзавцев в дозе оказывается больше сотни, а точнее, больше ста двадцати, они представляют собой диверсионную группу. Начинают пакостить в организме, то есть ведут себя не как гости, а как настоящие враги-диверсанты. Впрочем, их можно понять: природой не предусмотрены такие визиты. Естественно, что они считают организм реципиента вражеским. Все белки на клетках чужие! И что эти гады делают? Они вербуют идиотов из местных В-лимфоцитов и обучают их выделять антитела против своих же тканей. Первая такая ткань — соединительная и эпителий. Под что маскируется болезнь?

— Под системное аутоиммунное заболевание, — пробормотал ошарашенный Гарин.

— В точку! Мультифокальные воспаления в самых разных местах, высыпания, кровоизлияния, увеличение печени, язвенный колит и миокардит неясного происхождения… человек просто разваливается на ходу. Если не лечить, сколько проживет?

— Не дольше года, — сообразил Гарин.

— И снова угадал!

— А как же Ратушевский? Ему влили двадцать одну дозу цельной крови, и с ними не попали лимфоциты?

— Выходит, не попали. Божье провидение. В те годы стандартная доза была двести миллилитров цельной крови, а значит, эритромассы всего сто двадцать пять — видимо, в таком объеме достаточное для запуска aGVH-D количество Т-лимфоцитов сразу не попадалось. С прямым переливанием Ратушевскому просто повезло. Из категории «обыкновенное чудо»!

— Да он вообще везунчик, — сообщил Гарин. — Его готовили к АКШ, но вероятность, что ему запустят сердце после установки шести шунтов, была невелика. А он, пока мы кровь запасали от него, насмотрелся, как ставят стенты, и пошел на коронарную ангиопластику, тем и спасся.

Васильев, напутствуя Гарина, напомнил ему главное правило трансфузиолога:

— Если компонент крови лить нет нужды, значит, его лить нельзя. Кровь легкомыслия не прощает.

Гарин кивнул. Он-то это хорошо понимал, а как эту же мысль внушить остальным врачам? Ведь еще два года назад он сам считал, что в переливании крови нет ничего плохого, кроме пользы, и тем более ничего опасного. Оказалось совсем не так.

Донорские лимфоциты всегда будут вести себя в организме реципиента, как диверсанты в тылу врага, и никак иначе. Это их основная жизненнаяпрограмма. Им никак не объяснить, что делать этого не нужно.

По дороге обратно в ЭСХИЛЛ Гарин думал, что съездил не зря. Во-первых, получил иностранный журнал с полезной статьей, во-вторых, подтвердил свои подозрения и развеял сомнения. Теперь ему легче будет аргументировать отказы в переливании крови, когда врачи будут заказывать и требовать непременно перелить эритроцитную массу.

«Надо будет заказать лейкоцитарные фильтры, но не для себя, а для тех случаев, когда дежурные врачи решат вливать эритроцитную массу без нас, — решил Гарин. — А мы в плановом порядке можем отмывать эритроциты перед трансфузией. Так будет надежнее и полезнее».

Месяц назад к нему приходил заведующий реанимацией Владимир Сергеевич Кун, осмотрел отделение и одобрительно оценил одно место в процедурной, оборудованное следящим монитором, как в реанимации.

— Неплохо, неплохо, — приговаривал он.

— Что неплохо? — не понял Гарин.

— Если у нас мест не хватит, можно к вам больного подложить на несколько часов, — пояснил Кун. — У вас всё, что нужно, есть.

— Это форс-мажор, — не согласился Гарин. — Надеюсь, такого не случится.