Бесплатный фрагмент - Гений повторения

«Назначение слова не исчерпывается его функцией быть обозначением понятий; слово одновременно есть орудие осмысляющего духовного овладения опытом в его сверхлогическом конкретном существе».

С. Л. Франк. «Реальность и человек»

«Неисторическое и надисторическое должны считаться естественными противоядиями против заглушения жизни историческим, против исторической болезни».

Фридрих Ницше. «О пользе и вреде истории для жизни»

«Еще один малый миг — и меня не будет, другой малый миг — и вы меня снова увидите».

Св. Иоанн

«Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность… Он должен преодолеть эти предложения, лишь тогда он правильно увидит мир».

Людвиг Витгенштейн. «Логико-философский трактат»

«Ничто не поможет нам стать прошлым: оно лишь спектакль, зрелище, к которому мы обращаемся с вопросами».

Maurice Merleau-Ponty. «Les Aventures de la dialectique»

Книга первая. Воспоминания покойного

Часть первая

Глава первая. Много вкуса

Иллюзии — предметы сомнения.

В смысле внятности.

Меня вырвало от контекста: внутреннее мыслеподобное состояние.

Понятно из самого себя: бесконечность вторична.

Один старик размазал воду (небрежно)

По поверхности стола.

Глупец! Там, вероятно, рядом (неподалеку)

Женщина была.

Прощение прощает только непростительное, иначе оно не прощение.

Анна простила.

Она обнаруживала много вкуса.

Келдыш силился сорвать с ее губ улыбку своей веселостью и остроумием.

Опыт необходимо распутать — для этого нужен инструмент.

У Келдыша была виолончель.

Его одушевление росло по мере того как он говорил: мелодекламация.

Анна водила по губам помолодевшими пальцами.

Он знал все закоулки ее будуара.

Она, между соседями, была известна за умную женщину и прекрасную хозяйку.

Из кухни струился естественный свет и чудился (оттуда же) естественный смех.

Стулья стояли кое-как.

Слова их и понятия сходствовали между собою.

Келдыш говорил неглупо.

Анна, воодушевившись, вторила ему.

В первом и последнем смысле слова.

Зачем, говоря об Анне, упоминать еще, что она есть?

В мире нет человека-предмета, но есть метафизическая материя, состоящая из движения.

Анна, в случае Толстого, с упакованными в ней утяжелениями —

Ба пиндори мо.

За ужином болтали.

Анна отвечала в тон.

Шелковистые занавесы по цвету сливались с коврами: большие часы шли верно, изящные безделушки на камине стояли в порядке.

Витал гений повторения.

Глава вторая. Собачий разговор

Все наперерыв восторгались необыкновенным.

Падал престиж закономерности.

Беспредельное, неуловимое, бесформенное владело умами.

Газовые фонари и лампы в окнах магазинов придавали Большой Морской нарядный вид, но не усиливали света и казались ярко нарисованными огнями какой-то многозначащей декорации.

В желтых ботинках от Верже, в сюртуке от Сарра, мистик, отец Гагарина взошел на паперть церкви Всех Скорбящих на углу Воскресенского и Шпалерной.

Отпевали ежевичного мальчика.

Алексей Иванович приценился к велосипеду погибшего.

Все пребывало в спокойствии.

В быстром движении был шанс приобщиться (пусть на предмете) к метафизической материи, сильно влиявшей на обстоятельства.

Дорога была довольно пряма и довольно ему знакома.

На острова он ездил по железно-конной.

Теперь поскачет на железном коне.

Человек — это усилие.

Желудь гибнет, превращаясь в дуб.

Гости съезжались на дачу.

Произошло то, чего Алексей Иванович ожидал.

Анна составилась заново через совокупность своих вещей.

Аморализм космической жизни (Анна побывала в Космосе) — вечный факт.

Разговор начал задирать ногу.

Гости съезжались на дачу.

Булыжная мостовая —

Дышало все, летело вперед, грозило будущим.

Лаяли отовсюду собаки.

Свистело в ушах.

Профили персонажей накладывались друг на друга.

Анна Сергеевна — на Анну Аркадьевну: последняя, впрочем, разбивала первую; осколки складывались в иной или тот орнамент.

Вверх ногами Анна была множественна бесконечно.

Я повторю: бесконечно множественна!

Призрак несвязности блуждал между единичным и универсальным.

Фигура забвения (ежевичный мальчик) не отвечала за конкретное.

Точечный пробел —

Диалог муз и пушек.

С появлением «х» двумерное пространство трансформировалось в трехмерное.

Самый порядок вещей напоминал о преемственности.

Накручивая педали, отец Гагарина привносил в ситуацию непредсказуемое ее продолжение.

Контуры проступали.

Глава третья. Ошибки прошлого

Цветы были предметом ее неустанных попечений.

Анна Сергеевна была кокетлива, но в меру, ровно сколько было нужно, чтобы одушевить свою красоту.

Мечников Илья Ильич ловил ее руку.

Коломенковое пальто, такие же жилетка и брюки — на голове его стояла шляпа с жесткими полями.

Кокетливость ее наряда он приписал своему визиту (Чехов не возражал).

Все шло своим порядком.

Нисколько не помяв отделки репсового зеленого платья, она повлекла его в сад.

— Взгляните, какими мягкими складками падает ее одежда! — восхищались гости.

Прекрасное несуществующее отбрасывало мерцающие полусмыслы.

Отец Гагарина находился в том настоящем, которое еще только наступит.

Его отношения с вещами рождали время.

Собственно, время и возникало, стоило ему оглянуться: время Анны.

Зачем было ей представляться Анной Сергеевной (Чехов не возражал)?

Мифологическая двусмысленность?!

Память необходимо понимать.

Анна помнила представление, подлежащее запоминанию.

Память, лишенная содержания заставляет морщить лоб и прищелкивать пальцами.

Несуществующее настоящее выдавало себя за прошлое.

Задачей Алексея Ивановича было подыграть, продержаться.

Пальцами прищелкивал Мечников — Анна же Сергеевна морщила лоб.

Абсолютный созерцатель так расположился во времени, чтобы ничто не мешало его перемещениям.

До поры он лишь нанизывал моменты.

Местами настоящее не совпадало само с собою.

Происходившее (новое настоящее) складывалось большей частью для себя самого.

Самая несводимость моментов к единому смысловому прочтению делала вещи существующими так, словно их нет.

Зрителям раздали стереофонические очки и перчатки.

В сидениях кресел запрятаны были матрицы, придававшие смысл действию еще до того, как зрители отождествят себя с персонажами.

Судя по всему, Герасимов и Мильман учли ошибки прошлого.

Глава четвертая. Ряженый образ

В норвежском театре можно заниматься онанизмом — речь об интервенции представлений.

Всегда чего-то не знавшие гости наблюдали ключевую фигуру желания.

Обладать телом значит быть видимым.

Анна просматривалась.

Ее пытались свести к тому, что думали о ней в обществе.

Похожая на японскую собаку.

Бесконечно совершающая творческий акт.

Упакованная с утяжелениями.

На все происходившее режиссеры предлагали смотреть, как на театр.

Можно умереть в символическом смысле, можно кинуть краеугольный камень; зрелище отрицает формальную логику.

Спектакль один, но в себе содержит множество спектаклей.

Знаменитость — ряженый образ человека.

Лев сделался Толстым, чтобы командовать Анной, и Анна продолжала совершать действия, поскольку он продолжал приписывать их ей.

Театру русскому динамизм не показан.

Тужась подобно японским борцам, Каренин и Вронский могли лишь вытеснять противника из круга привязанностей Анны: показная борьба.

Распыленные формы (мать Ленина, черный монах, ежевичный мальчик) вполне взаимодействовали с формами концентрированными (Дмитрий Менделеев, следователь Энгельгардт).

Внезапно наделенные другой жизнью в стертом времени гости на даче, поместив себя в природу, в себе обнаружили (внезапно) какую-то Другую, несущую им неосознанные желания и неведомые прежде стремления.

Анна Сергеевна только хмыкала.

Илья Ильич любовался собою, наклонившись к озеру.

В чистой воде отражалась Другая.

Гости, приехавшие на дачу, пустили в воду плавать самые разные Вещи, некоторые даже без их (вещей, гостей) присутствия или представления.

Отдельные вещи не могли быть обозначены словами, другие, напротив, несли несколько.

— Вместилище, юдоль, протез, пугало, аванпост, — пытался подобрать Мечников из собственного опыта.

«Живое непременно возникнет из неживого!» — думал он, выуживая иной или тот мертвый обломок.

Он постулировал.

Биологическая незрелость не позволяла ухватить смысл акта.

Энергетические сдвиги не являлись чистыми энергиями.

Анна Сергеевна тайно подавала команды, приказы и угрозы.

Глава пятая. Сквозь призму

Отец Гагарина, пестовавший разные настроения, порой чувствовал себя некой третьей инстанцией.

— Я заставляю существовать то, что отделено от меня!

Отец Гагарина из индивидуальной предыстории выстраивал символическую родословную и так создал деда Гагарина.

Дед Гагарина ничего не знал и не хотел знать о потерях целостности тела.

Потоки звуков и сплетения линий сопровождали отца Гагарина, на велосипеде направлявшегося в сторону дачи.

Обыкновенно дед Гагарина говорил отцу о венчании Мертвой женщины (ее фрагментов) с Той самой, которая не была убита.

Отец Гагарина стоял на пороге открытия невидимой прежде вагины.

Ее адекватной символической способности.

Сцепленный с велосипедом отец Гагарина на дороге подавал абсурдные сигналы, смысл которых давно иссяк.

Такими знаками обыкновенно общаются с теми, кто уже —

Мертвая женщина рисовалась кругами и замысловатыми линиями — такими же ехал и Алексей Иванович.

Иван Алексеевич (дед Гагарина) в ситцевой александрийской рубахе напоминал о вечности.

Мыслительные ходы складывались сквозь призму приближения (все-таки!) к исходной цели — в конечном итоге все сводилось к химическим процессам в мозгу.

Иван Алексеевич не слишком жаловал Менделеева — Алексей же Иванович положительно боготворил его.

Абсолютно Другой, Дмитрий Иванович на первый взгляд ничем не отличался от своих современников — разве что, современники сменялись, а он оставался.

Тоска по подлинному присутствию гнала его вперед.

Отец Гагарина прошлое заряжал текущим моментом.

Новое цитирование было его методом воздействия на —

Он, Алексей Иванович, решительно провоцировал вдумчивого внешнего наблюдателя.

Напрашивались параллели (из музеев-квартир и картинных галерей).

Сделалось необходимым присутствие гения.

Ничто более не являлось самоочевидным, хотя многое и казалось само собой разумеющимся.

Иван Алексеевич отождествлял себя с парижскими старьевщиками.

Глава шестая. Следы пальцев

Алексей Иванович привязал велосипед к дереву.

Остановилось колесо судьбы.

Отец Гагарина высидел человека и еще одного.

Вредные стимулы Ромул и Рем схватывали анальное.

Паразиты природы подгрызали космические узы.

Ускользая от личного существования, заново Алексей Иванович вставал навстречу постигающему сознанию.

Руки бесцельно блуждали, как бы ища встречи с чем-то неопределенным.

Долгие попытки сосредоточиться оборачивались отрывочными прорывавшимися звуками — со временем они сложатся в продолжительную беседу.

Попытка объяснить феномен (телесный индивид) рождает стремление к творчеству.

Еще не было отношения, но относительная паутина опутывала липко.

В отношении или через отношение предстояло встать перед вещами лицом к лицу либо склониться над (перед) ними.

Обнимая собой.

Дмитрий Иванович размещал вещи в пространстве и подпускал время, он разрывал связь причин: всё было фоном.

Анна была фоном, Каренин, Вронский, Келдыш, Мечников —

Вещи были фоном.

Самый фон был фоном.

Фон — умереть на фоне.

Фон — воскреснуть на нем.

Фонили микрофоны на сцене.

Зашкаливал радиационный фон (фон Мекк, Чайковский).

Параллельные отношения (брусья) — женская забава.

На них еще видны следы пальцев.

Грудь полна свежего молока.

Сосцы крепко схвачены медом.

Образ наступал на отца Гагарина, желая через него воплотиться.

Ни сказать, ни написать: лишь воплотиться.

Менделеев работал с утяжелениями.

Отказывался, однако, наделять что-либо особым весом.

Глава седьмая. Жизнь вещей

За счет притока извне Александр Платонович Энгельгардт расширял пространство частей, вещей и процессов.

Судебный следователь, он упирал на отношения и способность к ним — без этого невозможно было ни одно расследование.

Люди погрязли в отношениях: китайские поэты и парижские старьевщики.

«Сделано папой» — нанесено было на многие вещи.

Слово становилось жизнью и нарушало закон.

Тот, кто служил Богу дурными намерениями (Вронский), своим абсурдным демонизмом посягал на закон небосвода.

Судебный следователь выступал более от имени судьбы, которая не знает Настоящего, а только Будущее.

Тот, у кого нет собственной судьбы, подчинен определенности вещей.

Расплывчато Алексей Кириллович разглагольствовал о жертве.

— Пусть вещи свершатся, — тоненько он улыбался.

Первичный дух и своевольный человек друг другу смотрели в рот.

Прочная золотая нить, на которую нанизывался паук, вытягивала себя той фикцией, которую она себе изготовила.

Толстой был занят своим ё-моё: мой характер, моё творчество, моя система.

Ибсен то отводил взгляд от мира, то вперивал его в него.

Чехов отвергал жизнь вещей (том первый).

Извлекали Бога: Толстой — из природы, Ибсен — из отходов; Чехов — с потолка.

— Разрешите обратиться!

— Обращайтесь.

— Позвольте выразить словами.

— Нельзя!

Обломком удилища я раздвигал шторы, потерял равновесие, покачнулся, едва не упал, но удержался, опершись о потолок.

Непостижимым образом я воздействовал на Бога, хотя ничего не просил для себя (не успел).

Однажды ставшее плотью слово в толстовской традиции реальность простирало до некоторого предела, где она начинала тускнеть.

Солнечный блик на сгибе колена.

Глава восьмая. Ждали распада

Ежевичный мальчик пребывал в мире жимолости.

Послеобеденный человек имел по этому поводу мысль без того, что мыслит.

Смерть заменилась ее подобием.

Круговорот рождения делал учеников постоянными.

Кто совершает преступление по отношению к смыслу ситуации?!

Анна Андреевна, рассердившись, покуда длился взгляд —

Девочка-слюда подымалась из вещности (вещь, существо).

Вещь — Люба Колосова; существо — Нина Ломова.

Вещество (существо вещи) сущностью своей утяжеляло запакованное.

Я принимал и не спрашивал, кто дает: во дает!

Культ личности Бога молитву личную вытеснял коллективной молитвой.

Ждали распада слова.

Первым распавшимся словом стало «ежевичный».

Вместе с ежевичным словом пропала ежевичная реальность.

Вторым распавшимся словом было «примордиальность».

— Я сердит на вас, — говорил манипулятор ежевичности манипулятору примордиальности и улыбался при этом.

Для портного — костюм.

Целая категория таковых — женщины.

Для парикмахера — просто голова для стрижки.

— Кажется, меня постригли! — в вечернем платье Анна появлялась на сцене.

Легкая путаница у Толстого (душа Анны соединена с телом Вронского) приводила к замене объяснения пояснением.

Частичная видимость обладала ограниченными возможностями.

Тело Анны и душа Вронского, возможно, представлены были в третьем лице.

Примерно об этом говорили гости на даче и зрители в суворинском театре.

Анна Андреевна на уроке и переменах подчеркивала, что оно (третье лицо) всегда есть нечто иное, чем оно есть.

Соня Левит и Алексей Бегунов опытно из произвольной вещи извлекали себя самих, не совпадающих с ними.

В опыт включалось то, что в нем отсутствовало.

Что-то тревожащее складывалось между моим глазом и моим взглядом.

Глава девятая. Следовать слепо

Толстой видел, как голова отделилась от тела, потом — ноги и пальцы рук.

Полностью распался человек.

Этот человек жил семейной жизнью с Богом.

В путанице и беспорядке.

Неестественно знаменитый певец кричал, изображая влюбленного: панталоны в обтяжку.

Отчаяние выучивает.

Положительная мысль была о вере.

Но без дел.

Бог изломал человека, с которым жил.

Превратил в ежевичное варенье и обмазал мир.

Цель жизни стала: мир облизать.

Длинные языки забыли о горьком опыте.

Постаревший Лев старался изловить Обезьяну.

Посадить за пишущую машинку, подключить собратьев: пусть колотят по клавишам.

Кто скажет брату: ничтожный?

Безумный скажет. Обезьяна.

Радость разрушения требовала Нового Бога.

И запретить толковать Его!

Следовать слепо.

«Периодический закон» — догма и руководство к действию.

Оперный певец извергал силу жизни.

Открыто Менделеев порвал с наукой и со всех кафедр громогласно был отлучен от нее.

Оперный певец расстался со сценой.

И так далее.

Постоянные ученики в школе на углу Маяковского и Жуковского называли вещи своими именами.

Неизменный Принцип. Космический Ум. Божественная Воля. Вселенский Порядок.

Витрувианский человек делал гимнастику.

Паукообразное мышление давало понять: бесконечное скрыто за конечным: оно дает о себе знать.

Глава десятая. Малый разум

Каренин, Анна и Вронский возникали друг из друга, тащили друг друга за собою, друг друга умерщвляли.

Каренин пел, Вронский качал ногой.

Анна молчала.

Зрители ждали.

Японская собака. Кусты жимолости. Бесконечность.

Каренин брал высокие ноты.

Случайно или намеренно он пролил воду.

Подумав над фразой, он нашел ее слишком сильной.

Между тем Анна демонстрировала противное: она рвала кружева, пачкала мороженое, заказала квадратный бюст и вырвала себе два пальца.

Она продернула в прическу серебряные нити и по ним бегал изумрудный паук.

Однажды без чувств она свалилась со стула.

Она видела лишь кожаные панталоны и высокие желтые штиблеты.

Эпоха оскудела гениями, утеряны были источники питания.

Каренин, Анна и Вронский могли подпитываться лишь друг другом.

Сложившаяся троица поедала отвлеченную истину.

Разум перешел к отсеченному, изолированному существованию.

Остро встал вопрос о голове Богомолова.

Малый разум обличал невидимые вещи.

Некрасовское подсматривание карты веру подменяло знанием.

Нужно было рискнуть, согласиться на абсурд, отвлечься от своего разума, все поставить на карту и броситься в пропасть.

Когда Богомолов нагнулся, рука его ухватила что-то лохматое.

— Господи помилуй! Собака! — он воскликнул.

— Не верьте ничему, что она скажет, — подоспели Каренин и Вронский. — Свяжите лишь отдельные положения и придумайте связь между связками.

«Факт может иметь место или не иметь места, — Богомолов связал. — Воображаемый мир должен содержать нечто общее с действительным миром».

Факты, между тем, заменялись образами — образы же проникали в действительность, ощупывали ее.

Голова Богомолова играла роль.

Логическая форма Анны не была ее действительной формой.

«Анна — модель действительности» — тема школьного сочинения.

Часть вторая

Глава первая. Зародыши вещей

— Приехали! — отец Гагарина покрутил пальцем.

Не было ничего святого.

Все представляло вид неустройства и безумия.

Поднялось страшное смятение.

Смятение все возрастало.

Отодвигались стулья.

Глубинная тревога, сделав двойное предостережение, с холодной учтивостью держала ум и сердце в тисках.

Левин занемог горячкой, но в неделю опасность миновалась.

До сих пор Богомолов жил головою.

Лицо ее дышало оживлением.

На всех чертах лежал отпечаток спокойного довольства.

Она научилась скрывать страдания мысли.

Отрицающий настоящее в пользу прекрасного несуществующего осенью собирался в Петербург и даже послал прописать в столице свой паспорт.

Он говорил как о само собой разумеющемся, что вторичность бесконечна и только то, что совершается впервые и только однажды — не зависит от всего остального мира.

Он был довольно щедр с женой касательно домашних расходов.

Одна из его заслонок отказывалась служить.

Отец Гагарина вернулся к привычкам своей молодости.

Теперь над камином висели два портрета.

Висевшие на линии ускользания они давали понять о неких органах без тел.

Виделись пальцы и представлялись головы.

Отец Гагарина, вынесший однажды свое тело в Космос, поставил его вне анатомии.

В поисках источника возможностей Алексей Иванович всячески с собой экспериментировал.

Видевший мир по-новому он различал зародыши вещей и их спиральные передвижения в стратосфере.

Встречаясь с Менделеевым, всякий раз он перенимал от него набор признаков, привычек и телодвижений.

Глава вторая. Переполненный любовью

Отрицающий настоящее постановил себе блокировать влияние реальности.

Он был сутуловат от манеры держаться.

Оленьи головы он предпочитал из гипса, дичь — в медальонах.

Одна женская мысль приходила ему в голову.

На даче гости не поспевали за природой.

Все та же линия ускользания менялась, дабы принимать форму все более изощренную.

Самое производство наслаждения было из всего буквально.

Отрицающий настоящее не отрицал наслаждения.

Отрицающий настоящее заряжал людей крохотными звездными осколками, но женщины хотели подоконников, а мужчины — животных и потому осколки звезд хрустели под ногами.

Анна Сергеевна смешивалась с собственным своим продолжением.

Мечников говорил о любви: «Головастик!»

Начавшие съезжаться при Пушкине, гости продолжали прибывать при Чехове.

Белковый Толстой — только синтез Толстого-головастика.

Переполненный любовью, опасно раздутый Толстой-головастик грыз собственный хвост, и с конца у него капало.

Уже закончен был стол для казармы железнодорожной станции.

На оцинкованной поверхности лужицей стояла жидкость.

По усложненному плану стол должен был принять на себя груз 100.

Из Норвегии.

Никто не знал, ставить ли его (груз, стол) плашмя.

Клали муляжи вертикально.

Пупырчатый ежевичный мальчик, представленный Мичуриным, включал в себя все виды прививок.

Ежевичный мальчик — мальчик-ягодка.

Стол создавал поверхность.

Антон Павлович меж двух деревьев протянул веревку и как мог блокировал реальность.

Глава третья. Зажимали носы

Извивающиеся пальцы и дыбом стоящие волоса, необыкновенно подвижные, были пальцами Каренина и волосами Вронского.

Человек наслаждения давал почувствовать женщину в деталях.

Женщина в пальцах и в волосах притягивала и отталкивала.

Каренина замуровали в садовой стене — деталь наводила на идею Анны, вид Анны и страх, который эти идея и вид вызывают в нас.

Крамской привез ночную рубашку Некрасова, ее надели на травести, и та, путаясь в подоле, разгуливала по дому и саду.

Это была пантомима, но со словами: «маменька-папаша-я».

Травести квакала, хвост был отгрызен.

— Ты вышел из ночной рубашки Некрасова! — мне смеялся Палыч.

Маменька и папаша в ночи обменивались взглядами.

Я производил бессознательное.

Накануне девочки-одноклассницы видели меня в подъезде.

Мои карандашные записи расходились по классу.

Знаменитая пустота под одеялом манила голубоватым мерцанием.

Утром маменька коробку из-под торта заполнила овощными очистками — папаша красиво обвязал ее шелковой ленточкой, и я вышел из квартиры.

Люба Колосова и Нина Ломова желанием порождали объект.

На сцену выводились формулы.

Дородные красавцы с бритыми насмешливыми лицами, с хитрыми неискренними улыбками, в преувеличенно изящных фраках и панталонах, в туфлях с высокими цветными каблуками, важно вели под руку прекрасных женщин. У них были узкие легкие платья, отчетливо облегающие стройные ноги и бедра; низкие вырезы открывали грудь и плечи; тщательно промытые головы были уставлены пышно взбитыми конструкциями причесок.

Ассоциативный поток (Нина Ломова была присоединена к Любе Колосовой) проносил девочек (кишечником внутрь) мимо собственного их желания, передавая его схематически.

Опять трамвай?

Люди с прививками —

Мичуринцы зажимали носы.

Знаки в формулах обладали произвольной природой.

Мелкие изображения тройки, семерки, туза шуршали по Литейному проспекту.

Прорастало.

Глава четвертая. Мышление рисовало

Келдыш кончил свой стакан.

Тяжелый чай размыкал губы.

Чуть заметно Анна выпускала изо рта воду.

На больших листах бристоля мы объект любви построим.

Частично объект, частично желание — прогнувшаяся коробка из-под торта, оставленная в трамвае (конке), была бесконечно вторичной.

Трамвай состоял из движения.

Движение — из желания.

Детская ежевичная сексуальность —

Старый норвежский театр с его агентами и метаморфозами отступал за кулисы — там наказывали ребенка: мать Ленина и отец Гагарина били Георгия Кучина на глазах Сони Левит и Нади Лайнер.

В сером габардиновом костюме на «Победе» Келдыш ездил за приметами времени.

Самой яркой был Плюкфельдер.

Он поднимал больше, чем мог съесть.

— Было бы желание, — Келдышу говорила Анна. — Было бы желание!

Два раза произнести — один раз объяснить.

Они ехали за трамваем.

В вагоне находился Плюкфельдер, с коробкой торта на коленях.

Истерическая форма трамвая (с визгом) выбивается из описательного рассказа — никак Плюкфельдер не привязан к плюкфельденируемому.

Разве что коробка связывает ему ноги.

— Может ли коробка кастрировать? — вопросом задается Анна.

Где-то на передних местах восседает мать Ленина.

Анна Андреевна, нам объясняя материал, держит на вытянутой руке паутину, по которой бегает упитанный длинноногий мухоед.

Учительница дает пауку укусить Георгия Кучина.

Лицо мальчика покрывается ежевичными бугорками.

Теперь он способен к инцесту.

Плюкфельдер позади трамвая видел автомобиль с японской собакой.

Он мыслил не всегда и не везде.

Нечистое мышление рисовало ему.

Упакованные утяжеления — источник двусмысленного наслаждения.

Глава пятая. Аргумент отца

Плюкфельдер, разумеется, притворялся: те упакованные утяжеления, которые несла Анна — квадрат утяжеления — без существенной потери веса мог быть трансформирован в треугольник.

Механизм треугольника (три поколения): школа — мавзолей — музей-квартира.

Поколение школы: стадное; поколение мавзолея: утяжеленное; поколение музея-квартиры: ежевичное.

Квадратная коробка из-под торта своим «лишним» углом вспарывала самый поток конфликтности — он же поток желания, поток объекта и поток формулы.

Анна не нуждалась в последствиях, подобно Келдышу, не нуждавшемуся в причинности.

Плюкфельдер для них обоих был лишь крепко сбитым собранием органов, связанных под разными углами, возможно без участия тела.

Растительная тема (не без участия Мичурина) представилась в том плане, в каком желание может быть представлено гнилой грушей, которую в дом принести можно из ночного клуба.

Струя запаха и подтекающий вид представившийся было треугольник возвращали к квадрату.

Георгий Кучин больше не знал, мальчик он или девочка, учитель или ученик, человек или птица.

Он получил координаты и с ними справлялся: по городу он развешивал фаллические символы.

Такой символ был на трамвае, в котором ехали Плюкфельдер и мать Ленина.

Ровным счетом это ничего не значило.

Агенты трамвайности — клоуны Бога.

Семейные трусы предполагают движение маятника.

Функция матери и аргумент отца.

Становление женщиной и пребывание норвежцем.

В этот трамвай должен был быть помещен Ленин.

Агенты Временного правительства вывели его из своих воспоминаний.

Детские воспоминания агентов Временного правительства контролировались одновременно из Мавзолея и музея-квартиры.

Также они подпитывались из океанариума с его постоянными утечками и переориентированием потоков.

Бессознательный трамвай (№12) всегда идет к цирку (Госцирку).

Отрывок же трамвая идет к фрагменту цирка.

Обрывок фрагмента просто идет (идет просто).

Фрагмент обрывка полощется по ветру.

Глава шестая. Картавый папа

То, что когда-то было шизофренией, сейчас нормальный капитализм.

Французские старьевщики с избытком подчерпнули у китайских поэтов.

Дело Дрейфуса подпиталось подробностями из Уханя.

Тождество по природе: Ленин постелил соломки.

На сцену вывезли Великий Трамвай и пассажиров.

Великий Трамвай, не прекращая, отрезал головы.

Мечтали пассажиры избавиться от постоянного наслаждения.

Не резать же фаллосы вместо голов?!

Любой написавший — более разбрасывает, нежели передает.

Толстой оставил непереработанные кучи.

Вронский — мертвый папа.

Жизнь Анны — вне отношения к созидательному аппарату желания, его производительной части.

Написав предложение, ставишь вместо точки запятую — мышиный хвостик, о котором и не думал, так?

Ложное движение, картавый папа: от Ленина спасет только Ленин?

Смысл — не что иное, как ускользание.

Три заблуждения и три составные части ленинизма.

Все происходит бессознательно и наделяется ужасами: человек-продналог и человек-продразверстка.

Ленин убил продналог и женился на продразверстке.

Женился по голове, а не по фаллосу.

Так Ленин стал организатором.

Рано или поздно человек-продразверстка должен был лечь на рельсы.

Тупиковые пути: запах Анны.

Вписать всё в Ленина значит выписать всё из Анны.

Мать Ленина вписана в овощной торт.

Продовольственные стимулы запускают порой совершенно иные маршруты.

Всё было съедено к матери, сведено к анальному застою — в конечном итоге к старику, не удержавшему теплую воду.

Племянник концентрационного лагеря в формуле двойного тупика вписался в некий отсылающий знак.

Замещающий Анну остановит вагон.

Глава седьмая. Мнимое движение

Неряшливыми остались две проблемы: рождение и смерть.

Толстой никогда не вытирал пыль с письменного стола.

Бессмысленный поток слов — рождение.

Попавший в треугольник рождения (отец-мать-велосипед) не ощущает собственного тела — только отдельные органы.

Мышцы Плюкфельдера давали ему пробивать стены.

Мышечное лицо — смерть.

Лишенное кожи оно дает жизнь новому творожному предчувствию.

Тот, кто в Плюкфельдере видел только метафору, рисковал подпасть под падающий кирпич или отлетевшую железяку.

Фаллическая природа символизма всегда показывала свое.

Иной раз Анне неловко было приезжать на дачу.

Там бессознательно она хваталась за символы.

Мечников выносил разрозненные части органов и особым способом прилаживал их к мичуринским наработкам.

В одной из стен, которыми был обнесен сад, находился Каренин.

Над ним витал образ папы.

Спроси Анну, что это означает, — она скажет: «Тотальный фрукт!»

Отец и дед Гагарина настаивали на кастрации.

Волосы и отрыжка — их не хватало политической власти.

Либидо и пулемет соотносились с неким семейным воспоминанием (воспитанием), словно бы маменька и папаша пытались зачать меня в тачанке, в степи, на полном скаку.

Сексуальность объединяла лица, разрушала прически, напрягала животы.

Гигантская молекула расстреляла пустые формы желания.

— Обменяемся желаниями! — предлагала Анна Сергеевна, и речка смеялась.

Знала Анна Аркадьевна, что короткую ее знакомую похитили у норвежца.

Театральный обмен прямого в себе содержания не имел.

Еще не внес поправки Палыч.

Пустячная равноценность патологического и вторичного между женщинами подвигала мнимое движение запустить на небольших оборотах.

Палыч никогда не думал о буржуазной экономике.

Слова он вписывал непосредственно в тело.

Желаниями Анны Сергеевны были: уподобиться и подражать — гигантская молотилка, народ сплевывал за нею.

Глава восьмая. Отсутствие связи

За что Ленин критиковал Чехова?

За то, что своего Келдыша Антон Павлович сделал похожим на парижского старьевщика и на китайского поэта.

Чеховский Келдыш (с собачкой) насыщал желание кашлем, сморканием, лаем, светом и смехом из кухни.

На смену китайскому поэту приходил парижский старьевщик — парижский старьевщик уходил и возрождался китайский поэт.

Ленин проходил сквозь стену, чтобы ткнуть Келдыша (читай: Чехова), рассыпать его на точки, незначащие знаки — чтобы штучки Келдыша-Чехова- Каренина далее мочили желание как процесс.

В процессе процесса мелькнул и исчез Плеханов (Плюкфельдер): «Трамвай мой встал, и вот я вылезаю!»

Социалистическая бесклассовая Анна устанавливала свою монополию.

Коровий труд Суворина лил воду растечься во все стороны зрительского желания.

Театр на Фонтанке слоновьими ногами наступал на образы образов и отношения отношений.

Связки еще нужно было сформулировать.

Образы, структуры и символы накладывались на лица, системы и представления.

Анна продолжала рычать под инстанцией, которая ее глушила: она (инстанция, Анна) получила хождение в среде тех, кто был готов и рад ее слышать.

Отсутствие связи по необходимости (глаза и чулки) снимала натянутость и придавала дополнительный блеск —

Кастрация Ленина и возникшая с нею десексуализация советской власти сводила представление на молекулярный уровень — внутрь представления и прочь от желания.

Молекулярные лентяи следовали собственным линиям ускользания.

Труженики атома, напротив, крутили педали, схватывая признаки велосипедной способности.

В тот момент, когда Ленин вывалился из седла, стало понятно, что путь, которым он следовал — всего лишь линия карандаша, которым водит неизвестный господин в подъезде на Большой Морской.

Представленная со спины, с тенью, уходящей к небу, Анна (образ, символ, констатация) ассоциировалась с Лесбией, потерявшей своего воробья.

Ничего не произойдет: разве что спадут одежды (от французских старьевщиков) да прозвучат стихи китайских поэтов.

На ежевичной заре золотой паук плетет свои повторения.

Заботливая мать в трамвае желания ест овощной торт.

Глава девятая. Маленький секрет

Маленький секрет пейзажей накладывал либидо на дебило.

Дрожавшие агенты того и другого на разных уровнях представляли человека на четвереньках, расширенного встроенными в него признаками желания.

Животные в человеческих позах стимулировали природу воспроизводства.

Общественное поле звало излить в него свое семя.

Вронский всегда помнил себя женщиной, но никогда — ребенком.

Тот жидкий пенис, который доставал у него до земли, смачивал ее, питая корни произраставшего.

На четвереньках ребенок полз за женщиной на четвереньках, но Алексей Кириллович видел себя только женщиной.

Вронский- ребенок не мог получить согласие родителей на бессознательное.

Подсознательный Каренин в Анне, надуваясь, мог вытеснять Вронского.

Мастурбирующий Алексей Кириллович, уходя, мог дрожать на разных уровнях и оставлять следы на предметах.

Персональный Вронский Анны порой сливался с семейным Вронским, раздувая последнего.

Надувшийся Каренин и раздутый Вронский подлинное наслаждение сливали с ненавистью.

Фашист, Геринг, механизм для перемалывания желания, пролетая над Ленинградом и сбрасывая каловые массы, рисковал получить по полной от отца Гагарина.

Четко выписанные роли и хорошо отличимые лица — обоих показывали феноменами, еще не полностью осознавшими свои намерения.

Маленький грязный сюжет (мизансцены) с ягодицами Геринга, которые заткнули, совпал с осуществлением уже выполненного процесса.

Летчик ли, космонавт составляет классическую схему, зритель от которой освобождается.

Каждое утро говняный старичок Геринга имитировал ежевичного мальчика Мичурина: «неудачно» привитый в третий, шестой, восемьдесят второй раз, он падал с велосипеда или с куста замертво.

В этом заключался маленький секрет пейзажа.

Явным образом Геринг ассоциировался с Карениным.

Говняные старички — с Ибсеном и Толстым.

Глава десятая. Согнуть Анну

Толстой и Ибсен всегда видели (зарытую) собаку там, где была Анна.

Анна ручной сборки говорила как женщина, но не от имени женщины, а от имени собаки.

Анна лаялась с соседями и приседала на улице.

— От удивления! — она смеялась и приносила мячик в зубах.

Уникальная ручная сборка позволяла Анне ходить на задних лапах, влюбляться и буквально всё перемешивать в доме.

Ибсен мог согнуть Анну и вложить в свой текст.

Чехов возил Анну в Японию, где ее немного модернизировали.

Ее лай прерывался человекоподобным кашлем.

Не обошлось без Менделеева и Келдыша.

В главной своей ипостаси Дмитрий Иванович доставил Анну на Землю — Мстислав же Всеволодович вернул Анну в Космос.

Ее морда сплющилась, слизистые оболочки рта вывернулись наружу в форме полных и сексуальных губ.

Анна хотела двигаться все быстрее и порою бежала впереди паровоза.

Упрощенная модель Анны, собранная из ее слова и вещи, стояла (лежала) на столе, напоминавшем стол в казарме железнодорожной станции.

Слово и было «казарма»

Вещь была тем, что от нее осталось.

Часы в гробу, иероглиф в клешне, ментальное тело.

Должные воздействовать на нас мыслеформы внешне походили на десяток яиц в стандартной картонной упаковке.

Светящаяся аура напоминала о цыпленке, еще не родившемся, но уже клюнувшем нас в темя.

«Мир» — «Анна» и «Война» — «Каренина».

Мгновенные отношения между словами пусть мгновенно и распадутся.

Собаки не перестают изменяться, но никакой из них более не присваивают имени Анна.

Никуда не подевалась любовь к собакам.

Любовная стрижка (волосы только с одной стороны тела) мобилизует на ребячества.

Тело, обращенное к нам волосами и безволосой частью — два разных тела.

Часть третья

Глава первая. Немой танец

Казалось бы, парикмахер и аптекарь — ничего общего!

Однако же их путали, и Левин сердился.

Он — из Одессы, аптекарь, и тот другой, парикмахер, которого вообще не было!

Стрижки однако сверкали: уродливые, собачьи, однобокие.

Когда Анна Сергеевна впервые появилась на набережной, все вокруг говорили о темной комнате, в которой невозможно разглядеть собаку, там лающую.

«Затравка к завтраку», — подумала Анна Сергеевна.

Она приготовила цыпленка и к нему десяток крутых яиц.

«От слова к слою!» — она прикидывала.

«У Анны Аркадьевны — собачьи уши», — она перечитывала дневники Толстого.

— Можно его погладить? — она спросила у Чехова в позе грешницы.

«Как зовут тех пташек, которые?..» — спрашивал ее Ибсен.

Будто бы забыл о воробьях Лесбии.

Притча Суворина о двух голых женщинах в игру запускала моторику образов в целом.

Женщины означающая и означенная понимались одним и тем же способом.

Требовался ли ей парикмахер или аптекарь.

Духовная или космическая эволюция.

Одним и тем же способом из сваренного ею бульона Мечников извлекал бактерии, а Келдыш — частицы.

В темной комнате, Анна Сергеевна понимала, перехватывались генетические послания, арбуз гасил страсть, там появлялась гейша, а устрицы были нехороши, несвежи.

Немой танец. Слепая песня.

Женщины от Суворина отбивали ритм, отворявший врата в иные миры.

Неловко было упоминать черную дыру, но рано или поздно всё куда-то девалось.

Любой мог сказать: «В темной комнате трудно!»

Одно дело — воскликнуть на солнечной набережной.

Совсем другое — в той самой комнате.

В комнате для сеанса все откуда-то появляется.

Левин только что закончил сложную стрижку.

Гений уже в трусиках — пора гасить свет.

Пахнет камфарой, тянет лавровишневыми каплями.

Глава вторая. Иной тип

Стол для спиритического сеанса: вызывают Анну.

Она появляется с гением повторения.

Начиная с какого момента следует говорить, что Анна жива?

Гений повторения дамам расшнуровывает корсеты.

Моржовый лад — случайное обстоятельство непрерывных вариаций.

Язык облизывает бивни, морж двуязычен.

Корсеты — из моржового уса.

Толстый слой жира на льдине, и песня трески в океане.

Поминутно гений повторения меняет правила, вступает в постоянные отношения и выходит из них: ничего, кроме ледяной чистой воды.

Скоро позиция гения превращается в позицию Анны и растворяется в ней.

Нужно ли умереть, чтобы изменить форму, улучшить ее?

— Смерть — это фигура! — смеется Анна.

В режиме тела Левин впал в зоологическое пространство.

Мастер метаморфоз самому себе бросил слово.

Определенно Анне следовало волосы наложить на уши.

И дать таблетку.

Сидя вкруг стола, Анна Сергеевна и Мечников держались за руки.

Все происходившее для них было спектаклем.

Дед Гагарина будто бы вступил в кучу собачьего дерьма и обтирал обшлага.

Все предстоявшее никак его не затрагивало.

Мать Ленина и Плюкфельдер (Плеханов) намек на вечное возвращение приняли на ура.

Отец Гагарина изменился в лице: сказанное имело книжный (велосипедный) характер.

Тело того, кто подвергся наказанию (Богомолов) по-настоящему еще не фигурировало.

Существование в отсрочке набирало обороты.

Каждый конституировался, как мог.

— Мы видели тебя вчера, — себя формировали одноклассницы. — В подъезде, не воспринимая мир, ты создавал его.

Иной тип двойника звал к новым действиям.

Пора было переосмыслять феномены.

Глава третья. Еще придет

Изобретая неуловимые частицы, Келдыш запускал в игру болезненные волны.

Умело нанесенные удары хлыстом подспудному давали выйти на поверхность.

Виолончель заглушала крики.

В подъездах молодые люди на карандаш брали входящих.

Герасимов и Мильман (режиссеры) ставили векторы на путях интенсивности.

Воспроизводство реальности поставлено было на поток.

Анна будто имитировала собаку: никаких отсрочек удовольствию.

Интенсивное реальное удовольствие здесь и сейчас!

Алексей Александрович не знал, кастрировали ли его, прежде чем заточить в стене.

Абстрагируясь от себя самого, он мог выводить за пределы стены свои органы, в то время как организм пребывал в заточении.

В этом тоже заключался маленький секрет пейзажа.

Геринг был кастрирован во время операции на кишечнике.

Когда Каренин (Алексей Александрович) в самолете с крестами на крыльях, сильно жужжа, пролетал над Ленинградом, он знал, что Анна прячется от него в подвале.

Он посылал ей говняного старичка.

Говняный старичок мог плотно прилепиться.

Выбирая между Ибсеном и Толстым, Анна расшевеливала в себе тот темный план, в котором высвобождаются авантюрные ощущения и намерения.

Организм Богомолова сохраняли так, чтобы он не производил впечатления опустошенного или подчиненного — только означающего и организованного.

Мечников смело экспериментировал, мягко расшатывая сборку.

Богомолов со стороны не поддавался воспоминанию: кем, чем он был прежде?

Брал ли на баню, лежал ли больной?

Когда Богомолова еще только привезли с железной дороги, Илья Ильич (Мечников) сразу понял ту особую циркуляцию знаков —

Илья Ильич мог собрать любое тело и любое лицо, но не такую голову с ее невозможной циркуляцией, точками ускользания и наработками в области маленьких тайн пейзажа.

Тело Богомолова всегда было в ожидании головы, которая уже ушла или еще придет.

Нужно было сильно дернуть ее за волосы, чтобы она отделилась от сопровождающего ее пейзажа.

Глава четвертая. Смертельный велосипед

Фразы из школьных сочинений, складываясь в единое, давали восстановить картину непроизвольного воспоминания.

Гипотеза Богомолова все еще оставалась невостребованной, и только Соня Левит писала о говняных старичках.

Говняным старичком можно было стать, пообщавшись с говняным старичком.

Говняный старичок входил в нужный момент в подъезд и на лету ловил необходимое.

«Вся Анна, — писала Соня, — держалась на туманностях, аллюзиях, экивоках, недоговоренностях, на заднем числе, и это создавало пространство, куда влетали вражеские самолеты».

Женщины переживают за летчиков, и Ибсен знал это, отправляя Геринга к Анне.

«Мой Геринг, — говорил Ибсен, — будет в коричневом».

Когда Каренин становился Герингом, сам Геринг должен был стать кем-то другим.

Что такое смертельный велосипед?

Если взять в кавычки, велосипед окажется смертельным в кавычках.

Отец Гагарина, проезжая зону неразличимости, всякий раз натыкался на стену.

Именно натыкание на стену делало его ехавшем на велосипеде.

Ехавший в кавычках — кто тебя проверит?

Все было сделано, чтобы встать на линию ускользания.

Для чего, в таком случае, Ибсен превратил деда Гагарина в мотоциклиста?

Мотоциклиста никогда не догонит собака.

Перспектива стать Герингом существенно надстраивала жизнь Каренину.

В принципе, так Алексей Александрович мог дотянуть и до Космоса.

В оккупированном Париже легко Геринг мог раздобыть подержанный костюм космонавта.

Когда Геринг перестал быть процедурой, Каренин сделался процессом.

На это жесткой метафорой указывали китайские поэты.

Процесс пошел.

Желания парижских старьевщиков наложились на прогнозы китайских поэтов.

В садовой стене продолблено было место для неподвижного тела.

Глава пятая. Как таковая

Живущие в кавычках возникали из середины, убегали в направлении, имели живописные представления.

Когда Соня Левит усложняла схему своей памяти, пакет отношений рассыпался сложным орнаментом.

Разглядывая художественные переплетения, прослушивая ими испускаемые ноты, Соня из узора выпускала воробья Лесбии, имеющего свои формы и субстанции.

«Передать вспомненное, — щебетал воробей, — а не воспроизводить вспомненное конкретно!»

Нематериальный Космос опрокидывал Землю — простая фигура в движении давала молекулярные популяции.

«Жить как Менделеев или как Келдыш?»

На сцене был Менделеев, на деле — Келдыш.

Тот и другой неотделимы были от метаморфоз.

Права ли Соня Левит, слышавшая отголоски в тридцать первом веке?

Гений повторения любое место героя прошлого мог соединить с любым местом будущего героя.

Анна может быть сломана, разбита, раздавлена, но она возобновляется в будущем и следует (по) своей линии.

Анна всегда как таковая, Вронский же был таков.

Толстой в форме автора текста собирает Анну и Вронского-Каренина активно перемещающимися как в горизонтальном, так и в вертикальном пространстве.

Каренин-Вронский противостоит Вронскому-Каренину, порой вытесняя его из жизни Анны.

Каренин и Вронский по отдельности — на стороне содержания; Вронский и Каренин вместе — на стороне формы.

Наслушавшись, Анна Андреевна просила Соню самоё устроиться для начала устойчивее в собственных избытках и отклонениях.

Чем мельче отклонения — тем глаже перед ними пространства.

Максимально Соня сближала соседние точки.

Сидели в обнимку Нина Ломова и Люба Колосова.

По мере формирования мыслей я выступал с той или иной речью.

Иностранец в языке, сидя промеж сформировавшихся образов, я должен был расформировать их.

Немного я знал по-норвежски.

Мозолей Куорлз — молекулярный лентяй.

Связь между аспектом и спектаклем.

Глава шестая. Три карты

Главное было сохранять вид.

В этом преуспели Крамской и Некрасов.

Второй делал вид, что умирает в ночной рубашке.

Первый с карандашом в руке стоял в подъезде, позируя посетителям.

Последнее слово Некрасова носило предвосхищающий характер: музей-квартира-склад.

Насилие, проходя через квартиру (Некрасова убили), посредством нащупывания, инъекций и пехита, сталкивалось с собственными пределами.

Пустые ампулы, использованные шпицы, какие-то бекеши, коробки и ящики не помещались более под кроватью.

Логово Николая Алексеевича приобретало новый дополнительный смысл.

Геринг прилетел, чтобы с умирающим Некрасовым подписать протокол о намерениях.

Выбросившийся на Литейный, весь в коричневом, он планировал захватить контрольный пакет акций известной железной дороги.

Заручившийся поддержкой больного белоруса, фашист уверен был в успехе.

Женщины, немужчины и полудети унесли шелковый парашют.

Ошибочное прочтение железной дороги давало подумать о возможности универсального высказывания на любую тему.

Некрасов мыслил изменить своему времени — этому однако не сохранилось следов; Николай Алексеевич, превращаясь в воспоминание о самом себе, не переставал быть самим собою.

Словно как тающий сахар, в ночной рубашке Анны Карениной (все мы оттуда вышли!) поэт-как-воспоминание давал самому себе и другим заново пережить ушедшее, начинив его новым движением и пространством.

В новом движении и в новом пространстве гости съезжались на дачу, где не было забытых могил, а умершие в разные времена любовно изымались из почвы и помещались в специальную стену.

Он ощущал нечто вроде выхода в открытый Космос и там видел плавающие органы Анны, порой обвивающие его тело или прилипающие к тонкой поэтической коже; не факт, что Анна вообще смотрела на него.

Когда щупальца переставали поддерживать его в невесомости, Некрасов начинал падать (не быстро) и по сторонам от него спускались (тоже не быстро) неведомые ему говняные старички —

Работа искажения рисовала лицо с цианистым протезом во рту.

— Нас зовут Германн, — лицо открывало рот. — Хочешь узнать три карты?

Глава седьмая. Этот другой

Ассоциации сильно были уплощены — все в классе думали, что я видел воробья Лесбии, только плоского и раскрашенного.

— Двуполый воробей, — в частности сказала Надя Лайнер, — по сути, расширяет сознание до размеров слона с неограниченными возможностями.

Слон, разумеется, был инфекционной метафорой, и мы надели маски.

Ждали псевдособытий, исчезновения знакомых ориентиров, утраты Родины —

Мы обратили внимание, что вещи более не связаны между собою и, определенно, стоят на пороге перерождения.

— Тщетно хвататься за настоящее, когда оно ускользнуло! — запугивал Георгий Кучин.

Люба Колосова переживала Нину Ломову, Нина Ломова переживала Любу Колосову.

Стоило Нине раскрыться, и Люба тотчас скрывалась.

Каждая более была занята доставлением себе удовольствия, нежели сохранением самоё себя.

Чтобы испытать наслаждение, девочки жертвовали существованием.

Каждая держала в уме возможность быть напуганной.

По отдельности или вместе, прохаживаясь по рельсам, они вздрагивали всем телом от отдаленного гудка паровоза.

Буквально из всего Алексей Бегунов извлекал большое количество смыслов.

Небезопасные они были везде, и юноша стремился укрыться там, где не видел их.

Евгений же Черножуков страдал от того, что одноклассники в массе своей видели в нем вещь: половник или поварской колпак.

Анна Андреевна никак не стремилась поглотить своих учеников — вопрос, впрочем, стоял открыто.

Я обнаруживал себя оживленным, хотя и усиленным кем-то другим.

Кто был этот другой, обладающий мною?

Интеллектуальная голова Богомолова в телевизоре говорила об Ибсене.

Фокусник и штукатор с легкостью он превращал людей в вещи.

Человеческие прутья и они же поступки кустировали некую вербальную ноту, однако никем не подписанную.

Повар сам боится быть съеденным.

Черножуков просил вернуть ему гибкость.

Соня Левит обновляла схему своей памяти.

Глава восьмая. Телесное восприятие

Толстой и Ибсен сидели, каждый на своей кровати.

Толстой был гранитный, Ибсен — металлический.

«Спасибо тебе, Боже, что ты не создал меня Ибсеном (Толстым)», — молился каждый.

Скажи кто Толстому, что Ибсена не существует — Лев Николаевич сам сотворил бы его.

Толстой отождествлял себя со своей правою рукой, в то время как «Анну Сольвейг» (первоначально роман назывался так), он писал одной левою.

В аквариуме плавал индивидуум, медленно умирало тело — то, что было открыто, забивалось внутрь.

Ибсен не знал духовности — только телесное восприятие.

Он был антиподом Мозолея Куорлза из пьесы «Молекулярный лентяй».

Отец Гагарина говорил, что в Норвегии много женщин становятся любовницами полярных скульпторов.

Быть снежной бабой, загарпунить кита (трунить над ним), тянуть время на себя, влюбиться в собственное отражение — это тезисы.

Из тезисов Мозолей Куорлз делал лозунги.

Имаго. Нео-лао-хак-сат.

На Мозолея Куорлза походили многие — чтобы добиться максимального сходства, нужно было воспринимать все происходящее как подлинное, никому не рассказывать об имаго и по возможности уплощить подступающие ассоциации.

Молекулярный лентяй, каким его изображали, Мозолей Куорлз был пацифистом и боролся против создания атомной бомбы, частенько схватываясь на эту тему с Келдышем.

Толстой решительно поддерживал Куорлза, в то время как Ибсен всецело принял сторону Келдыша.

Под самодельными лозунгами Куорлз выводил людей на митинги — шли к памятнику Толстому.

Мне удалось установить вполне творческие отношения с памятником Толстому на Петроградской.

На ограниченной площади, обособленные от прочих, мы не чувствовали никакого единения с ними.

«Индивидуумов — в аквариум!» — как оказалось, встречный лозунг выдвинул Ибсен.

Переживавшие одна другую Нина и Люба не слишком вдумывались во встречное.

Толстой, превратившийся в вещь, к тому же был в маске.

В какой-то степени ее можно было принять за медицинскую.

— Толстой учит притворяться самому себе! — кричали ибсенисты.

Распространялась инфекция.

Глава девятая. Биологический аналог

Плюкфельдер с тортом на коленях только частично отождествлял себя с Плехановым в трамвае по направлению к цирку.

Родители больше любили Георгия Валентиновича, уже в детстве активно полемизировавшего с Лениным — Рудольф же довольствовался манипулирующими средствами и время от времени использовал манеру поведения других людей.

Когда родители подарили Георгию аквариум, Рудольф, зная, что именно так поступил бы Ленин, принес домой индивидуума и поместил его между стеклами.

Толстой этот случай вставил в песню Сольвейг.

Георгий Валентинович Плеханов отвечал покраснением кожи — он, проходя мимо парадного подъезда, не выдерживал, перебегал на другую сторону проспекта, но и там в подъезде стоял некто с карандашом в руке.

Те, кто выставлялись, приравнивали карандаш к пенису: «Я хочу, чтобы».

Ленин приравнивал индивидуума к штыку.

Георгий Валентинович более всего боялся кастрации.

Мать Ленина в образе молодой крестьянки на Сенной позировала Крамскому, который захватил кнут и оглядывался в поисках исполнителя.

— Только занести! — уговаривал он прохожих.

Играючи, Плюкфельдер ударил.

Мать Ленина увезли в трамвае.

Мир Ленина был нереален и потому мать Ленина просила Плеханова принять сына в свой.

Это был цирк.

Подошел контролер — она сделалась невидимой.

После яростно она кашляла, сморкалась — из вирусных капель в воздухе сложился натуральный слон.

Некогда трамвай, цирк, Ленинград были реальны, но вот — улетучились и на их место пришли Римский папа, человеческие прутья и вербальные ноты.

Ленин — биологический аналог наших побед.

Снова и снова повторяя его имя, мы создаем точку опоры.

Мать Ленина попала в точку на заводе Михельсона.

Георгий Валентинович сделался наблюдателем индивидуума.

Плеханов ежедневно снабжал его каким-никаким существованием.

Он управлял телом индивидуума, купал его и подбрасывал в воздух.

Смеясь, индивидуум отвечал взаимностью.

Глава десятая. Плехановский торт

Каждый в любое время мог уйти, умереть или неузнаваемо измениться.

Владимир Ильич революцию отождествлял с матерью, пожирающей своих детей.

Мать должна была выступать на могиле Михельсона.

Легко Владимир Ильич затерялся в толпе рабочих.

Почем зря мать крыла Плеханова.

В ее понимании, человек без крыши, тот предлагал людям нечто прокисшее и разлагающееся — что-то вроде пищевых отходов — однако в привлекательной яркой упаковке.

— Голодный человек в трамвае, — возмущалась мать, — вполне способен это проглотить!

Рабочие сглатывали слюну, и Ленин среди них поражался яркости ее образов.

Пока еще стрельба не начиналась, однако Владимир Ильич на всякий случай сделался меньше, чем был в действительности — мать же раздулась так, словно съела плехановский торт целиком.

Владимир Ильич вообще был легко ранимым человеком — когда выстрелили в Михельсона и тот мешком повалился в сугроб, Ленин почувствовал дурноту.

Мать и он одновременно отбросили револьверы и сделали невозмутимые лица.

Умение притворяться мертвым в дальнейшем сослужило Ленину хорошую службу.

Довольно быстро, впрочем, его разоблачили: «Ленин жив!»

Его пытались отцепить от мавзолея, куда планировалось поместить Некрасова.

Больной белорус наведывался, наклонял колтун, и Ильичу становилось неуютно под испытующим трахомным взглядом

Решительно Ленин был не похож на других умерших, но и живым, положительно, назвать его было бы большим преувеличением.

Все поражались огромности ленинских башмаков, но только в мавзолее во время медосмотра выяснилось, что Ильич страдает слоновой болезнью.

Он слышал голос, велевший ему убить Михельсона, поскольку тот планировал взорвать мавзолей.

Владимир Ильич считал Михельсона индивидуумом, способным начать с того места, на котором он остановился в предыдущий раз.

Всегда Михельсон останавливался на митинге, который был устроен на его заводе и прошел с большим шумом и помпой.

— На этом митинге, — рассказывал Михельсон, — Ленин, просто заскочивший поболтать, неожиданно так разговорился, что в интонациях голоса у него запульсировали жизнь и смерть и в этой жизни я увидал свой завод, а в этой смерти — свою могилу.

Когда Владимир Ильич слышал это, он понимал, что Михельсон видит в нем не Ленина, а кого-то другого.

Уходя, Михельсон просил Владимира Ильича дать ему автограф на томике Некрасова.

Когда же Ленин откидывал переплет, под ним непременно отказывалась чуть шаржированная фотография матери.

Часть четвертая

Глава первая. Прямой саботаж

Обнаженные редко кривят душою.

С балкона к ним обращался Римский папа.

Он слал прямодушным вербальные (вербные) ноты.

Человеческие прутья папа связывал в единую метлу.

Конфликт между прописными и строчными истинами не вынуждал индивидуума заявить, что он убит — биологически жизнеспособный, он был надежно прикрыт стеклянными стенами, полом и потолком.

Маменька, папаша и я регулярно меняли индивидууму воду так, если бы этот аквариум стоял в наших комнатах.

Лев Александрович Михельсон выпустил первую партию катюш — это была прописная истина.

Коричневый Геринг живо интересовался катюшами — это была истина строчная.

Иногда у Льва Александровича вместо звуков изо рта исходил запах.

Положительно от него пахло маленькими девочками.

Решительно это был запах пороха.

Порохом пахли маленькие девочки.

Почему вполне мужской миномет назвали женским именем?

Чтобы на ночь солдаты не забывали его обмывать.

Девочки были разрушительны.

Каждая, несомненно, была личностью.

Наш индивидуум со временем все более стал нуждаться в Михельсоне, чтобы быть самим собою.

В пределах слышимости всегда находились девочки-катеринки.

Контроль за телом позволял мне оставаться сухим.

Маменька отняла меня от груди.

В одежде Михельсона индивидуум выбалтывал обрывки фраз — им мы должны были подобрать недостающие слова, которые не дробились бы в его устах при повторении.

Назначен был митинг на заводе, и индивидууму предстояло выступить перед рабочими.

На заводе имени Владимира Ильича индивидуум-Михельсон должен был сказать о том, что девочки не хотят быть минометами.

Это был прямой саботаж.

Глава вторая. Светское лицо

По собственному побуждению следователь палаты уголовного и гражданского суда Александр Платонович Энгельгардт оснастил ялтинский публичный музей интересными, хотя и не вполне относившимися к делу экспонатами, как-то: собачьим поводком, дамским беретом, японскими духами, старинною картиной с грешницей, недоеденным арбузом, фрагментом серого забора, вульгарной лорнеткой и клеткой с двумя птицами: самцом и самкой.

Эти предметы (по сути вещественные доказательства) проходили по давно раскрытому «ялтинскому» делу, имевшему две стороны: внутреннюю и внешнюю.

Теперь дело можно было расширить.

Или сузить.

Ялта изобиловала обнаженными людьми, еще не нюхавшими пороху.

С огромного экрана на набережной к ним обращался Римский папа.

Он обращался к ним так, как если бы он не был Римским папой.

Он говорил на их языке.

Жесткий порядок неузнавания препятствовал слушателям узнать в папе того, кем он в действительности являлся — и только Анна Сергеевна, в берете и со шпицем на поводке, умела, при прочих равных, увидеть на экране лишь функцию своих переживаний и намерений, которые до поры были отчуждены от нее.

Позже она встретила Вронского на набережной — обнаженный, как и все, преспокойно он строил (из себя) вполне светское лицо и никого никуда не призывал, как только что делал это с экрана.

Всегда Алексей Кириллович мог отчуждаться от самого себя, при этом разрушая человеческую природу других людей.

Анна Сергеевна видела, что он много меньше того, чем он являлся.

Фантазия Толстого была по сути лишь навязчивой помехой, сохранившейся в голове со школьных лет.

— Никакого Вронского не существует! — на всех лекциях продолжал утверждать гениальный Мечников.

При таком раскладе, однако, выходило так, что Римский папа в действительности был Римским папой, что не соответствовало действительности.

Илья Ильич раздевался и выходил на набережную.

Толстой давал качество переживаний, которые Чехов впоследствии окрашивал в буро-сероватые тона, как если бы солнце проходило сквозь давно не мытые заплесневевшие стекла.

Когда с манекеном Анны в руках Толстой двигался к Чехову, Антон Павлович с муляжом своей Анны шел ему навстречу — что, кто мешал им пересечься на узенькой дорожке?

Две Анны пытались достучаться одна до другой, но каждая билась головою о стену.

Надобно было ткнуть: замурованный внутри находился Каренин.

Глава третья. Ощупать вошедшего

Никто не знал, что говорит Римский папа (Вронский).

Не знали даже, расширяет он человеческое или сужает.

Процесс, который запустил человек в мантии, в любой момент можно было свернуть — для этого с набережной достаточно было убрать экран.

Кто-то настаивал, но городской голова Богомолов не хотел внять протестам.

Голове недоставало переживаний, как позже недоставало воздействия на переживания.

Богомолов в своем постоянном возвращении к произошедшему не дозволял себе забыть о происшествии.

— Но этого же никогда не было! — протестовали отдыхающие.

Он разрешил прогуливаться обнаженными.

Было или не было, но Богомолов определенно переживал себя не как полную личность, а только как часть личности, хотя и верхнюю, которая неустанно

переживала —

Было в широком смысле (как он понимал) данное и истолкованное.

Данное — от Бога, истолкованное — от Толстого.

Еще было подправленное от Чехова.

Можно было взять Толстого и вообразить его отсутствие — в этом случае на сцену выходил Ибсен.

Его обнаженное присутствие подбрасывало переживаний.

Зловонное творческое дыхание отравляло происходящее: ужасное уже произошло, но это было только начало.

Без Льва Николаевича Ибсен утерял смысл (без Ибсена Толстой утратил сущность).

Маячил ужас бесконечного мытья рук и нераспространения дыхания.

Касалось это скорее личности, нежели индивидуума.

Анна Сергеевна искала защиты у Мечникова.

Тот предлагал пройти метаморфозы.

Она разнообразила роли: новое лицо, низшая раса, первый раз одна, дама из третьего ряда (мира), утомленная дорогой и ожиданием, близкая к тому, чтобы начать блекнуть, глядевшая из книжного шкафа —

Волосы у нее были отрывисты.

Когда вошел нищий и на него напали собаки, Мечников отогнал их игрою на рояли.

Анне Сергеевне предложено было ощупать вошедшего: решительно всё у него оказалось на месте, а что-то и вовсе ей показалось излишним.

Глава четвертая. Поиски нищего

— Это — индивидуум! — наконец она определилась.

Теперь ей предстояло подать его как (замаскировавшегося) Энгельгардта или Михельсона.

— Это — Энгельгардт, — она продолжила, — но и Михельсон тоже.

Все зависело от того, как повернуть.

От Анны Сергеевны зависело, какой клеить ярлык.

«Яйцо в смятении» — крутилась фраза.

Избитое место, из которого нужно было родиться, диктовало (еще не рожденным) радикально отстраниться от всеобщности того, в чем суть.

Решительно Анна Сергеевна не собралась пробивать стену.

Когда Энгельгардта укусила собака и Михельсона тоже укусила собака, Римский папа на набережной зачастую словно впервые назад во времени сделался чуть встревожен чтобы паниковать переживанием словно слон за самим собою слонно тысяча слов (но) индивидуальность личности подвергала себя испытанию смертным.

Все понимали, что Римский папа мог заставить Анну лечь.

Римский папа мог переселить душу Анны в собаку.

Понимаете ли.

На поиски нищего отряжены были крупные силы полиции, а он (мятежный, ищет бури) тем временем преспокойно хоронился в шкафу у Анны Сергеевны, проглядывая временами из-за корешков книг.

Она потрогала силу его духа.

Запах держался полгода.

Запах держался полгорода.

Пришел Мечников и распял нищего на внутренней стенке книжного шкафа.

Вот почему он (нищий, шкаф, Мечников) оставался у Анны Сергеевны так долго.

Впрочем, скоро она покинула Ялту.

Как, скажите, совместить переживания?

Как совместить переживания с пережевыванием?

С новым лицом, низшей расой (Герингом), с первым разом одной?!

Анне Сергеевне предстояло вскрытие.

Ее гортань залепетала.

Глава пятая. Мужской скелет

Дама из третьего ряда, утомленная дорогой и ожиданием, представляла свою сексуальность как находящуюся вне ее (дамы) досягаемости.

Близкая к тому, чтобы начать блекнуть, она сторонилась нравственного ригоризма, хотя и не злоупотребляла телесными практиками.

Сущность Анны Сергеевны не нуждалась в исправлении, а только в коррекции: все же у нее наблюдались отклонения от нормы, которыми (как физиолог) заинтересовался Мечников, взявший женщину под свое наблюдение.

В шкафу Анны Сергеевны постоянно был спрятан тот или иной мужчина либо мужской скелет.

Та часть мира, в котором Анна Сергеевна пребывала, всегда представлялась ей чем-то целым — Мечников же, пребывая в целом мире, ощущал его всего лишь частью чего-то большего.

Тело среди других тел (обнаженных, на набережной), Анна Сергеевна порой подменяла свой опыт чужим — переосмысливая себя, она проецировала чувственность в пространство, в котором можно было избежать обыденности.

Из задних миров в ее мир перетекали различные их представители.

Крепким задним умом эти феномены вынуждали ее к действиям, за которыми не было сущности.

Из задних миров проникали и вещи.

Бесчисленные шкафы (книжные и платяные) нередко возникали на прежде не занятых местах и даже, когда Анна Сергеевна ехала в Ялту, довольно вместительный гардероб сопровождал ее в багажном вагоне.

Шкафы своими пахнувшими нафталином или камфарой чревами подразумевали уход в бесконечное (Мечников) — их сущность однако не была их видимостью.

Когда шкафы долго не появлялись, невольно Анна Сергеевна задавалась вопросом: где же они?!

Шкафы были для обнаружения, и всякий раз, раскрывая какой-нибудь, она обнаруживала что-то новенькое.

Один был набит вульгарными лорнетками, другой полнился собачьими поводками (слепые собаки?), в третьем рядами уложены были дамские береты (стояли флаконы японских духов), четвертый перекатывал в своих недрах недоеденные арбузы.

Порою Анна Сергеевна, зависело от которой мало что, чувствовала себя муляжом и тогда чьи-то руки подхватывали и укладывали на полку шкафа её самоё.

Фанерная дверца закрывалась, и Анна Сергеевна в темноте прислушивалась к неясным звукам и запахам.

Глава шестая. Порочный круг

Анна Сергеевна слышала зов, но не знала, где он.

Вполне возможно это была одна видимость или кажимость.

Анна Сергеевна не опасалась предстоявшего вскрытия.

Она извлекала себя из ничего и из нее ничего нельзя было извлечь.

Чехов жил в Ялте, но это ничего не значило — закон двойственности дозволял аналогичному Чехову в то же самое время безболезненно находиться в любом другом месте, а Ялтою — называться любому другому городу.

Готовые мысли воспринимались бездумно; Чехов учил пассивности, никакой обиды на него у Анны Сергеевны не было; всё проваливалось в ничто — всё из ничего впоследствии и извлекалось.

Опять и снова нужно было отвлекаться от смысла и видеть лишь проплывающую мимо картинку, которую нужно было успеть раскрасить в те или иные тона, прежде чем она исчезнет с глаз долой и из сердца вон.

Перепады освещения (рабочие сцены играли прожекторами) добавляли всему нюансов (ньюансов) чисто смысловых, которые в отсутствие самого смысла, вспыхнув, тут же и пропадали.

Чеховым мог назвать себя кто угодно — достаточно было предъявить свою Анну Сергеевну со своим шпицем.

Антон Павлович зачастую был внешним по отношению к самому себе, и самозванцы, по сути, превратили писателя в связанный ряд его появлений на публике, сами появления взяв на себя.

Быть бы беде да случиться Хаосу, не вмешайся в ситуацию Илья Ильич.

Вставивши в тело подлинной Анны Сергеевны микрочип, впоследствии специальным сканером Мечников проверял ее подлинность — всех ложных Анн Сергеевн ученый безжалостно схлопывал вместе со шпицами.

Вышел из плоскостей Ибсена, но не дошел до объемов Толстого.

Чехов есть Ибсен, для которого в его ибсенизме стоит вопрос о его ибсенизме, поскольку Чехов предполагает иное, чем он, Ибсен.

Можно или нельзя (в таком случае) что-то извлечь из ничего?

Толстой извлек свою Анну и запустил порочный круг.

С помощью Анны можно было попробовать установить смысл жизни.

Это был смысл для мужчин.

Он касался жизни для себя.

Субъективность Толстого, Ибсена, Чехова была дана им изначально.

Глава седьмая. Место обвала

Лев Александрович Михельсон остановился на фотографии матери.

Родить Ленина это сложный фокус, а посему мать ехала к цирку.

Она не думала подхватить слоновую болезнь и передать ее младенцу.

Ленин родился с хоботком, но без бивней.

Инфекционная метафора по сути, Владимир Ильич топал по ту сторону человеческого: для того, чтобы быть слоном, прежде нужно быть.

— Да есть он! Вот же! Смотрите! — не видя проблемы, мать тыкала в Некрасова.

За что и получала пинки от Плеханова.

Публика потешалась: Плюкфельдер на субботниках поднимал бревно — Михельсон разыгрывал индивидуума.

Судебный следователь Энгельгардт не мог (до поры) ничего утверждать, пока из этого ничего не извлечет хоть что-нибудь.

Утверждаемое Ибсеном не было утверждающим у Чехова или утвержденным Толстым.

«Женщины не имеют изменчивости» красной линией проходило (однако) у всех троих, образуя место обвала, куда страшно было заглянуть.

Не можешь образовать из возможного — сведи к необходимому, понимал следователь.

Он помнил: отец Гагарина наблюдал ситуацию из Космоса.

— Большой обвал, — припоминал Алексей Иванович, — произошел вследствие того, что кто-то попытался соединить несовместимое.

Вопрос следователя был разновидностью ожидания: залом ожидания.

Ответ же космонавта был сродни кому-то, вошедшему в этот зал.

«Так, а не иначе», — говорит вошедший.

Нет необходимости в человеке, которого следует расспросить.

Первым делом машинист ставит вопросу паровозу.

Искрится светом хрупкий хрустальный паровоз.

Всё абсолютно дано как фон, на котором должна возникнуть Анна.

Анна Сергеевна фон Дидериц — абсолютно на всём!

Анна же Аркадьевна — лишь форма, вобравшая в себя основу суждения: «Карениной здесь нет».

Бесчисленное множество людей появляется на сцене, которые не имеют отношения к этому залу, поскольку не приписаны к нему.

Глава восьмая. Иное право

— Миргасим изнасиловал Хиросиму! — с утра Геринг запустил пропаганду.

Паршивой метлой Келдыш выметал прочь говняных старичков.

Мстислав Всеволодович понимал: фактически!

Было еще рано требовать выявления смысла.

Мысли имели другое, неявное содержание, не согласованное с явным.

Малая логика Геринга предполагала отсутствие, прежде всего, содержания, на худой конец — полное его искажение.

Ехать к Миргасиму немедленно или дождаться приглашения?

Покамест Миргасим состоял в обнаружении.

Геринг, называя себя «иной вещью», уклонялся от рассудочных определений.

Он рылся, тем не менее, в коллекции предметов Келдыша.

Вещь якобы имеет право.

Иное право.

Мстислав Всеволодович ориентировался на горизонт.

Мир соскальзывал в ничто; полнота того, чего нет, подступала.

Карениной не существовало, не существовало причины, чтобы она полюбила.

Фактически требовалось это обсудить с Миргасимом.

Келдыш, Мозолей Куорлз (молекулярный лентяй) и Миргасим однажды придумали существо, подробное описание которого ничего бы не раскрывало: Богомолова.

Этот Богомолов, по сути отрезок, мог изменять направление внимания, но только на соответствующем фоне (море, кипарисы, духан).

Протяженный между двумя точками Богомолов сближал их подобно тому, как железная дорога сближает два населенных пункта.

Полностью положительные вещи он подавал как видимо положительные и требующие последующего размывания на горизонте в качестве таковых.

В коллекции предметов Келдыша суповой червь от Менделеева пожирал вышедшие из употребления.

Столкнувшись с пальцами Геринга, червь придал пальцам инструментальности, вещи же лишил орудийности.

Мозолей Куорлз упорядочивался в инструментах.

Миргасим набирал в орудиях.

Глава девятая. Сознание запрещает

Отец Гагарина ел ежевичное варенье и из него лепил ежевичных мальчиков.

Пройдя через кишечник, мальчики превращались в старичков.

Они обмазывали велосипед и напрашивались другими способами.

Мальчики задавали вопрос, старички выражали сомнение.

Внутри ситуации Анна полагалась отсутствующей, в чем сомневались старички — мальчики же задавали вопрос: «Где она?»

Загрязнившееся мороженое, которое она ела, все же вызвало появление образа, конкретного и положительного, хотя и не истинного: Анна существовала в другом месте или в другое время.

Будуар Анны, полный или пустой, всегда имел психическую природу.

Сознание, предшествовавшее ее сознанию, мотивировало проскользнуть между тревогою и страхом: не броситься на рельсы, а спокойно разлечься на них.

Ситуация допускала переход одного в другое.

Помимо всего прочего можно было просто не думать об Анне, пальцах-червях Геринга и Хиросиме.

Одна за другой иные вещи коллекции (предметы) выходили из строя (употребления): тревога за прошлое разрушала их.

Анна была желающей разлечься на рельсах, но не броситься на них.

Сомнения старичков бесили, в то время как вопросы мальчиков бесили в разы больше.

Понять шум поезда просто как шум — значит закрыть уши ладонями; понять просто шум как шум поезда — значит занять свое место.

Гастрономическая воля диктовала поступки на любой вкус.

Как только действие отдалялось от Анны, она оставляла все дела, к которым еще не приступала, и не пыталась заполнить пустоту вокруг себя.

Кого хочу я видеть на месте Анны?

Кто-то другой мог бы не совершить ее поступка.

Действие свободно.

Эта фикция настораживает.

Анна всегда современна сознанию, которое я принимаю о ней.

Сознание запрещает брать Анну фактически.

Можно фиксировать взгляд на ком-нибудь другом.

Я должен, однако, указать ее, чтобы не думать постоянно, что я должен ее указать.

Глава десятая. Играющий речью

Когда Карениной не существовало, судебный следователь Энгельгардт пытался соединить фрагменты Ялтинского дела с обстоятельствами покушения на папу.

Все покушения так или иначе связаны были с именем Михельсона.

Лев Александрович всегда впоследствии устранял то, что полагал прежде.

— Вы полагали, что лишь играете персонаж, которого нет в действительности? — следователь домогался.

Тот, кто не существует, легко может исказить истину, которой нет.

— Вам нужна истина или имя стрелявшего? — Лев Александрович вертелся.

Истина была приятным заблуждением, стрелявший же — заблуждением неприятным.

Лев Александрович маскировал наслаждение, которое ему доставляло хорошее покушение: заранее он начинал отвлекаться на другое, обращая мысли к повседневным занятиям, делая производственные расчеты и прикидки.

Покушение на Анну Каренину выстроено было таким образом, чтобы всегда был возможен переход от него к тому, что избегает названия.

Чуть переложившая блеску в глазах, туже, чем следует, натянувшая чулки, самую малость гримасничавшая чертами лица, она только играла в Анну Каренину.

Женщина играет плотью, чтобы реализовать её.

Танец Анны, однако, должен был демонстрировать зрителю, что это — настоящая Анна Каренина, ровно как песня Сольвейг призвана была показать, что она (Сольвейг) истинная норвежка, пусть и на русском языке.

Одна пела, другая танцевала, по сути, замуровывая зрителя (Каренин в ложе) в ту стену, которая окружала сад и дом, куда съезжались гости.

Каренин для начала был замурован в Каренина как такового, умеющего организовать мысли, относительно нового своего положения.

По мысли Алексея Александровича, уже это было покушением на него, еще сидевшего в зрительном зале — он мог выполнять действия замурованного, то есть находиться в неподвижности.

Человек-в-себе, играющий речью, мог продолжать говорить.

«Идиосинкразическая тотальность» все еще избегала присвоенного ей названия.

Изменившаяся чувственность (в том числе к покушениям) давала Анне возможность по-новому взглянуть на обстоятельства.

— Если бы Вронский был не только Римским папой, но и Владимиром Лениным, — нашептывали Анне голоса на Невском, — одной пулей можно было бы уложить обоих.

Прогуливались однажды Энгельгардт с Михельсоном и у Пассажа заметили несуществующее: концепцию чувственности, которую не в силах удовлетворить мужчины: распавшиеся, теплые лежали комья лошадиного навоза и по ним прыгал, чирикая, воробей Лесбии.

Часть пятая

Глава первая. Папины ошибки

Ошибки папы определяли судьбу Анны.

Когда папа выходил на балкон (истина — это стена), он понимал, что «папа» не есть папа в том понимании, как этот балкон есть балкон и паства под ним — паства.

Действия папы, действия Анны не вытекали из их сущности.

С тем же успехом на балкон могла выйти Анна, и тогда между двумя балконами возникавшая искренность напряжения взывала его и ее отказаться от себя в пользу себя самих.

В своем падении с балкона папа видел освобождение от тягостного вопроса, был ли он папой в определенной степени и в определенной степени не папой.

В своих энцикликах папа призывал верящих (!) в него не слишком перебирать в своей убедительности, определяясь более спонтанно, чем обдуманно —

Анна знала, что она верила.

Каким-то образом к ней на балкон прилетал воробей, и она убеждала себя, что этого воробья ей посылает папа.

«Если уж церковь так печется о женщинах, то почему не выберет папой женщину?» — ядовито Анна бросала с балкона.

Знать, что любишь — значит больше не любить.

Она не знала, любит ли она папу.

В Ялте на набережной она видела Анну Сергеевну, и та показалась ей весьма соблазнительной.

Когда по срочному вызову Вронский уезжал в Рим, уже он уходил от себя, последовательно сбрасывая оболочки феномена, посредника, агента —

Анна сомневалась, что мыслит.

Об этом папе она могла сказать лишь, что он — этот папа.

Чтобы быть папой, Вронский должен был играть в него.

Когда у Анны была мотивация, Вронский ее сторонился.

Анна всегда болезненно переносила мотивации, была раздражительна, выдвигала необоснованные претензии.

Факт становился ей неинтересен.

Чтобы претендовать на будущее, обоим следовало неустанно творить.

Вронский, выходя за пределы себя, выходил из сознания Анны, взамен оставляя пустоту.

Пустоту норовили заполнить ошибки папы.

Папины ошибки лежали в той же плоскости, что и безразличие к мотивации.

«Возможно, она придет».

Глава вторая. Массивные двери

Владимир Ленин был «революцией в потенции» — потенция, однако, была никудышной.

Возможность зажечь массы с балкона не принадлежала ни Ленину, ни балкону — она могла реализовать себя лишь при организации Ленина и балкона в единую функционирующую систему —

О Ленине, который умер, можно сказать, что он любил театр.

О Ленине, который жив, можно было сказать, что он восстановлен из умершего.

На первый взгляд между Лениным живым и Лениным мертвым особой разницы не было, разве что первый был белокур (балагур, Бетанкур), а второй — курчав.

Конкретные появления того или иного (каждого со своей командой) эффектно смотрелись на спектаклях: команда белокурого доминировала на сцене — сторонники кудрявого хороши были в зрительном зале.

Именно существование Ленина, говорили один и другой, обеспечивает существование мира и даже производит его.

Одновременно играли как бы два симфонических оркестра — каждый играл свое, но тема выходила общая: раскачивание мира конкретных существ, подобных нам, которых опыта мы избегаем, а напрасно!

Тайком, в обход рассуждений, редуцировался факт и даже фактичность.

Читающий человек испытывал желание подстричь Ленина, в то время как человек-по-видимости хотел дать ему микстур, порошков и таблеток.

(Фактически за полцены, на деле, но без широкой огласки).

В угоду им Герасимов и Мильман (режиссеры) с помощью человека-который-смотрит принялись хрустеть валежником, приоткрывать форточки, подражать лошадиному пению, ронять и кругло прокатывать номерки по паркету; приоткрыли массивные двери, и романтический запах свежей сдобы —

Самый взгляд обеспечивала голова Богомолова с ее вполне телесными глазами, которые вступали в игру, светясь зеленым или красным в зависимости от ситуации.

В зеленой ситуации Константин Левин (русский барин) в своей аптеке не удивился появлению Ленина и в точности отпустил ему все, что указано было в рецепте.

В ситуации же красной Константин Левин в принадлежавшей ему парикмахерской одним лязгом ножниц сделал Ленина неузнаваемым.

Левин слышал шаги за собою, кто-то сверлил взглядом его затылок.

Глава третья. Пугающие объекты

Русский барин и Римский папа были удобными оболочками для того, чтобы за ними (в них) спрятаться и с наименьшими потерями пережить нелегкие времена.

Речь шла, однако, о Вронском и Левине, а не о папе и барине.

Прогуливаясь, Левин слышал за собою шаги Римского папы.

Взгляд русского барина сверлил Вронскому затылок.

Читая и перечитывая папские энциклики, Левин обращал внимание именно на ту их сторону, которая была обращена к нему.

Папа звал Левина заключить мир в скобки.

Одна скобка — папа, другая скобка — Левин.

Все остальное — между ними.

Прогуливались однажды Вронский с русским барином.

— Пусть это останется между нами, — говорил первый.

Никак они не могли выйти из порочного круга.

Симпатичные друг другу и наполненные пустыми звуками.

Бегемот — гипотетическое животное.

Ранет бергамотный — плод воображения Мичурина.

Глазные яблоки на нас направлены с фруктовых деревьев.

Какой мерзавец и каналья привязал лошадиный смех к яблоне?!

Примерно это (так) говорили они нарочито, чтобы слышал подглядывающий.

Стены имели уши.

Продавцы человеческих органов облюбовали затылок Левина.

Папа играл с ним: не глаза вовсе смотрели, а оловянные пуговицы.

Константин Левин продолжал получать посылки из Рима, и в каждой полным полно было пуговиц с тяжелым оловянным блеском.

Пуговицы имели значение; папа играл роль.

Левин мог только думать, является это вероятным или невероятным.

Вероятно он мог протянуть руку к стене — невероятно было, что стена может развалиться.

Парикмахеру нет дела, съезжаюся гости на дачу или же остаются в городе — аптекарю это важно: к нему придут за пилюлями.

Аптекарь может пустить кровь, но парикмахер сделает это эффектнее.

Аптекарь к парикмахеру прислоняется как к стене.

Пугающие объекты — отныне громко пукающие.

Глава четвертая. Божественная доброта

Вместо синтеза предлагался набор: голова, тело, руки.

Свою ногу Анна располагала так, что ее не могли коснуться ни Каренин, ни Вронский.

Ноги Анны были живой возможностью танцевать.

Ноги Анны в глазах мужчин отпечатывались перевернутыми.

За Анной наблюдал мертвый глаз.

Нелепости типа «божественная доброта» и «фигура, начертанная медом» были выведены из обращения — на смену пришли «чистая внешность» и «магарыч реальности».

Плавно Келдыш увеличивал величины, пропорциональные измерениям частей тела Анны, кружившихся в мазурке — при этом нарастала и скорость танца.

Илья Ильич Мечников, препарируя тела, в некоторых находил органы Анны.

— Я слышу, как сердце Карениной трепещет в моей груди!» — Анна Сергеевна выходила на сцену.

Бабы на станции продавали пучки нервов.

Появились раздражители.

Черный язык касался интимных мест; вязли отдельные звуки.

Нота виолончели в особой перспективе предшествовала появлению Келдыша.

Глаз, допускаемый молчаливо, в присутствии вещей-обещаний включал и выключал будущее.

Мильман и Герасимов не поспевали за чистым появлением Келдыша.

Келдыш ставил магарыч отцу Гагарина.

Коэффициент враждебности являл себя во всей красе: ноги не доставали пола, глаз выкатывался из земной орбиты, кому-то просверлили череп.

Центр отношений сместился, и находившиеся по ту сторону мира, попадали на сторону эту.

Говняные старички предлагали волосы карлиц, феями сплетенные в волшебный моток.

Достаточно было получить, чтобы пожелать.

Появившиеся через рождение сходку устроили на даче.

Неуловимость тела Карениной давала догадываться, что Анна явилась не полностью.

Частичная Анна Аркадьевна — не только ее руки-ноги, но и полная Анна Сергеевна.

Всё вышеперечисленное составляло «божественную доброту», которая в свою очередь представлялась «фигурой, начертанной медом».

Глава пятая. Капали медом

Ей не хватало конкретного существования, и Анна пока проходила как образ.

Она по отдельности ощущала свои органы, но в целом не чувствовала тела.

В этом теле, впрочем, для нее не должно было обнаружиться ничего загадочного и нового — разве что незначительные деформации после памятного и необъяснимого столкновения —

Анна появлялась в обществе двух мужчин, но не Вронского и Каренина, а тормозного кондуктора и машиниста товарного поезда, которые иногда вносили ее, но чаще поддерживали под локотки.

Вокруг нее всегда было много слов, и их читатели касались ее тела, даже когда она сама не чувствовала его.

Многие читали с карандашом (Ленин) и делали пометки.

Кто-то читал мертвым глазом (Геринг).

Те, кто не видел Анны (понимала она) — просто от нее отворачивались.

Больные люди (Некрасов) имели с ней вид близости.

Большей частью она пребывала «в другом месте» — Крамскому приходилось «набрасывать» ее, чтобы Анна предстала перед глазами.

Когда на Анну капали медом (Пасечник), она отказывалась быть собою, передавая полномочия другой, провинциальной — та справлялась.

Анна уходила в ноты и постигалась ушами.

Ей нравилось внезапно появиться в парикмахерской.

— Вы здесь не сидели! — возмущались очередницы.

Ее посылали в аптеку.

— Я причесываюсь у Левина! — Анна вдалбливала Толстому.

Толстой давал ей свою материю, полагая, что Левин еще и шьет.

Всегда Толстой ориентировался на тело.

Ее тело было для другого.

Когда Анна принималась обдумывать свое тело (в качестве музыкального инструмента) в центре мира, тут же мир начинал рушиться.

Мир, впрочем, убегал разрушения и Анну уносил с собой — потом возвращался.

Исчезновения Анны с ее последующими появлениями никак не меняли отношения к ней.

Претерпевали изменения лишь одежда, длина волос, цвет глаз и те микстуры, которые были у нее с собой.

Кондуктор и машинист оставались прежние.

Глава шестая. Раздавались звонки

Когда Анна Сергеевна предстала перед Мечниковым с бородой, Илья Ильич попросил ее раздеться и тщательно осмотрел.

Концепция Толстого стремилась сделать труп началом живого тела: на лице Анны Сергеевны были все признаки оживления.

Анна Сергеевна представала ранее перед Чеховым с бородой.

Анна Аркадьевна тоже представала перед с бородой Толстым.

Тело Ибсена доставили из Норвегии — Чехов пытался вдохнуть в него жизнь.

— Он чувствует себя вспотевшим, — объяснял Мечников.

Возможность видеть себя изначально не была дана Толстому.

У Ибсена не было бороды — только бакенбарды котлетами.

Анна Сергеевна, случалось, не наблюдала свою руку как свою — это была рука Карениной.

По счастью, эта рука могла делать все то, что умела рука Анна Сергеевны.

«Что если бы это была мужская рука?» — со сладким ужасом думала женщина.

Мечников, наблюдая, хватался за карандаш.

Танец говняных старичков разрушал окрестности, грубо пронизанные нервами —

Геринг, показывая огромный сапог, утверждал, что это его половой орган.

Женский половой орган отныне мог проникать в мужской.

Ножка или шелковый чулочек?

Анны туго натягивали чулки.

Отказ Анны (полностью) воплощаться спасал ее от крупных неприятностей.

Толстой хватал ее за руки, тащил за язык, пытался затронуть сердце.

Толстой боялся своей анонимной созерцательности и потому присвоил ей имя.

Теперь конкретно он знал, с кем борется.

Анна скрывала свою индивидуальность в самых общих действиях: она натягивала чулки, присматривала за полотерами, ругалась в театре, ходила по магазинам.

Толстой мог потерять ее в толпе.

Анна Аркадьевна могла войти в аптеку и Анной Сергеевной выйти из парикмахерской.

С досады Толстой стал называть Левина Тютькиным.

Толстой должен был подготовить появление Анны.

Снизу раздавались звонки, и слуги недоумевали: кто бы это в столь поздний час?

Ужасающе в нос шибало «Красной Москвой» — что за женщина провела ночь с барином?

Тонкая кисть в шитом рукавчике выпрастывала крючок из вязания и быстро, с помощью указательного пальца, накидывала петли — чья рука и для кого?!

Глава седьмая. После смерти

Толстой упомянул Римского папу не потому, что был святее его, а просто потому, что в России заговорили вдруг о последней воле царя Мавзола, масло от коров было продано, и уже родился отец Гагарина.

Ранее для себя Толстой определил Римского папу как существующего, но многие факты обходящего мертвым молчанием.

Толстому было желательно, чтобы Римский папа как бы сам отрицал себя.

Вронский до поры служил в гвардейцах кардинала.

Каренин, Вронский и дед Гагарина слонялись по узким готическим улочкам, пили, безобразничали, задирали королевских мушкетеров.

Крамской, Некрасов, Мичурин давали им достойный отпор: они должны были привезти в Россию подвески для Анны Карениной.

Разорванная двойственность была немыслима внутри психического единства.

Магические состояния вызывали символическое удовлетворение.

Существовали, однако, линии, которые можно было добавить к портрету от Крамского — несколько продольных и пара-тройка вертикальных давали Некрасову возможность на велосипеде совершить уйму действий, которые всегда располагались дальше (на определенном пути) того места, где он пребывал час или два назад.

Действия будущего, произведенные сейчас, все же отставали от его прошлого.

Свои слабости и неумения (врожденные) я отношу на счет старости — свои оговорки Некрасов приписывал дурной акустике музея-квартиры.

Стоило мне оговориться на Литейном — Некрасов чувствовал себя неумелым и слабым.

Первое, что бросалось в глаза при входе, это два (один запасной) громадных стола наподобие биллиардов с белыми мраморными досками, имеющими скат внутрь к дырам, прикрытым сетками, от которых вниз (под стол) убегала в громадные ведра толстая сточная кишка.

Все способствовало появлению Анны: машинист товарного сбросил скорость, тормозной кондуктор давно находился на подхвате — Мечников провел дезинфекцию, Келдыш подготовил приборы жизнеобеспечения —

— Жизнь начинается после смерти, — проникновенно пел Шаляпин.

Когда внесли драгоценный груз, выяснилось что не все части — от Анны и кроме того недостает печени, нескольких пальцев, однако нужно было начинать —

Глава восьмая. Волшебный моток

С особой тщательностью восстановили интимные места.

Нервы были натянуты, как струны.

Анна говорила, что она мертва — очевидно она была жива — однако ее истина состояла в том, что она в самом деле была мертва.

Очевидно зависело от того, как понимать слово: ставить или не ставить после «очевидно» запятую.

Дверь отворилась нароспашь.

В последнюю минуту доставленные подвески спасли положение.

На подвесках Анна была живая.

Она легко амортизировала под нагрузкой; подвески снабжены были надежными рычагами, а те соединены тягами с обоими коленями штанги стабилизатора.

Мужчины, заработавшись, едва не поставили Анну на колеса.

Один палец ей прикрепили шаровой, отчего кулак женщины сделался поворотным.

С головой, прислоненною к кулаку, по-собачьи Анна щелкнула зубами.

Когда Анна, стоя лицом к лицу с мужем, поцеловалась с ним в губы, пространство между их лицами приняло форму вазы — это свидетельствовало о том, что они оказались одного роста.

Она говорила, что в течение многих лет притворялась реальной, но далее не может поддерживать обман.

— Проблема эта не находится в компетенции рассудка, — мягко отводил Келдыш.

Черная суконная юбка с бархатною каймой, схваченная густыми трубчатыми сборками вокруг электродов, маскировала некую нарочитость облика.

На нужном уровне хоронился волшебный моток волос карлиц.

Сон бежал глаз.

Рот оживлен был нервной подвижностью.

В голосе была любезная слащавость.

Переместив голову на ладонь правой руки и пропустив ухо сквозь пальцы, Анна ушла взглядом в лунную ночь.

День тяжело ей достался.

Каренин говорил о вчерашнем происшествии, как о самом обыкновенном деле.

Вместо того, чтобы вглядываться в Анну, он ее наблюдал.

Вместо того, чтобы воспринимать — утилизировал.

Глава девятая. Внесли кровать

Хороший автомобилист всегда сделает скидку на то, что, если его пешеход встревожен, кровяное давление последнего может быть выше нормального.

Думали, Миргасим пригласил, а Миргасим погасил.

Богомолов схватился за голову и сунулся куда-то в кусты.

Говняные старички говорили всё это, уже повернув назад.

Анна замерзала на перекрестке, ожидая конки — Каренин проехал мимо на новеньком авто, но после вернулся, предлагая подбросить.

Ей не хватило характера отказаться: волосы обындевели и затеривались (как у умершей) под слепым небом.

Внутри машины была навалена солома — Каренин оборачивался, и одной рукой придерживая руль, другою шевелил Анне волоса.

Капли воды бежали по пальцам, бровям и спине.

В тот день у Анны было лицо Анны Сергеевны — большие защечные мешки, кожные драпировки на лбу, отвислые губы.

Каренин был не из пугливых — обтянутый с головою желтым холстом, он предложил ей заехать к нему погреться.

Анна выпила рюмку токайского и обмакнула в соль длинный пучок лука.

Рабочие сцены внесли кровать — предполагалась постельная сцена.

Тиская Анну, Каренин смаковал удовольствие, пленившись ее шуршащей поверхностью; в свою очередь Анна лишь имитировала решение задачи.

Не было никакого сходства, кроме ложного.

Анна походила на фонограф, в который вставили пластинку.

Крупные двусмысленности (Анна не была женою Алексея Александровича — она ею стала!) требовали сил и времени их расчленить.

Ругань потерялась в отдалении.

Крамской сидел у постели умирающего Каренина.

— Когда Нина Ломова попала к немцам, и те спросили ее, не Люба ли она Колосова, первая ответила отрицательно: она вынуждена была солгать, — Каренин бредил.

Замешкавшиеся в прихожей за поправкою причесок и платья в комнату входили гости.

Когда с величайшей осторожностью в рост человека античная ваза была по вертикали разъята на свои составляющие — свидетели рассмеялись.

С обмазанными клеем губами, на глиняных ногах, в профиль к зрителю, повернутые друг к другу стояли Анна и Левин.

Они были одного роста.

— Тютькин! — хохотнул кто-то.

Глава десятая. Выгибала спину

Улавливая специфическую реальность Анны, судебный следователь Энгельгардт наблюдал непрекращавшуюся игру перестановок.

Подкрепляя свою исключительность упаковкою-другою морфина, женщина копила противоречия, дабы, накопив достаточно, разбросать их в новом, ином порядке.

Упрощенный Космос, возникая при том при сем, добавлял ценности сокровенному.

Сокровенному искалось применение.

В сфере воображения, определенно, Анна обменивалась сигналами с Космосом — чтобы быть лучше понятой, Анна выгибала спину, взъерошивала шерсть и по-звериному выла.

Космос учил Анну побеждать страх — Анна учила Космос постоянному обновлению.

Космос гостеприимно встречал Анну — та временами допускала его до себя.

Анна до бесконечности расширялась — Космос же сжимался до размеров человеческого тела.

Когда Анну пытались обнести стенами, она начинала чувствовать себя слишком уж конкретной (всегда дорожившая своей приблизительностью!).

Анна воздуха и Анна воды не принимали Анну геометрии.

Анна запаха держалась долго в покинутых комнатах.

Анна будущего смотрелась правдоподобнее, чем все Анны прошлого.

Глаза Анны вмещали больше, чем желудок Космоса.

Анна резвилась, омолаживая виды.

Вид Космоса, пожиравшего своих детей, заставлял глаза слезиться.

Толстой на лугу огромною метлой подметал воображаемую улицу, пуская пыль в глаза (косец).

Специалисты, прошедшие подготовку под руководством Анны, умели в самый неожиданный момент развернуть старинную простыню перед носом ошарашенного правдоискателя — огромные желтые пятна на ослепительной белизне полотна давали понять (позволяли судить) о психологии секрета.

Толстой и Анна скрывали одну и ту же тайну.

Любые сокровища — обыкновенны!

Пишущий продолжает работу мороженщика.

Исследователи первичных интересов под знаком простоты расписывают желтым полотно сокровенного.

С такого полотна Анна может подняться, но требовать, чтобы она легла обратно — бесполезно.

Часть шестая

Глава первая. На разуме

Жизнь придавала себе форму.

Где-нибудь на природе Ломова находила еще не вполне сложившиеся руки, ноги, почки, фрагменты кишечника и даже половые органы.

Дома сердились и требовали снести дрянь в помойный бак.

Нина вкладывала глаз в челюсть, заворачивала в какую-нибудь грыжу и приносила на урок в школу.

Анна Андреевна объясняла детям, что это природа так тренируется, чтобы в будущем создать человека.

— Но ведь человек уже создан, — не понимал Георгий Кучин. — Взгляните: вот Алексей Бегунов, Соня Левит, Надя Лайнер — ну чем не люди?!