Бесплатный фрагмент - Ген Родины

Моей жене,

на дух не переносящей мою игру со словом,

что помогает трезво относиться

к реальности, не уходить в иллюзии.

Автор.

1

Макс Горюнов был не героем — обычным человеком. Человеком массы. О котором или ничего, или только положительное, как на похоронах. Или его обожествление в качестве «народа» — безымянных несметных толп, с их героическими жертвами.

В детстве он жил в Крыму, поражающем туристов изломанным горизонтом — высокими горами, переходящими в пологие. Ниже чаша субтропического рая, пахнущего морем, хвоей вечнозеленых деревьев и цветами, внизу серебристый покой южного моря со сброшенной невдалеке скалой. И солнце, удивительные легенды, южные фрукты и овощи, беззаботность. А ночью южный город — словно тысячи светлячков в кромешной тьме, и жарко даже ночью. Здешний дачник поэт Максимилиан Волошин задыхался от огромности этого чуда:

Как в раковине малой — Океана

Великое дыхание гудит,

Как плоть её мерцает и горит

Отливами и серебром тумана,

А выгибы её повторены

В движении и завитке волны…

Маленький Макс бегал по улицам, мимо древних башен, поднимался на горы. В этой волшебной раковине мира его всегда сопровождала собачка. У обоих отсутствовал страх и голод, купались в ласке и заботе семьи. Внутренне состояние Макса не отличалось от готовности любимой собаки броситься на помощь, отзываясь лаской на взгляд на нее. Зачем она живет? Какой в ней смысл? Просто в том, что она живет и радуется. И заставляет умиляться других.

В школе он не был старательным учеником, потому что все схватывал на лету, писал стихи (отзвук оставленного рая). В него вошли привычные в то время догмы поведения, за неимением иных. Спокойно рос за догмами, как за кривым забором. Строчки стихов, выходящие из-под его пера, почему-то вызывали отвращение, как ходячие истины.

В веках устоялись понятия о воспитании и наказании. Сводится все к тому, чтобы ребенка поместить в самую середину рая, приучить к сплошной отзывчивости и добру, не способному обернуться злом, чтобы ужаснуться, будучи выброшенным в реальность. Временно запереть в клетку школы, отъединив от взрослых забот, чтобы не поранить. И воспитывать на героических примерах войн прошлого. Странно, те времена давно прошли, но их надо хранить. Традиции — главное. Конечно, что-то остается, чтобы свято хранить его в настоящем. А если традиции мешают ясно увидеть новое?

Молодому человеку, окончившему школу, трудно определить свое призвание, ибо редко кто определяется с младых ногтей. Но его определило чтение классики.

Он оставил семью и уехал в столицу, поступил в университет, на факультет журналистики, где подружился с Васей Пахомовым, из Татарстана, привлекавшим внутренней крестьянской силой.

Там, в молодежной тусовке, они познакомились с Гришей Нелюбиным, студентом Литературного института, который брал их на встречи с «шестидесятниками».

Макс редко вспоминал о родине — даже чувство праздника надоедает. Песня про Зурбаган ушла в сокровищницу памяти.

Он не видел смертей (жил в продолжительный период мира после Великой отечественной). Бегал на какие-то встречи с писателями, на любовные свидания и т. п.

Казалось, где-то далеко, во мгле истории, постоянно бушуют эмоции, непримиримость и убийства в войнах. Если посмотреть сверху, с вечно спокойной вершины мира, ясно видно, насколько слепо бушующее море человечества.

Но состоянием Макса было ожидание чего-то. Где-то за отрогами таятся будущие оценки подлинно переживаемого, а здесь мелькали в голове нахватанные знания — из литературы, ежедневного общения с людьми и телевизором. Хотелось чего-то подлинного.

Макс, казалось, нашел его после встречи с изумившей его девушкой Катей из интеллигентной семьи — волнующей чем-то совершенно иным, чем известные ему мужские чувства. И случайное рождение дочки, чего он не ожидал.

С помощью связей ее семьи он пошел служить в министерство. И там сослуживцы жили, как в теплице, за кривым забором догм, с готовыми взглядами на мир, позволяющими безмятежно существовать в гармонии с устоявшимися «правилами». Совершенно пригодными к тенденциям времени, но не к попыткам изменить ее в сторону опасного лучшего.

И осталась проза жизни: скучные, но необходимые обязанности, ответственность и долг, писание деловых документов, исполнение приказов и постановлений. Это не относилось к категории личных чувств — любви, близости или простому расположению.

Первая книга Макса, выдававшая его личные переживания, напечатанная издательством за его счет, вызвала недоумение жены, она замкнулась. Видимо, он задел ее чувства, постыдно обнажился, еще не умея увидеть личное со стороны — это была еще не литература. В любовных сценах персонаж был списан с личных интимных сцен с женой.

С тех пор Катя терпеть не могла его писания, принципиально не читала. Тираж первой книги остался лежать на верхних полках его библиотеки. И он не мог ей простить того, что она не выносила даже упоминания о его последующих книгах, начисто лишенных личного. Тем более его брали только в «Самиздате», и дальше он не мог пробиться.

Макс витал где-то в космосе, внутри своего безграничного сознания (если закрыть глаза), или в широком мире, представляемом сотнями книг на книжных полках в его кабинете-спальне.

Иногда его посещал страх, что он уже не в своей эпохе. Раздражала попса на экране телевизора, пропагандистские новости, казенные фразы чиновников. Страх, что ты уже не в теме, тебя вытесняют? И уже посещали мысли: зачем вдохновляться чем-то и идти к цели, которая длиннее жизни? Портить себе жизнь сожалением о несбывшемся?

Но возраст означает не отставание, а опору. Разве обычная будничная жизнь человека не насыщена всей полнотой бытия, новизной еще незнакомого, что наполняет радостью открытия? Ощущением щечки ребенка, дружеским общением взрослых, может быть, и капризных, но притерпевшихся друг к другу. И так всю долгую разнообразную жизнь, и жалко умирать.

Зачем человеку бессмертие? Тем более оно не предусмотрено природой. Для счастья достаточно отпущенного земного пути. Еще бы с миллионом баксов и шикарной жизнью.

Но чего же не хватает? Почему-то привычно возникает классический философский вопрос: как прожить свой короткий путь не зазря, то есть не впустую истощив силы? Но что значит «не зря»? Чем должен быть наполнен этот отрезок?

Откуда в человеке берется этот страх — прожить бездарно, без вдохновенья и любви? И что такое насыщенная жизнь? Все равно умрешь, и тебя не будет.

Может быть, это стремление посвятить себя героической борьбе — в гуще гибридных войн, отдавая силы родине, пока не убьют? Но это лишь часть полноты.

А что такое вся удовлетворяющая полнота?

Может быть, это та полнота человеческого счастья, которую способна дать наша конечная жизнь. И только устав от нее, исчерпав силы, можно заканчивать.

Полна ли жизнь человека творческого — с любовью, дружбой и целью дольше жизни? В странном утешении от возбуждающего душу озарения, единственно нужного слова, равного вечности, внезапно найденного и вставленного на свое место.

Из начала этого поиска, из серого «без вдохновенья, без любви» затыка, — внезапно открывается синяя бездна бытия единственно нужного слова. Открывается все, о чем тоскует человек, — неизмеримый светлый простор, ассоциирующийся с любовью.

У творческого, как и у обычного человека часто душа внезапно раскрывается, озаряя то, что таилось в глубине сознания. Тайна воздействия искусства на человека — в этой общности творца и воспринимающего.

Но творческий человек более одинок, испытывает муки творчества, зависть к более талантливым, к их большим гонорарам, что уматывает его нервы к концу жизни.

Обычного же человека преследует бытовая нервотрепка, но он живет, а не замыкается в себе.

2

…А сейчас, в начале следующего века, время оживилось. Макс Горюнов создал общественную организацию «Родина всех» с целью способствовать нравственному совершенствованию бизнеса.

Его приятели вошли в состав членов Совета. Но они постоянно ссорились, расходились по политическим мотивам. Даже его жена Катя, эмоциональная как все женщины, не признавала «объективный» подход мужа к событиям, за что он ласково называл ее «хабалкой».

Приятели часто встречались в офисе Макса, пили халявную водку из присылаемых заказчиками образцов.

Друг молодости Гриша Нелюбин, начинающий писатель, с которым они в энтузиазме бросались в литературные встречи с «шестидесятниками», замечал всеядную восторженность Макса и сурово отчитывал:

— Растешь, как трава! Не видишь, что мир возвращается к средневековой тирании.

Макс не знал, как отбрить его. У того внутри полыхал мрачный огонь, который он называл политико-идеологическим. На дух не выносил восточную варварскую несвободу, и предпочитал свободу либерального Запада.

Вася Пахомов тоже был убежденным, только в противоположном. Убеждения его покоились на твердой крестьянской уверенности в правоте русского отзывчивого характера и уклада, он не выносил скрытое лицемерие Запада, привыкшего извлекать выгоду чужими руками.

— Перебежчик, — добродушно отчитывал он Гришу. — Как ты можешь, сын русского интеллигента, так говорить!

Григорий снисходительно смотрел на невозмутимо несущего патриотический вздор самоуверенного Василия Ивановича, зная, что его не переубедить.

У Макса же не было острой неприязни ни к кому. Слушал наскоки приятелей друг на друга удивленно, по-детски открыв «варежку». Его интересовали сами люди, независимо от их убеждений. То есть, характеры людей, корни их взглядов, за которыми стоит история мест, где они вырастали. И, конечно, любил приятелей, как семью, считал друзьями независимо от политических взглядов.

Гриша упрекал его:

— Значит, тебя не заботит свободное будущее родины? Как был совком, так и остался.

Макса задевало презрение этого убежденного быка.

— Меня не привлекают политические перепалки, всегда грозящие кровью. Этим занимались во все эпохи истории, и оттого в мире не прекращаются войны. По-вашему получается, люди такие же хищники, как животные, только развившие сознание, чтобы отбирать и оберегать свое. Алчность поколений погубит человечество. Дело не в драках убеждений, а в воспитании терпимых людей.

Тот молчал, не желая слушать. Макс смиренно добавлял:

— Твое негодование неприложимо к миру. На сердитых воду возят.

Максу было любопытно, откуда у того такая ненависть. Ведь они дружили. Оба увлекались классиками литературы, росли на диссидентах и либеральной литературе. Когда он прозевал то перепутье, с которого они разошлись в разные стороны?

Он же, всеядный, открывающий «варежку» с удивлением: как такое может быть? — очень хотел разгадать корни таких разногласий. Был расположен к обоим приятелям, а те спорили друг с другом, до такой черты, что отказывались общаться. Да и Максу доставалось от них за телячью всеядность.

Откуда берутся вроде бы выросшие в одной среде люди с разной, до крутого отторжения, степенью упертости? От воспитания в семье, убеждающей своим поведением не верить никому? От столкновений с жестокостью в мире? От личного опыта и обучения? От степени внушаемости?

Макса не удовлетворял тезис советских времен: все недостатки — от пережитков капитализма. Он где-то читал, что разные убеждения не зависят от воспитания, это заложено в различии генов. Так, упертые «козероги» отличаются от счастливцев праздных — «близнецов». Но такое ненаучное объяснение не удовлетворяло. Дело в богатстве и бедности? В генах разных народов? Уровне семейной и социальной жизни, образования, в провинциальной непривычке думать, родовой наследственности от предков разных уровней воспитания?

А может быть, непримиримость убеждений зависит от характеров? Активная идеологически особь, как правило, политична. Особенно загорается от обнаружения явной несправедливости по отношению к народу, бросается в бой за его свободу.

Созерцатели же, такие как он сам, относятся к людям чисто по-человечески: любят людей или досадуют на их эгоизм независимо от идеологических пристрастий. Это как у Макса Волошина, кого он стал забывать после отъезда из Крыма. Но, видимо, с того времени запало:

И там и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

«Кто не за нас — тот против нас.

Нет безразличных: правда с нами».

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

***

В Нью-Йорке, куда Макс был командирован в качестве сотрудника русской Миссии, он сразу попал в улюлюканье толп демонстрантов, окруживших Миссию. Казалось, он воспринял новые идеи дружбы с Западом, но неприятно задело ощущение презрительного превосходства высшей расы перед дикарями.

Здесь он неожиданно встретил Гришу. Тот был там на международном симпозиуме писателей.

Гриша возмущался:

— Где ты видел превосходство? Вон, они ходят по Седьмой авеню, такие же забитые работой, как наши.

Макс не мог отделаться от своего ощущения:

— У них в крови — снисходительность к нам.

— Мы очень похожи — Запад и Восток, — брезгливо отвечал Гриша. — Демократия хочет установить свою глобальную идею свободы, во всех уголках мира. И мягкий тоталитаризм — то же самое: коммунизм, свободное бесклассовое общество с общественной собственностью на ресурсы и коллективное управление. И мы ввергаемся в грандиозную битву из-за разных называний одного и того же.

Во время демонстрации против русских они ехали в машине, и у Макса возникло безумное желание опасно проехать вдоль шеренги протестующих. Он крикнул:

— Командовать парадом буду я!

С детства его могли вовлечь в любое рискованное предприятие, как будто невольно тянуло во что-то гибельное, чтобы испытать его до конца.

Когда они миновали толпу, Григорий вытер пот со лба.

3

Это было во время обострения отношений между Западом и Востоком, до такой степени, что у всех было чувство близкой катастрофы.

Однако это не было заметно ни на улицах, ни в квартирах. Казалось, жили безмятежно, перед надвигающимся апокалипсисом, когда естественно растущую жизнь на яркой от солнца земле неожиданно пришлепнет что-то невообразимое, и даже не успеешь подумать, что это.

В офисе общественной организации «Родина всех» сидели за общим столом друзья Макса, разделенные непонятной тупой стеной взаимных несогласий. Как всегда, пили халявную водку — из образцов для экспертизы.

Вальяжный Григорий очищал воображаемые крошки с брюк.

— Что вам застилает глаза? — раздраженно упрекал он друзей. — Ведь, это очевидно — янычарская суть Востока!

Макс смягчал:

— У каждого государства своя история. История и жестокости, и щедрости души. Нужно учитывать и уважать чужую идентичность. Мультикультурализм.

Василий Иванович обстоятельно рассуждал:

— Запад до сих пор, как его предки, лощеные колонизаторы в пробковых шлемах с тросточками, смотрит на Восток свысока. Всегда хотят быть первыми, не терпят поражений. И уверены в победе, в их передовые технологии. Вот, нападут они и — всей планете крышка! Вместе с ее культурным разнообразием.

Макс по обыкновению примирял:

— Так их воспитала среда. Перед силой покоряются, и сила возомнила себя хозяином. Но изменится среда, и все будет иначе. Историей правит не мораль, а пластичность, приспосабливание. Неверно: «Сегодня право силы, а завтра — сила прав». Это лишь мечта — сила прав, вера в прогресс.

Василий Иванович удовлетворенно подхватил:

— Спесь жаждущих поражения нас — не собьет ничто, как бы ни преображалась история.

Гриша вспыхивал:

— Не верите в гуманизацию других цивилизаций? Совковая пропаганда! Отвыкли вы здесь смотреть в глаза фактам. На буржуев смотрим свысока.

Не мог понять, как добродушный парень Вася, умеющий все делать руками, которого любил, так обмельчал.

В нем было только сожаление, что так упрямы два народа. Он враждебно повысил голос:

— История вся кипит негодованием. Справедливость восторжествует!

Макс завел свое:

— Нет, она полна чуда, испускающего лучи радости и счастья жить, обнимая всех! Поэт Максимилиан Волошин любил всех, и красных, и белых. Вот, письмо Волошина родственнику. Он вытащил из стола дневник и процитировал запись:

«…развёртывающаяся историческая трагедия меня глубоко захватывает. Я, относясь ко всем партиям с глубоким снисхождением, как и к отдельным видам коллективного безумия, ни к одной из них не питаю враждебности: человек мне важнее его убеждений. Поэтому единственная форма активной деятельности, которую я себе позволял, — это мешать людям расстреливать друг друга».

Григорий заржал.

— Твой тезка, который жил в Коктебеле, ходил без штанов, носил хитон и венок на голове?

— Он был поэтом!

Макс, как его тезка, будучи осажденным в Крыму то белыми, то красными, не мог принять ничью сторону, и терзаясь, сострадал тем и другим, по-человечески жалея неразумных братьев.

4

Почему-то ранним утром, чуть светало, Макса подбрасывало с подушки, чтобы записать внезапные догадки, и сон пропадал. На него нахлынула радостная ясность. Вдруг — душа вздымается вдохновением, легко проясняется горячими чувствами-словами. И легко формулируются самые сокровенные мысли.

Он забывал о сне, быстро записывал в блокноте свои озарения, так ясно открывшие дальнейшие пути того путанного, что он хотел прояснить. Есть выход из серого тупика! Вспышки озарений рождали слова, и, если копнуть глубже — в них светилась безмерное, как в его раннем стихе:

Как таинствен, велик переход

Из сцепленья простого, без Бога,

В потерявшую видимый ход

Бесконечную нежность любовную!

Во Вселенной бесстрастия нет,

Хоть основа проста — лишь сцепленье.

Нету мифов в ее глубине,

Есть любовь и боль разрушенья.

Может, в ней, в первозданной любви —

Суть единой теории поля,

То, над чем разбиваются лбы

Всех творцов науки бесполой.

Откуда эта горячая волна, упразднившая всю серость прошлой серой жизни? Странно, что она возникла из вялого поиска выхода в бездарном сидении за компом. Правда, творческие муки — в том, как выразить то, что чувствуешь, а не в поисках этих мук.

Но озарения приводят к недосыпу. Чтобы заснуть, он медленно, толчками выдыхал весь воздух из легких — туда, где и подступал настоящий сон, и казалось, помрачение сна приближалось — и шумно вдыхал, чтобы снова погрузиться туда, где исчезаешь совсем. Как бы передвинуть режим сна, так, чтобы писать с раннего утра, когда приходит вдохновение, а спать днем?

К нему тихо вошла жена, боясь разбудить. Увидев, что он не спит, обиделась: он не чувствует ее состояния — нехорошо в желудке. А еще говорит, что любит. Самый близкий, а не чувствует ее. Макс отвлекся от блокнота, ему было жаль отпугнуть мысль.

Она злится — не в духе. Взял книгу с тумбочки.

— Вот, послушай, писатель пишет, — подольстился он. — «Наши космонавты получают за полет 20—30 тысяч долларов, а американские — 200 — 300 тысяч… Летят не к мерцанию неведомых звезд, а к конкретным суммам в твердой валюте. Это и есть природа космоса. А нелинейность пространства и времени заключена в том, что мы и американцы сжигаем одинаковое количество топлива… чтобы добраться до совершенно разных сумм денег. И в этом одна из главных тайн Вселенной».

Катя не поддалась, смотрела сурово.

— Все это — рассуждения. Мне не интересно философствование.

— Но ты же любишь Достоевского!

— Он не философ, он психолог.

Она не выносила его философствования. За этим стояла материнская правда, не допускающая ерничества, величайшая ответственность и тревога за семью.