Бесплатный фрагмент - Формат А4

В формате А4. От автора

У каждого времени свои герои. И у нашего времени они тоже есть. Это те люди, которых мы видим и не замечаем каждый день. Как и все мы, они вышли из Гоголевской шинели. Одни отошли дальше от неё, другие продолжают кутаться в старую шубу. Те, что ушли дальше, не изросли её, всей своей жизнью, поведением доказывая себе и окружающим, что они не такие, они не Акакий Акакиевич, являя в качестве доказательств отличия свою неприглядную сущность. Другие, напротив, принимают себя «нищими и оскорблёнными» и упиваются трудной судьбинушкой. Кто-то ищет себя и находит, сохраняя достоинство и человечность. Все они — герои нашего времени. О каждом можно написать свою «Шинель» или роман, но это долго и бессмысленно: мы научились понимать людей сразу — в единстве вида и содержания. Героям нашего времени не нужны романы — им достаточно одной странички или одного листа в формате А4, и всем всё понятно о себе и о них. Мы все — герои нашего времени.

Каждая из семнадцати историй не выдуманная, а взятая из жизни; за каждой из них стоят живые или недавно ушедшие люди. Жизнь так устроена, что при всём разнообразии имеет свои аффинные координаты, в пространстве которых мы находим себя, отбрасывая проекции, а то и все оси сразу. Мы движемся по жизни и существуем в этом пространстве, сопереживая себе подобным, отрицая в себе и в других то, чего стыдимся или не желаем.

Как в маленьких романах, в коротких историях раскрыты эти аффинные оси нашей жизни. Каждая из них — бесконечна: от рождения до ухода в навсегда. Конечен след. И выбор за каждым свой. Автор не моралист, а рассказчик. Читатель сам найдёт своё место в сложной системе координат.

Четверг, 27 февраля 2025 г.

Вовка

Вовка Пролётов, специалист в своём деле на железной дороге, уважаемый в коллективе, давно не испытывал настоящего человеческого счастья. В застольях Вовка не участвовал, на дух не переносил спиртное, стихов и книг не читал и тосковал о чём-то недоступном его непознанной душе. Прошлое казалось далёким, будущее смотрелось в тумане волн, а сегодняшнее — полный штиль на всём горизонте событий. Жена от него ушла, а он от неё не ушёл: каждый вечер и даже за работой днём думал о ней, думал и не понимал. Он и прежде был необщительным, а теперь и вовсе замкнулся в себе. «Да, я такой: не понимаю метафор, не понимаю стихов, не понимаю всех этих Чеховых и Пушкиных, не понимаю Некрасова и всех Толстых. Все они остались далеко от сегодня, а мы тут. И что? Мне теперь нет места в этом мире? А кто башмаки будет в шпалы заколачивать для этих господ?» — накручивал себя Вовка и понимал, что фамилия даётся не просто так: он в пролёте.

Перед глазами всплывал образ супруги. «И что? В кокошник её обрядить? Сарафан и кафтан накинуть? Мы в каком веке живём? Софья, Фамусов, кто там ещё? Чаадаев и прочие, кому на Руси жить хорошо? А нам сейчас чем плохо? Почему я должен страдать вселенской болью за ту Страну, что нет? Но разве она поймёт?» Чем дальше, тем больше загонял себя Вовка в тупик. Она ушла, а он остался. И всё из-за стихов.

Горечь разливалась в душе некогда любимого Вовки. Он оглядывался на товарищей и сравнивал себя. «Они и пьют, и курят. Спроси любого — и не вспомнит, кто такой Пушкин. Так почему я должен быть в ответе за Капитанскую дочку?» Он делал своё дело машинально: махал, чем надо махать, катал, что надо катать по этим рельсам, глотая слёзы. «Кто сказал, что эти люди — мерило нашей жизни, её смысла? А если я не хочу никакого смысла? Я просто человек, а из-за Пушкина меня отвергают. Да кто он такой?!» — не находил себе места Владимир.

Как вернуть жену он тоже не знал. Стихи учить, как для деда Мороза, ему не хотелось, да и она не Снегурочка. «Неужели всё, что объединяет людей — это общие интересы? А какие они общие, если я обязан принять несвойственное мне? А иначе я чужой… Вот ты и не принимаешь, а что тогда маешься? Уговорить себя не можешь? Или так и скажи, что любишь её, дуру, такой и без неё никак. Пусть и Пушкин в нагрузку идёт, и Шаляпин. Не могу без неё».

Кувалда обрушилась на последний башмак в шпалу. Он присел на рельсе и уставился в небо. Там проплывали почерневшие облака. Потом небо затянуло и обрушился проливной дождь. Первый весенний гром. Вовка сидел под ним, мокрый насквозь и глупый от своей безответной любви. Он просто любил и не понимал, почему между ними встал какой-то Пушкин?

Смена закончилась, и он отправился домой — мокрый, глупый и голодный. Поднявшись на свой этаж, машинально позвонил в дверь; тут же вспомнил, что ответить некому и начал искать ключ в кармане промокшей куртки. Дверь отворилась — и там стояла она. Из кухни доносились раздражающие аппетит запахи.

— Я подумала… Ну, не любишь ты Пушкина, а меня-то ты любишь?

Вместо ответа Вовка сгрёб её в свои мокрые рукава и зашептал:

— Ради тебя я и Фета полюблю. Только не уходи.

Суббота, 3 мая 2025 г.

Музыка: Apollon Kouskoumvekakis — Autumn Guilt — «Осенняя вина»

Титаник

Витька Титов по прозвищу Титаник был парнем шебутным и никчёмным, хотя и добрым. Кто-то помнил его мальчишкой, который угнал с картофельного поля трактор и рванул на дальнюю торфянку за карасями, кто-то ловил с папиросками и самокрутками, и отводил за ухо к отцу, кто-то помнил, как рвал цветы с клумбы у клуба и дарил их в день рождения тёте Нине, вахтёрше, за то, что пускала мальчишек без билетов на пол перед экраном. Так и вырос Витька у всего посёлка на глазах и на слуху. Время было спокойное, бедное, но всем в радость. Ребята и девчата в посёлке делились на левых и правых. Между ними мост с одного берега на другой. На правой стороне была школа, которую Титаник и закончил, бесконечно влюблённым в учительницу английского языка. Сам язык он в школе не освоил и даже не старался, но не пропустил ни одного урока с Ларисой Владимировной: «Благо, что она тоже из наших, левых».

Первого мая он во главе выпускного класса рядом с Ларисой Владимировной шёл через мост к поселковому клубу и центру, где их приветствовал глава района, а потом… Он, бесконечно влюблённый, провожал любимую учительницу обратно на левый берег в сарай со всеми портретами и плакатами в тележке. Их самая близкая встреча произошла чуть позже — на выпускном экзамене по языку. Языковик — директор — обводил всех учеников строгим взглядом, не давая списывать, а Витька надеялся только на чудо. Она сама подсела к нему. Своей рукой написала ответы на незамысловатые вопросы и поставила оценку «хорошо». Она была так близко к нему… Он чувствовал её запах и сходил с ума.

Осенью Титаник ушёл в армию. Он сам попросился на флот и взял с собой из дома одну-единственную книжку — словарь английского языка, который украл из стола Ларисы Владимировны во время выпускного. За три года службы на флоте Титаник прочитал весь словарь раз десять, дослужившись до старшины второй статьи. Вернулся в посёлок Титаник завидным женихом, но вступать в отношения не спешил. От прошлого Витьки почти ничего не осталось. Он успел повидать мир, пережил потерю друзей, замерзал, греясь только ломом, скалывая наледь с бортов эсминца, чтобы тот не перевернулся; тонул и выплывал.

Посёлок изменялся понемножку и по чуть-чуть. Закрылся клуб, на его месте появился магазин. Пропала медицинская станция, на её месте открылся ломбард под вывеской «Скупка». Закрылась почта. Осталось облупленное и безжизненное здание школы без окон и дверей. И мост… без пролёта по центру реки. Мальчишки, держась за перила, лазили по нему и закидывали удочки на плотвичку.

Лариса Владимировна не сдавалась и ходила каждый день в районную школу вокруг — туда десять и обратно пятнадцать километров, если в магазин зайти. Машины у неё не было, а автобус почему-то ходил туда в полдень, а обратно вечером, в десять. Брать велосипед ей не позволяла гордость. На правом берегу жизнь была веселее, да и автобусы ходили чаще к магазину и ломбарду. Титаник переживал за Ларису Владимировну, но ничего изменить не мог. Мост в бюджете района не помещался в смету.

Зима выдалась холодная и почти бесснежная. Ветром сметало снег на замёрзшей реке. Так и ходили на правый берег до марта. Накануне Восьмого марта, на Масленицу, случилась оттепель, которой никто не был рад на левом берегу.

Этим утром Титаник не увидел Ларису Владимировну на тропинке в обход реки в школу. Он разволновался. Походил у её околицы, постучал камнем по какой-то железяке,

покричал соседке: «Здравствуйте, Матрёна Ивановна. Как Ваше здоровьечко?» Дом безжизненно молчал. Он вспомнил себя с ломом и обледенелой кормой. «Нет, так нельзя. Я не сдамся».

Титаник впервые в жизни открыл калитку её дома и вошёл во двор. Постоял, подумал, побоялся немного, а потом поспешил на крыльцо. Дверь, как и у всех в посёлке, была не заперта. Он приоткрыл её и услышал стон: «Кто там? Помогите». Виктор кинулся в дом и нашёл Ларису Владимировну, распластанную на кровати, в жару и в полубредовом виде.

— Я здесь, Я сейчас, я помогу.

— Витя? Это ты?

— Я! Я сейчас Вас к врачам отвезу. Я сейчас.

Виктор выскочил во двор, нашёл там деревянные санки, оторвал от забора две широкие доски и привязал их к полозьям, потом в сенях нашёл какой-то шнур и сделал из него то, во что мог впрячься. Побежал обратно в комнату.

— Витя, мне стыдно, не смотри. Витя, прикрой меня.

Виктор завернул Ларису в ватное одеяло, поднял её, почти невесомую, и отнёс на салазки. Скинул с себя нагретый своим теплом ватник и подоткнул по бокам.

— Витя, он тобой пахнет. Я помню, я всё помню.

Виктор потянул свой воз через проталую речку. «Иначе не довезу». У берега, где вода мельче, вода промёрзла надёжно, на середине ему пришлось почти ползти. Лёд подхрустывал под ним, и это его пугало. Виктор решил толкать салазки, а не тянуть. «Если что, то успею вытянуть».

На другом берегу его заметили и махали руками: «Сюда, сюда!» Он толкал и толкал, пока не провалился в прорубь рыбака. Лёд под ним треснул, он только успел толкнуть из последних сил салазки к берегу и ушёл под лёд.

— Витя, Витя, где ты? Витя?

* * *

Виктора Титова похоронили на левом берегу. Лариса Владимировна жива и сегодня. Она больше не работает в школе, работает в огороде. Сажает цветочки и не снимает старый ватник, который, как она себе говорит, хранит его тепло.

Среда, 26 февраля 2025 г.

Серёга

Серёга Курёхин был и слыл когда-то завидным женихом на окраине областного городка. Ростом выше среднего, умом по той же планке, а чего ему не хватало, так это удачливости. Едва вернулся из армии с иконостасом значков и медалей, как очутился в больничной палате с приговором: хромота пожизненно. И всё по своей дурости — гулял с друзьями на всю катушку после дембеля. Ели, пили, дрались. Всё это в прошлом, а в настоящем — пенсия по инвалидности, старенькая мама на топчане и куры несушки в курятнике с утра и до захода солнца. Сегодня в полночь мамы не стало.

— Серёжа, я помогу тебе. Ты только не сдавайся.

— Кому мне, Надя, сдаваться? Куры эти, яйца.

— Похороны завтра. Я всё уладила, Серёжа.

В дом маму не вносили, из дома её вынесли врачи. Сухонькая старушка, а под ногами эти куры. Потом гроб у веранды, непонятные люди и куры.

— Серёженька, она старенькая была. Нам бы так долго прожить.

— А пенсия? Кто теперь мне маму заменит?

— Серёжа, о чём ты? Я же всё сама — и гроб, и священник, могила, а ты о чём?

— Куры не кормлены. Поминки, а они под ногами.

— Я покормлю. Ты посиди и помяни маму.

Надя выскочила во двор и растерялась. Никакого корма она не нашла. Побежала в магазин на горе и не знала, что сказать. «Дайте мне что-нибудь для кур» — как бы на неё посмотрели из-за прилавка? Надя вздохнула полной грудью и произнесла: «Корм для кур».

Продавщица Люба как-то странно на неё посмотрела — с сочувствием и грустью.

— Для Серёги?

— Для кур.

— Ну-ну.

Надя скатилась с горы мячиком с каким-то кульком для кур. По дороге домой её едва не покусали собаки у пруда. Она рассыпала по лоткам семечки для кур и увидела его с корзинкой для яиц.

— Двенадцать штук. Сегодня они молодцы. Возьмёшь?

— Возьму, Серёженька, возьму. Как ты?

— Устал, умаялся.

— Ты поспи, и я пойду. До завтра, мой родной.

— Как до завтра? А деньги?

— Какие деньги, Серёжа? Гроб, поминки, куры.

— А за яйца? Почти два десятка.

Четверг, 3 апреля 2025 г.

Музыка: Rolf Løvland & Secret Garden — Sleep Song — «Колыбельная для мёртвых»

Никитка

Никита Петрович Кабанов, человек солидный и неконфликтный, стеснялся своей фамилии, но не по причине некоторого внешнего сходства с одноимённым животным, а из-за дражайшей своей супруги, Веры Григорьевны, которую за глаза все величали Кабанихой. Она этого не знала или сознательно не замечала, но держала мужа и всю семью в узде в отдельно взятой трёхкомнатной квартире. Мужа своего Кабаниха нарочито почитала, а он всякий раз знаки внимания принимал по-мужски: делал движения, что кланяется или вовсе опускал голову. Шли годы, подрастали дети, а потом и вовсе разлетелись по своим гнёздам. Остался Никита Петрович один на один с Кабанихой и с давней неприятной привычкой ходить по всей квартире от дальнего окна к ближнему. Вера Григорьевна терпела, но и её ощущению разумности достигал предел.

— Сходили бы Вы, Никита Петрович, за лотком. Кошки замучили, из туалета пахнет. Прохудился. А Вам всё одно шаги без толку считать.

Как по волшебству в тот же миг пришло сообщение на телефон о переводе пенсии на карту «Мир». Вера Григорьевна не принимала после этого никакие возражения.

Так повелось в их семье, что никто никому не тыкал. Все друг с другом уважительно и во множественном числе обращались. Никита Петрович, в недавнем своём прошлом главный инженер оборонного предприятия, относился к странностям супруги спокойно. Никиткой его только мама и называла. Отца своего он не знал, а отчество носил, и супруга иногда сокращала обращение до «Петрович».

Он вышел при всём параде: шляпа, серый плащ, костюм и галстук. Дошёл до магазина «Барсик», где и приобрёл новый лоток для кошек. Выйдя из магазина, он увидел старушку с цветами.

— Молодой человек, купите цветочки для Вашей жены. Недорого, а ей приятно.

— Матушка, какой же я молодой?

— А шагаешь так, что дай тебе бог здоровья. Слепая я, ближе подойти. Потрогаю.

Он присел и припал головой в руки.

— Как звать тебя, милый.

— Никитка.

— Никитка… Какой же ты красивый, мой мальчик. А меня и похоронить будет некому.

Весенний день клонился к закату, а Никитка всё бродил и бродил по улицам вблизи подъезда с букетом цветов и лотком для кошек.

— Вас только за смертью посылать, Никита Петрович.

— А и пошлите, Вера Григорьевна. Я знаю, куда мне пойти.

Среда, 2 апреля 2025 г.

Сёма

Семён Ефимович Гольдберг в свои шестьдесят совсем отбился от рук. Причём буквально: в чём был, в том и вырвался из рук жены, и помчался в метро. А был он при всём своём привычном параде — прилично одетым, то есть в брюках, немного мелочи в кармане. Он ушёл на пенсию, но не ушёл в себя. Из себя-то он и вышел этим утром.

— Роза Ильинична, при всём взаимном, Вы мне больше не жена.

— Сёма, Вы встали не с той ноги? Причём тут я, если Вы не находите себе места?

— У меня их две, и они идут лесом.

— Кто они?

— Мои ноги, Роза Ильинична, мои ноги.

— А я какими шнурками к ним привязана?

— Вот именно, никакими!

Оба, не сговариваясь, посмотрели на ботинки без единого шнурка, и каждый подумал о своём.

— Сёма, ты влюбился?

— Роза, конечно, да. Осталось понять, в кого?

— А что тут думать — в пенсию!

Переполненные электрички, давки в купе — всё осталось в прошлом. Один час и четыре минуты до своего 55-го километра со всеми остановками. Сёма присел спиной по ходу поезда, чтобы провожать взглядом с детства знакомые места, тысячу раз виденные, в которых никогда ему не доводилось побывать. Он открыл было книгу, что, не глядя, прихватил с полки во время побега, и тут же захлопнул её. Электричка уносила Сёму из Москвы, а ему казалось, что навсегда, и он прощался с каждой остановкой,

со всеми и каждым, кто ждал на перроне полупустую электричку.

За час с небольшим, пока Сёма сидел и глазел, по вагону прошли два музыканта — один с гитарой, другой с баяном, двое потерявшихся с вокзала без денег и документов, продавцы всем нужных мелочей и парень с книжной сумкой. Худой, высокий, жалкий.

— Дамы и господа!

— Ой, хоть Вы не начинайте. Где Вы в вагоне видите дам? И кто здесь для Вас господа?

— А как иначе? Давно принято.

Вагон оживился. Притихли даже дети.

— Принято кем?

— Вы берёте или нет?

— Беру что?

— Книжку берёте?

— У господина или товарища?

— А какая разница?!

— А такая: нет больше товарищей и нет господ. Есть ты со своей сумкой. Пятый по счёту.

В магазине у станции Сёма взял сыр, пару фляжек чешского пива и чёрный хлеб. Хотел было уйти, но увидел корм для пернатых с уценкой. «Сёма, Вы таки удачливый человек сегодня».

Дорога на дачу заняла обычные пятнадцать минут. Не отворяя двери, он развесил шарики и мешочки с семечками для синиц, трясогузок и поползней. Дом встретил Сёму затхлостью. Пришлось открыть все двери для сквозняка и окна в дождевых потёках.

Только сейчас Сёма понял, что не взял с собой никаких вещей. Даже странно стало, как не подумал об этом. Теперь он обводил глазами веранду, понял, что нет воды даже чайник поставить, прошёл в комнату с сырой кроватью. Всё казалось нежилым, мёртвым.

У стены стояло старое пианино. Его вывезли на дачу, чтобы поставить на его место буфет с рюмками и хрусталём для гостей. Сёма подошёл к инструменту и открыл крышку, не сдувая зимнюю пыль. На клавишах лежала его нотная тетрадь с витиеватой надписью «Незаконченная симфония». Сёма склонился к клавишам и заиграл. Расстроенный и рассохшийся зимой инструмент плакал под его руками дребезжащими звуками, а он играл и играл.

Роза Ильинична мягко коснулась его плеча. Он вздрогнул и прекратил играть. Медленно закрыл крышку над клавишами: «Как над своим гробом».

— Мы справимся, Сёма, справимся.

Вторник, 1 апреля 2025 г.

Глуховка

Иван Константинович Глухов, выходец из тамбовской глуши, к Москве так и не привык. После армии молодым и красивым поступил он на службу в органы; три года оттрубил на постовой службе, мыкаясь в общежитии, а потом удачно женился на скромной москвичке с отдельной квартирой, и для закрепления семейного счастья перешёл в участковые, именуя себя, вероятно, шутливо околоточным. Ему достался старый «околоток» на окраине Москвы, отстроенный пленными немцами в начале пятидесятых для переселения граждан из бараков в отдельные коммунальные квартиры. Со временем коммуналки расселили, дворы благоустроили, и началась новая жизнь: быстрая, суетливая, шумная и совсем не по душе Ивану Константиновичу. Он терпел, терпел, а в последний день февраля подал рапорт в надзорное отделение об отставке. Сей факт обескуражил сослуживцев, а ещё больше удивила причина увольнения Ивана Константиновича, как он сам её определил: «Потеря совести, несовместимая с исполнением должностных обязанностей». Разговоры по душам и увещевания оказались тщетными, и, в конце концов, отставка капитану полиции Глухову была дарована. Супруга такой поступок не одобрила и демонстративно «переехала» из общей проходной комнаты в отдельную у кухни. Когда и это не помогло, то собрала чемодан и отправилась на курорт в Турцию, оставив на кухонном столе записку с припиской: «Пока не поумнеешь». С этой запиской он стоял теперь у окна и провожал взглядом супругу, которая закинула чемодан в такси, прихлопнула багажник и, не обернувшись на окна, села на заднее сидение за водителем. Март таким и запомнился ему: такси, клубы дыма и всё.

Это «всё» прорастало в нём сорняком. Куда бы он ни глянул из окна — всюду эти ростки. Там пьют, там бьют, там шумят, глумятся, плюют, сморкаются, ругаются. «Смотреть противно на вас, люди. Впрочем, вы всегда были такими, это я не замечал». Иван Константинович мыслил преимущественно статьями административного кодекса в повседневной работе, а когда пришлось выйти за рамки его применения, то оказалось, что это не в его компетенции: «Мирись и живи, или не мирись, но тогда и не жалуйся на жизнь». Он не мирился и не жаловался, а потом понял главное: во всём «околотке» он такой один. Один…

В дверь позвонили. Глухов отвернулся от окна и пошёл открывать входную дверь. На пороге стоял Оганес с бутылкой коньяка и большим пакетом с чем-то съестным. Запах горячего шашлыка раздражал желудок.

— Что, дорогой, человеком стал? Сейчас мы это событие отметим.

Оганес без разрешения вошёл и поспешил на кухню. Поставил на стол пакет, коньяк и распорядился:

— Что стоишь, хозяин, у порога, когда гости уже в доме? Доставай тарелки и стаканы.

Иван Константинович обернулся на соседа снизу, покрутил записку с припиской «Пока не поумнеешь», сунул её в карман и, притворив входную дверь, неохотно поплёлся на кухню к столу. Первые две стопки по пятьдесят он опрокинул залпом, не закусывая, стараясь заглушить раздражающий желудок и разум аромат горячего мяса.

— Кушай, дорогой, кушай. Ты наконец-то за десять лет человеком становишься.

Глухов посмотрел на Арсена и промолчал.

— На работу к нам поступишь. Зоя просила помочь. Почему не помочь? Ты со связями.

Глухов молчал.

— Нового назначат, каким он будет — непонятно, а ты свой и с ним, и с нами. Кушай.

«Зоя просила… Зоя. Да ты знаешь, кто он такой? Цветочками круглосуточно торгует? А брат его ночами не спит ради нас с тобой, объезжая съемные квартиры до утра? Тебе, Зоя, это всё не интересно. Тебе главное что? Главное, чтобы пальчики Кристина красила, чтобы стрижку в салоне делали, а кто и что они — это тебе неважно? Они меня не боялись, а теперь и вовсе бояться некого. Все другие для них свои». Глухов хмелел, но к столу не притронулся.

Где-то через час совсем стемнело, через два — улица обезлюдела, а к полуночи закончился и коньяк. Тарелка Ивана Константиновича оставалась нетронутой. Из хмельной дрёмы его вывел пронзительный женский крик. Глухов встал у окна и всмотрелся. Здоровый бугай таскал за волосы полураздетую молодую женщину, нагибал её и бил кулаком сверху вниз, стараясь попасть по щеке.

— Э, не вмешивайся, дорогой. Он знает, что делает. Ты теперь с нами.

— Пошёл вон! Вон! Я капитан полиции, а ты вор и негодяй, как и все вы.

— Бывший, дорогой, бывший.

Глухов не стал слушать дальше причитания незваного гостя. Он бросился вниз по лестнице на улицу как был, во всём домашнем. Успел перехватить руку, пьяного от безнаказанности насильника и сам ударил того в лицо, вложив всю силу и злость, что скопилась в душе. Тот рухнул в сугроб, а женщина закричала пронзительнее и… Иван замер. Лезвие вошло со спины. Он обернулся. На него смотрел Оганес всё с той же мерзкой улыбкой:

— Не надо так с нами, Вано. Ты так ничего и не понял.

Глухов упал ничком на тротуар. По спине на белой рубашке расплывалось кровавое пятно. Женщина подползла к нему, схватилась за ручку ножа и потянула на себя.

— Не трогай. Протри нож. Не трогай, глупышка.

* * *

Зоя едва успела распаковать чемодан в большом номере на побережье, как получила сообщение от Кристины: «Зоечка, возвращайся. С Ваней беда. Девка порезала по пьяни».

Через неделю Ивана Константиновича схоронили на дальнем подмосковном кладбище без особых почестей. В отделении даже порадовались, что тот успел уволиться сам. Судьбу несчастной побитой женщины позже определил суд, приняв во внимание бытовой характер ссоры бывшего участкового с барышней по вызову. Похороны и поминки организовал друг семьи Оганес, пригласив на них нового участкового для знакомства с моложавой вдовой.

Среда, 5 марта 2025 г.

Люси

«Многие знания — многие беды». Эту истину Люси Банту, медалистка и выпускница «дружбы народов» в полной мере испытала на себе. Путь из Киншасе на Родину занял двое суток с пересадками. Путь до Киншасе оказался вдвое дольше и труднее. С Банту она познакомилась на первом курсе иняза, он назвал себя Принцем. Оказалось, что всё это правда, и не только имя, только себя она принцессой не ощущала. Они сыграли свадьбу в Москве на Арбате, пригласив друзей и подруг, разгулявшись на последнюю стипендию. Сильный Банту носил её на руках по зимней Москве, а она искала глазами лица подруг и смеялась, смеялась. Она часто потом вспоминала себя такой бесконечно счастливой принцессой в белой фате и смеялась, смеялась среди камышовых хижин своего царства в экваториальной части Конго. Банту ничуть не изменился после возвращения на Родину с русской женой: заботился о ней, любил по ночам и жалел за строгость при подданных.

Сначала Люси поняла, что такое бедность. Потом научилась с ней мириться и незаметно для себя привыкла жить в абсолютной нищете с костром и медной утварью. Никто её не обижал, если не считать кровожадных комаров и мошкару, что покрывали волдырями её нежную белую кожу. Она смирилась и с этим. Банту был хорошим мужем. Они спали на камышовом ложе, он укрывал её мелкой сеткой, как вуалью, а она просыпалась поутру вся покусанная.

Язык поначалу ей был совсем непонятен. И немудрено. В стране её принца их было больше двухсот, а среди хижин и вовсе странный диалект: они разговаривали слогами, виртуозно играя гласными. Банту и здесь пришёл на помощь: «Говори коротко и показывай пальцем. Ты жена принца. Они поймут». Она так и делала.

Лунта, жена младшего брата, схватилась за живот и присела у костра. Женщины, что вышли из хижин, отошли, образовали круг, захлопали в ладоши и завыли что-то несуразное.

— Её к врачу надо. У неё выкидыш. Она умрёт!

Люси прорвалась в центр круга к несчастной Лунте и растерялась, не умея чем-то помочь. Этот вой стоял в ушах, давил на неё мистической силой. Она зажала голову руками, но это не помогало. Лунта умирала от потери крови.

— Нееет!

Люси схватила Лунту и поволокла к реке в лодку, разорвав цепи рук воющих женщин.

* * *

Она вернулась домой в кромешной темноте, на свет от тлеющих углей у хижин. Лунта умерла. Никто не оплакивал потерю. У Люси просто не было слёз в запасе опустошённой души, а другим не разрешали обычаи. Настоящий страх пришёл к Люси чуть позже: она поняла, что в положении. Руки сами обхватили почти впалый живот, и она завыла, как те бабы из чёртового круга.

* * *

— Люси, надо ехать. Мой брат проводит тебя.

— Банту, любимый, я справлюсь.

— Нет, Люси. Это мой наследник, я не могу рисковать. Я люблю тебя, Люси.

— Банту, а как же ты?

— Я не на того учился. Мы бедная страна, все богатства чужие. Только люди мои.

— Банту?!

— Родится мальчик, пусть он станет врачом. Я люблю тебя.

— А если девочка?

— Назови её Лунтой.

— А ты, Банту?

— Я буду ждать вас, Люси.

Понедельник, 24 февраля 2025 г.

Письмо

Ольга Олеговна проснулась ранним утром с тяжёлым предчувствием беды. До школьного звонка было много времени — час с четвертью. Она быстро привела себя в порядок, накрасилась в меру, как и подобает учительнице русского языка и литературы в старших классах, надела облегающее платье красного цвета с вырезом, поверх белый пиджачок. Недалеко ушедшая молодость позволяла носить белое ожерелье из речного жемчуга. Кольца Ольга Олеговна не носила, замужем никогда не была, никаких алых парусов в бушующих волнах повседневности на её горизонте не наблюдалось.

Она медленно выпила чёрный заварной кофе, промокнула салфеткой губы, помыла за собой чашечку, поставила стекать на мойку, а сама задумалась на минуту или две. Потом взяла бумажный подарочный пакет и отправилась с ним в прихожую. Достала с антресолей обувную коробку и что-то переложила из неё в пакет. Посмотрела в зеркало и поспешила в школу под ласковое апрельское солнце в канун длинных майских праздников.

Её предвыпускной 10 «В» ей нравился своим балансом: мальчиков и девочек в нём было поровну. Все красивые, все разные, все умные и с характерами, в которые она вкладывала часть себя. «А что я на самом деле в них вложила?». Она обвела класс глазами, заглянув в каждое лицо юношей и девушек. «Кем они станут через пять лет, через десять?» Иногда она задумывалась о них и пыталась в воображении составлять пары, понимая, что в лучшем случае одна из всех состоится. «Интересно, я угадаю или нет?».

— Сегодня у нас сочинение. Я выпишу вам две темы и покажу ещё одну на выбор каждого.

Класс легкомысленно загудел: «Опять отцы и дети… Кого сегодня под паровоз отправим? Шанина, ты у нас самая романтичная».

Ольга Олеговна выписала на доске: «Мастер и Маргарита: история большой любви», вторая — «Письма».

— А третья тема вот, — Ольга Олеговна сняла с ноги красную туфлю лодочкой на высоком каблуке, а рядом с ней на стол извлекла старый изношенный мужской башмак. Класс загудел, в руках появились телефоны, смешочки и выкрики: «Во даёт!»

— Время пошло.