Бесплатный фрагмент - Фатум

Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей.

Ф. М. Достоевский

I
Я запомнил её живой

— Прошу всех встать. Суд идёт.

Наглая божья коровка сползает по зелёной стене. Единственный жук, от которого не шарахаются брезгливые люди. Я отворачиваюсь и открываю старую записную книжку. Моя дурацкая привычка — писать где придётся… Нахожу несколько чистых страничек в середине, щёлкаю ручкой, опускаю капюшон как можно ниже и ещё сильнее горблюсь. Жаль, что не умею становиться невидимой. Это единственная суперспособность, которой я хотела бы обладать. Человек в чёрной мантии уверенной походкой направляется к столу. Длинные широкие рукава напоминают крылья, которые могут принадлежать только демону. Белые манжеты и воротничок — всего лишь уловка. Разумеется, судья хочет выглядеть ангелом в глазах напряжённых зрителей. Но быть и казаться — два совершенно противоположных понятия; нет никаких шансов, что они пересекутся даже в бесконечности.

Судья Гладких И. В. (именно так написано на табличке) оглушает тишину сакраментальной фразой: «Прошу садиться». Сам охотно следует просьбе-приказу и ставит локти на стол. Седые брови и волосы, круглые очки в толстой оправе, съехавшие на самый кончик носа, лысеющий затылок и строгий внимательный взгляд — вот он, настоящий страж правосудия! Никогда не видела настолько спокойных и уважающих себя людей. Ни один мускул не может дрогнуть на этом лице, потому что его обладатель трепетно оберегает каждую нервную клетку. Они ведь не восстанавливаются: уходят в небытие без надежды на возрождение. Судья захватывает в плен несчастную ручку и с силой сжимает в кулаке.

— Подлежит рассмотрению уголовное дело по обвинению Безуглова Рудольфа Валерьевича, директора школы литературного мастерства «Фатум», в совершении преступления, предусмотренного частью 1 статьи 110 Уголовного кодекса Российской Федерации, а именно доведения лица до самоубийства. Преступление было совершено в отношении студентки факультета прозы Лужицкой Алисы Романовны. Сторону обвинения представляет прокурор — Лобанова Елена Дмитриевна, а сторону защиты подсудимого — адвокат Егоров Юрий Михайлович. В качестве потерпевшей выступает бабушка усопшей Уханова Алёна Ивановна. К сожалению, она не может присутствовать на сегодняшнем заседании по состоянию здоровья.

Вздрагиваю от резкого стука деревянного молоточка. Тоже мне, символ неоспоримой власти! И зачем только люди добровольно становятся прародителями шума, желая выглядеть ещё более пугающими?

— Судебное заседание прошу считать открытым. Прокурор Лобанова, представьте суду обвинительное заявление.

Чтобы я так же выглядела в сорок лет! Сдаётся мне, эта эффектная блондинка только что вышла из салона красоты. И как ей удалось добиться такого шикарного цвета волос? Платиновый блонд, классическое каре, идеальная укладка… Когда только успела? Может быть, она вообще не спит, ведь красота требует жертв. Тонкие коричневые брови в стиле Марлен Дитрих. Лёгкий розовый блеск на губах, с которых не сходит напряжённая саркастическая улыбка. Даже мне (хотя я сижу в самом конце зала) становится не по себе, когда эта самоуверенная дама обводит присутствующих полупрезрительным взглядом. Кажется, будто она хочет выжечь клеймо на коже беззащитного зрителя. Выходит, слегка покачиваясь на высоких каблуках, одёргивает полосатую вязаную кофту, небрежно накинутую на плечи, извиняется за то, что позволила себе такую одежду — в зале очень холодно, а она и так немного простужена…

— Благодарю, ваша честь.

Какой приятный голос и какая прекрасная дикция! Видимо, Лобанова нашла своё призвание. Всегда немного завидовала таким людям: они никогда не сомневаются в том, что говорят и делают. У них всё чётко выверено, продумано наперёд и потому безукоризненно правильно.

— Уважаемый суд, уважаемые участники процесса! 19 июля 2022 года в библиотеке школы литературного мастерства «Фатум» было обнаружено тело двадцатипятилетней девушки, студентки факультета прозы Лужицкой Алисы Романовны. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате отравления деструктивными ядами. Накануне этого трагического события истец Уханова Алёна Ивановна получила от внучки смс-сообщение: «Меня убивает эта школа, ба… Прости, я больше не могу жить». В найденной предсмертной записке девушка попросила, чтобы её похоронили без свидетелей. Однако, исходя из этого сообщения, можно заключить, что умершая Алиса Романовна испытывала дискомфорт в данном учебном заведении и, по всей видимости, чувствовала сильное моральное давление, оказываемое со стороны руководства школы литературного мастерства «Фатум». Суду известно, что 19 июля за два часа до самоубийства студентка встречалась с директором школы и преподавателем литературы Безугловым Рудольфом Валерьевичем. Хочу добавить от себя, что подсудимый обладает весьма тяжёлым характером и отличается принципиальностью, неуступчивостью и совершенным отсутствием такта.

— Прокурор Лобанова, прошу не делайте поспешных выводов и воздержитесь от оценок. Говорите по существу, — страж правосудия хмурится и скрещивает руки на груди. Во время выступления обвинителя судья теребил белый воротничок, вытирал носовым платком лоб и пил много воды. Лобанову нисколько не смущает такое справедливое замечание. Невозмутимая женщина выдерживает небольшую паузу, обворожительно улыбается и продолжает:

— Прошу прощения, ваша честь. Впредь буду говорить только по существу. Итак, Безуглов Рудольф Валерьевич обвиняется в жестоком отношении к своим подопечным. Когда Алиса Лужицкая покинула кабинет директора, у неё случился приступ панической атаки. У стороны обвинения есть свидетели, которые могут подтвердить, что студентка действительно находилась в тяжёлом состоянии, задыхалась и плакала. Часом позже она прислала бабушке вышеупомянутое сообщение. Алёна Ивановна должна была встретиться с внучкой на выходных, но увы… — прокурор Лобанова тяжело вздыхает. Ненавижу подобные театральные жесты. Не верю, что эта холодная леди действительно сочувствует пострадавшей… Они же были незнакомы! И почему люди всегда хотят казаться лучше, чем они есть на самом деле?

— Многие студенты покинули школу литературного мастерства «Фатум», потому что подсудимый довольно часто повышал голос на воспитанников, называл их творчество никчёмной графоманией и настоятельно советовал никогда больше не марать бумагу. Как можно вести себя подобным образом с ранимыми творческими натурами? Такое откровенное бездушие! Чудовищная безответственность! Разве такие люди, как подсудимый, имеют право заниматься педагогической деятельностью?

— Прокурор, ещё раз напоминаю вам: не делайте поспешных выводов.

— Простите, ваша честь… Увлеклась, — с этими словами Лобанова поправляет причёску, снимает вязаную кофту и вешает на стул. Того и гляди, сейчас расплачется; доброе, благородное сердце переполняет чувство сострадания к несчастной писательнице-графоманке… Обвиняемый не отводит взгляда от потрясённого лица красивой женщины. Нет, не думаю, что он очарован, скорее всего, хочет забрать эту сцену в художественный текст. Директор «Фатума» всегда ворует фрагменты действительности и готов пожертвовать чем угодно ради искусства. Я не осуждаю Рудольфа Валерьевича, я им восхищаюсь, как и все остальные студенты нашей школы. Он кумир для многих, и его жестокость, иногда переходящая все границы, оправдана отчаянной преданностью собственному призванию. Наверное, любой творец, достойный называться гением, немного жесток, а в иных случаях — совершенно беспощаден. Но ведь то произведение, которое в результате выходит из-под его пера, по-настоящему прекрасно. Сведённые с ума читатели готовы разорвать эту подозрительную красоту на куски.

Подсудимый никогда не изменяет своему особенному стилю. Длинный пиджак чёрного цвета, робко выглядывающий воротник серебристой рубашки, крупные синие пуговицы и брошь в виде дракона, который кусает себя за хвост. Носит классические брюки с тщательно отутюженными стрелками. Густые каштановые волосы, чуть длиннее плеч, забраны в полухвост. Когда я разглядываю его лицо, то почему-то вспоминаю японские гравюры с изображением самураев. У Рудольфа такие же утончённые черты, он выглядит мужественным и бесстрашным. К тому же у него смуглая кожа и узкий разрез глаз. Ему самому следует стать главным героем какого-нибудь исторического романа, а не воровать чужие портреты для ещё не написанных текстов. Странно, что на лице директора нельзя прочитать никаких эмоций: наверное, это та рукопись, которая не предназначена для обывателей. Он тщательно оберегает зашифрованные слова на пожелтевших страницах измученной души. Лёгкая ухмылка скользит по тонким линиям губ… Почему он так похож на аристократа, шагнувшего из глуби веков в наш ослепший от зла мир?

— Подсудимый, встаньте, пожалуйста.

Сейчас Безуглов будет отвечать на дурацкие вопросы с благородным видом человека-глыбы. Вытягивается в полный рост и расправляет плечи. По-видимому, серьёзно верит, что за его спиной распускаются чёрные крылья. В одной из своих историй я назвала нашего директора демоном, восставшим из пепла судьбы.

Рудольф обводит присутствующих долгим внимательным взглядом, указательным пальцем касается кончика длинного орлиного носа (это вообще его любимый жест) и кивает, давая знак, что готов к предстоящему диалогу.

Елена Дмитриевна откашливается и, облокотившись на стол, выбрасывает в пространство первую малозначительную реплику:

— Рудольф Валерьевич, расскажите, пожалуйста, о вашей школе. Когда и как вам пришла в голову идея её открытия?

Судебное заседание превращается в интервью: кажется, журналист Лобанова готовит эксклюзивный материал о создателе и директоре первой школы литературного мастерства с пугающим названием «Фатум». Лёгкая усмешка застывает на кончиках пушистых чёрных усов, но подсудимый ничем не выдаёт собственного иронического отношения к происходящему и говорит совершенно спокойным, уверенным тоном.

— Это случилось шесть лет назад. Честно говоря, такую идею мне подала моя племянница, которая мечтала стать писателем, но жизнь распорядилась иначе… Девочке было всего двенадцать, когда она умерла. У неё была лейкемия… — Рудольф Безуглов выдерживает небольшую паузу. Зал потрясённо молчит; в этой трагической тишине слышно, как назойливая муха, возомнившая себя Анитрой, танцует прямо над лысым затылком судьи. — Я решил создать школу для людей абсолютно любого возраста. У нас нет никаких ограничений, главное — иметь смелость следовать за мечтой. Я назвал это место «Фатумом», потому что творчество для меня — судьба и предназначение. Однажды почувствовав эту пламенную страсть, ты уже не сможешь сопротивляться, даже если очень сильно захочешь.

И зачем он так старательно жонглирует метафорами? Неужели заметил сгорбленную фигуру в чёрной толстовке, которая прячется в уголке и самоуверенно строчит что-то в потрёпанной записной книжке? Возможно ли, что директор старается ради моего нового романа?

— Подсудимый, говорите по существу. В конце концов вы не на театральных подмостках, — кажется, судью оскорбляет такое откровенное словоблудие. Он снова тянется к бутылке и жадно осушает стакан воды.

— Прошу прощения, ваша честь, — подсудимый опускает глаза, напоминая теперь провинившегося ребёнка, который пытается попросить прощения, но не знает, как это правильно сделать. — Думаю, я ответил на вопрос? — он снова поднимает голову и бросает вопросительный взгляд на прокурора Лобанову.

— Расскажите о самой системе обучения, ваших традициях и новаторствах. Какие у вас есть факультеты? — продолжает интервью эффектная дама.

— Хм… — Рудольф морщится и на какое-то время умолкает. Но ведь это же самый банальный вопрос, который вообще может быть задан на судебном заседании!

— Сейчас у нас предусмотрено обучение на трёх основных факультетах: проза, поэзия и литературная критика. Где-то около тридцати человек на каждом. Также у нас есть свой альманах, в котором публикуются лучшие работы студентов. Если вас интересует, каждый студент должен пройти пятилетний курс обучения и защитить выпускную работу. Это может быть роман, сборник стихотворений или критических статей. Всё вполне традиционно. — Рудольф Безуглов пожимает плечами, будто бы удивляется: зачем он вообще отвечает на подобные вопросы? Прокурор Лобанова наматывает на палец белую прядь. На розовых губах блуждает едва уловимая насмешка. Неужели эта самоуверенная дама на самом деле думает, что может сломить волю такого сильного противника? Или она действительно считает себя непобедимой?

— Благодарю за ответ. Заранее прошу прощения, Рудольф Валерьевич, но как вы прокомментируете негативные отзывы выпускников в ваш адрес? — хитро щурится, как будто ждёт, что подсудимый покраснеет от смущения, вытрет пот со лба рукавом и заговорит тоненьким надтреснутым голосочком…

— Ваша честь, протестую! — вскакивает с места оскорблённый адвокат. — Подсудимый, вы имеете право не отвечать на такие вопросы.

Егоров Юрий Михайлович — возмущённый защитник директора «Фатума». Он так волнуется, как будто от решения судьи зависит его собственная судьба. В отличие от Безуглова, адвокат, вероятно, привык тщательно бриться каждый день. У него длинный нос с горбинкой, и в профиль он даже немного напоминает Ахматову. На лице застыла трагическая гримаса — воплощение безысходности и непреодолимой обречённости. Сведя густые чёрные брови домиком, мужчина будто бы просит понимания и снисхождения. Когда он напряжённо вслушивался в чеканные фразы горделивой дамы, на лбу появилась лёгкая паутинка морщинок. И если бы меня попросили создать портрет борца за справедливость, я могла бы писать с натуры. Адвокат Егоров прикрывает рот подушечками пальцев — на безымянном блестит обручальное кольцо. Этот блеск ослепляет прокурора, и несчастная женщина обиженно поджимает губы. Думаю, никто, кроме меня, не обратил внимания на эту мизансцену; просто я прекрасно знаю, что Егоров — бывший муж госпожи Лобановой. Несколько месяцев назад они развелись и вроде бы из-за супружеской неверности. Впрочем, я могу ошибаться, но на подобные вещи у меня тонкое чутьё: между прокурором и адвокатом летают искры непрощённой обиды и неистребимой ненависти.

Рудольф Валерьевич не считает заданный вопрос бестактным и, конечно, постарается удовлетворить любопытство стороны обвинения. Оказавшись меж двух огней, он расплывается в обворожительной улыбке.

— Я думаю, негативные отзывы — это тоже достаточно ценный опыт. Мы ведь далеко не идеальны и не можем всем нравиться. Так что я совершенно спокойно отношусь к подобным комментариям. Благо, похвалу в свой адрес я тоже слышу довольно часто.

Адвокат одобрительно кивает, втайне восхищаясь находчивостью подсудимого, и наконец-то позволяет себе снова опуститься на стул.

Прокурор Лобанова задумчиво качает головой.

— Подсудимый, а расскажите, пожалуйста, в каких отношениях вы были с Алисой Лужицкой?

Рудольф Безуглов тревожно поводит плечами, искоса взглядывает на собеседницу и закусывает губу. Впервые за всё это время он не может подавить волнение и почему-то прячет глаза, но голос звучит всё так же уверенно и беспристрастно.

— Знаете… Мне немного тяжело об этом говорить. Я любил Алисочку. Она была такой талантливой, но почему-то всегда сомневалась в себе… Думаю, именно это её и погубило, — подсудимый выдерживает короткую паузу. — Я всегда пытался ей помочь, и, если честно, Алиса называла меня Богом.

Прокурор Лобанова хмурится и продолжает чересчур строгим тоном:

— Тогда почему бедная девочка плакала, когда вышла из вашего кабинета? О чём вы с ней говорили? Вы же знаете, что через пару часов после этого она покончила с собой?

— Протестую! — вскрикивает раскрасневшийся адвокат Егоров. — Это моральное давление на моего подзащитного. Ещё ничего не доказано!

Судья кивает, наливает воду в стакан, откашливается и, поворачиваясь к Елене Дмитриевне, просит не делать поспешных выводов. Наверное, долго тренировался перед зеркалом, прежде чем научился с таким подчёркнутым самодовольством выговаривать одну и ту же фразу.

— Ничего страшного, — снова улыбается подсудимый, который с первого взгляда завоевал симпатию ошарашенной публики. И вправду, есть в нём что-то от Бога. Не могу сказать, от какого именно, но мне кажется, это кто-то из скандинавской мифологии.

— Алисочка действительно плакала. Дело в том, что эта девушка не верила в свой талант. И когда я похвалил её рассказ, она обвинила меня в жестокости. Сказала, что я просто жалею её, а на самом деле считаю бездарностью, сумасшедшей графоманкой… и что её место — в психбольнице. Мне так жаль… я не смог помочь Алисочке… — голос Рудольфа Валерьевича дрожит, но он, разумеется, не даст себе заплакать. Никогда не могла разгадать этого человека: так искусно притворяется или на самом деле сожалеет о навсегда утраченном времени? Но что он мог сделать с плачущей девушкой, утратившей веру в себя? Да, ей нужна была поддержка, но в то же время она боялась каждого неосторожного проявления сочувствия и отвергала помощь, потому что не научилась принимать. Откуда бедной сиротке могли быть известны азы этого таинственного и весьма непростого искусства?

— Ваша честь, — вклинивается в пламенный монолог адвокат, — моему подзащитному трудно справиться с эмоциями. Он относился к Алисе как к родной дочери, — Егоров снова выставляет напоказ обручальное кольцо. Елена Прекрасная с отвращением отворачивается. Судья интересуется, есть ли у стороны обвинения другие вопросы, и эффектная дама поспешно кивает (торопливые слова наскакивают друг на друга, точно сбегают от проницательных полицейских):

— Подсудимый, ответьте, пожалуйста, на мой последний вопрос: где вы были в тот вечер, когда ваша воспитанница совершила самоубийство?

Рудольф Безуглов не изменяется в лице, не сжимает кулаки, не выдавливает из себя улыбку и не прячется в футляр. Не моргнув глазом, он отвечает — так же торопливо, как и прокурор:

— Я поехал в больницу к старшему брату. В тот вечер у него случился инсульт.

— Ваша честь, могу это подтвердить! — адвокат Егоров снова вскакивает с места, обеспокоенный тем, что алиби подзащитного может быть подвергнуто сомнению.

— Брат подсудимого попал в автомобильную аварию полгода назад. После этого у него начались серьёзные проблемы со здоровьем. 19 июля в пять часов вечера Рудольф Валерьевич разговаривал по телефону с Маргаритой Евгеньевной Безугловой, которая приходится моему подзащитному невесткой. Разговор длился шесть минут пятнадцать секунд, после чего подсудимый сел в машину и уехал в больницу, — адвокат суетливо расхаживает из стороны в сторону. Как и большинство людей низкого роста, он хочет быть заметным и делает всё для того, чтобы слушатели его запомнили.

— Адвокат Егоров, суд благодарит вас за такое важное дополнение. Прокурор Лобанова, имеются ли ещё вопросы к подсудимому?

Эффектная дама отрицательно качает головой.

— У стороны обвинения пока нет вопросов к Рудольфу Валерьевичу.

Сейчас начнётся самая интересная часть. Чувствую, что публика уже успела заскучать и требует хлеба и зрелищ. Даже представить не могу, как поведут себя свидетели: кто из них окажется безрассудным правдорубом, а кто ударит острым ножом в спину?

Первым, конечно же, выступит он: растерянный мужчина с густыми бакенбардами и печальным взглядом. Большие глаза за толстыми стёклами очков и плотно сжатые губы придают свидетелю виноватый и скорбный вид. Он теребит воротник чёрной водолазки и беспомощно озирается по сторонам, точно пытается кого-то найти. Проводит по зачёсанным назад волосам и прячет руки в карманах тёмно-синих джинсов.

— Свидетель Вьюшин Алексей Михайлович, куратор Алисы Лужицкой, — отчеканивает секретарь. Мужчина приветствует суд лёгким кивком.

— Уважаемый свидетель, суд предупреждает вас об уголовной ответственности за дачу ложных показаний и отказ от дачи показаний по статьям 307 и 306 Уголовного кодекса Российской Федерации.

Тяжёлый вздох вырывается из груди измученного куратора. Наверное, бедняга провёл бессонную ночь: никогда раньше у него не было таких гигантских тёмных кругов под глазами. Если бы я впервые увидела Алексея Михайловича, то предположила бы, что он находится под действием психотропных веществ. Но я слишком хорошо его знаю, поэтому могу с уверенностью отбросить подобные догадки.

Свидетель говорит так неразборчиво, словно захлёбывается собственными словами. Судья время от времени останавливает мужчину и просит повторить отдельные фразы.

— Расскажите, пожалуйста, что вы знаете о семье Алисы Лужицкой? Вы же, как куратор, занимаетесь сбором таких данных?

Алексей Михайлович кивает. Он выглядит растерянным и, кажется, совершенно не умеет улыбаться.

— Да, конечно… На самом деле Алиса воспитывалась в детдоме. Мне известно, что мать-одиночка бросила девочку, потому что не могла её прокормить. Также я знаю, что эта женщина впоследствии скончалась в тюрьме. Бабушка Алёна Ивановна нашла внучку всего полгода назад.

— Сколько лет было Алисе, когда она оказалась в детском доме?

— Двенадцать. Но дело в том, что девочка потеряла память. Она не могла вспомнить даже собственное имя. Очень страшная ситуация…

Свидетель вздыхает, горбится, достаёт из кармана платок и вытирает лицо. Не понимаю, зачем они вообще говорят о прошлом. Как вся эта история с детдомом поможет следствию раскрыть преступление? Или они хотят выставить Алису травмированной девочкой с диссоциативным расстройством личности?

Прокурор Лобанова будто бы впадает в оцепенение, она не смотрит на свидетеля и стучит подушечками пальцев по обшарпанному столу. Наконец, поднимает голову, откидывает волосы и задаёт очередной странный вопрос:

— А как бы вы охарактеризовали Алису? Какой она была как… личность?

Куратор Вьюшин хмурится, касается шеи и держит руки перед собой точно щит.

— Алиса — сложный ребёнок. Но она так старалась остаться хорошим человеком… Знаете, у неё всегда можно было попросить помощи. Такая неравнодушная… Я даже предлагал ей быть старостой группы, правда, она отказалась… Я согласен с тем, что эта девушка была немного замкнутой и неуверенной в себе. Но я поверить не могу, что она могла совершить самоубийство, — бросает испепеляющий взгляд на директора «Фатума». Тот едва заметно усмехается, и этот безмолвный ответ заставляет свидетеля крепко сжать кулаки.

— Этот мерзавец убил её! — вдруг выкрикивает Вьюшин. Его лицо багровеет от наконец-то выпущенного наружу гнева.

— Не делайте поспешных выводов! — машет руками обеспокоенный судья. — Говорите по существу!

И мне почему-то вспоминается герой Салтыкова-Щедрина — Органчик, который умел произносить лишь две фразы: «Не потерплю» и «Разорю». Я чуть было не рассмеялась в голос! Но в эту минуту ловлю на себе возмущённый взгляд внимательного зрителя и сползаю на самый краешек стула, ещё сильнее натягивая капюшон на глаза.

— Алексей Михайлович, скажите, а Алиса была хорошей ученицей? Вы бы, например, могли назвать её талантливой?

Вьюшин качает головой.

— Конечно. Она должна была стать известной писательницей. Я в это верил, и мне так жаль… Вы знаете, я чувствую себя виноватым за то, что не сумел помочь бедняжке…

— Ваша честь, — прокурор Лобанова безжалостно обрывает зарождающийся монолог и достаёт из спортивной чёрной сумки ученический дневник. — В качестве доказательств свидетель предоставил последний дневник девушки. И мы можем заметить, что преподаватели школы довольно часто хвалили Алису, — она шелестит хрустящими страницами. — Молодец! Умница! Очень хорошая работа! Интересный проект! Благодарность за активное участие в дебатах! — прокурор обводит присутствующих внимательным и весьма самодовольным взглядом. — Все эти комментарии позволяют сделать вывод, что Алиса Лужицкая действительно добросовестно относилась к учёбе. Думаю, школа «Фатум» многое для неё значила.

— Ваша честь! — Юрий Михайлович вскакивает с места и трясёт перед напряжёнными зрителями ещё одним ученическим дневником.

— Это прошлогодний дневник Алисы, и здесь всё диаметрально противоположно! — снова шелестят страницы. — Громко разговаривает на уроке! Не расстаётся с телефоном! Взяла вещи и ушла посреди занятия! Грубо отвечала преподавателю! — он смотрит на прокурора Лобанову, наверняка чувствуя себя победителем. Думаю, адвокат всеми силами стремится произвести впечатление на бывшую жену и одержать над ней верх, а Безуглов — лишь пешка в этой опасной игре. — Что вы на это скажете, свидетель? Как я понимаю, речь идёт об одной и той же ученице?

Алексей Михайлович будто бы смущается, подносит кулак ко рту и неловко откашливается.

— Да… У Алисы бывают… — делает паузу, пытаясь подобрать нужное слово, — странности. Она очень часто меняет имидж: причёску, одежду и даже иногда… как будто сама по себе меняется, становится более замкнутой и избегает людей…

— Значит, вы признаёте, что Алиса Лужицкая отличалась нестабильностью в поведении? — широко улыбаясь, уточняет адвокат. Он ждёт подтверждения уже витающего в воздухе диагноза и готовится получить дозу шумных аплодисментов. Всё-таки этот маленький адвокатишка — искусный манипулятор. Теперь я понимаю, почему прокурор Лобанова подала на развод.

— Да, но это не значит, что она какая-то… ненормальная… Я ведь уже говорил, девочка воспитывалась в детском доме и в двенадцать лет потеряла память.

— Спасибо, — обрывает неуклюжую реплику защитник Егоров. — Ваша честь, к свидетелю вопросов больше не имею.

— Постойте, — прокурор Лобанова не разделяет ликующего настроения бывшего мужа и не чувствует себя побеждённой. Она резко вскакивает из-за стола; стул жалобно скрипит и падает на пол. — У меня есть ещё один вопрос. Вы ведь видели, как Алиса Лужицкая 19 июля выходила из кабинета подсудимого? В каком она была состоянии?

Вьюшин слегка пошатывается, но вовремя хватается за край трибуны, бросает презрительный взгляд на подсудимого и в очередной раз вздыхает.

— Да, я всё видел. У неё началась паническая атака. Ей не хватало воздуха, и она громко кричала. Казалось, сейчас захлебнётся рыданиями. Как же она тогда рыдала! — закрывает лицо руками и замирает на несколько минут. Вдруг поворачивается в сторону Безуглова и смотрит так, точно видит директора «Фатума» впервые. Нижняя губа подрагивает, широко раздуваются ноздри, а глаза превращаются в узкие щёлки.

— Этот человек — чудовище! Он страшный манипулятор. Моя дочь тоже погибла из-за него!

Я роняю ручку; она катится по грязному полу и прячется под чужим ботинком. Ещё пара секунд — и раздаётся хруст. Человек уничтожает бедняжку, навсегда лишая её способности облекать ещё немые идеи в словесную плоть. Хорошо, что я взяла с собой карандаш. Правда, после таких заявлений хочется захлопнуть записную книжку и уйти из здания суда. Это место, где разрушаются идеалы и робкие надежды на хэппи-энд. Неужели Рудольф Валерьевич мог довести кого-то до самоубийства?

…моя дочь тоже погибла из-за него…

О чём говорит куратор и почему он продолжает смотреть на подсудимого с такой испепеляющей ненавистью?

— Не приплетай сюда Анну, — морщится директор «Фатума». Кажется, он действительно выбит из колеи. Понятия не имею, о какой Анне идёт речь, но, думаю, Безуглов чувствует вину перед ней. Ещё немного — и склонит голову, во всём признается, потребует приглашения на казнь, потому что терпеть муки полоумной совести выше его сил.

— А разве не ради любовных связей ты открыл эту школу? Крутишь романы с молоденькими студентками, высмеиваешь их творчество и разбиваешь чужие мечты. Знаешь, как страдала моя дочь, когда ты её бросил? Она кричала, что ей больше незачем жить! Из-за такого недочеловека, как ты! — свидетель сжимает кулаки с такой силой, что белеют костяшки. В эту минуту он похож на разъярённого зверя: кажется, ещё немного — и набросится, чтобы растерзать жертву.

— Ваша честь! Я протестую! — пытается спасти положение бедный адвокат. На щеках выступают болезненные пунцовые пятна. Он не может допустить поражения и не хочет видеть торжествующий взгляд прокурора. Снова выставляет на всеобщее обозрение обручальное кольцо, но голос звучит уже совсем не так уверенно, как несколько минут назад.

— Всё это не имеет отношения к делу. Как вы могли заметить, свидетель испытывает личную неприязнь к моему подзащитному. Прошу принять это во внимание.

Судья кивает, берёт молоточек и задумчиво вертит в руках.

— Ваша честь, — прерывает его раздумья Елена Лобанова, — вопросов к свидетелю больше не имею.

Абсолютно непроницаемое лицо. Сложно догадаться, о чём она думает. Возможно, жалеет о том, что однажды связала себя узами брака с эгоистом, который едва ли когда-нибудь сможет подарить избраннице столько же любви и нежности, сколько дарит самому себе.

Вьюшин уходит — подавленный, сгорбленный, с выпотрошенной душой; прямо сейчас, в кромешной тьме его хрупкого мира, не остаётся ничего, кроме пустоты. Думаю, она поглотила даже ненависть. Но и подсудимый выглядит измученным, точно кто-то поджёг его сердце, и оно сгорело дотла, оставив после себя ничтожную горстку пепла. Кто эта Анна и почему воспоминание о ней приносит сильному, как скала, человеку столько боли? Делает его мягким, как расплавленный пластилин?

— На самом деле, — вдруг начинает говорить он, — я очень виноват перед дочерью Алексея Михайловича.

Адвокат замирает в недоумении; широко распахнутыми глазами он наблюдает за каждым отточенным жестом подзащитного. А тот наливает воду — мимо стакана, и все видят, как трясутся слабые руки с красной нитью на запястье.

— Она очень плохо писала… А я не мог лгать ей. Бедная девочка! Она всем сердцем любила своего жестокого преподавателя, который стал для неё тираном.

Зрители расчувствовались и снова приняли сторону подсудимого. Мы охотнее всего понимаем тех, кто совершает ошибки и сам же раскаивается в содеянном. И ты тотчас же успокаиваешься: значит, ничего страшного, все люди неидеальны, всё будет в порядке, надо только покаяться… Бог простит и в знак утешения похлопает тебя по спине.

Если честно, мне всё ещё не по себе. Упоминание об Анне многое изменило, и я почти верю в виновность подсудимого, потому что Вьюшин не умеет врать. Возможно ли, что директор использовал бедную девушку, бросив к её ногам прекрасные, но ложные надежды, чтобы однажды растоптать и оставить след, который ничем невозможно стереть?

— Приглашается свидетель Иванов Лаврентий Петрович, студент факультета поэзии.

Это Лавр — самый добродушный человек во вселенной. Такой смешной и нелепый, как, впрочем, и всегда; но забавнее всего, что он вообще не осознаёт собственной нелепости, и от этого хочется смеяться ещё громче и сильнее. Встаёт у трибуны и поправляет галстук-бабочку. Всегда заботится о внешнем виде: строгий классический костюм, до блеска начищенные ботинки, слегка приподнятые на затылке светлые волосы. Когда замечаешь на себе его по-детски любопытный взгляд, чувствуешь, как невесомое тепло наполняет каждую клеточку похожего на шахматную доску тела. И сам на пару мгновений становишься таким же беспечным ребёнком, гоняющимся за солнечным диском, как за футбольным мечом. Перед началом неизбежного диалога Лаврентий оглядывает публику и судорожно трёт кончик вздёрнутого носа. Он ведёт себя так каждый раз, когда собирается читать стихи.

— Прошу прощения, не Ивано́в, как вы изволили выразиться, а Ива́нов, с ударением на первом слоге. Знаете такого поэта Серебряного века? — Лавр вынимает из кармана синих брюк скомканный листок бумаги, разглаживает и откашливается…

— Извините… Алиса была мне так дорога! Я написал эпитафию и хочу прочесть её вам, — откидывает голову, вытягивает вперёд измятый лист и готовится произнести первую фразу, но судья скрещивает руки и отрицательно качает головой.

— Уважаемый свидетель, суд просит вас воздержаться от лирических отступлений.

Лавр поджимает губы, снова комкает бумагу и прячет в карман. В воздухе застывает невысказанный укор:

Не вынесла душа поэта позора мелочных обид…

О смертельной обиде на жестокую толпу говорят его округлившиеся глаза и дрожащие пальцы, прижатые к губам. Но на открытый протест юноша всё-таки не решается. Лавр даже выдавливает из себя улыбку, вот только она, как бегущая строка, не задерживается дольше мгновения, становясь пылью на стёклах памяти.

— На самом деле мы с Алисой были не очень хорошо знакомы, — запинаясь, начинает говорить Лаврентий, — то есть она… я… я любил её творчество, — свидетель густо краснеет: он не привык делать подобные признания в прозе.

— Какие отношения были у Алисы с подсудимым? — прокурор Лобанова резко прерывает зарождающееся лирическое отступление.

— Я ничего об этом не знаю, — Лавр прячет руки за спину и плотнее прижимается к трибуне, чтобы никто не заметил трясущиеся колени. — Но школа у нас очень хорошая, — поспешно добавляет он, избегая встречаться взглядом с Безугловым, который даже не обращает никакого внимания на взволнованного поэта и разглядывает сидящую на стакане муху. Адвокат встаёт, неловко задевая стаканчик рукавом, и муха отправляется в шумный полёт над головой его подзащитного.

— Свидетель, пожалуйста, успокойтесь, — Егоров говорит неожиданно тихим и спокойным голосом. Эта напускная невозмутимость ему не к лицу. — Просто расскажите, какой вы запомнили Алису Лужицкую?

Лавр облизывает пересохшие губы и, теребя пуговицу на рукаве, отвечает:

— Я запомнил её живой.

Пуговица выскальзывает из рук. Свидетель наклоняется, чтобы её поднять, но внезапно передумывает и выпрямляется:

— Да… Она сама была жизнью.

***

— Молодой человек! Вам нужно позаботиться о зрителях. Согласитесь, это не очень приятно, если на завтрашнюю поэтическую дуэль придут одни критики… Впрочем, и поэты — не самая благодарная публика. Каждый из них втайне считает себя непревзойдённым. Найдите пару-тройку прозаиков, которые ни черта не смыслят в законах стихосложения. Пусть кивают из вежливости и аплодируют для красоты, — человек с трудным именем хлопнул растерянного студента по плечу. Это был куратор с факультета поэзии, которого предпочитали называть «извините» или «прошу прощения, вы не могли бы подсказать…», потому что почти никто не мог запомнить, Рафут он Сахиб оглы, или Махмед Бахрам оглы, или ещё кто-нибудь в том же духе.

Куратор — коренастый мужчина с густыми, сведёнными вместе бровями. Из-за этих бровей взгляд казался строгим и тяжёлым. Говорят, на занятиях по стихосложению с первой минуты воцаряется мертвенная тишина, и, если всё же находится нечаянный нарушитель дисциплины, преподаватель готовит для него особый котёл в аду. Юноша с фамилией поэта-символиста застыл посередине коридора, зачем-то вытянув руки. В школе литературного мастерства «Фатум» давно привыкли к подобным причудам. Может быть, у человека внезапный приступ вдохновения? К таким вещам следует относиться уважительно, и лучше спокойно обойти очарованного творца, а не вступать с ним в диалог.

Но для девушки с кожаным рюкзачком и брелоком в виде задумчивого космонавта законы были не писаны. Она напоминала рыжее солнце, сияющее между пушистыми облаками, предназначенное для того, чтобы греть, но не сжигать. Игривые лучи плавно скользили по прядям огненных волос и щекотали робкие веснушки на носу. Незнакомка широко улыбалась, не стесняясь брекетов и щербинки между передними зубами. Казалось, она вообще не способна смущаться. Поэт поймал себя на мысли, что никогда раньше не встречал таких свободных людей: точно она породнилась с ветром, став его преданной сестрой. Примерно такое сравнение и породило его встревоженное воображение.

— Привет! — звонкий, почти детский голос прозвучал, как танцующая мелодия, похожая на сюиту Грига. В уголках светло-синих глаз искрилось счастье. Юноша невольно улыбнулся в ответ.

— Меня зовут Алиса, хотя, если хочешь, можешь называть меня Марго. Лучше не спрашивай, как эти два имени вообще могут быть связаны друг с другом. На этот вопрос я точно не отвечу, — Алиса продолжала улыбаться, и люди, проходящие мимо, принимали незнакомцев за близких друзей.

— Очень приятно. А я Лаврентий, но лучше называй меня Лавром. Не люблю своё полное имя, — юноша протянул Алисе руку, которую девушка пожала с поспешной благодарностью. Лавр собирался задать вопрос, чем он может быть полезен, но передумал и выразительно посмотрел на загадочное лицо Алисы-Марго. В «Фатуме» практически невозможно встретить излишне общительного человека; в основном Лавра окружали мрачные замкнутые натуры, прячущие душу под толстым футляром. Даже если за ним скрывается виолончель, сложно понять это с первого звука. А прежде чем восторженная мелодия оглушит хладнокровную тишину, пройдёт несколько лет или даже столетий.

— Если честно, я слышала ваш разговор… ну… с тем чернобровым преподавателем, — девушка отчаянно коверкала сонорные звуки, особенно сильно доставалось «л» и временами — бедняжке «р». Лавр знал: этот дефект речи называется ламбдацизмом, но почему-то большинство homo sapiens упорно продолжает именовать его картавостью. Дядя Лаврентия тоже не выговаривал букву «л», но потом занялся работой над дикцией и так увлёкся, что в конце концов сам стал логопедом. Поэт улыбнулся: маленький недостаток делал незнакомку ещё милее. И почему-то постоянно хотелось смеяться, как будто она уже поделилась с ним куском ослепительного счастья. Юноша принялся тереть кончик вздёрнутого носа — это всегда помогало ему собраться с мыслями; даже в этот раз он вмиг посерьёзнел и немного нахмурился. Оставалось только надеяться, что Алиса не из прозаиков, ведь Бахрам оглы весьма нелестно отзывался о студентах этого факультета.

— Я как раз из прозаиков, — будто прочитав его мысли, сказала девушка. На блестящих от гигиенической помады губах засияла улыбка. Лавр невольно покраснел; его пальцы теребили галстук-бабочку, а глаза бегали в разные стороны. И почему куратор так громко разговаривает и никогда не следит за языком? А ещё поэт, называется… Но незнакомка совсем не выглядела обиженной, и Лавр немного успокоился.

— Знаешь, я здесь новенькая. И мне всё интересно. Я ищу друзей. Правда, я не очень хорошо разбираюсь в поэзии, — это торопливое замечание заставило собеседника в очередной раз покраснеть, — но была бы рада сходить на поэтическую дуэль. Шикарное название, — девушка подняла длинные каштановые волосы, собираясь забрать их в хвост, но передумала и отпустила — золотые пряди рассыпались по плечам.

— Буду очень рада… Да это просто восхитительно! — Лавр наконец-то посмотрел Алисе прямо в глаза. Последний румянец исчез с бледных щёк, и юноша снова коснулся смешного маленького носа, слегка пошатнулся, но всё-таки удержал равновесие и положил тёплую руку на плечо незнакомки.

— Только ты это… не бери в голову… Он говорил такие глупые вещи. Не воспринимает всерьёз тех, кто пишет прозу, — Лавр принуждённо рассмеялся, надеясь обратить сказанное куратором в нелепую шутку. Кажется, юноша впервые понял, что такое испанский стыд. И почему студент вынужден оправдываться за дурацкие слова преподавателя?

— Да ладно тебе, — собеседница хлопнула в ладоши. — Видишь, я даже умею аплодировать для красоты.

Лаврентий Иванов был одним из тех самонадеянных людей, которые считают, что настоящий гений рождается один раз в сто лет. В глубине души юноша знал: он будет с достоинством нести это почётное звание, как лавровый венец на голове. Но никто из друзей и близких не посмел бы обвинить Лавра в излишнем высокомерии и уж тем более эгоизме. На самом деле несчастный всё время сомневался; его слабое сердце раздирали страшные муки, которые однажды подтолкнули измученного Сальери к убийству весёлого друга, гуляки и гения, Божьего избранника — Моцарта. Стоит ли вообще браться за перо, если ни одна из твоих попыток не приносит никаких плодов?

Хочешь признания и славы. Хочешь быть похожим на Бога. Но между тем ты всё равно остаёшься одним из многих. Все лавры достаются кому-то другому — тому, кто, может быть, никогда не старался по-настоящему. Зачем же продолжать, если тебе не суждено однажды сесть на чужое желанное место?

Лавр проткнул вилкой пластилиновую котлету и тяжело вздохнул. Алиса громко рассмеялась, но в знак уважения к чувствам страдающего поэта почти сразу прикрыла рот рукой.

— Извини, просто мы сидим в столовой всего пять минут, а ты уже три раза вздохнул, как будто вселенная вот-вот разлетится на куски, — поспешно объяснила девушка и откусила сахарную булочку. Она всегда всё делала наоборот: начинала обед с десерта, а заканчивала супом.

— Вселенная разлетится на куски, — монотонным голосом повторил Лавр. — Сразу чувствуется, что ты homo scriptor. Кстати, а ты никогда не задумывалась, зачем вообще всё это делаешь?

Алиса подавилась и долго не могла откашляться; Лавр рассеянно постучал по её спине с такой силой, что из глаз девушки брызнули слёзы.

— Боже… со мной часто такое случается. Я ведь обычно обедаю в одиночестве. Из-за этого хочется побыстрее всё съесть, чтобы не расплакаться от жалости к себе. Тороплюсь по привычке, — улыбнулась она и залпом выпила полстакана чая. — Так о чём ты меня спрашивал? Задумывалась ли я, зачем… Конечно. Наверное, каждый творческий человек об этом думает. И иногда хочется всё бросить, чтобы окончательно не сойти с ума, — впервые за это время Лавр увидел, как выглядит лицо Алисы без улыбки. Теперь она казалась серьёзной и даже слегка печальной, и юноша решил перевести тему, но девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, давай продолжим. Ты хочешь знать, обязательно ли быть гением? Думаю, что нет. Есть такое простое правило, которое нравится мне больше всего: можешь не писать — не пиши, — Алиса отложила вилку — котлета ей совершенно не понравилась. Девушка закрыла колени ладонями, и чёрно-белые ногти слились с такой же клетчатой юбкой.

— Да, если следовать твоему правилу, всё кажется таким простым и понятным, — Лавр откинулся на спинку стула и сцепил пальцы так, что они хрустнули. — Но если ты не гений, зачем тогда так мучиться?

— Хм, — девушка сощурилась, заправила мешающие пряди за уши и задумчиво проговорила:

— В этой жизни все мучаются. Если не всегда, то время от времени. Мы живём в очень жестоком мире, — она вытянула руки перед собой, — видишь, мой маникюр красноречивее слов. Мы как фигуры на шахматной доске. И когда партия перейдёт в эндшпиль, не каждая пешка сможет стать ферзём.

— И это совсем не восхитительно, — Лавр обожал жонглировать этим словом. — Но знаешь, иногда кажется, что у других всё иначе…

— Легко только там, где нас нет, — перебила Алиса.

Лавр обхватил руками голову. Растрёпанные светлые волосы торчали теперь в разные стороны. В представлении девушки-прозаика настоящий поэт выглядит именно так: немного неуклюжий, задумчивый и очарованный, с охапкой светлых запутанных кудрей и вечно удивлёнными глазами, похожими на морские волны.

— Да уж. Сразу вспоминается строчка из моей любимой песни:

…во сне я вижу дали иноземные,

где милосердие правит, где берега кисельные.

Алиса потрепала юношу по голове; сейчас он напоминал ей испуганного соседского пуделя.

— Именно поэтому, мой дорогой Лавр, я люблю жить. Я слишком сильно люблю жизнь, чтобы от неё отказываться, — она внимательно разглядывала смущённое лицо поэта, опёршись подбородком на сложенные руки.

И в эту минуту Лавру кажется, что сама вселенная носит брекеты и улыбается, сбивая случайного наблюдателя с ног потоком сияющего света. Ещё немного, и планета зальётся смехом; невозможно сопротивляться зарождающейся мелодии и не поймать её ритм.

Поэтическая дуэль проводилась в школьной библиотеке; это место Алиса называла островком счастья. Женщина в жёлтом платье с толстыми косами на макушке была первым человеком, которого девушка встретила в «Фатуме». Спустя несколько минут они уже пили душистый чай с розмарином и имбирём, и Татьяна Валерьевна рассказывала новой знакомой забавные истории. Вечно у этих поэтов что-нибудь случается: кто-то устраивал в общежитии настоящий погром, тоскуя по несчастной любви; кто-то залезал в библиотеку по ночам через окно, потому что якобы не мог писать стихи в другом месте. Случались и такие поэты, которые выносили в коридор письменный стол, забирались на него, обязательно в нелепой одежде или попросту в пижаме, и, раскинув руки, выкрикивали рифмованные строчки. В общем, Алиса с первой же секунды внезапного знакомства прониклась доверием к этой добродушной женщине. Сейчас она стояла, прислонившись к книжному шкафу, с такими же толстыми косами, в круглых очках, как и тогда, и внимательно наблюдала за шумными гостями.

Сложно было догадаться, о чём думала библиотекарша на самом деле; возможно, проклинала нарушителей спокойствия и мечтала, чтобы странное мероприятие поскорее закончилось. Алиса помахала задумчивой женщине и сочувственно покачала головой. Казалось, все зрители прекрасно знали друг друга: девушка услышала столько восторженных криков и увидела так много дружеских объятий! Может быть, поэтому почти сразу почувствовала себя лишней, заняла место в уголке и принялась разглядывать бумажного журавлика — случайного пленника кактусовых колючек.

Алиса пододвинула растение ближе: однажды на нём появятся прекрасные цветы, и пусть красота не будет длиться дольше мгновения, всё же она того стоит. Однажды наступит момент, когда этот печальный журавлик вырвется на свободу и станет одним из тысячи, и тогда произойдёт долгожданное чудо…

— Привет! Тоже здесь первый раз? — звонкий детский голос вывел девушку из оцепенения. Она повернулась и увидела улыбающееся лицо с лучистыми светло-зелёными глазами. Незнакомка на самом деле была похожа на ребёнка: такая же непосредственная и жизнерадостная.

Алиса невольно улыбнулась, увидев клетчатый берет с козырьком, неуклюже свалившийся набок. Девушка покраснела, по всей видимости осознав, что выглядит немного нелепо, поправила козырёк и протянула белую, почти прозрачную ладонь.

— Меня зовут Саша. Саша Ветрова. Недавно поступила на факультет прозы.

Алиса слегка пожала протянутую руку: казалось, пальцы незнакомки сделаны из хрусталя и вот-вот сломаются. «Похожа на куклу барби, — подумала девушка. — Вот только безумно живая», — но ничего не сказала вслух. Юная коллега по перу достала из миниатюрного фиолетового рюкзачка расчёску и провела по белым кукольным волосам. «Такие длинные и такие прямые», — отметила Алиса, совершенно позабыв о необходимости представиться. Она коснулась своих непослушных каштановых кудряшек и недовольно тряхнула головой. Ведь существуют же почти идеальные люди, почему только ей так не повезло с внешностью? Девушка тяжело вздохнула, и собеседница как будто немного насторожилась. Она прижалась к спинке стула и облизала сухие губы. Широкие чёрные стрелки делали её глаза большими и немного печальными. Сейчас они казались слишком испуганными, как у заблудившегося зверька, который потерял маму. Загадочная девушка спрятала руки в больших карманах длинного серого пиджака.

— Наверное, я тебе не понравилась? — послышался приглушённый вопрос.

Алиса положила руку на плечо несчастного ребёнка и обворожительно улыбнулась. Едва ли кто-нибудь мог устоять перед Алисиной улыбкой, которая имела эффект зеркала: наблюдатель обязательно повторял это невесомое движение губ, а потом удивлялся собственной беззаботности.

— Нет, с чего ты взяла? Прости, я так долго разглядываю людей… Мне обычно очень интересно заводить новые знакомства. Но, как писатель, я немного странная, — затараторила девушка. Ей на самом деле очень понравилась Саша, и, возможно, они могли бы стать хорошими подругами.

— А как тебя зовут? Просто ты ничего не сказала, вот я и навоображала всякого, — глаза девушки, похожей на живую куклу, засияли. «Взгляд, который способен растопить даже самые ледяные сердца», — отметила про себя её очарованная собеседница.

— Извини ещё раз… Я Алиса, — она немного помолчала и, как будто что-то вспомнив, добавила:

— Алиса Лужицкая. И я тоже недавно поступила на факультет прозы.

Саша захлопала в ладоши; козырёк клетчатого берета снова опустился на глаза. Девушка не обратила на это никакого внимания, достала из рюкзака телефон в ярко-жёлтом чехле и предложила новой знакомой сделать фотографию на память. Алиса успела заметить интеллигентное лицо Бунина на экране блокировки.

Вечером счастливая Саша Ветрова сделала новую публикацию в своём блоге: «Всем привет, сегодня у меня наконец-то появилась подруга».

Поэтическая дуэль началась — без секундантов, докторов и пистолетов. Впрочем, в мире существует оружие пострашнее: именно оно, согласно Священному Писанию, и дало начало нашему земному аду.

Лавр выглядел взволнованным, точно от результатов этого поединка и в самом деле зависело будущее. Алиса видела, как предательски дрожат его пальцы и он сжимает руки за спиной, чтобы никто этого не заметил. Лаврентий избегал смотреть на соперника, которым оказалась красивая девушка в длинном чёрном платье. По всей видимости, она любила мрачные оттенки, и её светлая кожа казалась от этого ещё бледнее.

Алевтина Лысенко — одна из лучших учениц школы литературного мастерства «Фатум». Сокращённо — Тина, но ни в коем случае не Аля. Так же, как и Ахматова, ненавидит, когда её называют поэтессой. Только поэт — и никак иначе; девушка не может позволить, чтобы люди искажали это потрясающее слово. Она коснулась широкого чёрного ободка, точно это был её личный магический источник сил. Тёмно-каштановые волосы с подвитыми кончиками доходили до лопаток. Шею обнимал кожаный чокер с кольцом посередине, а запястья обхватывали блестящие браслеты. В библиотеке было невыносимо душно, и девушка потянулась к ним, но передумала снимать, едва заметно вздрогнув в такт внезапной мысли.

Лавр взял микрофон и поздоровался с публикой. Вместо галстука-бабочки на жёлтой рубашке красовался огромный чёрный бант.

— Вот же дурак, — шепнул куратор с факультета поэзии. — Всё это уже было у Маяковского.

Саша бросила на раздосадованного мужчину вопросительный взгляд: неужели он не мог оставить этот комментарий при себе? Надо же хотя бы немного соблюдать правила приличия! Но Алиса наклонилась к её уху и предупредила:

— Он у них такой и есть… странный. Лавр уже к этому привык.

— Ого! А ты знаешь Лаврентия? — удивилась Саша Ветрова, округлив глаза.

— Знаю. Он меня сюда и позвал.

— Вау! Оставим ему отзыв? — новая подруга взяла в руки стикеры с совами, которые предназначались для обратной связи.

Алиса сощурила глаза.

— Хм… Даже не знаю. — она посмотрела на коренастого смуглого мужчину с густыми чёрными бровями. — Их куратор сказал, чтобы мы просто кивали из вежливости и аплодировали для красоты.

Между тем Лавр откашлялся, оправил рубашку и, зачем-то прикрыв глаза, начал рассказывать о себе. Алевтина не отводила от него взгляда, но сама ничем не выказывала волнения и смиренно ждала своей очереди. У неё была такая идеальная осанка, и она держалась с такой грацией и хладнокровием, что Алиса невольно сравнила девушку с ожившей статуей и на всякий случай записала случайную мысль в блокнот. Сложно предугадать, кто однажды появится на страницах историй писателя. Никогда не знаешь наверняка и, что самое удивительное, не можешь это контролировать. Порой герои сами решают, кому оставить право на жизнь, а кого навсегда вычеркнуть из списка действующих лиц.

— Меня зовут Лаврентий Иванов. Прошу иметь в виду два важных факта. Я не люблю это громоздкое имя, поэтому близкие люди называют меня Лавром. А ещё я неслучайно произнёс свою фамилию с ударением на первом слоге. Знаете такого поэта Серебряного века — Вячеслава Ива́нова? Вот я как раз его однофамилец.

На этом моменте куратор в отчаянии закрыл руками лицо: ему было стыдно за то, что говорил перед публикой самый любимый студент. Впрочем, теперь они были квиты.

Алевтина, напротив, не сдержала улыбки, хотя на первый взгляд могло показаться, что ей это совершенно не свойственно. Снежная королева едва не растаяла, но вовремя взяла себя в руки. Теперь она была увлечена разглядыванием понурых лилий на собственных ногтях.

— Меня попросили коротко рассказать о начале своего творческого пути, — Лавр сделал небольшую паузу и потёр кончик носа. — Что ж, вспомню один забавный и восхитительный случай, — он рассмеялся и провёл рукой по растрёпанным волосам, сощурился, взял пластиковый стаканчик и поднял над головой, точно собираясь сказать тост. — Сейчас прозвучит слишком пафосно, но первое стихотворение я написал в пять лет. Да, ещё даже в школу не ходил, а уже бездумно рифмовал слова, — он взглянул на куратора, который стоял рядом с пустым стулом, смиренно сложив руки на груди. — Как-то раз в нашем доме собралось очень много людей. Кажется, отмечали что-то… Даже не помню, какой это был праздник, — снова коснулся покрасневшего носа. — Но не в этом суть. Прямо за праздничным столом я прочитал моим родственникам своё совершенно дурацкое стихотворение… Знаете, о том, как птички поют и в воздухе восхитительно пахнет дождём, — бант на шее развязался, и Лавр ухватился пальцами за концы шёлковой ленты. Тина снова разглядывала воодушевлённое лицо соперника. Она никак не могла оставить в покое свои волосы: то заплетала косу, то снова распускала.

— Представляете, мой дорогой Рашид Бахрам оглы и все остальные слушатели, тогда я впервые услышал гул аплодисментов, — в эту минуту куратор просиял, и Алиса невольно поймала себя на мысли: быть может, чтобы стать любимым студентом этого уважаемого человека, достаточно просто запомнить его имя?

— Как же это было восхитительно! Мне стали так часто говорить о моём таланте, что я и сам в конце концов поверил в свою исключительность. Собственно, благодаря поддержке моих родных, я сейчас и стою тут, прямо перед вами! — публика зааплодировала, а Рашид Бахрам оглы даже прослезился и крикнул сакраментальное «браво».

Лавр, весьма довольный собой, но всё-таки заметно раскрасневшийся, передал микрофон мертвенно бледной Тине. На лице девушки не осталось и тени улыбки — в отличие от соперника, она казалась строгой и высокомерной. Тина защищала свой маленький уютный мир и не собиралась приглашать в него первого встречного.

— Приветствую дорогих зрителей и всех ценителей моего творчества, — её голос звучал немного приглушённо, но между тем уверенно. — Вы знаете, я очень не люблю все эти нелепицы вроде рассказов о себе, — невольно столкнувшись с вопросительным взглядом Лавра, девушка отвернулась. Она даже не замечала, что левой ногой отбивает нестройный тревожный ритм. Густые пряди упали ей на глаза, но Тина не шевельнулась и не попыталась их убрать.

— Меня воспитывали в строгости и постоянно повторяли, что знание правил этикета — это ключ к успеху. Будто бы, если ты знаешь, в какой руке держать вилку, а в какой — нож, всё само собой встанет на свои места. Даже если твоя проблема куда глубже, — Тина сжала кулак и поднесла ко рту, выдержав небольшую паузу. И вдруг девушка неожиданно улыбнулась — куратор-скептик поднял брови и снова нахмурился. Это была минута воскрешения мёртвого солнца морозным зимним днём. Вот только иллюзия тотчас же рассеялась, когда её создательница всё осознала. Не стоило обнажать душу перед публикой до начала дуэли. Это может разрушить приятное впечатление и уничтожить первые ростки симпатии. Тина неловко откашлялась и вцепилась в микрофон обеими руками.

— А если хотите узнать обо мне больше, внимательно слушайте. Сегодня я читаю только для вас.

Жил-был юноша с сияющими глазами, рождённый под звездой греховного уныния. После смерти дочери одна сильная женщина купила внука у его отца. Ценой звонким, как оглушительная пощёчина, монетам, стало вынужденное забвение. Но женщина не желала внуку зла, напротив, иногда именно любовь становится причиной самых страшных преступлений… Сверстники боялись мальчишку, а он бежал от них, укрываясь в своём ковчеге, построенном на основах любви и надежды. Но однажды и они рассыплются — станут пылью под копытами гнедого коня. Останется лишь ненависть — возможно, фальшивая, всего лишь футляр для уязвлённого сердца; но всё же это разрушительная сила, способная погубить мир снаружи и мир внутри. Наверное, бедный мальчик с рождения знал, какой короткий путь ему отмерян и, глядя на себя в зеркало, замечал, как с каждым годом в сияющих глазах остаётся всё меньше света. Он провожал ускользающую юность скорбной улыбкой.

Лавр изменился, как только произнёс первую строчку лермонтовской поэмы «Демон». Это его родственная душа, которой было суждено навеки остаться юной. А Лавру ещё только двадцать один год, и он верит, что не повторит судьбу кумира. Ему страшно и горько думать о смерти. Зрители с настороженным восхищением наблюдали за тем, как преображалось лицо печального чтеца.

Когда он верил и любил,

Счастливый первенец творенья!

Не знал ни злобы, ни сомненья,

И не грозил уму его

Веков бесплодных ряд унылый.

Алиса в каждом герое Лермонтова находила черты самого автора, и от этого невольного узнавания становилось ещё страшнее. Мурашки липкими гусеницами проскочили по её телу. Саша Ветрова наблюдала за Лавром, приоткрыв красивый большой рот, и в конце концов сказала новой подруге, что никогда прежде не слышала такого душераздирающего чтения.

— Извини, я немного картавлю, когда меня переполняют эмоции, — поделилась Саша и густо покраснела. Алиса ничего не ответила, но вдруг подумала, что они вдвоём прекрасно справляются с ролью, которую навязал им Бахрам Оглы. (Кажется, она наконец-то запомнила его отчество, но теперь никак не могла вспомнить имя). Алиса зааплодировала, когда Лавр замолчал и поклонился.

И всё-таки тяжело приходится не только мужчинам: есть женщины, имена которых остаются в истории, и никто не посмеет взять ластик и стереть священные буквы. Юдифь — возможное имя той, что превратилась в соляной столп. Известна как жена Лота, не сумевшая выбраться из Содома. Говорят, это её наказание, которое она заслужила… Казалось бы, что может быть проще — уйти и ни разу не оглянуться? Справился? Пожалуйста, забирай своё спасение и делай с ним всё что вздумается. Но дело совсем не в этом: жена Лота скорбела, потому что там, на Родине, остались её драгоценные воспоминания. Может быть, дарованная ангелами милость и есть настоящее проклятие для преданных душ?

Но громко жене говорила тревога:

Не поздно, ты можешь ещё посмотреть

На красные башни родного Содома,

На площадь, где пела, на двор, где пряла,

На окна пустые высокого дома,

Где милому мужу детей родила.

По щеке пробежала прозрачная дорожка из слёз, и Тина остановилась, склонила голову, прижав микрофон к губам. Тяжёлый вздох вырвался на свободу, как закованный в кандалы каторжник; надменная девушка с идеальной осанкой теперь беззвучно плакала, обнимая сгорбленные плечи. Лавр вскочил с места, подчиняясь первому порыву — броситься к сопернице, обнять и успокоить, но она снова выпрямилась и окончательно овладела собой, только глаза продолжали поблёскивать.

— Восхитительно, — выпалил несчастный поэт; его смелую реплику заглушил гул аплодисментов. Объявили небольшой перерыв, и за столом критиков громко заговорили. Измождённый Лаврентий рухнул на стул рядом с Алисой, надеясь набраться сил перед следующим туром.

— Не слишком я опозорился? — шепнул он вздрогнувшей от неожиданности девушке.

— С ума сошёл? Это было… — Алиса внимательно посмотрела на вытянувшееся от любопытства лицо собеседника и уверенно добавила:

— Восхитительно!

Лавр просиял и сладко потянулся, как довольный сытый кот. Казалось, ещё немного — и он замурлычет от удовольствия.

— Ты классный, — подтвердила Саша Ветрова, подняв большой палец. — Хочу тебя нарисовать… Можно? — румянец заиграл на её вечно бледных щеках. Эта девушка будто бы сомневалась в каждом сказанном слове, и любая её реплика напоминала просьбу: «А разрешите мне, пожалуйста, заговорить!»

— А ты художница? — спросил поэт, резко повернувшись в сторону незнакомки.

Саша пожала плечами, точно сама не знала ответа на такой непростой вопрос. Впрочем, непризнанным творцам всегда сложно прикрывать собственную нерешительность за громким званием. Называть себя поэтом только потому, что пишешь стихи? От этого веет излишней самонадеянностью. Но в то же время с одной хрустальной честностью и удивительной скромностью не уйдёшь дальше письменного стола.

— Вообще-то, я пишу комиксы, — улыбнулась Саша, но тотчас же отвернулась. — И мне понравился твой стиль, поэтому…

Лавр не дослушал робкое объяснение: один из критиков взял микрофон и поприветствовал публику. Он поправил небрежно наброшенный на плечи длинный серый шарф, спрятал левую руку в карманах широких брюк и, тряхнув кудрявой головой, огласил долгожданные результаты:

— В первом туре желанные пять баллов, — он снова вытащил из кармана руку и показал зрителям пять пальцев, — получает Алевтина Лысенко, — критик ненадолго отложил микрофон и с таким важным видом слушал аплодисменты, словно они предназначались не победительнице, а ему самому.

Тина сидела в углу, приложив сложенные ладони ко рту. Она даже не подняла головы, когда услышала результаты, зато Лавр заметно побледнел, и Алиса увидела, как подрагивает его нижняя губа.

— Не переживай, — шепнула девушка. — Это всего лишь первый тур.

Поэт покачал головой и указал на критика, который в ту же минуту встретился с ним взглядом и с высокомерной вежливостью улыбнулся. Правда, эта улыбка вышла неправдоподобной и какой-то кривой, как будто у юноши атрофировалась одна сторона лица.

— А это всего лишь Макс Летов. И он меня ненавидит.

Юноша-скептик достал из сумки очки в фиолетовой оправе, надел (они почти сразу сползли на нос) и взял исписанный бумажный лист.

— А у Лаврентия… Лаврентия Иванова, — Макс, разумеется, сделал ошибку в постановке ударения, — два… о нет, прошу прощения! Три балла! — и критик похлопал по корпусу микрофона, но никто не поддержал его одинокие фальшивые аплодисменты.

— А теперь я всё объясню.

Летов положил лист бумаги на стол и нахмурился, принявшись собирать невидимые волосы с широкой коричневой рубахи.

— Кажется, он любит одежду большого размера, — заметила Саша.

Алиса взяла в руки бумажного журавлика и сделала вид, что хочет кинуть его прямо в самодовольного критика.

— Тоже возьмёшь этого идиота в свой комикс?

Макс бросил на девушек внезапный раздражённый взгляд и приложил указательный палец к губам.

— Я понимаю, конечно, что писатели слишком эмоциональны… Но сейчас я попрошу тишины, — критик взлохматил тёмные кудри и, немного подождав, продолжил:

— К сожалению, на наш взгляд, Лавр выбрал не слишком подходящее произведение. Оно… как бы это сказать, — Летов запнулся и радостно подхватил подсказанное коллегой слово, — программное. В школе изучают. И немного поднадоело уже, вы согласны? А вот Тина сделала более удачный выбор. Ахматова… Думаю, ей очень подходят тексты этой поэтессы.

Алевтина поморщилась, услышав кощунственное слово «поэтесса». Для девушки оно значило почти то же самое, что «графоманка».

— Также мы отметили Тинину эмоциональность, — самоуверенным тоном добавил Макс. Он снова посмотрел на помрачневшее лицо Лавра, сочувственно развёл руками и, наконец, передал ему микрофон.

Поэт улыбнулся — так, точно происходящее никоим образом его не касалось. Глаза блестели, и едва ли от слёз; Лавр знал, ради чего продолжает бороться. Он всей душой ненавидел критиков, но даже под их давлением не мог изменить мечте. Юноша взял в руки микрофон, не глядя на самодовольное лицо недруга.

— Это стихотворение я написал полгода назад. Сразу предупреждаю: оно не всем нравится. А впрочем, в любую эпоху люди стремились изгнать бабочку из поэтиного сердца. Буду рад, если найдётся хотя бы один человек, который выслушает мою исповедь и поддержит её искренними аплодисментами.

Крылья в ремонте, моя дорогая,

Знаешь, быть может, уже не починят,

Жить научусь, как и все, не летая,

Кто я и где мне остаться отныне?

Алиса покачала головой. Да, больше половины своей жизни люди лишь существуют, даже не подозревая о сломанных крыльях. Но ремонт, как и всё на свете, однажды заканчивается, и иногда, благодаря качественной работе, крылья становятся ещё более крепкими. Попробуешь — и можешь взлететь так высоко, как никогда прежде. Но люди редко возвращаются за ними, и чаще всего даже не могут вспомнить, в какой ремонтной мастерской их оставили.

Девушка перевела взгляд на Макса Летова. Он беспечно раскачивался на стуле и болтал ногами в зелёных кроссовках с ярко-жёлтыми шнурками. Наконец, замер в неслучившемся полёте, коснулся взлохмаченных кудрей, точно желая проверить, на месте они или нет, и опёрся щекой на руку. Не защищённый от падений стул опустился на пол с предательски громким стуком. Лавр впал в полуминутное оцепенение, забыв следующую строфу, но Макс нисколько не смутился и даже не покраснел. Поэт потёр шею сзади и тихо рассмеялся; на лбу выступила испарина. Когда юноша читал стихи, он исчезал для пространства здесь-и-сейчас и погружался в только что созданный новый мир, но любой случайный звук извне мог заставить его вернуться. И нужно было снова отыскать потерянную микровселенную и нырнуть, чтобы продолжать чувствовать слова каждой мурашкой на теле.

Алиса испортила одного журавлика, расправила бумагу, черкнула пару раздражённых строк, скомкала и улучив удобный момент, кинула скучающему критику. Он поймал комок, словно знал заранее и ждал; развернул записку и бросил красноречивый взгляд на Алису. В нём не было ожидаемого раздражения, а на лице не появилось кривой ухмылки; Макс только слегка приподнял брови и скрестил руки. При этом юноша продолжал разглядывать багровую от возмущения незнакомку, и она отвернулась, приложив ладони к горячим щекам. А Лавр успел вспомнить слова и нырнуть в ту самую пучину, где зародилась его первая строка:

Лишь бы обнять твои хрупкие плечи,

Шёпотом славить уснувшее солнце,

Мне бы дождаться коротенькой встречи,

Только не стать для тебя незнакомцем.

Алиса невольно вздрогнула: чей-то бумажный ком прилетел ей прямо в затылок. Она сощурилась и сжала записку в кулаке. Кажется, этот надменный критик нарывается на следующую словесную дуэль, а девушка слишком хорошо владеет оружием, чтобы позволить себе проиграть.

Её некрасивый пляшущий почерк (слова глядят в разные стороны, готовясь растерзать друг друга):

«Тебе не стыдно?»

Его мелкий, но неожиданно аккуратный:

«Литературным критикам, к несчастью, нередко приходится копаться в мусоре. Но я этого не стыжусь».

Нахальный постскриптум написан крупными печатными буквами:

«МАКИЯЖ ПОПРАВЬ — ТУШЬ РАСТЕКЛАСЬ»

«И кого это он назвал мусором?» — Алиса поджала губы. Унижение коллеги по перу она восприняла как личное оскорбление. Девушка достала из кожаной сумки зеркальце в ту самую минуту, когда раздались звонкие аплодисменты. Саша толкнула подругу в бок:

— Ну ты чего? Поддержи Лавра!

На сцену вышла Тина — всё такая же серьёзная и строгая. Глядя на гордо поднятую голову и идеально прямые плечи, можно было подумать, что эта девушка считает себя единицей среди нулей. Она проводила соперника снисходительным взглядом, а тот ушёл –поникший, сгорбленный и опустошённый. Алиса открыла рот, чтобы сказать юноше слова поддержки, но тот отодвинул стул и отвернулся. Тина коснулась подола платья, поправила полурасплетённые косы и, взглянув на Макса Летова, кивнула:

— Благодарю жюри за внимание, которое вы проявили ко мне. Я очень ценю любую конструктивную критику.

Макс выпрямился, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и стал обмахиваться руками. Алиса тоже почувствовала, что в зале стало слишком душно, но всё-таки мысленно прокляла критика, заметив его очарованный взгляд.

«А тебя только красивые девушки интересуют?» — написала она, но так и не решилась бросить записку. В конце концов, зачем тратить время на диалог с глупыми людьми? Как и Лавр, непризнанная писательница ненавидела критиков. И почему-то сразу вспомнилось вытянутое лицо директора, который читал чужую рукопись с застывшей ухмылкой на лице.

— Пфф, — Рудольф Валерьевич нахмурился и отбросил тетрадь с таким пренебрежением, словно всё это время держал в руке омерзительное насекомое, — это же графомания!

Алиса опустила глаза; и, хотя эти слова предназначались совершенно другому человеку, она чуть было не разрыдалась посреди занятия. По лицу текли прозрачные слёзы, когда девушка подняла руку и срывающимся голосом задала неожиданный вопрос:

— Значит, графоманам, по вашему мнению, запрещено заниматься творчеством? — Алиса сломала кончик карандаша, которым всё это время обводила знак бесконечности на разлинованном листе.

Именно тогда похожий на самурая человек в деловом чёрном пальто с клочками кошачьей шерсти на воротнике впервые заметил эту бесстрашную студентку. Он забрал длинные растрёпанные волосы в хвост, взял пластиковый стаканчик и сделал шумный глоток.

— А почему бы и нет? — Рудольф Безуглов одарил студентов широкой улыбкой; указательный палец коснулся кончика длинного орлиного носа. Да, директор сразу напомнил Алисе большую хищную птицу — прекрасную, свободную и неисправимо жестокую. Ради поддержания баланса Бог создал существ, которым неведомо сочувствие. — Напомните… как вас зовут, уважаемая?

— Алиса Лужицкая, — девушка выронила измученный карандаш, и он укатился под чужой стул. Рудольф неожиданно встал, выбросил пустой стаканчик из-под кофе в урну, подошёл к студентке и облокотился на её стол. Полминуты смотрел в широко распахнутые глаза девушки, которая почувствовала себя пленницей и была не в силах даже моргнуть, затем наклонился и с видом героя-благодетеля вернул ей карандаш.

— Проблема графомана в том, что он с упрямством убийцы-маньяка охотится за несчастными жертвами и требует от них любви и признания, — улыбка окончательно исчезла с лица Безуглова. Он говорил холодным, жёстким тоном, а его узкие глаза казались теперь ещё меньше.

— Как вы думаете, если маньяк запугал жертву, получит ли он желанную любовь? — скрестил руки и встал за кафедру. Рудольф повернулся к окну: солнце скрывалось за налитыми свинцом скорбными тучами. Алиса сглотнула, ощутив неприятную сухость во рту.

— Разумеется, из любого правила есть свои исключения, — Рудольф вытянул сцепленные в замок пальцы, расслабил и опустил руки. — Например, стокгольмский синдром. Но, согласитесь, милая Алиса, это ведь болезнь, — он сел на стул, положив одну ногу на другую.

— Я вас поняла, — тихо сказала девушка. — Вы считаете, что графоманам нужно сидеть и не высовываться, — нижняя губа Алисы заметно дрожала. Она прикрыла рот рукой.

— Заметьте, я выразился более… метафорично, — деликатно напомнил директор.

— Ваши метафоры не спасают, — отрезала студентка, и её глаза блеснули — казалось, они могут испепелить всю планету и не оставить ничего, кроме горстки праха.

Рудольф Безуглов развёл руками: пора прекратить этот затянувшийся разговор и перейти к лекции о нарратологии.

— Тогда скажу просто и понятно: пока графоман молчит — мир в безопасности.

Алиса зажмурилась, пытаясь прогнать неприятное воспоминание; Тина читала, прикрыв глаза, совершенно другим голосом — неожиданно мягким, напевным. Кажется, будто ты плывёшь в лодке, слушаешь крики чаек и подчиняешься неторопливому ритму, а течение относит тебя на несколько эпох назад.

Мы бросили жребий легко и бесстрашно,

И в эту минуту погиб Фаэтон,

Земли не коснувшись, мы строили башню

Из кости слоновой. За ней — Рубикон.

Алиса заметила, с каким вниманием Лавр вслушивался в каждое слово соперницы, и ловил взглядом её жесты. Что это: зависть или искреннее восхищение?

Но даже не думай туда возвращаться,

Откуда однажды с надеждой сбежал,

И дай обещание: не появляться,

Люблю, но не жду

(Неизбежный финал).

В кого она так отчаянно влюблена?

— Такая красивая, — шепнула Саша. Подруга покачала головой.

— Это точно. Выглядит как богиня, которая родилась из морской пены.

— Интересное сравнение.

— Да нет, самое обыкновенное, — махнула рукой Алиса.

А потом лирическая героиня попрощалась с возлюбленным, предчувствуя крушение хрупкой башни из слоновой кости. Он исчез, а девушка так и осталась стоять на пороге неизбежного финала.

В середине стихотворения Тина открыла глаза, но её взгляд скользил мимо слушателей, словно между поэтом и толпой выросла нерушимая стена. Но когда всё закончилось и в зале послышались чьи-то восхищённые реплики, а Бахрам Оглы неожиданно для самого себя закричал «браво», девушка обернулась к сопернику. Дуэлянты несколько секунд разглядывали друг друга так, точно встретились впервые. Казалось, вот-вот случится примирительное рукопожатие, но Тина повернулась к поэту спиной и зашагала к противоположному углу стола.

Макс Летов торжественно поднялся со стула, неодобрительно покосился на Алису, которая громко обсуждала с новой подругой творчество Толстого и Чехова, и подошёл к окну. За пыльной стороной стекла начинался вечер, и небо провалилось в румяные щёки полусонного бога, а девушка подбрасывала смелые реплики, как мячики во время игры в пинг-понг. Она говорила, что восхищается мастером короткой прозы, ведь иногда слова затрудняют понимание идеи. Несколько штрихов — и образ сияет в лучах майского солнца, но всё же многословие Толстого обезоруживает. Ты невольно поддаёшься очарованию длинных историй и уже не пытаешься вырваться на свободу. Читатель становится единым целым с художественным текстом, и по холодной коже вместо мурашек пробегают случайные строчки. Макс улыбнулся и задумчиво покачал головой. Эта эмоциональная девушка, уничтожившая бумажного журавлика ради гневной записки, стреляла без промаха. Критик вытащил из груди невидимую стрелу и сделал вид, что не заметил поджатых губ и полупрезрительного взгляда Алисы. Макс заговорил ровным голосом, высоко подняв острый подбородок:

— Итак, объявляются результаты второго тура, — он откашлялся (это было необходимой прелюдией к его торжественной речи). — По моему скромному мнению, прекрасно то стихотворение, в котором понятна каждая строчка. И не нужно лезть в словарь, чтобы объяснить смысл какого-нибудь мудрёного слова, — он искоса взглянул на Тину, которая сидела у распахнутого окна, опёршись на подоконник. Капельки пота, похожие на слёзы, блестели на висках. Девушка забрала волосы за уши; каффы с драконами придавали ей сходство с эльфийкой. Как и всегда, она сохраняла серьёзное выражение лица и не позволяла нахальному румянцу выступить на узких скулах. Камешек, брошенный в её сад, замер под ногой задумчивого хозяина: ни одна колкая фраза не собьёт девушку-поэта с намеченного пути.

— Вы можете со мной не согласиться, — продолжал Макс Летов, — но, на мой взгляд, залог успеха — в минимализме. Конечно, работа Алевтины Лысенко заслуживает высоких баллов, но на этот раз жюри отдаёт предпочтение Лаврентию… — критик споткнулся, — Иванову, — растянул гласные так, чтобы было совершенно непонятно, на какой слог он поставил ударение, — в его стихотворении не было лишних метафор. Он написал о том, что на самом деле чувствовал.

Лавр встрепенулся, как испуганная птичка, подался вперёд и застыл с широко открытым ртом и вытаращенными глазами. Саша Ветрова слегка толкнула поэта, надеясь, что это приведёт его в чувство:

— Ну вот! А ты говорил, что он тебя ненавидит!

Лавр встал, сделал шаг по направлению к притихшему Летову, но остановился и пробормотал:

— Не может быть.

Тина даже не повела бровью, когда услышала окончательное решение судей: «Ничья». А Лавр пошатнулся, ощутив внезапную слабость в коленях. На миг ему показалось, что весь этот библиотечный зал с шумными ладонями зрителей сжался до размеров птичьей клетки.

— И последний тур — импровизация. Сейчас я назову случайную тему, — Макс потряс перед зрителями целлофановым пакетом с аккуратно свёрнутыми бумажками, — и дуэлянты попробуют сочинить по строчке стихотворение из трёх-четырёх строф. Но оно не должно быть верлибром…

Алиса оглядывается по сторонам: она не помнит, как оказалась в этом пустынном, пахнущем хлоркой зале, похожем на больничный коридор. Девушка обнимает себя за плечи, но это не помогает ни успокоиться, ни согреться. Полоумный ветер врывается в распахнутое окно, а над головой угрожающе раскачивается люстра. Из шести лампочек горят лишь две, да и те слишком тускло. Одна из них то угасает, то вспыхивает, точно у неё нервный тик. Алиса слышит в голове чей-то хриплый шёпот: незнакомец, путаясь и сбиваясь, говорит о человеке за стеной. Девушка знает: она обязательно должна с ним встретиться, и если этого не произойдёт, то вся вселенная окажется в опасности. Решительно толкает плечом железную дверь без ручки и замочной скважины. Та поддаётся, отзываясь ворчливым скрипом. Кем был загадочный друг (или всё-таки враг), к которому рвётся Алисина душа? Девушка не находит ответа, и только боль дрелью просверливает дыру внутри испуганного сердца. Алиса срывается на бег: она больше не может сопротивляться необъяснимому притяжению. Ей хочется плакать и смеяться одновременно, но больше всего остального — выхватить таинственного союзника (или опасного соперника) из когтистых лап тьмы. Но за дверью оказывается лишь комната-дубликат, где качается от ветра такая же люстра с четырьмя перегоревшими лампочками. На глазах выступают слёзы, но Алиса должна спасти несчастного человека, обнять за плечи и закрыть ему глаза, чтобы не смел бояться. Она уверена: незнакомцу страшно и одиноко и, возможно, даже намного хуже, чем ей самой. Открывает вторую железную дверь и… всё повторяется, как будто кто-то поставил испорченную пластинку, а сам исчез.

Мелодии съедают друг друга, пока не превращаются в неразборчивый шум, а девушка сдаётся. Она падает на колени, и в эту же секунду перегорают две последние лампочки. Пустынную комнату поглощает голодная тьма.

— Да что же это такое? — Алиса срывается на крик, и эхо вторит её страданиям.

— Импровизация, дорогая, — насмешливо отвечает тот, кого она так отчаянно ищет.

Когда на пороге возникает его силуэт, девушка протягивает руку. Хочет что-то сказать, назвать имя, но ещё не знает, сколько в нём будет букв. Кожей ощущает чужое прикосновение — и просыпается.

Алиса поёжилась: вот почему от слова «импровизация» веяло холодным замогильным ветром страха. Впрочем, дуэлянтам досталась гораздо более жизнерадостная тема — лето.

Лавр ещё пару секунд переминался с ноги на ногу и водил указательным пальцем по кончику носа. Наконец, на бескровных губах блеснула слабая улыбка:

Рыжий кусок раскалённого солнца

Тина совершенно не растерялась и сразу же выпалила:

Падает с неба в карман, — и можно было подумать, что эта девушка никогда не теряет самообладания, но Алиса заметила стиснутые кулаки. Всё это время — от начала и до конца словесного поединка — девушка сдерживала себя, пряча от других истинные чувства.

Хитрый июнь воду пьёт из колодца, — продолжил швыряться метафорами Лавр, а ненавистник красивых фраз Макс Летов поморщился. Тина закусила губу, раздумывая над рифмой, и громко, но без особенного воодушевления закончила строфу:

Кровь приливает к вискам.

Алиса вздрогнула от неожиданного прикосновения и хриплого шёпота над ухом:

— Если ты Алиса Лужицкая, то после мероприятия зайди к Безуглову.

Девушка обернулась: охрипший от бесконечных «браво» голос принадлежал куратору с факультета поэзии. Бахрам оглы выставил вперёд ладонь и отрицательно покачал головой, чтобы остановить зарождающийся вопрос. Студентка-прозаик облокотилась на стол. Где-то на самом дне живота оборвалась одна из натянутых струн.

— Ты в порядке? — спросила Саша Ветрова, коснувшись плеча задумчивой подруги.

Алиса кивнула, дождалась паузы между строфами и шёпотом призналась:

— Просто я немного боюсь нашего директора.

Саша Ветрова повела плечами:

— Брр… Это точно. Такой неприятный.

Тина ворвалась в невесёлые мысли девушки очередной метафорой, от которой у Макса Летова запершило в горле.

Рыжий ожог беззаботного лета…

Лавр поправил шёлковый бант на жёлтой кофте и продолжил:

Не бледной коже тоски.

Тина потянула вниз пряди запутанных волос:

Мы собираем в корзинку моменты, — она посмотрела сопернику прямо в глаза, и тот заметно смутился, но всё же овладел собой и растерянно пробормотал:

Вечность деля на куски.

— Я бы никогда так не смогла, — сказала Саша. — Вот почему я и не пишу стихи. Пытаешься не сбить ритм, но из-за этого всё становится каким-то искусственным.

Алиса наклонила голову на бок и сняла с щеки девушки выпавшую ресничку. Подруга залилась краской, а козырёк клетчатого берета снова сполз на глаза.

— Извини, что смутила тебя.

— Ничего страшного! Всё в порядке. Правда, — прокартавила Саша, сталкивая друг с другом торопливые слова, — когда кто-то касается моего лица, я всегда невольно зажмуриваюсь и готовлюсь к пощёчине.

Алиса не стала ничего спрашивать, но именно тогда она пообещала себе, что будет приглядывать за этим добрым одиноким ребёнком.

Макс Летов снова попросил тишины — пришло время узнать результаты поэтической дуэли и надеть лавровый венок на голову победителя. Он поправил полосатый шарф, затянув его потуже, спрятал правую руку в карман брюк, а левой обнял уставший микрофон. Тот огласил библиотечный зал истошным воплем прокажённого.

— Извините. На этот раз я буду кратким. Во время третьего тура Лаврентий блистательно справился со своей задачей. Но вы видели, какой грациозной и невозмутимой была Алевтина? Чтобы стать поэтом, важно не только научиться писать стихи, но и правильно подать себя.

Лавр опустился на стул, руки безвольно повисли в воздухе. Всё предрешено, и вовсе не обязательно дослушивать монолог Летова до конца. Тина не улыбнулась, не бросила надменный взгляд на проигравшего, холодно ответила на рукопожатие Макса и даже не поблагодарила за лавровый венок. Она продолжала оглядываться на Лавра, и в её глазах Алиса уловила проблеск сочувствия. Поэт избегал встречаться взглядом с соперницей, но проводил её вялыми аплодисментами. Тина вышла из зала, не дождавшись зрительских отзывов.

В школе неожиданно отключили электричество. Алиса услышала вздох облегчения:

— Слава богу, что не во время мероприятия.

Кто-то толкнул девушку, и она врезалась в письменный стол. Цветочный горшок тревожно закачался на месте, но не упал. Алиса достала телефон, чтобы включить фонарик. Всего десять процентов зарядки, а значит, через пару минут экран предательски погаснет, и совершенно бесполезно рассчитывать на помощь высших сил. Девушка осторожно пробралась к выходу, сетуя на куриную слепоту. И почему, как только выключают свет, её охватывает такой чудовищный страх?

Алиса собиралась приободрить Лавра и поблагодарить Сашу за приятную компанию, но не нашла ни одного знакомого силуэта и застыла посреди длинного коридора. Девушка обняла себя за плечи, закрыла глаза и сделала глубокий вдох. В голове, как клавиши печатной машинки, стучали слова куратора-поэта:

«Если ты Алиса Лужицкая, то после мероприятия зайди к Безуглову».

В эту минуту она бы всё отдала, чтобы стать другой: только не Алисой Лужицкой, посмевшей вступить в спор с преподавателем-демоном. Внимательные сощуренные глаза. Слегка растрёпанные волосы. Полуулыбка на уголках губ. Он всегда смеётся над протестующими одиночками и их жалким воплем в пустыне. Мудрый хранитель истины. Что ему нужно от несчастной студентки, с которой он виделся лишь однажды? Алиса отчаянно затрясла головой, пытаясь прогнать назойливые мысли. Догадки пугали девушку: а вдруг каждому новичку «Фатума» предстояло заключить сделку с дьяволом? Мурашки побежали по коже, а объятие бабочки больше не помогало успокоиться. Люди рассеялись, точно всё увиденное и услышанное Алисой было странным и шумным сном. Нужно было двигаться хотя бы вперёд. Кроме куриной слепоты, Алиса страдала ещё одной болезнью — топографическим кретинизмом.

Девушка припоминала, что кабинет директора находится на втором этаже, а библиотека — на четвёртом. Но для начала нужно найти лестницу, которая приведёт её в ад. И какой здравомыслящий человек добровольно решится на такое испытание? Алиса зажмурилась: может быть, не ходить, проигнорировать сообщение, назваться другим именем, сбежать? Отдалённые голоса прервали её поток сознания, и девушка с надеждой бросилась на звук, как будто всё это время была на необитаемом острове и наконец-то заметила огонь от костра. Но внезапно замерла у полуоткрытой двери: женский силуэт болтал ногами, сидя на парте, а мужской — гладил возлюбленную по волосам. Алиса совсем не хотела, чтобы её обнаружили, поэтому, скрестив пальцы, загадала желание исчезнуть. Девушка сбежала бы, если бы знала куда, но сердце делало такие пируэты в груди, что ей пришлось остановиться и задержать дыхание. Наверное, даже на расстоянии можно было услышать этот оглушительный стук.

— Любимый, ты что, обиделся? — знакомый и одновременно чужой голос. Алиса нахмурилась: она определённо знала этот тембр, но интонации казались ей совершенно новыми.

— Придумываешь, — фыркнул в ответ юноша. — Я рад за тебя. Ты это заслужила, — слегка обиженный надтреснутый голос. Слова не соответствовали чувствам, и Алиса вздохнула. Но почти сразу опомнилась, прикрыла рот рукой и отошла от двери. Влюблённые ничего не услышали. Алисе стоило оставаться незаметной: теперь она просто подслушивала чужой разговор и едва ли нашла бы слова для оправдания.

— Ты лучший! — девушка чмокнула молодого человека в щёку.

— Знаешь, — продолжила она уже совершенно другим, серьёзным тоном, — тебе действительно не надо было выбирать Лермонтова.

— Почему это? — искреннее изумление и лёгкая досада.

— Не знаю… — пауза длиною в несколько секунд. Женский силуэт пожимает плечами. — Он такой мрачный, и я его побаиваюсь.

Алиса снова закрыла рот руками, чтобы не вскрикнуть: она неожиданно осознала, кто эти влюблённые.

— Тогда мне нужно было выбрать Есенина? — послышался сдавленный смех и щелчок зажигалки.

— Терпеть его не могу! — отрезала девушка. — Ты же знаешь, больше всего тебе подходит Маяковский.

Шумная затяжка. Алиса закрыла нос, чтобы не закашляться. Ещё одна болезнь девушки — непереносимость запаха сигарет.

— И почему это он мне подходит? Из-за жёлтой кофты? Думаешь, Лермонтов никогда бы не надел ничего вызывающего?

— Лаврик, давай не будем спорить, — девушка погладила юношу по руке.

Алиса перестала подглядывать и прислонилась к стене. Страшная боль в затылке мешала ей думать. Девушка обхватила голову, которая напоминала теперь раскалённый шар и грозилась взорваться.

Сложно представить, что грациозная девушка-поэт, не умеющая улыбаться, может осыпать возлюбленного уменьшительно-ласкательными суффиксами. Лаврик — это почти что котик, зайчик и иже с ними. Алиса подавила рвотный рефлекс: романтика для неё — всего лишь розовая выдумка коммерческого писаки. «Безуглов бы убил за такие выражения», — внезапно подумала она.

— Прогуляемся, когда все уйдут спать? — предложил Лавр, но, как показалось Алисе, без особого энтузиазма.

— Не сегодня. Ты же знаешь, что произойдёт, если кто-нибудь узнает о наших отношениях, — с нескрываемой горечью ответила Тина.

— Это будет восхитительный скандал, — весело заявил Лавр. Казалось, на самом деле он обрадовался этой отложенной встрече.

И как они могут любить друг друга? Два человека, которые пару минут назад сражались на дуэли? Но всё-таки невозможно поверить, что словесный поединок станет серьёзным препятствием для влюблённых. Алиса присела на корточки: ноги устали от высоких каблуков, и лучше бы она надела привычные кроссовки, чтобы не обрекать себя на такие мучения.

— А кто та девушка, с которой ты провёл полдня? — послышались ревнивые нотки.

У Алисы предательски заурчало в животе. Она села на холодный пол, обхватила колени и опустила голову. Нужно отсюда выбираться, вот только как и куда?

— Алиса-Марго, — ответил Лавр, и девушка в коридоре вздрогнула. — Классная девчонка. Весёлая такая.

— Что-то я не видела её на нашем факультете, — хладнокровным тоном заметила Тина. «Делает вид, что ей без разницы, а внутри всё кипит от злости», — подумала Алиса и решила, что в её романе обязательно будет героиня, похожая на Тину.

— Она из прозаиков, — спокойно отозвался Лавр, словно не замечая зарождающейся вспышки ревности.

— Прозаики, — пренебрежительно проговорила девушка-поэт. — Из прозаиков я уважаю только Чехова… за минимализм. А остальные… они все скучные.

Скучные. Скучная. Скука. Алиса ненавидела эти слова. Они напоминали ей разъярённых крыс, готовых наброситься друг на друга и сгрызть заживо. Девушка закрыла глаза…

Крошечная девочка с вьющимися волосами стояла у огромных ворот с протянутой грязной ладошкой. Слишком худенькая и хрупкая для своего возраста, она напоминала сновидение. Казалось, нужно только открыть глаза, чтобы оно рассеялось, как дым от трубки безучастного сторожа. Девочка решительно прорвалась через ворота, когда дверь ворчливо скрипнула, и мужчина в чёрной рясе бросился прочь, не разбирая дороги. Несчастная попрошайка с любопытством взглянула на серое, изрытое морщинами лицо. Но оно не выразило ни тени изумления. Священник не удостоил бедняжку вниманием.

Девочка взошла на ступеньки и остановилась перед входом старого покосившегося здания с зелёной крышей. Одна нога — босая и чёрная от грязи, вторая — в красном сандалике. Коротенькая лиловая юбочка едва прикрывала разбитые коленки. Правда, глядя на уверенное нахмуренное лицо, можно было подумать, что эта девочка больше никогда не позволит себе упасть.

— Вот пугало, — бросил ей в лицо долговязый мальчишка в безразмерной вязаной кофте с заплатками на локтях. Он держал за руку высокую девчонку в резиновых сапогах до колен. Она трясла светлыми кудряшками из стороны в сторону и хохотала над каждым словом нахального спутника.

— Мамочка, что ль, бросила? — девчонка толкнула попрошайку, и та слетела со ступеньки, но чудом удержала равновесие.

Маленькая незнакомка напоминала заблудившегося волчонка (правда, она ещё не знала, что это станет её вторым именем. Первое имя — Алиса. Только девочка всё равно его не вспомнит, и воспитательница возьмёт судьбу брошенной бедняжки в свои руки. Отчество и фамилию она выберет сама, когда вырастет).

Долговязый парень закатил глаза и протянул ладонь, подражая незнакомке, а его подружка исступлённо заматерилась. Никто не заметил, как омрачилось лицо девочки. Она заскрежетала зубами и топнула ногой. Ещё одна девчонка с грязными, прилипшими к коже волосами и выбитым передним зубом положила холодный камень в протянутую руку Волчонка. На скулах незнакомки заиграли желваки; она плюнула в лицо обидчице. Та замахнулась, но всё-таки не ударила, скривилась и плюнула в ответ.

— Я бы тебя побила. Но воспиталка тогда меня точно вытурит.

Подружка долговязого парня приобняла любительницу драк и сказала — нарочито громко, глядя прямо в глаза девочке с волчьим взглядом:

— Пойдём отсюдова. Она такая скучная.

Алиса не расслышала пару ругательств, презрительно брошенных долговязым парнем. Но слово «скучная» врезалось в её память. Даже сейчас, в этом душном тёмном коридоре, девушка будто бы слышит издевательскую реплику:

— Она такая скучная.

Абсолютное попадание в интонацию, но Тина не могла об этом знать: ни о волчонке, ни о девочке с выбитым зубом. Всего лишь случайность, совпадение, вот только ногти Алисы с силой впились в ладони так же, как и несколько лет назад. Тогда у неё был камень, и она бросила его вдогонку обидчикам, но не попала. Девочка рухнула на колени и разрыдалась, а они даже не обернулись.

Включился свет, от которого сразу же зарябило в глазах. Алиса встала и столкнулась с ошеломлённой Тиной. Она крепко сжимала дверную ручку и несколько секунд разглядывала вытянувшееся лицо девушки.

— Давно ты здесь? — охрипшим голосом спросила Тина. Побелевшие губы превратились в тонкую, небрежно нарисованную линию.

— Только что пришла, — соврала Алиса. Она увидела, что Алевтина наконец-то сняла браслеты, которые так сильно мешали ей во время поэтической дуэли. Алиса заметила на запястьях девушки свежие красные полосы. Лавр появился в дверном проёме, перехватил взгляд непрошеной гостьи и заслонил собой возлюбленную.

— Ты не можешь никому об этом рассказывать, — Лавр поднёс к губам указательный палец. — Ни о венах, ни о нас, поняла?

Алиса кивнула: в горле страшно пересохло, и она мечтала только добраться до комнаты, выпить стакан воды и скрыться под одеялом.

— Пожалуйста… Марго, — поэт нахмурил лоб, вопросительно поднял бровь и зачем-то похлопал собеседницу по плечу.

Алиса растерянно покачала головой и вдруг увидела спасительную лестницу, которую не заметила в темноте. Не попрощавшись с влюблёнными дуэлянтами, она кинулась вниз по ступенькам. Перепрыгивала через одну, но даже не замечала этого и, наконец, растянулась на полу, не в силах пошевелиться. Из разбитой коленки потекла кровь, а из глаз брызнули слёзы. Алиса подобрала слетевшую с ноги туфлю: как и ожидалось, каблук не выдержал и сломался. Придётся добираться до комнаты босиком.

— Не меня ищешь? — чья-то тяжёлая ладонь самоуверенно опустилась на плечо девушки.

Она подняла глаза, хотя уже знала, что увидит директора, и закусила губу, пытаясь сдержать рыдания:

— Искала, но так и не нашла, — тоном обиженного ребёнка сказала Алиса.

Рудольф улыбнулся и потрепал девушку по голове.

— Нашла. Я же здесь.

Он повернулся к ней спиной и наклонился:

— Забирайся. Я помогу тебе.

Алиса улыбнулась сквозь слёзы и с усилием поднялась.

— Спасибо. Обойдусь.

Безуглов беспомощно развёл руками.

— Как пожелаешь. Просто знай: я люблю помогать людям.

В ту минуту Алиса могла поклясться, что увидела светящийся нимб над головой директора и решила уточнить:

— Вы что, Бог?

Перед глазами закружились горделивые мотыльки, бездумно рвущиеся к ускользающему свету. Девушка хотела сказать что-то ещё, но не успела: она потеряла сознание.

***

— Простите, — Лаврентий достаёт из карманов джинсов дребезжащий телефон, — моя девушка в больнице, поэтому я не выключил звук.

Внезапный порыв ветра опрокидывает стоявшую на окне пустую вазу, и грязная жёлтая занавеска шуршит в ворчливом недоумении. Я разглядываю неуклюжие кофейные пятна на ткани, как будто неаккуратный зритель однажды вытер ей липкие руки. Лавр роняет телефон, так и не ответив на звонок. Едва ли это звонила Тина. Говорят, после оглашения результатов одной международной премии они с Лавром жутко поссорились. Тину пригласили в Италию, заплатили огромную сумму и предложили сотрудничество с известным издательством. Ходят слухи, что сейчас девушка пишет роман в стихах а-ля «Евгений Онегин». Но каково же было Лавру, когда он узнал, что все лавры (позволю себе эту игру слов), вопреки всеобщим ожиданиям, достались его возлюбленной? Он начал разговор о расставании, потому что рядом с Тиной чувствовал себя жалким и совершенно несостоятельным как поэт, а так хотелось стать самой яркой звездой на высоком и бесконечном небе. Тогда Тина поклялась, что покончит с собой, потому что не вынесет одиночества, ведь жизнь без Лавра — это пустыня с бесплодной, выжженной солнцем землёй. И она сдержала обещание, но всё равно осталась в живых, потому что ещё не пробил её час, а впереди, быть может, ждала новая счастливая жизнь.

Лавр переминается с ноги на ногу и неотрывно следит за безумными танцами давно не стиранной занавески. Я поднимаю вазу, которая, по-видимому, даже не собиралась разбиваться, и ставлю её рядом с собой. Стеклянный взгляд поэта скользит по моей руке и тотчас же разлетается на мириады осколков. Лавр наконец-то наклоняется, чтобы забрать телефон, и удаляется из зала. Никто больше не собирается осыпать юношу вопросами, как убийцу-рецидивиста — проклятиями.

Адвокат благодарит свидетеля за подробный рассказ и берёт в руки пульт — на экране появляются угловатые серые буквы.

— Диссоциативное расстройство идентичности, — отчеканивает Юрий Михайлович, — это серьёзное психическое заболевание. Знаете, что чувствует человек, в теле которого существует несколько личностей? — он чешет гладко выбритый подбородок. — Надеюсь, что нет. И я тоже. Это довольно редкое расстройство. Обычно развивается под влиянием тяжёлых психических травм. Думаю, не стоит повторяться и напоминать слушателям историю детства несчастной Алисы, — безымянный палец с сияющим обручальным кольцом застывает на щеке. Не думаю, что прокурор Лобанова продолжает обращать на это внимание. Она щурится, точно ей мешает яркий солнечный свет, и намеренно громко вздыхает, выказывая пренебрежение каждой реплике незадачливого адвоката. — Временами Алиса менялась до неузнаваемости. И не только внешне, — он бросает красноречивый взгляд на бледного Вьюшина, который то и дело вытирает носовым платком выступающий на лбу пот. — Менялось и её поведение, и даже умственные способности, и, как вы могли заметить, имя. На мой взгляд, именно этим и объясняются такие разные и, прямо скажем, противоречащие друг другу записи в школьных дневниках.

— Ваша честь! — прокурор Елена тоже выступает вперёд и протягивает адвокату руку. Разумеется, не для рукопожатия: ей нужен пульт. — При всём моём уважении к Юрию Михайловичу… — Лобанова на пару мгновений умолкает. Окно с шумом захлопывается, и часть жёлтой занавески оказывается на улице. Развевается на ветру, как флаг. А может быть, бьётся в эпилептическом припадке и кричит о помощи. Я встаю и снова открываю окно.

Елена Дмитриевна кивает в знак благодарности и продолжает:

— Я считаю, что адвокат не может ставить такие диагнозы. Это не в его компетенциях, — одну руку она ставит на пояс, а другой — переключает слайд. — Алиса Лужицкая вела блог. Прочитаю вам запись о той самой Марго, с которой имел удовольствие познакомиться наш свидетель.

На экране я вижу фотографию жизнерадостной девушки со светлыми, каштановыми, почти рыжими волосами. Глаза сияют, как снег в лучах ослепительного солнца. Сложно поверить, что эта задумчивая, но всё-таки счастливая фея однажды возьмёт в руки пузырёк с ядом.

— Марго, двадцать три года. Ценительница прекрасного. Очень чуткая, тонко чувствует эмоции других людей. Всё ещё верит в добро и возможность чуда. Экстраверт. Доброжелательная, к ней всегда можно обратиться за помощью. Искренняя. Лицемерие и зависть — это не про неё. Обожает талантливых писателей и поэтов. Борец за справедливость. Любит зелёный цвет. Предпочитает платья свободного кроя. Эстет с лучистыми глазами. Вечно влюблённая в жизнь… — Елена откашливается; в зал залетает шмель и кружит над головой одного из зрителей. Он снимает шляпу и размахивает ей то в одну, то в другую сторону. Рудольф Безуглов откидывает волосы и всё с тем же невозмутимым видом выслушивает встревоженный шёпот адвоката.

— Марго — это всего лишь персонаж, — замечает прокурор Лобанова. — Многие писатели составляют портреты своих героев и даже проигрывают определённые эпизоды в реальности, — она пожимает плечами. — И это не диагноз. Творческому человеку такое простительно.

Судья поправляет очки, съехавшие на самый кончик носа, и сжимает молоточек, который кажется миниатюрным в сравнении с его гигантскими пальцами. Ожидаемого столкновения со столом не происходит, и в качестве главного оружия страж правосудия использует заметно охрипший голос. Если в ближайшем будущем возьмутся за публикацию книги «Цитаты великих», в неё совершенно точно войдёт любимая фраза судьи Гладких И. В.: «Не спешите с выводами!»

Пора приглашать следующего свидетеля. Мне хочется громко чихнуть, чтобы заглушить монотонную речь секретаря. Просто я знаю, что произнесённое вслух имя вызовет у его носителя жуткую неприязнь. Но я всего лишь писатель, не имеющий права изменять ход истории. Меня не должны заметить: я сторонний наблюдатель, который прячет уставшее лицо под капюшоном. Что ж, придётся бедняге Элису выдержать эту пытку:

— В зал судебного заседания приглашается Дубров Леонид Леонидович, студент факультета прозы.

Раздаётся страшный грохот, и все оборачиваются. Солнечный луч скрывается за густой тучей, опьяневшей от небесных коктейлей. Кто-то встаёт с места, чтобы закрыть окно. По жёлтой занавеске скользит, как стартующий конькобежец, бурая капля. Внутри прозрачной вазы затихает шмель…

II
Она всегда была чокнутой

Саманта не любит плакать. Она знает, что уныние — грех. Но в то же время без него невозможно существование вечности. Жизнь вырванного из контекста человека-строки — это не более чем застывшие слёзы мима. Каждый из нас ждёт новой истории, частью которой может стать, если найдётся лишнее пустое место. Не понравился сюжет? Всё ещё есть шанс выкарабкаться и перескочить в другой текст.

За окном разлетается на куски смиренное небо, а ветер приносит из древних пещер отчаяние и мрак. Может быть, у него биполярное расстройство? Вчера — мирно плывущие полусонные облака, сегодня — вспышки разъярённых молний и громовые раскаты. После пламенного заката — обжигающий рассвет, а самые чёрные, непроглядные ночи случаются перед светлыми, ангельски чистыми днями. И если сама природа настолько непостоянна, как можно обвинять человека — создание настолько несовершенное и к тому же восторженно глупое? Миром правит стихия, а больше ничего не важно. Всё остальное — пыль под копытом дьявола.

— Алисочка, вы хорошо себя чувствуете?

Прежде всего остального она увидела густые бакенбарды и услышала слабый запах горького мужского одеколона. Затем появились глаза неопределённого цвета; они внимательно разглядывали побледневшее лицо студентки сквозь толстые стёкла очков, перемотанных изолентой. Всегда немного смущённый, с краснеющими щеками, Алексей Михайлович Вьюшин не привык оставаться в стороне и спешил с протянутой рукой помощи даже к тем, кто этого не просил. Алиса не любила неутомимых спасателей с их слащавым тоном и вечно встревоженным взглядом, но куратор стал для неё забавным исключением. Чрезмерная любовь к ближним нисколько его не испортила; он заслужил славное прозвище Душечка и студенческую любовь, которая, однако, не имела ничего общего с уважением.

— Всё хорошо, Алексей Михайлович, — заверила Алиса Лужицкая и закрыла рукой только что написанный этюд. Правда, таким неразборчивым почерком, что куратор всё равно ничего бы не понял. Девушка хотела поправить причёску, но, едва коснувшись головы, вздрогнула. Всё ещё не могла привыкнуть к новому имиджу. Подушечки пальцев нащупали заколку в виде спящего дракона: она едва удерживала полухвост из толстых ярко-синих дред.

— Смотрю, сегодня не все присутствуют на занятии, — куратор подошёл к столу, взял длинный классный журнал и встал за кафедру. — Куда подевалась Саша Ветрова?

Послышался слабый хлопок: упала Алисина брошь, которую девушка приколола утром к воротнику чёрного пиджака. Это была бабочка с голубыми крыльями. Алиса наклонилась, чтобы её поднять, и вскрикнула, случайно уколов палец. Она разглядывала капельку на коже так, точно никогда раньше не видела кровь и ничего не знала о её существовании.

— Наверное, заперлась в комнате и плачет, — сострил курносый мальчуган с копной белокурых кудрей. Миша Андреев — самый юный ученик «Фатума». Говорят, первая его книга появилась на прилавках магазинов, когда ему исполнилось пятнадцать. Юношу называли гением, и он с гордостью нёс это звание, позволяя себе временные капризы и истерики. Куратор Вьюшин снисходительно покачал головой, но Алиса сжала кулаки и оглянулась на самодовольного студента. Когда Миша Андреев принялся изображать одногруппницу — тереть глаза и делать вид, что вздрагивает от рыданий, Лужицкая не выдержала. Она сняла тяжёлую заколку с драконом и, целясь в затылок, запустила в шутника. Мальчишка взвизгнул, повернув к обидчице багровое лицо:

— Сумасшедшая?

— Когда речь идёт о моих друзьях — да, — отрезала девушка, бросила на Андреева такой презрительный взгляд, как будто он был не человеком, а гадким насекомым, и отвернулась к окну. На улице шелестел дождь, и маленькие люди суетились, как муравьи, толкая друг друга локтями. Ни один из них не взял с собой зонт, слепо доверившись лживому прогнозу погоды.

— У Ветровой есть друзья? — послышалась чья-то удивлённая реплика. Но Алису не слишком волновало, кем была хозяйка этих насмешливых слов. Она никогда не стремилась найти общий язык с теми — другими — потому что весь мир делился для неё на две неравные части. С одной стороны, Алиса и её демоны, созданные силой воображения, а с другой — безликая толпа. Люди никогда не любили девушку, где бы она ни появлялась и какую бы роль на себя ни брала; Алиса отвечала взаимностью и чувствовала себя вполне удовлетворённой. Но Саша напоминала ей мотылька, случайно залетевшего в чужую квартиру. Привлечённая слабым источником света, она не находила в себе сил вернуться, потому что в глубине души боялась навсегда остаться во тьме. Алиса подхватила с тетради серебряный стразик и попыталась водворить его на чёрный ноготь безымянного пальца.

— Это что за чудище? — спросил Андреев у единомышленницы, которая наматывала на палец густую рыжую прядь и, не стесняясь, во все глаза рассматривала худенькую фигурку в длинном пиджаке с огромными бордовыми пуговицами.

— Лужицкая. Та самая, которая спорила с Безугловым.

— Да ладно? Вчера она выглядела лучше.

— Угу. А сейчас просто девочка из 2007-го.

Густой румянец залил полные щёки куратора, даже бакенбарды как будто сделались красными от возмущения. Небрежным взмахом руки он опрокинул кружку с письменного стола, и она разлетелась вдребезги, обрадовавшись долгожданному освобождению. Вьюшин молча взял щётку и совок. Душечка считался прекрасным преподавателем и приятным человеком, правда, ему никогда не давались воспитательные беседы. Алексей Михайлович знал за собой эту слабость и мечтал измениться: стать строгим и, возможно, немного бессердечным. Но всё заканчивалось виноватой улыбкой и беспомощной просьбой: «На этот раз я вас прощаю. Вот только больше так не делайте, хорошо?»

Девушка с густо подведёнными глазами и проколотой бровью кивнула — синие дреды на затылке подпрыгнули, точно и они принимали просьбу куратора. Алиса подняла с пола сломанную заколку. Дракону не суждено проснуться: его лишили права дышать огнём.

Алексей Михайлович выбросил осколки в урну и попросил Алису закрыть окно, чтобы никто не простудился. Затем он откашлялся, взял в руки старую тетрадь с пожелтевшими страницами и заговорил слегка охрипшим голосом — подрагивающим, как пальцы парализованного пианиста.

— Пришло время для разминки, мои друзья, — он всегда так обращался к студентам, и они ценили это: куратор не имел привычки ставить себя выше воспитанников. Поговаривали, что Душечка родился с плюшевым сердцем. — Вам нужно написать сцену для рассказа. Или романа, как пожелаете. Тема — расставание в саду, — он выставил вперёд обе руки. — У вас ровно десять минут.

— Да я десять минут только думать буду! — послышался раздосадованный вопль с последней парты. Алексей Михайлович снял очки, подышал на стёкла и протёр рукавом чёрной водолазки. На полных губах застыла беспечная улыбка — выражение ребёнка, рассказывающего об игрушке, которую он любит больше всего на свете.

— Не тратьте время на жалобы, дорогой друг. Дерзайте…

***

Мэри сжимала распечатанное письмо. Она выучила каждую букву и запятую наизусть. Сегодня решится её судьба: Джон наконец-то сделает ей предложение. Она станет счастливой, она станет женой! Мэри смотрела на свой безымянный палец и видела обручальное кольцо. Прекраснее Венеры и ярче Сириуса. На щеках застыли слёзы, и она обняла плечи, хотя и не чувствовала холода. Ветер ломал кривую ветвь старой ивы.

Это место принадлежало только им двоим: заброшенный сад, обнесённый давно покосившимся забором. Голые деревья и дикие лиловые цветы пытались изгнать заблудшего человека из своего рая, но Мэри и Джон не поддавались на эти уловки. Они приходили сюда каждую субботу на закате и сидели под ивой, держась за руки. По небу каталось румяное солнце. Мэри склоняла голову и засыпала на плече возлюбленного, а Джон гладил её по волосам и пел колыбельную. Но сегодня он выглядел подавленным, прятал глаза, избегал смотреть на Мэри и не ответил на её объятие. Девушка отстранилась, не почувствовав привычного прикосновения тёплых ладоней.

— Что такое? — чужим голосом спросила она.

— Я уезжаю, — Джон прислонился к стволу старого дерева.

— Я поеду с тобой, — Мэри не хотела слышать продолжение.

Джон покачал головой и провёл холодными пальцами по щеке девушки.

— Нет. Мы больше никогда не увидимся, Мэри, — он отвернулся, собираясь уйти, но Мэри обняла его сзади, крепко сцепив пальцы на животе.

— Ни за что. Не смей так говорить!

— Я женат, Мэри. Женат, и ничего не могу с этим поделать.

Руки девушки безвольно повисли в воздухе.

— Почему ты… — она недоговорила, почувствовав, что задыхается.

— Моя жена — сумасшедшая. Но я должен быть с ней. Я пообещал.

И не говоря больше ни слова, Джон пошёл прочь.

***

Татьяна умолкла, ожидая аплодисментов. Эта девушка выглядела как типичная отличница. Туго заплетённые длинные косы, минимум косметики, робкие веснушки на щеках и скромная улыбка. Специалист по романтической прозе.

Алиса фыркнула: что за банальщина! Всё заимствовано у других — никакой новизны. Вьюшин задумался и с минуту безмолвно смотрел в пол, то и дело потирая шею.

— Так, — наконец заговорил он, — тебе стоит поработать над эмоциями. Она не просто почувствовала, что задыхается, а одежда сковывала её, и девушка расстегнула верхнюю пуговицу на платье… Голова закружилась, и она схватилась за ствол дерева, чтобы не упасть… — Алексей Михайлович поправил съехавшие на нос очки. — А ещё мне очень не нравятся все эти американские имена. Если действие вашего произведения происходит в России, то пусть героев будут звать не Мэри и Джон, а Мария и Иван.

— Спасибо, учту, — Татьяна села, оправив клетчатый сарафан.

— Кстати, эта сумасшедшая жена напомнила мне о книге «Джен Эйр», — куратор обвёл взглядом настороженных студентов. — Помните мистера Рочестера?

— Я вас поняла, — девушка склонила голову, избегая смотреть в глаза преподавателю.

— В целом очень даже неплохо, — он зааплодировал и кивнул зрителям, чтобы те последовали его примеру. — Может быть, есть ещё желающие высказаться?

Длинная рука с массивными перстнями затанцевала в воздухе. На ногтях облупился синий лак, а указательный палец украшал металлический коготь. Властелин колец потянулся, как проснувшийся кот, и, нарочито громко зевнув, сказал:

— Я хочу прочитать.

Алиса медленно опустила руку. Она никогда раньше не обращала внимания на этого долговязого панка с фиолетовым ирокезом. Впрочем, юноша предпочитал использовать парту как подушку и лишь изредка поднимал голову, чтобы почесать затылок и размять затёкшую шею. Но сейчас он выглядел решительным и даже несколько самоуверенным, правда, глаза испуганно бегали в стороны, точно не могли привыкнуть к дневному свету. Незнакомец прикрыл их ладонями и замер на пару секунд.

— Вы с Алисой подняли руки одновременно, — заметил куратор. Он сел, тесно придвинувшись к пыльному, заваленному бумагами столу, заметно сгорбился, сделавшись похожим на гнома, и опёрся подбородком на ладонь. — Но для начала мне бы хотелось послушать вас, господин Дубров, — на губах застыла снисходительная улыбка, которая всегда появляется у преподавателя, когда его хулиган-воспитанник внезапно изъявляет желание выступить. «Посмотрим, на что ты способен, дорогой болван», — будто бы говорит этот недоверчивый взгляд. Лицо господина Дуброва оставалось равнодушным и застывшим, как у экспоната музея восковых фигур. Сложно смутить человека с татуировками-рукавами: Алиса успела разглядеть маски комика и трагика, а вокруг них — угрожающую надпись на латыни.

— Vita brevis, ars longa, — одногруппник неожиданно повернулся. Лужицкая покраснела, возненавидев свою слишком бледную кожу и неисправимую привычку смущаться в любой неудобной ситуации. Она сделала вид, что ей душно, и пододвинулась к окну. Дождь закончился; на стёклах остались капли, как шрамы под кожей неправдоподобно жизнерадостного человека. Никто не знает и не видит, а он живёт таким — изуродованным и измученным, но всегда смеётся громче других.

— У меня ещё много татуировок, — эпатажный писатель надул из жевательной резинки огромный синий пузырь. — Остальные ты увидишь, если познакомишься со мной поближе, — он отвернулся с видом беспечного ребёнка, который привык говорить всё, что вздумается, и Алиса снова увидела выбритые виски и зачёсанные вверх яркие пряди. Ветер вырвался из засады, как индеец, сжимающий томагавк, подхватил со стола Дуброва несколько исписанных листов, но не тронул его причёску.

— Леонид, прошу приступить к чтению, — Вьюшин бросил красноречивый взгляд на часы.

Дубров фыркнул и ударил по столу — звук вышел оглушительным, как выстрел. Отличница Татьяна поёжилась и отодвинулась ближе к двери — на всякий случай, чтобы сбежать, если правила и устои «Фатума» не выдержат натиска студента-бунтаря.

— Не называйте меня так, — отчеканил господин Дубров — его и без того загорелое лицо теперь совсем почернело. Между густыми бровями пролегла тяжёлая складка, и в эту минуту юноша напоминал старика, утомлённого слишком длинной дорогой. — У меня есть псевдоним. Меня зовут Элис.

«Почти тёзки», — подумала Алиса и, облокотившись на стол, принялась слушать этюд писателя. Он начал читать: его голос изменился, стал тихим и монотонным, но даже несмотря на это, автора выслушали. Пауза напряжённой тишины длилась до самой последней строчки.

***

Садовник рыдает, сидя на земле, обожжённой ледяным дыханием голодной ночи. Луна устало катится по небу, придерживая круглый живот, и закатывает глаза, как эпилептик во время последнего припадка. Но вопреки ожиданиям завистливых звёзд, не умирает, останавливается на середине пути и наблюдает за вздрагивающими плечами крошечного человека.

— Я люблю тебя, — продолжают повторять губы — потрескавшиеся, как лак на ногтях покойницы.

Маничев потерял невесту, не успевшую стать его женой. Он купил свадебное платье и туфельки с серебряными пряжками, правда, они не подошли ей по размеру. Маничев хотел, чтобы у Таи были маленькие ножки, и он сорвался, накричал на любимую, дал ей пощёчину. Она плакала, обнимая худые плечи, и размазывала по лицу синюю тушь. Садовник наклоняется, чтобы поцеловать мёртвую невесту в губы. Пора подняться с колен, захлопнуть крышку гроба и засыпать его землёй. Он посадит здесь цветы — её любимые — белые тюльпаны, и будет приходить сюда каждый день, ухаживать, поливать, вдыхать аромат… Теперь Тая наконец-то будет принадлежать только ему, потому что никто никогда не узнает о её смерти.

— Иногда нужно расстаться, чтобы стать единым целым, — говорит вслух. Садовник в последний раз проводит по белым, как подвенечное платье, волосам, склоняется к самому уху возлюбленной и шепчет, точно она всё ещё может услышать:

— Я бы позволил тебе жить, если бы ты полюбила меня.

Садовник оглядывается и вскрикивает: бутоны алых роз засохли, так и не распустившись, в том самом месте, где он похоронил свою Маргариту.

***

— Да уж… Вот тебе и расставание в саду. — Вьюшин покачнулся на стуле, снял очки, посмотрел сквозь стёкла и отложил в сторону. Пару секунд куратор вытирал платком вспотевший лоб — с ним это всегда случалось, когда он волновался. — Вот уж не думал, что кто-то напишет о маньяке-насильнике. Сначала Тая, потом Маргарита… Или наоборот… Вы пишете хоррор?

Элис насмешливо взглянул на Алексея Михайловича: молодой писатель ненавидел банальные вопросы, но всё-таки посчитал нужным уточнить:

— Я пишу литературные сериалы. И да, это, разумеется, хоррор, — раскатистый звук заставил преподавателя вздрогнуть; он испуганно надел очки и встал со стула.

— Конечно, есть языковые недочёты. Но в целом… — куратор подошёл к окну и облокотился на подоконник. Ветви тополей медленно покачивались в такт мыслям наблюдателя. Алиса скомкала вырванный блокнотный лист и швырнула в урну. Неожиданное прямое попадание, на что она совершенно не надеялась.

— Ты чего? — шепнул Элис.

Алиса откинула мешающие дреды и остановила взгляд на растянутой мочке уха коллеги по перу. «Вот это тоннели», — чуть скривившись, подумала девушка. Она боялась физической боли и никогда бы не решилась на такие эксперименты. Когда пару дней назад девушка делала пирсинг, то не могла сдержать рыдания и уже в глубине души ненавидела новый, совершенно чужой для неё образ. Вслух Алиса сказала:

— Идея была такая же.

— Да ладно? — Элис в очередной раз ударил по столу, но уже ненамеренно. Его заглушил звонок с пары, и все начали расходиться. Неуравновешенный панк преградил единомышленнице дорогу.

— Ну чего тебе? — Алиса цокнула языком и резким движением отодвинула татуированную руку. — Думаешь, один такой гений?

Элис многозначительно покачал головой, ткнул пальцем в значок на рюкзаке собеседницы и выставил вперёд левую ногу. Девушка увидела застиранные джинсы, разорванные на коленях, и вопросительно подняла проколотую бровь.

— Куда ты смотришь? Вон сюда смотри, — он показал на широкий карман с логотипом группы «Nirvana».

Алиса снова взглянула на свой значок и хлопнула себя по лбу:

— Значит, соулмейты?

— Угу. Сначала я тебя вообще не замечал. А сегодня почти влюбился, — он договорил последнюю фразу с такой иронической интонацией, что Алиса решила пропустить её мимо ушей.

— А почему у тебя женский псевдоним?

— Это долгая история. Если хочешь, можем встретиться вечером. Тогда я тебе расскажу. — Элис подмигнул девушке и надел на её руку силиконовый браслет с тремя значками — анархия, любовь и мир. Последний из них, пацифик, немного стёрся, но панк сказал, что в этом нет ничего страшного.

— А ты просто Алиса?

Девушка пожала плечами.

— Когда мне скучно, я меняю псевдонимы. Сейчас я Саманта.

— Не слишком благозвучное имя.

— Это ненадолго.

Элис попрощался с новой знакомой у дверей переполненной столовой, а сам ускользнул в раздевалку за ветровкой.

Как только Алиса осталась в одиночестве, к ней вернулись тревожные, мучительные мысли, и захотелось надеть гигантские наушники, чтобы отключить настойчивый зловещий шёпот у себя в голове. Она остановилась на пороге, не решаясь зайти в столовую, и в то же время не могла развернуться и сбежать. Рудольф заметил её, чуть склонил голову и сделал приглашающий жест. Он высоко поднимал стакан с чаем, как будто держал в руках бокал, и о чём-то увлечённо рассказывал безмолвным и слегка утомлённым слушателям. Марья Семёновна, вахтёрша и по совместительству уборщица «Фатума», вежливо улыбалась, но постоянно оглядывалась по сторонам. Она тщетно искала причину, которая позволила бы ей уйти, и не решалась встать из-за стола первой. Приходилось смиренно ждать окончания затянувшегося монолога, в котором женщина не понимала ни слова. Она никогда не тратила время на бесплодные думы о высоких материях, а просто выполняла то, что от неё требовали. Если кто-нибудь разобьёт стакан — Марья Семёновна встанет, возьмёт веник и соберёт осколки. Но от философских диспутов о контекстах, подтекстах и метатекстах у неё начинала болеть голова. Вторая не менее рассеянная слушательница директора медленно водила вилкой по трещине на тарелке и уклончиво качала головой, когда слышала своё имя. Алиса узнала в этой печальной девушке Тину и невольно перевела взгляд на её руки. Всё те же массивные неудобные браслеты надёжно прятали изуродованные запястья. Тёмные, не поддающиеся маскировке круги под глазами придавали Алевтине ещё более измученный вид. Сколько бессонных ночей она провела в поисках подходящей рифмы?

Алиса подошла ближе и встала в очередь, но аппетит безнадёжно исчез и на еду не хотелось даже смотреть; девушка решила взять кофе и спрятаться в уголке. Рудольф продолжал наблюдать за ней, и от этих коротких косых взглядов колотилось сердце, точно оно было барабаном, а директор — музыкантом. Он держал в руках не только барабанные палочки, но и ключи от лабиринтов и порталов бесчисленного множества художественных миров. Тина отодвинула стул, когда Безуглов коснулся её щеки.

— Ты умница. Горжусь, что у меня есть такие талантливые студентки.

Девушка улыбнулась одними уголками губ и решительно встала.

— Извините, я кое-куда опаздываю. — Тина подхватила поднос и попрощалась с Марьей Семёновной, которая тотчас же последовала её примеру. Женщина напоминала птичку, по случайности угодившую в ловушку, и вот наконец настала торжественная минута, когда клетка распахнулась. Потрясённая и счастливая, она всё-таки вырвалась на волю, но ещё не решалась подниматься слишком высоко к уже чужим и опасным облакам.

— До свидания, — выдавила из себя Марья Семёновна и на пару секунд застыла с грязной тарелкой в руках.

Рудольф тоже поднялся, подхватив стакан с недопитым чаем, и ненадолго задержался у меню, где стояла прижавшаяся к стене Алиса.

— Нельзя заставлять директора здороваться с тобой первым.

— Здрав… вству… те, — Алиса запуталась в буквах испуганного слова, которое неожиданно оказалось слишком сложным.

Безуглов ничего не сказал, ещё раз взглянул на синие дреды студентки, будто бы нечаянно вздохнул и ушёл, намеренно задев Алисино плечо. Она до сих пор не могла забыть ту ночь…

Голова кружилась с такой чудовищной скоростью, точно превратилась в карусель; девушка не понимала, где находится, она видела только фиолетовые пятна и очертания невесомых вещей. Чья-то рука, показавшаяся ей гигантской, размешивала сахар в чашке. Алиса ненавидела сладкий чай, но хитрый демон заставил её сделать глоток. Девушка поморщилась и хотела выплюнуть, но вместо этого испуганно проглотила, узнав в большеруком демоне директора «Фатума». Морщинки в уголках его глаз продолжали упрямый танец, и от этой улыбки слегка умилённое и одновременно насмешливое лицо делалось по-настоящему страшным. Алиса дёрнулась с места, намереваясь уйти, но голова снова закружилась, резкая боль ударила по затылку невидимым кирпичом. Она прислонилась щекой к углу стола и еле слышно застонала. Если бы девушка превратилась в волка, то завыла бы на придуманную луну, чтобы выпотрошить уставшую душу. Кстати, чай оказался зелёным: Алиса терпеть его не могла.

— Не хочешь — не пей. Я не для этого тебя позвал. — Рудольф выпрямился, сцепил руки за спиной и запрокинул голову. Он так увлечённо разглядывал трещины на потолке, что Алиса невольно подняла глаза. Над головой качалась хрустальная люстра, и последняя оставшаяся в живых лампочка устало освещала маленький кабинет, похожий на кладовую.

— Это сон, — она указала пальцем на люстру.

— Это голова твоя бедовая, — Рудольф снова пододвинул к ней чашку с безобразно зелёным и непростительно сладким чаем. — Только в обморок больше не грохайся.

Алиса опустила голову, которая казалась ей слишком тяжёлым грузом, и сделала отчаянную попытку выпить остывший чай. Она поперхнулась и забрызгала тетрадь Безуглова, на обложке которой небрежным почерком было выведено слово «роман».

— О чём пишете? — Алиса густо покраснела, но попыталась скрыть смущение за беспечным тоном.

Рудольф взял в руки тетрадь, провёл ладонью по однотонной серой обложке и положил на подоконник.

— Это тебя не касается.

Директору надоело играть роль любезного наставника, поперечная морщина на переносице превратилась в толстую линию, глаза ещё сильнее сузились, а на скулах, как одинокие стражники, заходили желваки. Наверное, они оберегали его тщательно скрываемые чувства. Впрочем, Алиса не могла понять, кем был этот суровый, властный человек — отрицательным или положительным персонажем. Но точно главным: второстепенные роли, разумеется, не для него.

— Я хочу уйти… Можно? — Алиса не решалась взглянуть на директора; её пальцы, сжимающие белую чашку, заметно подрагивали. Дракон схватил новую жертву: сможет ли он её отпустить? Или с жестокостью палача расправится с ней, отобрав право даже на последнее слово?

— Я не прощу твоей дерзости, Алиса Лужицкая, — он отчеканил каждое слово, точно сомневался в способности собеседницы правильно воспринимать его реплики.

— Что же я сделала?

— Никто и никогда не спорит с директором. — Рудольф смотрел на Алисины пальцы и водил ручкой по небритому подбородку. Девушка спрятала руки в карманах, и чашка завальсировала на столе, воображая себя балериной, но остановилась, так и не дождавшись аплодисментов.

— Но я…

— Тсс, — директор поднёс указательный палец к губам. — Мне не нужны оправдания. Теперь у тебя есть только два пути: быть моим верным подданным или… — он сделал небольшую паузу. Алиса заметила лёгкую насмешку, уютно устроившуюся на его тонких губах. Возможно, это всё-таки сновидение, а человек, сидящий перед ней, лишь иллюзия, глупая выдумка? И надо коснуться этой ледяной кожи, чтобы она рассыпалась. Алиса протянула руку…

— отчисление, — продолжил Безуглов. — Такая вот игра на выбывание. Нет ничего сложного: тебе всего-навсего нужно приходить сюда каждый раз, когда я позову. Что же ты выберешь?

Алиса вздрогнула: она всё ещё слышала эхо жестокого вопроса, и не сразу поняла, что произошло в измерении здесь-и-сейчас. Горячая вода текла по её щекам, смешиваясь с чёрной тушью; девушка поднесла руку к промокшим дредам и сняла с головы липкую вермишель, похожую на гусеницу. За спиной послышался отвратительно громкий хохот, должно быть, человек скоро захлебнётся смехом и больше не вынырнет. Только открытый рот и вытаращенные глаза откажутся повиноваться смерти.

Миша Андреев нахально размахивал перед девушкой пустой тарелкой из-под супа. Вокруг него собралась группка восхищённых обывателей; они громко обсуждали нелепый вид девочки из 2000-х, но Алиса не разбирала ни слова. Она чувствовала, как дрожит нижняя губа, и боялась, что снова не сдержит слёз, а значит, всё потеряно. Они никогда не забудут, что однажды заставили её плакать. Но смех прекратился: татуированная рука ударила смеющегося человека по лицу. Из носа потекла кровавая струйка. Андреев наградил обидчика торжественным комплиментом из непечатных слов.

— Видок у тебя просто кошмарный, — успел шепнуть девушке Элис, прежде чем получил удар в челюсть. Безумный панк-анархист сплюнул: Андреев выбил ему передний зуб.

— Что здесь происходит?

«Что же ты выберешь?»

Алиса выронила из рук пустой стакан. Она не ошиблась: нахмуренные чёрные брови, густые усы с бородкой под бледными губами, вечно сощуренные глаза, растрёпанные длинные волосы. Алиса невидимой кистью писала на холсте воображения его портрет, собирая целое из частей, как картинку из пазлов. Зачем директор вернулся? Она же видела его спину! Плечо до сих пор горело, когда Алиса вспоминала якобы случайное прикосновение…

— За мной, оба! — Рудольф схватил Элиса за руку и бросил высокомерный презрительный взгляд на Андреева. — Если ты пишешь роман о буллинге, это не значит, что нужно им заниматься.

— Но вы же… — уязвлённый писатель недоговорил, получив от директора красноречивый пинок.

— Чего стоим? Живо за мной!

***

Внутри меня расцветал розовый куст. Я заботилась о нём и поливала цветы. Но однажды розы увяли. Случился пожар, который оставил после себя лишь горстку пепла. Пыталась посадить ещё раз — тщетно. Больше ничего не цветёт. Впереди только пустота. Затем — агония и жалкое, бесславное превращение в нуль.

— Трогательно, но безыдейно.

— Чистой воды графомания.

— Девушку надо лечить.

— Пусть пишет, только ничего больше не присылает.

Алиса подглядывала за редакторами, которые жестокими словами терзали её несчастную рукопись и собирались устроить торжественные похороны под издевательское чавканье уничтожителя бумаги. Один из критиков, как будто почувствовав на себе взгляд чужака, обернулся. Он смотрел прямо на Алису, уставшую прятаться, но делал вид, что никого не замечает. А она увидела прыщавое лицо подростка — знакомого долговязого парнишку в вязаной кофте. Почему он здесь? Нет, всё-таки показалось: это мужчина средних лет с охапкой каштановых кудрей и веснушками на щеках. Наваждение рассеялось, и девушка даже немного успокоилась. Правда, она не хотела наблюдать, как её текст пожирает безобразная машина.

— Один мудрец сказал, что мысль есть стрела, пущенная из лука.

Чёрные остроносые ботинки уверенно застучали по деревянному полу. Алиса сжалась, испугавшись решительного тона, способного пробудить дьявола. Но незнакомец прошёл мимо, задев её плечом, и, казалось, не обратил на бедную графоманку никакого внимания. Девушка перевела взгляд на свои руки и вскрикнула: она на самом деле превратилась в невидимку. Крик растворился в угрюмой тишине, которая даже не повела ухом. Жужжание надоедливой мухи казалось оглушительным в сравнении с человеческим голосом. Никто не слышал и не видел автора осмеянной рукописи, и, если бы не странное чувство стыдливой жалости, Алиса сама бы усомнилась в собственном существовании.

Вошедший человек был в маске из чёрной ткани; он спрятал волосы под капюшоном тёмно-серого плаща, но невидимая наблюдательница знала его имя. Оно сорвалось с губ, повиснув на качелях в воздухе: что-то произошло, и те не вернулись. Продолжили танец над землёй, избегая смертельно опасных прикосновений.

— Кто вы? — спросил человек с веснушками. Он повернулся в профиль, и Алиса внезапно узнала в нём избалованного одногруппника. Но как Миша Андреев смел судить о качестве чьей-то рукописи? Странно, что она приняла этого самоуверенного юнца за серьёзного мужчину.

— Бродяга-философ, — незнакомец в маске повёл плечами. Ледяной ветер щекотал босые ноги Алисы. Девушка обняла себя, надеясь согреться и немного успокоиться. А между тем обняла лишь пустоту.

— Не бойтесь, я услышал запах роз и решил заглянуть на огонёк. В конце концов розовый куст — это только этап.

Рудольф Безуглов снял капюшон: густые чёрные волосы рассыпались по плечам. Он достал из кармана плаща сигару и спички, равнодушно выслушал отказ редакторов и закурил в одиночестве.

«Ещё один графоман», — раздалось в голове Алисы. Сама она ни о чём не думала: это была чужая мысль.

«Кажется, здесь пора открывать психиатрическую клинику», — ещё одна не выпущенная наружу реплика, которую Алиса услышала так отчётливо, как если бы её произнесли вслух.

— Позвольте спасти эту небрежную рукопись от коварного уничтожителя бумаги. — Рудольф опустился на корточки перед машиной, которая замерла в покорном ожидании расправы. Её создали только для того, чтобы разрушать.

— Наверное, тот, кто придумал этот агрегат, мнил себя богом.

Редактор, похожий на Мишу Андреева (девушка, правда, уже начала сомневаться, что это действительно был он) толкнул в бок молчаливого коллегу.

«Не стоит с ним спорить, лучше на всё соглашаться», — услышала Алиса, когда Рудольф Безуглов с беспечным видом принялся топтать сигару ботинком. Поднялся, вытянувшись во весь рост, снова надел капюшон и протянул редактору руку в кожаной перчатке.

— Алиса Лужицкая, — прочитал таким удивлённым голосом, точно никогда раньше не слышал её имя. — Я бы посоветовал этой девушке взять мужской псевдоним.

Безуглов сунул рукопись в рюкзак и направился к выходу, так и не удосужившись поднять с пола потухшую сигару.

— Зачем же вам этот мусор? — крикнул ему вдогонку веснушчатый редактор, но никто не отозвался. Графоман исчез, украв чужую графоманскую историю.

Алиса открыла глаза и облегчённо вздохнула: руки и ноги на месте, значит, это всего лишь очередное сновидение. Слишком много побочных эффектов от снотворных. Девушка скомкала пустую пачку и бросила в урну. Часы показывали три часа ночи, и можно было перевернуться на другой бок и отключить назойливое сознание, но спать совершенно не хотелось. Она натянула пальто с оборванными пуговицами прямо на ночную рубашку, завязала шнурки на старых ядовито-жёлтых кедах и выскользнула за дверь.

В студенческих общежитиях по ночам останавливается время. Девушка стояла на кухне с лопаткой в одной руке и томиком стихов Бродского — в другой. Пахло невкусными котлетами, которые подпрыгивали на сковородке под закрытой крышкой. Полусонный юноша с зигзагообразным шрамом на щеке вышел из умывальника, на ходу вытирая мокрые волосы махровым полотенцем. В конце коридора полулежала на коврике влюблённая парочка: по всей видимости, их выгнали из комнаты, и они не нашли более подходящего места для романтического свидания. Послышался звук бьющихся бокалов, истошный вопль и отчаянное ругательство. Алиса отвернулась и вышла на лестницу. На широком подоконнике курил призрак, укутанный в застиранное синее покрывало. Рука с перстнями рисовала на запотевшем стекле таинственные знаки, напоминающие китайские иероглифы. Фиолетовый ирокез заметно сник: жидкие волосы угрюмо рухнули на бритый висок. Призрак повернул голову и выронил сигарету. Опухшая нижняя губа с запёкшейся кровью заметно подрагивала.

— Видок просто кошмарный, — Алиса залезла на подоконник, обняв голые колени, и высунула голову в окно. Свежий ветер защекотал ноздри, девушка трижды чихнула.

— Украла мою фразу, негодница, — улыбнулся Элис. Он снял покрывало и бросил на Алисины колени.

— Закутайся, а то простынешь, — юноша захлопнул окно. — Кстати, у тебя тоже кошмарный вид, — Элис достал из кармана поцарапанное зеркальце и протянул девушке. Она увидела вытянутое лицо с огромными испуганными глазами. На нижних веках застыли тёмные полосы. Алиса коснулась одной из них и размазала по щеке.

— Забыла стереть тушь перед сном, — девушка вернула зеркальце Элису. Она накинула на ноги тёплое шершавое покрывало.

— Слушай… по поводу этюда… — Элис расчесал упавший ирокез рукой и обнял татуированные предплечья. — У тебя правда была такая же идея?

Алиса кивнула.

— Вот же чёрт! В этом мире невозможно придумать ничего оригинального, — панк покопался в поясной сумке. Через пару секунд у него в руке появилась губная гармошка. Прежде чем Алиса успела что-то сказать, он заиграл незатейливую мелодию. Звук дребезжал, как свисток закипающего чайника; фальшивые ноты царапали слух несчастного слушателя. Но Алиса выдержала пытку и с облегчением заметила, что не дождавшийся комплиментов собеседник положил инструмент в карман.

— Мы поколение плагиата, — заключил горе-музыкант. — Эту мелодию придумал я сам. Но кто знает, может быть, на другом конце вселенной найдётся человек, который сочинил то же самое?

— Не думаю, — поспешила уверить Алиса.

— Кстати, а почему ты выбросила свой этюд? — внимательный взгляд Элиса остановился на двух острых шипах вокруг правой брови единомышленницы.

— Потому что… — девушка выдохнула и тряхнула головой: дреды упали на лицо, скрывая неожиданный румянец. — По сравнению с твоим, он был слишком жалким.

Элис отвернулся. Он тоже заметно покраснел, но не хотел, чтобы собеседница увидела его смущённое лицо. Любой творец мечтает услышать похвалу от другого творца и немного стыдится этого желания.

— Знаешь, Саманта, — он впервые назвал девушку вымышленным именем; глаза Элиса блеснули, как у кошки, которая крадётся по тёмному подвалу в поисках места для ночлега. Алиса поняла, что смелый бунтарь чувствует благодарность, граничащую с уважением. Кажется, они действительно могли подружиться. — Я пишу хоррор, потому что в нашем мире никак по-другому. Чтобы создать красоту, надо разрушить уродство.

— Человеку постоянно приходится сражаться со злом. Но иногда так хочется поддаться… — Алиса стёрла рукавом чужие знаки и нарисовала на стекле неправдоподобно идеальный круг.

— Вот-вот. Хоррор — это наша реальность, — Элис достал новую сигарету, но не закурил, заметив, как поморщилась Алиса, заранее уткнувшись носом в покрывало.

— Забей. Я не буду. Просто подумал, что ты тоже курильщица.

— У меня аллергия.

— Понял.

Элис слез с подоконника и вытянул затёкшие ноги.

— Тебе ещё интересно, почему я Элис?

Девушка кивнула, раскуталась и тоже спрыгнула на пол.

— Я одна живу. Могу предложить красный чай и малиновую пастилу.

***